XXXI

Когда я закрывал за собой дверь, Шайке Алон и Амос Нойбах смотрели на меня с одинаковым выражением вековой еврейской скорби на лицах. Миновав приемную, где, недавно еще такая дружелюбная, Ривка теперь даже не подняла на меня глаза, погруженная без остатка в телефонные разговоры о своем, о девичьем, я вышел на лестницу. Спустился на два пролета, минуя портреты отцов-учредителей газеты и факсимильные копии старых обложек под стеклом. Вышел на задний двор и машинально направился к воротам, не совсем понимая, к кому мне теперь идти и что делать. "Вестник" статью Матвея явно не опубликует: если бы Гарик мог принять такое решение самостоятельно, то он не послал бы меня на ковер к Алону. Отнести эту статью в "Аелет аШахар" было бы, наверное, самым лучшим решением, даже если это дало бы моим нанимателям повод меня уволить за нарушение корпоративной лояльности... Хреновый повод на самом деле. Материал Матвея попал в мою почту не по служебным каналам, так что передать его для публикации в любое издание — мое законное право. Я в данном случае действую не как сотрудник "Вестника", а как душеприказчик своего покойного друга. Он просил меня, чтобы эта статья была опубликована, я честно предоставил ее для этих целей "Мевасеру" и "Вестнику". Если они отказываются, то моя обязанность — передать ее в другие издания. Если меня попытаются за это уволить, то любой адвокат по трудовым спорам заставит их передумать. С другой стороны, смертельно не хотелось идти сейчас к Шмуэлю Пирхия, затевать какие-то разговоры во вражьем стане без всякой гарантии, что я не встречу там такой же реакции, как у Шайке Алона... Пожалуй, надо переговорить еще раз с Гариком, а потом отправлять материал в Москву. Я брел к машине, глядя себе под ноги, и настроение мое с каждым шагом все ухудшалось.

Машинально я запустил руку в карман армейской куртки, чтобы достать ключи от "фольксвагена", но пальцы не успели коснуться брелка...

— Не пугайтесь, господин Соболь! — прозвучал уверенный голос слева от меня и одновременно обе моих руки чуть повыше запястья оказались в железных тисках. Я медленно повел головой. Два огромных жлоба, возвышающихся над моими метром восмьюдесятью пятью, в одинаковых синих спортивных куртках ответили на мой молчаливый вопрос взглядом, не заставляющим сомневаться в серьезности их намерений. Тот, что справа, снял у меня с плеча М-16.

— И что же я должен делать? — спросил я как можно спокойнее.

— Ничего, — ответил тот, что слева. — Вы просто пройдете с нами вон к той машине, — он кивнул в сторону стоящего на паркинге фургона GMC, — и мы вас подвезем.

— Куда? Зачем?

— Это вам объяснят на месте.

— Хорошо, — я расслабил мышцы рук от плеча до кисти. — У меня, насколько я могу судить, выбора все равно нет. Пойдемте.

— Вот и отлично, — обрадовался мой конвоир и двинулся вперед. Я сделал вместе с ними три шага в направлении машины и неожиданно резко рванулся вперед, одновременно присев и опустив руки до земли...

Этому трюку меня выучили ровно пятнадцать лет назад в подпольной секции карате на предновогодней тренировке. После обычной разминки тренер собрал нас в круг и сказал: "Сейчас праздники, будет много милиции, много дружинников. А вы будете много выпивать. Научитесь уходить от околоточных, не калеча их".

...Инерция протащила их вперед, хватка ослабла. Я вырвался и, повернувшись, бросился бежать. Но мой бег продолжался недолго. На углу здания, приняв стойку и поигрывая желваками, как князь Андрей в голливудской постановке "Войны и мира", стоял еще один амбал, и тоже — в синей куртке. Они что, под баскетбольную команду маскируются?

Я перешел на шаг, поставил руки перед собой для боя и оглянулся. Те двое уже бежали ко мне. Я повернулся к парню на углу и сымитировал правой ногой "маваши". Он поставил блок обеими руками, пытаясь перехватить мою ногу, и раскрылся. Я ударил его кулаком в лицо, а затем опустил ногу и добавил ему под коленную чашечку. Этот поц был явно подготовлен хуже того араба из Назарета... Но мой триумф был недолгим. Я не успел еще развернуться, чтобы открыть второй фронт, как получил страшный удар в ухо и сразу за ним — по почкам. В кино герой после такого обычно крякает и становится злее. Крякнуть я крякнул, но согнулся в три погибели и начал хватать ртом воздух. Мой визави, успевший подняться на ноги, помог мне восстановить дыхание прямым в глаз. Я почувствовал, что моя голова превращается в ханукальный волчок. Кажется, я больше не контролировал ситуацию...

Я не очень мог идти, и они дотащили меня до фургона волоком. Двое сели со мной в салоне, а третий пошел в кабину. Я не разглядел, был ли там еще шофер или он сам сел за руль. Машина тронулась. Вся морда у меня была залита кровью, глаз и ухо саднило, почки поджаривались на сковородке.

Мы ехали минуты четыре, не больше, как вдруг фургон резко затормозил и через секунду с грохотом во что-то врезался. Судя по звуку — в другую машину. Послышался звон стекла. Из кабины раздался крик: "Ицик! Сами! На помощь!" Эти двое пулей выскочили из машины, оставив заднюю дверь распахнутой настежь. Я подобрался к выходу и осторожно выглянул наружу. С правой стороны от кабины водителя мои амбалы сцепились двое на двое с новыми персонажами этого сумасшедшего шоу. Еще один участник разборки лежал плашмя на асфальте, лицом вниз — видимо, наш шофер, не успевший дождаться подкрепления. "Вижу — и правда, отличная драка", как писал поэт. Нападающие явно желали прорваться к задней двери фургона. Я перебрался на другую сторону и проверил ситуацию с левого борта: никого. И левая дверь оказалась заперта только кнопкой.

Я открыл ее, спрыгнул на землю и подбежал к кабине. Дверь водителя оказалась открытой, а мотор не заглох во время столкновения с другим точно таким же фургоном, стоящим поперек дороги. Ключи с увесистым пластиковым брелком в форме черепа болтались в зажигании. Я влез в кабину и огляделся: мы находились у въезда на старую автобусную станцию, не доезжая площади Колоний. Я врубил задний ход и выжал газ. Машина с ревом подалась назад. Притормозив, я переключился на первую передачу и вывернул руль влево до упора. Фургон тронулся наперерез движению. Водители проезжающих мимо машин, обалдев от безумной сцены, оглушительно гудели. Хор клаксонов, безусловно, добавлял всему происходящему колорита. В зеркало заднего вида — панорамическое зеркало, на ширину плеч, с электронными часами и обзором на сто восемьдесят градусов, мечта автоманьяка — я успел увидеть, как дерущиеся, прервав свою разборку, ошалело смотрят мне вслед. Впрочем, их замешательство длилось недолго: когда я взглянул в зеркало в следующий раз, они уже вернулись к оставленному занятию... Подрезав несколько машин, я перешел в левый ряд, развернулся на светофоре (хотя знак это, кажется, запрещал — черт бы драл эти тель-авивские развязки) и помчался обратно к зданию "Мевасера". Первым моим желанием было вернуться к своему "жучку", оставшемуся на месте избиения. Но я быстро отказался от этой мысли. Если эти ребята, кто б они ни были, на меня охотятся, то данные моего "фольксвагена" известны уже всем их людям от Метулы до Ашкелона. Я решил, что брошу GMC возле северной железнодорожной станции и возьму оттуда такси до Иерусалима. Дальнейшую тактику обдумаю по дороге.

 

XXXII

Оглядывая меня, пока я со стонами пристегивал ремень безопасности, водитель такси явно пожалел, что не сделал этого раньше.

— Ты что, из Ливана вернулся? — пробурчал он с плохо скрываемым недовольством. — Или от военной полиции бежишь?

— От русской мафии спасаюсь, отец, — ответил я, тяжело дыша. — Если догонят — пришьют нас обоих. Так что, давай, жми в Иерусалим. Вот тебе горючее, в Иерусалиме получишь еще, — и я протянул ему двухсотшекелевую купюру. Это было уже на полтинник больше цены по счетчику. Хорошо, что банк отобрал у меня месяц назад кредитную карточку, и я был вынужден таскать с собой пачку наличных. Не было бы счастья...

