XVI

В приемную Шайке Алона я вошел около девяти часов утра. Главный редактор "Мевасера" был уже на месте: из-за притворенной двери кабинета доносился его приглушенный голос. Судя по интонациям, он основательно вставлял своему собеседнику, но ответов слышно не было. Перечить Алону в здании "Мевасера" было как-то не принято... Бессменная секретарша Алона, пожилая очкастая Ривка, сперва даже не узнала меня — в полевой форме и с М-16. Она, возможно, приняла меня за кого-нибудь из племянников Шайке или, хуже того, за одного из его многочисленных новых протеже, штампованных ювенилов из армейской пресс-службы.

— Чем могу помочь? — ее вопрос прозвучал сухо, как слова признательности из аппарата по продаже сигарет.

— Ривка, доброе утро, — поздоровался я.

— Боже мой, Илья! — она всплеснула руками, — тебя и не узнать в этой форме... А я думала, что русские не служат... Ты две ложки кладешь в растворимый? Мой повелитель занят, важный разговор, освободится минут через пять. А лимон положить? Я так давно тебя не видела...

Произнеся это все на одном дыхании, Ривка принялась делать мне кофе. Я присел в одно из кожаных кресел возле ее стола.

— Я слышала о том, что случилось с твоим другом Моти. Трагедия, ужасная трагедия. Как такое могло произойти, совершенно невероятная вещь. И молодой же парень, тридцать лет всего, — Ривка протянула мне чашку кофе с плавающим на поверхности лимоном, — Шайке говорит, что он успел прислать какой-то репортаж... Журналист гибнет на работе...

Я глотал горячий кофе, ничего ей не отвечая. Ривкины монологи этого и не требовали.

— А почему ты больше ничего для нас не пишешь, — продолжала Ривка, — я уже не оформляла тебе чеков почти полгода. Другие дела, наверное, поинтереснее, — в ее голосе промелькнула нотка обиды, — но Шайке мне несколько раз говорил, что хочет заказать тебе материал... Судя по чекам, он этого так и не сделал, он такой забывчивый, такой забывчивый, ему все время надо обо всем напоминать...

Голос Шайке за дверью стал громче. Теперь можно было различить не только грозовые интонации, но и отдельные слова — нелестные для собеседника. Наконец, раздался заключительный аккорд — видимо, удар кулака по столу, и в дверях кабинета возник, затравленно озираясь, заведующий международным отделом "Мевасера". Имени его я не вспомнил бы под пыткой. Он выбежал из приемной, даже не взглянув на нас.

— Сейчас тебя позовет, — заверила Ривка. — Он быстро остывает, просто утро такое, неудачное. Надо кофе ему сделать, он с сукразитом пьет... Сейчас столько разного сукразита стали продавать в магазинах, что не разберешь, какой стоит покупать...

— Молодой господин Соболь уже прибыл? — раздался голос Шайке Алона из селектора на ривкином столе. — Давай его сюда.

Я вошел. Шайке сидел в высоком кожаном кресле, спиной к окну, за которым грузовики сновали по мосту Мозеса, в стороне от улицы Петах-Тиквы; рекламный щит на крыше здания библиотеки "Мевасера" призывал граждан страховаться только в больничной кассе "Маккаби". Небо над Тель-Авивом висело серое, пасмурное, да и в кабинете было довольно сумрачно, так что Шайке виднелся темным силуэтом на фоне черной кожи своего трона.

— Заходи, солдат, — пригласил меня Шайке, указав жестом на кресло у стола, — как служба идет?

— Шхем эвакуируем, — доложил я обстановку. — Как ваши дела?

— Да плохо наши дела, — Шайке махнул рукой. — Идиоты, лентяи, работать никто не хочет. Охотятся за дешевыми сенсациями, о деле не думают. Вот Одед у меня сейчас был...

Ах да, заведующего международным отделом звали Одед. Его всегда так звали, сколько себя помню в этом здании, но я за это время двух слов с ним не сказал.

— Представляешь, его ребята нарыли в Нью-Йорке какого-то анонимного типа из ФБР, который готов подтвердить, что весь план убийства премьер-министра был им известен еще летом. И они якобы пытались сообщить об этом нашим, а наши проигнорировали. Он говорит, что там масса доказательств. А я ему пытаюсь объяснить, что анонимно любой дурак может такую сенсацию родить. Вот если бы этот американец назвался, оказался бы какой-нибудь крупной шишкой в ближневосточном отделе...

— А что за доказательства? — спросил я, скорее из вежливости, чем из интереса. Шайке завелся.

— Ну какие, к черту, могут быть доказательства! Меморандум какой-нибудь, докладная записка, письмо. Я таких доказательств могу испечь вагон и маленькую тележку, не сходя с этого места. Они же нотариально не заверены! Ладно, сколько я могу тебе на жизнь жаловаться. Давай, рассказывай, что тут там у тебя.

— У меня репортаж, — сказал я. — Отправлен из Гонконга по электронной почте в прошлую среду.

— Ах да, Георгий мне говорил, что это бомба, что-то историческое... Какая, впрочем, разница. Читай, разберемся.

Я сел поближе к окну, достал из сумки распечатку своего перевода, разложил ее перед собой на столе и начал читать. Шайке слушал, откинувшись на спинку кресла, жадно втягивая зловонный дым своего "Тайма" и изредка стряхивая пепел в здоровенную стеклянную пепельницу, в которой с утра уже скопилась пирамидка основательно — до самого фильтра — прогоревших окурков.

 

XVII

"Боинг" авиакомпании Cathay Pacific начал снижаться, нагнув тупое рыло, прямо в океан. Десятки раз я слышал и читал о том, что взлетно-посадочная полоса гонконгского аэропорта Кай-Так вдается на километр в тихоокеанскую бухту. Но одно дело услышать, а совсем другое, когда твой собственный самолет пикирует, как машина покойника Гастелло, в изумрудные воды, где полоска бетона неразличима, а видны лишь солнечные блики на ряби морской. Мой сосед, откормленный китайский бизнесмен в костюме из серого твида, явно не новичок на этом рейсе, тоже забеспокоился, даже вспотел. Трудно привыкнуть к цивилизации нашим желтым братьям, подумал я, глядя в иллюминатор на неумолимо приближающийся снизу океан и чувствуя себя внуком Марко Поло. Но вот легкий толчок, и наш "Боинг" уже покатил по серому асфальту в сторону черной клетчатой стеклобетонной глыбы — зала прилета самого крупного в мире терминала гражданской авиации. Так, во всяком случае, определен Кай-Так в брошюре гонконгской туристической ассоциации. И я, хоть не много видал в своей жизни аэропортов, склонен в это поверить.

Пограничный контроль оказался делом нескорым. Бесчисленных пакистанцев, индусов, корейцев и жителей континентального Китая британская погранслужба допрашивала нещадно, с дотошностью, на которую, по мнению многих израильтян, способны лишь наши собственные прыщавые ищейки в аэропорту имени старика Б.Г. Пестрая и шумная очередь к будкам пограничного контроля напоминала свежие кадры руандийской хроники или лучшие времена на Красной площади... На стойках в зале прилета всем не гражданам Британской империи предлагалось заполнить медицинский формуляр на желтой картонке, где я законопослушно указал все данные о поносах, головных болях и резях в животе, постигших меня за последние трое суток. О вчерашнем похмелье я решил не упоминать. Пограничник в синем мундире поспешно отложил мой формуляр в сторону и возвратил мне паспорт со свежим штампом Immigration Service HONG KONG и профилем односпального британского левы. Здравствуй, Ее Императорского Величества колония. Привет тебе из наших Палестин.

Человека, приехавшего меня встречать и ожидавшего прямо за таможенной стойкой, звали Хонг By, что, вероятно, означает по-китайски "само гостеприимство", или "добро пожаловать в Гонконг, дорогой израильский гость". Во всяком случае, именно с таким выражением господин Хонг мне представился, сияя крепкозубой улыбкой на смуглом лице. Как я успел заметить еще в самолете, южная ветвь ханьской нации отличается от своих северных собратьев темной кожей и несколько выступающими угловатыми скулами. Господин Хонг не составлял исключения. Кроме того, — и здесь мой сопровождающий также оказался в струе — жители Гонконга почти поголовно носят очки и изъясняются на вполне сносном диалекте английского языка. Что неудивительно, пока они остаются подданными британской короны. Интересно, что ждет их дальше?.. Возможно, через пару лет носителей очков и английского языка здесь поубавится, но кожа у населения вряд ли посветлеет до привычного нашему глазу бледножелтого оттенка.

— Забавно излагает твой приятель, — заметил в этом месте Шайке Алон, который до сих пор слушал меня, не отрываясь. — Конечно, это не журналистика. Это какой-то Алеф-Бет Иегошуа с Даррелом вперемежку. Придется править, когда будем печатать...

— Да, репортаж действительно не об этом, — согласился я, а про себя подумал, что Матвей, скорее всего, писал эту часть еще до главных событий, в уютном спокойствии своего гостиничного номера в отеле "Пенинсула". Он не знал еще в тот момент, будет ли у него более интересный предмет повествования, чем путевые заметки о посещении Колонии — вот и лил воду, заранее отчитываясь перед Гариком о проделанной налево работе... Шайке Алон кивнул, и я продолжал читать.

 

XVIII

Господин Хонг усадил меня на переднее сиденье своего просторного "воксхолла" стального цвета. Я сперва решил, что он из ложно понятого китайского гостеприимства предлагает мне вести машину, но потом сообразил, что просто руль у "воксхолла" находится справа — как и у всех остальных автомобилей на дорогах Ее Величества. Хонг завел мотор, и в салоне раздалась сладкая, как сахарный сироп, китайская музыка: ария из тайваньского сериала "Летящая лиса над серебряной горой", как он объяснил мне с гордостью. Покуда в потоке красно-черных такси мы выезжали с многоэтажной аэро-портовской стоянки, я успел выучить все аккорды, используемые тайваньскими композиторами для услаждения слуха своих соотечественников во всем мире. Я подумал, что смог бы, наверное, сам неплохо зарабатывать сочинением китайских шлягеров, если газета "Вестник" почему-либо перестанет меня кормить. Своему провожатому я этого не сказал, а вежливо улыбнулся и отвесил тайваньской эстраде какой-то неуклюжий комплимент, от которого тот просиял, как неоновая вывеска над супермаркетом 7-11.

— Очень популярная серия, — сказал господин Хонг убежденно. — В Китае продано сто миллионов таких кассет. В Гонконге — первое место в хит-параде с января.

"Сто миллионов кассет... Пиратских, конечно", — подумал я, а вслух спросил:

— Разве в Китае разрешается продавать тайваньскую продукцию?

— Конечно, нет, — поспешно ответил Хонг, пожав плечами, словно досадуя на мою непонятливость, — Там эти кассеты продаются как китайские народные песни. А выпускает их какая-нибудь шанхайская фирма, которая принадлежит хозяевам в Гонконге...

— А жителям Гонконга разрешается владеть китайскими фирмами? — спросил я, окончательно доказав собеседнику своею дремучую неосведомленность в дальневосточных делах.

— Тридцать процентов предприятий в Большом Китае принадлежит гонконгскому капиталу, — ответил он. — И наоборот.

После этой фразы он надолго ушел в свои мысли. Я не стал прерывать их ход нелепым вопросом о том, откуда капиталисты Большого Китая взяли денег на покупку третьей части Гонконга — нам ли прихватизации не знать...

