Когда едешь из Т. в пригородный поселок С., верстах в двух слева от дороги, на угорье, виднеются серые крыши изб, словно пригорбившихся от праздных взглядов проезжих за кронами низкорослых деревьев, закудрявившихся палисадников. Это Ольховка – одна из деревень, появившихся в устье притока в дикий край, во времена колонизации его по заветам отцов Российского государства, пришлого населения. Сегодня здесь десятка полтора-два разбросанных до взлобка крестьянских подворий. Сказать, что их вид являет собой печальную картину, – не совсем справедливо, поскольку то, что мы называем урбанизацией, давно уже оставляет за собой по-настоящему печальные отметины: то заросшие коноплей и крапивой брошенные огороды да почерневшая солома крыш покосившихся сараев и погребиц, то плачущее сиреневой кипенью осиротевшее кладбище за невыцветшей еще от времени и непогоды крашеной оградой. Избенки же с доживающими в них свой век, непреклонными перед уговорами местного начальства о переселении старожильцами, те, что в Ольховке, в сравнении с упомянутыми заброшенными подворьями и осиротевшими погостами – это жизнь. Притихшая, уравномеренная, как краешек летнего заката над мутной кромкой дальнего леса, неспешная в трудах насущных да воспоминаниях, притчах, которые можно еще услышать здесь о временах далеких, а потому сколько-то таинственных.

Я оказался в Ольховке, когда отыскивал средь обывателей знатоков староветхих историй о происхождении местных географических названий – топонимов, и познакомился с Василием Митрофановичем Грузденко, человеком сведущим, памятливым, к тому же незаурядным рассказчиком. Каждое наименование местечек, урочищ, из записанных с его слов, по звучанию похоже на народную песню, притчу: Аляников отруб, Дукашина гора, Овраг, где баба плачет, Часовенка. Возле русской деревни – русские названия. Потому невольно привлек внимание Имамейкин куст – от башкирского имени Имамей.

– Откуда, говоришь, такое название?

Василий Митрофанович замолчал, словно переживая те далекие события, и повел рассказ уже истово, будто песню запел, не теряя в задумчивости нити повествования, не возвращаясь к чему-либо упущенному по забывчивости, уверенный в доподлинности всего, о чем решил поведать.

– Наши деды рассказывали: первопоселенцами Ольховки – а называлась она поначалу Михайловкой – были выходцы из деревни Богдановка Каменецк-Подольской губернии Болтовского уезда Кацебальской волости. Бывшие царские солдаты получили здесь землю на вольное поселение.

Башкир по характеру своему человек покладистый, незлобивый. Если ты пришел к нему с миром, он добросердечен и отзывчив. Но, должно быть, вызвали недовольство у кого-то из коренных жителей переселенцы. Не успели прибылые освоиться, как однажды ночью угнали у них табун лошадей. Многие тогда оробели. Не нужна стала эта дармовая земля в диких краях. Собрали пожитки – и назад. Оставшиеся отстроились, пообыклись, хлеб-соль завели с иноверцами, делили с ними невзгоды, с пониманием относились к их переменчивому настроению, то веселому и уступчивому, то отгораживающемуся от собеседника сардонической шуткой. Но немалой обузой стал для ольховцев один из новых знакомцев – Имамей. По каким неисповедимым путям не ездил он, какая заветная тропка свернула однажды в Ольховку?

Рассказ Василия Митрофановича о конокраде был невычурным и кратким. Только довелось мне через несколько лет услышать про Имамея еще раз, уже из уст женщины-башкирки. Трогательные и сентиментальные суждения воссоздали тогда в памяти несколько иной образ, с которым я вступаю в эту печальную повесть.

То лето 18... года рано приветило скотоводов подоспевшими травами яйляу близ урочища Туйрамазар. Холодное межсезонье, когда в бишкунак старый башкир с упованьем произносит имя аллаха, прося благорасположения в грядущие месяцы, накоротке сменилось добрым ведром, и уже скоро задымили очаги перед лубяными кошами откочевавших из аула семей. Не было в те дни среди этих людей счастливей пары, чем Гульбика и Ахметгарей. Потому что в их коше покачивалась под сводом колыбель – бишек. Первенец молодых, в любви рожденное дитя вдыхало целебный воздух дикой природы, настоянный на запахах мяты, выкинувшей тонкие кисточки смородины и еще не запылившей полыни. Окружающий мир, как звездное сито темного неба, покоем и уверенностью поило счастливое существование молодых. Ни захромавший конь, ни принесший хлопоты, отбившийся от стада теленок не омрачали настроения. Купание малыша в отваре чистотела, принесенная мужем охапка лесных цветов или пучок сарымсака – горного чеснока к ужину были значительней любых неприятностей.

– Наш Имамей красив, как этот синий колокольчик, – говорила Гульбика, вечером возле очага вставляя стебель цветка в стежок своего бешмета.

– Цветок – это ты или наша дочка, которую родишь мне когда-нибудь. А Имамей – кленовый росточек. Он никогда не склонит головы ни перед баем, ни перед русским начальником, – возражал Ахметгарей, ласково похлопывая жену по спине. – Я вижу его уже егетом, и тот сохатый, который перебежал тропинку тогда, в день нашей любви, скоро отдаст свои рога для рукоятки кинжала моего сына.

Но судьба не слышит голоса радости и не всегда оградит ее от поджидающей случайности. Любая нелепая оплошность готова сокрушить закономерный расцвет счастья. Не дано было Гульбике родить дочку, не успел выточить ручку кинжала Ахметгарей.

Еще трижды после того счастливого сезона солнце покрывало ледяные путы суровой зимы, и, уходя ввысь над горизонтом, приводило на смену весну и лето. Имамей, выезжая на яйляу, уже имел свой угол в коше и резвился на глазах у родителей, как жеребенок. Но однажды вечером он не дождался их, верхом уехавших искупаться после знойного дня и не вернувшихся. Только шумевшие тяжелыми кронами осокори были свидетелями, как не выплыли из омута под крутым берегом реки Ик Гульбика и Ахметгарей.

– Что бы тебе не утонуть вместе с твоими родителями, – зло ругалась тетка Имамея, замахиваясь на малыша тряпкой.

Малыш, закрывая ладошками голову, стоял над глиняными черепками. Разлившееся молоко ручейком текло под сжимающиеся от страха пальчики грязных ног. А маленький виновник ущерба не двигался с места, боясь вызвать еще больший гнев тетки, ставшей по воле судьбы мачехой круглого сироты.

– Аллах вознаградит тебя за твои заботы о несчастном. Только зря ты бранишься из-за пустяка, – успокаивал жену хромой Искужа. – Разве малыш виноват, что не удержал такую посудину в руках? Посмотри, он сам чуть больше того горшка. Налила бы в деревянный сугэтэ.

Но жена выплеснула на непрошеного защитника столько гнева, что тот невольно замолчал, зная, что еще долго не угомонится колотовка.

– Ты еще будешь поучать, – бесновалась женщина. – Вчера он кнут оставил на берегу, с ног сбилась, пока нашла; сегодня молоко пролил, посуду разбил, завтра по миру пустит нас. А тебе трава не расти, колченогий сыч.

Нещадна судьба к малышу. Оставшийся без матери и отца, еще плохо осознавший то, что произошло, приученный к неге и ласке, он внезапно оказался перед тяжелым нравом женщины, который подавлял даже взрослого мужчину.

У Гаугар и Искужи были сын и дочка. После смерти третьего ребенка при родах женщина уже не могла вновь стать матерью, и ее характер, обретший столько скверны еще в затянувшемся детстве, стал невыносимым. В ежеминутных тычках и брани росли свои дети; не проходило дня, чтобы не когтила она мужа, человека покладистого, изувеченного когда-то на охоте. С появлением непрошеного третьего ребенка будто бы с облегчением вздохнули свои, потому что бесчинства матери сыпались теперь на голову сироты.

Имамей, убегая от побоев, часто забивался под нары, где на полу обычно и засыпал до утра, подобрав коленки к самому подбородку. Это было единственное место в жилище, где беззащитное создание находило покой, пусть в холоде, голоде, но укрывавшее от шлепков и зуботычин.

Унижения взращивают в человеке суровый характер. Как тепличная обстановка питает малодушие, готовность отступить перед незначительной преградой, уступкой подменить разумное отношение к обстоятельствам, так и грубость, мордобой роняют в душу семена стойкости, непреклонности в нелегком жизненном пути. Малыш подрастал замкнутым, малоречивым, всегда готовым к встрече с неудачей.

Редко кто называл его просто по имени. Для взрослых он был бедняжкой Имамеем, для сверстников – сирота Имамей.

Уже в детстве угадывался в нем крепыш, ширококостый, с большими ступнями ног и клешнями мускулистых рук. Но никто не видел, чтобы его способности свернуть в бараний рог любого обидчика облачались плотью действительности.

– Что же ты, сынок, не врезал ему? – спрашивал Искужа, увидев, как безропотно отступает парнишка перед каким-нибудь нахальным недомерком. Но Имамей молчал, словно не к нему обращался отчим.

Странным было его отношение к сверстницам. Редкий подлеток не проявляет интерес к юницам своего круга. Сорвать с головы венок и бросить в ручей, стегнуть шутя-любя прутиком пониже спины или, застав где-нибудь врасплох, испытать достоверность наметившейся женственности, вызвав тем самым визг, – это первые, пока грубоватые проявления того неминуемого феномена – влечения полов. Имамей уже сложившимся красавцем-егетом подходил к своему возрасту. Не один взгляд исподтишка девушки-башкирки оставался втуне.

Но пробил тот час, когда приспело время Имамея определиться под солнцем. Благословен он, этот час, если судьба направит человека от его истока по стезе праведной, если его первый шаг не случаен, не опорочен вынужденной утратой нравственного запаса, заложенного природой или благоприобретенного.

«Чего не впитал с материнским молоком, уже не усвоишь с молоком кобылицы», – говорит башкир. Боюсь, что не всегда он прав, мудрое дитя природы. Немало получил от Гульбики и Ахметгарея, кроме казистой внешности, их сын. Отогрей жизнь огрубевшее от ветра и невзгод лицо теплотой и увидишь в до времени появившихся лучиках морщин у глаз парня доброту. Ее не вытравила ежедневная грубость. Но даже эта доброта направляла парня не теми стежками, какими должно бы следовать, – посолонь, вслед за солнцем. Потому что, как капля камень точит, так и колотовка-мачеха шербатила представления ребенка о мире, воспитывала в нем свои пристрастия в проявлении доброты.

То летнее утро бодрило дух Имамея, спозаранок отправившегося на поиски стригунка, который отбился накануне от стада и остался где-то в лесу. Парень шел по крутояру, помахивая перед собой кнутовищем. Наверняка неслух лежит где-нибудь в березовом колке, что светлеет белыми стволами поодаль над речкой. Имамей был не робкого десятка, но от неожиданности вздрогнул: кто-то болезненно охал внизу под берегом. Тихо ступая, он подошел к краю обрыва и увидел человека, сидевшего в уемистом котловане под свисающими корнями карагача. Темные глазницы под морщинистым лбом голого черепа, выпирающие скулы говорили, что человек не в праздности укрылся под берегом. Кровавые ссадины рук, ног, выпачканные в крови кандалы подтверждали, что не день и не два носил он эти украшения на своих усталых членах.

