– Ну, Борис, пора тебе и прибыль возвертать нам, – говорил дед Анисим, на корточках почесывая у Борьки за ухом. – Хватит тебе канителю нам создавать. Ишь ты какой чумазый. Что б с тобой сталось, если не лезть в водомоину. Грейся себе на припеке. Ну ковыряй корня, морда у тебя для такого промысла пригодна. А в самую грязь, это ведь даже не лужа, а вонючая слякоть. Что ты в нее все норовишь? Вот отмою тебя, а утром поедем на ярманку.

Борька – поросенок, хрячок. Дед Анисим не жалует его уважением. Уж больно беспокойств много чинит, несравнимо больше остальных прибылых в семействе. Вред от него что ни день – все уничтожительней. То малинник перепахал, добывая полынные корешки, то весь урожай редиски с грядки до срока употребил, так что деду не выпало, как водилось ежегодно, ранней овощью побаловаться. До того исхитрился, подлец, что, добывая пропитание, пробил ямку под забором между огородами, через которую куры наладились пробираться в чужбину, словно там червяк послаще или куча золы у бани теплей. Вот и приспел приговор-управа на хрячка.

Дед Анисим считает себя новым русским. Это он по телевизору слышал, как прозываются те, кто не бранит ни времени, ни правительства, а старается в жизни, хоть и для себя, а значит, и для общества. Ему понравилось утверждение умных людей о том, что, чем больше в стране богатых, тем, значит, богаче страна.

Внук его Ильюшка, как-то увидев деда в лихо сдвинутой набекрень бейсболке, улыбнулся: «Ты, дедусь, у нас крутой. Если б тебя еще в кроссовки обуть...» Кроссовок дед не покупает: соседи засмеют, да и неудобны они – маркие. А то, что внук назвал его крутым, понравилось. Крутыми, по его разумению, были те, кто жизнь в стране перевернул круто. Он был всей душой на их стороне. И даже когда стали поругивать отодвинутого на второй план бывшего руководителя страны, отправил в Москву письмецо и каждый вечер садился перед телевизором, в надежде услышать сообщение, что вот, мол, есть предложение из низов, от Анисима Павловича: деревеньку, в которой произошел на свет такой умный человек, переименовать – назвать Горбачевкой.

Но письмецо теперь уже забылось, и болела душа деда Анисима за сегодняшнего героя, который всяко противостоял наседающим на него старообрядцам. Не поленился на днях, поздно вечером, набрав из чугунка стылых угольев, пойти и выправить на заборе агитку. «Выберем Зюганова, трезвого, не пьяного», – ратовал кто-то. Дед стер рукавом меловую надпись и создал свою: «Не надо нам Зюганова, он трезвый хуже пьяного». Чего ни сотворишь для ради пользы дела. На старость в виршах вступил в состязание.

Новая жизнь новой плотью облачала повседневье. Прежние порядки, как закиселившаяся от времени да от грязи вода в колоде. Колоду надо опрокинуть, выпростать от тлетворной жижи и залить свежей водой. И увидишь, как рада будет ей живность, обитающая в сарайчике деда Анисима. Но жизнь не вода в колоде, не так просто изменить ее. А зальешь воды-то, не уследишь, как Борька привнесет в нее грязь из затхлой водомоины, забравшись по уши в колоду, и своей нахальной, с хитрецой, мордочкой будет отпугивать прибежавших на свежесть собратьев.

Наутро дед, изловив Борьку, натрусил ему на спину опилок, потер ими бока, ноги, живот, тряпицей стряхнул. «Чисто тайд!» – хмыкнул удовлетворенно, завернул хрячка в мешковину.

– Куда собрался, Анисим Палыч, спозаранку? – спрашивал его на автобусной остановке бухгалтер колхоза.

– Да вот продать Борьку хочу. Терпения на него нет, уж больно вредоносный. Да и деньги нужны.

– Понятно. Поросенка продашь и заморские окорочка пойдешь в магазине покупать.

– А что ж, куплю и окорочков. Шурпа из них важнецкая получается.

– Так значит, по-твоему, курятина с нашей колхозной фермы хуже?