— Не понимаю, — прервал меня Шайке Алон. — Что такое прихватизация?

— Это когда русское партийное начальство распихало акции государственных предприятий по своим карманам в начале перестройки, — объяснил я. — Непереводимая игра слов...

— А, ну да, — быстро согласился Алон. — Это, конечно, тоже придется выбросить. Но цифра интересная. Надо рассказать об этом Либману. Мы совсем ничего про Гонконг не пишем, а стоило бы...

Либмана я немного знал по пресс-конференциям и служебному буфету. Этот шарообразный бородатый старик доживал свой век в "Мевасере" редактором скучнейшего экономического приложения "Деловая жизнь". За четыре года работы редактором в газете, принадлежащей к группе "Мевасер", я ни разу не видел в этом приложении ни одного материала, достойного перепечатки в "Вестнике". Говорят, что в свое время Либман был подающим надежды активистом правящей партии, но вынужден был уйти из политики после какой-то темной истории, и его отставка спасла честь вышестоящего начальства. За выслугу лет товарищи пристроили верного Давида редактором в экономическое приложение, которое он не мог загубить, ибо и до него "Деловая жизнь" была пресней мацы. Но и поднять издание было превыше его сил.

Мы меж тем выехали со стоянки аэропорта, спустились в громадный многоуровневый тоннель и понеслись, если верить указателю над его прямоугольным горлом, в сторону Каулуна, до которого оставалось семь километров. Разглядывая в самолете карту Гонконга, я заключил, что Каулуном называется полуостров, где расположена вся континентальная часть колонии. Однако другая карта, прихваченная мною уже на аэропортовской стойке, внесла коррективы, в справедливости которых я убеждался теперь на местности. Помимо всего полуострова, в жилом массиве колонии Каулуном, как выяснилось, называется лишь прибрежный район, растянувшийся полукругом вдоль океана, прямо напротив делового и административного центра на острове Гонконг. Именно туда направлялись мы с мистером Хонгом, вынырнув на свет из недр скоростного тоннеля и въехав на запруженную машинами центральную улицу старой части колонии — Натан Роуд. Та же подробная карта сообщала, что Натан Роуд, начавшись от окраины Новых Территорий, рассекает надвое районы с орнитологическими названиями Лай Чи Кок и Сам Шуй По, заканчиваясь у самого моря в туристической мекке Цим Ша Цуя, где и расположен знаменитый отель "Пенинсула".

 

XIX

— Он что, решил тут всю карту пересказать? — пробурчал Алон, но я оставил его комментарий без внимания. Можно подумать, что авторы самого "Мевасера" никогда не растекаются мыслью по древу, чтобы покрыть пустующую газетную площадь. Я, впрочем, был согласен с редактором, что предисловие затянулось, но знал, что до начала основного действия Шайке придется потерпеть еще пару страниц дорожной лирики.

— Хорошая гостиница "Пенинсула", — словно отгадав ход моих картографических изысканий, заметил господин Хонг. — Немного с колониальным уклоном, конечно. Сегодня многие любят другие гостиницы, чтоб сто пятьдесят этажей и чтоб кругом пластик и стеклобетон. У нас тоже таких понастроили на острове. "Кемпинский", "Хилтон", "Шератон", "Холидей Инн"... Но я не понимаю, в чем удовольствие, они же все одинаковые, от Акапулько до Сингапура, эти небоскребы. А "Пенинсула" — это старая добрая Британия, это хороший стиль, мягкие ковры, бронзовые лампы, европейская кухня. В Большом Китае нет таких гостиниц. И на Тайване нет. Вот в Макао есть "Король Эдуард"...

— Каковы ваши инструкции, господин Хонг? — перебил я рассуждения своего спутника. Мы миновали пару станций метро с трехчленными китайскими названиями, и впереди, за лесом громадных кондоминиумов, обступивших Натан Роуд с обеих сторон на всем протяжении, вдали виднелся уже парапет городской набережной. Где-то там, у самого берега, находится моя гостиница, мой заранее заказанный номер, в котором я приму, наконец, горячий душ и посплю пару часов перед тем, как отправляться на задание. Хотелось бы приступить к этим процедурам безотлагательно, а не выслушивать вместо этого в номере рассуждения гостеприимного китайца о многообразии гостиничной архитектуры.

— Инструкции? Я снял вам гостиницу на три дня и арендовал с завтрашнего утра прогулочный катер. С рассветом мы отправляемся на Длинный остров. Я дам вам мобильный телефон и все время буду поблизости, пока вы там закончите свои дела. Потом я заберу вас и отвезу в аэропорт. Кстати, сколько времени вы собираетесь пробыть у вашего друга на острове?

— Спросите что-нибудь полегче, мистер Хонг, — ответил я, — ведь я даже не знаю, что это за человек и зачем он хочет со мной встречаться.

— А он вовсе даже этого не хочет, — сказал мой собеседник, и в выражении его глаз мне почудилась какая-то ленинская хитринка, как писали в свое время жополизные биографы вождя. Впрочем, от желтой расы ленинский прищур не требует никаких дополнительных мимических усилий... Как бы то ни было, мистер Хонг явно знал о цели моего приезда в Гонконг больше меня. Что неудивительно, ибо я не знал о ней ничего ровным счетом. Люди, оплатившие мне командировку, сказали лишь, что интервью с одним человеком на Длинном острове в Гонконге перевернет мир, а попутно сделает меня богатым и знаменитым. Если, конечно, я выйду из этой истории живым... Но на это они только намекали. И еще они сказали, что в аэропорту меня будет ждать господин Хонг, который надлежащим образом проинструктирован о целях моего визита. До сих пор их информация оказывалась верной, а главное — они действительно оплатили мой билет и выдали командировочные авансом. А уж насчет выжить — эту задачу я как-нибудь решу, с Божьей помощью. Уже четвертый десяток лет я с ней справляюсь, и, вроде бы, успешно...

— Стриптиз какой-то, — Шайке Алон, недовольно поморщился. Ему явно не нравился ни ритм повествования, ни обилие деталей личного свойства. — У вас что, в русской прессе, так принято? Писать обо всем, что съел в командировке и на чьи деньги это было оплачено?.. Не удивлюсь, если дальше он подробно опишет визит в гонконгский публичный дом или курение опиума в притоне перед роковым свиданием...

— Ничем тебя, Шайке, не удивишь, — усмехнулся я, — даже это ты угадал. А насчет того, что мы про себя все пишем и подробностей не пропускаем, так это правда. Потому что мы из голодного края, и читатель наш оттуда же. Мира мы не видели, с главами государств не обедали. Если наш человек попал на прием или, скажем, в Гонконг, то он находится там за всех, кому это никогда не будет по чину и по карману. Наш читатель нас туда делегировал и ждет от нас подробного отчета...

— Читай дальше, — перебил Шайке весьма нелюбезно. Видимо, напоминание об этническом неравенстве в обществе победившего сионизма ранило его патриотический слух. А может быть, его просто заинтриговало, что дальше по ходу текста его ждет репортаж о посещении злачных мест... Я продолжил чтение.

 

XX

— Значит, ваши друзья в Тель-Авиве не рассказали вам, что это за человек? — переспросил господин Хонг с недоверием. — Вы в самом деле не знаете?

— Я был бы очень признателен, если бы вы мне рассказали, — ответил я.

— Сожалею, — Хонг By сделал некий жест, который, видимо, подразумевал разведенные руки, насколько может развести руками человек, управляющий здоровенным двухлитровым "воксхоллом" посреди плотного транспортного потока в конце Натан Роуд, — это не входит в мои инструкции. Впрочем, вы этого человека знаете.

Мы остановились на светофоре у станции метро Цим Ша Цуй — той самой, возле которой, согласно путеводителю, находится знаменитый отель в британском колониальном стиле. Хонг и в самом деле перестроился в левый ряд и включил мигалку. На угловом дорожном указателе я прочитал "Солсбери Роуд" — название улицы, где расположена "Пенинсула". Времени у меня оставалось совсем немного, но я все же решил сыграть со своим спутником в "горячо-холодно".

— Этот человек мой друг? Родственник? Близкий знакомый?

Хонг усмехнулся.

— Если мистер Би не счел нужным рассказать вам, кто этот человек, то он, видимо, хотел, чтобы ваша встреча была для обоих сюрпризом. И она будет сюрпризом, держу пари...

— Но кто же он? Знаменитость? Политик? Кинозвезда? Торговец оружием? Арафат? Как я вообще попаду к нему, если он меня не ждет, а я его не знаю?

На какое-то мгновение мне показалось, что Хонг готов сжалиться надо мной и приоткрыть завесу тайны. Может быть, потому что одна из догадок оказалась слишком близкой к истине... Вот только бы знать, какая. Но откровений я не дождался: мой спутник явно не был расположен превышать полномочия. Насколько я понял, к пожеланиям своего клиента, "мистера Би", он относился со всей серьезностью.

— Вам придется подкараулить этого человека, мистер Маттуэй, — Хонг впервые назвал меня по имени, которое он, видимо, исходя из китайского синтаксиса, счел фамилией. — Я доставлю вас к месту, где ваш человек каждый день бывает, и вы там будете его ждать. Если вам повезет, вы сможете его даже сфотографировать... Да, кстати, вот ваш аппарат.

Хонг извлек из-под приборной панели "Воксхолла" кожаный чехол прямоугольной формы, похожий на футляр для банальной туристической "мыльницы", и протянул его мне. Шестое чувство подсказывало, что в этой неброской упаковке я найду нечто поизощренней простого корейского фотоаппарата со встроенной вспышкой — если не брикет пластиковой взрывчатки с дистанционным управлением, то хотя бы видеокамеру для ночных съемок... Я угадал: это была действительно камера, размером чуть побольше коробки советских хозяйственных спичек, со вставленной полуторачасовой кассетой Видео-8 и множеством разноцветных кнопок на боковой панели. Повертев это чудо техники в руках, я обнаружил на нижней поверхности еще одну откидную панель, из-под которой при нажатии кнопки Eject мне на ладонь вывалилась диктофонная кассета на 240 минут.

— Превосходный комбайн, — сказал Хонг By с такой гордостью, как будто сам он был разработчиком этой затейливой модели. — Литиевая батарейка с двухнедельной гарантией. Дистанционный сигнал. Программируемые сенсорные клавиши. Никаких голосовых активаций и прочих глупостей для любителей дешевых эффектов. Кнопки, чистая сенсорика. Нажал аудиозапись — идет аудиозапись. Нажал видео — пошло видео.

— А чем плоха голосовая активация? — поинтересовался я.

— Похоже, вы не злоупотребляли в своей жизни диктофонами, — сказал господин Хонг тоном пятикратного лауреата Пулицеровской премии, поучающего членов школьного литкружка, — система голосовой активации включается и выключается помимо вашего желания. Представьте себе, завтра в джунглях Длинного острова, каждый тукан и каждая обезьяна будут врубать вам голосовую активацию своими дурацкими криками. А когда придет время разговаривать, у вас пленки не останется.

"Подождите, партайгеноссе, я перемотаю пленку", вспомнилось мне, но вслух я этого не сказал. Вряд ли имя Штирлица знакомо поклонникам тайваньского сериала "Летящая лиса над серебряной горой". Хотя в мире у штурмбанфюрера, наверное, не меньше фанатов, чем у сладкоголосой певицы на языке мандарин...