Водила хмыкнул, с удовольствием принял деньги и с бесподобной наглостью израильских таксистов стал виртуозно подрезать все, что движется, уверенно пробираясь через заторы в сторону выезда из города. Через пять минут мы добрались до Аялона — широкой и относительно свободной автострады, ведущей в Иерусалим.

Я закурил и попытался расслабиться, насколько это позволяли полученные увечья и адреналиновый шок. То, что мне удалось от них уйти, было чудом, а чудеса имеют свойство случаться редко, поэтому я не могу теперь позволить себе даже малейшего прокола. Почти наверняка, ребята, которые меня взяли, были из БАМАДа, а те, что напали на них, — из ЯМа. Может быть, стоило подождать, пока ЯМ замочит БАМАД, и отдать себя под защиту одного из двух гигантов? Но даже если предположить, что в ЯМе я мог бы найти убежище, ведь неизвестно, чем закончилась драка возле площади Колоний. Так что, мое инстинктивное решение сделать ноги оказалось правильным. Теперь надо решить вопрос о том, где я могу отсидеться в ближайшие дни. Мне нужно такое место, в котором меня не станут искать хотя бы сегодня. А за сегодняшний день и вечер я попытаюсь себя обезопасить. Как? Сделать открытие Матвея достоянием гласности. Но кто мне поверит? Распечатка статьи и дискета остались у этого тихого подонка; о том, чтобы сунуться домой к своему компьютеру, не может быть даже речи: за домом уже, наверняка, следят. Копия есть только еще у Гарика. Как поведет себя шеф в этой ситуации? С одной стороны, он уже давно человек истеблишмента; с другой, вроде бы, своих до сих пор никогда не сдавал... Во всяком случае, надо попробовать...

— Шеф, дай-ка телефончик.

Таксист без разговоров передал мне свой мобильный телефон. За такие деньги он мне и танец живота станцует. Гарика не оказалось ни в редакции, ни дома. Ну да, он же сказал, что они с Комаром с утра заняты. Ладно, отложим на позже. А поеду я сейчас к Алине. Маловероятно, чтобы они стали искать у нее. С тем же успехом они могут прошмонать квартиры еще десятка-другого моих женщин. Не думаю, чтоб я был у них на таком глубоком приколе...

В Иерусалиме я велел таксисту высадить меня возле Биньяней ха-Ума напротив Центральной автобусной станции, доплатил ему еще полтинник и, дождавшись, когда он отъедет, остановил другое такси.

 

XXXIII

Алина изображала из себя торнадо, насколько это позволяли размеры ее миниатюрной квартиры. Возле меня на диване было высыпано уже все содержимое домашней аптечки, а она продолжала носиться, доставая из разных уголков то новый пакет с бинтами, то упаковку антисептика. Меня развезло в тепле и комфорте, и я мог только вяло отмахиваться и нудить:

— Ну хватит, мать, ну перестань, ну к чему весь этот лазарет...

— К чему лазарет? — Алина остановилась посреди комнаты, готовая вновь разрыдаться. — А ты понимаешь, что тебя могли убить? Нет, ты понимаешь?!

— Ну, Алина...

— Нет, не "ну"! Ты же обещал! Ты обещал мне, что не будет никакого риска. Я, как дура, поверила, а ты... Нет, все, хватит! Ты должен немедленно мне все рассказать. Я имею право знать!

— Я тебе все расскажу. Перестань метать в меня медикаменты, а сделай мне лучше чаю. Сядь рядышком, и я тебе все расскажу. Чай — с лимоном, пожалуйста...

* * *

С каждым произнесенным словом я чувствовал, как на душе у меня становится легче и спокойнее. Я никогда не понимал смысла психоанализа и католической исповеди, потому что ведь нельзя испытать настоящее облегчение, доверив свои тайны чужому человеку. Груз с души снимаешь только тогда, когда делишься с близким. Я говорил и сам поражался тому, насколько желанным, родным и понимающим слушателем стала для меня Алина. Мне казалось, что вот, наконец, закончилась вечная раздвоенность наших отношений, и от их гре-мучей смеси любви и ненависти осталась только любовь.

Пока я подробно пересказывал ей статью Матвея и описывал собственные приключения сегодняшним утром, Алина ни разу не прервала меня ни словом, ни жестом. Только в том месте, где премьер похвалил анекдот про камень на собственном надгробии, рассеянно произнесла: "Оказался наш отец не отцом, а сукою..." Когда я закончил, она помолчала минуту, покусывая уголок нижней губы, как делала всегда, когда что-нибудь обдумывала. Потом тряхнула головой и, слегка нахмурившись, нарочито деловым тоном сказала: "Надо еще раз позвонить Гарику. Может быть, он уже появился".

Какая умница! Но я-то хорош! Разомлел настолько, что вообще обо всем забыл.

Гарик снял трубку дома, хотя я предполагал застать его, скорее, в редакции, а домой звонил так, на всякий случай. Услышав мой голос, он безо всяких приветствий коротко спросил:

— С тобой все в порядке?

— Очень относительно.

— Ты в безопасности?

— Пока — да.

— Хорошо. Не говори сейчас, где ты, и слушай внимательно. У меня сегодня утром был обыск. Полиция. Ты понял, полиция, — на этом слове Гарик сделал ударение, — походили по квартире, заглянули в шкаф, в письменный стол, туды-сюды. Короче, вообще, считай, не искали. Потом арестовали компьютер. Теперь скажи мне... — он сделал паузу, — статья у тебя?

Гарик не окончил еще вопроса, но я уже знал, что должен ответить:

— Да, конечно.

— Отлично. Я позвонил кое-каким людям. Думаю, должно подействовать. Продержись до вечера и свяжись со мной часов в восемь. Но пока — не высовывайся.

Я повесил трубку и повернулся к Алине:

— БАМАД заставил старика вспомнить, что такое шмон в бараке. По-моему, он не в восторге и жаждет реванша. Дай Бог, чтобы его связи в верхних эшелонах этой блядской власти смогли нам помочь. Тем более, что почти наверняка обыск произвели и у меня. И, конечно, забрали компьютер...

— Илья, — Алина склонила голову на бок, — а не пора ли тебе поспать?

— Честно говоря, давно пора. Я просто с ног валюсь. К тому же, сделать я больше все равно уже ничего не могу...

— А может, хоть что-нибудь еще можешь?

— В смысле?

— Ну, поспать...

— Так, я же и собира...

— Со мной.

Алина подошла к дивану и стала переделывать его в двуспальную кровать. Пружины старой развалины застонали так, как будто в этот момент ее двуспальность уже во всю использовала по назначению пара горячих любовников, причем приближалась к завершающей стадии. Разложив диван, Алина подошла к шкафу и вытащила из него постельное белье. Я продолжал стоять возле телефона, перестав вдруг понимать, что я должен делать. Алина же закончила стелить постель и принялась неторопливо раздеваться.

— Предпочитаешь взять меня, не снимая формы? — поинтересовалась она, с усилием стаскивая с себя обтягивающие джинсы.

— Предпочитаю досмотреть до конца стриптиз, — нашелся я, — продолжайте, мадемуазель.

— Я знала, что тебе понравится.

Алина стояла передо мной в короткой белой маечке и голубых ажурных трусиках.

— Что сначала: верх или низ? — спросила она, переходя на шепот.

— Сначала — трусики. Так интереснее.

Я почувствовал вдруг, как гулко бьется мое сердце. По ногам прошла дрожь. Выгнув спину и глядя мне прямо в глаза, Алина взялась пальцами за резинку и медленно повела голубую полоску вниз. Полоска добралась до середины пути между пушистым каштановым треугольником и детскими мордочками коленок. Я дернулся вперед и, опустившись на ковер, осторожно перевел ее ноги в положение "на ширину плеч", как на школьных уроках физкультуры. Голубая полоска превратилась в узкую ленточку, создавая до сладости досадное препятствие на пути моих рук, лица, языка. Я свел ладони на мягкой прохладе алининой попки и, слегка подтолкнув ее к себе, вошел языком под каштановый холмик. Скрипичное адажио ее стона вступило сольной партией в хриплый аккомпанемент моего дыхания.