Много удивительных рассказов слышал Имамей о тракте, пролегавшем близ урочища Туйрамазар. Несколько раз в год по нему этапом проходили те, для кого пунктом назначения была сибирка, там, далеко, за Уральскими горами, откуда начинает свой путь солнце. Еще мальчиком он подкрался однажды к становищу кандальников, из-за куста смотрел на изможденные лица, которые изредка отзывались улыбкой на непривычные для уха слова; по запаху пытался определить, что же едят они, стуча тяжелыми ложками по дну мисок. Рассказывали, что этих людей не могли удержать никакие оковы, если они захотят обрести свободу. Беглый каторжник, мол, как зверь, мог съесть хоть собаку, хоть человека и даже предпочитал эту пищу людской. И вот один из них, уже не в рассказе, а наяву глядел на него диким взглядом.

Первое, что промелькнуло в мыслях парня, была оценка степени опасности встречи. Если он один, на него хватит двух ударов кнута, чтобы превратить в послушного ягненка. Но варнак, было видно, не собирался вступать в единоборство. Имамей, захлестнув конец кнута за стволину ольхи, спустился с обрыва, подошел к котловану. Не поворачивая головы, осмотрелся: один, но может ударить цепью. Переложил кнутовище в левую руку. Он левша. Эта рука удерживает заарканенного жеребца. А тот, что сидит перед ним, весом чуть больше барана в сарае отчима.

Кандальник начал что-то говорить, но скоро уже понял, стал помогать словам жестами, тряс оковами, хлопал себя по животу. Он ткнул себя в грудь.

– Степан. Степан я. А ты как прозываешься?

– Ыщтапан, – повторил Имамей.

Ему знакомо это русское имя. Двоих Степанов знает он в Ольховке, куда ходил с отчимом.

– А ты как прозываешься? – все тычет в его сторону кандальник.

Парень положил ладонь себе на грудь.

– Имамей.

– Имамей? Хорошее имя Имамей. Доброе имя. Имамей, я голоден, обессилел. Голоден, понимаешь? Помоги мне.

Кандальник лотошит, взывает о помощи.

– Якши, – отвечает юноша. Ладно, мол. Он так же, помогая словам жестами, объясняет, за чем пришел. Изображает навис коня, рост, показывает, как стригут хвост.

– Жеребенка ищешь? Он там, в березках. Там твой жеребенок.

На улице шум. Искужа воткнул топор в бревно, подходит к изгороди. Толпа ведет на аркане связанного по рукам парня. На груди у него болтается привязанная мочальной лентой к шее голова барашка.

Поймали вора. Наказывать его по обычаю должна вся деревня. Толпа вооружена палками, камнями. Преступника бьют по спине, по рукам, плюют в лицо, кричат на него.

Искужа присел, на корточках проковылял за угол. «Избавь, аллах, от греха – бить несчастного. Облегчи его участь».

Преступник – Имамей. Он зарезал хромого барашка сквалыги Хажигали, у которого их, посчитать, – не хватит пальцев рук и ног. Не обеднял бы из-за одного. Имамей хотел отнести мяса Степану: обещал помочь. Но вот обличен, и теперь навсегда за ним может остаться прозвище вора.

Его довели до конца деревни. Хажигали забегал в каждую избу, выгонял соплеменников. Попробуй откажись от участия в судилище, любого могут привязать к тому же аркану, и ты получишь палок за неуместную жалость. Суровы законы племени. Это тебе не церковная школа, читать проповеди. Какая польза от них, если человек одной рукой крестится, другой тащит все что не так лежит.

В полдень Имамей, наказанный и отпущенный, ушел к ручью, отмылся, набрал вдоль бережка пучок лягушиной травы – подорожника, смачивал листья слюной, ощупью накладывал их по ссадинам на спине.

Степан изнывает в нетерпении. С уходом башкирца он уснул, положив голову на ком земли, но севшее на крону березы солнце обогрело притаившихся в прохладе мух, паутов, слепней, которые тут же услышали запах пота и крови, облепили вздрагивающее во сне тело.

Он проснулся с первым укусом насекомого, огляделся. Скоро ли вернется башкирец? И вернется ли вообще? С виду покладист и добр, но чужая душа – потемки; может, уже забыл о нем, сидит где-нибудь под войлочным навесом, потягивает кумыс. Целебный, говорят, напиток. Сейчас не помешало бы его употребить.

Так в ожидании прошло несколько часов. Солнце покатилось уже на убыль, и, видно, бесполезно уже ждать помощи от иноверца. Надо что-то придумать. Поначалу избавиться от браслетов, а там все образуется. Последний сухарь съеден вчера вечером. Дней пять можно протянуть на травах и воде. Только бы скорее освободиться.

Мысли прервал шум приближающихся шагов. Кто-то идет к берегу. Уж не котелки ли вышли на след? Не должно бы. Простой и надежный ход был предпринят: когда отполз от бивака, вопреки логике пошел вперед по тракту, в ту сторону, куда движется этап. Неужто не видать воли. Вот она была в ладонях, уже во сне был рядом с женой; не успел только добежать, угрохать старосту, облапавшего ее. Не свести уж счетов со стервятником.

Шаги остановились.

– Ыщтапан, – слышится сверху.

Какой добрый голос. Каким близким кажется он теперь. Это добрая планида повернулась-таки лицом.

Имамей, сняв с плеча, ставит на землю пещур, развязывает чистую посконную накидку, достает снедь, начинает что-то искать. В недоумении перевернул вверх дном пещур, раздвигает полоски лыка.

– Аша, – показывает на узелки. Ешь, мол.

Степан и глазом не успел моргнуть, как парень захлестывает конец кнута за сук ольхи, ловко взбирается на берег и исчезает. Что-то потерял в дороге.

Вкусен кулеш, с пригарью, наваристый. Деревянная ложка лоснится на солнце от жира. Без картошки, а вкусно. Полоски теста, куски мяса, ломтики репы.

Парень появился так же внезапно, как и исчез. У него в руках терпуг. Он садится напротив, сложив ноги калачиком, наблюдает, как неспешно отправляет в рот ложку за ложкой кулеш новый знакомец, изредка глотает слюну.

– Может, и сам будешь? – спрашивает Степан, показывая на еду. – Тут обоим хватит.

Парень мотает головой.

– Аша, аша.

Он в спокойном ожидании бьет себя по ладони терпугом.

До поздних сумерек под берегом слышится осторожный звук стачиваемого металла. Мускулистые ладони сжимают жилистые, в запекшейся крови, руки, оберегая их от жала инструмента.

– Спасибо, Имамей, спасибо, родной!

Голос Степана окрепший, уверенный.

Утро над Ольховкой спокойное, умиротворенное. Прохлада тихой ночи, как роса по березовому листочку, медленно стекает вниз по улице. На Верхотурье слышны лай собак, уже озабоченный мужской голос, скрип колес выезжающей со двора телеги. Но редкая хозяйка в этот час, выгнав скотину, проводив взглядом ушедшее на пастбище стадо, не вернется в избу понежиться в постели, досмотреть сны.

Проснувшаяся Настя поправляет подушку, смотрит в дверь на мать, которая хлопочет у стола на кухне. Мать высокая, стройная. Голова покрыта платком. Босые ноги бесшумно ступают по широким половицам. Постель родителей уже заправлена. Отца в комнате нет, он где-то во дворе; до завтрака его не услышишь, он никогда спозаранку не потревожит сон детей.

Вдруг на улице послышался стук копыт. Кто-то остановился возле ворот. Настя видит, как мать подошла к окошку, из-за которого доносится встревоженный голос Никиты – соседского мальчика. Что-то случилось.

– Гнедого угнали, – слышится за окном.

– Кто угнал? Объясни толком.

– В дороге расскажу. Поспеши, дядя Ефим.

Отец хлопает дверью, прошагал в горницу, снимает со стены ружье, скрипя половицами, выходит. Мать, вытирая руки передником, спешит на крыльцо. Вслед за ней, встав с постели, вышла Настя.

– Пацаны лошадей не устерегли. Нашего Гнедого кто-то увел, – объясняет мать. – Отец уехал с Никиткой.

Она молчит, но вдруг, спохватившись, спешит к соседнему дому, стучит в окно.

– Федор Игнатьич, проснись.

А в это время в нижнем конце улицы появляются всадники – возвращающиеся из ночного ребята. Федор Игнатьевич, мужик с черной бородой, надевая на ходу картуз, идет навстречу муругой кобыле. Паренек, понимая намерение отца, быстро спешивается, отдает повод. Отец, держась за холку лошади, подпрыгивает, ложится животом на ее спину, через круп закидывает ногу, и лошадь круто разворачивается в обратном направлении.

– Куда ушли? – спрашивает Федор Игнатьевич, натягивая поводья.

– В сторону Тимирки, батянь.

Лошадь с места берет в галоп, но, одернутая властной рукой, переходит на рысь.

– Троша, пойди-ка сюда.

Настя видит волнение матери, подходит вместе с ней к пареньку.

– Никиту с Ефим Захарычем видели?

– Видели, теть Дусь. Они низом погнали в Тимирку, – показывает рукой паренек.

– Почем знаешь, что в Тимирку надо гнаться?

– Видели мы, теть Дусь. Уже брезжило, Никитка проснулся, а эти двое зауздали Гнедого, спустились в овраг.

– Так их двое, говоришь?

– Да, двоих заметили.

– Не бойся, мамань, – успокаивает Настя насупившуюся мать. – Отец ружье взял.

– Да что ружье, он и без ружья их сомнет. Только вот сыщет ли?

Сыщет. Настя верит в отца. Он, если надо, черту рога пообломает. Сама мать так говорит.

Ефим Захарович Грузденко – мужик основательный и телом, и рассудком, почему и пользуется признанием в округе. Он когда-то по уговору общества взял на себя комиссию идти к губернатору, определяться с местом для деревни. Он утешал собратьев, приехавших в эти богатейшие края, но оробевших с первой же неудачей.

Поселились тогда прибылые в землянках близ деревни Константиновка. Так и называется то место теперь – Хохлацкие землянки. Но когда башкиры угнали у них табун лошадей, отпала у многих охота оседать. Как ни упрашивали их, многие из тех, у кого осталась цела лошадь, отправились-таки в обратный путь.

Встречался Ефим Захарович с тем конокрадом. Аминькой звали. Не пугал, не грозил расправой, но поговорил спокойно и сурово. Внял или нет тот его словам – уж неведомо, потому как судьба наказала архаровца: вместе с лошадью упал он с горы, лошадь и задавила его. Ту гору близ Чукады башкиры и называют Аминьтау.

А губернаторская грамота на поселение и по сей день хранится у Ефима Захаровича. Случись спор, он по памяти перескажет, что граница их земли проходит от межи бишиндинских башкир по березовому колку, сыртами до дороги мимо разбитого молнией дуба, краем сенного луга до тавреного вяза, вдоль тальника к вражку, над которым врыт столбик, а затем уж к липовому колку и так дальше. В ней, этой грамоте, оговорено право на лес, кроме бортевых деревьев, на сенные покосы, рыбную ловлю и хмелевое щипанье, предписано хлебопашество, подводная гоньба и прочий полезный для общества труд. Жаль только, что не значится в ней управа на разбойников; нет на них короткого закона, закручивать им ноги пятками вперед, чтобы впредь не зарились на чужое добро. Уже который раз скачет Ефим Захарович по следу зимогоров.