— Штурмбанфюрер? Партайгеноссе? Поклонники Штирлица? Он что, неонацист, этот ваш Матвей? — настороженно спросил Шайке Алон и, поняв по выражению моего лица, каким именно идиотом он в этот момент выглядит, быстро догадался. — Это, наверное какой-нибудь знаменитый советский разведчик?..

— Да, это полковник Исаев М.М., — сказал я голосом Копеляна, — любимый герой антифашистской литературы всех времен и народов. Среди выходцев из Советского Союза он гораздо популярнее нашего покойного премьер-министра.

 

XXI

Шайке Алон собрался было рассвирепеть, но по здравом размышлении передумал и попросил меня читать дальше. Я решил больше не испытывать терпение старого сиониста. В конце концов я оказался в его кабинете не для того, чтобы напомнить ему про "два мира два детства". Моя задача скромней: взорвать к едрени матери весь его лживый и лицемерный, сопливый и кровавый мирок, используя его же собственную газету в качестве бикфордова шнура. Динамит у меня в руках, и надо только дать заряду взорваться.

— А разве на сенсорную клавишу нельзя нажать случайно, по ошибке?

— Конечно, нельзя, — ответил Хонг By, — потому что клавиша эта программируемая. Она не включается от случайных прикосновений, трений или давления. Только от заранее запрограммированного числа последовательных нажатий. Например, три нажатия в течение секунды для включения и три — для выключения. Так оно, кстати, и запрограммировано сейчас. Впрочем, там есть инструкция на русском языке.

— ???

— Эта камера смонтирована по заказу русских, — просто объяснил Хонг. — Группа инженеров с одного оборонного предприятия в Шанхае мастерила такие штуки для китайской военной разведки, а потом их бюро приватизировалось, и теперь они работают на нас...

— А кто это "мы"? — не удержался я от неизбежного вопроса, хотя ответ на него явно не обещал улучшить мне настроение. Не говоря уже о том, что мы уже битых десять минут сидели в нескольких шагах от парадных дверей гостиницы "Пенинсула", и на самом деле пора было заканчивать этот затянувшийся диалог. Мой многоречивый спутник давно уже заглушил двигатель, а кассета с тайваньскими шлягерами, застрявшая в порочном кругу автореверса, пошла на третий оборот со времени моего прилета.

— Эти инженеры теперь работают на наше, гонконгское предприятие, — неубедительно объяснил Хонг By. — Коммерческая фирма обслуживает любого заказчика безотносительно к идеологии. Триады, русские, израильтяне, палестинцы, американцы, югославы... Всем нужна хорошая техника. И никому не отказывают. Кроме, конечно же, континентальных китайцев.

"Потому что они сопрут технологию и станут делать свое такое же", — догадался я и не стал задавать вопрос, которого ждал мой собеседник. Вместо этого я спросил его о том, что, по моему расчету, должно было вернуть господина Хонга в его недавнее немногословное состояние:

— Какая охрана у человека, с которым я встречаюсь? Попытается ли она меня остановить? И станут ли меня преследовать, если я их все-таки обойду?

— Человек, с которым вы хотите встретиться, скрывается от всего мира, — объяснил Хонг. — Его охраняет отряд хорошо обученных военных. В основном это ваши, израильские десантники, причем не только бывшие: некоторые находятся даже сейчас при исполнении. Есть человек пять наших, боевики из триад, один немец и еще какой-то русский... Неважно. Короче говоря, если вы придете к этим ребятам и скажете, что хотели бы встретиться с их подопечным, они разорвут вас в мелкие клочья на месте. Собственноручно. Акулам не доверят. Но есть брешь в этой системе безопасности. Эта брешь — сам охраняемый. Он очень общительный человек, и добровольная изоляция в последние два месяца его потихоньку сводит с ума. Когда он все это планировал, то явно чего-то не рассчитал. И наверное, он сегодня уже вовсе не так уверен, что его бегство от мира было правильным шагом... То есть у него есть некоторые соображения, о которых не знает его охрана.

— Он узник своих телохранителей? Я должен его освободить?

— Нет, нет, что вы, — замахал руками Хонг By, — он, конечно же, начальник над своими людьми. Но он не решился выйти из укрытия. Пока. И может никогда не решиться. Возможно, его подтолкнет к этому встреча с вами. В любом случае после вашей встречи его тайна будет раскрыта. Вот, собственно говоря, что от вас требуется.

— Так как же я к нему доберусь? Раскидаю их всех, пока они будут решать, какую часть меня сожрать самим, а какую — оставить акулам?

— Ценю вашу иронию, — хмуро сказал мой собеседник, — приберегите ее для статьи. Ваш человек в последнее время стал появляться без охраны в таком месте, где его можно подстеречь. Это общественное место. Стрелять там никто не станет. У вас будет, по меньшей мере, час-полтора на встречу с ним в районе полудня. После этого вам придется очень быстро бежать — и с Длинного острова, и из Гонконга. У меня есть для вас паспорт на имя Стенли Маттуэя и билет до Тель-Авива через Токио и Москву на то же имя. Кстати, на него же арендован ваш номер в гостинице. Подробности я сообщу завтра. Я заеду около девяти часов утра, так что не слишком увлекайтесь достопримечательностями ночного города, мистер Маттуэй.

С этими словами господин Хонг вручил мне ключ от моего номера. В ту же минуту соткавшийся из вечернего воздуха гостиничный служащий в красной ливрее открыл заднюю дверь "воксхолла" и достал оттуда мою сумку.

— Осторожнее, там компьютер! — воскликнул я.

— Не беспокойтесь, эти ребята знают свое дело, — насмешливо сказал Хонг, заводя мотор. Мне хотелось задать ему тысячу новых вопросов, но вместо этого я вылез из машины и последовал за носильщиком наверх по мраморному крыльцу, в отделанный золотыми пластинами громадный холл "Пенинсулы. Следом за ним я зашел в роскошный викторианский лифт с ковром, зеркалами и ливрейным служащим на стуле в углу. Мы поднялись на третий этаж, и в триста тринадцатом номере носильщик оставил меня наедине с моей сумкой, шпионской камерой и сумбурным потоком мыслей. Ни горячий душ в викторианской ванной, ни тревожный полуторачасовой сон, которым я забылся, едва накинув махровый гостиничный халат, не могли остудить бурлящую в моем сознании вулканическую лаву вопросов. Проснулся я в девять вечера и обнаружил, что вопросов этих за время сна ничуть не убавилось.

 

XXII

— Красиво пишет, — заметил Шайке Алон, — ты думаешь, он в самом деле мог вплоть до этого места не понять, о ком идет речь?

— Я думаю, что я бы догадался, — признался я. — Сейчас мне кажется, что когда я читал первый раз, то догадался где-то примерно на этой сцене. Но все-таки я не уверен, что это так легко. Ведь одно дело — мелькнувшая догадка, а другое дело — уверенность.

— Наверное, ты прав, — сказал Шайке Алон после некоторого раздумья. — Если относиться к этому тексту как к политическому детективу, в котором все возможно, то тут бы и ребенок догадался. Но если допустить, что это все — описание действительных событий, то я просто не могу себе представить, что бы я на его месте думал. Я бы, наверное, подумал про какого-нибудь крупного арабского лидера. Некто, скрывший себя от мира два месяца тому назад. Наверняка я бы подумал на Фатхи Шкаки: руководитель Исламского Джихада, который инсценировал собственную смерть от рук израильских агентов, чтобы вести какую-нибудь двойную игру... Помнишь обстоятельства этого дела? Неизвестный сириец, прибывший из Ливии по поддельному паспорту, гибнет на Мальте по пути в Дамаск, а потом его заочно опознают друзья и соратники доктора Шкаки. Они же сообщники. Да, скорее всего, я бы так и решил, что речь идет о воскресшем Фатхи Шкаки.

После этой неожиданно длинной тирады Алон замолк, видимо, довольный стройностью собственной логики. Мне зачем-то захотелось развалить его красивую конструкцию, и я легко уступил соблазну.

— Никто, кроме его же собственных ближайших соратников, не мог опознать Фатхи Шкаки, живого или мертвого, — напомнил я ему. — Как же эти загадочные тель-авивские заказчики могли рассчитывать, что Матвей его узнает первым, причем даже не представляя себе заранее, кого именно ему надо узнать и о чем с ним разговаривать? Нет, тут приходится думать на человека, известного Матвею. На человека, с которым Матвей найдет тему для разговора. Явно это не Фатхи Шкаки. Кроме того, совершенно необъяснимы мотивы людей, затевающих в Тель-Авиве всю эту сложную операцию с участием незнакомого им Матвея, просто чтобы сообщить израильскому читателю, что доктор Шкаки был двойным агентом. Это, конечно, был бы скуп, и не маленький, но единственным заказчиком подобного скупа могла выступить местная газета. А газета — даже тот же "Мевасер", в системе которого Матвей работал, — явно послала бы туда своего штатного корреспондента.

При слове "газета" Алон пару раз кивнул — убежденно и, наверное, помимо собственной воли. Видимо, он легко проиграл в голове эту ситуацию: как ему или главному его конкуренту, Шмуэлю Пирхия из ежедневной "Аелет аШахар", на стол ложится информация, что доктор Шкаки жив и скрывается в Гонконге. Конечно, и он, и Пирхия сделали бы все возможное, чтобы превратить это сообщение в центральный репортаж для своей пятничной обложки. Но ни он, ни Пирхия не обратились бы за помощью к какому-то Матвею Станевичу из эмигрантской газеты. Уж, наверное, нашли бы, кого послать из своих.

— Арабские разведки, — после паузы сказал Шайке.

— Те же яйца, только в профиль. Арабские разведки могли хотеть доктора Фатхи Шкаки, но они не могли хотеть Матвея Станевича. Даже если допустить на минуту, что арабские разведки решили воспользоваться услугами израильской прессы для своих разоблачений, то все равно их выбор не пал бы на Матвея. Они обратились бы к Иешаягу Алону и Шмуэлю Пирхия, прислали бы вам пакет документов Федеральным Экспрессом, прямо из Дамаска, и дальше спали бы спокойно, потому что вы бы дали этим документам ход...

— Правильно, — Шайке Алон снова решительно кивнул, — Фатхи Шкаки отпадает... Скажи, а что там дальше, в этом тексте?

— В каком смысле? — опешил я.

— Ну, там ведь, наверное, опять страниц десять туристических заметок, ночной Гонконг, пабы, дискотеки, злачные места...

— А как же!

— Много он их успел посетить за ночь? — спросил Алон не то насмешливо, не то с уважением.

— Достаточно. Успел даже подцепить какую-то фотомодель в дискотеке на Пике Виктория и поехал с ней кататься на джонке вокруг Королевской гавани... Ты что, не хочешь про это слушать?

— На данный момент я бы пропустил эту часть, — признался Шайке Алон. — Давай начнем сразу с девяти утра. Я потом прочту остальное глазами. Мы и так с тобой уже полтора часа сидим над этим текстом, а главный экшн еще не начался.