Сорвав с себя одежду так быстро, что это не успело создать паузы, я перенес Алину на диван. Его ехидный скрип, передразнивающий ритм наших движений, становился все сильнее. Алинин речитатив влился в партитуру: "Илья, милый, Илья!.." Сколько раз эти слова, вырывающиеся животным стоном из груди других женщин, которых моя мужская плоть переводила в дикое, первобытное, а потому неприличное состояние, — сколько раз эти слова заставляли меня морщиться от досады на безвкусную несдержанность слишком противоположного мне пола. И только сейчас, когда, задыхаясь и плача, их прошептала мне на ухо Алина, они отразились во всем моем теле лавиной неимоверной нежности. И впервые в жизни застонав от любви, я в изнеможении откинул голову на подушку.

 

XXXIV

...Мне снилась утренняя драка. На этот раз я показал себя большим молодцом, легко замочил двоих и принялся обрабатывать третьего. Я бил его головой о стенку и после каждого удара спрашивал: "Кто тебя послал?" "Военная полиция! — орал он в ответ. — Военная полиция! Откройте!"

Пьяный кураж от красиво выигранного поединка не выветрился и после того, как, очнувшись, я понял, что крики "военная полиция!" и глухие удары — не сон. Я шел к двери, натягивая по дороге штаны, и соображал, не разобраться ли мне с армейскими вертухаями так же круто, как я это только что сделал с оперативниками БАМАДа.

Пришедшие за мной переростки были в форменных фуражках, которых не носят ни в одном другом подразделении ЦАХАЛа, кроме военной полиции и раввината. В первый момент они отшатнулись, как будто дверь им открыл ветеран вьетнамской войны, опоясанный пулеметными лентами. А выглядел я и вправду, что твой Рембо: армейские штаны, накачанный торс, мужественно подбитый глаз. Впавший было в зимнюю спячку алинин попугай вдруг вспомнил, чему его так долго учили люди и, бешено забив крыльями, принялся орать балладу про любовника русской королевы. Сама Алина приподнялась на постели и даже не пыталась прикрыть наготу. На людей с оружием она реагировала страшным криком: "Не позволю!". Я испугался, что у гостей сейчас просто сдадут нервы, и они начнут стрелять в этот вертеп веером от живота.

— Кого ищем, ребята? — спросил я, как можно дружелюбнее.

Ребята поняли, что боя не будет, и заметно расслабились. Один из них, откашлявшись, произнес протокольным тоном:

— Мы разыскиваем рядового резервистской службы Илью Соболя, личный номер 4709964. Предъявите документы.

Темнить и отнекиваться смысла не было. В любом случае военная тюрьма предпочтительнее казематов БАМАДа. Я сказал им:

— Считайте, что нашли. Дайте только одеться. И нечего пялиться на даму! Хватит с вас и попугая.

Я подошел к дивану, прикрыл Алину одеялом и, нагнувшись, произнес ей на ухо: "Все отлично. Мне дадут от силы неделю. Не пытайся пока ничего предпринимать. Я выйду — сам разберусь". Затем я оделся, сунул в карман сигареты и направился к выходу. Возле двери я обернулся. Алина сидела на диване, закутанная до подбородка в одеяло. Губы у нее дрожали. "Я страшно люблю тебя", — сказал я, повернулся и вышел, предоставив эти сукам самим закрывать дверь. Надеюсь, по-русски они не понимали.

 

XXXV

Гарнизонная тюрьма на старой английской военной базе Шнеллер, неподалеку от иерусалимского военкомата, располагалась в приземистом двухэтажном бараке из рыжего кирпича. На проходной меня передали дежурному — прыщавому старшине в мешковатой полевой форме, который принял мой ремень, винтовку, часы и документы, заставив расписаться в простыне казенной ведомости. После этого конвой, состоящий из двух плюгавых марокканцев с нашивками военной полиции, препроводил меня в одиночную камеру в самом конце коридора. На мои многочисленные вопросы никто из тюремщиков отвечать не удосужился — втолкнув меня в камеру, они быстро ретировались, не забыв запереть за собой все засовы на массивной металлической двери.

Камера представляла собой тесный пенал — примерно два на полтора метра — с деревянным топчаном в дальнем углу и узким окошком под самым потолком. Стены были выкрашены в грязноватый желтый цвет, как в фильме о трагической судьбе Ханы Сенеш. Ни стола, ни параши в камере не было. Я вспомнил рассказы сослуживцев о режиме содержания в израильских военных тюрьмах и удивился, что у меня не отобрали ни спички, ни сигареты. Возможно, это провокация, подумал я, сейчас закурю, а они ворвутся и изобьют меня или переведут в карцер. Впрочем, курить мне хотелось так сильно, что даже эта мысль не могла меня остановить. Я присел на край топчана, зажег сигарету и задумался над своим хреновым положением.

Итак, я арестован. Мне будет, наверное, предъявлено обвинение в дезертирстве. Сколько могут дать, я понятия не имел. Неплохо бы потребовать адвоката. Впрочем, нет никаких гарантий, что мне вообще суждено предстать перед трибуналом. Если к моему аресту причастны ребята, с которыми я познакомился утром в Тель-Авиве, то суда, скорее всего, не будет. Как и следствия.

Если бы все эти мысли посетили меня в какой-нибудь обычный день, то, возможно, я оцепенел бы от ужаса. Однако сидя в одиночке Шнеллера после всех событий этого сумасшедшего предновогоднего воскресенья, я не мог найти в своей душе никаких признаков страха или отчаяния. Мне просто было все равно. Странное чувство предопределенности всех событий — а возможно, простое ощущение полной ирреальности происходящего — мешало мне всерьез переживать по поводу собственной участи. "Смерть — это то, что бывает с другими", писал поэт.

События моего сегодняшнего дня можно было без колебаний отнести именно к этой категории.

Я докурил сигарету и огляделся в поисках какого-нибудь предмета, способного заменить пепельницу. Ничего подобного, кроме забранного металлической сеткой окна под потолком, я не обнаружил, и щелчком двух пальцев отправил еще дымящийся бычок в этом направлении. Кажется, он застрял между ячейками оконной сетки; во всяком случае, назад мой окурок не свалился. Этот успех в прицельном метании странным образом меня приободрил.

Поскольку часы мои остались на проходной, понятия о времени я не имел. Наверное, сейчас уже около двух часов дня, судя по ощущению голода, которое внезапно дало о себе знать тупыми, тянущими болями в желудке. Интересно, когда в здешней тюрьме обед? Скорее всего, в районе полудня, как и во всей остальной израильской армии. А полдника или какого-нибудь другого файв-о-клока от тюремной администрации вряд ли дождешься. Я приготовился терпеть лишения.

Желание разобраться в событиях, происшедших после моего выхода из кабинета Шайке Алона, постепенно заглушило во мне и чувство голода, и интерес к дальнейшему развитию сюжета. Как могло так случиться, что прямо у здания "Мевасера" меня ждала засада? Кто ее устроил и кто произвел обыск на вилле у Гарика, я, в принципе, догадывался: скорее всего, это были те самые люди БАМАДа, которые подстроили в свое время спектакль с убийством на площади Царей Израиля, потом убили Матвея и не жалеют теперь сил, чтобы помешать огласке собственной авантюры. Но как они узнали о статье? Если им было о ней известно еще тогда, когда Матвей ее отправлял, они могли бы взломать его почтовый ящик, узнать, кому он ее отправил, и уничтожить письмо на моем компьютере в "Датасерве" еще раньше, чем я приехал в Иерусалим. Если бы они узнали об этом файле до выходных, то вряд ли дали бы мне доехать до Шайке Алона. По всей видимости, они впервые услышали о статье Матвея одновременно с Алоном. Неужели главный редактор "Мевасера" меня сдал? Неужели и он тоже с ними в заговоре? Эта мысль казалась невероятной, и я довольно скоро отмел ее. Не потому даже, что мне было страшно допустить подобную возможность, а по чисто техническим соображениям. Если бы после моего выхода из кабинета Алон тотчас бросился звонить в БАМАД, их люди не успели бы добраться до места нашей встречи за те полторы минуты, которые у меня заняло туда дойти. Видимо, они узнали об этом сегодня утром, скорее всего, ровно в то самое время, когда я зачитывал свой перевод Алону. От кого? Как? Я понял, что здесь воображение мое буксует.