След указал Никитка. Правильно указал, не ошибся: у Гнедого левое переднее копыто шире правого, это он шел. Следы глубокие, двоих несет на спине. А тут у куста один спешился. Преследуемые где-то недалеко, возможно, уже заметили погоню.

Вдруг из балки, уходящей вниз по лесу, доносится ржанье. Это Гнедой узнал хозяина. Лошадь под Ефимом Захаровичем отзывается собрату. А там кто-то бросился в кусты, убегает, с треском ломая сучья. Второй застыл на месте. Молодой, коренастый, с кнутом. Кнут в руках башкирца – надежное оружие, так что не подпустит. Вот он переложил его из руки в руку. Готовится. Не стрелять же в него: хоть и вор, но человек. Ефим Захарович цепляет повод за сук дубка, делает шаг, другой в направлении парня, закидывает ружье за плечо, чтобы видел тот: без драки надо повершить конфликт.

– Ну что смотришь?

Имамей молчит. Степан убежал, одному теперь держать ответ. Пусть сам вступал бы в толковище, русский с русским договорится. А тут о чужой нужде рассуждать – какой толк, не поверит, сочтет за уловку.

Молчит Имамей. Смотрит в глаза русскому. Знакомое лицо, доброе, умное. Не он ли заходил к отчиму весной, привозил семенной картофель? Хоть бы матерно ругаться стал, в зубы дал. Наверное, боится. Знает парень, что его внешность внушает невольное уважение.

– Ну что молчишь, джигит? Подельник – дай бог ноги, а ты, выходит, не хочешь упускать добычу?

Ефим Захарович подходит.

– Э-э, знаком, так ты из Бишиндов. Хромого Искужи сын. Сын честного отца темной ночью свой промысел отправляет. Любая лошадь в вашей деревне двух наших стоит, а ты позарился на чужое.

Ефим Захарович снимает с плеча ружье, вешает на сук, подходит к Гнедому, треплет за холку. Лошадь тычется мордой в висок хозяина, влажными губами пытается схватить за ухо.

– Ну будет, будет.

Хозяин гладит упругую шею, хлопает присосавшегося паута. Вдруг Гнедой поворачивает голову в сторону опушки, откуда послышалось фырканье, шорох ветвей. Из кустов выезжает Федор Игнатьевич. Видно, Евдокия подняла.

Федор Игнатьевич Мостовой – давний соратник. Вместе солдатскую лямку оттянули, вместе поднимали земляков в дальний путь. Человек надежный, хоть и горячий. Прискакал на помощь дружина.

Федор Игнатьевич с березовым дрючком в руках. Соскочил с лошади, зло смотрит на башкирца.

– Что, вилок, не ушел, говоришь?

Делает несколько шагов, замахнулся, но Имамей коротким взмахом кнута захлестнул дреколину, которая падает к его ногам.

– Остепенись, Игнатьич.

Ефим Захарович встает между противниками.

– Остепенись. Я чаю, не из злодеев парень. Дружок с ним был, утек. Того не видал. А этот из нижней деревни. Не похож на золоторотца. Известен мне его родитель.

– Не похож, говоришь? Ты посмотри на его морду. Шел бы у своих крал. У Хажики одного косяк, почитай, что наш табун.

– Ладно, охлынь, друг. Поехали. Отбили и ладно. Конокрад-то уж больно некудышный оказался.

– Ну ладно, знаком, иди с миром, – обращается он уже к Имамею, садясь на Гнедого и подтягивая на поводе отслужившего погоню коня. – Иди к товарищу своему, если он еще не добежал до Бугульмы. Иди и скажи: руки-ноги укоротим, сунетесь еще раз.

Имамей сидит на земле, хлопая кнутовищем по ладони. До него доносятся еще голоса уехавших русских.

– Ты в деревню поедешь или со мной? Я заверну к Дуплу, посмотрю, не увезли ли мой съемник. Мазанка совсем рушиться начала, понову отстроить хочу. Сегодня, если целы остатки, надо подвезти.

– Поехали. Здесь крюк-то сажен триста, – отвечает голос бородача.

– Стой! Я ружье оставил. Эх, голова!

– Ладно, подожди, я сам заберу.

Имамей видит, что бородач вернулся, быстро встает, наблюдает за ним. Тот спешивается, снимает ружье с сучка, делает шаг к лошади. И тут перед глазами мелькнул приклад. Удар пришелся по затылку. Теряя сознание Имамей осел на землю...

Он очнулся от тихого прикосновения чьей-то руки. Открыл глаза. Сквозь пелену увидел лошадь. Неужели русские вернулись? Может, хотят добить? Надо собраться с силой. Но что это? Лошадь совсем другая – саврасая, с красивым черным нависом. Хвост едва не достает земли. Показалось, наверное. Закрыл глаза. Видно, конец. Так и не довелось пожить по-человечески. Жил как собака, и смерть пришла собачья. Но рука снова коснулась лба. Пальцы мягкие, теплые. Он открыл глаза. Сознание вернулось. Сильная боль в затылке, правое ухо заложило. Во рту кисловатый вкус крови. Лошадь и вправду другая. Кто-то присутствует возле него. Превозмогая боль, повернул голову.

Перед ним на корточках сидит девчонка. Подол цветастого платья свисает с колен, волосы распущены, в руках косынка. В глазах больше тревоги, чем любопытства.

– Очнулся? – говорит она. – А я-то думала, людей надо звать.

Имамей упирается в землю локтем, садится, молча глядит на нее. Выходит, приехала вслед за мужиками. Вот ведь русская девчонка! Башкирка и та не всякая сядет верхом на лошадь, да чтоб простоволосая была.

– Ну как ты? – спрашивает она. – Давай-ка я полечу тебя. Ты по-русски говоришь?

Имамей молчит. Уперев большой палец в сомкнутые губы, склонив голову набок, смотрит на нее.

– Что ж ты молчишь?

Она встает, оглядывается вокруг.

– Подожди, здесь внизу ручей. Я смочу платок.

Она уходит и скоро возвращается. В руках мокрая косынка и кулек из лопуха. Воды принесла.

– Пей.

Он, поддерживая ее руку, отпивает несколько глотков, остатки воды выливает на ладонь, прикладывает ее ко лбу.

– Подожди, я сама. У меня ловчей получится.

Она осторожно вытирает ранку на подбородке. Косынка окрашивается в алый цвет. Когда притронулась к затылку, он не выдержал, тронул ее руку.

– Потерпи чуток. Потерпи, джигит. Потерпи – батыром будешь.

Она вытерла запекшуюся кровь на виске, тронула еще раз подбородок, стала растирать пропитанный кровью ворот рубахи.

– Может, снимешь рубашку? В холодной воде, пока не высохла, кровь-то отмоется. Сними рубашку.

Имамей мотает головой, смотрит себе под ноги. Непривычна парню женская забота.

– Снимай, снимай. Не стесняйся.

Она уже настойчивей тянет за рукав. Он нерешительно стягивает рубаху через голову, комкает ее в руках. Она от неожиданности умолкает и уже не скрывает удивления: то, что было незаметно под одеждой, обнажилось выпуклыми валунами мышц; грудь, как ступа, перетянутая в основании стальной лентой, удавлена в конусе живота ремнем.

– А ты и есть богатырь, – тихо говорит, забирая рубашку.

Отстирав рубаху в ручье, возвращается, хочет повесить ее на сучок: пусть подсохнет на солнцепеке. Но парень берет рубашку, надевает ее.

– Ну да и ладно. На теле-то выветрит быстрее. Видишь как? Совсем другое дело. Прямо на свиданку теперь можно идти.

Помолчав, спрашивает:

– Как тебя звать?

Парень поднимает голову, смотрит ей в глаза.

– Имамей.

– Имамей, – повторяет она. – А меня Настей зовут. Настя. Слышал такое имя?

– Настя, – повторяет он, кивая.

Глаза ожили. Смотрит, будто хочет что-то сказать. Но вдруг поворачивает голову, прислушивается, начинает что-то отыскивать глазами в траве. Наклонился, подобрал. Кнут. Короткое массивное кнутовище, обитое ременной лентой, плетеный, толстый в основании, с жидким, как ивовый прутик, окончанием хлыст. Снова прислушивается, Настя молча смотрит в том же направлении. Послышались шаги. Из-за куста появляется голый, как колено, череп. Глубоко посаженные в глазницы темные зрачки. Что-то страшное, не дай бог увидеть такое ночью. Девчонка невольно подается к парню, встает за его плечом.

– Это я, – говорит череп.

– Куркма, – трогает за плечо оробевшую девчонку Имамей. Не бойся, мол. – Ыщтапан, – показывает он на неожиданного пришельца глазами.

– Не обижаешься ли, Имамей? Я не думал, что ты отстанешь. Избили тебя, смотрю... А ты кто? – обращается тот уже к Насте.

Она молчит.

– На лошади, смотрю. Должно, тоже была в погоне.

Помолчал.

– Слушай меня, девка. Парень здесь не виноват. Он очень добрый, потому и согласился помочь мне. Но и я не вор.

Вновь помолчал и уже строже продолжил:

– Вот что, девка. Я ни стращать, ни упрашивать тебя не могу. Но об одном попрошу: не говори никому о том, что видела здесь. Слышишь? Обо мне не говори. Я могу поверить тебе?

– Я не скажу, – невольно вырвалось у Насти.

– Вот и спасибо на том. А мне пора. Спасибо, Имамей. За все спасибо. Мне пора. Уж не свидимся больше. Не обессудь.

Он протянул жилистую руку навстречу загорелой руке парня.

– Мне пора.

Повернулся, подобрал мешок с земли, широкими шагами направился в чащу, откуда появился.

– Хош бол! – донеслось ему вслед: прощай!

Настя настороженно смотрит в задумчивое лицо парня. О чем он? То ли опечалился, то ли вздохнул свободней.

– Имамей, – трогает она за локоть. – Мне домой надо. Искать станут. Я домой поеду.

Он словно стряхнул мысли. Стал суетливым, смотрит на нее виновато.

– Я домой поехала.

Она подошла к лошади, отвязала повод от куста. Смотрит по сторонам: может, пенек или сук какой поблизости. Не запрыгивать же перед парнем по-мальчишески. Он понял, подошел к ней. Сзади взял крепкими ладонями за пояс, лишь слегка присела, оторвал ее от земли, усадил чуть было не на холку лошади. Потому и улыбается, хлопает лошадь по шее, чтоб не заметно было смущение. Она поправила подол, тронула поводья. Отъехав, остановилась, повернула лошадь.

– До свиданья, Имамей.

Он улыбается. Поднял кнутовище, покачал в воздухе.

– Хош!

Она пятками ударила в бока лошади. Проскакала, снова остановилась. Качает в воздухе ладошкой. Он улыбается, тоже качает рукой.

– Хош бол! – говорит тихо, словно сам себе.