С сожалением я перелистнул несколько страниц довольно лихого повествования, выдержанного в лучших традициях матвеевских путевых заметок. "Сильный материал", как выразился бы Гарик. В свое время именно такие тексты — репортажи о поездках в Югославию, Россию и Египет — сделали Матвея одним из самых популярных русских журналистов Израиля. Это было до того, как он в очередной раз свихнулся на компьютерах. Компьютерное сумасшествие Матвея, положившее конец его неимоверной популярности среди авторов русской прессы, никогда не было мне до конца понятно. Одно дело — пользоваться такими благами цивилизации, как электронная почта, виртуальные энциклопедии и файловые архивы американской армии, для своих повседневных нужд, а совсем другое — превращать это техническое подспорье в основное содержание собственной жизни и единственный предмет для разговоров и статей. Впрочем, кондовую актуальную журналистику Матвей так никогда и не забросил. По мере того, как в израильской прессе его статьи на общеинтересные темы исчезли практически начисто, уступив место малопонятным обзорам Интернета, в России и Америке его израильские репортажи все активнее печатали редакторы международных разделов. Для редакторов "Сегодня", "Коммерсанта", "Иностранца", "Вечерки", "Русской мысли", радиостанций "Свобода" и "Эхо Москвы" Матвей оставался "лучшим и талантливейшим" русскоязычным израильским журналистом, и они охотно публиковали любой его актуальный материал (являвшийся, хоть они об этом и не подозревали, исправленным и дополненным переводом из сегодняшней компьютерной сводки новостей интернетовского информационного агентства Shomron News Service).

Даже в этих занятиях, как я подозреваю, Матвея более всего привлекала не журналистская слава и не гонорары (довольно, кстати сказать, приличные, по израильским меркам), а возможность делать всю свою работу в рамках милого его сердцу Интернета. С изданиями, настаивавшими на получении материалов по телефону или факсу, Матвей на контакты не шел, несмотря на все обещания оплатить любой телефонный счет, представленный хоть на иврите, хоть на санскрите... Откашлявшись, я продолжал чтение.

 

XXIII

К девяти часам утра я чувствовал себя вполне бодро. Джоггинг по утренней набережной, почти безлюдной в рассветные часы, контрастный душ и музыка Леонарда Коэна из портативного плейера вернули мне силы, порастраченные в ночных гуляньях по Сентралу и Ванчаю. Когда в две минуты десятого в дверь номера позвонил господин Хонг, я встретил его в состоянии боевой готовности номер один.

— Катер ждет нас у терминала "Стар", — бодрым голосом сообщил он, хотя выглядел мой радушный гонконгский хозяин, не в пример мне, потрепанно и уныло. Я поборол соблазн спросить его, много ли вагонов он успел разгрузить за время нашей недолгой разлуки, и вместо этого предложил выпить кофе.

— Времени нет, — сказал Хонг, — нам надо добраться до Длинного острова не позже половины одиннадцатого. Кофе нам сделают на катере.

— В гостиницу я больше не вернусь?

— Неизвестно, — ответил Хонг, — на всякий случай возьмите вещи с собой.

Похоже было, что он хочет мне что-то сообщить, но колеблется. На сей раз я решил все же дожать скрытного китайца.

— Что-то случилось? У нас непредвиденные сложности?

Хонг с удивлением на меня взглянул, что-то прикидывая в уме. Потом пожал плечами.

— Я думаю, вам стоит мне рассказать, — настаивал я, — особенно, если от этих новостей зависит успех нашего предприятия... Обещаю сразу: даже если это плохие новости, я не передумаю.

Хонг посмотрел на меня оценивающе, потом помедлил и произнес тихо:

— Двое наших людей погибли вчера вечером при попытке проникнуть в поместье на Длинном острове.

— А что они, извиняюсь, там забыли? — спросил я после приличествующей случаю паузы. — Если я вас вчера правильно понял, поместье хорошо охраняется. И мне не придется туда прорываться...

— Конечно, нет, — быстро сказал Хонг, — ваша встреча произойдет в общественном месте. Но нам независимо от вашей миссии нужно установить слежку за поместьем. Таково требование мистера Би. Эти люди должны были установить на окнах и дверях главного здания прослушивающие устройства. Но им не удалось добраться даже до центрального корпуса... Последний раз они выходили на радиосвязь, находясь в нескольких метрах от ворот усадьбы.

Меня посетила неприятная мысль. Зачем Хонг рассказывает мне об этом? Ведь через несколько часов я могу попасть в руки тех самых людей, которые минувшей ночью ликвидировали двух его товарищей. Они, конечно же, станут меня допрашивать. И я смогу рассказать им, что вчера ночью друзья некоего Хонга By, разъезжающего на "воксхолле" стального цвета, пытались установить в поместье прослушивающие устройства по заданию господина Би из Тель-Авива... Что-то здесь явно не так. И я даже, кажется, понимаю, что именно. На самом деле покойным диверсантам удалось сделать то, что они замышляли. Установили прослушивающие устройства, скажем, на крыше или в подвале. Заложили взрывчатку. Отравили продукты на кухне. Распрограммировали АТС местной связи. Неважно. Если я попадусь в руки охране моего неизвестного подопечного, то под пытками выдам им заведомую дезу. Хитро придумано, господин Хонг By! Я кисло усмехнулся.

— Вы мне не доверяете? — вдруг быстро спросил он, пристально глядя мне в глаза из-под полупрозрачных стекол своих "хамелеонов". И я сразу понял, зачем он об этом спрашивает. Видимо, события вчерашней ночи серьезно встревожили моего спутника, и он был бы рад теперь доложить в Тель-Авив, что я отказался исполнять задание. Господин Хонг боится... Что ж, если история с двумя его погибшими людьми не выдумка, то он имеет все основания для этих опасений. Но я пойду до конца. Не могу же я уехать из Гонконга, так и не узнав, что за человек боится и ищет встречи со мной? Я не испугаюсь. И господину Хонгу придется доставить меня к половине одиннадцатого на Длинный остров.

— Я доверяю вам, By, — сказал я, насколько мог, тепло и сердечно, — все будет о'кей. К вечеру мы будем снова в Гонконге... Или где мы, по вашим планам, должны оказаться к вечеру?..

— В Токио или в Москве, — сказал Хонг.

— Тоже неплохо. Идемте, катер ждет. Мы спустились по широкой мраморной лестнице, не дожидаясь прибытия имперского лифта. Вышли на набережную, знакомую мне по ночным гуляньям и утренним пробежкам, направляясь под палящими лучами тропического декабрьского солнца к терминалу "Стар", откуда вчера я начал свое путешествие на ночной остров Гонконг. Правда, вчера я пересекал залив на пароме вместе с сотней других пассажиров, а теперь в моем распоряжении будет собственный катер. Жаль, конечно, что не парусная джонка, изображение которой служит в колонии эмблемой решительно всего, на чем ни красуется корона Ее Величества. Но пусть будет катер. Он все-таки с мотором и может делать пятьдесят узлов, как сообщил мне Хонг по дороге. Я подумал, что быстроходность нам может пригодиться, если верить только что услышанной истории о погибших диверсантах. О том, что снаряд Ар-Пи-Джи, выпущенный с берега, движется со скоростью выше 50 узлов, я в тот момент почему-то не подумал.

 

XXIV

Катер оказался внушительных размеров судном с экипажем из трех немногословных молодых китайцев, похожих друг на друга, как однояйцевые близнецы. Хонг отдал им несколько распоряжений, и двое скрылись в трюме, а третий начал отвязывать канат от береговых шконцев. Управился он с этим молниеносно — я даже не успел заметить, как он распустил главный узел, а катер уже отошел, пеня лазурную воду, от причала. Наш путь лежал на юго-запад, мимо берегов острова Гонконг, мимо Ламмы, в сторону Лантау. Длинный остров — Чунг Чау, как он называется на кантонском диалекте, на самом деле не такой уж длинный, если учесть, что общая его протяженность не достигает двух с половиной километров. Он расположен в полутора часах плавания от пристаней Каулуна, если по совету, вычитанному мной в брошюре туристической ассоциации, преодолевать это расстояние на трехпалубном городском пароме. Но наш катер, как сообщил Хонг, доберется туда за сорок минут. Мне, объяснил он, предстоит сойти с катера на старинной заброшенной верфи, к северо-востоку от залива Тун Ван, где причаливает паром. Оттуда мой путь лежит к даосскому храму Пак Тай, выстроенному здесь отшельниками в конце восемнадцатого столетия в честь Императора Темных Небес.

— При храме, — объяснил мне Хонг, — есть вегетарианская столовая. Не Бог весть какая кухня, да и народу не слишком много в это время года: фестиваль на острове начнется только весной. Но ваш человек бывает там каждый день около полудня. Он пьет чай с цветами пизанга, ест плоды личи и кантонские вафли и общается с монахами. Одним из которых сегодня станете вы.

— Мне придется переодеться в даоса? — удивился я неожиданному повороту сюжета.

— Разумеется, — сказал господин Хонг, — вам же не хочется, чтобы охрана вас вычислила раньше времени? Вы наденете монашеский халат, зайдете в храм Императора Темных Небес, подожжете у внутреннего алтаря пару палочек с благовониями, помедитируете минут пятнадцать над умной книжкой, а потом пойдете в столовую — она находится во дворе, позади храма, и займете там столик в углу, под деревянной галереей.

— А где я возьму даосский халат и умную книжку?

Усмехнувшись, господин Хонг протянул мне пластиковый пакет, в котором я нашел легкий шелковый халат темно-коричневого цвета с белым плетеным льняным поясом и тонкую брошюрку, принадлежащую, как не трудно было догадаться заранее, перу Лао Цзы. Я раскрыл ее наугад на пятидесятой главе:

Подходящая цитата, ничего не скажешь. Хонг, суеверный как всякий порядочный житель Гонконга, резко отшатнулся от меня, когда увидел, на какой странице открылась мне священная книга Дао. Я рассмеялся.

— А книгу И Чинь вы с собой не возите? — спросил я, — а то б погадали сейчас на Книге Перемен...

Мое веселье почему-то не оказалось заразительным. Впрочем, Хонг довольно быстро совладал с собой и придал лицу строгое, непроницаемое выражение. А я подумал вдруг, что в юношеские дни моих собственных астрологических упражнений знамения слепой судьбы не вызывали у меня таких всплесков иронии. Правда, астрология — это не простое гадание, основанное на случайно выпавших цифрах. Кости можно бросить десять раз подряд и десять раз получить разные картины будущего. И книгу И Чинь можно открывать на разных местах, обесценивая тем самым достоверность предыдущей находки. А натальный и прогрессивный гороскоп для каждого отдельного человека в каждый отдельный момент времени остаются прежними, сколько раз их ни составляй. Можно, конечно, спорить о том, насколько они при этом достоверны, вернее, о достоверности каждой отдельной интерпретации, которую мы им даем. Я пожалел, что забросил в свое время астрологию.

Катер меж тем все больше удалялся от берегов Каулуна, огибая с востока побережье острова Гонконг. Поросшие тропическим лесом горы, перечеркнутые во многих местах серыми нитями автострад, скрыли от нас сгрудившиеся (вокруг главной гавани небоскребы Сентрала и виллы, обступившие пик Виктории... Кое-где из сплошных зеленых зарослей торчали, причудливо чередуясь, одинокие пагоды и опоры линий электропередач. По правому борту вдали в утренней дымке угадывались ломаные очертания берегов Лантау. Впереди Смутным пятном обозначился остров Ламма, который нам предстояло пройти левым бортом. Судя по карте, до Длинного острова оставалось не более семи километров.

— А что мне делать с моей сумкой? Оставить на катере?

— Нет, конечно, возьмите ее с собой, — сказал Хонг. — Мало ли что...

— Странное это, наверное, будет зрелище. Даос с кудрявой головой, в джинсах и кроссовках, да еще и с израильской армейской вещевой сумкой через плечо, — заметил я. — На месте любой охраны я бы из пулемета косил таких даосов. Причем еще на рейде...