Другая загадка волновала меня не менее сильно: как могла военная полиция прийти так скоро? Во всех известных мне случаях охоты на дезертиров между постановлением о розыске и первыми визитами военной полиции по адресам жертвы проходило не меньше пары месяцев. К одному моему знакомому пришли через полтора года после первой проигнорированной им повестки; другого начали разыскивать через три месяца после самовольной отлучки из части — к тому моменту он давно уже возглавлял проект в одной программистской фирме Силиконовой долины. А за мной пришли спустя несколько часов после того, как в части меня недосчитались. Случай неслыханный. Можно сказать, исторический прецедент в анналах нашей армии. И по странному совпадению, странному настолько, что поверить в его случайность было выше моих сил, это событие произошло именно со мной и буквально сразу после того, как незнакомые мне люди в Тель-Авиве вдруг резко мной заинтересовались. Не мной, конечно, а репортажем. Они не смогли взять меня сами и перепоручили теперь это дело военной полиции, которая блестяще со всем справилась. А значит, я попал в руки к тем самым людям, от которых сбежал несколько часов тому назад. Теперь я нахожусь в их полной власти.

И все же чего-то я не понял про военную полицию. Допустим, наводку они получили от БАМАДа. Допустим, из Шхема им никто не сообщал даже о моем отсутствии. По опыту прежних опозданий — своих и чужих — в нашу часть, я знал, что там по такому поводу паники не устраивают: мало ли, какие могут быть у человека обстоятельства. Заболел, умер, встал на учет в городской комендатуре... БАМАД направил военную полицию по моему следу просто потому, что увидел меня в форме у здания "Мевасера", и решил со мной разделаться руками армии — благо, оно проще, и шума меньше, а формальностей вообще никаких. Пришли и арестовали. Но как же все-таки они меня нашли?! Неужели где-нибудь в картотеке БАМАДа все-таки хранятся адреса всех женщин, у которых мне случалось ночевать? А может, они сразу после драки прикрепили ко мне какой-нибудь передатчик, сообщающий преследователям мои координаты в любой момент времени?! Нет, это чересчур.

Всему должен быть предел. Даже паранойе и даже в моей безвыходной ситуации.

Ответ на этот вопрос вдруг вспыхнул в моей голове стоваттной лампочкой — бля, как я мог это забыть. Адрес Алины военная полиция взяла из моего же собственного личного дела, куда я, отправляясь последний раз на сборы, вписал его своей рукой. Есть там такая графа: дополнительный адрес. Этим эвфемизмом в армейской анкете обозначаются данные людей, которым армия должна в случае чего сообщить о твоей безвременной гибели и выплатить страховку, оформляемую на каждого призывника действительной резервистской службы. Довольно приличная сумма, уверял меня сержантик в штабе полка, и я даже представил себе тогда, со смешанным чувством веселья и смертельной тоски, такую картинку: рано утром Алине в дверь звонит с каменным лицом командир моего полка, принесший извещение о смерти и толстую пачку двухсотшекелевых банкнот лососевого цвета. "Он пал как герой... Распишитесь вот здесь и вот здесь, пожалуйста". Оборжаться можно. Вот и смейся теперь, сказал я сам себе, впрочем, довольно беззлобно.

Оставался еще один открытый вопрос, ответ на который обещал мне если не утешение, то слабый проблеск надежды. Те незнакомые парни, которые преградили путь фургону GMC в Тель-Авиве и позволили мне бежать с места побоища, чем они заняты сейчас? Я развлекся, представляя себе, как они вставляют паяльник в задницу моим обидчикам, пытаясь выяснить дальнейшие планы БАМАДа... Впрочем, паяльник в задницу — это из другой оперы. У нас обычно гасят сигареты об кожу и обвешивают тело электродами, как новогоднюю елку... Интересно, они и в самом деле сейчас меня ищут? А если да, то каковы шансы, что найдут? А если найдут, то как станут действовать? Понятно, конечно, как: попробуют меня отсюда вынуть. Но это все имеет смысл только в том случае, если они успеют до меня добраться раньше БАМАДа. Который уже наверняка в пути. А может быть, уже и здесь. Иначе что значит весь этот шум снаружи?

 

XXXVI

В коридоре гарнизонной тюрьмы слышались шаги и довольно громкие звуки разговора; загремели наружные засовы на двери моей камеры. На пороге, бесцеремонно отпихнув в сторону караульного, появился здоровенных размеров жлоб в сером пиджаке и джинсах, с лицом вышибалы из подпольного казино и коротко стриженым ежиком волос на голове.

— Соболь? — обратился ко мне жлоб, — Илья Соболь?

Как много незнакомых людей знают сегодня мое имя, а мне это почему-то совсем не льстит... Я еле удержался от того, чтобы высказать это замечание вслух. Сердце бешено стучало, в горле пересохло.

— Да, командир, — петушиным голосом воспитанника курсов молодого бойца отозвался я, не вставая с койки.

— Идем, — сказал жлоб тоном человека, не любящего и не умеющего говорить много. Не услышав в его интонации даже отдаленного намека на предоставляемый мне выбор, я поднялся и направился к выходу из камеры... Ноги мои были ватные, в голове гудело.

— Но нужно заполнить бумаги, — жалобно закудахтал из-за его спины один из охранников, щуплый прапор военной полиции. Видимо, дежурный по этажу, в ведении которого находилась моя свобода, ружье, армейский ремень, часы и удостоверение личности.

— Жопу можно подтереть и незаполненными бумагами, — назидательно произнес жлоб и засмеялся, не удержавшись, собственной тонкой остроте. — Просто вернете ему все, что забрали, и чтобы никаких отметок о посещении Соболя в вашей гостевой книге не осталось.

Поймав недоуменный взгляд тюремщика, жлоб повернулся к нему и, нависая над щуплой подростковой фигуркой, спросил глухо:

— А что, бывал у вас тут заключенным рядовой Илья Соболь, личный номер 47-09964?

— Никак нет, командир! — молодцевато ответил тот, сообразив, какого ответа ожидает от него посетитель.

— Вольно, — с неотразимой ухмылкой отозвался жлоб, неожиданно оказавшийся в офицерском звании, судя по обращению к нему прапорщика. — Хватит терять время, идем.

Я вышел в коридор, прапор запер за мной дверь, и наша странная процессия направилась к проходной. Там мне вернули отобранные вещи, торжественно уничтожили простыню, в которой я незадолго до этого расписывался, и вслед за своим новым спутником я вышел на двор базы Шнеллер. Прямо у дверей гарнизонной тюрьмы нас дожидалась новенькая машина — 505-е "пежо" белого цвета с гражданскими номерами. "Разведка", подумал Штирлиц.

Жлоб уселся за руль и пригласил меня располагаться на переднем сидении.

— Куда едем? — вальяжно поинтересовался я, пристегивая ремень.

— Не надо пристегиваться, мало ли что, — сказал он, — дорожная полиция нас не оштрафует.

Мы выехали из ворот "Шнеллера" на улицу Царей Израиля и покатили в сторону телевидения.

— Опять в Тель-Авив? — спросил я.

— Нет, ты уже сегодня достаточно по Тель-Авиву накатался, — сказал мой спутник. — Кстати, меня зовут Рафи, — он протянул мне здоровенную свою лапищу с толстыми, как сардельки, пальцами. Я пожал ее, искренне надеясь, что драться с этим человеком мне сегодня не придется.

— Классно ты смотал от наших людей там, в Тель-Авиве, — заметил Рафи, выезжая на улицу пророка Иеремии, по которой мы направились в сторону Французского холма. — Конечно, если б ты воздержался от этой самодеятельности, мог бы избежать поездки в Шнеллер.

— Поди знай, — откликнулся я, — ведь я даже не в курсе до сих пор, кто ваши люди, а кто не ваши. И, главное, чего вы все от меня хотите...

— Неужели не догадываешься? — Рафи посмотрел на меня с любопытством. Куда меньше его интереса заслужил оказавшийся на пути светофор, через который мы проскочили на красный свет, вспугнув стайку хасидов на пешеходной "зебре".

— Сыграем в загадки, что ли? Горячо-холодно?

— А ты не любишь играть в загадки? — спросил Рафи почти разочарованно.

— Еще совсем недавно мне казалось, что люблю, — сказал я, — но теперь я уже совершенно в этом не уверен.

На перекрестке Митла, возле школы Рене Кассена, где минувшим летом террористы взорвали городской автобус, мы свернули направо. Я подумал, что направление нашего движения становится вполне очевидным. Не в Еврейский же университет меня везут, в самом деле!