– Не скажу так, – возразил дед Анисим, понимая, к чему клонит колхозный специалист. – Курей колхоз выращивает добрых, да только дороговаты они. Ваш килограмм со склада отпускают за десять тысяч, в магазине пуще того. А за окорочка всего шесть тысяч берут. Вот и прикинь.

– Э-эх, дед, совсем несознательный становишься.

– Почему ж несознательный? Четыре тыщи с килограмма карман мне не продырявят. А ты говоришь, несознательный.

– Тебе четыре тысячи, а государству нашему убыток на миллионы. Это ведь судьбоносное дело. Ты ж патриотом должен быть, за страну, за родной колхоз должен болеть. Как думаешь? Покупать свое надо, а не тех, кто норовит нашу страну столкнуть в кризис.

– Патриет – это важная штуковина. Да только карман мой тощ для патриотизьмы, – закончил дед Анисим, вступая в подъехавший автобус.

Летнее утро города распускалось многоцветьем проснувшихся улиц. Лишь просеялся поток самых ранних прохожих, тех, что спешат к положенному часу в учреждения, цеха, мастерские, из подъездов, все больше спиной вперед, появляются женщины с колясками, на которые навьючены баулы, пузатые, потрепанные. Возле выросших в последние годы то там, то здесь киосков останавливаются – каких только марок нет – автомобили, из которых выходят то совсем юный паренек в кожанке и штанинах с лампасами, то, и того пуще, девчонка, молоденькая и столь длинноногая, что можно подумать, ноги ее растут от самых плеч. Мать ведет за руку поспешающего за нею малыша. Должно быть, в садик. Сама мать словно сошла с картинки пакета в ее руке, а малыш точно такой же, каких по телевизору в рекламных роликах кажут.

Дед Анисим радуется этой картине. И нам жить как людям. Он поправляет головной убор, расправляет плечи, полегче держит умеренно похрюкивающий сверток под мышкой и направляется вслед за попискивающей впереди него коляской.

Должно быть, с легкой ноги зародился этот день. И даже встреча с колхозным бухгалтером не отозвалась дурной приметой. Не успел дед отбиться от работницы рынка, требовавшей у него платы, а талан-удача уже прицеливалась глазами парня, смотревшего на него из кабины скрипнувшей тормозами сверкающей на солнце машины.

– Гони бабки, дед, за место, – говорила девица, доставая из кармана передника бумажонки.

– Я ж, милая, и в ворота к вам не вступил. За что ж платить?

– Не хочешь вступать, здесь стой. Вон, посмотри, сколько таких, как ты. Всем положено платить.

– Да нечем мне оплачивать-то. Вот продам, рассчитаюсь. Сам найду тебя, миленькая.

– Так уж прямо и найдешь, – улыбнулась, отходя от него, девица.

– Найду, солнышко.

Парень вышел из кабины. Из другой дверцы, поначалу выбросив ноги, появилась девушка. Молодые подошли.

– Что это у тебя торчит из мешка? А ну-ка разверни.

Владелец машины – Серега. С ним Юлька. Нет, не жена. Жена дома, в соседнем городке, с подрастающей дочкой. Есть еще одна жена. Иначе ее и не назовешь в Серегиной полигамии. Правда, та далековато, ждет его, видно, сердечного.

Когда-то Серега работал в Западной Сибири на нефтяных промыслах. Длинный рубль зашибал. Уже семейный продолжал летать туда, ежемесячно возвращаясь, как принято выражаться там, в Сибири, на большую землю. Но уже став отцом, может быть, боясь, что месячные отлучки от семьи – это иссякающая безвозвратно молодость, завел пассию и там, в российском Клондайке. Построил халупу в окраинном шанхае, каковыми обрастали в те годы все города нефтяников, обжил ее, поселившись с подругой, и радовался своему существованию, проворотливости. Но с наступлением новых времен понял, что и не летая в дальнюю даль, можно делать такие деньги, какие иному вахтовику и не снились.

Как-то пошел в магазин за продуктами, но не смог купить сахара. Вступил в разговор с продавцом.

– Не везут ведь, – разводила та руками.

– Кто не везет?

– Коммерсанты.

– Но коммерсант привезет вам, втридорога отдаст. Самим надо ездить.

– Сейчас все дорого, – так и не поняла его собеседница.

