Ж.-Ф. де Т.: Во время наших бесед вы упоминали множество книг, разных и порой изумительных, но, если позволите, я все-таки задам вам этот вопрос: вы читали все эти тексты? Должен ли образованный человек непременно прочесть все книги, которые он по идее обязан прочесть? Или ему достаточно составить о них мнение и, высказав его однажды, навсегда избавиться от необходимости их читать? Думаю, вы слышали о книге Пьера Байяра «Как говорить о книгах, которых вы не читали». Так расскажите мне о книгах, которые вы не читали.

У. Э.: С удовольствием. Я участвовал в Нью-Йорке в дискуссии с Пьером Байяром и думаю, что на этот счет он говорит очень правильные вещи. В мире столько книг, что нам не хватит всей жизни, даже чтобы просто их пролистать. Речь идет даже не о всех издаваемых книгах, но лишь о книгах, наиболее представительных для какой-либо одной культуры. На нас глубокое влияние оказывают произведения, которых мы не читали, которые мы не успели прочесть. Кто, в самом деле, читал «Поминки по Финнегану», — я имею в виду, от первого до последнего слова? Кто по-настоящему прочел Библию от Книги Бытия до Апокалипсиса? Сложив вместе все прочитанные мной отрывки из Библии, я могу похвастаться, что прочел из нее добрую треть. Но не больше. Тем не менее я имею довольно точное представление о том, чего не читал.

Признаюсь, я прочитал «Войну и мир» только в сорок лет. Но главное, об этой книге я знал еще до того, как ее прочел. Вы говорили о «Махабхарате»: я никогда не читал ее, хотя у меня есть три издания на трех разных языках. Кто читал «Тысячу и одну ночь» с первой страницы до последней? Кто целиком прочел «Камасутру»? Однако все могут о ней говорить, а некоторые даже применять на практике. То есть в мире полно книг, которых мы и в глаза не видели, но о которых мы знаем практически все. Стало быть, вопрос в том, откуда мы знаем все эти книги. Байяр говорит, что никогда не читал «Улисса» Джойса, но в состоянии рассказывать о нем своим студентам. Он может сказать, что в этой книге рассказывается история одного-единственного дня, что действие происходит в Дублине, что главный герой — еврей, а автор применяет технику внутреннего монолога и т. д. Он знает все эти подробности, которые, несмотря на то, что он не читал книгу, совершенно верны.

Для человека, который, придя ко мне впервые, обнаруживает мою внушительную библиотеку и не находит ничего лучшего, кроме как спросить: «И вы все это читали?» — я заготовил несколько вариантов ответа. Один из моих друзей обычно бросает: «И даже больше, даже больше».

У меня же есть два ответа. Первый: «Нет. Здесь только книги, которые я должен прочитать на следующей неделе. Те, что я уже прочел, хранятся в университете». Второй ответ: «Я не читал ни одной из этих книг. Иначе зачем мне их держать у себя?» Разумеется, есть и другие, менее однозначные отповеди для вящего унижения и озадачивания собеседника. Правда в том, что у всех нас дома лежат десятки, сотни, а то и тысячи книг (если библиотека внушительная), которых мы не читали. Однако рано или поздно мы берем их в руки, чтобы понять: мы их уже знаем. Как же так? Как можно знать книги, которых мы не читали? Первое объяснение мистическое, которое я не приемлю: от книги на вас распространяются некие волны. Второе объяснение: неправда, что за все эти годы вы ни разу не открывали книгу, вы много раз ее переставляли, может быть, даже листали, но вы этого не помните. Третий ответ: за эти годы вы прочли кучу книг, где цитировалась эта книга, и в конце концов она стала для вас знакомой. Так что есть много способов что-то узнать о книгах, которых мы не читали. К счастью. Иначе где найти время, чтобы одну и ту же книгу перечитать четыре раза?

Ж.-К. К.: По поводу стоящих у нас на полках книг, которых мы не читали и, наверное, никогда не прочтем: у каждого из нас, вероятно, есть склонность откладывать в сторонку книги, которые мы наметили прочитать, но попозже, попозже, может быть, когда-нибудь, в другой жизни. Как ужасны стенания умирающих: пришел их смертный час, а они так и не взялись за Пруста!