Теплый ветерок ласкает лицо парня, играет черными волосами. Нет, это не ветерок, это пальцы той девчонки, которая ускакала только что. Белые облака тянутся по небу в сторону Ольховки. Будто стадо овец разбрелось по лугу. Они следуют за девчонкой. Но облака ли? Может, это мысли парня, который, забыв обо всем, идет краем леса, бьет перед собой кнутом, словно отгоняет их прочь.

Четверг – базарный день в башкирской деревне Верхняя Бишинды, набольшой в округе. Здесь на улицах сегодня будет многолюдно. Едут сюда не только продать, купить что-либо, но и повидаться со знакомыми, родственниками, как говорится, показать себя, узнать о последних новостях – что творится в мире: может, война нагрянула, и русский царь зовет верноподданных под свои знамена; может, губернатор из Уфы прислал какой новый налог.

Все пути стекаются на базарную площадь, которая словно только и ждет людей с самой рани, часа два спустя после того, как муэдзины трех мечетей призовут правоверных к первой молитве.

От Нижней Бишинды до Верхней полчаса ходьбы, но Искужа встал спозаранок, разбудил Имамея. Сподручник не помешает. Слух прошел, что приехал купец, специально за шерстью. Ольховские мужики подрядились доставить груз на дальнюю камскую пристань. А у Искужи два мешка шерсти. Прошлогодний залишек оставался, да нынешнего руна снял в изрядном количестве. Если повезет – сбудет все чохом. Деньги нужны. Обнову справить бы детям. Дочь уже заневестилась, а ходит в обтерханном платье. Сын все подмечает, какие сапоги купили приятелю, какая у него рубашка. Имамей – этот без особых канителей. Минувшей осенью прослышал, на неделю уехал в Зигитяк, кому-то колодец копать. Вернулся в новых яловых сапогах, полушубок справил. Нынче опять куда-то собирается. Неделю назад пришел утром (где-то пропадал три дня), лицо в ссадинах, затылок в запекшейся крови, как обычно, ничего не рассказывает, весь в думах, только и сказал: «Пойду в Аднагулово». Но пока не видать, чтобы собирался. Мачеха молчит, видит, что-то случилось с парнем. Может, с зимогорами связался. Для кого-то, не для себя ведь барашка у Хажигали выкрал.

Вот он, едет верхом, легко, без усилия придерживает мешок, глядит перед собой. Крепким вырос. Видно, так и должно быть: здоровый телом не сорит словами. О чем думает? Чего супит брови?

Так и есть, базар уже кишит, как муравейник. Чего только не продают: сбруя добротная, пахнущая сыромятным ремнем; скобяной товар; глиняные горшки, миски, завезенные откуда-то издалека, потому что среди местных нет гончарных дел мастеров; мед, пшеница, мука, картошка, мануфактура, обувь – покупай что душе угодно.

Искужа привязывает коня.

– Ты подожди здесь, я схожу узнаю.

Идет в сторону мужиков, о чем-то громко разговаривающих. Имамей кладет мешки возле коновязи, садится на один, беспечно смотрит по сторонам. Как много людей. Каждый со своей заботой. Глаза его оживились, улыбается сам себе, вспомнил куплет: «Базар большой, кукуруза многа, русский барышня идет – дайте ей дорога». Где-то сейчас та русская девчонка Настя. Наверное, еще спит. Какие у нее могут быть заботы. Настя. Бойкая девчонка. Вслед за отцом прискакала. Парень трогает затылок. Все еще саднит. Нахмурил брови. На лбу явились складки, задумался. Где сейчас Степан? Идет пешком? Прячется от людей? Как волк теперь будет жить. Трудно бедняге.

– Ты что, уснул? Кричу тебе – не слышишь. Давай сюда мешки. Отчим, когда торопится, хромает сильней обычного. Имамей встал, идет к нему с мешками. Искужа направляется к лубяному навесу, где на перекладине закреплен кантр, рядом другие весы, для больших тяжестей. Татарин в косоворотке, подпоясанной ремешком, на голове такыя – тюбетейка, уже рассчитывается с кем-то. Искужа забирает мешки.

– Подождешь меня или поедешь?

– Не знаю, – отвечает парень. У него никаких планов нет.

– Ладно, если хочешь, поезжай.

– Имамей идет по базару, останавливается возле торговцев, рассматривает разложенный товар.

– Чего ищешь? – спрашивают его.

Он молчит. Ничего не ищет. Просто походить решил. Домой возвращаться не хочется. Пока отчим закончит дела, можно побродить.

Вдруг кто-то трогает его сзади за рукав.

– Имамей, здравствуй.

Он поворачивается. Перед ним, улыбаясь, стоит Настя.

– Вот и встретились, – говорит она.

Улыбка не сходит с ее лица. А он растерялся. Чувствует, щеки горят. Говорить надо бы что-нибудь, да язык словно прилип к небу.

Девчонка сегодня нарядная: сарафан в мелкий цветочек, волосы заплетены в косу, на пальце перстенек, на ногах черные ботинки.

– Ты что-то покупаешь?

– Нет, отец купит.

Он кивает в сторону навеса, где с отчимом рассчитывается уже татарин.

– А я знаю твоего отца. Видела, как вы с ним приехали, я постеснялась подойти. Твой отец приезжал к нам в Ольховку. Он знаком с моим отцом.

– Мы с тобой тоже знакомый, – находится что сказать парень, сам удивляясь, как это сподобило его поддержать разговор.

– Имамей, ты не красней. Мы же давно знакомы, – смеется она, не зная, что и у самой виски заалели.

– Ладно, не краснею, – потирает парень ладонью щеку.

А со стороны бакалейной лавчонки на них внимательно смотрит женщина. С кем это разговаривает ее дочка? С парнем-башкирцем. Красив джигит. Когда только это они успели познакомиться? Ишь разворковались.

– Настя! – кричит женщина.

– Ну ладно, я пойду.

Девчонка виновато улыбается, уходит. А Имамей, словно гора с плеч, тоже спешит отойти. Да только будто бы ослеп, плечом задел стойку с натянутой веревкой. На веревке висят глиняные игрушки. Они забренчали. Торговка кричит на него:

– Ты что, с утра уже набрался?

Помолчала бы ты, ведьма. Голосистая какая. Даже люди поворачивают головы. Он идет, ничего не видит перед собой. Совсем рассудок потерял. Не вспомнит, с какой стороны коновязь. И тут натыкается на отчима. Тот стоит перед лавкой, мнет в руках платок, щелкает языком. Красивый платок. Увидел Имамея, показывает ему.

– Сестренке купим?

Рассчитывается за покупку, идет дальше по ряду.

– Атай, мне деньги нужны, – трогает его за руку Имамей.

Отчим смотрит удивленно. Сколько помнит, ни разу не просил. А тут на тебе – деньги нужны.

– А много ли надо?

– Я заработаю, верну.

– Что ж ты не сын, что ли, мне, в долг тебе давать.

Мать звякнула доенкой, Настя проснулась. В комнате полумрак. Вставать еще рано, надо уснуть снова. Может, сон прерванный вернется, непривычной истомой снова заполнит грудь. Она закрывает глаза, тихо впадает в забытье и опять уже идет по лугу – пестреющему морю цветов, и опять небо льет малиновый свет на землю. Что-то ждет там, впереди. Что-то влечет туда. Ну конечно, она не ошиблась, вдали виден силуэт. Почему-то его надо догнать. Он уходит. Медленно. Она спешит. Стебли трав цепляются за ноги, никак не ускоришь шаг. Он уйдет, если не позвать. Но голос совсем сел. Полной грудью набирает воздух, но не может крикнуть. Только зачем догонять? Кто это? Опять пытается побежать и не может. Она боится, что видение пропадет. Протягивает руки вперед.

Идет. Это тот башкирец – Имамей. Она знала с самого начала, что это он, просто боялась, что видение, узнанное ею, пропадет. Красивый, добрый парень. Почему она решила, что Имамей застенчив? Вот он смело смотрит на нее, покачивает в воздухе кнутовищем.

Но вдруг чей-то голос пугает парня. Он встревожился.

– Настя, вставай, доченька. Ты что-то сегодня заспалась.

Она открывает глаза.

– Вставай, доченька. Завтракать пора. Вставай. Девчата-то, поди, уже поджидают.

Настя встала, никак не может собраться с мыслями.

– Иди, иди. Воды только налила, холодненькой. Ополоснись.

Пока она громыхает рукомойником, за калиткой появляются подружки.

– Долго спишь, девонька, – кричат они. – Солнце уже припекает.

Девчата усаживаются на лавку возле палисадника, толкаются, хохочут.

– У Дементьева покоса, Никитка говорит, уже какой день башкирец верхом ездит.

– Чего-то ищет, видно.

– А может, кого-то?

– Да кого? Жеребенок отбился от матери или теленок не вернулся из стада.

– У них стадо за рекой пасется.

– Ну, выходит, нас поджидает. Вот мы его лукошками-то по спине приветим.

Настя выходит из калитки, мать идет следом.

– Вы, девчата, матрешки не забудьте на-рвать. Чай помягче, когда она молодая.

– Наломаем, теть Дусь.

Солнце теплое, не жгучее. Еще часа два будет щадить землю и все живое, пока не повиснет над головой. А там ищи прохлады в тени.

Вишарник от Дементьева покоса тянется до самого леса. Вишня нынче уродилась крупной, сочной и подошла раньше обычного. По уговору, вначале всем вместе поесть вдоволь, а потом уже в лукошки.

Настя пригоршню-другую отправила в рот, не хочется больше. Успеется еще. Но кто-то увидел, что товарка занята уже лукошком.

– Ты что это, Настен, иль домой спешишь? Никак башкирца испугалась?

– Да я уже наелась.

– Боится, наверно, мы все объедим.

Сладкая вишня. Только сладость не помеха разговорам. Девчата держатся стайкой, перебирают деревенские новости, рассказывают о домашних потехах. Баба Нюра зарезала своего петуха. Теперь мимо ее ворот можно проходить спокойно: не выскочит незамеченным да не поддаст сзади шпорами. В ночное с пацанами взрослые стали поочередно ездить. После того, как Гнедого отбили, боятся одних посылать. У Любки с Верхотурья с Мишкой-шорником свадьба на осень объявлена. Давно пора ей – засиделась, да и Мишка – волос на маковке начал редеть.

Но смех, шутки скоро затихают, только слышен редкий переклик рассыпавшихся по широкой лощине девчат. Настя не заметила, как отбилась в сторону осинового редколесья. А Фросенька, малолетка соседа Федора Игнатьевича, и того дальше ушла. Возвращается, видно, спохватившись и перепугавшись.

– Настя, а за осинками внизу и взаправду кто-то на лошади ездит, – шепчет она. – Должно быть, башкирец.

Настя ставит без малого наполненное лукошко под дерево, поправляет волосы.

– Ты Фросенька, не бойся. Я знаю, он теленка ищет. Тебя не тронет. Ты девчатам не говори, а то переполошатся, и ты не наполнишь котелок. А я схожу посмотрю.

Она идет через редколесье. Предчувствие полнит сердце девчонки. Она смотрит вперед. А если уехал? Да, может, и не он вовсе.

