Глава VII

«Колен совсем спятил, — решил Франсуа, взвесив все „за“ и „против“. — На что он замахивается? Нет, я в это впутываться не желаю. А Ренье, дурак, сам надевает себе на шею петлю и сам ее затягивает».

А еще он думал о Марго, хозяйке харчевни неподалеку от монастыря Нотр-Дам, и ему страшно хотелось встретиться с нею втайне от друзей. Она произвела на него огромное впечатление. Высокая, крепкая, совсем еще даже нестарая, а уж прелести у нее такие, что просто слюнки текут. Но если он придет, не посмеется ли она над ним? Франсуа пребывал, что называется, в раздвоенных чувствах. Никогда еще он не думал с такой горечью о своем землисто-сером лице, впалых щеках, слишком большом и чуть ли не уродливом рте. Он малорослый, нехорош собой, плохо одет, робок, и к тому же у него нет денег. Так что же, взламывать сундуки с казной? Колен уж так заманчиво распространялся о них. Неужто он и впрямь верит, что для того чтобы стать богатым, нужно только желание? Да и где стоят эти сундуки? И как их вскрыть? И вот еще! Чего ради Колен жульничал, играя в кости, если мог полными горстями черпать деньги оттуда, где их невпроворот, а потом и другим показать это местечко? Вот уж тут бы он, Франсуа, не колебался. Потому что ежели нет денег, не будет ни вина, ни женщин. А главное, не получишь Марго. Соблазн повидать ее был так силен, что Франсуа решился. В середине дня он заявился в харчевню, и Марго, вся просияв, выскочила к нему навстречу.

— Ну наконец-то ты пришел! — воскликнула она.

— Пришел, — кивнул Франсуа, весьма обрадованный таким приемом. — Вы Монтиньи не видели?

— Для него еще слишком рано.

— А! Ну ладно…

— Куда ты? — спросила Марго, когда он сделал движение к двери. — Не успел прийти и уже уходишь?

— Дело в том… — и Франсуа кивнул в сторону мужа кабатчицы, который сидел в глубине зала и исподтишка наблюдал за ними.

— Из-за него? — спросила Марго. — Да нет же.

А поскольку было ясно, что школяр ей не поверил, она крикнула мужу:

— Антуан, принеси нам вина!

Антуан поспешно взял кувшин, свечку, ключ от погреба и спустился по лесенке. Он свыкся с тем, что жена ему неверна, и чтобы не выглядеть совсем уж по-дурацки, всякий раз делал вид, будто одобряет ее выбор. Это позволяло ему поддерживать наилучшие отношения с любовниками Марго, но, правда, когда она расставалась с ними, он их не пускал на порог, а ежели кто-то пытался войти силой, вышвыривал с помощью завсегдатаев за двери. Заплывший жиром, трусливый, лукавый Антуан больше всего ценил собственное спокойствие. Вино и девицы стояли у него на втором месте.

— Ну а что до костей и карт, — говаривал он, — я их оставляю хитрованам.

Хотя сам он был хитрован, какого еще поискать, но ради процветания своего заведения всегда старался держаться незаметно; приносил вино, сыр, хлеб и садился в сторонке, подсчитывая дневную выручку, а потом отправлялся спать. Жаннетон, поджидавшая Ренье, одна сидела в углу за столом. Ренье приходил поздно вместе с Коленом; у него в этом заведении тоже была любовница, некая Колетта, с которой он обходился весьма грубо. А когда Франсуа стал бывать тут каждую ночь, Колен, который был зол на него из-за того, что не сумел его убедить, прямо-таки выходил из себя. Он свирепо ругал Колетту, помногу ночей не появлялся у нее, изменял, не обращал на нее внимания, а когда ему приходилось желать Франсуа доброй ночи, он произносил пожелание грубо и пренебрежительно, но все воспринимали его дурное настроение как следствие ссор с любовницей.

Однако Франсуа на сей счет не обманывался. Он считал: Колен зол на него из-за того, что его тут так хорошо принимают. Предположение, конечно, было невероятным, но, может, Колен ревновал его? Франсуа это страшно забавляло, и, лаская в постели Марго, он в душе бесстыдно ликовал, оттого что занимает самую лучшую комнату, и вообще испытывал полнейшее довольство.

Наконец-то он отыгрался и, сам того не желая, заставил Колена злиться и вести себя по-дурацки, свидетелем чему был Ренье да и девицы, которые обожали Франсуа, тоже…

Когда Колен выложил ему свой дурацкий план, Франсуа не сказал ни «да», ни «нет». И развитие событий, похоже, подтверждало правильность поведения школяра. Иногда «да». Иногда «нет». Такова жизнь. А в ней царит случай. И можно ли заранее знать, как все обернется? Тем не менее Франсуа испытывал благодарность к Колену за то, что тот привел его сюда и снабдил ключом, имея который, он теперь может свободно выходить по ночам, хотя Колен давал ему этот ключ явно не для того, чтобы свести с Марго.

А ключ этот, после того как Франсуа познакомился с Марго, стал для него величайшей драгоценностью; ведь он мог в одиннадцать ночи выскальзывать из дому, не опасаясь разбудить мэтра Гийома. Но Франсуа немножко перебирал. Если он не ночевал дома и возвращался только на рассвете, то уже не раздевался и садился спозаранку учить уроки, и надо сказать, они у него шли очень легко. Вообще он изрядно переменился. Связь с Марго придала ему лихости, жизнерадостности, остроумия, уверенности в себе. Она волновала ему кровь. Сделала его совсем другим, непохожим на прежнего Франсуа, и когда мэтр Гийом, внезапно осознавший, до чего изменился племянник за столь короткий срок, вслух выразил свое изумление, тот в ответ только рассмеялся, но в объяснения вдаваться не стал.

Его матушка, с которой он, как обычно, видался по четвергам, упорно утверждала, что он плохо выглядит, побледнел, но Франсуа старательно успокаивал ее.

— Это все из-за латыни, — нагло врал он. — Приходится заниматься при свечке, оттого и бледность.

— Ну да, — соглашалась старушка. — Но ты такой худой…

— Да ничего страшного, — говорил Франсуа. — Не беспокойтесь вы так. Когда я получу вторую ученую степень в университете, обязательно растолстею, чтобы вам было приятно смотреть на меня. Обещаю.

— Дай-то Бог! Вот только увижу ли я это?

— Обязательно увидите. Два года пролетят незаметно.

— Два года! — всплескивала руками старушка. — И все эти два года ты должен учиться и забивать себе голову?

— А как же иначе!

И расчувствовавшаяся старушка меленько крестила своего непутевого сына, чтобы предохранить его от зла, целовала и просила пообещать, что он будет следить за собой.

— А я пойду помолюсь в Нотр-Дам, — простодушно вздыхала она. — За тебя. Чтобы попросить помощи тебе в твоих трудах.

Франсуа даже не знал, что ей ответить на это, а его матушка, быть может, инстинктивно понимая, до какой степени он нуждается в ее молитвах, мысленно читала «Ave», обращаясь к Пресвятой Деве, привлекала его поближе и заставляла сложить неловко руки перед собой — так, как она учила его, когда он совсем еще маленький ходил с нею в церковь и глазел на витражи.

У Франсуа от свиданий с матерью оставалось самое трогательное впечатление, которое, впрочем, ничуть не мешало ему ходить в заведение толстухи Марго и предаваться там радостям жизни. Материнские наставления, по сути, не оказывали никакого влияния на Франсуа. Он вспоминал их лишь изредка, случайно, но тут же выбрасывал из головы. Да и замечал ли он, как вокруг него сплетается чистое и нечистое? Стоило ему миновать Нотр-Дам, и в двух шагах за монастырем он видел непотребный дом с девками, который посещали люди всех состояний. Уж не потому ли он так вел себя? Проходя мимо портала собора с его дверьми, на которых были вырезаны святые и разные сцены из Писания, с королевской галереей, он даже не останавливался. Напротив, ускорял шаг, а если ему случалось на ходу обратиться с молитвой к той, которой он так жарко молился, когда был ребенком, и попросить у нее покровительства и защиты, через минуту он уже забывал об этом думать.

Ни его мать, ни дядюшка каноник, несмотря на все их наставления, не могли вытравить у Франсуа жажды удовольствий или хотя бы научить его противостоять своим дурным склонностям, потому что, стоило им начать, он тут же хмурился и замыкался в себе. Мэтр Гийом подозревал, что племянник обманывает его. Усталый вид и утомленные глаза Франсуа подкрепляли его подозрения. Но пока он еще не знал, в чем состоит обман, и иногда водил школяра в город поужинать со своими друзьями, которым он представил юного бакалавра уже не как мальчика, а как человека, недавно получившего ученую степень.

Франсуа послушно ходил с ним. Какими бы длинными и смертельно тоскливыми не казались ему эти вечера, это была возможность вкусно поесть и выпить, а также завязать полезные знакомства, которые — кто знает? — когда-нибудь могут ему здорово пригодиться. За столом у Жака Сегена, приора аббатства Сен-Мартен-де-Шан, кроме старой председательши де Сепо и двух женщин по имени Дави и Ренольда, которые оживляли застолье остроумными репликами, собирались важные персоны, такие, как мэтр Жак Шармолю, Жермен Рапен, Гийом де Боско, следователь уголовной палаты Жан Тийар, Рауль Кроштель, личный хирург короля Пьер Малезе, Женильяк, секретарь Сент-Шапель, и частенько к ним присоединялся даже Жан Тюркан, заместитель парижского прево. Если бы только они могли заподозрить, что Франсуа втайне насмехается над ними, что передразнивает их всех, когда рассказывает Марго про эти вечера, они бы, наверно, весьма следили за собой. Изображая преисполненного важности Жана Тийара, которого к десерту охватывало игривое настроение, Франсуа в точности копировал его поведение и голос. Он говорил точь-в-точь как следователь, в нос, изображал, как тот искоса поглядывает на корсаж старухи председательши, чьи ужимки он тоже ухватил и представлял ее суровой ломакой, а то вдруг начинал с холодным выражением лица нести всякую путаную чушь, из каковой в основном и состояли высказывания Пьера Малезе, и при этом смотрел снизу вверх с таким свирепым видом, что в конце концов сам невольно начинал безумно хохотать, а его любовница в изнеможении только взвизгивала.

— Перестань! — почти уже без сил просила она. — Ты меня уморишь, Франсуа!

— А что Жан Тюркан? — любопытствовал Антуан, которому нравились представления Франсуа. — Он по-прежнему поет «Марионетку», словно на похоронах?

— Да! Вот так вот, — ответил школяр, внезапно вскочил и, выпучив глаза, затянул:

Нет! Sufficit! Даже когда он поет, я чувствую страх.

Марго ахнула.

— Страх? — удивился Антуан.

— Ну да. От него попахивает костром, веревкой и пытками. Нет, я не вру. А какой он из себя! Мощный, — Франсуа надулся, — богатый, — вытащил из кармана медяк и взвесил его на ладони, словно экю, — распутный. — И Франсуа ласково погладил Антуана. — Большой господин. Властный, могучий…

Но, описывая с помощью жестов и гримас помощника парижского прево, который занимался уголовными преступлениями, Франсуа все-таки старался сдерживать себя и не представлять того в чрезмерно смешном виде, опасаясь, как бы судьба не сыграла с ним дурную шутку и не заставила изображать перед Жаном Тюрканом уже не столь невинную комедию.

«Ведь всегда можно найти за что», — подумал он.

Затем он принялся весьма смешно передразнивать другого сотрапезника.

А Марго восхищало его сумасбродство.

— Здесь ты таких не встретишь. Сюда приходит народ горячий, шебутной, скрытный. А уж как доходит до расплаты, они все до грошика подсчитывают.

— Но ты их, надо думать, выколачиваешь из них все до гроша?

— Еще бы! — елейным голосом отвечал Антуан. — За это можешь не беспокоиться. Я своего не упущу.

— И правильно! — одобрил его школяр.

На самом деле он был ничуть не злой. Просто не хороший и не плохой. Настоящий мальчишка из народа, он мгновенно ухватывал какую-нибудь черточку, показавшуюся ему смешной, тут же окарикатуривал ее и использовал против дурака, который подарил ему такую возможность. Марго тоже доставалось, когда у него вдруг портилось настроение, а если она сердилась, Франсуа изображал ее так обаятельно, что в конце концов она разражалась смехом и говорила:

— Опять ты за свое… А других недостатков ты во мне не видишь?

— Поглядим, — отвечал ей Франсуа.

И вот однажды, когда за столом сидели Колен и Ренье со своими подружками, он прочитал с выражением, да еще помогая себе мимикой, сочиненную им балладу:

— Эй! — крикнул удивленный Антуан. — Это что такое? О ком ты?

— Продолжай! — крайне серьезно молвил Монтиньи.

— Но это же про меня! — вновь воскликнул Антуан, которого описанная картина привела в совершенный восторг. — Марго, что ты на это скажешь? Ты ему рассказывала, что ли?

— Да заткнись ты! — бросила она ему. — Кто бы это ни был, ты или не ты, давай дослушаем до конца и не будем прерывать. А там поговорим.

— Да?

— Ну продолжай! — обратилась она к Франсуа. — Что там дальше?

— Да, да, что там дальше? — нетерпеливо спросил Антуан, внезапно переменившийся после реплики Марго.

— Тогда слушайте, — сказал Франсуа.

И насмешливым голосом, обращаясь к Марго и одновременно передразнивая ее, он дочитал свою балладу до посылки и под деланный смех Антуана продекламировал, влекомый ритмом:

Затем был некоторый миг ошеломленного молчания. Антуан смотрел на Марго; потом они, Колен с Колеттой, Ренье с Жаннетон, поскольку все узнали себя в стихотворении Франсуа, наперебой стали высказывать, что они думают, и не скрывали своего удивления.

— Так ты, выходит, поэт? — наконец произнес Ренье.