— Там и не таких видали, — заверил меня Хонг, — есть негры, есть русские, американцы, поляки... Кто с сумкой, кто с рюкзаком, а кто и с палаткой... Если всех косить на рейде, в гавань потом не войдешь.

— Ладно, прорвемся. А что такое этот ваш "всякий случай", о котором я все время слышу?

— Не хочу гадать, — искренне ответил Хонг, — но всякое может случиться.

— Например, вы меня высадите и уплывете?

— Например, нас засекут и обстреляют с берега.

— И что мне в этом случае делать?

— Поступайте по обстоятельствам. Если останетесь один, старайтесь все время держаться на людях. Избегайте пустых переулков и безлюдных мест. От храма довольно оживленная дорога ведет к главной пристани, оттуда вы можете паромом добраться до Каулуна, Сентрала, Лантау или Абердина. В крайнем случае, есть еще один паром до острова Пен Чау. Это, конечно, худший вариант. Но если нас засекут раньше времени, то главная задача будет скрыться с Длинного острова. Куда угодно. И как угодно.

— А что мне делать на острове Пен Чау?

— Бежать дальше. Пересесть на кайдо, такой небольшой местный паром, который идет до монастыря молчальников на острове Лантау.

— А на Лантау что?

— Оттуда каждые полчаса паром до Каулуна.

— Вы что, серьезно собираетесь меня бросить на Длинном острове? — спросил я.

— Нет, мы собираемся вас забрать. С той же верфи, на которой высадим. Но стоит предусмотреть все возможные варианты. Вот, возьмите.

Хонг By протянул мне плотный бежевый конверт маниловой бумаги. Я вывалил его содержимое себе на колени. Там был австралийский паспорт на имя Стенли Маттуэя — с моей цветной фотографией! — билет до Тель-Авива через Токио и Москву, брошюра гонконгской туристической ассоциации "Острова Гонконга" и две тысячи местных долларов сотенными бумажками. "Там немного, но на похороны хватит", — пробормотал я себе под нос. Господин Хонг вопросительно на меня посмотрел.

— Поэзия, мистер Хонг, великая русская поэзия, — пояснил я, распихивая содержимое конверта по отделениям своего бездонного (остатки прежней роскоши), а потому пустующего (дань нынешним реалиям) сен-лорановского бумажника.

— О да, поэзия, — рассеянно кивнул он и вдруг указал на приближающуюся полоску берега. — Вот он, Длинный остров. Мы подойдем к нему с западной стороны. Скоро будем проплывать напротив поместья. Правда, с моря его не очень хорошо видно.

 

XXV

Остров Чунг Чау, очертаниями на карте напоминающий вешалку, (вблизи оказался прелестным, живописнейшим уголком, вовсе не похожим на "традиционную картинку Средиземноморья", которой пытаются завлечь туристов наивные составители брошюры Гонконгской туристической ассоциации. Во-первых, Тихий океан с его неповторимым лазурно-сизым оттенком и гладкой, почти мраморной поверхностью вод, никаким боком не похож на сине-бурое Средиземное море в хронической двухбалльной лихорадке. Во-вторых, пестрое скопление рыбацких джонок с парусами в форме веера, облепивших подветренную бухту Длинного острова, даже отдаленно не напомнило мне ни тель-авивскую, ни ларнакскую пристань. Да и поднимающийся над гаванью остроконечный купол даосского храма тоже не вызвал у меня никаких ассоциаций ни с луковками православных церквей на греческих островах, ни с колокольнями Старого Яффо. Об Александрийской гавани с ее пакгаузами мне и вспоминать не захотелось.

— Вон там, — господин Хонг указал рукой на длинный ряд прилепившихся к воде обветшалых деревянных сараев, от каждого из которых метров на пять-шесть выдавались в бухту широкие мостки, — средняя верфь, с желтой вывеской. Там мы вас и высадим. Позади верфи есть деревянная лестница, она ведет прямо к храму. Когда подниметесь до главной улицы поселка, сразу налево. После встречи с вашим человеком не задерживайтесь ни на минуту. Сразу звоните нам. Вот телефон. Пользоваться умеете?

Хонг вложил мне в руку небольшой, но увесистый аппарат "Эрикссон" с короткой негнущейся антенной. Я набрал свой иерусалимский номер и спустя несколько секунд услышал собственный голос на автоответчике. Я прервал связь.

— Умею. А какой телефон полиции?

— 999, но это коммутатор. Спросите полицию.

— А ваш телефон?

— Он запрограммирован под #1. Звоните сразу, как только закончите. Мы будем ждать, — заверил Хонг.

Я нажал на кнопку со значком #, затем на единицу, затем на SEND. Тотчас же из кармана у мистера Хонга послышалась мелодичная трель телефонного звонка. Я нажал на клавишу разъединения. Трель из кармана прекратилась не сразу.

— Вы будете ждать здесь, у верфи?

— Нет, мы будем держаться на расстоянии от берега — где-нибудь вокруг гавани. Там, где джонки, или чуть дальше... Это отсюда в нескольких минутах плавания. Удачи вам, мистер Маттуэй.

Катер подошел к старой верфи, и я по трапу спустился на мостки. Один из матросов подал мне сумку, которую я набросил на плечо, поверх халата. Солнце жгло уже совершенно нещадно. Катер, вспенив воду за кормой, стал быстро удаляться по направлению к гавани. Я отвернулся и зашагал в сторону лестницы, о которой говорил мне господин Хонг — лестницы, ведущей к храму...

В храме Императора Темных Небес было сумрачно и прохладно. На многоярусном алтаре, в самой глубине центрального зала, горели тысячи огней — восковых свечей, бронзовых и глиняных светильников, расставленных со всех сторон вокруг медного изваяния Будды. Монах у входа продал мне за пять долларов пачку ароматических палочек, и я не торопясь обошел по периметру храма, расставляя их попарно в медных чашках и подпаливая зажигалкой. Только закончив свой обход, я вспомнил вдруг, что две палочки благовоний в горшке символизируют смерть и траур. Везет мне сегодня с китайскими суевериями, подумал я, вышел из храма и отправился на поиски вегетарианской столовой.

Я нашел ее довольно легко: двор с десятком дубовых столов находился прямо позади храмового здания. Двое наголо обритых юношей британского вида пили чай за ближайшим ко входу столом. Чуть поодаль старый монах, низко наклонившись со своей скамьи, вырезал ножом какой-то предмет из деревянной чушки. На столе перед монахом лежала рыжеватая тыква с причудливыми выростами, нетронутая и скорее напоминающая культовый предмет, чем продукт питания. В дальнем конце двора за дверью, скрытой бамбуковым занавесом, угадывалась кухня. Когда я увидел угловой стол под галереей, о котором говорил мне Хонг, то сразу понял, почему мой загадочный незнакомец облюбовал именно это место. Возле стола в огромном глиняном кувшине росла карликовая сосна, превращавшая угол столовой почти в отдельное помещение наподобие кабинета в дорогом ресторане. Если мой человек действительно ценит дискретность, лучшего места ему в этой столовой не найти... Я уселся за угловой стол, разложил на нем сигареты, путеводитель и "Дао дэ цзин" (чтобы не слишком бросалась в глаза камера, которую я также выложил на стол), заказал у подошедшего монаха тарелку рисового чоумейна с жасминным чаем и стал ждать. Часы "свотч", не слишком органично сочетавшиеся с моей монашеской рясой, показывали половину одиннадцатого.

Я старался не думать о том, кого я здесь встречу. Замысел, который привел меня в этот дальний уголок земли, до сих пор реализовывался вполне безупречно, с точностью до минут. Я уже полностью свыкся с мыслью о том, что все идет по плану. Если бы в тот день никто не пришел со мной встретиться в вегетарианской столовой Императора Темных Небес, то я, наверное, был бы очень удивлен.

Впрочем, удивиться мне все равно предстояло, и довольно скоро. Я не успел еще облизать палочки и запить чаем последнюю щепоть чоумейна, когда во двор неторопливым шагом вошел высокий мужчина, одетый в тренировочный костюм. Несмотря на зеркальные очки, скрывавшие глаза вошедшего, и на стриженую седую бороду, которой при жизни он никогда не носил, не узнать покойного премьер-министра Израиля было просто невозможно.

 

XXVI

Я тихо выматерился, не веря собственным глазам. Гамлету в аналогичной ситуации было легче: суеверный датский принц жил в такой реальности, где назойливые призраки еженощно тревожили сон живых обитателей Эльсинора. А мне, видавшему на своем веку виртуальную реальность и прочую компьютерную чертовщину, поверить в призрака оказалось просто слабо. Но человек направлялся прямо к моему столу, так что на рефлексию времени не оставалось. Я едва успел три раза нажать на сенсорную кнопку диктофона, когда покойный глава правительства возник над ветвями карликовой сосны и по-английски попросил разрешения сесть за мой стол. Голос его звучал попроще, чем с телеэкрана, без привычного драматизма, но опять же был узнаваем до боли в висках.

Сердце мое бешено колотилось, в голове все поплыло. Я быстро кивнул, не сообразив даже, на каком языке стоит начинать наш разговор. Без дальнейших предисловий глава правительства занял место на деревянной скамье напротив и внимательно меня осмотрел. Не знаю, какое впечатление произвело на него увиденное, но я чувствовал себя как в дурном сне, в котором хочешь бежать, но не можешь даже пошевелиться...

Подошедшему прислужнику премьер-министр заказал чашку чая с цветами пизанга, плоды личи и тарелку вафель. Информация у господина Хонга поставлена неплохо, механически отметил я про себя.

— Куришь? — спросил премьер-министр, протягивая мне раскрытую пачку 100-миллиметрового "Кента". Дрожащими пальцами я выудил сигарету, он взял другую, и я дал ему прикурить от своей зажигалки. Он, возможно, не заметил, что на зажигалке было золотыми ивритскими буквами написано "Тайм" (никогда еще Штирлиц не был так близко к провалу...), но дрожание моей руки от его пристального взгляда явно не ускользнуло.

— Ты живешь здесь? Каникулы? Отпуск?

Я промолчал. Мне просто не пришло в голову никакого ответа, даже самого очевидного.

— Я не слишком тебе докучаю вопросами? — спросил покойный премьер-министр.

— Нет, напротив... Приятно с вами встретиться.

Эта фраза, выдавленная мной по-английски, потребовала такого чудовищного душевного напряжения, что я понял: придется все же перейти на иврит.

— А вы, значит, здесь живете, господин премьер-министр? — спросил я, пристально глядя в зеркальные стекла его очков и весьма добросовестно там отражаясь.

— Бывший премьер-министр, — поправил он, подумав с минуту. — Да, я здесь теперь живу.

Ответ, как и мой вопрос, был на иврите.

— С четвертого октября?

— Нет, с пятого.

— А ваша вдова?

— Ты что, приехал поговорить о моей вдове? — спросил он резко. — Оставь ее в покое. Она здесь не при чем. Ты, кстати, журналист или сотрудник ЯМа?

— Что такое ЯМ?..

— Служба такая. Особый отдел. Очень не хотела меня сюда отпускать. Так, значит, ты журналист? Из какой газеты?

— "Вестник". Русская версия "Мевасера".

— Эх, Шайке, Шайке... Докопался-таки. Раздолбайское все-таки у нас государство. Нет такого секрета, о котором назавтра не знала бы пресса. А почему, кстати, русская версия?

— Господин Алон ничего не знает о моем визите, — сказал я, — у меня тут самостоятельное журналистское расследование...