— Ну все-таки, — не отставал Рафи, — как ты думаешь, кто мы, а кто они?

— Я думаю, что они — это БАМАД, — уступил я неохотно, — а вы — это ЯМ, специальный отдел. И ты, наверное, везешь меня к человеку, имя которого начинается на букву "Б". Барух какой-нибудь или Бенцион... А сидит этот человек почему-то в здании Центрального штаба полиции в Шейх-Джаррахе. Хотя я думал, что ваша штаб-квартира должна быть в каком-нибудь более партикулярном месте, типа здания "Клаль" или Дизенгоф-центра...

— Человека зовут Биньямин, — откликнулся Рафи, слушавший меня с таким пристальным вниманием, что за время моей короткой речи он успел проскочить на красный свет уже два светофора и сейчас пересекал на желтый скоростное "шоссе номер один", — и конторы у нас в самом деле находятся именно там, где ты сказал. Но береженого Бог бережет, так что пока тебя будет безопаснее доставить в Шейх-Джаррах. Там люди Джибли хотя бы стрелять не начнут.

— Люди Джибли?

— БАМАД. Ты никогда не слышал о Джибли?

— Нет, ведь его имя засекречено...

— Три паренька сели в тюрьму прошлым летом за то, что опубликовали это имя в Интернете. Я думал, что ты читал эту почту...

— А да, действительно, был такой эпизод. Но я не читал: с моего почтового сервера это послание быстро удалили.

Рафи хмыкнул. Остаток пути до главного корпуса штаба полиции мы преодолели в молчании.

 

XXXVII

Биньямин оказался красивым мужчиной лет шестидесяти, с крупными чертами лица и волнистой, совершенно седой шевелюрой. Эдакий израильский Ричард Гир предпенсионного возраста... В его довольно тесном кабинете на пятом этаже генерального штаба под потолком горела тусклая неоновая лампа. Другая, настольная, освещала завал бумаг, факсов и бланков, покрывающих всю немалую поверхность дубового начальственного стола. На одном из бланков я заметил армейский гриф "несекретно" — таким маркируют обычно конверты с повестками резервистам и другую продукцию военной бюрократии. Ближайший ко мне факс — с темным пятном, образовавшимся явно от соседства с настольной лампой, начинался эмблемой Израильской ассоциации компьютерных пользователей. Когда-то и я получал факсы с такой же шапкой, заплатив этой конторе сто шекелей с матвеевской подачи... Окно во всю стену, с высоко закатанными жалюзи, открывало панораму Еврейского университета, с многоступенчатыми сотами общежитий и каменистым склоном горы Скопус, сходящей в направлении Ореховой впадины. Пейзаж был почему-то подкрашен в неестественно желтый цвет; я не сразу сообразил, что его добавляет примесь амальгамы в оконном стекле. Снаружи это окно должно выглядеть зеркальным. На двери кабинета, куда провел меня Рафи, я не заметил никакой таблички.

— Садись, Соболь, — сказал Биньямин, жестом указывая на единственный в комнате стул — металлический, обтянутый дешевым дерматином, как в университетской столовой. Я опустился на мягкое сиденье, и мне сразу захотелось спать. Похоже, он это заметил.

— Сейчас нам сделают хороший арабский кофе с кардамоном, — сказал Биньямин с интонацией настолько отеческой, что мне она показалась просто фальшивой. — Могу себе представить, как ты сегодня устал.

— Не можете, — вяло ответил я. — Я и сам не могу себе этого представить.

Биньямин посмотрел на меня долгим, испытующим взглядом. Я отвел глаза и уставился на портрет нового главы правительства, висевший почти под самым потолком. Выражение лица Шмулика на этом известном портрете было какое-то кровожадное, особенно если смотреть снизу и в полутьме: глаза прищурены, губы приоткрыты и в углу рта хищно блестит остроконечный верхний резец. Я никогда раньше не замечал, что премьер-министр выглядит на этой знаменитой фотографии столь зловеще. Интересно, замечал ли это Биньямин, когда выбирал портрет — если, конечно, он его выбирал...

В комнату вошел сухощавый болезненного вида мужчина лет тридцати, в больших стрекозиных очках, с круглым бронзовым подносом, на котором дымились две чашечки турецкого кофе, с двумя стаканами воды. Подождав, пока Биньямин расчистит место на своем столе, вошедший поставил туда поднос и, смерив меня взглядом, произнес вполголоса довольно странную фразу:

— Просят утвердить операцию "Освальд". Четыре к одному.

— Ждем до полуночи, — быстро ответил Биньямин, отхлебнув горячего кофе. — Пострелять мы всегда успеем.

— Гражданская война? — спросил я, когда незнакомец бесшумно вышел из кабинета, оставив нас наедине.

— Надеюсь, нет, — серьезно ответил Биньямин. — До полуночи все еще сто раз изменится.

Но в голосе его я не услышал уверенности.

— А в чем, собственно говоря, дело? — спросил я. — Ваши отношения с БАМАДом входят в баллистическую фазу?

— Ты же все читал, — сказал Биньямин, — операция "Кеннеди" должна была быть отозвана уже после того, как БАМАД убрал Кравеца и Маркмана с Вернером...

— Кравец — это тот молодой охранник, который кричал на площади про холостые пули?

— Ну да, он самый.

— А кто такие Маркман и Вернер?

— Маркман был врачом в больнице "Ихилов". Он не был посвящен в заговор, но дежурил в ту ночь по лаборатории и случайно обо всем узнал. БАМАД убрал его после того, как Маркман попытался установить контакт с корреспондентом CNN в Иерусалиме. А Вернер был кинолюбитель, который снял покушение на видеопленку...

— Ту самую пленку? Разве ее сняла не Рита Кауфман?

— Риту наняли мы, чтобы она выдала себя за автора пленки — после того, как нам удалось заполучить копию. А снял эти кадры Йоси Вернер, работник одной компьютерной фирмы в Герцлии. Они первый раз пытались его убрать прямо там же, на площади, и он ушел в глухое подполье. Наши люди тоже его видели на балюстраде городского парка, с камерой в руках, так что три недели ЯМ и БАМАД охотились за ним ноздря в ноздрю. Но он хорошо прятался, и найти его удалось только тогда, когда он ночью проник в здание одной киностудии в Тель-Авиве, чтобы размножить пленку. Люди БАМАДа застрелили Вернера и забрали кассету. Если бы они успели тщательно обыскать студию, то нашли бы и оцифрованные куски записи, которые Вернер успел сохранить на оптическом диске студийного компьютера. Но наши спугнули их, так что БАМАДу пришлось смыться, и мы завладели примерно шестью минутами записи. Мы предложили Рите Кауфман, которая работала техничкой в нашей кинолаборатории, смонтировать эти кадры и выдать за свою собственную работу. Риту БАМАДу убрать не удалось: мы приставили к ней постоянную охрану.

— А зачем вам вообще нужна была эта пленка?

— После того как погибли Кравец, Вернер и Маркман, вступило в действие распоряжение главы правительства об отзыве операции "Кеннеди". И пленка была первым нашим залпом. Она опровергла все показания заговорщиков на комиссии Шабтая о том, как произошло убийство. На пленке, кстати, видно совершенно отчетливо, что пули холостые: в сцене стрельбы нет ни крови, ни кусков материи... До этого видно, как и кто помогает убийце подойти поближе к лимузину.

— А вы не могли просто пойти в прессу и обо всем рассказать?

— С точки зрения и нашей прессы, и ее читателей, никакой организации ЯМ не существует. Мы все получаем зарплаты в других местах и связаны государственной присягой, которая не позволяет никому из членов организации — ни сейчас, ни в будущем — разглашать сам факт ее существования. Так что напрямую связаться с прессой для нас не так просто. Для этого нужны подставные лица, которые бы не имели никакого отношения к нашей организации. Такие, как Рита Кауфман или твой друг Матвей. Который стал у нас ключевым игроком. Но ни Матвей, ни Рита, выполняя наше задание, не знали ничего про ЯМ. Рита и сейчас не знает: официально ее лаборатория прикреплена к учебному телевидению. Я ума не приложу, что заставило Первого рассказать Матвею про нашу организацию.

— Я думаю, что Первый, как вы выражаетесь, потому и загрузил Матвея информацией, что, с его точки зрения, Матвей был уже трупом, когда ступил на Длинный остров. Тактика Шарлоты Корде...