— Да просто я старался как можно лучше описать это место, — ответил Франсуа.

— И это тебе здорово удалось, — заметил Антуан. — Мне-то, конечно, все равно, но ты мог бы изобразить меня в более благородном виде. Я ж не для всякого бегаю за вином: зависит от человека. Для каждого свое обращение.

— Я передал главное, — ответил Франсуа. — Марго, а ты что скажешь?

Но Марго повернулась к нему спиной, и Колен, который не сумел еще перевести свои чувства в слова, встал с ликующим видом и вполголоса, словно говоря самому себе, произнес:

— Вот так-то вот. Вы его приветили, ублажаете, и он вас за это отблагодарил.

— Слышал, что сказал Колен? — обратилась к Франсуа разъяренная Марго. — И он прав. Представить меня как какую-то подстилку!

Франсуа сгреб ее в объятия.

— Нет! — возмущенно воскликнула она. — Пусти!

— Марго!

— Нет! Я зла как черт!

И она с достоинством удалилась, меж тем как Антуан и Колен тихо обсуждали в углу это происшествие.

Страшно огорченный Франсуа не посмел последовать за Марго, но и уйти тоже не решался, опасаясь, что если он уступит место, то все потеряет. В полном унынии он подошел к Монтиньи и спросил:

— Ренье, что я такого плохого сделал? Ты тоже осуждаешь меня?

— Ты еще совсем зеленый, — сказал Ренье.

— Наверно.

— Марго — женщина и предпочла бы, чтобы ты ее нарисовал в более привлекательном свете.

— А как?

— Ну сравнил бы ее с какой-нибудь знатной дамой, как заведено.

— Да?

— Да, — подтвердил Ренье. — И это чистая истина. Женщины не больно-то любят, когда их изображают такими, какие они есть. Им нужны восхваления.

— Не понимаю, — задумчиво и с полнейшей серьезностью промолвил Франсуа. — Какие восхваления? Вроде тех, что нам вдалбливали в школе — замшелые от древности и до того нелепые, что стоит их произнести, и все покатятся со смеху?

— Они самые, — кивнул Ренье.

Но растерянность и огорчение Франсуа тронули его, и он произнес почти шепотом:

— Ты сочинил отличные стихи. Они выразительные, яркие, в них чувствуется жизнь. Продолжай писать, но уже не про Марго. Стихи принесут тебе новые радости. Ты — поэт, это я тебе точно говорю. Главное, верь в себя, и придет день, когда тебя будут не ругать, а прославлять.

— Ты так думаешь?

— Да. Твое имя станет знаменитым, стихи твои будут заучивать наизусть, а дамы и молодые люди, заводя разговор, станут начинать его с вопроса: «А вы знаете Франсуа де Монкорбье?»

— Ты шутишь!

— Франсуа де Монкорбье! — торжественно повторил Ренье.

Но Франсуа взял его за рукав, отвел в сторонку и смущенно признался:

— Мое имя теперь не Монкорбье.

— Как так?

— Я сменил его. Франсуа де Монкорбье не слишком благозвучно, и его трудно запомнить. Но если ты сложишь первые буквы каждого стиха посылки: «В зной и мороз…» — то узнаешь имя, которое я взял.

— И что же это за имя?

Франсуа продекламировал посылку баллады, и Монтиньи сложил новое имя.

— Ну, что ты на это скажешь? — поинтересовался школяр.

— Ага! — кивнул Ренье. — Виллон! Ты прав, малыш. Оно куда лучше и сразу ложится на память. Но что на это скажет твой дядюшка мэтр Гийом? Ведь ты присвоил его фамилию.

— А! — махнул рукой Франсуа. — Он и не узнает.

 

Глава VIII

Тайком от дяди Франсуа сочинял баллады и читал их Антуану и Ренье, потому что после той, первой, Марго относилась к нему с неприкрытой враждебностью. То были стихи изрядно похабные, необычные и уморительные; в них школяр живописал разных типов, встреченных на улицах и в харчевнях, чьи странности просто взывали выставить их в смешном виде. Монтиньи восхищался ими. Что же до Антуана, он был достаточно умен, чтобы понимать; обида Марго продлится недолго, и в его же интересах не портить отношения с Франсуа.

— Терпение, — твердил он. — Ей надо время, чтобы отойти.

— И она вернется ко мне?

— Она просто умирает от желания вернуться, — уверял толстяк. — Уж я-то ее знаю. Обида мешает ей сделать шаг тебе навстречу, но ты не должен торопить ее, иначе все испортишь.

— Хорошо, — кивнул Франсуа. — Ты дал хороший совет.

И действительно, прошло совсем немного времени, и Марго подсела за стол Франсуа, словно между ними не было ссоры, и велела Антуану подать вина.

— Выдержанного? — осведомился тот, хотя и сам знал, из какой бочки нацедить вина, чтобы вспрыснуть их примирение. — Бегу!

— Поторопись! — крикнула ему вслед Марго.

Франсуа наблюдал за ней.

— Ты имеешь что-нибудь против меня? — спросила она с удивившей его покорностью.

— Нет, — мотнул головой Франсуа.

— Вот и славно. Тогда придвинься. Да придвинься же! — прошептала Марго, притягивая к себе школяра. — Поцелуй меня.

Франсуа выполнил ее пожелание без особого энтузиазма. Марго вовсю притискивала его к себе, отвечая на каждый его поцелуй десятью своими, но тут’ он легонько оттолкнул ее и спросил с принужденной улыбкой:

— Как тебя понимать, Марго? То ты пренебрегаешь мной… а тут вдруг снова подлещиваешься… Что это за игра?

— Любовная.

— Неужели?

— Да, — отвечала кабатчица, у которой холодное поведение возлюбленного лишь разожгло страстное желание вновь завоевать его. — Не отталкивай меня. Это причиняет мне боль.

— Ну-ну, — ухмыльнулся Франсуа. — Ты мне преподала хороший урок.

Марго нежно обняла школяра и, положив голову ему на плечо, шепнула:

— Что тебе подарить, чтобы ты опять стал со мной таким же ласковым, как прежде?

— Поговорим об этом позже, — неожиданно для себя ответил Франсуа.

Однако он был очень ласков и внимателен с Марго, потому что из погреба поднялся Антуан и поставил им на стол кувшин вина, хлеб и сыр.

В ту же самую ночь, когда Франсуа и Марго забыли про свою ссору, пришел какой-то человек и сообщил Колетте, что Колена арестовали в «Яблоке» и доставили в Шатле. Колетта заголосила, расплакалась, а Жаннетон, беспокоившаяся за Ренье, потребовала от вестника рассказать, как это произошло.

— Колену не повезло, — уклончиво ответил посланец. — Стражники, переодетые купцами, затеяли с ним игру в кости на выпивку, и Колен не заподозрил их. Ну и погорел.

— Да ты все не о том, — прервала его Колетта, которую все пытались успокоить. — Что говорили стражники?

— Они поймали его на том, что он плутует, — отвечал пришедший. — И тут же накинулись на него, стали вязать, да только не сразу им это удалось. Он им здорово врезал, ну а потом они ему. — И чтобы Колетта поняла цель его прихода, добавил: — Нужны будут деньги.

— Знаю, — кивнула Колетта.

— Ему нужна постель, еда, пока его не переведут из Шатле в какую-нибудь другую тюрьму: он заявил, что он клирик и потому подлежит суду епископа. Двадцать пистолей. Это немного.

— Я принесу их, — сказала Колетта.

— Завтра.

— Что будешь пить? — поинтересовалась Колетта, утирая слезы.

Франсуа не мог прийти в себя от удивления.

— Двадцать пистолей? — переспросил он.

— Такова цена, — подтвердила Жаннетон. — До Ренье у меня был другой дружок, и когда его взяли, мне пришлось выложить точно такую же сумму, чтобы помочь ему.

Посланец ел с отменным аппетитом, а Колетта беседовала с ним и наполняла его кружку, как только она пустела. Время было позднее. С улицы кто-то из ночной стражи, обходившей квартал, несколько раз стукнул кулаком по ставне, напоминая хозяину, что тот не вправе вести торговлю ночью. Антуан зевал. Марго объявила, что пора в постель, но тут явился Ренье.

— Франсуа, — нежно позвала Марго.

— Да, сейчас, — с сожалением отозвался Франсуа, которому хотелось послушать, какие новости принес Ренье. — Погоди.

Но Ренье даже не знал про Колена, и Франсуа пошел с Марго. Он спросил у нее:

— А если я влипну, как влип Колен, ты как, поможешь мне?

— Ты еще спрашиваешь! — воскликнула Марго.

— В таком случае сделай то, что сделала бы, если бы я влип. Это будет куда как лучше. Мне хоть какая-то выгода будет.

— Я что-то не понимаю…

— Давай мне двадцать пистолей, — холодно потребовал Франсуа.

Никогда он не испытывал такого удовольствия, как утром, когда клал в карман деньги.

Для Франсуа это было целое состояние; в его комнате под кроватью одна плитка в полу поднималась, и он спрятал монеты под ней, решив каждый вечер не скупиться и тратить сколько нужно, чтобы как следует выпить и повеселиться; в заведении Марго он больше не показывался, отдав предпочтение «Притону Перетты», где сорил деньгами, не считая. Отличное местечко! Стоило только Франсуа появиться там, и все радостно приветствовали его, кричали:

— Вот он! Пришел!

Вместе со всеми его приветствовал и Ренье. Ренье, пораженный щедростью Франсуа и догадывающийся — не без некоторого восхищения школяром — откуда у того деньги.

— Ты все правильно делаешь, — одобрил он полупьяного Франсуа, когда тот громогласно требовал принести еще кувшин вина, и крикнул служанке: — Эй, детка, поторопись! Живей! Франсуа Вийон платит за все! У него денег навалом.

А Франсуа добавил:

— И все они останутся в кабаке. Клянусь телом Христовым!

— Ого! Эге! Вийон — славный парень! — орали собутыльники, которых угощал Франсуа. — У него есть деньги, и он знает, как найти им применение!

Время от времени, побуждаемый Монтиньи, который вдруг вспоминал, что его друг поэт, Франсуа читал свои баллады, и его награждали рукоплесканиями. Он читал их с неподражаемым задором, комизмом и живостью, которые захватывали слушателей, и вскоре его баллада о толстухе Марго обрела такую славу, что где бы он ни появился, у него требовали прочесть ее для всеобщего увеселения. А уж увеселение, ежели говорить честно, было что надо. Этот чернявый, тощий парень в поношенном платье сопровождал чтение своего стихотворения такой мимикой, что слушателей прямо-таки охватывала дрожь; он покорял их, подчинял себе. Он завладевал ими. И все хохотали. Все были покорены, а когда он доходил до посылки, до этого откровенного и выразительного признания:

слушатели чувствовали себя так, будто на улице действительно трещит мороз, и могли по-настоящему оценить, насколько приятно сидеть в теплой компании у огня.

И в то же время всех восхищало, что, несмотря на свою молодость, Франсуа свободен от всяких предрассудков. И черт побери, так оно и было! Он весь был и в этих своих стихах, и в том, как щедрой рукой швырял деньги, которыми были набиты его карманы; кстати, тут догадывались, где он их раздобыл. Старик монах, брат Бод, большой любитель девок, рассказал об их источнике и поклялся на кресте, что это правда, и хотя он не относился к самым уважаемым людям в «Притоне Перетты», на этот раз к нему прислушались. Как только Франсуа закончил читать балладу, брат Бод вскочил и, обратившись к нему, с восторгом закричал, что так и надо писать и чтобы он продолжал идти этим же путем, потому как подобного нет ни в каких книгах.

— Ты — мой учитель! — объявил он Франсуа. — И ты воскрешаешь меня, подобно возлюбленному мною слову Божьему. Эй! Вина сюда! Клянусь Господом, поэзия превыше всего: Прими мой привет.

И чтобы не остаться в долгу перед Вийоном, монах заунывным хриплым голосом, привычным к пению псалмов, затянул песенку собственного сочинения с дурацкими словами и на дурацкий мотив, которая начиналась так:

и все сидевшие в кабаке сопровождали каждый куплет громким хохотом.

Брат Бод стал неразлучен с Франсуа и таскал его развлекаться в такие места, о которых школяр и понятия не имел. С приближением лета ночи стали теплей, не такими темными, да и рассвет наступал раньше, но брата Бода это ничуть не беспокоило. Он напивался так, словно ночь будет длиться вечность, потом с великим шумом появлялся под балконом какой-нибудь дамы, под которым музыканты настраивали инструменты, тумаками разгонял их, чтобы самому пропеть серенаду, от которой дама, естественно, приходила в ярость. И тут, как понял Франсуа, нужно было успеть вовремя дать деру, потому что, если задержаться под балконом, то на голову могли вылить ночной горшок, а вскоре появлялась и ночная стража.

— Быстрей! — кричал Франсуа монаху. — Смывайся!

Оставив брата Бода, Франсуа убегал по узким улочкам, а потом спокойным шагом подходил к заведению толстухи Марго, и та спускалась и отпирала ему дверь. Странно, но чем больше оснований давал Франсуа любовнице заподозрить его в неверности, тем сильней она привязывалась к нему. Она никогда не спрашивала, откуда он пришел, не изменял ли ей, а, торопясь ублажить, помогала подняться по лестнице, раздеться и сразу тащила в постель. Франсуа это вполне устраивало. Он и предвидеть не мог, что найдет в этой женщине возлюбленную, которая с такой покорностью будет сносить его любые выходки. Каждую ночь он заставлял ее дожидаться своего прихода, и она терпела это, а когда Франсуа возвращался после своих ночных приключений в компании с братом Бодом, Марго не протестовала против того, что им приходится спать втроем, даже при том, что утром, после ухода Франсуа, она оставалась наедине с монахом.