Вот тогда Серега и развернулся. Даже в ягодный сезон, когда горожане-то считают за грех ругать власти по поводу сахарного дефицита, продукт этот не переводился с полок ни одного, пусть самого закоулочного, магазинчика.

За год парень осунулся, постройнел, сбросив с поясницы следы сибирской дармовщины. Но за этот короткий срок поменял свой «москвичок» на «жигуленка» и скоро уже ездил на «вольво». А это тебе не халам-балам: спокойно, мужики! – за рулем новый русский.

Чего только не завозил в магазины Серега: шмотки китайские, яркие, до первого выхода под солнце, а потом выцветающие на глазах за день-два; парфюмерию со сколь затейливыми этикетками «Раris», «London», столь и родными запахами «Уральских самоцветов» или «Тройного одеколона»; зонтики и полотенца, мясорубки, ножи, ситечки и прочую кухонную утварь. Стал сущим товароведом и знатоком своеобычной психологии работников прилавка.

Лишь один раз обошли его такие же, как он, молодцы, пообещавшие оградить квартиру, полную чашу всяческих благ и удобств, от наступающей жизни бронированной дверью, но получив, взамен квитка с круглой печатью, плотную пачку хрустящих купюр, исчезнувшие бесследно. Но это был так – эпизод. Он лишь утвердил Серегу в убеждении, что в сегодняшней жизни рта не разевай – обстригут. Ну а если что-нибудь самому подвернулось поперек дороги – тоже не зевай: если пока несподручно, хотя бы отложи это что-либо повдоль, а то ведь унесут, опередив тебя.

Так было у него с Юлькой. Увидел он ее, девятиклассницу-скороспелку, прогуливающуюся по проспекту, неприступную внешне, но бросившую-таки короткий взгляд на иномарку. Взад, вперед проехал Серега вдоль по курсу и припарковал свою лайбу возле самых носочков маминых туфель нарядной телки. И уже здесь, в соседнем городе-спутнике, до пределов которого расплескалась деятельность коммерсанта, была снята квартира.

Классная руководительница Юльки, узнав об основательности питомицы в предметах, далеких от школьной программы, осторожно пробовала назидать отроковице, но скоро смирилась, видя бесполезность нравоучений, и боялась лишь одного – скандальной для школы перспективы сочетать проблемы преподавания с непривычными проблемами раннего материнства акселератки. А Юлька и училась, и не училась. То не появлялась в школе день-другой, то приходила с опозданием, молча, увядшими после ночи глазами, глядя на наивно вопрошающую классную руководительницу.

В тот описываемый день она как раз и устроила умственную разгрузку и оказалась вместо скучного класса на базаре. Накануне они с Серегой видели по телевизору богато сервированный стол с возлежащим посередине на блюде, средь листочков петрушки, румяным поросенком. А тут, как по заказу, дед Анисим, словно поджидает их.

– Почем, дедушка, продаешь?

– Да почем, прошу двести. Если возьмешь, немного уступлю.

Дед знает, так обычно говорят нарядные торговки в длинных рядах под крышей рынка.

– Вот держи двести пятьдесят. Полтину за то, что не жадничаешь, – широким жестом потрафливает настроению своей спутницы паренек. – А может, тебе зелененькими отстегнуть? Иль деревянные устраивают? – спрашивает он для пущей важности.

На кой ляд деду чужеродные бумажки, которые ни в одном магазине не возьмут.

– Да нет, давай нашенскими.

Дед Анисим человек честный, да и прибыль сверхплановая получилась. Он идет отыскивать девицу в переднике.

– Сколько, лопушок, с меня? – спрашивает, найдя ее еще не закончившей свои поборы.

Удачливый денек. О двух концах удача: Борьку сбыл, нахаленка-неслуха, и деньгами разжился. Не было ни гроша, да вдруг алтын. А покупатель-то какой объявился. Не думал, не гадал, что такой с ним в толковище вступит. Надежду таил, что селянин какой позарится на его товар. Ан молодежь-то тоже живностью интересуется. И куда же он повезет Борьку в такой машине? Неуж в городской квартире будет взращивать? А впрочем, по телевизору кажут, кого только ни держут горожане от скуки: петух ли, коза, гадов ползучих поселяют под одной крышей с собой. А Борька-то удачлив оказался, в такие руки попал. Впрочем, какая же для порося в квартире удача: ни тебе в луже полежать, ни пятак поточить в корневищах.