При этих словах Биньямин посмотрел на меня вопросительно. Видимо, этот эпизод французской революции остался за пределами его школьной программы.

 — Когда Шарлотта Корде пришла к Марату, то она сначала назвала ему имена всех влиятельных граждан своего города, которые участвовали в заговоре против Конвента. Предала всех своих товарищей и даже кое-кого из родных. А после этого у нее уже не было выбора, кроме как убить его, чтобы он, не дай Бог, не воспользовался полученной информацией. Я думаю, что Первому просто жалко было убивать Матвея. А после того как он ему столько всего рассказал, убийство стало уже не просто заметанием следов преступной авантюры, а большой государственной необходимостью в порядке защиты интересов национальной безопасности...

— Тонко, — кивнул Биньямин, — тонко, и очень в стиле Первого. Он действительно предпочел бы сдаться на милость обстоятельств и подчиниться высшей государственной необходимости, вместо того чтобы брать на себя бремя такого решения. Он сто раз это делал. Но тут уж я должен тебя заверить: Первый не отдавал распоряжения об убийстве Матвея. Более того, он отдал совершенно противоположный приказ: выпустить Матвея беспрепятственно и с острова Чунг Чау, и из Гонконга. Другой вопрос, что его приказов никто на Длинном острове давно уже не принимает. У головорезов Джибли — своя шкура, которую они сейчас спасают, убирая каждого, кто слишком много знал. Что бы там ни думал Первый номер и что бы он им ни приказывал. Матвей еще не успел дойти до пристани, когда они уже взорвали катер на рейде, убили нашего несчастного Хонга и его матросов. Надо сказать, что твой друг спутал им все карты, когда его не оказалось на том катере. Но они, к сожалению, довольно скоро поняли свою оплошность: Матвей только еще высадился с парома на Сентрале, а они уже снова за ним охотились. Он правильно догадался не ехать в аэропорт, потому что там его ждали. Но полностью исчезнуть от них ему не удалось. К ночи они выследили его в пансионе, где он снял комнату...

Я все это читал в репортаже Матвея, но перебивать не хотелось. Тем более что с этого места рассказ подошел вплотную к событиям, которые не попали в статью.

 

XXXVIII

— Матвею повезло, что его в тот момент в пансионе не было. Но после этого эпизода он уже лег на дно весьма основательно. Манекенщица, о которой ты читал в начале репортажа, спрятала Матвея у своих друзей в университетском общежитии на Новых Территориях, и там он написал все то, что ты перевел. Классный перевод, кстати.

— Спасибо... — тут я вдруг осекся. — Постойте, а откуда вы знаете, какой я сделал перевод?

— Оттуда же, откуда это знает БАМАД. На следующий день после покушения их люди включили подслушивающие устройства в редакциях всех газет и информационных агентств, в квартирах всех популярных корреспондентов телевидения и радио, чтобы засечь любую возможную утечку информации. Именно так они засекли Маркмана. Нам пришлось поставить на все их линии прослушивания отводы и ретрансляторы, чтобы иметь ту же информацию одновременно с ними. Можешь себе представить, сколько красных лампочек позажигал твой разговор с Шайке Алоном сегодня утром...

— Так вот почему БАМАД и ваши люди попали в "Мевасер" почти одновременно...

— Наши попали туда даже раньше. Но они же не знали, что у тебя во дворе стоит машина. Они ждали снаружи, на проходной, а люди Джибли заехали с заднего двора.

То есть люди Джибли успели выяснить номер моей машины, а ЯМ не успел, отметил я про себя. Силы добра отличаются в этой истории еще большим раздолбайством, чем их противники. А жаль, иначе б рожа моя целее была. Но все же они пока выиграли — по крайней мере, тот раунд, который прошел в гарнизонной тюрьме Шнеллер... Так что жаловаться грех. Вслух я этого, конечно же, не сказал.

— Почему вы выбрали для этого репортажа именно Матвея, — спросил я, попивая еще не остывший кофе и понимая, как сильно мне не хочется обсуждать наши дальнейшие действия, — почему не обратились в ивритскую прессу?

— Я же уже объяснил, — с некоторой досадой сказал Биньямин, — во-первых, слежка за ивритскими изданиями сейчас такая, что любое наше обращение вызвало бы ответную реакцию в тот же день. Во-вторых, мы — не Авив Гефен, мы не можем вильнуть жопой и вызвать сенсацию. Нашу информацию любая ивритская газета отправилась бы перепроверять в том же самом БАМАДе. Если бы кто-нибудь из них вообще решился на подобную публикацию. Ты же говорил с Алоном и видел сам, что эта сенсация оказалась ему не по зубам. Истеблишмент — это страшная сила, он может засекретить все, что ему неудобно. Русская пресса в определенной степени — вне истеблишмента. Помнишь список депутатов кнессета, которые получали деньги от КГБ?

Я кивнул. Еще бы: мы с Матвеем специально напрягали всех своих московских друзей-журналистов, чтобы они в рассекреченных архивах Лубянки и Старой площади нашли все упоминания о помощи израильским товарищам. Выяснилось, что Советы руками агентов КГБ в Тель-Авиве много лет финансировали политическую деятельность весьма известных в Израиле лиц. Нам прислали из Москвы нотаризованные копии расписок этих политиков в получении денег — с суммами, датами и подписями... Материал появился на обложке "Вестника", там стояли наши имена, но перевод, который я накануне публикации отправил в "Мевасер", так никогда и не был там напечатан. Когда я попытался выяснить его судьбу, Шайке Алон сперва стал мне что-то рассказывать о том, что материал пропал в компьютерной системе "Мевасера", а потом, когда я его прислал снова, несколько раз уходил от разговора, ссылаясь на страшную занятость. Я, наконец, понял намек и оставил Алона в покое. А теперь выясняется, что, несмотря на отказ "Мевасера", у той нашей публикации оказалась все же пара-тройка ивритских читателей...

— Данные, которые вы тогда опубликовали, нам были давно и хорошо известны, — продолжал Биньямин. — Юридический советник правительства, когда ознакомился с ними, сказал, что привлекать никого к ответственности нельзя, зато стоит предать эти факты гласности. Ему виднее. Но все наши попытки подбросить эти сведения ивритской прессе натыкались на заговор молчания. Не потому, что тут действовала рука Москвы, как написал один русский журналист. Просто, когда дело касается слишком сильных потрясений в обществе, истеблишмент спешит себя оградить. Свое спокойствие он ценит гораздо выше газетных сенсаций. Это, как ни парадоксально, касается даже главных редакторов конкурирующих изданий...

— Но бывают же исключения!

— Очень редко. Случай с Гранотом был уникальным. ШинБету просто повезло тогда с этими сведениями. Но смею тебя заверить: если бы в 1977 году русская пресса в Израиле была такая, как сейчас, — информацию о валютных счетах Леи Рабин без размышлений передали бы какому-нибудь русскому журналисту, чтобы он опубликовал ее в "Вестнике" или "Нашей родине"... Так что мы не рисковали, обратившись к Матвею.

— А почему вы выбрали именно его?

— Мы его очень давно взяли на заметку. Помнишь его поездку в Югославию? Официально группу составлял МИД, но на самом деле это было наше мероприятие. В группе были два наших вербовщика и психолог. Матвея мы включили потому, что стоял вопрос о его приеме к нам на работу...

— Если я правильно понял из его текста, он об этом так и не узнал. Он же там пишет про вас: некий мистер Би из Тель-Авива, неизвестный мне ЯМ... Если б вы его наняли, то он, наверное, был бы связан подпиской, и никакого ЯМа в статье бы не оказалось... Да и вы мне только что сказали, что о существовании ЯМа Матвей впервые услышал от Первого номера.

Я не знаю, зачем я строил перед Биньямином эти умозаключения, вместо того чтобы выслушать его собственную версию событий. Наверное, мне просто очень не хотелось сейчас узнать из первых рук о двойной жизни моего ближайшего друга, о том, что он три года после поездки в Югославию скрывал от меня такую деталь собственной биографии. Наверное, мне в какой-то момент стало даже страшно от такой мысли.

— Мы его не наняли тогда, — рассеял мои сомнения Биньямин. — Психолог дал заключение, что твой друг слишком падок на противоположный пол, излишне общителен и является слишком большим индивидуалистом для государственной службы...

Я вздохнул с облегчением.

