– Чисто тайд! – говорит бабка Дуся словами из телевизионной рекламы, протирая помытую тарелку. – Чистота – чисто тайд! – повторяет и ставит тарелку в шкаф.
В это время в сенцах слышится стук. Дверь отворилась, на пороге является соседка Кривенчиха.
– Здравствуй, старая, – приветствует она хозяйку дома. – Жива-здорова?
– Жива, слава богу. Проходи.
– Телевизер у меня чтой-то не кажет, – сетует Кривенчиха. – Вот пришла к табе.
– Кино, чай, посмотреть?
– Не кино, Дусь, а сериалу. Кино ент у нас. А там у их, в загранице, всё сериалы.
– Да не одно ли? Всё одно – кино, только длиннее. И не надоело табе? А я устала кажной день енти страсти-мордасти смотреть.
Бабка идёт в переднюю, включила телевизор. Скоро экран засветился, и до того, как появилось изображение, кто-то, еще невидимый, пропел там, в зашумевшем ящике: «Каждый день я с кэ-э-фри.»
– Опять ента кэвфря. Целый день всё одно — кэфря, – ворчит бабка.
– Не говори, Дусь, – соглашается Кривенчиха. – Да ведь они, выходить так, уж и плохи стали, енти кэфри. Таперь какие-то новые прокладки изобрели.
– Прокладки, говоришь?
– Да, прокладки. Те-то, что раньше были, сдвигались, а новые-то не сдвигаются. А те, значится, плохи были.
– А где они сдвигаются-то? – спрашивает бабка.
– Как где? В промежностях. Аль не знашь? А новые-то с крылушками, не сдвигаются.
– Ты что-то путаешь, – возражает бабка. – С крылушками-то ент окорочка по небу летали.
– Э-эх, старая! Совсем глупа стала. Безграмотная. То – окорочка, а енто – прокладки.
– Прокладки, говоришь? – впадает в задумчивость бабка. – Так что ж, Сергей-то наш, Валькин муж, тоже какие-то прокладки ишшет. Для головки, говорит.
– Ты не неси всё в кучу, старая. Езлик прокладки, то енто он, значиться, для Вальки стремится. А езлик для головки, то им вовсе не прокладки нужны. Их тоже в рекламе казали. Презентатив называются.
– Сама ты глупая! – пошла в наступление бабка Дуся. – Прокладки-то Сергею для какой-то головки в мотоцикле нужны. А то, что ты говоришь, – она перешла на шепот, – ента не презентатив, а презерватизив.
– И вправду ведь, – соглашается Кривенчиха. Она молча смотрит на экран, но вдруг спохватилась.
– Так как же выходит, тот Чубайса-то, который затеял презерватизацию, решил наделить нас всех теми самыми, прости меня, господи, презерватизивами что ль?
– Не знаю.
Бабка Дуся ментором смотрит на свою соседку и продолжает:
– Презерватизация-то давно уже прошла.
– Как прошла?! – словно возмутилась собеседница. – А нашу долю куда дели?
– Каку нашу? Ты что, миленькая, умом тронулась?
– Нашу с тобой.
– Презерватизивы что ли? Да на кой же ляд они табе?
– Как на кой? – не сдается Кривенчиха. – Как на кой? Нашему Николаю вон зарплату лифчиками дали. Бартер, говорит, получили. Пятнадцать штук принёс. Больше предлагали — не взял. А енти-то он хочет пристроить куды-нибудь. Продать аль обменять. Так и я...
– Не знай, не знай, – перебила собеседницу бабка Дуся. – Презерватизация кончилась. Таперя у их там о другом голова болит. Царски косточки делят, поделить никак не могут.
– Да-да, видела я, – подхватила Кривенчиха. – Так ить енто наши делят, а в загранице-то родственники царские объявились. Тоже просють свою долю.
– Да что ты говоришь?! – округлила глаза бабка Дуся. – Ишо чаво захотели! – взроптала она сурово, распрямившись. – Видела я енти косточки. Намеднись казали по телевизеру. У самих мало. Не дадим!
– Да на что они табе, царски косточки-то? Табе б о своих подумать пора.
– Какая ты! – возмутилась бабка Дуся. – А табе презерватизивы на что? Ить тоже не молода, чай, уже.
– А я б, как Николай наш, могит свою долю куда б пристроила. А то ить хлеба не на что купить. Впятером живём на одну мою пензию. Оно б и сгодились.