Дед Анисим довольный шел по аллейке еще неразветвившихся липок. Дойдя до первой скамейки, сел, снял с ноги туфель, незаметно огляделся: не следит ли кто. Достал из кармана деньги, вложил их под стельку, оставив на расходы две бумажки. Подальше положишь – поближе возьмешь. Опасно стало деньги с собою носить. Карманников развелось, того и гляди обчистят. Дед Анисим и сам как-то ворон считал, обогатил какого-то ловкача. Здесь, в городе. В деревне их нет. Малая сумма, правда, но все одно – досадно. Приходилось ему и наблюдать этот промысел. Когда толпа обретала пригородный автобус – тут с тебя штаны снимут, не заметишь – паренек, с виду обычный, даже вежливый какой-то, подталкивал сзади молодку, которая никак не могла вставить свое пышногрудое существо в беснующийся взвод перед дверью. Подталкивал от души. И до того, как молодку-таки заклинило среди осаждающих заветную дверь, он, не боясь, что кто-нибудь увидит, проверил карманы ее пиджачка и ловко вскрыл сумочку, болтавшуюся через плечо. Дед не увидел, что извлек паренек из сумочки, но по тому, как быстро отошел тот от беснующейся толпы и тут же скрылся за углом автовокзала, можно было понять, что удача потрафила ему. А та, которой он пособлял, уже в покачивающемся от страстей автобусе заголосила, обнаружив открытую сумочку: «Деньги вытащили!»

Так что здесь, в городе, глаз да глаз нужен. Но этому дед обучен. А теперь можно и пивнушку посетить, что недалече от вокзала. Называется она по-новому – пиццерия. Эка ведь слово, и язык сломаешь.

Вдоль гастронома, что на пути к той пиццерии, – торговый ряд. Женщины стоят возле своих ведерок, коробок, корзин, ящиков. Покупай что душе угодно: ранняя огородина – пучки редиски, петрушки, лук, щавель; яйца, молоко, сало. Торговки окликают прохожих, предлагая свой товар. И никому нет дела до мальчика, что сидит в конце ряда. Мальчик, видно, сирота, бездомный, искалеченный. Одет в драную куртчонку, штаны – латка на латке, на голове фуражка, какую дед Анисим теперь не недевает. Рядом на земле лежит костыль. «Куда власти смотрят?» – успел подумать дед Анисим, отправляя руку в карман, как мысли его прервала фуражка на голове сироты. Она точь-в-точь, как была у деда: сломанный козырек с торчащей картонкой, надорванный над виском околыш. Фуражка, после приобретения бейсболки, несла службу на огороде. Но то ли вихрь, то ли воронье унесли ее. А может, Ильюшка забросил куда. Как-то баловался с ней.

Дед подошел к несчастному, тронул за фуражку, скрадывающую лицо.

– Ты чей будешь, сынок?

Грязная рука мальчика глубже на глаза нахлобучила головной убор. Не поднимает лица убитый нуждой.

– Отец-мать у тебя есть? – допытывается дед, вкладывая ему в руку сторублевку. – Что ж ты молчишь?

Но вдруг калеку словно подбросило над землей. И в следующее мгновение он, не опуская руки от фуражки, отскочил от деда и дал стрекача вдоль по улице.

– Вот тебе и калека, – смеялись женщины, показывая руками вслед удаляющемуся со скоростью ветра хитрецу. – Чего только не придумают. Тоже бизнесмен.

Нет, что ни говори, денек удачливый оказался. В пиццерии пиво – на любой вкус: хочешь – в жестяных баночках, иностранное, нет, не нравится оно деду Анисиму – вкус не пивной; хочешь – в бутылках, каких только нет: и низенькие, толстенькие, и длинные, фигуристые; хочешь – разливное, наше, пенистое, холодненькое, из блестящего крана, и кружки такие же, какие в молодости деда в любом «голубом Дунае» бывали. Дед просит парня – здоровый, мешки бы ему таскать, а он тут стаканчики полотенцем протирает – налить две кружки. Можно и червячка заморить, время-то уже к полудню. Та самая пицца – сущий пустяк. Обычная лепешка, а на ней какое-то крошево из овощей и колбасы. Нет уж, лучше свое, русское – пирожки с капустой, по четыреста рублей штука.