— Но мы все равно держали его на примете, — продолжал Биньямин, — и когда встал вопрос о том, кого нам послать в Гонконг встречаться с Первым номером, выбор естественно пал на него. И он нас не подвел.

— Зато вы его подвели, — сказал я, — БАМАД послал в Гонконг своих людей, чтобы убить Матвея, а вы не смогли его защитить...

— Мы сделали, что смогли, — отозвался Биньямин пасмурно. — Если ты думаешь, что мне безразлична судьба твоего друга, напрасно ты так думаешь... Мы не забываем своих сотрудников. Даже внештатных. Именно поэтому ты здесь, а не в руках БАМАДа. Операция "Кеннеди" должна быть остановлена. Иначе БАМАД через пару месяцев превратится в военную хунту. Убирать будут всех, кто знал, кто мог знать и кто может узнать. Уже сейчас они потеряли всякие тормоза и действуют по логике паранойи. Самый простой способ остановить их — опубликовать репортаж Матвея. Тогда война БАМАДа станет бессмысленной. Но если нам почему-нибудь не удастся напечатать статью, то придется приступить к операции "Освальд". Хотелось бы, конечно, этого избежать. Поэтому нам нужен текст статьи. Во что бы то ни стало.

— Ваша контора подключена к Интернету? — спросил я.

 

XXXIX

В компьютерном зале на верхнем этаже штаба полиции было прохладно. Меня посадили за стол у окна. Терминал был незнакомой мне конструкции, хоть я и слышал от Матвея такие слова, как "Силикон", "двадцатый Спарк" и "Иксы". Пресловутые "Иксы" оказались довольной простой в обращении графической средой, вопреки моим традиционным представлениям о ЮНИКСе. Я без труда зашел на свой счет в Датасерве и запустил почтовую программу. Биньямин, стоя за моим плечом, смотрел на экран, не отрываясь.

"Открыт ящик входящей почты с 0 писем", — сообщила программа Pine. Интересное кино. Еще в субботу этих писем там было 60, и я ни одного не стирал... Я вышел в борновскую оболочку и попросил список файлов в своей домашней директории. Файлов не было. Вообще никаких, включая портрет Алины работы одного ее сокурсника, который хранился на моем датасервовском счету последние полгода.

— А ты как думал? — спросил Биньямин прежде, чем я успел отдать себе отчет в происходящем. — Они стерли все твои файлы и почту. При этом не ликвидировали сам счет и не сменили пароль, чтобы ты мог оценить их возможности. Я думаю, что на счету Матвея они сделали то же самое.

Я просмотрел еще раз сообщения о том, кто и откуда последний раз заходил на мой счет. Биньямин был прав: около одиннадцати часов дня, как раз когда я разбирался с БАМАДом напротив старой автобусной станции, на моем счету побывал пользователь с незнакомым мне адресом hd36-129.compuserve.com. Я проверил данные незваного гостя в ИнтерНИКе, и мне сообщили, что адрес соответствует одной из машин американского коммерческого провайдера "Компьюсерв"...

Биньямин собирался что-то сказать, как вдруг на моем столе зазвонил телефон. Мы переглянулись. Биньямин снял трубку, потом медленно передал мне... Выражение лица у него было гробовое.

— Илья, они меня забрали, — Алина говорила почти спокойно, но я чувствовал, что нервы у нее на пределе. — Они обещают, что отпустят меня, если... если ты отдашь им дискету со статьей.

— Они убьют ее все равно, — одними губами сказал Биньямин. Потом, решив, что я его не понял, он написал на бумаге: "Они убьют и ее, и тебя". Я кивнул, едва взглянув на его записку.

— Не бойся их, ничего не бойся, все будет хорошо, — соврал я в трубку, по возможности стараясь звучать уверенно. — Что я должен делать в данный момент?

— Поговори с ними, они скажут. Они обещают, что оставят нас в покое, если ты будешь делать, как они велят.

— Передай им трубку.

Биньямин, не сводя с меня глаз, подошел к соседнему столу, нажал кнопку на селекторном пульте и, наклонившись к микрофону, быстро стал отдавать какие-то распоряжения вполголоса. Я не мог расслышать его слов; прижав к уху трубку, я ждал. На другом конце провода наступила гробовая тишина: кто-то, видимо, нажал на hold. Я начал бояться, что связь прервалась, как вдруг в динамике раздался низкий мужской голос.

— Господин Соболь? Далет на проводе...

— Ашер Джибли, — громким шепотом произнес Биньямин.

— Ашер Джибли? — повторил я в трубку.

— Для тебя Далет, — нелюбезно сказал Джибли.

— Да хоть Заин, — вырвалось у меня, — Чего вы хотите?

— Ты знаешь, чего мы от тебя хотим.

— Я этого не знаю, иначе бы не спрашивал.

Мне надо было выиграть время, хотя сам я не понимал, что это мне даст. Компьютерный зал тем временем быстро наполнялся людьми. Собравшись возле Биньямина, они о чем-то шептались. Я посмотрел на них, ожидая помощи, но они отвели глаза. Явно они ничем не могли мне сейчас помочь. Я был один на один с Джибли. Биньямину, конечно, хотелось, чтобы я послал главу БАМАДа куда подальше, но он понимал, что это мою любимую женщину БАМАД держит заложницей, так что решение сейчас принимает не он.

— Мы хотим от тебя дискету со статьей, — просто сказал Джибли, — странно, что ты этого еще не понял.

— А разве у вас нет своего экземпляра? По моим подсчетам, вы уже собрали их штуки три по меньшей мере: один у Ковалева, один у Алона, один на Датасерве...

— Еще один в компьютере у тебя дома, — вставил Джибли. — Но нам нужен последний экземпляр. Тот, который находится сейчас у тебя в кармане.

— Расслабься, Далет, — сказал я, — расслабься и получай удовольствие. У меня нет ни одного экземпляра. Ваши люди все стерли: и письмо, и файл. Так что, у меня ничего нет.

— Ничего нет? — эхом откликнулся Джибли на другом конце провода. Он мне, разумеется, не поверил. Я выдержал паузу и продолжал.

— Зря, конечно, ваши люди не покопались на моем счету перед тем, как все оттуда стирать. Они бы много нового, интересного узнали о том, куда отправлены копии этой статьи. Часть информации была записана в файле .forward на моем счету в Датасерве, другая часть — в каталоге отправленной почты в моей домашней директории. Но теперь, когда ваши умельцы все стерли, я уже сам не припомню всех адресов. А дискету ты, конечно, получишь, Далет. Я специально приду к тебе в тюрьму на свидание, чтобы передать дискету. Она скрасит тебе остаток дней за решеткой. Хочешь, я запишу на нее Тетрис?

— Оставь свои шутки, идиот, — сказал Джибли ледяным голосом. — Твоя женщина умрет и ты тоже умрешь, если сегодня же не будут уничтожены все копии файла с репортажем Станевича. Слышишь, все копии, которые ты успел сделать. Если ты выполнишь наши требования, она будет жить... и ты тоже.

Я глотнул воздух. Страха во мне больше не было. Одна ненависть, большая белая ненависть, застящая глаза, пульсирующая в висках, заставляющая кулаки сжиматься, а зубы — скрипеть. Кажется, я понял, что такое безумие отчаяния. Я не боялся его.

— Тут рядом со мной находится один твой ученый коллега, Джиб, — сказал я. — Он тебя на две буквы главней, его зовут Бет. Он думает, что как только я сотру все копии файла, ты убьешь и мою женщину, и меня. И я тоже так думаю. Я неправ?

— Ты будешь жить и твоя женщина будет жить, — глухо повторил Джибли.

— Ты даешь мне честное слово убийцы?

— Я даю тебе честное слово главы БАМАДа.

— Джиб, это пустой и бессмысленный разговор. Если ты хочешь серьезно обсуждать со мной этот вопрос, то привези Алину сюда, и мы поговорим — все вчетвером. Втроем, если тебе не хочется видеть Биньямина. Ты где сейчас находишься?

— Я в Иерусалиме, — сказал Джибли, — и я даю тебе время до полуночи. До этого времени ты должен уничтожить все копии репортажа. А потом позвони мне, — он назвал номер мобильного телефона, который я записал, — отдай нам дискету с последней копией, а мы отдадим тебе твою женщину.

— Позови ее к телефону, — сказал я.