— Какие поразительные суки, — задумчиво произнес премьер-министр, — значит, тебя все-таки наняли ребята из ЯМа... Особый отдел обращается в прессу, чтобы расправиться с БАМАДом. Да еще и в русскую прессу... Дожили.

— По правде сказать, я совершенно ничего не понимаю, — признался я. — Меньше всего я понимаю, почему вы тут пьете чай, когда вам уже соорудили такое красивое надгробие на горе Герцля... Какой-то неизвестный мне ЯМ хочет разделаться с БАМАДом, а в результате вы оказываетесь целы и невредимы на острове Чунг Чау, хотя у нас полстраны с пеной у рта обвиняет другую половину в вашем убийстве...

— И тебе приспичило выяснить, что же на самом деле случилось?

— Я думаю, что буквально пяти миллионам наших соотечественников тоже бы приспичило на моем месте.

— И вот ты здесь. Представитель общественности. "Общество имеет право знать..." — последнюю фразу бывший глава правительства произнес с такой неподражаемой издевкой, что мне сразу вспомнились все его выступления против прессы, правозащитных организаций, конституционного суда и других институтов, оскорбляющих его представления военного человека о дисциплине власти. — Давай, представитель, спрашивай, авось я отвечу.

Он усмехнулся и посмотрел на меня с какой-то странной смесью жалости и доброжелательства во взгляде.

— Вы знали, что вас должны убить?

— Не задавай глупых вопросов. Задавай умные.

Я, кажется, понял, куда он клонит. Я должен составить свою теорию заговора, а он, может быть, ее завизирует. Глава правительства предлагает мне экзамен, к которому я не Бог весть как подготовился. Если б знать заранее... Но заранее они мне, конечно, ничего сказать не могли. Я бы с ума сошел, наверное, если бы меня предупредили, кого я тут встречу. Или проболтался бы. Ладно, будем импровизировать.

— Ваш убийца знал, что вы останетесь в живых?

— Я не нанимал своего убийцу.

— А организацию, в которой он состоял, разве не по вашему указанию создали?

— Это разные вещи. Одно дело, что я в свое время дал принципиальное согласие на создание еврейского подполья, контролируемого БАМАДом. Это было мое решение как министра обороны и главы правительства. А другое дело — кадровая политика этого подполья. Как они вербовали туда людей, кто вступал, из каких побуждений, — этим я не занимался. Итая Амита я тоже не нанимал. Это сделали те, кому положено. Я думаю, что они дали ему достаточно четкие инструкции.

— Они, конечно, обещали ему жизнь, свободу и массу денег за участие в этом спектакле?

— Честно тебе говорю, я не знаю, — сказал он, затушив сигарету в фарфоровом блюдце, — может быть, обещали. А может, он действительно думает по сей день, что он меня убил и спас Отечество от предателя. Есть люди, которые знают точно, что он думает, однако я с них доклада не требую. Главное, что этот студент свое дело сделал.

Я ненадолго задумался.

— Зная то, что мы с вами знаем, приходится делить всех людей, причастных к событиям: врачей, полицейских, охранников, политиков — на две категории: те, кто понимал, и те, кто не понимал, что на самом деле произошло в ту ночь...

— Логично, — подбодрил меня бывший премьер-министр.

— Ваш якобы раненный телохранитель, конечно, знал. И шофер тоже знал. Врачи на площади не знали, поэтому так важно было уехать оттуда, чтобы они не успели заняться спасением вашей жизни...

— Нет комментариев.

Я истолковал этот ответ как подтверждение своей догадки.

— И в больницу не сообщали, что вас везут, чтобы не вызывать там суматоху в приемном покое. В больнице должно было быть несколько человек, которые уже ждали вашу машину, готовые выдать медицинское заключение о смерти, кого бы им под видом вас ни привезли.

— Под видом меня?!

— Но вы же не были в больнице, господин премьер-министр, — сказал я, — ни в живом, ни в мертвом виде. Ваше свидетельство о смерти было выдано in absentia.

— А это откуда следует?

— Ваш шофер не сообщил полицейским патрулям, куда он направляется. Как я теперь понимаю, это было сделано специально для того, чтобы лимузин никто не сопровождал до больницы. По дороге ваша машина остановилась, и вы пересели в другую, чтобы ехать сразу в аэропорт. А лимузин доставил в больницу либо живого двойника, либо куклу.

— Как ты понимаешь, всего, что было после моего выхода из лимузина, я уже не видел. Может, двойника, может, куклу, а может, и вообще никого. Дело техники.

— Понимаю... Хотя вам могли и доложить, как все было сделано.

— Могли, но я не спрашивал. Я теперь частное лицо, и никто мне ничего докладывать не обязан.

— Нынешний глава правительства знает о том, что вы здесь?

— Нет комментариев.

— Помилуйте, господин премьер-министр, после того, как моя статья будет опубликована, все равно все выйдет наружу...

— Если она будет опубликована, — поправил он.

 

XXVII

Покойный премьер закурил новую сигарету, глубоко затянулся и продолжал:

— Кроме того, если все выйдет наружу, очень многие попадут по суд. Не могу сказать, по какой статье, но привлекут обязательно. А я не собираюсь давать показаний. Ни следствию, ни тебе здесь сейчас. В этой игре каждый отвечает за себя.

— Очень благородно с вашей стороны, — заметил я. — А как вы, кстати, полагаете: мою статью опубликуют или нет?

— Это зависит от многих обстоятельств, — ответил он, — в частности, от тебя самого. Я понимаю, что это интервью тебя прославит, принесет деньги и успех. Но подумай сам, будет ли оно полезно для общества?

— Я как-то привык думать, что правдивая информация полезнее для общества, чем ложь и подтасовки. Особенно такие подтасовки, после которых в стране начинает работать святая инквизиция, создается министерство госбезопасности, поощряется доносительство и политическая травля...

— Знаешь, эту часть истории мы как-то не предусмотрели. Я не предусмотрел. Из тех известий, которые я получаю из Израиля, это — самое неприятное: что моей смертью многие воспользовались не для ускорения мирного процесса, а для развязывания гражданской войны.

— Ну, войны пока нет, но все счеты сводятся от вашего имени. Недавно съели министра религий, сослались на то, что вы его собирались съесть. На днях начали сирийцам обязательства давать, тоже на вас ссылаются.

— Насчет министра религий знаю, это возмутительно. А насчет сирийцев все правда, я действительно давал Клинтону обязательства.

— А как же референдум? Вы что, не собирались его проводить?

— Собирался, конечно. Я подозреваю, что меня из-за этого и убили.

— Я, кажется, совсем уже ничего не понимаю. Эта инсценировка была вашей или не вашей идеей? Если не вашей, то зачем вы в ней участвовали?!

— Да, ты действительно ничего не понимаешь, — согласился премьер-министр. — Хорошо, я тебе кое-что объясню. Моя идея была — просто уйти в отставку по личным обстоятельствам. У меня уже просто не было ни сил, ни здоровья на все это. Я знал, конечно, что плакат с мундиром СС изготовили наши люди, мне доложили, чтобы я не слишком расстраивался. Но все равно три года у власти, в обстановке нарастающей ненависти и сумасшествия на улицах, крики "Предатель!", "Убийца!", постоянные склоки в партии, в коалиции, интриги... При этом по всем опросам мы теряли очки. Муниципальные выборы мы проиграли, профсоюзные тоже... Мы делали дело, ради которого полвека гибли наши солдаты на полях боев, впервые в истории страны добились успеха — а популярность падала. Дожили до того, что я стал по опросам проигрывать этому брехуну Диди, который за три года ни одного слова осмысленного не сказал... Я понял, что больше не вынесу. Я собрал своих ближайших товарищей и объявил им, что собираюсь подать в отставку. Хватит.

Мой собеседник замолчал, и я заметил, что он тяжело дышит. Видимо, за три месяца на этом богоспасаемом острове он успел капитально отдохнуть от воспоминаний о последних днях своего правления и теперь мысленно возвращаться к тем временам было для него тяжело. Он отпил чаю из прозрачной фарфоровой чашки с изображением храма Императора Темных Небес.

— Так почему же вы не подали в отставку? — спросил я, когда мне показалось, что он успокоился и чай в чашках у нас обоих был уже допит.

— Они сказали мне, что это совершенно невозможно. Абсолютно невозможно, сказали они. Это самоубийство для тебя, для партии, для мирного процесса, сказали они. Не было в Государстве Израиль отставок по собственному желанию. Все отставки у нас были формой импичмента — и Старика, и Старухи, и твоя собственная 20 лет назад... Если ты сейчас идешь в отставку, сказали они, то мы можем сворачивать лавочку и отправляться в оппозицию еще на 15 лет, в которые нам будут припоминать всех убитых со времени осло-вашингтонского соглашения. А правые прижмут Арафату яйца, и все наши достижения перепишут на себя. Это будет триумф, реставрация для них и полная гибель для нас. Наших избирателей поделят МАДАД и "Золотая середина", марокканцы уйдут к Королю Причесок, а молодежь поддержит Манора на выборах главы правительства. Полмиллиона русских отберут у нас те пять мандатов, которые они нам принесли в 1992, и передадут Щаранскому... Рабочая партия повторит судьбу английских либералов в 20-е годы, и все из-за того, что ты устал. Потерпи, сказали они мне. У тебя нет выбора. Единственный способ оставить твой пост — это ногами вперед.

— Кажется, я догадываюсь, кто подал идею насчет "ногами вперед", — заметил я. Он усмехнулся.

— Ты знаешь, на самом деле все эти наши знаменитые раздоры уже очень давно закончились, — сказал он, — Шмулик действительно меня страшно ненавидел, потому что я обошел его, когда первый раз стал премьером. Он мне лет пятнадцать не мог этого простить. Даже когда победил меня на внутренних выборах и стал сам премьер-министром на ротации. Ну и я ему, конечно, платил взаимностью, потому что желание мне навредить у него превратилось просто в сверхценную идею... Я думаю, я ему отплатил в своей книге. Но мы с ним помирились еще до последних выборов. Не так, как мирились в прошлые разы: для публики, с объятиями на пленуме ЦК и ненавистью в душе — а действительно, сели вдвоем и договорились, что будем работать вместе. И кто старое помянет — тому глаз вон. Только на этот раз мы не делали по этому поводу никаких официальных заявлений... Просто работали вместе, и все.

— Насчет вашей с ним дружбы есть уже посмертный анекдот...

— Про камень на моем надгробии? Хороший анекдот. Мы со Шмуликом очень над ним смеялись.

Тут бывший глава правительства запнулся, вспомнив, что до сих пор он выгораживал своего наследника. Я заметил его замешательство и заверил, что оставлю эту фразу off the record . Обманул, конечно. Мне просто важно было, чтобы собеседник не начал осторожничать после этого прокола. Конечно же, каждое его слово записывалось магнитофоном, лежащим на столе под брошюрой об островах.

— Я все равно знаю, кто это предложил, насчет ногами вперед, — упрямо сказал я. Глава правительства посмотрел на меня вопросительно.

— Ваша шестерка Эли Шерец.

— Нет, не он, — последовал быстрый ответ. — А почему ты подумал на него? — лицо премьер-министра было непроницаемо. Он явно не понимал, что самим этим вопросом выдал Шереца с потрохами.