Ни брат Бод, ни Марго на это не жаловались, хотя после его появления — а его прозвали «крикливый монах» — все в заведении пошло не так, как прежде, и постоянные клиенты один за другим перестали заглядывать сюда. Антуан отказывался его обслуживать. И хотя брат Бод носил длинную рясу ордена кармелитов, поведением своим он ничуть не напоминал монахов, ему не свойственны были ханжеские и лицемерные повадки, позволявшие им, по крайней мере, внешне создавать видимость благочестия. Он вовсю божился и богохульствовал, сам лазил в подвал и приставал к Марго, когда его донимало желание; он бы и подол ей задрал, если бы не Антуан, который неизменно крутился рядом и мешал ему добиться своего.

— Эй, приятель! — кричал ему в таких случаях монах. — Отвали! Ты мне все удовольствие портишь!

А Марго смеялась и через некоторое время отсылала брата Бода, прося его проследить, чтобы Франсуа не слишком много пил.

— Он очень быстро напивается, — говорила она монаху, — а от пьяного от него какая мне радость?

— Неужто? — отвечал он. — Так я могу его заменить.

— Ты — это совсем не то, — осаживала его Марго. — : Ладно, ступай.

— Значит, до ночи?

— До смерти твоей не видеть бы тебя, — пробурчал Антуан, закашлялся и, отхаркнувшись, бросил свою обычную шутку: — Смотри-ка ты, сало выходит…

Вся беда была в том, что брат Бод, объявивший Франсуа своим учителем, обрел над ним какую-то непонятную, власть и таскал его по кабакам, где веселились непотребные девки и клирики. Стоило там открыть дверь, и в нос тотчас шибал густой дух, а в уши веселые крики и пение неслаженного хора гуляк. Они возбуждающе действовали на Франсуа, и он тут же присоединял к хору свой голос, а уж брат Бод, который никогда не упускал возможности попеть, ревел во всю глотку:

То была застольная песня питух; пелась она заунывно и протяжно и казалась нескончаемой, но конец все-таки наступал, и все поющие вставали, поднимали кружки и ликующе орали охрипшими голосами:

— Аллилуйя! — возглашал брат Бод.

Но вот от денег, полученных от Марго, у Франсуа осталось всего несколько экю, а вскоре и они, точно по волшебству, улетучились. Напрасно поэт шарил у себя под кроватью. К своему великому разочарованию, он не обнаружил там ни гроша.

— Как! — изумился он. — Уже кончились?

— Да, — подтвердил Ренье, — башли, что получаешь от женщин, легко приходят и легко уходят.

— Куда?

— А куда уходят молодость и наслаждения? — философски вопросил брат Бод. — В небытие.

— Ладно, — задумчиво произнес Франсуа. — Поглядим.

В тот же вечер он попытался разжалобить Марго, описав ей, в каком положении оказался, но толстуха только обрадовалась, что Франсуа остался без денег, в надежде, что так ей будет легче держать его при себе. Она притворилась, будто не понимает Франсуа.

— Но мне же нужны деньги, — решительно заявил Франсуа. — Ну так что?

— У меня больше нет, — ответила Марго.

— Врешь!

Однако Марго уперлась.

— Значит, дать тебе денежек, — насмешливо поинтересовалась она, — чтобы ты их тратил на других? Нет уж, спасибо.

А когда Франсуа, разъяренный ее глупым упрямством, принимался колотить ее, она только визжала:

— Да правда это! Нет у меня больше денег. Ты забрал все. Перестань, Франсуа!

Брату Боду, который раза два присутствовал при подобных сценах, но никогда не вмешивался, однажды пришла отличная мысль.

— Раз Марго отказывает тебе, и не надо у нее просить, — с комической важностью объявил он. — Поищем тех, кому просто не терпится помочь тебе добыть деньжат. Пошли. Я поведу тебя.

— Куда вы? — крикнула им вдогонку Марго.

Они шли по улицам, останавливаясь возле прилавков, на которых торговцы разложили требуху, рыбу, фрукты, сыры. Они принимали монаха и школяра за почтенных людей и вовсю зазывали их, расхваливая свой товар.

— Почем? — интересовался брат Бод.

Узнав цену, он шел дальше и тащил за собой Франсуа, который, ничего не понимая, с недоумением слушал, как его приятель монах торгуется.

— Отличная рыба, — с самым серьезным выражением лица говорил брат Бод селедочнице с Малого моста. — Свежая?

Та отвечала:

— Свежее не бывает. Вы только гляньте на эту: она ж еще живая!

— Курочек не желаете? — пронзительно голосила торговка по соседству.

— Купим, купим, — бросил ей брат Бод, протискиваясь сквозь толпу, заполнявшую узкое пространство, что было оставлено пешеходам, и подталкивая локтем Франсуа, чтобы тот не задерживался и следовал за ним.

Затем они вдвоем в полном согласии задумали устроить пирушку в честь поэта Франсуа Вийона, на которую будут приглашены все его друзья. Даже не пирушку, а роскошное, изобильное пиршество на природе, какого еще не бывало. Ренье де Монтиньи, у которого спросили мнения, нашел замысел превосходным. Увы, но при таком количестве приглашенных, которое, если учитывать девиц, следовало удвоить, надо было, чтобы Марго перестала скаредничать и распустила завязки своего кошелька, либо провернуть хитроумную комбинацию, что позволила бы добыть все необходимые для пиршества припасы. И в этом-то состояла вся трудность. Но брат Бод после прогулки мимо прилавков, на которую он вытащил своего друга поэта, выглядел полностью уверенным в успехе и объявил ему:

— Теперь будем действовать. Ты знаешь, где продают требуху и крупную рыбу. Пойдешь и возьмешь ее.

— Как возьму? Кто мне даст?

Брат Бод отвел Франсуа к знакомому торговцу подержанной одеждой, и тот снабдил их богатым платьем, взяв обещание, что они вернут его не позже, чем через час, после чего оба друга направились в «Яблоко», где обыкновенно собирались Ги Табаре, Валле, Гийом Шаррюо, Филипп Брюнель и прочие школяры; монах объявил, что сегодня ночью за воротами Сен-Дени состоится веселая пирушка и что они приглашаются на нее.

Франсуа понял, чего все ожидают от него, и разразился хохотом.

— Погоди, погоди! — остановил его брат Бод и расписал каждому, что тот должен делать. — Табаре, ты отправляйся к Нотр-Дам, и там к тебе первому явится Франсуа. Валле, ты идешь на Гревскую площадь. Гийом — на Кукольную улицу, а Филипп — на Слесарную. Действовать надо будет быстро. Все, что вам передаст Франсуа, вы бегом притащите за ворота Сен-Дени, я вас там буду ждать с двумя или тремя парнями, которые все это приготовят наилучшим образом. Согласны?

— Согласны!

— Тогда за дело! — напутствовал их монах. — И заодно передайте девицам, которых повстречаете, что на травке найдется местечко и для них, а уж выпивки и закуски хватит на всех. Только приглашайте самых хорошеньких, понятно? И нрава веселого, а не каких-нибудь старых занудных грымз… Ну валяйте, с Богом!

Франсуа не терпелось приняться за дело, и брат Бод сказал ему:

— Теперь все зависит от тебя. Ступай и побыстрей добудь для нас все самое лучшее, что только отыщешь. Смекнул уже, как все провернуть?

— Увидишь, когда тебе принесут, — заверил его школяр.

— И помни, — продолжал наставлять его монах, — лишнего в таком деле не бывает. Как говорится, лучше больше, чем меньше.

Франсуа ушел. Наряд у него был превосходный, так что выглядел он человеком благородного происхождения, лицу он придал выражение, соответствующее наряду, и в таком вот обличье он предстал перед селедочницей, которую ему указал брат Бод, и небрежно взял с прилавка рыбину.

— Семь су! — в тот же миг назвала цену почтенная торговка.

— А чего ж сразу не запросить двадцать? Уж заламывать, так заламывать… Знаю я ваши ухватки. Семь су! Если я возьму целую корзину, дадите мне скидку с каждой рыбы?

— Чем больше возьмете, тем больше будет скидка.

— Ну что ж, будем выбирать рыбку…

В душе Франсуа прямо-таки заходился от смеха, но внешне держался невозмутимо, как и надлежит опытному человеку, который не возмущается, когда торговцы заламывают цену; он откладывал в отдельную кучу форелей и карпов, не забывая считать каждую рыбу: семнадцать… восемнадцать…

— Да никак вы собираетесь все взять? — воскликнула обрадованная торговка.

— Ну если не все, то большую часть, — ответил ей Франсуа. — Вы недовольны?

— Нет! Наоборот!

— И куда ж мне их положить? — недоуменно произнес Франсуа, глядя на кучу отобранной рыбы.

— А уж об этом не извольте беспокоиться, — заверила его торговка, жаждущая услужить такому покупателю. — У меня тут есть паренек для доставки покупок. — И она крикнула: — Иди сюда, Жако! И захвати корзину.

— Вот и отлично. И прихвати корзину побольше, — крикнул Франсуа. — Ну а деньги за рыбу получит ваш Жако.

— Нести-то далеко? — поинтересовался тот.

— К Нотр-Дам.

— Хорошо, — кивнул Жако. — Ступайте, я иду за вами.

Франсуа шел, сопровождаемый носильщиком, и все придумывал, как обвести его, удрать вместе рыбой и не заплатить денег; дело было рискованное, потому как парень был здоровенный и в случае чего мог поколотить. Улицу Новую носильщик прошел легким шагом, несмотря на тяжелую корзину, да еще и подгонял Франсуа:

— Идите быстрей! Чего вы так медленно?

Стоявший наготове Ги Табаре увидел их, едва они вышли на площадь, но Франсуа прошел мимо него, словно они незнакомы. Он все еще не нашел способ, как довести дело до конца, и вдруг заметил черноризца, который, по всему было видно, наставлял какую-то почтенную женщину. Франсуа велел Жако остановиться и, подойдя к святому отцу, таинственно зашептал ему:

— Отец мой, ради Бога, поторопитесь, ибо вас мне послало провидение. Тут как раз со мной мой племянник, чье поведение прямо-таки оскорбляет Господа, и я сейчас пришлю его к вам. Нет, он вовсе не дурной человек, просто немного не в себе и говорит только о деньгах.

— Хорошо, — согласился монах, — я побеседую с ним.

Франсуа вернулся к носильщику и объявил ему:

— Приятель, вот этот священник заплатит тебе. Да сними ты корзину с плеча и поставь ее на землю, не бойся. Сюда. Ближе. Ближе. Вот на это место. Ну а теперь ступай к святому отцу, он с тобой рассчитается.

Направляя Жако к монаху, Франсуа исподтишка подал знак Табаре, который схватил корзину с рыбой и смылся.

— А он подкинет мне пару-другую монеток за то, что я донес рыбу? — осведомился Жако, весьма довольный благородным обхождением с ним Франсуа. — Корзина-то тяжеленькая была.

— Получишь четыре монеты, — заверил его Франсуа и направился в сторону, противоположную той, куда пошел Ги Табари, перешел Сену и возле Отель-Дье встретился с поджидавшим его там Монтиньи, который был изрядно удивлен богатым нарядом Франсуа.

— Быстрей! — бросил ему школяр. — Идем со мной, я тебе все расскажу.

Ренье в предвкушении забавного рассказа почти бежал за Франсуа до самой «Мулицы», куда они вошли и быстренько переговорили.

— Ага! — воскликнул Ренье. — Я все понял!

— Еще бы, черт возьми!

— И что еще тебе нужно добыть?

— Потроха.

— Разрази меня гром, я так и думал.

— А теперь слушай, — сказал ему Франсуа. — Попробуем провернуть вот что. Пока я буду торговаться, ты подойдешь к нам и как бы в шутку покажешь свою задницу.

— Благо, она у меня подходящая, — заметил Ренье. — Ну так поспешим. Только постарайся не дать им ошпарить ее.

— Не бойся. Я в ярости стану швырять тебе на задницу все эти потроха. Ты их соберешь, и мы смоемся.

Монтиньи расхохотался.

Франсуа, держа в руках печенку, легкое и прочую требуху, до которых он был великий охотник, вовсю препирался с торговкой, убеждая ее сбавить цену, как вдруг Ренье спустил штаны, ввязавшись тем самым в их спор.

— Что такое? — возмутился школяр. — Ах ты, невежа!

Все, что было у него в руках, он, как и было уговорено, швырнул в обидчика, к великому ужасу торговки, которая, как наседка цыплят, закрывала лохани с потрохами, пытаясь помешать Франсуа швыряться ее товаром. Но Франсуа от этого пришел в еще большее бешенство. Он бушевал, кричал, а Ренье тем временем дал тягу, унося потроха, которых хватило бы накормить десятка два человек. Торговка же, поняв, что ее обокрали, вопила как резаная.

Но Ренье был уже далеко, и Франсуа тоже последовал его примеру и бежал со всех ног до Кукольной улицы, где его поджидал Гийом.

— А сейчас, — объявил Франсуа, — мы займемся хлебом. Гийом, ты будешь стоять рядом, и когда я выйду из лавки вместе с подмастерьем, который будет нести хлеба, пойдешь за нами.

— А куда?

— Постараемся слишком далеко не уходить.

Франсуа в сопровождении подмастерья булочника, который нес на голове большую корзину с золотистыми ковригами хлеба, прошел мимо Гийома, и тот последовал за ними. На улице Отфей Франсуа помог подмастерью выложить из корзины хлеба и сказал:

— А теперь ноги в руки и быстрей принеси остальной хлеб, что я купил. Я буду дома. Принесешь, и тогда произведем расчет. Все понятно?

— Все.

Гийом тоже все понял. Он скинул куртку, сложил в нее хлеба и был таков.