Нет, не уехал. Вон всадник. Медленно едет навстречу. Лошадь щиплет траву, а он, отдав поводья, смотрит в ее сторону. Знакомые черные волосы. Имамей! Он и есть. Ждет ее. Уже который день ждет. А она и не ведает о том. Вот он натянул поводья, лошадь поднимает голову. Настя помахала рукой, идет к нему. А он скачет навстречу.

– Имамей, ты что здесь делаешь?

Девчонка не скрывает радости. Улыбается. Щеки зарделись.

– Тебе приехал.

Он протягивает руки, кивнув, показывает на носок сапога. – Наступай, – говорит.

Обеими руками подтягивает, сажает ее перед собой. Едут молча по лугу. Лошадь тянет голову к траве, но, одернутая, прядает ушами.

– Я тебя во сне сегодня видела, – прерывает девчонка молчанье.

У него радость в глазах, только смущается опять.

– Я много дней искал, много думал.

Большая рука держит ее за плечо, тихо прижимает к себе.

– Ты меня искал?

– Долго ждал. Много думал.

Теперь он молчит. Носом раздвигает ее волосы, вдыхает их запах, осторожно трется щекой. Рука горячая.

– Я целое лукошко вишни набрала. Собирала и тебя вспоминала. Угостила бы, да девчата там. Фросенька тебя увидела, испугалась. Мне сказала. Ты ее видел? Маленькую девчонку?

Молчит. Только руку ее взял в свою. Трогает пальцы, улыбается. Она прикладывает свою ладонь к его широкой, шершавой. Примеряется, хлопает.

– Здравствуй, Имамей, здравствуй, джигит.

– Здравствуй, – тихо отвечает. – Здравствуй, Настя.

Здравствуй, русская девчонка! Как случилось, что сошлись тропинки, бежавшие по две стороны большой дороги? Дорога наезженная. Свои порядки на ней, уложившиеся веками. Нарушить их – значит рискнуть встать поперек движения. Не собьет ли посмевшего пойти наперекор вековым традициям чье-то стремительное колесо?

Пути господни неисповедимы.

Искужа видит, изменился парень в нынешнее лето. Вырос, возмужал – но это неминуемо. Молчалив, немногословен – так это было всегда. А вот в глазах появилась то ли тревога, то ли печаль.

Они пилят дрова. Присядут отдохнуть, а он не то что уклоняется от разговора, но отрешается от окружающего мира. Где-то блуждают мысли однодума, полнят волнением страждущее сердце.

Нашел в лачужке забытый старый курай. В детстве слушал, как отчим играет, но особого пристрастия не проявлял. А тут протер пыль, продул; вечерами уединится за лачужкой, сядет на козлы и сам вроде прислушивается к негромким хриплым звукам. Однажы доиграл незнакомую мелодию, лишь слегка оторвал стебель от губ и тихо, едва слышно запел о чем-то своем, сокровенном.

Месяц светит высоко в темном небе.

Облако бежит по небу, озаряемое месяцем.

Оно красиво от этого света.

Только не достичь облаку той высоты:

Холодный ветер гонит его прочь.

И столько тоски-назолы в голосе, что невольно вспоминает Искужа о тех горьких слезах, пролитых давно-давно оставшимся без матери, без отца малышом.

Поговорить бы с ним, утешить. Может, подсказать, что все в жизни преходяще. Если неприятности какие случились, сам жив-здоров, голова цела – остальное все уляжется. А если сердечная рана, тут отчим не советчик. Да и что советовать в таких вопросах, каждый, приходит время, переживает, вздыхает по какой-нибудь крутобровой. Вот только не надо терять голову. Повесь свою печаль на осиновый сук. Много их, тех, кто занозит юное сердце. На каждую не навздыхаешься.

Искужа красивым парнем был когда-то, и прочили ему красавицу. Кружила она ему голову, и сама не отвергала ухаживаний. Только случилась беда. Остался калекой. Отпрянула любезная от парня. А на других и смотреть не хотел. Так и дожил до дня, когда, не выбирая, согласился хомут на шею надеть. Время зарубцевало сердечную рану.

Настя – младшая дочь в семье. Трое ее братьев, как и мать с отцом, всегда готовы уступить ей, побаловать. Самый сладкий кусок – для нее, самый долгий сон, если захочет, не будет потревожен. Из-под знойного полуденного солнца на лугу или в огороде ее стараются спровадить в тенечек. Да только не уйдет ведь. Ничуть не отзывается нега и балование старших беспомощностью девчонки в жизни. Все она умеет, за все сама в ответе. Ни на обидчиков не жаловалась никогда, ни в работе не отстанет от других. Немногословна и сноровиста.

А в эти дни просыпается рано, целый день занята. Мать смотрит, замечает: чем-то воодушевлена дочь. Просветление в глазах пришло на смену безмятежному спокойствию. Здоровая озабоченность придает всей натуре взрослость. До всего ей стало дело: не устала ли мать, не опоздать бы с ужином к возвращению отца, братьев. И лишь изредка проявляющаяся рассеянность роняет в душу матери, не поймешь, то ли радость, то ли сомнение: то среди чистой посуды немытая миска оказалась, то не слышит обращенных к ней слов, пока не окликнешь еще раз, не спохватится. Повзрослела. Кому-то уже тайно уступила место в беспокойном сердце.

Случайно мать увидела под уголком подушки новую косынку. Ни отец, ни братья не дарили. Значит, появился еще кто-то.

Выбрала момент, оставшись наедине, осторожно, чтобы не вспугнуть, спросила: чей подарок? Заалели щеки девчонки, глаза блеском блестят. Раскрыла свою сердечную тайну. Да и как не раскрыть, если все вот-вот объявится. Через пересуды дойдет весть до близких. Поймут ли тогда?

Узнала мать о той необычной встрече в лесу с башкирцем. О том, что бит он был и нашел ее душевную поддержку. О том, как подельник отзывался об Имамее, и о просьбе изгоя. О большой физической силе друга и такой же большой застенчивости, которая не оборачивается робостью в непредвиденных обстоятельствах.

О друге Насти первым узнал ее одногодок Ипполит, неудачливый воздыхатель. Узнал, что башкирец ждет ее обычно в назначенный час у куста на пути от деревни к Дементьеву покосу. В тот вечер Ипполит выследил, когда Настя ушла задворками к околице. Собрал друзей. Издали матерно ругаясь, приближаются они к ничего не подозревающей паре. Имамей первым услышал непрошеных свидетелей, спокойно смотрит в их сторону. Настя же, лишь ватага начала приближаться, подняла с земли сучковатую палку.

– Подойди только, Ипполит, вот ты получишь у меня по спине.

Но Имамей молча взял палку из ее рук, швырнул в сторону, направился к остановившимся парням. Тихо с развальцей подошел, остановился. Настя не знает, то ли палку подобрать, то ли стыдить тех, непрошеных, чтобы не затевали драку. Подошла, встала рядом. Он тронул ее за руку, словно отстраняя.

– Я сам говорю.

– О чем это ты собрался говорить? – слышится голос Васьки, закадычного дружка Ипполита.

Настя и сама задает тот же вопрос. О чем ты с ними? Их четверо, а ты один. А он все молчит.

– Ты, слышь, тикай отсюда.

Это Васька, маштаковатый парень, выступил вперед. Шаг сделал, другой.

Имамей молчит.

– Ты что, совсем не понимаешь?

Имамей, чувствует Настя, застыл в напряжении.

– Тикай отсюда.

Васька было толкнул Имамея в грудь, но что-то случилось, и он сам, разметав руки, падает навзничь в ноги к друзьям.

– Ах ты сученыш!

Это, сжав кулаки, идет в обход Колька-Вахлак. Но тут подает голос сам Ипполит.

– Кончай, мужики! Пошли.

Колька-таки выкинул кулак вперед, но схваченный за локоть, вдруг, охнув, головой тычется в живот уже вставшего было Васьки. Они оба валятся на землю.

– Кончай, говорю, – уже кричит Ипполит.

Имамей делает шаг назад, берет Настю за руку. Забияки уходят. Кто-то из них, не сдерживаясь, тихо хохочет.

– Ты чего это, Коль, вместо него Ваську боднул?

Друзья матерно ошикивают хохотуна.

На следующий день Ипполит выждал случай, застал Настю у ручья. Подошел сзади, обхватил ее. Никогда так не осмеливался: руками залез под кофточку, сжал грудь. Она не может вырваться.

– Отпусти, – тихо сказала. – Отпусти, прошу тебя.

Как побитый пес, уходит неудачник. Девчонка понимает: хоть как-нибудь решил досадить, грубостью, оскорблением. Есть и ее вина в таком обороте дела. Сама когда-то смутила сердце паренька улыбками, приметными ему одному знаками внимания. Но что поделаешь, если все так перетряслось и встретила того, кто шел к ней издалека, может, и не думая, для кого бережет свою любовь.

О выходке Ипполита Настя матери не рассказывает: не спустит она обидчику.

Мать слушает рассказ дочери. Тихо выспрашивает. Не шибко ли смел? Застенчив, да не тороплив ли? Слушает и не знает, что сказать. Только о чем говорить, если это судьба направила девчонку. Не ругать ведь ее за то, что не пришла, не спросила разрешения на любовь.

– Ну что, Яппарай, дела идут? – кричит Сафа, въезжая в ворота. – Оставь-ка работу, помоги выгрузить.

Яппарай – рослый парень, с обнаженным загорелым торсом, на голове чалмой накрученная холстина, втыкает в бревно топор, идет навстречу заехавшему во двор хозяину.

– Идут потихоньку. С утра уже на два венца поднял. Половина сруба, почитай, есть.

– Вот и хорошо. Через недельку, глядишь, и амбар на замок можно будет запирать.

– За неделю не управлюсь, – возражает парень.

– Управишься. Посмотри, какого помощника я тебе привез: с ним вы бревна, как жердочки, будете кидать.

Яппарай только теперь видит, что вслед за повозкой закрывает ворота незнакомец. «Тебя тут не хватало», – ругнулся про себя, но помахал ему рукой, приветствует:

– Салям бирдэк!

– Салям, – отвечает Имамей, подходит, протягивает руку.

Они выгружают мешки с овсом. Закончив работу, Имамей осматривается. Просторный двор. Под одной крышей большая конюшня, сараи. Дом на каменном основании, крестовый, с высокими окнами. Под тесовой крышей – мансарда с выходом на балкон. Из окон смотрят женщины, дети. Зажиточный хозяин, неспроста второго работника нанял.

– Накрывайте на стол, обедать пора, – кричит Сафа, глядя на окна.

– Давайте, парни, – обращается он уже к работникам, – надо пообедать, пока жара спадет.

Помывшись под кумганом, который подвешен на перекладине близ тесового забора, они вытираются длинным полотенцем. Его вынесла молодая женщина, которая уголком косынки прикрывает лицо.

– Это младшая жена хозяина, – тихо шепчет Яппарай.

Старшая дома. Хлопочет у стола. Стол уже накрыт. Тарелка мяса парит, аромат слышится уже из сенцев: картошка в мундире, пучок зеленого лука, горка пшеничного хлеба.

– Айдук – проходите, размещайтесь, – встречает женщина вошедших.

Она достает связку ключей из кармана, протягивает их младшей жене.

– Занеси кумыс.

Голос старшей жены мягкий, приятный, но не лишенный строгости. Молодица берет связку, спешит на улицу.