— Да ничего особенного, — сказал я небрежно, — просто он законченный негодяй и при этом ваш ближайший фаворит. Я, кстати, не думал ни одной минуты на Шмулика (называть так нынешнего главу правительства в присутствии его предшественника было забавным ощущением). Шмулик, при всех своих интригах, человек вашего поколения. А вы идеалисты. Вы не воспитывались на книгах Маккиавелли. Вы даже когда предаете близких товарищей, испытываете угрызения совести, закрываете лицо руками, отводите глаза. Я не говорю, что вы от этого лучше, но вы определенно наивнее. Так что среди вас, геронтократов, придумать эту схему мог только Шерец.

— Нет комментариев, — отозвался премьер-министр. На протяжении всей моей тирады он внимательно всматривался мне в лицо. Я догадывался, что многие мои слова ему неприятны. Ему, наверное, понадобилась масса внутренних усилий, чтобы не потерять контроль над собой. Но это ему, на мое счастье, удалось. А я тем временем решил наступить на горло своим морализаторским песням.

— Они сказали мне, что выйти я могу только ногами вперед, и тут же кто-то вспомнил, что глава БАМАДа на днях рассказывал о готовом плане покушения на меня. Этот план разработал один их агент, возглавляющий террористическую организацию "Эйтан".

— Ну да, конечно же, Авигдор Хавив. По кличке "Коктейль".

— Правильно, это ведь все уже опубликовано... Так вот, этот самый Хавив уже собрал ударную группу из людей, готовых в меня стрелять, взрывать, бомбить и душить. Одному Богу ведомо, почему БAMАД никого из них до того момента не арестовал: я-то лично думал, что людей привлекают к заговору, чтобы получить достаточно улик и посадить... Но тут почему-то БAMАД предпочитал держать руку на пульсе, а заговорщиков на свободе. Они изгалялись как могли: один пытался даже заложить динамит в водопровод моего дома. Странно, что у него не получилось.

— Он же в вас и стрелял.

 

XXVIII

— Так это был он? — пикантная деталь явно позабавила премьер-министра. — Ну да, это, наверное, было как раз одно из его шести покушений. Пару раз полиция его даже задерживала, но БАМАД вызволял под разными невинными предлогами. Короче, у них уже готов был план покушения, и они мне предложили такой вариант: в меня будут стрелять холостыми пулями, после этого я смогу уехать из страны на пару лет, отдохнуть, попутешествовать, а потом, может быть, даже вернуться. Если доживу, конечно.

Детективный сюжет разворачивался передо мной в таких подробностях, от которых голова шла кругом. Слушая повесть премьер-министра, я должен был все время убеждать себя, что весь этот разговор действительно происходит, и действительно — с моим участием. Это не умещалось в сознании. Если бы то же самое интервью я прочитал напечатанным в "Мевасере" за подписью какого-нибудь их ведущего журналиста, то смог бы и поверить в реальность такой истории и даже позавидовать автору. И наверняка подумал бы о том, что при другом расположении планет мне, а не ему выпало бы брать сенсационное интервью... Но вот небо услышало меня и дало мне в руки козырь — такой, который выпадает раз в жизни. А я сижу, пускаю слюни, как Наташа Ростова, и отказываюсь верить... Очнись, Матвей Станевич, проснись и пой! Победить можно только тогда, когда ты весел и хорошо владеешь автоматическим оружием! Подбодрившись этой лихой цитатой из Аксенова, я залез двумя пальцами в пачку премьерского стомиллиметрового "Кента", достал оттуда сигарету и быстро ее раскурил.

Бывший глава правительства, похоже, не обратил никакого внимания на мое смятение. Начав рассказывать историю собственной гибели, он все больше увлекался повествованием, речь его становилась быстрей, и из нее исчезли все интонации дипломатической осторожности, совсем недавно задававшие тон всей нашей беседы. Я подозревал, что моим собеседником движет прежде всего желание выговориться, дать выход чувствам и воспоминаниям, от которых ему нечем было отгородиться в атмосфере вынужденной праздности и бездействия последних трех месяцев. Его рассказ был вовсе не похож на интервью — скорее, то была исповедь, в которой важен не собеседник, а возможность излить душу.

— Когда они предложили мне сыграть в покушение, я был возмущен. Я сказал, что не играю в такие игры, а им всем после подобных предложений стоит задуматься о своем служебном соответствии. Но назавтра мне принесли результаты очередного опроса общественного мнения, по которому меня поддерживало на прямых выборах 38%, а мирный процесс одобряло 46%. И какой-то раввин в Америке выдал галахическое постановление, что меня можно уничтожить как предателя Земли Израиля. Тут мое терпение лопнуло. А тот человек, который все придумал, он же и принес мне обе эти сводки в тот день, сказал: подумай, босс. Ты будешь святым. Весь мир будет рыдать и славить твое имя. Поддержка нашей партии и мирного процесса подскочит минимум вдвое. А всех этих старых пердунов, которые хотят нашей крови, мы выстроим в одну большую всемирную очередь за бесплатным супом для безработных.

— Вы действительно верили, что сможете вернуться в Израиль?

— О, планов возвращения было предостаточно. Рассматривался даже вариант, при котором меня не убьют, а сделают "растением". То есть под видом меня какого-нибудь бродягу с проломленным черепом будут держать в бессознательном состоянии на аппаратном дыхании несколько месяцев, а потом объявят о медицинском чуде, и я снова обрету сознание... Подобрали даже кандидатов: в различных клиниках Израиля посмотрели нескольких больных-одиночек с погибшей мозговой корой. Но этот вариант пришлось забраковать из-за сложностей с сохранением секретности. В результате был реализован план убийства, который разработал этот "Коктейль". Вот и все...

— А как прошли для вас эти три месяца? — спросил я осторожно. — Вы не раскаиваетесь в том, что сделали?

— Честно говоря, это трудный философский вопрос, — ответил премьер-министр, употребив слово, чуждое его обычному военно-колхозному лексикону. Я тут же невольно вспомнил, как после нескольких неудачных попыток взять штурмом слово "фундаменталистский", во время речи в кнессете пару лет назад, он махнул рукой и буркнул себе под нос: "Ну не получается у меня, не получается"... — Трудный вопрос. Непонятно, что хуже: то, что этот план реализован, или то, что он не сработал. Проблема в том, что этот заговор не мог сработать до конца. Сейчас он раскроется, если ты, конечно, не передумаешь о нем писать... Кстати, ты еще не передумал?

— Почему я должен передумать?

— Чтобы спасти мирный процесс, например... Если тебе близки наши цели, то ты можешь принести свой материал в жертву мирному процессу...

— Мне дорог мирный процесс, — сказал я, — но я уже жил однажды в обществе, где власть держалась на лжи и коллективной истерике. Я не хочу никому помогать строить такое общество в Израиле. Как бы сильно мне ни хотелось, чтоб наших мальчиков перевели из Хеврона в Тальпиот на время милуим... Так что я свое дело сделаю так, как я его вижу. Простите меня, если сможете.

— Ладно, это дело твое. Так вот, сложная философская дилемма тут такая: если бы этот заговор мог увенчаться полным успехом — то есть его никогда бы не раскрыли — тогда я мог бы убедить себя, что поступил совершенно правильно. Невинная кровь не пролилась. Людей, которых осудили бы за мое убийство, БАМАД всех знает. Тех из них, которые думают, что они действительно убили премьер-министра Израиля, наказали бы совершенно заслуженно. А тех, которые знали, что пули холостые, вынули бы из тюрьмы назавтра. Освободить из тюрьмы нужного человека для БАМАДа не проблема. Вынули же этого, Салаха Маруни...

Я стал вспоминать. Салаха Маруни взял БАМАД с полгода тому назад. Он был судим и получил пожизненное заключение за убийство трех арабов — теракт, ответственность за который взяла на себя организация "Эйтан". Когда вскоре после стрельбы на площади Царей Израиля выяснилось, что создатель "Эйтана", Авигдор Хавив, является агентом БАМАДа, пошли разговоры о том, что именно Хавив сдал Маруни властям. И назавтра после того, как газеты об этом написали, из тюрьмы "Ашморет" пришло сообщение: сосед по камере проломил Салаху Маруни череп. Позже информация о его судьбе исчезла таинственным образом с газетных страниц, не без участия военной цензуры.

— Разве его вынули? Ему же наоборот проломили череп...

— Это для тебя ему проломили череп. А для Авигдора Хавива, который сдал Маруни в свое время БАМАДу, этот человек с якобы проломленной башкой — источник постоянной угрозы, живое напоминание о том, кто пойдет по его следу, если он что-нибудь не то вякнет на суде и следствии... Шлепнуть Хавива БАМАД сейчас не может, потому что ЯМ его круглосуточно сторожит. Поэтому его пугают, и довольно успешно.

— А что это за ЯМ, который играет один против всех?

— О, это очень интересная организация. Я думаю, что структура ее составляет гораздо большую государственную тайну, чем мой гонконгский адрес. Так что подробности, если захочешь, можешь получить у человека, который тебя сюда послал. Скажу только, что ЯМ — это организация гораздо более влиятельная, чем БAMАД. Межведомственная структура со своими представителями во всех ветвях наших секретных служб. И БАМАД в последние восемь лет из кожи вон лезет, чтобы добиться ее расформирования. Глава ЯМ был у меня с докладом после того, как я принял решение запустить операцию "Кеннеди"...

— Остроумное название, — невольно вставил я.

— Да, оно всем понравилось, — усмехнулся премьер, — так вот, начальник ЯМа принес мне отчет, в котором говорилось: обеспечение успеха операции "Кеннеди" невозможно без профилактической ликвидации всех ее участников и свидетелей в ранге ниже генерала спецслужбы. Всех телохранителей, врачей, медсестер, бортпроводников, пилотов, поваров, уличных зевак, которые окажутся на пути операции "Кеннеди" в ходе ее осуществления, придется ликвидировать, даже не выясняя, видели они что-нибудь подозрительное или нет. Начальник ЯМа просил меня подумать, готов ли я пойти на устранение десятков людей, — в том числе ком-мандос из числа моих собственных охранни-ков — для того, чтобы сохранить в тайне мое бегство. Я, естественно, ответил, что не готов. Тогда он показал мне какие-то статистические таблицы и диаграммы, из которых следовало, что без этих мер вероятность сохранения всей истории в тайне составляет процентов 65 в ночь покушения, и убывает примерно на 5-6% в неделю. Я не помню точно всей математики, но звучало это так: либо перестреляй всех вокруг, либо твой отпуск не превысит трех месяцев...

— И что же вы решили?

— Я вызвал к себе начальника БАМАДа, и велел главе ЯМа повторить при нем все эти выкладки. Далет их выслушал и заверил меня, что все это неправда и что у него есть свои математики, которые вычислили всю траекторию, и убирать никого не надо. Он назвал мне пять операций, проведенных нашими спецслужбами в Израиле за последние годы, и ни одна из них до сих пор не стала достоянием гласности. Хотя для обеспечения секретности этих операций не понадобилось практически никого убивать. Мои ближайшие советники были этим объяснением удовлетворены. А глава ЯМа поставил мне довольно любопытный ультиматум. "Давай, — сказал он, — ты отдашь мне распоряжение прекратить операцию "Кеннеди", если число ее жертв превысит три человека". "В каком смысле ее жертв, — удивился я, — БАМАД же не собирается никого убивать, ты сам слышал". "Я много слышал разного от БАМАДа, — сказал мне Бет, — я практически все слышал от БАМАДа, кроме правды. Я не верю ему ни на грош. Тебя вывезут из страны, а тут начнутся загадочные исчезновения людей, автомобильные катастрофы на ровном месте, необъяснимый арабский террор в самых неподходящих местах... Если ты веришь, что всего этого не будет, то тебе ничего не стоит отдать мне такое распоряжение. А если не веришь, то скажи прямо, что ты готов уйти на почетную пенсию ценой любого количества человеческих жизней. Тогда я сейчас же покину и твой кабинет и свой, и Бог тебе судья".