— Осталось вино, — задумчиво произнес Франсуа. — Всухомятку гостям кусок в горло не полезет, и брат Бод все равно отправит меня добывать вино. Но как же его добыть? Силы небесные! Как его добыть? Вино на улицах не стоит, и за ним еще как следят. И потом мне нужен кувшин…

Погруженный в раздумья, он двинулся по Слесарной улице, намереваясь спросить совета у Филиппа, но по пути его осенило, что ему нужен не один кувшин, а два — один пустой, а другой полный воды. У Франсуа уже был готов план. Кувшины он позаимствовал в «Притоне Перетты», в один налил воды и спрятал его под одеждой, после чего направился в «Яблоко», протянул пустой кувшин Тюржису и попросил наполнить его белым вином. Когда тот вернулся с полным кувшином, Франсуа возмутился:

— Так это же баньонское вино! Ты что, глухой? Мне нужно бонское, красное!

— Но ты же просил белого!

— Мне лучше знать, что я просил! — обрезал его Франсуа.

В пылу перепалки он словчился заменить кувшин с вином на кувшин с водой, вино втихаря переправил Филиппу и велел ему быстро отваливать. А сам направился на поиски следующей харчевни, где проделал точно такую же штуку. Так он обошел несколько кабаков, пока не счел, что вина хватит на всех приглашенных. Пришло время позаботиться о жарком.

Франсуа стрелой домчался до Гревской площади, где томился в ожидании его Валле, и, страшно гордый после стольких удавшихся плутовских проделок, повел приятеля к лавке, торгующей жареным мясом; хозяин устремился ему навстречу, приняв за уважаемого и достойного покупателя. Но тут ворвался Валле и, указывая на Франсуа, заорал:

— Чего хочет этот мерзкий прохвост?

— А вот уж это касается только нас с хозяином, — ответил Вийон.

— Нет, ты сперва покажи деньги! — не унимался Валле.

— Деньги?

— Успокойтесь, — обратился хозяин к Франсуа, поскольку его наряд и достойный вид внушали полное доверие. — Не обращайте внимания на этого мазурика. Я сейчас с ним разберусь.

В этот момент Валле врезал Франсуа кулаком в физиономию, хозяин набросился на Валле, а Франсуа, пользуясь начавшейся потасовкой, прихватил несколько жареных каплунов и пустился бежать по улице. Вскоре его догнал Валле. Они свернули на боковую улочку и, видя, что опасность погони миновала, разделили добычу и скорым шагом направились к воротам Сен-Дени.

 

Глава IX

Полгода спустя Франсуа, ставший знаменитым после тех своих краж, зашел к Марго, и его тут же окружила компания школяров, которые стали уговаривать его повеселиться с ними.

— Куда это вы меня тянете? — поинтересовался Франсуа.

— Идем с нами! — кричал Табари.

Он был изрядно разгорячен, а остальные школяры, уже хорошо подпившие, обнявшись за плечи, образовали хоровод, танцевали и орали во всю глотку.

— Пошли! — не унимался Табари. — Перейдем мост и на том берегу…

— Ничего не выйдет, — ответил Вийон. — Если вы не прекратите этот шум, нас всех по пути повяжут. Вы меня поняли? Ги Табари, поручаю тебе заставить их замолчать. Иначе на меня можете не рассчитывать.

— Он прав. Тихо! — закричали те, что еще способны были хоть что-то соображать. — Пусть говорит Франсуа Вийон!

— Хотите, — осведомился Франсуа, — чтобы я вас повел на рынок? Я знаю там харчевни, где нас с радостью примут.

— Да! На рынок! То, что надо! Вперед, Франсуа. Веди нас!

Франсуа дал школярам знак замолчать.

— Если вы будете так вопить, — объявил он, — вмешается стража, и тогда ставьте крест на веселье. Так что заткните пасти до самого моста и идите не всей толпой, а по трое или по четверо. А иначе вас мигом завернут обратно. Да вы же это знаете не хуже меня. Главное, пройти без шума арку Шатле. Тихо, спокойно… Эй, Табаре, не рвись ты так! Я же сказал: по трое или по четверо. Либо вы будете слушаться меня, либо ничего не будет…

— Ладно, — сказал Табари. — Тогда пошли со мной. Я буду кроток, аки агнец.

— Хорошо, — согласился Франсуа. — Значит, сперва мы двое, а потом остальные. И тихо-спокойно идем к «Свинье-тонкопряхе». Все ясно? Пошли, Табари! Ты, я вижу, здорово нагрузился.

— Только что из ноздрей не льется, — похвастался тот.

Он буквально повис на Вийоне, которому пришлось тащить его через мост, чтобы не привлекать нежелательного внимания. Остальная компания разбилась на небольшие группки и шла следом, как и было уговорено, но вскоре узкие улочки огласились смехом и криками, потому что направляясь к «Свинье-тонкопряхе», кое-кто из подгулявших школяров счел, что об этом должны знать все жители Парижа. Кто-то подражал крикам животных, кто-то улюлюкал. А остальные, надрывая глотки, орали песню:

— Бей! — внезапно взревел Табари.

Всполошенные криками горожане повылезли из окон и принялись ругать школяров. Те отвечали гиканьем, колотили, производя адский грохот, в ставни, которые в некоторых домах поленились как следует закрыть, и вопили:

— Никакой жалости! Никакой пощады! Бей! Грабь! Разнесем все к чертовой матери! Смерть!

А Франсуа подзуживал:

— А ну-ка сорвите эту вывеску.

Несколько самых решительных школяров взгромоздились друг другу на плечи, сорвали вывеску с кронштейна, и она с жутким грохотом обрушилась на мостовую.

— Туда! — махнул рукой Франсуа, стараясь не дать школярам времени опомниться. — Не робей! Бейте и крушите; все подряд! И скоро вы получите выпивку!

— Бонского вина! — заорал Ги Табари, который уже едва держался на ногах.

— От пуза!

— На всех!

Началось нечто невообразимое: вой, вопли, рев, улюлюканье.

Пьяные школяры свистели, колотили в двери, пытались вышибить их.

— Ну вот, а теперь сворачиваем налево, — распорядился Франсуа. — Мы пришли.

На узкой улочке, где находилась «Свинья-тонкопряха», крики и песни зазвучали с удвоенной силой, но то ли шум и суматоха напугали хозяина, то ли время и впрямь было слишком позднее, только Франсуа и его друзья обнаружили, что все ставни кабака закрыты и на их призывы никто не отвечает.

— Хозяин! — надрывались школяры. — Эй, хозяин! Открывай!

Смех замер, они сбились в кучу и еще раз попробовали привлечь к себе внимание кабатчика:

— Хозяин! Проснись! Мы заплатим!

Франсуа, вежливо постучав в двери, осведомился:

— Вы что, уже легли?

— Хватит ждать! — промычал Ги Табари. — Не пускают — сами откроем.

И, схватив с земли большой камень, он швырнул его в ставни.

— Слышал? — проорал Табари. — Добром или худом…

— Эй ты! — крикнул один из школяров, вооруженных палками. — Чтоб ты сдох! Мы хотим выпить!

Вийон попытался вмешаться, но было поздно. Его спутники выворачивали камни из облицовки сточной канавы, и под аккомпанемент воплей, проклятий, угроз швыряли их в ставни кабака. Но ставни были солидно сработаны и крепко закреплены, так что все усилия школяров оставались безрезультатными.

— Я пошел звать стражу, — раздался голос из соседнего дома.

Произнесшего эту угрозу освистали. Потом вновь продолжили осаду кабака, однако вышибить из скоб толстенный железный засов, запиравший дверь изнутри, никак не удавалось.

— Разом! Наваливаемся все разом! — скомандовал Ги Табари.

Выкрикивая ругательства, школяры дружно навалились на дверь; они упирались в нее плечами, давили, истекая потом, проклиная кабатчика, потом делали передышку, ругались между собой, споря, как лучше высадить дверь, и опять дружно наваливались. Но засов держался. Все усилия не приводили ни к чему, и наконец несколько человек сдались и стали уговаривать друзей:

— Кончайте вы это. Пустое дело.

— Нет!

— Да!

— Bigod! — выругался Франсуа. — Мы только зря потратили время. Вам эту дверь не вышибить. Давайте хоть вывеску «Свиньи» сорвите. Ну чего стоите? Действуйте!

— Да уж больно она высоко, — ответил кто-то.

Действительно, высоко над их головами на мощном крюке висел большой лист железа, служивший вывеской, и благородное животное, которое дало имя кабаку, казалось, нагло бросало вызов веселой компании.

— Сюда! — раздался крик Табари.

— Куда сюда?

— Помогите мне!

— Быстрей! Быстрей! — всполошились гуляки, решив спьяну, что на них готовятся напасть. — Не дайте им подойти!

— Что там у тебя?

— Лестница! — гордо возвестил Табари, который был слишком пьян, чтобы самому управиться с ней. — Она здесь, под крыльцом.

Притащили лестницу. Компания была охвачена сильнейшим возбуждением. Всем хотелось залезть по лестнице, и никто не желал уступать. Опять пришлось вмешаться Франсуа. Он выбрал самых крепких парней и велел им держать лестницу, потому что она оказалась слишком короткой, выбрал того, кто поднимется по ней, приободрил его, чтобы тот не боялся, и когда он был на самом верху, осведомился:

— Ну как, ухватился за вывеску?

— Ухватился, — отвечал тот. — Только будьте осторожней. Она страшно тяжелая. Отступите подальше. Берегись!

Но в этот самый миг в конце улочки показалась вооруженная палицами и пиками ночная стража с факелами в руках и, увидев школяров, бегом устремилась на них. Франсуа крикнул:

— Спускайся! Стражники! Уходим врассыпную!

— А лестница! Раны Христовы! Лестница…

Она рухнула, и школяр, у которого не хватило духу спрыгнуть с нее, упал на землю и здорово расшибся.

— Смываемся! — скомандовал Франсуа.

Клич этот вызвал безумную панику, и отважные гуляки-школяры кинулись наутек, даже не поинтересовавшись, не сломал ли их товарищ шею, и все новости со множеством подробностей узнавали уже на следующий день от людей, которые не участвовали в их загуле.

Весь город только и говорил что о бесчинствах школяров, которые с полной безнаказанностью похищали в Париже вывески или просто сбрасывали их наземь. Справедливо было бы сказать, что их обуяла некая необъяснимая ненависть к вывескам, потому что чуть ли не каждую ночь под утро они появлялись то здесь, то там, срывали с кронштейна вывеску над дверью и, в лучшем случае, оставляли ее у дома, а бывало, что утаскивали с собой. Превотство ничего поделать не могло. Так пропали вывески «Три волхва из Кельна», которую украли возле Вифлеемских младенцев, неподалеку от рынка, «Монах, подковывающий яйцо» — на мосту Сен-Дени, «Человек с двумя головами» — на улице Сен-Мартен, а чуть позже — с кабаков. «Чарка» — на Гревской площади и «Бык» недалеко от Сен-Бон. Почему они их похищали? С какой целью? Вся эта история была настолько темная, что добрые горожане, возмущенные столь скандальными событиями, не скрывали своих мыслей на сей счет. Да что же это происходит? Неужто все эти безобразия так и будут оставаться безнаказанными? Однако ночью, чуть только начинался шум, все эти люди, так искренне и громогласно возмущавшиеся бесчинствами, запирались в своих домах. В ночных стычках иногда доставалось страже, иногда клирикам, которых препровождали в Шатле, но затем выпускали по требованию ректора, и все продолжало идти своим чередом.

Но жалобы поступали не только на пропажу вывесок: один торговец жаловался, что у него ночью украли сразу три десятка кур; другие сообщали о краже нескольких бочек вина, оружия, вплоть до маленькой пушечки, дорогого платья, башмаков, сала, кувшинов, посуды. Жалоб становилось все больше. Каждое утро они поступали из всех кварталов Парижа и ложились на стол мэтра Робера д’Эстутвиля, прево, который как ни старался, не мог предотвратить этих покраж. Напрасно он усиливал ночные караулы, увеличил их число — прошла зима, потом весна, а существенного улучшения не наступало; вскоре же разошелся слух, будто школяры похитили в Ванве молодую женщину и намерены держать ее у себя.

Каким бы невероятным ни казался этот слух, похищение действительно произошло, и Франсуа кое-что знал о нем. Он, Ги Табари, брат Бод и Ренье де Монтиньи решили поразить парижан целой серией сумасбродных выходок. Вся похищенная добыча хранилась в заброшенном особняке Сент-Этьен на холме Святой Женевьевы; там же содержали в плену и женщину, похищенную в Ванве. Брат Бод сторожил ее, приносил ей еду и питье; он же нарек ее «королевой университета». Она была крестьянка; ей объявили, что этот особняк, где ее держат, будет принадлежать ей, если она согласится жить в подвале, куда по ночам в большой тайне приходили навестить ее Франсуа с друзьями.

Но чтобы по-настоящему поразить парижан, Франсуа еще зимой задумал учинить великое безобразие. С этой целью он собрал школяров и сообщил им, что в тайном месте собрано множество нарядов, кинжалов, шляп и полных бочек с вином; теперь им только надо украсть в Париже какую-нибудь необычную вещь, вокруг которой они, одетые, как знатные сеньоры, устроят изрядное веселье. Он пообещал, что на этом празднестве будет выпито невиданное количество бочек вина под звуки флейт и бубнов, на которых непрерывно будут играть музыканты, а председательствовать на нем будет женщина небывалой красоты.

— Но что надо спереть? — спросил некто Фарси; он был малорослый и потому всюду совался, чтобы обратить на себя внимание. — Ты только скажи, и я все сделаю.

— Да и мы не отстанем! — загомонили остальные.

— Одно условие, — продолжал Фарси, — чтобы выставили выпивку.

— Можешь быть спокойным, ее будет в достатке, — заверил его Франсуа.

Он повел их разрозненными группками по правому берегу Сены до улицы Мартле-Сен-Жан, где показал им перед одним особняком причудливый удлиненный камень округлой формы.

— Э! Да это же межевой камень «Говеха черта»! — воскликнул Фарси и заливисто засмеялся.