Дед хорошо помнит: выпил две кружки, попросил еще одну налить. Норма выполнена. Надо походить по магазинам, может, какой гостинчик старухе образуется. И надо было оказаться у него на пути этой торговой палатке, и надо было ему остановиться возле нее. Чего забыл? Все они, как близнецы, одно и то же: шоколадки, курево, жвачки, рядок бутылок. Вот в этом рядке-то и увидел знакомую водочную этикетку. Свое, родное, русское. До новых времен, помнится, убивались из-за нее в очередях, а теперь – пей, не хочу. Да и цена – совсем дешево.

– Сынок, что ж, всего шесть тыщ стоит «Русская»?

– Да, дед, всего шесть тысяч.

– А что так дешево?

Дед Анисим сомневается. Рассказывают, что вместо водки, случается, какой-нибудь ацетон наливают, разбавленный.

– Могу и десять тысяч взять, если так тебе хочется.

– Ладно, голубок, давай две бутылочки.

Вечер в парке. Оживленно становится здесь в эти часы. Люди вереницей тянутся через центральный вход. Поодиночке, группами попадают прямо к боковой аллее через образовавшийся проход на месте свалившейся бетонной секции. Возле билетной кассы – очередь, кривая, как тот банан на весах торговки. Чертово колесо, карусели, лодки-качели, вагончик-тир – везде надо ждать. Столпились даже у глухой ограды, где никогда не бывало ничего развлекательного. Через головы столпившихся, в кустах, видны красные околыши милицейских фуражек. Сержант держит руку лежащего бездыханно престарелого мужчины.

– Не прощупывается. Нет, – говорит он и кладет руку на землю.

– Да по лицу, не видишь что ли, мертв. Скорую надо вызывать. Ты понюхай стаканчик. Что они пили?

На траве под кустом расстелена газета. На газете надкушенные пирожки, два бумажных стаканчика, из которых квас пьют возле бочек на улице. Тут же в кустах две пустые бутылки. Сержант берет бутылку, нюхает горлышко.

– Здесь и экспертизы не надо – самопал.

Он встает, обращается к зевакам:

– Расходитесь, расходитесь. Представление кончилось. А вы, пожалуйста, останьтесь. Вы ведь звонили в милицию? Это недолго. Протокол только составим. Не на вас, не бойтесь.

– А знаешь, – обращается он уже к товарищу. – Надо походить по кустам. Стаканчика два. Может, собутыльник где-то лежит.

Очнулся дед Анисим, едва рассвет забрезжил в узком оконце. Где уснул – никак не поймет. Мертвечиной пахнет прохлада. Повернул голову направо, рассмотрел в сумраке: человек лежит, скулы впалые, рот раскрыт, губы, как деревянные. Повернул налево, и здесь кто-то, как мертвец: глаза открыты, шея перебинтована. «Должно быть, снится», – решил и снова уснул.

Разбудил деда Анисима луч солнца через узкое оконце. Голова трещит, словно полено вставили в нее. Во рту как будто кошки переночевали. Дед огляделся вокруг: все понятно, значит не во сне привиделось. Под охраной двух покойников переночевал. Поднялся по ступенькам к двери – заперта. Стал стучать. Вначале осторожно, будто боялся потревожить тех, что на лежаках спят вечным сном, потом сильней.

Кто-то подошел к двери снаружи и ушел.

– Откройте, пожалуйста, выпустите меня, – просит вслед удаляющимся шагам дед Анисим.

Через минуту-другую снова послышались шаги. Щелкнул замок, дверь распахнулась. Мужчина в грязном белом халате удивленно смотрит. Мужчина – мордоворот. Рукава закатаны на волосатых ручищах. Из-за его спины выглядывает невысокая женщина, тоже в халате.

– Его вечером вчера привезли, мертвого, – говорила она. – В парке, говорят, нашли, в кустах.

– Отец, ты жив или так до ветру решил сходить? – спрашивает мордоворот, непонятно, в шутку или всерьез.

– Домой, милок, пойду.