У. Э.: Когда меня спрашивают, читал ли я ту или иную книгу, из осторожности я всегда отвечаю: «Знаете, я не читаю книг, я их пишу». И тогда любой человек умолкает. Но иногда бывают назойливые вопросы. «Вы читали „Ярмарку тщеславия“ Теккерея?» В конце концов я поддался этому давлению и трижды попытался одолеть эту книгу. Но роман просто выпадал у меня из рук.

Ж.-К. К.: Вы только что оказали мне большую услугу, потому что я как раз собирался его прочесть. Спасибо.

У. Э.: Когда я еще учился в Туринском университете, у меня была комната в общежитии. За одну лиру, сунутую в руку лидеру клаки, можно было посещать все спектакли муниципального театра. За четыре года учебы я пересмотрел все шедевры древнего и современного театра. Но поскольку общежитие закрывалось в полпервого ночи, а спектакли в театре редко заканчивались вовремя, я смотрел все театральные шедевры без последних пяти-десяти минут, чтобы успеть вернуться в общежитие. Позднее я познакомился со своим будущим другом Паоло Фаббри, который, будучи студентом, подрабатывал контролером у входа в университетский театр в Урбино. Поэтому он начинал смотреть спектакль только через пятнадцать минут после подъема занавеса, после того как вошли все зрители. Ему не хватало начала, а мне финала. Нам непременно нужно каким-то образом обменяться друг с другом этими знаниями, мы всегда мечтали это сделать.

Ж.-К. К.: Я точно так же задаюсь вопросом: а видел ли я на самом деле те фильмы, которые, как мне кажется, я смотрел? Наверное, я видел отрывки по телевизору, читал книги, где о них говорится. Я знаю их содержание, мне рассказывали друзья. У меня в памяти перемешаны фильмы, которые я точно видел, которые я точно не видел, и все остальные. Скажем, «Нибелунги», немой фильм Фрица Ланга: у меня перед глазами образ Зигфрида, убивающего дракона в великолепном саду, построенном в студии. Деревья там — словно из цемента. Но смотрел ли я этот фильм? Или только этот отрывок? Потом идут фильмы, которые я точно не смотрел, но о которых я могу говорить, как если бы их видел. Иногда даже с чрезмерной уверенностью. Однажды мы с Луи Малем оказались в Риме в компании французских и итальянских друзей. Завязался разговор по поводу фильма Висконти «Леопард». Мы с Луи придерживались разных точек зрения, и, поскольку мы профессионалы, каждый старался одержать верх. Одному из нас фильм нравился, другой его ненавидел: я уж и не помню, кто был за, кто против. Неважно. Все за столом нас слушали. И вдруг у меня закралось подозрение, и я спросил Луи: «А ты видел этот фильм?» Он отвечает: «Нет. А ты?» — «Я тоже нет». Слушавшие нас люди негодовали, как будто из-за нас они зря потратили время.

У. Э.: Когда в каком-нибудь итальянском университете оказывается свободная кафедра, собирается национальная комиссия. От кандидатов на вакантную должность каждый из членов комиссии получает горы публикаций. Есть байка об одном из членов этой комиссии, у которого в кабинете лежит груда таких бумаг. Его спросили, когда же он найдет время, чтобы их прочесть, а он сказал: «Я и не собираюсь их читать. Не хочу, чтобы на меня оказывали влияние люди, которых мне предстоит оценивать».