Из противоположной двери видны головы детей. Их любопытные взгляды устремлены на Имамея. Мальчик лет десяти, две девочки.

– Посмотрели абзыя, а теперь бегом на улицу, – строго говорит им мать. – Нечего здесь болтаться под ногами. Только что из-за стола.

– Ну, давай, парни.

Сафа первым садится за стол.

– У кого ложка легка в руке, тому и топор, как гусиное крыло.

– Хош! – желает приятного аппетита женщина.

Спорится дело у парней. Яппарай видит, напарник лишь поперву кажется медлительным. Но эта медлительность оборачивается добротностью: подогнанные им один к другому бревна, однажды уложенные, уже остаются на месте, ни дотесывать их не надо, ни перекладывать. Дело идет быстро. Только вот молчуном оказался. Ты ему что ни говори – как воды в рот набрал. Скучно с таким. Всего-то что выпытал за эти дни – откуда он родом. Знает Яппарай и Бишинды, и Ольховку.

– Бывал я в тех краях. Такой косяк кобылиц, как у вашего Хажигали, не везде встретишь, – говорит он.

Чего уж рассуждать о кобылицах, если не разбираешься в них. Имамей видел, как напарник закладывает лошадь. Как женщина. Подойти-то с какой стороны не знает. То дуга у него выпадет из рук, когда цепляет ее за гуж, то хомут надел наоборот. Рассуждал бы о женщинах. Тут видать знатока. Младшая жена хозяина мимо не пройдет, чтобы тот не проводил ее взглядом, не бросил ей при случае словечко. А та, кажется, и рада. Черные глазки так и блестят из-под платка. Когда хозяина со старшей женой нет дома, наступает черед Яппарая. Пристроится возле нее, балагурит. Одна такая беседа с шутками-прибаутками невольно привлекла внимание Имамея, насторожила.

Молодка понесла в сарай ведерко с болтушкой для теленка. Захромавшего, его не выгнали в тот день со двора. Яппарай бросил топор, приглашая напарника отдохнуть, направился в сарай, откуда послышалась возня, сдержанное хихиканье, и скоро уже побаловавшие стояли возле карды, перебрасываясь словами.

– Вот уехал он со старшей женой. Зайдут в лавку, она вытрясет его карман и тебе на подарок денег не оставит.

– У него денег тебя нанять хватило, а ты говоришь: вытрясет.

– Меня нанял, а попроси расчет, скажет: подожди.

– Не знаю, что скажет, только с такими, как ты, он хоть с десятерыми рассчитается.

– Откуда тебе знать? Ты что ли у него казначеем?

– Казначей он сам.

– Вот так. Ты даже денег его не видела, какое уж там казначеем быть.

– Видела или нет, их от этого у него не уменьшится.

– Правильно, если уменьшаться нет чему. При мне он доставал, там две-три бумажки лежат.

– Болтаешь ты, парень. Он эту дверцу за шкафом при нас-то не открывает.

Утвердился в своих подозрениях Имамей, увидев случайно через окошко сарая, как Яппарай, присыпаЎвший глиной внешнюю от двора стенку сруба, услышав короткий свист, огляделся вокруг, пошел к черемушнику на краю оврага. Из кустов вышел незнакомый человек. Разговор был недолгим, после чего пришелец исчез в кустах.

В растерянности парень. Быть развязке, и неизвестно, чем она обернется для него. А хотелось бы поработать не покладая рук – и домой. Неделю, как уехал, а кажется, словно месяц прошел. Может быть, Настя и не вспоминает о нем. Если бы вспомнила, хоть приснилась бы. Каждый вечер, ложась, думает о девчонке, о ее мягких руках, о голубых глазах, то задумчивых, то оживающих искорками радости; забывшись, тихо шевелит головой на подушке, будто ищет запах ее волос.

Работники загружают мешки на телегу. Проворотлив Сафа: скупил в округе, почитай, весь овес, оставшийся с зимы; теперь он один поставляет нуждающимся дополнительный к подножному корм для лошадей. Хороший хозяин, если хочет, чтобы тягловая сила была в исправности, круглый год использует зернофураж. И теперь цена, назначенная торговцем, будет окончательной.

Пудов тридцать взял. Телега загружена плотно, даже дроги поскрипывают. Сафа, обутый в сапоги, смазанные с вечера дегтем, бросает на мешок рогожу, садится.

– Если успею обернуться, приеду только за полночь. Вы, парни, к полудню выкопаете, займитесь камнем. Возов пять-шесть надо подвезти. Если управитесь, кладку без меня не начинайте.

Он дернул вожжи, тонко свистнул губами. Лошадь трогает повозку.

– Хаерле юл – в добрый путь! – говорит вслед старшая жена.

Она озабочена. Может, сегодня не надо было выезжать. Актуш, дворняга, спущенная утром с цепи, приволокла откуда-то из леса кусок шкуры барашка. Надо было прямо к отъезду мужа подоспеть. Как бы дурной приметой не обернулось. Вчера соседи не досчитались барашка: то ли собаки балуются, то ли человек зарезал – пойди разберись.

Проводив хозяина, все расходятся. Начинается обычный день селянина. Работа. За работой забываются все печали, тревоги. За работой не заметишь, как солнце укатилось к самому гребню холма – на закат. И хочется за час- другой сделать то, что не завершил в течение дня. Вот так всегда, улыбается про себя Имамей, как у того мужика в притче получается: умер, и еще на три часа работы осталось.

После ужина напарник сразу отправился к себе наверх в мансарду, а Имамей ходит потихоньку по двору: убрал топор под порог, повесил кнут за угол сенцев, сходил в конюшню, снял узду с Серого – пусть свободно ходит по стойлу. Когда вернулся в избу, все уже спали, одна старшая жена заканчивает дела.

– Ты чего не ложишься? – спрашивает она.

– Да неохота.

– А я подожду немножко. Может, вернется, если все удачно сложится.

– Ну ладно, я пойду.

– Спокойной ночи, – желает женщина. – Отдыхай, набирайся сил.

Поднялся наверх. Яппарай уже похрапывает. Да громко, словно нарочно. Деревянные кровати у них порознь. Кровать Имамея у выхода на балкон. Он разоблачается, ложится, пошевеливает усталыми членами под одеялом. Приятно растянуться после рабочего дня.

Не успел сомкнуть глаза, легкая истома погнала прочь все мысли из головы, лишь подсознание воспроизводит картины минувшего дня: глубокая яма будущего подвала, бутовая куча на дне ямы.

Летняя ночь словно торопится навстречу плотной мгле там, на востоке, которая скоро начнет редеть, предвосхищая притаившуюся за горами синеву нетерпеливого утра. Не слышно ни людского говора, ни переклички петухов; лишь чья-то беспокойная собака никак не угомонится, лает то ли на кого-то, то ли так, от бессонницы.

Разбудил Имамея тихий скрип половицы. Очнувшись, он лежит, пока еще не понимая, почему отошел сон. Может, уже выспался? Но за окном темнота. Кровать напарника едва виднеется во мраке. Храпа уже не слышно. Скрипнуло опять, уже внизу. Или хозяин вернулся, или его жена не ложилась. Значит, сейчас через створ выхода на мансарду пробьется свет лампы.

Так и есть. Лампу зажгли. Мрак едва поредел, так что потолок опустился ниже, оконное стекло сбоку отражает кровать у противоположной стены. Но тут снизу слышится скрежет, будто колесо круто повернутого передка телеги трется о дрогу.

Имамей привстал, слушает. Повернул голову в сторону постели Яппарая – ничего не видно. Тихо ступая, подошел: откинутое одеяло, измятая подушка. Осторожно тронул подушку рукой. Не ошибся – никого нет. Значит, внизу не хозяин. Все еще слышатся непонятные звуки. Надел рубаху, штаны, медленно стал спускаться по ступенькам. В полумраке увидел: хозяйка лежит, связанная веревкой. Во рту тряпка. Из-за шкафа видна спина Яппарая, поддевающего что-то топором. Осторожно прошел к хозяйской кровати. Женщина увидела его. Он приложил палец к губам: спокойно! Лег на пол, развязывает узел на закрученных за спиной руках. Женщина, лишь освободилась, было привстала, но он сжал ее руки. Поняла, лежит в прежней позе с тряпкой во рту. Узел на ногах поддается трудней.

Имамею из-под кровати видны сапоги Яппарая. Вот он, слышно, закончил работу, шуршит чем-то. Отошел от шкафа, остановился, видно, посмотрел на женщину. Направляется с лампой к двери. Вышел, захлопнул ее, захлестывает чем-то накладку запора.

Имамей встал, опоясывается веревкой, снятой с женщины. Она тоже встала.

– Топор под крыльцом, – тихо шепчет парень.

– Понятно.

Голос женщины спокоен. Он подходит к окну, открывает створки, выбирается в палисадник. Она выбирается вслед за ним.

Тем временем во дворе слышен голос Яппарая, успокаивающий собаку, а незнакомый голос удаляется от ворот внутрь двора. Заговорщики пошли к конюшне. Калитка отворена настежь, во дворе никого не видно, в конюшне слышен топот копыт потревоженных лошадей. Имамей бесшумно пробежал к сенцам, снял кнут. Это понадежней топора. Переложил кнутовище из руки в руку, подобрал хлыст, поправил веревку на поясе. А женщина шарит руками под крыльцом. Подошла с топором, шепчет:

– Пошли к конюшне.

Решительная. Только спешка ни к чему. Пусть выйдут сами.

– Ты, если что, острием-то не бей, – учит парень.

Убьешь человека, потом доказывай, кто прав, кто виноват.

А в это время где-то за деревней послышался приближающийся стук колес повозки. Быть может, хозяин возвращается.

Но вот из конюшни появилась тень. На поводу, ударяя копытами порожек, выходит лошадь.

– Слышишь, телега едет. Давай пошевеливайся.

Это Яппарай торопит дружка. Вот они уже верхом. Бьют пятками в бока лошадей. Первая лошадь рысью направляется к створу калитки, но из темноты от сенцев мелькнула тень. Вжик – режет кнутом воздух. Захлестнутая за переднюю ногу лошадь падает на колени, упирается мордой в землю, захрипела. Всадник летит через голову. Словно гиря, опускается в затылок незнакомца кулак Имамея. Женщина подбежала, замахнулась топором.

– Только пошевелись, пес!

Не приведи аллах услышать такого грозного повеления из женских уст.

Второй всадник натянул поводья, конь пляшет под ним, будто на угольях. Не выскочить в калитку. Всадник спрыгнул на землю, метнулся к забору. Вжик – вновь полохнул кнут. Яппарай было вцепился в тесину забора, но рухнул наземь под тяжестью взлетевшего сзади седока. Имамей сдернул с его плеча котомку, стянул ему лямками локти за спиной.

– Все, все, – кричит плененный. – Ослабь, руку сломаешь.

За воротами остановилась телега. Усталая лошадь фыркает после дальней дороги. Сафа растворяет ворота, с удивлением смотрит на неожиданную ночную сцену.

– Что случилось? – кричит. – Кто такой?

Подходит к незнакомцу. Женщина не опускает топора. А Имамей ведет уже Яппарая.

– Вяжи и этого, – все так же грозно командует женщина, кивая на незнакомца. – Повели домой.