Франсуа бросил ему:

— Ты что, спятил? Если нас кто-нибудь услышит, поднимет тревогу, и тогда все насмарку…

Затем он вполголоса осведомился:

— Где ломы?

— Здесь, — ответил Табари.

— Отлично. Начинай. Вы тоже беритесь за дело! Только потише! С этой стороны подсуньте лаги. Готово? Хорошо. Теперь поднимайте… А Табари и Ренье пока сходят поищут тележку.

Камень оказался прикованным к стене, и понадобилось больше часа, чтобы отсоединить его от цепей, потом легонько подтолкнуть и наклонить. К этому времени как раз вернулись Табари и Ренье с тележкой. Они подкатили ее и подставили под камень, который с трудом погрузили на нее: он был большущий и тяжеленный; потом, сменяясь по дороге, повезли его через Гревский квартал, мосты Нотр-Дам и Отель-Дье, по площади Мобер к улице Сен-Жан-де-Бове. Поскольку улица эта шла в гору, перед ней сделали небольшую передышку, а затем продолжили путь.

— Сюда! — крикнул Франсуа. — Все разом! Навались!

Они свернули влево по улице Кло-Брюно, потом на улицу Сент-Илер и здесь окончательно остановились; Франсуа это место устраивало, он потребовал только одного — чтобы камень подняли повыше: так он будет лучше смотреться.

На следующий день состоялось празднество, и школяры, вместо того чтобы отправиться на занятия, собрались вокруг «Говехи черта», которую они украсили зелеными ветками и цветами. Распоряжался всем Франсуа Вийон. Школяры, впереди которых шествовали музыканты, прошли на холм Святой Женевьевы, потом вернулись на улицу Сент-Илер, по пути к ним присоединилось столько народу, что пройти стало совершенно невозможно, вся улица оказалась забитой людьми. Из окон, с крыш за этим столпотворением наблюдало множество любопытных, которые живо обменивались между собой впечатлениями. Весь день все веселились, хохотали, плясали, пели, а поздним вечером Табари и Ренье де Монтиньи привезли на той самой тележке, которую они украли предыдущей ночью, бочки с вином; их поставили около камня, откупорили, и каждый мог пить из них, сколько влезет. Затем прибыла «королева университета», которую сопровождала группа школяров, а с ними брат Бод, переодетый герольдом и пьяный до изумления. Она тоже была пьяна, срывала с себя цветы, которыми была украшена, и разбрасывала их своим верным подданным; ее появление звуками трубы приветствовал Франсуа, взгромоздившийся на «Говеху черта».

— Ура! — закричали собравшиеся на празднество клирики и зеваки. — Слава Господу и королеве!

— Сюда! — скомандовал Франсуа. — К моим ногам! Становитесь и сейчас услышите: бабах!

И тут раздался грохот — женщины перепутались, толпа пришла в восторг: это неожиданно выстрелила маленькая пушечка, которая была укрыта зелеными ветками. После этого выстрела праздник превратился в безумную вакханалию. Подхватив девиц, почтенных горожанок и торговок, пришедших посмотреть на межевой камень, носивший название «Говеха черта», школяры заставляли их плясать с ними, целовали, и надо сказать, женщины не слишком сопротивлялись им. Профессорам университета, оказавшимся в толпе, пришлось принять участие в общем веселье. Их не отпускали. Это было какое-то сумасшествие! Флейты и бубны наяривали без передышки. Кончался один танец, тут же начинался другой; из бочки зачерпывали ковш вина и пускали его по кругу, а вдогонку ему следовал второй, третий, четвертый… Мертвецки пьяного Фарси рвало; он стоял, согнувшись, выблевывая все, что успел выпить, и в перерывах между спазмами бормотал тоном знатока:

— Да, вино из Сент-Ольни превосходно… Какая жалость, что мне не удалось удержать его в себе… Но даже когда блюешь им, у него отличный вкус…

В свете факелов было видно, как всюду, прилипнув друг к другу, обнимаются парочки и предаются радостям любви. Франсуа, стоя на камне, что-то кричал им; возможно, он тоже был пьян, но не столько от вина, сколько от счастья: ведь этот праздник был делом его рук, и в душе он ощущал безграничное ликование. И хотя никто, наверно, не слышал и не слушал, что он там говорит, он без передышки произносил речи, импровизируя на ходу. Он обращался в стихах и в прозе к брату Боду, попеременно то осенявшего Франсуа крестным знамением, то посылавшего ему воздушные поцелуи, к Ренье, который срезал кошельки с поясов упившихся горожан, к Ги Табари, к Фарси; тот, весь перепачканный блевотиной, самозабвенно орал срамные песни. Чего большего можно еще желать? Школяры приветствовали его. Кричали:

— Виват, Франсуа Вийон!

Женщины глядели на него и спрашивали:

— Кто это?

И он, угадывая их любопытство, прервал очередную речь и крикнул:

— Добрый питуха, девочки! Веселый и щедрый! Спросите, у кого хотите…

Веселье на улице Сент-Илер продолжалось до самого рассвета к великому неудовольствию жителей, из-за шума не сомкнувших всю ночь глаз, и безмерной радости беззаботных школяров, которые чуть стало светать, с песнями стали разбредаться по соседним улочкам. Франсуа велел им проводить королеву и сам пошел с ними, а потом, вздрагивая от утреннего холодка, самой короткой дорогой вернулся домой и по пути вовсю ругал себя за то, что в пылу веселья пропустил время и теперь возвращается через час после того, как встал мэтр Гийом.

«Вот в первый раз дядюшка и поймает меня», — подумал Франсуа, и действительно, едва он свернул с улицы Сен-Жак на улицу Матюрен, из окна их дома выглянул мэтр Гийом.

— Откуда это ты явился? — строгим голосом осведомился каноник.

Он спустился на улицу, схватил Франсуа за руку и с таким гневом встряхнул его, что тот предупредил:

— Если вы будете обращаться со мной таким образом, я уйду, можете мне поверить.

— Куда?

— Я знаю, куда, — ответил Франсуа. — Как видите, дорога передо мной открыта.

И, чуть отступив, он указал на улицу.

— Так вот оно что! — воскликнул мэтр Гийом. — Я так и думал. Мне рассказали про твои проделки.

— Про мои проделки?

— Про этот камень, который вы украли от особняка мадемуазель де Брюйер. Да, да! И нечего разыгрывать удивление. Про тебя известно, что ты один из тех преступных негодяев, которые по ночам срывают вывески и совершили сотни других злодеяний. Тебя обвинили в этом перед прево. Да, да. Тебя. Некоего человека, который прозывает себя Франсуа Вийоном. Негодник! Как видишь, мне все сообщили. Вчера, когда вы предавались безобразному разгулу, ко мне пришли и оповестили, что мадемуазель де Брюйер подала жалобу.

— Да она спятила!

— Замолчи!

— Сумасшедшая старуха, — не унимался Франсуа. — Раз так, я пойду к ней, и она узнает, кто я такой, а там поглядим. Чтобы обвинять, надо иметь доказательства.

— Франсуа!

— Нет уж, у меня есть право защищаться.

— Ну а как прево узнал, — поинтересовался мэтр Гийом, — что ты был среди тех, кто на рынке разгромил навес над харчевней «Свинья-тонкопряха»? Ты можешь мне объяснить?

— М-да, — протянул Франсуа. — Тут уж не поспоришь.

Пожав плечами, он хмуро бросил:

— Я страшно устал. Пустите меня, мэтр Гийом. Допросите меня завтра или послезавтра. Мне хочется спать.

Каноник умолк и только с сокрушенным видом возвел очи горе.

— Спать… — глухо пробормотал Франсуа. — Вы только представьте себе, ни у кого из нас ни днем, ни ночью не было ни минутки отдыха.

— И вы пили, как скоты?

— Что? — переспросил Франсуа. — Скоты? Почему скоты?

— Да достаточно взглянуть на тебя, — произнес жалобным голосом мэтр Гийом. — Тот мальчик, который вырос в моем доме у меня на глазах и которого я считал честным и учтивым, вдруг оказался бесчестным негодяем! Господи, какой стыд, какой позор! Я в полном отчаянии! Нет, этого не может быть!

— Может.

— Как! Ты посмел… Ты признаешься! Всесильный Боже! Нет. Ты не понял меня. Я спрашивал тебя только для того, чтобы ты сказал, что все это неправда, чтобы опроверг обвинения. Франсуа! Ты слышишь меня?

— Да что тут опровергать, — буркнул школяр. — Я в точности таков, как вы меня обрисовали. И не стоит вам волноваться, дядюшка. Ежели человек выбрал свой путь, не надо мешать ему идти им. Всегда может подвернуться случай исправиться. Ведь жизнь человеческая полосатая: то черная полоса, то белая.

— Да что ты такое несешь?

Франсуа умолк, постарался овладеть собой и вдруг, обойдя дядюшку, который с горестным изумлением смотрел на него, усталым шагом поднялся по лестнице, вошел к себе в комнату и с грохотом захлопнул дверь.

— Чудовище! — прошептал почтенный каноник, исполненный отчаяния. — Он погиб. Из него сделали злодея! Боже мой, как его спасти?

На следующий день, расстроенный и напуганный, мэтр Гийом нанес визит прево и поделился с ним своими опасениями. Робер д’Эстутвиль, хорошо знавший каноника, не прерывал его, дав выговориться, и только делал какие-то заметки. А когда тот закончил, прево сказал, что только из уважения к почтенному канонику не станет давать делу хода, но при условии, что Франсуа одумается и пообещает вести себя спокойно.

— Приведите его ко мне, — суровым тоном добавил он. — Я ему сделаю внушение, и все будет хорошо.

Однако Франсуа отказался идти к прево, заявив, что ежели тот желает поговорить с ним, то пусть непосредственно прикажет ему явиться к себе. А самому идти к нему без гарантий, что оттуда тебя выпустят, дураков нет. И ни на какие уговоры Франсуа не поддавался. Он прекрасно обойдется без внушений и наставлений этого вельможи.

— Но ведь он не желает тебе зла! — объяснял племяннику мэтр Гийом. — Поверь мне. Это добрый и миролюбивый человек. И к тебе хорошо расположен.

— Вот вам еще одна причина не идти к нему и не портить ему настроения. А ну как я рассержу его каким-нибудь своим высказыванием, и он из доброго и миролюбивого человека превратится в злобного и раздраженного?

— Ты неисправим!

— Нет, дядя, я такой, какой есть, и веду себя так, как должен вести. Даже постарайся я выставить себя в хорошем свете, я ничего не добьюсь. Ну а что до требований учтивости, извинитесь за меня перед этим благородным человеком. Скажите, что я заболел и посещу его позже.

— Когда же?

— А никогда!

Однако история с похищенным межевым камнем переросла в настоящий скандал, и Франсуа уже не знал, что думать. М-ль де Брюйер подняла чудовищный шум, кричала об ущербе, каковой причинили ей, и забрасывала превотство жалобами, в которых требовала, чтобы это дело было рассмотрено в парламенте. Ренье, Табари и брат Бод, чувствуя, что дело оборачивается весьма скверно, разыскали Франсуа и объявили ему, что нужно действовать. В жалобах старой девы упомянуты все их имена, но что гораздо хуже, в деле есть множество донесений стражников, которые, порасспросив разных людей, много чего вызнали.

— Нам нужно, — объяснил Ренье, — с помощью твоего дядюшки добиться встречи с Робером д’Эстутвилем. Иначе мы спеклись.

— И встретиться с ним нужно как можно быстрее, — добавил брат Бод.

— Ладно, — кивнул Франсуа.

В тот же вечер, запершись у себя в комнате, Вийон сочинил балладу в честь супруги Робера д’Эстутвиля, причем он сделал небольшой поэтический фокус и первую строфу написал как акростих, чтобы дама порадовалась и восхитилась, прочтя свое имя по первым буквам строк. Амбруаза де Лоре, или, как называли ее в Париже, «превотша», была величайшей любительницей и ценительницей поэзии. В своем доме она устраивала большие приемы, где приглашенных гостей, принадлежащих к самым лучшим фамилиям, встречали и принимали со всей возможной куртуазностью.

Держа в руках свое сочинение, Франсуа, одетый бедно, но аккуратно, явился в дом прево и заявил, что его ждут. Слуга провел его через анфиладу богато украшенных и расписанных просторных комнат в залу, где стоял в окружении дам Робер д’Эстутвиль, который поначалу не мог взять в толк, кто пришел к нему и чего он хочет.

Наконец разобравшись, он недовольным голосом бросил Вийону:

— Я хотел видеть тебя утром, а не сейчас.

— А я не понял, — изображая безмерное смущение, объяснил Франсуа.

— Ладно, поверим, — буркнул прево. — Насколько я тебя знаю, ты понадеялся избежать выволочки. Зря. Свое ты получишь по полной мере. Идем-ка со мной. Сейчас мы с тобой разберемся. — И, подведя Франсуа к дамам, прево объявил с улыбкой: — Позвольте представить вам: самый беспокойный и вредный школяр в Париже. Это он украл камень «Говеха черта». Как видите, он даже не отрицает этого.

Смущенный Франсуа промолвил:

— Если бы я знал, что мне придется устыдиться этого перед столь блистательным собранием, я ни за что не стал бы этого делать.

— Поди ж ты! — удивился Робер д’Эстутвиль. — Я и не знал, что он такой куртуазный. Он, оказывается, за словом в карман не полезет. А что это за бумага у тебя свернута? Прошение?

— Мессир, — пробормотал Франсуа, — я не смею…

— Давай сюда, — приказал прево, развернул лист дрянной бумаги, бросил на нее взгляд и удивленно спросил: — Что такое? Это никак стихи? Ты что, поэт?

Насупив брови, он стал читать балладу Вийона и, удивленный тем, что она так красиво и ладно написана, поднял глаза на школяра.