— Вы подписали распоряжение? — спросил я, затаив дыхание.

— Да. Начальник БАМАДа сказал, что он не возражает против этого.

— Но ведь распоряжение может быть отменено новым главой правительства?

— ЯМ потребовал весьма серьезных гарантий того, что такое не случится. И он их получил. Бет понимал, что если новое правительство захочет сохранить операцию "Кеннеди" в силе любой ценой, то первая необъяснимая катастрофа случится именно с его автомобилем. Поэтому он не только взял письменные гарантии с меня и Шмулика, но также принял свои меры. Если Бет приступил к исполнению распоряжения, значит операция "Кеннеди" действительно отменена.

— Вы считаете, что меня прислали сюда, чтобы я исполнил это ваше распоряжение?

— По всей видимости, да,

— Так вы возвращаетесь в Тель-Авив? — весело спросил я. — Может, полетим одним рейсом?

Тут в нашей оживленной беседе наступила зловещая пауза. Он посмотрел на меня так, словно только что обнаружил мое присутствие рядом с собой, и это открытие было для него в высшей степени неприятным. Я понял, что исповедь окончена.

— Скажите, господин премьер-министр, — задал я последний вопрос своего интервью, — меня сейчас убьют?

 

XXIX

Шайке Алон сидел в своем кресле неподвижно, уставившись в одну точку где-то за моим плечом. Скурив уже полторы пачки "Тайма" с момента нашей встречи, он жевал фильтр очередной сигареты, потухшей на середине. Если бы не шум автомобилей, доносящийся с улицы Петах-Тиква за зашторенным окном, тишина в кабинете могла бы с полным основанием называться гробовой.

— И его убили, — прошептал Шайке Алон.

— Не в этом тексте, — заметил я, — в тексте убили всех остальных: Хонга, его матросов, хозяйку пансиона, где Матвей скрывался в Каулуне. Обстоятельства гибели Матвея нам известны только из телеграммы.

— В любом случае его убили в Гонконге... Вернее, он погиб в автомобильной катастрофе...

— Нет, вернее первое.

— Мы не можем этого знать, — отрезал Шайке Алон, и снова в его кабинете воцарилось тяжелое молчание. Спустя несколько минут Шайке Алон затушил очередную сигарету и посмотрел на меня оценивающе.

— Ты веришь тому, что здесь написано?

— Я бы с удовольствием этому не поверил, — сказал я, — если бы мне дали еще возможность не поверить в гибель моего друга. Но такой возможности у меня нет.

— Это бред, бред, бред, — сказал Шайке Алон, — этого не может быть.

— Я сам хотел бы так считать.

— Скажи мне вот что, — заговорил он вкрадчивым тоном, — как ты думаешь, почему этот Бет из ЯМа воспользовался помощью твоего друга, которого он совсем не знал? Почему он не пришел ко мне или к Пирхия? Почему он действовал аки тать в нощи, если у него было разрешение самого премьер-министра на разглашение этой истории?

— Не знаю. Я даже не знаю, что за организация ЯМ, так что я не могу судить о ее мотивах. Кстати, вы могли бы мне что-нибудь рассказать об этих людях?

— Такой организации нет. Разбуди меня в три часа ночи, спроси меня на операционном столе под наркозом, что такое ЯМ, и я скажу тебе, что такой организации нет.

— Тогда как вы мне предлагаете судить о ее логике?

— Исходя из здравого смысла.

— Исходя из здравого смысла, эту историю понять невозможно. С первой секунды и до последней.

— И все-таки, — настаивал Шайке Алон.

— Скажите мне лучше прямо, на что вы пытаетесь намекнуть.

Алон опешил. Потом взял и закурил новую сигарету. Явно он собирался сказать нечто такое, что имело слабый шанс встретить мое одобрение или даже понимание, а потому хотел максимально растянуть вступительную часть. Но мне не хотелось играть с ним в кошки-мышки. И я не считал себя обязанным.

— Молодой господин Соболь, — сказал Шайке Алон официальным тоном, — совершенно очевидно, что это сочинение является чудовищной, нелепой выдумкой, поклепом на БАМАД и оскорблением памяти покойного премьер-министра. Ничего подобного не могло произойти в Государстве Израиль. Этот текст, который ты мне принес — вымысел, подлог, фикция...

Он увидел, вероятно, что я сейчас его ударю, и чуть ли не крикнул:

— Дослушай меня!

Я расслабился и приготовился слушать его до конца, а потом ударить.

— Я небольшой специалист в электронной почте, — сознался Шайке Алон, — но у меня есть свой компьютерный счет во внутренней редакционной системе, она подключена к Интернету. И мне известно: для того, чтобы написать и отправить сообщение от имени какого-нибудь пользователя, достаточно знать название его счета и пароль. Написать статью и послать ее тебе от имени твоего погибшего друга мог любой человек, владеющий русским языком и способный угадать его пароль. Если же мы говорим не об одном человеке, а о целой организации, такой, например, как газета "Аелет аШахар", то там в штате есть и десятки журналистов, знающих русский язык, и немало блестящих компьютерных специалистов, способных взломать любой электронный почтовый ящик. Так что в тексте, который ты мне принес, не содержится ни одного доказательства не только правдивости содержащейся там информации, но и подлинности самого документа. Ты готов обсуждать этот вопрос?

Я кивнул, скорее машинально, чем обдуманно. Алон нажал кнопку селектора и попросил пригласить в его кабинет Амоса. Дверь тотчас же открылась, и к нам присоединился высокий рыжий мужчина лет сорока, которого я знал с первых дней работы в "Мевасере" — начальник компьютерного отдела Амос Нойбах. Мы поздоровались.

— Скажи мне, Амос, — обратился к нему Шайке Алон, — какой электронный адрес Билла Клинтона?

— Президент штрудель уайтхаус точка гов, — ответил Амос не задумываясь. Впрочем, ответ на этот вопрос я и сам знал из статей Матвея.

— А какой электронный адрес депутата кнессета Шмуэля Грейднера из партии Труда?

— Сгрейднер штрудель кнессет точка гов точка ил, — ответил Амос.

— Что тебе нужно для того, чтобы послать письмо Клинтону от имени Грейднера?

— Нужно знать адреса обоих.

— А пароли?

— Никаких паролей, только адреса. Программа SENDMAIL, используемая для отправки электронной почты в операционной системе UNIX, подключается к любому почтовому серверу в мире протоколом SMTP, в котором идентификация с помощью пароля не предусмотрена. Можно подключиться к тому почтовому серверу, через который отправляет всю свою почту депутат Грейднер, и с помощью этого сервера отправить по любому адресу письмо, подписанное именем этого пользователя.

— А что нужно для того, чтобы послать Грейднеру письмо от Клинтона?

— То же самое: подключиться к почтовому серверу Клинтона...

— Он тоже не защищен паролем?

— Паролем не защищен протокол SMTP, и он в этом смысле одинаков везде, где он установлен. В Белом доме, в Кнессете, в Кремле... В любой компьютерной почтовой программе пользователь сам выбирает себе и имя, и обратный адрес, который будет посылаться адресату в качестве заголовка отправляемой корреспонденции.

— То есть любой человек может послать электронную почту от имени любого?

— Именно.

Похоже, на такой ответ не рассчитывал даже Шайке Алон, хотя вся цель приглашения Амоса состояла как раз в том, чтобы доказать мне легкость подделки. Я уже понял, о чем говорит начальник компьютерного отдела, но Шайке теперь не мог унять своего изумления.

— Почему тогда весь Интернет не переполнился подметными письмами?

— А какой в этом смысл? — просто спросил Амос Нойбах. — У большинства авторов писем в Интернете цель — заявить о себе так или иначе. Зачем же отдавать лавры авторства другому пользователю, тем более если этот другой — не псевдоним, а реально существующий человек? Кроме того, когда пишешь письма с чужого адреса, то и ответы пойдут на чужой адрес.

— Ну а если это делается с мошеннической целью?

— В принципе, если совершено правонарушение, то можно проследить, с какого почтового сервера отправлено письмо. Можно затребовать протоколы этого сервера и узнать, с какого счета через него отправляли почту в тот конкретный момент. А дальше уже придется обращаться к системному администратору того электронного адреса, откуда было обращение к серверу... Но все это расследование можно проводить только если есть законные основания. Иначе никто нам не покажет системные протоколы, они защищены во всем мире законом о секретности информационных баз.

 

XXX

Я был подавлен этим бессмысленным разговором. Мне стало уже понятно, что по той или иной причине Шайке Алон не желает печатать репортаж Матвея. Может быть, действительно из недоверия к подлинности текста, из страха перед ответственностью, или из каких-либо других соображений. Но зачем тут агитировать меня? Я же знаю, кто написал статью Матвея, мне для этого не нужно с Амосом Нойбахом консультироваться. Если бы у них в самом деле были сомнения в подлинности этого материала, — можно же очень просто проверить, назначить экспертизу, посмотреть, кто и откуда последний раз заходил на матвеевский счет в сети NetVision... Я же это проверял, когда делал "фингер" от Гарика. Явно адрес dialup.hongkong.org, откуда Матвей заходил последний раз на свой счет, чтобы отправить мне письмо и файл со статьей, — это не компьютер газеты "Аелет аШахар". Но стоит ли спорить, когда явно твой собеседник свое решение уже принял...

— Так что, как видишь, статью эту мог написать кто угодно, — сказал Шайке Алон, — скорее всего, ее написали наши конкуренты, чтобы нас подставить.

— А в Гонконг его послали тоже наши конкуренты? — спросил я.

— Не знаю, кто посылал его в Гонконг, — ответил Алон раздраженно, — явно, что не мы, и не "Вестник". Возможно, будет еще расследование обстоятельств его гибели, и мы все узнаем. Но, во всяком случае, печатать этот материал ни "Мевасер", ни "Вестник" не имеют права, так как не доказано его авторство, и с этим тоже могут возникнуть юридические проблемы...

Это уже была непристойная чушь. Ежедневно и в "Мевасере", и в "Вестнике" публикуются десятки статей, присланных со всех концов земли по каналам модемной связи, и любую из них можно точно так же подделать, но никого и никогда это не удерживало от публикации. Спорить тут было бесполезно.

— Я понял вас, господин Алон, — сказал я, насколько мог, спокойно и сухо. — Что ж, вам придется перепечатывать этот материал из других изданий. Извините за отнятое время.

С этими словами я поднялся и, еле сдерживая переполнявшее меня бешенство, направился к выходу.

— Его нельзя печатать! — воскликнул мне вслед Шайке Алон с нотой истерического от чаяния в голосе. — Слышишь, нельзя! Это фальшивка!.. У тебя договор об эксклюзиве! Тебя уволят.

— Это не моя статья, а Матвея, — ответил я, не оборачиваясь. — Пусть его уволят. Статья, которая стоила ему жизни, будет напечатана. Не в израильской прессе, так в иностранной. Даже если вы предпочитаете остаться при своих уютных мифах. Извините еще раз за беспокойство.

КОНЕЦ ВТОРОЙ ЧАСТИ