Связанные неудачники послушно один за другим переступают порог. Оба молчат, пока не вошли в комнату.

– Агай, отпусти, – пытается уже вступить в толковище Яппарай. – Большой грех взял я на душу, но ты отпусти меня.

Все молчат. Сафа садится на лавку, вопросительно смотрит то на жену, то на Имамея. Парень не отводит взгляда, но и не видит хозяина. Вспомнил того русского из Ольховки, отца Насти. Вспомнил, как он встал перед бородачом, когда тот порывался расправиться с пойманным конокрадом Имамеем. Видно, суд русского и заключался в том, что бросил он зерно мира в душу паренька. В том и была мудрость: не просто доброта, но призыв к совести.

Из соседней комнаты выходит младшая жена, увидела ночного гостя, прикрывает уголком косынки лицо. Хозяин мирно смотрит на нее.

– Вот видишь, что здесь случилось? Видишь, кем оказался наш работничек? Ну-ка отвяжи его котомку, – обращается он уже к Имамею. – Погрела и хватит.

Вывалил содержимое котомки на стол. Синие, из сахарной бумаги, пачки. Прощупал одну, другую.

– Все здесь? – строго спрашивает у Яппарая.

– Все, хозяин.

Вор опустил глаза.

– Говори ты, кустым. Что будем делать? Ты их поймал, твое слово первое, – обращается Сафа к Имамею.

Но тут в разговор вступает старшая жена.

– Уж не отпустить ли ты этих зимогоров собрался? Может, еще харч и денежек на дорогу...

– Подожди, – осекает ее муж и смотрит на Имамея.

Но парень не спешит с приговором.

– Пусть сам Яппарай говорит.

– Сам Яппарай? Да он тебе сейчас нагородит.

Сафа встал с лавки, подошел к Яппараю, строго смотрит на него.

– Смилостивись, хозяин, отпусти, – вновь начинает свое вор.

– Разве я тебя спрашиваю? – вспыхивает Сафа.

Яппарай замолк. Он знает: его судьба решена, не пройдет и часа, они с подельником уйдут отсюда. И уж тогда берегись, Имамей! Ты еще пожалеешь о том часе, когда встал поперек пути. В своей глухой деревушке ты не слышал про Кош Яппарая. Именем вора названо то местечко в окрестностях Карамалы-Губеево.

Имамей идет тропинкой вдоль по наволоку. Солнце над головой палит, обжигает плечи, спину, так что позвоночник под котомкой взмок. Речку Усень в межень можно перейти по камням, не разуваясь. Деревня Аднагулово осталась позади. Прямиком до Бишинды часов пять ходьбы.

Сафа отпустил парня проведать родных. Дал новую рубаху, гостинцев, денег. Недельку пожить дома и назад. Предлагает остаться у него. Крепкий, умный хозяин. Был у него когда-то батрак. Пять лет служил верой и правдой, а надумал жениться – Сафа помог ему дом отстроить. Теперь тот самостоятельно ведет хозяйство. То же самое, если захочет, ждет впереди Имамея.

Как рассуждает Сафа, есть расчет обосновываться в Аднагулово. Русский царь надумал протянуть через эти края железную дорогу. Говорят, уже где-то в двухстах верстах отсюда поднимают насыпи. Значит, недалек тот день, когда железный аргамак, в десятки раз сильнее любого жеребца, будет перевозить грузы, людей. Жизнь совсем другая начнется. За один день можно будет доехать до Уфы. А хочешь, отправляйся прямо в Москву, вези товар.

Но сейчас не об этом думы. Впереди встреча с Настей. Для того только и отпросился. Не домой, вначале в Ольховку держит путь парень. Можно подумать, за плечами не котомка, а крылья. Они несут вперед.

Вот как получилось. Думал, баловство, увлечение. А стоило уехать на месяц, понял, сколь серьезно все.

Скорее вперед! Ждет ли она? Верна ли? Любимая.

Ильин день напомнит лету о поджидающей где-то своего срока осени. Еще высоко в зените повисает солнце, так же нещаден зной, загоняющий в прохладу ольшаника стайки воробьев. Еще не день и не два ребятня, не внемля наставлениями старших, будет убегать к речке и вылезать из воды только для того, чтобы поваляться в горячем песке, а потом снова поднимать брызги над гладью, которая оживает отражением рукотворной радуги. Но тронула ночная прохлада жолклым листом огуречные грядки, пожухли ягодники в некошеной траве перелесков. А вечером налетит вдруг откуда-то стылый ветер, тревожно зашумят кроны осокорей, выползут из-за рощи низкие облака. Ветер беснуется, и вот уже рвет на части черную стаю встревоженных грачей над полем.

Настя загадала: если вернется к Ильину дню – значит любит. Вот и получается, что Илья-пророк взял ее судьбу в свои руки. А если не вернется, значит, какая-нибудь красавица-башкирка перешла ему дорогу, звонким монистом увлекла внимание парня.

Терзают сомнения душу. Может, так, для ради потехи прибился к русской девчонке. Что ему, своих в деревне не хватает, круглолицых, чернобровых? Тогда почему же был так тих и нежен с нею, словно впервые увидел озорные глаза, впервые прижался к девичьей груди.

Настя возвращается домой с охапкой череды. Идти мимо их куста. Предчувствие полнит ее душу. Сейчас подойдет и увидит долгожданную веточку. Ветер клонит неподатливый прут. Августовский ветер – нетерпеливый спутник убывающего лета.

Подошла, отыскивает глазами. Вот она висит, только что сломленная и зацепленная вверх черенком. Еще не успела увянуть. Долгожданная весточка о назначенной встрече. Девчонка осторожно, словно боясь спугнуть счастье, снимает веточку, втыкает ее в пучок травы в руке. Она смотрит на солнце: это сколько же, еще часа три ждать. Но, может, он не успел уйти, может, идет там, за пригорком? Она бежит, но остановилась. Да нет, пусть даже он идет там вразвальцу. Кричать что ли ему вслед. Совсем, скажет, сдурела. Уж лучше идти домой. За работой и время пролетит незаметно. Только бы мать не почувствовала переменившегося настроения. Подметит ведь, тихо улыбнется: иль ухажер вернулся?

Пришла домой. Мать готовит ужин. Взялась помогать: поставила посуду на стол, достала квас из погреба. Громыхает ложками, вся из себя деловая, непринужденная. Но так и есть, мать нет-нет да бросит тайком взгляд сбоку. Ничего не скроешь от нее.

– Зятек-то надолго вернулся? – спросила вдруг, не скрывая улыбки.

Она в хохоте упала навзничь на постель. Встала, щеки пылают. Сама вроде рада, что все обнаружилось.

– Ну, мам, от тебя ничего не утаишь.

– На то я и мать, доченька.

Помолчала.

– Только меру не забывайте. А то, я чаю, и рассвет сегодня прихватите.

– Да нет, мам. Ты только нижний крючок не накидывай.

– Накидывай, не накидывай, все одно – проснусь.

Совсем взрослая стала дочь. Даже отец подметил: мимо зеркала проходит, остановится, волосы поправит, платье одернет. Не заметишь, как сваты придут с торгом. Готовь, мать, приданое. Вот только не слышно, кому голову вскружила. Жена все молчит. Улыбается и молчит. Не приступишься ведь к ним с расспросами. Придет час, сами скажут.

Час свиданья всегда неповторим, как неповторимы минуты расставанья. Но если на пороге разлуки сердце, терзаясь ввиду наступающего одиночества, словно само усмиряет себя, потому что не верит в безысходность грядущего, то перед каждой новой встречей чувства, полнящие грудь, не перестанут вздымать ее, пока не найдут подтверждения взаимности.

Настя огородами вышла за околицу. Дожидаясь урочного часа, она воображала, как встретится с Имамеем. Как спокойно подойдет, поздоровается. А тут вся переполошилась. Вдруг да не придет. Может, и знака-веточки не было? Просто ветер занес ее. Или дела какие в первый день по возвращении оставят дома.

Уж и взлобок виден, в сумерках куст темнеет одиноко. Наверное, он сидит, обхватив колени. Где же сидит? Было бы видно. Не пришел, задерживается. Нет, никогда такого не случалось.

Вон он! Вон из-за куста появился. Смотрит на нее. Зашагал навстречу. Она идет спокойным шагом. И никакого волнения. Переволновалась дома. Он тоже идет спокойно. Десятка два шагов осталось. Видна широкая улыбка. Посмотрел куда-то через плечо. Это чтобы смущение не показать. Вот он, в нескольких шагах. Грудь – будто изнутри все поднялось. Горло сдавило. Сама не заметила, как сорвалась, побежала. Обхватила за шею, уткнулась в плечо. Вот дуреха. Заплачь еще.

Он обнял, качает ее из стороны в сторону.

– Карлугасым – ласточка ты моя, – тихо шепчет. Шершавой ладонью повернул ее лицо к себе, заглянул в сверкающие глаза, прижал к груди, пальцы запустил в пахнущие солнцем волосы, теребит их.

Месяц прячется за тучку, чтобы не спугнуть счастья парня и девушки. Ветерок утих, найдя покой под серым ковыльным покрывалом. Голова Насти лежит на плече парня. Он смотрит на звезды. Когда распластаешься на земле, они кажутся еще выше и ярче.

Она держит его ладонь в своих руках, трогает колючие мозоли.

– Руки у тебя были гладкими, а теперь, смотри, ты можешь меня поцарапать.

– Нет, нет, – возражает он, осторожно прижимая ее голову к груди.

Она обнимает его грудь, крутит пуговицу на рубашке.

– Мне было скучно без тебя. Ты вспоминал обо мне?

– Вспоминал. Всегда думал. Утром, вечером, днем думал. Голова устал. Тебя нет – плохо.

Молчит.

– Зима кончит, увезу тебя. Дом строю. Ты будешь моя жена?

Она прижимается щекой к его лицу, гладит волосы. Тихо шепчет:

– Буду. Родной мой. Любимый.

Купол темного неба в желтых бисеринках сегодня для двоих. Они лежат на траве, разговаривают. О днях разлуки, о счастье, которое ждет впереди, о днях грядущих.

– Вон звезда полетела, – показывает в небо рукой Настя. – Если успеть загадать желание, оно исполнится.

Скоро, скоро уже отзовутся удлинившиеся летние ночи августовским звездопадом, который принесет кому-то радость, а кому-то печаль.

Быстро проходят дни. Незаметно. Близится день расставанья.

Имамей сидит на траве, обхватив колени руками. Солнце едва скрылось за угорьем в стороне Ольховки. От деревни слышны голоса детей, женщин, лай собак, крики гусей. Вечер торопит завершить окончанием трудовой день. Еще не вернулось с пастбища стадо, не простучали колеса телег, возвращающихся с сенокоса, из леса.

Парень пришел раньше обычного. Завтра в дорогу. Назад в Аднагулово. Опять расставание. Быть может, разлука теперь будет дольше, быть может, вернется только ближе к зиме.

Настя опечалилась загодя. Кажется, так же весела, говорлива, но вдруг замолчит, смотрит в глаза. Будто что-то вспоминает, что-то хочет сказать, не забыть.