Дед проходит мимо отступивших санитаров в дверь.

– Э-э-э, ты не спеши домой. Ожил – это хорошо. А домой не спеши. Тут на тебя уже документация заведена. Да и за тех, кто в мертвецкой лежит, за них деньги платят. И с тебя тоже положено, шестьдесят тысяч, значит. Есть такое постановление. Не читал? Недавно в газетке писали.

Через полчаса в приемном покое больницы, куда привели деда Анисима, смех, шутки. Сюда уже и милицию вызвали.

– Ну отмочил, дед. Как это тебя угораздило?

– А если б похоронили? Тетя Рая ведь не пошла бы вызволять тебя.

– С тебя за ночь в нашей гостинице шестьдесят тысяч причитается. Готовь без сдачи.

– И за распитие спиртных напитков в общественном месте штраф, – строго говорит сержант.

– За освидетельствование врачебное двадцать тысяч. Тоже тариф, – добавляет кто-то.

Но ему противоречат:

– За такое освидетельствование, по которому живого человека в морг отправили, правильней деду заплатить.

Дед Анисим сидит молча. Вот кутерьма-то какая случилась. Голова раскалывается. Хоть стакан воды попросить бы. Деньги в надежном месте. А в кармане пятидесяткой бумажка да сдачи вчерашние. Выложить придется. Может, отпустят. Он достает из кармана деньги.

– Вот все, что у меня есть, – протягивает, не зная, кому отдать.

Сержант улыбаясь смотрит на деньги. Вдруг улыбка тускнеет в его глазах. Он берет протягиваемые бумажки, рассматривает одну.

– И много у тебя таких, старина?

– Это все, что у меня есть.

– Ловкач. Посмотрите, – обращается он к окружающим. – Было пять тысяч, а стало пятьдесят. Нолик наклеил.

Дед Анисим в растерянности берет из рук сержанта привлекшую внимание мятую бумажку.

– Вот стервец, чего всучил.

– Кто всучил? – уже серьезно начинает расспрашивать сержант.

Пришлось-таки задержаться деду Анисиму в городе еще на пару часов. Хорошо хоть молодой сержант с разумом был в ладах. Купюру с наклеенным ноликом изъял, остальные деньги вернул, на автобус. Пенсионное удостоверение проверил, позвонил куда-то, должно, уточнить: действительно ли личность та, а то, может, и сам дед с ноликом. Долго пришлось растолковывать, что да как, при составлении протокола. И ни в какую кутузку, чем было устрашали, не отправили.

– Иди, Анисим Павлыч. Если надо будет, вызовем тебя, – говорил сержант, вручая удостоверение.

– Да, стой, – крикнул он уже вослед. – Ты в киосках-то осторожней водку покупай. Ладно оклемался в этот раз.

В добром расположении духа идет дед по улице города. Солнце светит ему добрым теплом в лицо. Ветерок дует в спину. То, что голова побаливает, – это ничего, пройдет. Вот ведь как оно вышло, размышляет дед. А сержант молодец. Говорят, милиция сама вся что ни на есть мафия. Вранье получается. Забрал бумажку, ту, что с наклейкой, а сдачу всю вернул.

И уже не верит дед, что паренек, скупивший Борьку, злоумышленно поступил. По лицу его видать, ни в карман не полезет, ни старого человека не обидит. Может, даже не знал, что дает.

А платить за мертвецкую – это ж надо. Додумались ведь.

Каким только боком не повернется матушка Россия, размышляет дед Анисим. Чего только ни творилось в городах ее и весях. То мы богатеев изничтожаем и церква рушим, то снова радеем за богатых и храмы возводим; то Америку догоняем и под бок ей ракеты подпихиваем, то в друзьях-ахиратках с ней ходим; то, почитай, задарма золотую Аляску отдадим, то в какую-нибудь чужую каменистую Шикотань как зубами вцепимся; то бесплатной медициной похваляемся, а то за морг деньги требуем. И несть конца всей этой российской чересполосице. Ну да и ладно.

А насчет тех, кто на тот свет отправить деда хотел, у них, как выражается пострел Ильюшка, облом получился.

«Помирать нам рановато, есть ишо у нас дома дела», – напевает потихоньку дед на ходу.