— А твой дядя мне ни словом не обмолвился об этом.

— Он не знает, — чуть слышно объяснил Франсуа.

— Как и о многом другом.

Франсуа утвердительно кивнул, но, видя, что Робер д’Эстутвиль протянул балладу жене, чтобы и она прочла ее, склонился в поклоне и обратился к Амбруазе де Лоре:

— Сударыня, я попытался в стихотворении воспроизвести ваше благородное имя, и вдохновение пришло мне на помощь.

— Какие прелестные стихи! — воскликнула Амбруаза де Лоре. — Они делают мне честь.

— И мне тоже, — промолвил прево. — И все-таки, дьявол меня побери, забавная получается штука. Днем этот милый юноша, вместо того чтобы учиться, сочиняет стихи, а ночью осаждает кабаки, развлекается с девками, ворует и учиняет грабежи. Какое огорчение для его дядюшки! Поэт и непотребный гуляка в одном лице, так, что ли? Что ты на это скажешь?

— Поверьте мне, я образумился, — пообещал Франсуа, поняв по словам и тону Робера д’Эстутвиля, что тот еще не даровал ему своего прощения. — Я поступал безрассудно. И, осознав это, я уже сам наказал себя.

— Значит, ты обещаешь исправиться?

— Да! — воскликнул Франсуа.

— Ну хорошо, — смягчившись, но стараясь не слишком это выказывать, произнес прево, — приди ко мне сюда завтра утром, и я с тобой потолкую.

 

Глава X

Прево устроил жесточайший нагоняй, но зато Франсуа получил возможность бывать на приемах у Амбруазы де Лоре и завязал там дружбу с богатыми молодыми людьми, у которых перенимал изысканные манеры. Особенно пошло ему на пользу общение с утонченным Жаном Рагье. У Амбруазы де Лоре Вийон познакомился еще и с блистательным шутником Жаном Шапленом, одним из двенадцати приставов Шатле, а также с другими служителями из этой тюрьмы, такими, как мэтр Гарнье, Жан Мотен, Никола Роне, которые пользовались благосклонностью — не без выгоды для себя — парижского прево. Все они были весьма важные, лощеные персоны, умевшие говорить с дамами крайне игривым тоном, и, наблюдая за ними, Франсуа всячески старался перенять их манеру изъясняться, дабы чаровать подруг Амбруазы де Лоре, тем паче, что одна из них, по имени Марта, покорила его буквально с первого взгляда.

Она была удивительно красива, с необыкновенно свежим лицом, однако победы не сделали ее ни заносчивой, ни презрительной.

Франсуа не ухаживал за ней, он только пожирал ее глазами, и Марта была благодарна ему за то, что он не предпринимал обычных в таких ситуациях шагов. И все-таки он раздражал ее своим нелепым поведением; когда она его видела, ее все время подмывало засмеяться. И это называется буян и гуляка! Марту окружали другие молодые люди, гораздо более веселые и привлекательные, к примеру, Перне де ла Барр, стражник Шатле, надзиравший за непотребными девками, который, нисколько не смущаясь, рассказывал про свои приключения, да так убедительно, что ему просто невозможно было не поверить. Этот Перне был большой забавник; он был остроумен, тогда как Вийон, к тому же ходивший в поношенном вытертом платье, явно не умел держать себя.

— Вы покорили его, едва он вас увидел, — сказал Перне Марте, указав на поэта, — и он утратил дар речи и всякую уверенность в себе.

— Но не может быть, чтобы до такой степени! — воскликнула Марта.

— Уверяю вас.

— Вот что. Подведите его ко мне. Я не хочу, чтобы из-за меня он пребывал в таком смятении.

Франсуа казалось, что это ему снится. Марта приняла его так приветливо и с такой обходительностью, что какое-то время он только восхищенно смотрел на нее, но вскоре привык и отвечал на вопросы в присущей ему живой и, быть может, чрезмерно красочной для подобного общества манере. Перне был восхищен его остроумием. Марта улыбалась ему, и очень скоро между ними тремя возникло некое тайное дружество, весьма радовавшее их.

— А ведь он не глуп, — отметила девушка, — и не груб.

И всякий раз, когда она говорила о Вийоне с Перне, тот, прекрасно зная, какую жизнь вел поэт, приговаривал:

— Погодите, погодите. Он еще удивит вас.

Раза два или три Марта и Франсуа, встретясь в Париже на улице, имели удовольствие обменяться приветствиями. Франсуа заливался краской, смущался, но девушка не подавала вида, что замечает его смущение. Иногда Перне де ла Барр сопровождал Марту на прогулки, и Франсуа присоединялся к ним. Беседуя, они доходили до кладбища Вифлеемских младенцев, слушали проповедь в монастыре или любовались поразительными росписями. А рядом на кладбище торговцы книгами, разносчики раскладывали свой товар прямо на могилах. Продавцы пышек, вафель, печенья, сушек зазывали покупателей, и хотя длинные ряды могильных холмиков, поросших зеленой травой, напоминали каждому об их общем человеческом уделе, скорбящие встречались здесь куда реже, чем кавалеры со своими дамами или девки, которые приставали к мужчинам с предложениями продажи белья, уводили с собой желающих, а там уж предоставляли им товар совершенно другого рода.

— Взгляните! — воскликнул Франсуа перед фреской, изображающей пляску смерти, в которой участвовала череда мертвецов, полуистлевших, с отпадающими кусками плоти. — Это же здорово — знать, что станет со всеми нами, чтобы, пока мы живы, веселиться и наслаждаться жизнью.

И он принялся рассказывать, что наверху, у них над головами, находится склад костей, которые могильщики выбирают из старых могил, чтобы освободить место для новых погребений. Все больше и больше возбуждаясь, Вийон рассказывал об этом с такими отвратительными подробностями и нарисовал такую мрачную и чудовищную картину чердачных каморок, забитых человеческими останками, что Перне де ла Барр наконец не выдержал и поинтересовался:

— Послушай, уж не снедает ли тебя какая-нибудь тайная печаль?

— Меня?

— Да нет же! — вступила в разговор Марта. — При чем тут тайная печаль?

И она бросила на Франсуа взгляд, в котором он прочел немножко грустную и насмешливую, тревожную и приводящую в замешательство нежность. О, какой он испытал в тот миг восторг и как был благодарен этой тонкой, деликатной девушке! Она все поняла. Догадалась, что все, что он говорил, было обращено к ней. Почувствовала его искренность. Но разве мог он на что-то надеяться. Франсуа отдавал себе отчет, что Марте нравится де ла Барр, причем нравится давно, и изменить тут он ничего не сможет. Он был уверен, что Марта и Перне находятся в связи, которую оба предпочитают скрывать. Именно эта уверенность приводила его в уныние и толкнула на нелепые речи, когда они втроем разглядывали фрески в монастыре Вифлеемских младенцев, за что потом Франсуа себя здорово ругал. Но что поделаешь? Разве мог он заставить себя не любить Марту? Его маленькая комнатка, где он теперь работал по ночам при свече, была полна ее сладостного присутствия. Франсуа жил с мыслью о Марте, искал с ней встреч, призывал ее, писал стихи, а потом рвал, каждый раз обещая себе завтра или послезавтра сделать, наконец, решительный шаг, изнывал, чахнул.

Примерно в ту пору он и познакомился у Марты с весьма примечательной и не похожей на других молодой женщиной по имени Катрина де Воссель; она была прекрасно сложена и не то чтобы красива, скорей привлекательна, всегда изящно одета, но вот изъявления дружбы, какими она осыпала Марту, выглядели несколько подозрительно. У Франсуа она сразу же вызвала раздражение. При первой встрече он счел ее совершенно несносной и не сказал ей ни слова, однако очень скоро, почувствовав, что Катрина делает ему авансы, вынужден был защищаться, потому что чем неприятней она казалась ему, тем, похоже, больший он вызывал у нее интерес.

Марта, которая инстинктивно почувствовала его отношение к Катрине, как-то поинтересовалась:

— Почему вы так неприветливы с ней?

— Потому что, распознав, какой я на самом деле, она будет насмехаться надо мной, — хмуро ответил Вийон.

— Вовсе нет.

— Ну а если бы я признался, что вовсе не к ней обращены мои мысли, — промолвил поэт, глядя в глаза Марте, — что бы вы на это сказали?

— Сказала бы, что вы совершаете большую ошибку.

Возможно, расспрашивая Франсуа, Марта действовала как сообщница Катрины де Воссель, потому что очень скоро и очень кстати та появилась и принялась кокетничать с Франсуа; вечерами же иногда она просила, чтобы он ее проводил.

— Я живу неподалеку, — объяснила она в первый раз, — но не могу по ночам одна ходить по Парижу из боязни скомпрометировать себя. Так вы проводите меня?

Франсуа молча сопровождал ее.

— Поговорите со мной, — попросила Катрина. — Вы любите Марту?

— Я? Марту?

— Ну конечно же. Почему вы отрицаете?

После недолгого молчания она рассмеялась и сказала:

— Увы, Марта несвободна.

— Не свободна любить?

— Нет. Просто она не может свободно выходить, как я или вы.

— Да, вы правы, — согласился поэт. — А вы ни от кого не зависите?

— Ни от кого. Признайтесь, мне можно позавидовать.

— Да.

— И тем не менее, — продолжала Катрина, — что мне проку от этой моей свободы? Раньше ляжешь, раньше встанешь. Никакой радости от нее я не получаю.

Это признание непонятно почему привело Франсуа в замешательство, а Катрина заметила:

— Однако вы не слишком словоохотливы.

И неожиданно, пожелав ему спокойной ночи, она рассталась с ним. Однажды вечером, когда Катрина точно так же велела Франсуа не провожать ее дальше, он прошел следом за ней до ее дома и с улицы стал следить за окном комнаты, которую, как ему казалось, занимала Катрина. Там горел свет, но вот он погас, и через несколько мгновений дверь дома приотворилась, и из нее выскользнула женщина. Франсуа сразу же узнал в ней Катрину.

Он окликнул ее, подошел и поинтересовался:

— Куда это вы?

— Куда мне угодно, — услышал он в ответ.

— А точней?

— Пойдемте со мной и узнаете.

— Идти с вами? Нет уж, благодарствую. У меня нет ни малейшего желания.

— Как угодно, — улыбнулась Катрина. — Тогда извольте меня отпустить.

Франсуа держал ее, она хотела высвободиться, полагая, что он отпустит ее, однако он не разжал рук и тихо процедил сквозь зубы:

— Вы никуда не пойдете. Можете быть уверены. И не пытайтесь вырваться. Я вас держу.

— Как хотите, — пожала плечами Катрина. — Если вам так нравится… хотя… держать меня? Зачем?

— А затем, — внезапно охрипшим голосом пробормотал Франсуа, — чтобы вы стали моей.

— Вот как? — удивленно и несколько презрительно протянула Катрина. — Наконец-то вы решились.

Пристыженный, Франсуа стал объяснять:

— Я люблю вас, а вовсе не Марту. Послушайте, Катрина, я ненавидел вас из-за того, как вы вели себя, но сейчас… сейчас я не знаю… К кому вы так торопились?

— К… любовнику.

— Кто он?

Катрина отрицательно покачала головой.

— И все эти ночи вы вот так же обманывали меня? — спросил Франсуа.

— Обманывала вас? — удивилась Катрина. — Не будьте глупцом. Отпустите меня, — приказала она после недолгого молчания. — Вы делаете мне больно.

После секундной нерешительности Франсуа медленно разжал руки.

— Пожалуйста, — нехотя выдавил он. — Я подчиняюсь. Теперь вы вольны уйти или остаться. Вы свободны.

— Да, — кивнула Катрина и отпрянула от Франсуа. — Я знала, что вы послушаетесь меня. Забавно. Но может, так оно и лучше.

— Почему?

— Потому что, если я с вами останусь, с нами обязательно приключится какая-нибудь неприятность.

Произнеся это, Катрина бросилась бежать и через мгновение исчезла в темноте, прежде чем Франсуа пришел в себя от удивления и успел преградить ей дорогу.

— Ну и ну, — покачал головой школяр. — От нее я узнал о женщинах во сто крат больше, чем от всех остальных. Дурак тот, кто, держа женщину в объятиях, слушается ее.

Он был взбешен тем, что Катрина провела его и посмеялась над ним, и поклялся подкараулить ее и доказать, что урок ему пошел впрок. Но Катрина не показывалась. Напрасно он ночами торчал под дверью ее дома, бродил, точно тень, по улице, посматривая направо, налево, прислушиваясь к любому шуму, вглядываясь в окна, а с рассветом плелся к себе домой, так и не обнаружив ничего, что могло бы объяснить ее поведение. Бедняга школяр коченел от ноябрьских холодов, а в иные ночи измокал до нитки, но ни холод, ни проливной дождь не могли прогнать его с поста. Однажды ночью Франсуа, продрогшего от северного ветра, что продувал насквозь эту узкую улочку, вырвал из размышлений топот множества ног. Это оказались школяры. Сжимая в руках кто кинжал, кто палку, они бежали сломя голову, колотили по ставням лавок, выкрикивали проклятия и угрозы.

— Куда вы? — поинтересовался Франсуа.

Ему крикнули:

— У нас забрали «Говеху черта», и мы идем вернуть камень назад.

— А кто забрал?

— Мэтр Безон из Шатле.

— Ну-ну, — протянул Франсуа. — Коль вы решили потягаться с ним, смотрите, как бы не попасть к нему в тюрьму.

— Мы вооружены, — ответил ему юный школяр, совсем еще мальчик.

— А камень сейчас находится во Дворце правосудия, — сообщил другой, — так что взять его оттуда не составит труда.

— Вы уверены?

— Еще бы!

— В таком случае желаю удачи! — крикнул им вдогонку Франсуа.

Марта, которой Франсуа поведал о своей страсти к Катрине, очень развеселилась. Но она притворилась, будто сочувствует ему, а потом, как истинная женщина, стала уверять Франсуа, что Катрина, прежде чем принадлежать ему, хочет его испытать.