Имамей в ожидании мнет ладони, посматривает в сторону деревни и не видит, что от леса едут два всадника. Они тоже не замечают его, пока не оказались саженях в двадцати. Только тут, увидев, остановились. Переговариваются. Тронули поводья, приближаются к сидящему. Один присматривается уже издали.

– Салям бирдэк! – здоровается он первым, останавливая коня.

Имамей поднял голову. Откуда появились?

– Салям, – отвечает на приветствие.

– Не узнаешь меня, Имамей? Совсем ушел от хозяина или так, на побывку вернулся?

Яппарай смотрит на бывшего напарника, помахивая в воздухе концом повода.

– Вот и встретились мы с тобой. Не думал, наверное, что так доведется? Я тоже не рассчитывал так скоро.

Подельник вора, тот же незнакомец, которого Имамей утихомирил тогда во дворе Сафы, уже спрыгнул на землю, поправил повод, держится за холку, смотрит. В глазах холодок, тонкие губы сжаты.

Имамей встал, сложил руки на груди, смотрит, хочет понять, чего надо им от него. Яппарай не спешивается. Лошадь под ним фыркает, бьет копытом, хлещет хвостом по бокам.

– Чего ты здесь забыл вечером? Куст караулишь?

– Ну что, хозяин тебе заплатил за услугу? – вступает в разговор незнакомец. – Может, он попросил тебя тогда присмотреть за домом, за женами?

– Может, младшая жена тебе приглянулась? – добавляет Яппарай. – Не из-за нее ли решил избавиться от меня? Красавица да смелая, когда Сафы нет поблизости. Обнял бы я ее сейчас еще разок.

– Хватит балагурить. Поезжайте своей дорогой, – не выдержал Имамей.

– Хватит так хватит.

Незнакомец, сделав шаг вперед, внезапно без размаха пнул ногой, норовя попасть в живот, но промахнулся и, схваченный за ступню, упал на спину.

– Поезжайте своей дорогой, – повторяет Имамей, отступив на несколько шагов назад.

Яппарай соскочил с коня.

– Я знаю, ты крепкий парень. Только в этот раз тебе придется держать ответ.

Достал из кармана налиток. А незнакомец встал, идет в обход.

Миром не разойтись.

Имамей делает движение в сторону незнакомца, будто бы нападая на него, но резко развернулся, ударил ногой в подбородок Яппарая. У того челюсти щелкнули. Он упал. Имамей поворачивается к нападающему сзади. Шаг, другой сделал, словно бы споткнулся – корпус подался к земле. Незнакомец решил воспользоваться оплошностью, ринулся вперед, но Имамей резко выпрямился, затылком снизу ударил его в лицо, так что хрустнуло что-то, то ли затылок, то ли зубы чьи.

Не стоит продолжать схватку. Кинулся к лошади, мощно метнул свое тело ей на спину. Но лошадь испуганно шарахнулась – сел прямо на круп. Это была непредвиденная случайность. Лошадь раз за разом трижды взбрыкнула. Молодая еще, не привыкшая к седоку, нельзя ни садиться на круп, ни хлестать. Упал прямо под хвост. Не успел откатиться, и лишь почувствовал удар копыта в висок.

Поверженные оба встали, подошли, смотрят. Из раны на виске парня стекает струйка крови. Руки распластаны, открытые глаза безжизненны.

– Давай побыстрей отсюда, – командует Яппарай.

Вскочили на лошадей, ускакали в том же направлении, откуда приехали.

Лишь всадники скрылись, с той же стороны приближается телега. Это из леса возвращается Федор Игнатьевич Мостовой. Проселочная дорога проходит недалеко от куста, возле которого в теплые июньские ночи угнездилось счастье парня и девушки, возле которого уже не суждено им встретиться приступающей августовской ночью. Роковой линейкой чиркнула небо падающая звезда – погасшая звезда Имамея.

Федор Игнатьевич увидел скрывшихся в лесу всадников. Незнакомые лошади, незнакомые всадники. Чего-то промышляли возле Ольховки. Заехав с добрым намерением, не сворачивали бы с дороги. Он едет, озирается по сторонам. Что-то лежит там, у куста. Уж не человек ли? Свернул с дороги, подъехал. Человек лежит. Кровь запеклась на виске. Подошел, смотрит, присел на корточки. Это тот башкирец, конокрад из Бишинды. Поговаривали, что наведывался к Насте Грузденко. Лицо уже пожелтело, сухие губы разомкнуты. Махнул ладонью над головой мертвеца, отгоняя мух, осторожно тронул ресницы. Еще не остывшие. Сомкнул их.

Здоровый парень. Один не сразу поднимешь. Уложил на телегу, поправил ему руки, укрыл попоной. Куда ехать? В Бишинды сразу отвезти или домой заглянуть? Надо вначале домой, чтобы не беспокоились, без того задержался сегодня.

По деревне лошадь бежит веселей. Чувствует конец рабочего дня. Не спеши на отдых, Серко, не сворачивай к знакомым воротам. Подъехал к соседней усадьбе, мимо калитки, подальше, чтобы не увидели дети. Поправил попону, накинул плащ на торчащие из-под нее ноги, подошел, открыл калитку.

– Евдокия, выйди на минутку.

Женщина идет вместе с ним к телеге. Приоткрыла угол попоны, снова закрыла. Сжала ладонями свое лицо, смотрит на соседа.

– Да кто же его, Игнатьич?

В растерянности женщина.

– Видно, дружки, Дусь. Что-то не поделили. Двое верхами в лесу скрылись.

– Я крикну Ефима. Может, догнать надо.

– Нет, не догонишь их. Ищи теперь ветра в поле.

В калитке появился Ефим Захарович.

– Вы о чем там шушукаетесь? Задержался ты, Игнатьич, сегодня.

– А ты подойди, посмотри, кого я привез.

Женщина идет навстречу мужу, остановила его, тихо говорят о чем-то. Он подошел к телеге, приподнял угол попоны. В задумчивости смотрит то на жену, то на Мостового.

– Ну что, Игнатьич, уж сразу отвезем? Вместе и объясним. Ты поужинай иди.

– Да, нет, закончим уж дело.

Они садятся по обе стороны телеги в ногах у покойника. Лошадь круто отворачивает от забора, но вожжи натянулись, Ефим Захарович подошел к жене.

– Ты, Дусенька, как-нибудь объясни ей.

– Ладно, ладно, Ефим. Сама знаю.

В уголках глаз женщины выкатились слезы. Она краем платка вытирает их. Отошла, села на лавку у ворот, опустила голову, смотрит под ноги.

Телега скрипит колесами уже в конце деревни. Она встала, захлопнула калитку, торопливо направляется по улице и дальше, туда, где ждет своего возлюбленного дочь. Ждет и не знает, что нет его в живых. Найдет ли мать те слова? Сможет ли утешить молодое сердце, которое так рано обременила непредвиденная участь?

Торопится мать. Издали увидела в опускающихся сумерках одинокую фигуру. Подошла, обняла ее за плечи. Настя смотрит на мать удивленно. Почему она пришла сюда? А мать не выдержала, слезы струйками текут по щекам. Прижала ее к груди.

– Не прилетел твой сокол. Не дождалась, доченька.

– Ты зачем пришла, мамань?

– Пришла сказать...

Она замолчала. Дочь встревоженно смотрит ей в глаза.

– Пришла сказать: не дождешься ты его. Убили Имамея.

Синее августовское утро. Возле дома Искужи на окраине деревни, который в обычные дни не заметишь за раскидистым кустом черемухи, оживление. У ворот стоят парни. Женщины торопливо проходят мимо них, кто с большой деревянной чашей, укрытой тряпицей, кто с ведром. Седобородый старик-башкир в тюбетейке, упираясь в палку, проходит в ворота, направляется к сенцам, здоровается с появившейся в дверях хозяйкой дома.

Искужа с топором в одной руке, другой переворачивает широкий расправленный лубок, осматривает его, примеривается. Жена подходит к нему, в руках полотенце. Тоже смотрит на лубок, молчит. Искужа сел на бревно, не выпускает топор из рук, трет ладонью лоб, словно расправляет морщины, которые в это утро глубже взбороздили лицо.

У ворот парни расступились перед подъехавшим тарантасом, на котором по обе стороны сидят, свесив ноги, русская женщина с девушкой. Обе в завязанных под подбородком платках, вязаных кофтах. Женщина, останавливая лошадь, здоровается по-башкирски. Девушка молчит. Они идут в калитку, остановились. Искужа узнал женщину, хромая, подходит, протягивает руку.

– Здравствуй, Дуся.

– Здравствуй, Искужа. Вот приехали разделить твое горе.

– Заходите. Большой горе, Дуся. Кому мешал наш сын? Чей дорога перешел?

Он смотрит на Настю. Видно, о ней поговаривали в ауле. Дошли слухи до отчима, что в Ольховку уходил по вечерам Имамей.

– Заходи, дочка.

Лицо у Насти бледное. Глаза покрасневшие.

Искужа сопровождает их до сенцев. Они входят в комнату. Покойник лежит на длинной скамейке у глухой стены. Лицо его закрыто лопухом. Вокруг на табуретках старики. Зеркало на стене плотно затянуто холстиной.

Настя, лишь переступила порог, съежилась вся, плечи вздрагивают, уголком платка прикрыла рот. Мать молча взяла ее под локоть.

Старики увидели вошедших, встают неторопливо, смотрят с пониманием, потихоньку один за другим выходят в сенцы. А мать с дочерью подошли к скамейке.

– Садись, дочка, – тихо говорит мать, подвинула табуретку ближе к изголовью покойника.

Настя осторожно убрала кров с лица Имамея. Он лежит в чистой льняной рубахе. Руки сложены на животе. Мочальная лента перетянула голову от подбородка к маковке, где завязана на узел.

– А это зачем? – невольно спрашивает Настя.

– Рот сомкнули.

Мать смотрит в желтое лицо покойника. Зачем-то тронула его за плечо.

– Посиди с ним. А я выйду.

Настя села на краешек табуретки, скрестив руки на коленях. Смотрит на закрытые глаза Имамея. Слезы текут и текут по щекам девчонки, капают ей на кофту, на сложенные руки.

Серые тучи низко тянутся над Ольховкой по бескрайнему небу. Юго-восточный ветер, воспротивившись природе, гонит их в сторону, откуда уже настойчивей приступает на лесистые склоны Уральских предгорий холодный воздух. Тучи застят яркое солнце, которому будто бы нет дела в своей бесконечной выси до временных препон и мирских забот. Они расхристанными кудрями едва не задевают маковки деревьев, тревожно шелестящих о чем-то взроптавшей листвой.

Плывут тучи от Ольховки в сторону урочища Туйрамазар, близ которого тихо высится, опершись в подножье в увядающих травах, холм Гульбика. Хмурятся неутомимые труженики неба, унося душу близкого сердцу Насти башкирского парня Имамея. Не эта ли ноша тронула их холодное существо, которое пролилось дождем над Оврагом, где баба плачет? Заберите, тучи, с собой и девичью тоску-печаль. А там, вдали, на вершине холма витает в ожидании своего сына призрак оставшейся вечно молодой Гульбики. Приласкает мать сына холодной ладонью, успокоит его, не успевшего, так же как и она, испить чашу счастья под сенью любви.