Ж.-К. К.: Он прав. Если вы прочитали книгу или посмотрели фильм, вам придется отстаивать свою собственную точку зрения, тогда как если вы ничего не знаете о произведении, вы будете использовать мнения других людей во всем их многообразии и несхожести, приметесь выискивать среди них наилучшие аргументы, начнете бороться со своей природной ленью и даже со своим не всегда хорошим вкусом…

Тут есть и другая проблема. Возьмем, к примеру, когда-то читанный «Замок» Кафки. Позже я посмотрел две весьма вольные киноадаптации «Замка», одна из них — фильм Михаэля Ханеке, довольно сильно изменивший мое первое впечатление от романа и, разумеется, повлиявший на мои воспоминания о нем. Разве не глазами этих режиссеров я теперь вижу «Замок»? Вы говорили, что пьесы Шекспира, которые мы сегодня читаем, гораздо богаче по своему содержанию, чем то, что он написал, потому что они вобрали в себя все великие прочтения и интерпретации, появившиеся с тех пор, как перо Шекспира торопливо скрипело по бумаге. И я в это верю. Шекспир непрестанно обогащается и подкрепляется.

У. Э.: Я уже говорил о том, как молодые люди в Италии открывают для себя философию: не посредством философствования, как во Франции, а через историю этой дисциплины. Я вспоминаю своего учителя философии, человека весьма необычного. Именно благодаря ему я пошел изучать философию в университет. Некоторые основы философии я действительно понял при его посредничестве. Вполне вероятно, что этот великолепный учитель не читал всех трудов, о которых рассказывал в своем курсе. Стало быть, многие книги, о которых он мне говорил с энтузиазмом и знанием дела, были ему по-настоящему не знакомы. Он знал их только по учебникам истории философии.

Ж.-К. К.: Когда Эмманюэль Ле Руа Ладюри был директором Национальной библиотеки, он провел несколько странное статистическое исследование. За период с основания Национальной библиотеки, в эпоху Революции, положим, начиная с 1820-х годов, и по сегодняшний день более двух миллионов единиц хранения никогда не запрашивались читателями. Ни разу. Может быть, речь идет о книгах, не представляющих никакого интереса, о каких-нибудь благочестивых текстах, сборниках молитв, о каких-нибудь неточных науках (вами любимых), о справедливо забытых мыслителях. Когда создавался фонд Национальной библиотеки, поначалу во двор по улице Ришелье книги свозились тачками, вперемешку. Надо было их принять, классифицировать, и делалось это, наверное, в спешке. Потом книги в большинстве случаев впадали в долгую спячку, в которой находятся и по сей день.

А теперь я ставлю себя на место писателя или автора, каковыми мы все трое и являемся. Знать, что твои книги пылятся на полках и никто даже не берет их в руки, не слишком-то утешительно. Думаю, вашим книгам, Умберто, такая участь не грозит! В каких странах их принимают лучше всего?

У. Э.: В смысле тиражей, наверное, в Германии. Если во Франции вы продадите две-три сотни экземпляров, это рекорд. В Германии, чтобы о вас хорошо думали, нужно продать не меньше миллиона. Самые маленькие тиражи в Англии. Англичане в основном предпочитают брать книги в библиотеках. Что касается Италии, то она, кажется, стоит где-то перед Ганой. Зато итальянцы читают много журналов, больше, чем французы. Во всяком случае, именно пресса нашла хороший способ вернуть нечитающих людей к книге. Каким образом? Так произошло в Испании, в Италии, но не во Франции. Ежедневная газета за весьма скромную плату предлагает своим читателям вдобавок книгу или диск. Книготорговля выступала против такой практики, но в конце концов эта практика утвердилась. Помню, когда роман «Имя розы» предлагался таким же образом в качестве бесплатного приложения к газете «Репубблика», газета продала два миллиона экземпляров (вместо обычных 650 000), и число читателей моей книги дошло до двух миллионов (а если учесть, что книга может заинтересовать всю семью, осторожно скажем: четыре миллиона).

Тут, возможно, книготорговцам есть о чем волноваться. Однако через полгода, когда мы подсчитали продажи за полугодие в книготорговой сети, то увидели, что из-за продажи карманного издания они понизились весьма незначительно. Значит, эти два миллиона были не только теми людьми, которые и так ходят по книжным магазинам. Мы завоевали новых читателей.

Ж.-Ф. де Т.: Вы оба довольно оптимистично высказываетесь о роли чтения в современном обществе. Книги отныне принадлежат не только элите. И хотя им приходится соперничать с другими носителями информации, более привлекательными и более конкурентоспособными, они все равно удерживают свои позиции и доказывают свою незаменимость. Превзойти колесо снова не удалось.