С приходом весны Франсуа в поисках Катрины бродил по кладбищу Вифлеемских младенцев или по стрельбищному валу у Нотр-Дам, куда парижане обычно приходили посмотреть, как лучники упражняются в стрельбе в цель или как ловко орудуют битами игроки в мяч. Он уныло оглядывал прохожих и все пытался найти ответ на вопрос, почему Катрина перестала выходить на прогулки. В эти первые весенние дни было еще прохладно, но солнышко пригревало, и в Париже было очень приятно. Крыши из ардуазского шифера в солнечном свете казались лакированными, а небо было голубое — того голубого цвета с легким сиреневатым оттенком, какой бывает у цветов барвинка, и чуть-чуть окутано дымкой испарений, которые к вечеру собирались в облака. Марта и Перне иногда натыкались на Франсуа, сидящего в полном одиночестве на камне за монастырем, и останавливались перекинуться с ним словом-другим. А бывало, его узнавали знакомые девки; проходя мимо, они окликали его, улыбались, приглашали с собой, смеялись над его унылым видом, но Франсуа, погруженный в свои мысли, продолжал сидеть с отсутствующим видом, не отвечал им, не обращал внимания на насмешки.

Антуан тоже любил погреться на солнышке, и приходил иногда прогуляться в эти места, столь любимые парижанами, откуда открывался вид на сверкающую ленту Сены, ее зеленые берега и дома, окружающие Гревскую площадь, но он уже не имел на Франсуа того влияния, что прежде. И когда он останавливался около школяра и любезно осведомлялся о его самочувствии, тот в отчет молчал или же тряс головой, притворяясь, будто наблюдает за лучниками, которые на зеленом лугу пускали стрелы в высокий шест, увенчанный пучком зеленых веток.

— Ты лишился рассудка, — говорил Антуан, не понимавший, как можно столь бессмысленно проводить время. — Идем со мной. Я как раз получил анжуйское.

— А Марго? — спрашивал Франсуа. — Она же даст мне от ворот поворот.

— Да нет же. Она по-прежнему расположена к тебе. Когда вы втроем с благородным Перне де ла Барром и дамой, которую он сопровождал, как-то проходили мимо нашего заведения, она хотела подать тебе знак. Правда, правда. Я удержал ее.

— А с чего она решила подать мне знак?

— Да она ревнует, — объяснил Антуан, скорчив приличествующую такому объяснению физиономию и теребя край своего фартука. — Я же это вижу. И весь тот день она только и делала, что ворчала и ругалась. Уж поверь мне. Я-то знаю, как это бывает. Пойдем, право! Вместо того чтобы торчать тут, глазея на этих ленивых и неумелых лучников, на содержание которых с нас дерут такие подати, и есть себя поедом, пойдем к нам. Увидишь, тебе будет оказан прием, как принцу. Ну что? Ты решился?

— Пока нет, — ответил Франсуа.

И тем не менее он неожиданно вскочил, так как увидел среди людей Катрину и показал ее Антуану.

— Что? — удивился Антуан. — Это из-за нее ты тут торчишь?

— Да, — чуть охрипшим голосом ответил Франсуа. — А теперь уходи.

— Она вовсе не такая уж красавица.

— Она больше, чем красавица, — отрезал Франсуа.

Однако Катрина была не одна, и приветствие, которым она ответила на поклон школяра, показалось ему настолько сдержанным и холодным, что, похоже, она сама поняла это, спохватилась и с улыбкой осведомилась:

— Вы по-прежнему сердитесь на меня?

— Ничуть, — ответил Франсуа.

— Ах вот как! — небрежно бросила она. — А я-то решила, что да. Не видя вас больше, я заключила, что вы сердиты на меня.

Франсуа молча стоял и любовался ею. На ней было длинное платье с узкими, обтягивающими рукавами, отделанными у запястий тонкой полоской меха; вырез корсажа был тоже отделан таким же мехом, который подчеркивал нежную белизну ее груди.

— Сердит? — немножко смущенно переспросил Франсуа. — Что ж, у меня были для этого основания.

Катрина схватила его за руку, сжала ее и воскликнула:

— Я запрещаю вам обижаться на меня!

Затем, как бы в оправдание этого порывистого жеста, она потащила Франсуа к своим друзьям и представила его.

— О! Да мы же вас знаем, — заметил один из них, который бывал у Амбруазы де Лоре и принадлежал, как и большинство бывших здесь изысканных молодых людей из хороших родов, к близкому окружению прево. — Вы, сударь, сочиняете стихи.

Второй молодой человек добавил:

— И очень хорошие стихи.

Франсуа поклонился в знак благодарности.

— О да, — произнес молодой священник с бородой. — Небезызвестная баллада о толстухе Марго принесла известность ее автору. — Он повернулся к Катрине и пояснил: — Правда, это весьма непристойная и грубая баллада.

При этом он бросил взгляд на руку Катрины, которая все еще продолжала сжимать ладонь Франсуа, и лицо его приобрело жесткое, враждебное выражение.

— Вы так считаете?

— Да, именно так, — подтвердил священник. — Дабы восславить толстуху Марго, которая содержит заведение неподалеку отсюда, этот ее галантный кавалер, — и он указал на Франсуа, — не упустил ничего.

Франсуа улыбнулся.

— Перестаньте смеяться! — гневно бросил ему священник.

— Сермуаз! — укоризненно произнесла Катрина.

— Оставьте! — с раздраженным видом ответил он ей. — Это ваша вина, вы льстите ему, чтобы он насмехался надо мной. Вас это забавляет. Ну что ж, я знаю, что мне нужно сделать. Прощайте!

— Всего доброго, — кивнул ему Франсуа. — Вы вправду уходите?

— Мы еще увидимся! — бросил ему Сермуаз, резко повернулся и удалился.

Его раздражение и внезапный уход изрядно развеселили друзей Катрины, не говоря уже о Франсуа; он чувствовал себя победителем и торжествовал.

— У этого священника дурной характер, — заметил он. — Кто бы мог подумать, что он так разозлится? Ей-богу, он глуп.

Гордый своим успехом, Франсуа уже был уверен, что обрел право на Катрину, но та внезапно взяла под руку одного из молодых людей и попросила:

— Робер, пожалуйста, проводите меня к игрокам в мяч.

Я хочу вблизи посмотреть на их игру, а потом мы с вами пройдемся по реке.

Франсуа побрел за ними. Видя, как непринужденно Катрина опирается на руку его соперника, он внутренне кипел. Может, она это делает нарочно, чтобы подразнить его? Вийон ненавидел ее. Он страдал. У него возникло желание, ни с кем не попрощавшись, бежать как можно дальше от этой женщины, которая испытывала злое наслаждения, показывая ему, что он ничего для нее не значит, и смеялась вздору, который нес Робер, притворялась, будто обмирает от страха, жеманилась, вскрикивала.

Внезапно остановившись, Франсуа какое-то мгновение стоял в раздумье, потом повернулся и, понурив голову, медленно пошел обратно.

А вокруг на травке обнимались парочки. Девицы улыбались кавалерам, строили глазки в надежде подцепить кого-нибудь. В прозрачном воздухе слышались удары бит по мячу, а иногда и совершенно явственный свист пущенной лучником стрелы. На лугу ворковали голуби, они ходили парами, а потом вдруг взлетали, механически взмахивая крыльями. Сена сверкала, как зеркало. Продавцы пышек и вафель зазывали покупателей, а солнце, уже склоняющееся к закату, заливало медно-багряным светом прогуливающихся людей, башни собора Нотр-Дам, стены и крыши домов, окрашивая вечер в красноватые цвета.

— Антуан был прав, — со страдальческой улыбкой пробормотал Франсуа, — и вот я наказан за то, что не поверил ему. Но мог ли я думать, что меня ждет такое коварство?

Дойдя до монастыря, школяр вопреки себе обернулся и стал высматривать Катрину в толпе; он обнаружил ее сидящую между двумя молодыми людьми. Глаза Франсуа затуманились. Он повернул налево и скоро оказался перед заведением толстухи Марго.

— Значит, все-таки вернулся? — воскликнул Антуан, вышедший подышать свежим воздухом.

Франсуа молча кивнул.

— Так заходи! — пригласил кабатчик.

Он кликнул Марго, и она бросилась к поэту и заключила его в объятия.

— Чего ты хочешь? — спросил Франсуа.

— Ничего, — ответила Марго. — Садись. Ну что ты стоишь? Сядь! Узнаешь знакомые места?

Франсуа кивнул и пробормотал:

— Я совершил ошибку. Не надо мне было бросать тебя.

Осмотревшись и увидев Колетту и Жаннетон, которые, сидя за столом, попивали вино, Франсуа сдержанно поздоровался с ними и вполголоса спросил у Марго про Колена.

— Его сейчас нет в Париже, — сообщила Марго.

— А Ренье?

— Ренье? Он приходит почти каждый вечер.

— Это хорошо, — промолвил Франсуа. — Он, по крайней мере, знает, чего хочет, тогда как я…

Винный запах, доносящийся из погреба, куда спустился Антуан, похоже, привел его в себя. Франсуа взглянул на Марго, зевнул, потер лоб ладонью, вздохнул и пробормотал, словно внезапно пробудясь от долгого, тяжелого сна:

— Я чувствую себя гораздо лучше. Смотри-ка, я прямо ожил. Все хорошо, все на своем месте, и ты, Марго, рядом со мной, как когда-то…

Он испытывал странное чувство. И сама эта зала, и девки, сидящие за столом, его бывшая любовница, Антуан постепенно вызвали из памяти воспоминания, которые, как казалось ему, давно уже забыты. От внезапно нахлынувшего волнения на глаза у него навернулись слезы. Однако Франсуа удалось овладеть собой, а тут как раз Антуан поставил на стол кувшин со знаменитым анжуйским, и школяр предложил ему:

— Может, выпьешь с нами, Антуан?

Тот не заставил долго себя упрашивать и, учтиво поблагодарив Франсуа, разливавшего вино, поднял кружку, чокнулся со школяром, выпил и причмокнул языком.

— О-о! — протянул Франсуа, отведав глоток. — Какое вино! Оно создано, чтобы помочь нам забывать женщин.

Марго покачала головой и заметила:

— Это смотря каких.

— Верно, — согласился школяр. — Есть женщины и женщины.

И тут он увидел грязную старуху с морщинистым испитым лицом, которая уже некоторое время стояла в дверях, не осмеливаясь войти, поманил ее рукой и в шутку объявил:

— Вот она нам все и растолкует.

— А-а! Она в этом разбирается получше нас, — заметила Марго.

— Кто это?

— Да ты должен знать ее. Мадлен, по прозванью Оружейница. Во всяком случае, она утверждает, что была ею.

Старуха несмело приблизилась к столу. Франсуа со смехом спросил у нее:

— Чего стоит лучшая из женщин?

— Того же, что и мужчина.

— И все-таки?

— Она не стоит ничего, когда наступит старость, и она станет такой, как я. Посмотри на меня! И не смейся надо мною, красавчик, ведь если в былые времена я была прекрасна и меня любили за мою красоту, что мне остается теперь, кроме как жаловаться всем на то, что от моей красы не сохранилось ничего и я высохла, сморщилась, обнищала?

— Да, — хохотнул Франсуа, — не так уж много.

— Меньше, чем ты думаешь, — всхлипнула старуха. — Совсем ничего. Вот ты сидишь тут, молодой, красивый, и будь это раньше, я пустила бы тебя к себе в постель, как пускала клириков, купцов, священников, да мало ли кого еще. А сейчас на что я годна? А ведь у меня был муж, похожий на тебя, но он уже тридцать лет как скончался. Он обманывал меня. Поколачивал. Да что говорить, все мужчины сделаны из одного теста.

— Ну ты скажешь! — буркнул Антуан. — Ври да не завирайся.

— Оставь ее, — бросил ему Франсуа.

Старуха искательно улыбнулась, а когда Антуан, поскольку ему надоело слушать ее, встал и направился к клиенту, вокруг которого собрались девки, поспешно проговорила:

— Подай, красавчик, ради Христа. Подай, пока тут нету толстяка. Я хоть поем чего-нибудь.

Но раздраженная Марго бросила ей:

— Ишь чего! Нам только не хватало кормить тебя. А ну пошла отсюда!

Старуха, сжавшись, вышла из кабака, но Франсуа все-таки успел сунуть ей тайком под столом те несколько монеток, что были у него в кармане.

 

Глава XI

Несколько месяцев Франсуа, пытаясь забыть Катрину, в которую, как ему верилось, он был влюблен, приходил к толстухе Марго, обретя прежние привычки, и всем казалось, что он доволен возвратом к прежней жизни, но сам он не чувствовал былого задора. Он заявлялся в кабак, садился за стол, и сидел, опершись подбородком на руку, и ничто не доставляло ему ни радости, ни удовольствия. Даже Марта стала для него неприятна. Он больше не заглядывал к ней. Не показывался он и на приемах у Амбруазы де Лоре: от одной мысли, что ему придется оказаться в своей жалкой одежде клирика среди множества богатых молодых людей, у него портилось настроение и становилось противно смотреть на себя. Чуть ли не целыми днями, запершись у себя в комнате, бедняга Франсуа предавался унынию, а когда ему становилось невмочь отчаиваться, пытался искать утешения в учебе, однако помощи от книг было мало. Прогрустив весь день, он отправлялся к Марго. Что бы он делал без нее? Как отвлекался бы, хоть иногда, от мыслей о Катрине? У него не было выбора, и он заставлял себя быть счастливым, когда наблюдал у Марго за маневрами трех девиц, и уверял себе, что здесь ему рады.