— Ты сможешь с ней поговорить, когда выполнишь все наши требования.

Джибли повесил трубку.

 

XL

Около часа я провел один, за столом у терминала в компьютерном зале, обхватив голову руками и стараясь не думать вообще ни о чем. Это, кстати, получалось: сознание настойчиво отгораживалось от всех мыслей об Алине, БАМАДе, ЯМе, репортаже Матвея и о будущем. В голове стоял туман, как в храме Императора Темных Небес... Биньямин и его люди разошлись, оставив меня в компьютерном зале наедине с мыслями, которых у меня не было. Как не было, конечно же, и никакого экземпляра матвеевской статьи. Джибли думал иначе — наверное, потому, что прослушал мой разговор с Гариком. В любом случае, вся эта заваруха со статьей упиралась в одно обстоятельство: пока живы те, кто знает настоящую историю операции "Кеннеди", для Джибли не будет покоя. Даже если все экземпляры файла уничтожены, я могу сейчас сесть и написать репортаж Матвея заново, на любом из доступных мне языков — русском, английском, иврите, испанском... В эту секунду Джибли больше всего волнует файл, который уже существует, ибо он понимает: завтра утром статья может появиться в какой-нибудь газете — например, в любой из тех, куда писал Матвей, в Москве или в Нью-Йорке. Поэтому Джибли сейчас должен меня запугать, помешать мне сделать то, что я, возможно, собирался сделать с файлом. Для этого ему нужна Алина. А для того, чтобы такая статья не появилась в печати никогда, ему все равно придется убрать всех, кто может ее написать. И меня, и Алину, и Гарика, и Леню Комара, а может быть, и Шайке Алона, и его секретаршу Ривку, и Амоса Нойбаха... Помешать ему может либо смерть, либо публикация статьи Матвея уже сегодня. Но что он сделает с Алиной?

На столе передо мной зазвонил телефон. Я снял трубку, морально готовясь к очередному разговору с Джибли, но на сей раз звонил Биньямин.

— Что-то сдвинулось, — сказал он, — спускайся на четвертый этаж.

— Иду.

При выходе из лифта меня ждал Ури — тот парень в очках, который приносил кофе в кабинет Биньямина. Он проводил меня в помещение, напоминающее центральный блок какой-нибудь дорогостоящей студии звукозаписи. Стены здесь были уставлены звуковой аппаратурой, на бесчисленных дисплеях светились красные и зеленые индикаторы, а посреди комнаты за широким черным пультом сидел радист в больших наушниках, подключенных к одному из настенных усилителей. Из динамиков, установленных под потолком, доносились звуки разговора. Я вздрогнул, узнав голос покойного главы правительства. Голос звучал печально, устало и приглушенно — сигнал явно шел издалека.

— Я давно уже для себя решил, — говорил он, — еще когда ко мне приехал этот русский парень из "Мевасера". Обеспечение секретности операции "Кеннеди" было ее самым большим провалом. Мне надо было просто подать в отставку в свое время и не городить этот огород. Я сто раз говорил об этом, Шмулик. Ничего не поделаешь, нужно сейчас все остановить.

— Мне еще не совсем понятна техническая сторона дела, — сказал нынешний премьер-министр Израиля, голос которого нам в комнате было слышно гораздо отчетливей, чем его далекого собеседника, — никто не подумал о том, как нам следует действовать, если операция "Кеннеди" будет раскрыта...

— Биньямин, наверное, подумал, — сказал бывший глава правительства, — спроси у него.

— Его рекомендации у меня на столе. Я тебе отправлю копию факсом. Но он, как всегда, совершенно не учитывает политическую сторону дела...

В этот момент разговор был прерван громким шипением и гулом в динамиках; радист за пультом щелкнул тумблером и отключил звук.

— Глушат, — заметил Ури, — а может, наводки. Слишком много слушателей для одного конфиденциального разговора.

Биньямин усмехнулся.

— Шмулик что-то затевает, — сказал он мне. — Какую-то свою игру. Но, похоже, операция "Кеннеди" окончена. Так или иначе, сегодня все должно решиться... Мы засекли место, где люди Джибли держат твою Алину. Это особняк в Баке. Там сейчас блокированы все подступы, установлено сплошное наружное наблюдение. Я уверен, что штурма не понадобится, но мало ли, как отреагирует Джибли, когда узнает решение Шмулика...

— Я еду туда, — сказал я, — дай мне адрес.

— Ты не доедешь, — махнул рукой Биньямин, — тебя сейчас сторожат прямо у выхода из этого здания. Потерпи, скоро все кончится, — он повернулся к радисту:

— Не стало слышно, что там говорят?

— Я думаю, это управляемое глушение, — отозвался радист, покачав головой. — Они специально дают нам знать то, что сами считают нужным.

— Я тоже так думаю, — сказал Биньямин с мрачной улыбкой. — Тройная игра... И трижды проигранная.

Мне очень хотелось в тот момент, чтобы он оказался прав.

— Разговор прервался, — сообщил радист.

Спустя несколько минут Биньямина позвали к телефону.

— Шмулик, — одними губами сказал он мне и вышел в коридор. В помещении наступила тишина.

 

XLI

На следующий день я проснулся поздно — от омерзительной трели телефонного звонка. Открыв глаза, я увидел, что Алина уже хлопочет у плиты, готовя омлет с помидорами или что-то другое, но с тем же запахом. Вчера вечером, после того как информация о самоубийстве Джибли была подтверждена, люди Биньямина освободили ее из особняка на улице Иегуда, в двухстах метрах от Хевронской дороги. Мне разрешили участвовать в штурме, но, к моему большому облегчению (хотя отчасти я был, наверное, этим разочарован), никакого штурма не понадобилось. Четверо молодых БАМАДников, стороживших Алину, вышли из здания с руками, заложенными за голову, сразу после того, как командующий операцией оперативник из отдела по борьбе с террором через мегафон предложил им сдаться. Среди них не было никого из моих утренних знакомых.

Алину мы нашли внутри, в одной из дальних комнат этого просторного арабского дома. Она держалась прекрасно и уверяла, что люди Джибли вели себя с ней вполне по-джентльменски. "Я даже не думала, что у БАМАДников бывают такие человеческие манеры", — призналась она одному из коммандос, который стал допытываться, как с ней обращались. Услышав такой отзыв, десантник хмыкнул и пожал плечами. Он явно был удивлен не меньше Алины. Но, в отличие от нее, наверное, разочарован.

Биньямина с нами не было. Вскоре после разговора с премьер-министром, еще не получив подтверждения первым слухам о самоубийстве Джибли, он вылетел в Гонконг. Звал меня с собой, но я отказался. Как я мог оставить Алину у этих горилл и лететь на другой конец света? Биньямин заверил меня (и оказался прав), что Алина вот-вот будет освобождена, но настаивать не стал. Ему теперь было не до меня: судьба операции "Кеннеди" решалась уже в совсем иных сферах. Он приглашал меня широким жестом триумфатора, которому не западло прокатить пыльного и полудохлого легионера в своей золотой колеснице. Отказывась от этого приглашения, я был уверен, что никогда уже не увижу Биньямина, дороги наши не пересекутся снова. И вот с утра меня разбудил его телефонный звонок.

— Илья, это Биньямин, — послышался из трубки его далекий голос, — звоню из автомата в Каулуне. Шмулик нас всех перехитрил. На Длинном острове никого не оказалось. Усадьба пуста. Никаких следов, ничего...

— С новым годом тебя, Биньямин, — сказал я, потягиваясь. — С новым счастьем.

Он не понял.

— Что ты собираешься делать? — спросил Биньямин напряженно.

— Завтракать, пить Алка-Зельцер, принимать душ... У тебя есть другие предложения?

— Ты будешь публиковать статью?

— Это не телефонный разговор, — ответил я и повесил трубку. Больше Биньямин мне не перезванивал.

— Так ты будешь публиковать статью? — спросила вдруг Алина, снимая сковородку с огня. Вот ведь, действительно, ведьма...

— А ты сама как думаешь?

— Я не думаю, я знаю, — сказала она, продолжая стоять ко мне спиной. — Сейчас сварится кофе, и я тебе все объясню...

Я ждал.

— Ты хочешь жить со мной? — спросила, наконец, Алина.

— Да.

— Тогда никакой статьи ты печатать не будешь.

КОНЕЦ ТРЕТЬЕЙ ЧАСТИ