Ж.-К. К.: Однажды, двадцать — двадцать пять лет назад, я сел в метро на станции «Отель-де-Виль». На платформе стояла лавка, на лавке сидел человек, а рядом с ним лежали четыре-пять книг. Он читал. Поезда проходили один за другим. Я смотрел на этого человека, которого ничего не интересовало, кроме его книг, и не мог оторваться. Он меня заинтриговал. Наконец я подошел к нему, и завязался короткий разговор. Я вежливо спросил у него, что он здесь делает. Он ответил, что приходит сюда каждое утро в восемь часов и сидит до полудня. Потом выходит на час пообедать. Потом снова приходит и сидит на своей скамейке до десяти вечера. В заключение он сказал слова, которые запомнились мне на всю жизнь: «Я читаю, я никогда ничем другим не занимался». Тут я ушел, потому что мне показалось, что я отнимаю у него время.

Почему в метро? Потому что он не мог сидеть в кафе весь день, ничего не заказывая: возможно, он не мог позволить себе такую роскошь. Метро бесплатное, там тепло, а мелькание людей его ничуть не беспокоило. Я тогда подумал и до сих пор думаю: это был идеальный читатель или конченый извращенец?

У. Э.: А что он читал?

Ж.-К. К.: Все подряд. Романы, исторические книги, эссе. Мне кажется, он скорее испытывал некую зависимость от самого чтения, чем чувствовал интерес к тому, что читает. Говорят, чтение — ненаказуемый грех. Этот пример показывает, что оно может стать настоящей перверсией, может, даже фетишизмом.

У. Э.: Когда я был ребенком, одна соседка каждый год на Рождество дарила мне по книжке. Однажды она спросила меня: «Скажи, Умбертино, ты читаешь чтобы узнать, что написано в книге, или просто потому, что любишь читать?» Мне пришлось признать, что мне не всегда интересно то, что я читаю. Я читал, потому что мне нравилось читать, неважно что. Это было одним из самых важных открытий моего детства!

Ж.-К. К.: Читать, чтобы читать, как жить, чтобы жить. Известны и такие люди, которые ходят в кино, чтобы смотреть фильмы, то есть, в известном смысле, просто движущиеся картинки. Иногда им даже неважно, что показывается или рассказывается в фильме.

Ж.-Ф. де Т.: То есть вам удалось выявить случай книжной зависимости?

Ж.-К. К.: Да, и человек в метро — тому пример. Представьте себе, что кто-то по нескольку часов в день посвящает прогулкам, но при этом не обращает никакого внимания ни на пейзаж, ни на встречающихся ему людей, ни на воздух, которым он дышит. Можно ходить, бегать — так же можно и читать. Что вы запомните из книг, прочитанных таким образом? Как можно вспомнить, что читал, если за день ты проглотил две или три книги? Иногда зрители сидят в кино целый день и смотрят подряд по четыре-пять фильмов. Такова участь журналистов и членов фестивальных жюри. Начинаешь терять ориентиры.

У. Э.: Однажды у меня был такой опыт. Я был назначен в жюри Венецианского фестиваля. Думал, свихнусь.

Ж.-К. К.: Когда вы, качаясь, выходите из просмотрового зала, проглотив свой ежедневный рацион, даже пальмы на бульваре Круазетт в Каннах кажутся вам фальшивыми. Цель не в том, чтобы посмотреть во что бы то ни стало или прочесть во что бы то ни стало, а в том, чтобы знать, что с этим делать и как извлечь из этого пищу для размышлений, которой хватило бы надолго. Разве любители быстрого чтения по-настоящему ощущают вкус того, что читают? Если вы пропускаете длинные описания у Бальзака, разве вы не теряете как раз то, что глубоко отличает его произведения от других? То, что только он может вам дать?

У. Э.: Есть еще и такие, которые в романах ищут кавычки, открывающие диалог. В юности мне случалось во время чтения приключенческих рассказов перескакивать через некоторые пассажи, чтобы скорее добраться до диалогов.

Но продолжим разговор о книгах, которых мы не читали. Есть один хороший способ возбудить интерес к чтению — его придумал писатель Акилле Кампаниле. Как маркиз Фускальдо стал самым ученым человеком своего времени? Он унаследовал от отца огромную библиотеку, но маркизу на нее было глубоко наплевать. Однажды, открыв наугад книгу, он нашел между страниц купюру в тысячу лир. Он подумал: а вдруг то же самое отыщется и в других книгах, — и всю оставшуюся жизнь провел, систематически перелистывая доставшиеся ему в наследство книги. Так он стал кладезем премудрости.

Ж.-Ф. де Т.: «Не читайте Анатоля Франса!» Разве этот совет в том виде, в котором его давали сюрреалисты, не привлек в итоге внимания к произведениям, которые иначе никому и в голову не пришло бы читать?

У. Э.: Сюрреалисты не единственные, кто отговаривал читать определенных авторов или определенные книги. Это жанр полемической критики, существующий, наверное, испокон веков.

Ж.-К. К.: Бретон составил список авторов, которых нужно читать и которых не нужно читать. Читайте Рембо, не читайте Вердена. Читайте Гюго, не читайте Ламартина. И странно: читайте Рабле, не читайте Монтеня. Если вы будете следовать его советам, то, возможно, пройдете мимо некоторых интересных книг. Несмотря ни на что, признаюсь: это избавило меня от прочтения, скажем, «Большого Мольна».

У. Э.: Вы не читали «Большого Мольна»? В таком случае, вам не следовало слушать Бретона. Это чудесная книга.

Ж.-К. К.: Может быть, еще не поздно. Я знаю, что сюрреалисты метали в Анатоля Франса громы и молнии. Но его я читал. И часто с удовольствием, например «Восстание ангелов». Но какой зуб у них был на него! После его смерти они советовали положить Франса в один из тех длинных железных ящиков, с которыми букинисты стоят на набережных Сены посреди старых книг, столь любимых им, и бросить в реку. Здесь тоже чувствуется ненависть к пыльному книжному старью, ненужному, громоздкому и зачастую дурацкому. Ведь вопрос остается: произведения, которые не сожгли, не переврали, не извратили при переводе, не подвергли цензуре, и которые худо-бедно дошли до нас, — действительно ли это то лучшее, что мы должны читать?

У. Э.: Мы говорили о книгах, которых не существует или которые больше не существуют. О книгах непрочитанных, ожидающих того, чтобы их прочли или не прочли. Теперь я хотел бы поговорить об авторах, которых не существует, но которых мы, однако, знаем. Однажды за одним столом на Франкфуртской книжной ярмарке собрались видные издатели: Гастон Галлимар, Поль Фламан, Ледиг-Ровольт и Валентино Бомпиани. Генералы европейского книгоиздания. Они обсуждали новую безумную моду, охватившую издательства: просить бешеные деньги за права на книги еще не зарекомендовавших себя авторов. Одному из них пришла в голову идея придумать такого автора. Его будут звать Мило Темешвар, он автор уже известного «Let me say now», за который Американская библиотечная ассоциация уже предложила утром пятьдесят тысяч долларов. И они решили пустить этот слух и посмотреть, что получится.

Бомпиани вернулся к своему стенду и рассказал про эту затею мне и моему коллеге (в то время мы у него работали). Идея показалась нам соблазнительной, и мы начали прогуливаться по ярмарке, потихоньку распространяя имя Мило Темешвара, которое вскоре сделается знаменитым. Вечером во время ужина к нам подошел Джанджакомо Фельтринелли, очень возбужденный, и сказал: «Вы зря теряете время. Я купил мировые права на «Let me say now!» С тех пор Мило Темешвар стал для меня очень важной фигурой. Я написал рецензию на одну из книг Темешвара «The Patmos Seilers», задуманную как пародия на торговцев апокалипсисом. Я представил Мило Темешвара албанцем, изгнанным из страны за левый уклонизм! Он написал книгу в духе Борхеса об использовании зеркал в шахматах. Для его книги об апокалипсисах я даже предложил имя издателя, разумеется, выдуманное. Потом я узнал, что Арнольдо Мондадори, в свое время крупнейший итальянский издатель, вырезал мою статью и красным карандашом написал на ней: «Купить эту книгу за любую цену».

Но Мило Темешвар на этом не закончился. Его текст цитируется в предисловии к «Имени розы». Потом я отыскал имя Темешвара в некоторых библиографиях. Недавно, чтобы сделать пародию на «Код да Винчи», я процитировал несколько его произведений на грузинском и русском, доказывая тем самым, что он посвятил Дэну Брауну научные исследования. То есть с Мило Темешваром я прожил всю свою жизнь.

Ж.-Ф. де Т.: Во всяком случае, вам двоим удалось окончательно оправдать всех, у кого на полках стоят нечитаные книги, которые они никогда и не прочтут!

Ж.-К. К.: Приятно допускать, что библиотека не обязательно должна состоять из книг, которые мы читали или когда-нибудь прочтем. Это книги, которые мы можем прочесть. Или могли бы прочесть. Даже если никогда их не откроем.

У. Э.: Это гарантия знания.

Ж.-Ф. де Т.: Вроде винного погреба: не стоит выпивать все сразу.

Ж.-К. К.: У меня неплохая коллекция вин, и я уже решил, что оставлю особо выдающиеся бутылки своим наследникам — прежде всего потому, что я пью вина все меньше и меньше, а покупаю все больше и больше. Но я знаю: если приспичит, я могу спуститься в погреб и прикончить свои лучшие вина. Я покупаю «винные фьючерсы». Это значит, что вы приобретаете вина в год урожая, а получаете через три года. Выгода в том, что, если речь идет, к примеру, о хорошем бордо, производители хранят его в бочках, а потом в бутылках, в самых лучших условиях. За эти три года ваше вино облагородится, и вы не выпьете его раньше срока. Прекрасная система. Через три года вы, как правило, уже забываете, что заказали это вино, и получаете подарок от самого себя. Это восхитительно.

Ж.-Ф. де Т.: Не стоит ли так же поступать и с книгами? Откладывать их на время — не обязательно в погреб, — чтобы дать им созреть?

Ж.-К. К.: Во всяком случае, это помогло бы побороть ненавистный «эффект новизны», заставляющий нас читать книгу, потому что это новинка, потому что она только что вышла. Почему бы не оставить роман, «о котором все говорят» и не прочитать его три года спустя? Этот метод я часто применяю к фильмам. Поскольку у меня нет времени смотреть все, что нужно посмотреть, я оставляю некоторые фильмы на потом. Через некоторое время, в большинстве случаев, я понимаю, что и желание, и необходимость их смотреть прошли. В этом смысле покупка винных фьючерсов — это, наверное, уже некий отсев. Я выбираю то, что хотел бы выпить через три года. По крайней мере, я так думаю.

Или другой метод: вы можете положиться на отбор, сделанный за вас «экспертом», более компетентным, чем вы, и знающим ваши вкусы. Так в течение многих лет я полагался на Жерара Оберле, который указывал мне, какие книги я должен купить, невзирая на мои финансовые возможности на тот момент. Он приказывал, я подчинялся. Именно так я приобрел во время нашей первой встречи роман конца XVIII века «Паулиска, или Современная испорченность. Недавние воспоминания одной польки», который я с тех давних пор больше нигде не видел.

Там есть сцена, которую я всегда мечтал перенести на экран. Один человек, типограф, обнаруживает, что жена ему неверна. Он нашел улику: письмо от ее любовника. Тогда муж набирает текст этого письма на печатной форме, раздевает жену догола, привязывает к столу и впечатывает это письмо в ее тело как можно глубже. Обнаженное белое тело становится бумагой, женщина кричит от боли и навсегда превращается в книгу. Это как бы прообраз «Алой буквы» Готорна. В этой мечте — напечатать любовное письмо на теле виновной женщины — поистине воплощен взгляд типографа или, на худой конец, писателя.