В эти весенние вечера окна за закрытыми ставнями оставались распахнутыми, и все звуки улицы слышались в зале так же отчетливо, как будто ты сидишь не в кабаке, а на мостовой. Вот прошла дозором ночная стража, вот, пошатываясь, бредет пьяный; случалось, и влюбленный распевал серенаду под чьим-нибудь окном. А однажды около полуночи прибежал Ренье, постучал в ставню и потребовал открыть дверь. Похоже, он был с друзьями, потому что на улице раздавался смех еще по крайней мере двух человек. Ренье продолжал стучать и звал Антуана.

Жаннетон вскочила, подбежала к двери и крикнула:

— Сейчас!

Но Антуан, задув свечи, спросил:

— Сколько там вас?

— Черт тебя подери! — рявкнул Ренье. — Быстрей открывай!

— Нет, — отвечал Антуан. — Я хочу знать.

И в этот миг на улице вспыхнула ссора между Ренье и ночной стражей. Послышались звуки ударов, звон оружия. Раздались сдавленные проклятия, чье-то тело упало на землю, удары, которыми обменивались противники, становились все стремительней. Жаннетон, точно обезумев, повторяла, обращаясь к Антуану:

— Ради Бога! Впустите Ренье!

Франсуа напряженно прислушивался.

Жаннетон крикнула школяру:

— Чего ты сидишь? Почему не поможешь мне?

— Понимаешь, лучше подождать, когда все кончится, — каким-то жалким голосом ответил он.

— Трус! — воскликнула девушка. — Господи, какие вы все трусы! Вы от страха за себя наделали в штаны! Ну ничего! Я расскажу Ренье, какие вы, и он отблагодарит вас.

Шум на улице внезапно утих; там остался только дружок Жаннетон, который вновь принялся колотить в ставни, звать Антуана, обещая вздуть его по первое число, если он сейчас же не откроет дверь. Впечатление было, будто Монтиньи задыхается от бешенства. Он ругался, изрыгал проклятия.

— Как! — в неистовой ярости воскликнул он, увидев Франсуа, который отворил дверь. — Ты был здесь и не вышел!

— Он наложил в штаны со страху, — объяснила Жаннетон.

— А ты отвали! — оттолкнул ее Ренье. — С тобой разговор будет потом.

И, вытерев окровавленную руку об одежду, он бросил Вийону:

— Со страху, значит? Ну-ну… Я вижу, на тебя можно положиться.

— Ренье!

— Пошел ты! — рявкнул Монтиньи.

У него оказалась глубокая рана, и Жаннетон усадила его за стол, велела сидеть спокойно и принялась накладывать повязку.

— Да пустяки это, — буркнул Ренье.

— А где твои дружки? — поинтересовался Антуан. — Куда подевались?

Марго, вышедшая на улицу проверить, не причинен ли какой ущерб, позвала:

— Сюда! Скорей!

— Что там? — спросил Франсуа.

А она кликнула мужа:

— Антуан! Принеси воды. Надо отмыть ступеньки.

— Марго, — предложил Франсуа, — давай я…

— Нет, — ответила она. — Тут кровь. Тебе от нее станет дурно.

И она прошла мимо Франсуа, а тот в полной растерянности наклонился, поднял с земли кинжал и, не зная, что с ним делать, недоуменно вертел его в руках. Глядя на него, Ренье презрительно бросил:

— Осторожней. Мессир Вийон собирается всех нас прирезать.

— Да как бы он сам себя не поранил, — заметила Жаннетон.

Франсуа побагровел, выпустил кинжал из рук и с бешенством глянул на Ренье, но все стали смеяться, и тогда он, не говоря ни слова, повернулся и ушел прочь.

Назавтра он узнал, что Ренье нашли в доме толстухи Марго и препроводили в Шатле, а само заведение по распоряжению прево закрыли. Также был арестован некий Жан Розе, принимавший вместе с Монтиньи участие в драке со стражниками, и ведутся упорные розыски третьего человека, имя которого не назвали. Франсуа перепугался, уж не его ли имеют в виду, и перестал выходить из дому. Он очень боялся, как бы его не припутали к этому делу, и хотя благословлял себя за то, что не вмешался в драку, решил: настала пора менять жизнь.

— Все это очень мило, — сказал он себе, — но надо думать и о собственной шкуре.

Он трудился у себя в комнате до ужина, а потом выходил подышать свежим воздухом, но не осмеливался удалиться от церкви святого Бенедикта и улицы Сен-Жак, и тем не менее ощущал в себе какую-то непонятную безмятежность. Весна сменилась летом, лето — осенью, а там подоспела и пора экзаменов, и Франсуа, который по-прежнему опасался, как бы его не впутали в дело Ренье, и потому благоразумно занимался, сдал их, и ему присвоили ученую степень. Мэтр Гийом дал в его честь большой обед, называл его не иначе как магистром, и Франсуа был совершенно счастлив, чувствуя себя другим человеком. А тем временем кабак Марго вновь открылся, и там уже не говорили об этой злосчастной истории, кончившейся для Ренье де Монтиньи довольно удачно: его приговорили к изгнанию из Парижа.

— Ты правильно сделал, — как-то утром сказал своему другу Франсуа Антуан. — Стоит ввязаться в чужую свару, и потом не расхлебаешься. Это уже проверено.

Обремененный большими корзинами для провизии, он торговался на Малом мосту с селедочницей, у которой покупал рыбу: была пятница, а в заведении Марго соблюдали постные дни.

— Ну впустили бы мы Ренье и чего добились бы? — продолжал он. — Пришлось бы снова покупать патент на наше заведение. Часто, не подумавши, действуешь по первому побуждению, а потом расплачиваешься за это.

— А как у вас идут дела?

— Хорошо. Я хочу сказать, — поправился Антуан, — что нам грех жаловаться. Марго никого себе не завела. Если придешь, сам увидишь. Есть и перемены. У нас теперь пять девиц, очень славные. Ну когда придешь?

— Скоро, — ответил Франсуа.

— Знаешь, как тебя встретят? Такой праздник закатим, — пообещал Антуан. — Мэтр Вийон! Чего угодно господину магистру свободных искусств? Да, чтоб получить степень, нужно иметь крепкую голову.

— И ноги тоже.

— А ноги зачем?

— А затем, чтобы смыться, если сделал неверный шаг, — подмигнул новоиспеченный магистр.

И, смеясь, он расстался с Антуаном, который стоял и качал головой, удивляясь тому, что Франсуа не стал серьезнее.

Но по правде сказать, ноги и впрямь не раз оказывали Вийону вполне реальную службу и спасали его. Он помнил все подобные случаи и надеялся на свои ноги и в дальнейшем, но пока затруднял их только в не слишком продолжительных прогулках по Парижу. Он ходил в квартал Кордельер на свидания с матерью, на кладбище Вифлеемских младенцев, а порой, когда нечего было делать, неспешно бродил по улочкам неподалеку от церкви святого Бенедикта. Иногда он решался пройтись до холма Святой Женевьевы, и тогда шел по улице Сент-Илер, куда вновь вернулся камень «Говеха черта». Вид камня страшно забавлял его, а поскольку школяры, решившие навсегда сохранить его в своем владении, приказывали всем, кто проходил мимо него, обнажать голову, Франсуа всякий раз снимал берет и чуть кланялся. Однажды его узнали. И узнал его пьянчуга Фарси, который крайне серьезно воспринимал свою роль и останавливал, грозя побоями, тех, кто не отдал надлежащие почести камню. Он сообщил Франсуа:

— Знаешь, мы его охраняем днем и ночью. Нас много, и мы решили, что не позволим отнять его у нас.

— Вы с ума сошли!

— С ума сошли? Вот уж нет! Ты лучше поспрашивай в квартале, есть ли тут кто посмевший оспаривать наши постановления.

По улице проходил толстый горожанин, Фарси крикнул ему, чтобы он снял шляпу, и тот беспрекословно подчинился.

— Я смотрю, дело у тебя здорово поставлено, — улыбнулся Франсуа.

— А как иначе? — отвечал Фарси. — Иначе ничего не будет. Стражники уже приходили сюда. Они похитили у нас камень, но мы все пошли и притащили его обратно. Теперь они больше не рискуют соваться к нам.

Он пригласил мэтра Франсуа пройти на соседнюю улицу и продемонстрировал ему второй камень, почти таких же размеров, что и «Говеха черта», которую они так бдительно стерегли.

— Смотри, — с гордостью показал Фарси. — Старуха, у которой мы украли «Говеху черта», велела заменить его на другой, но и он там оставался недолго.

— Здорово.

— Это «Бздюм», — пояснил Фарси, поглаживая огромный камень, прикрепленный к стене дома цепями, которые были прикованы к опоясывающему камень железному обручу, и украшенный поверху зелеными ветвями. — «Бздюм» рядом с «Говехой». Неплохо придумано, а?

Мэтр Франсуа улыбнулся.

— Ну а что до вывесок, то мы их прячем повсюду, в разных подвалах, где они будут лежать до того дня, когда мы устроим свадьбу этих камней. Ты увидишь, Франсуа, какую шумиху мы устроим в этот день. Богом клянусь, его запомнят надолго.

— А когда это будет?

— Когда мы добудем вывески «Попугая», «Оленя» и «Медведя», — сказал Фарси. — Сам понимаешь, праздник много потеряет, если на нем будут отсутствовать вывески лучших харчевен.

К Франсуа подошел молоденький юноша, поклонился и сообщил, что хотел бы с ним поговорить.

— Меня послали к вам, чтобы передать письмо, — сказал он.

— Письмо? Ну давай.

— Вот, пожалуйста.

— А как тебя звать?

— Ноэль Жолис, — ответил юноша.

Франсуа распечатал письмо, прочел и почувствовал, что им овладевает смятение.

— Это Катрина поручила тебе передать мне письмо? — спросил он у Жолиса.

— Она самая.

— Ты ее хорошо знаешь?

— Я живу в доме по соседству и вижу ее, когда она выходит или приходит. Вчера утром я шел по улице, и она позвала меня и дала это поручение.

Мэтр Франсуа медленно перечел письмо Катрины, задумался, пристально взглянул на Ноэля Жолиса и неожиданно для себя объявил:

— Хорошо, я приду.

Пожав руку Фарси, он удалился, забыв поклониться «Говехе черта», перед которой стоял на коленях какой-то бедняга, приведенный целой кучей школяров, и во всю глотку распевал псалмы.

Франсуа возвратился в дом дяди, почистил одежду, причесался, помылся и, преисполненный радости, метался по комнате, не зная, как убить время. Предстояло пережить целый вечер, прежде чем отправиться на свидание с Катриной, а время, как казалось ему, замерло, не двигалось, и тогда он помчался на улицу Сент-Илер, нашел там Ноэля Жолиса и пригласил его выпить.

— Она тебе говорила обо мне? — расспрашивал он своего спутника, вцепившись ему в рукав. — Рассказывай. Что она делает? Как выглядит?

Они засели в «Яблоке», улыбались друг другу, как старые друзья, беседовали, говорили о Катрине, и Франсуа буквально впитывал любое слово, сказанное о ней Жолисом. Никогда еще не испытывал он такого удовлетворения, такого возбуждения, такой радости, как сейчас. Катрина назначила ему свидание у себя. Просто не верится! Он на такое и не надеялся. Тут Жолис заметил ему, что от женщин можно ждать чего угодно, и разумней всего принимать их такими, какие они есть.

— Я уже решил, что все, конец, — исповедовался Франсуа. — Она раньше так мучила меня, и разве я мог ожидать, что она сама позовет меня? Нет, все это как-то странно…

— Да нет, нормально.

— Ну может быть, — согласился Франсуа.

В этот вечер он поужинал с небывалым аппетитом и нетерпеливо дожидался, когда колокол Сорбонны пробьет сигнал тушения огней, чтобы незаметно выскользнуть из комнаты и поспешить на место свидания. Катрина уже ждала его за дверью своего дома. Она приотворила дверь, сделала ему знак молчать и повела к себе в комнату — во всяком случае, ему показалось, что ведет она его именно туда, — и вдруг спросила:

— А знаете, кто тут?

— Где — тут?

— У меня в комнате, — сказала Катрина и посторонилась, пропуская его. — Взгляните.

— Марта! — удивился Франсуа.

Марта рассмеялась, обменялась с Катриной заговорщицкими взглядами и с упреком произнесла:

— Очень красиво получается. Мне пришлось прийти сюда, чтобы повидаться с вами.

— Вот именно, — подтвердила Катрина.

Франсуа стоял в совершенной растерянности.

— Я счастлив, — наконец произнес он, чтобы укрыть недовольство, — что Катрина предоставила нам возможность увидеться.

— Конечно же, — заметила Марта, — для вас существует только она. А меня и других женщин просто как бы и нет. Не так ли?

— Что вы! — воспротивился Франсуа. — Вы — мой единственный друг.

— А я? — кокетливо поинтересовалась Катрина.

Он молча взглянул на нее, отвел взгляд, тяжело вздохнул и сел рядом с Мартой, но та почти в ту же секунду встала и несколько принужденным тоном произнесла:

— Не надо расстраиваться, мэтр Франсуа. Я повидала вас и ухожу вполне довольная.

Марта улыбнулась ему, расцеловалась с Катриной, а когда Франсуа предложил проводить ее, ответила с лукавым видом:

— Нет, нет, я не посмею похитить вас у Катрины. Она никогда мне этого не простит.

И Марта ушла, оставив их одних в комнате. Они молча смотрели друг на друга, и ни он, ни она не решались заговорить.

— Я безмерно благодарна вам за то, что вы поспешили на мой зов и не сердитесь на меня, — промолвила наконец Катрина.

Франсуа смолчал.

— Я была уверена, что вы придете, — продолжала она. — Потому и написала это письмецо, что вручил вам юный Ноэль Жолис. Ну подойдите же поближе! Вы что, язык проглотили?

— Прекратите эту игру! — угрюмо буркнул Франсуа.

— Какую игру?

— Забавляться мной и дразнить, как вы это делаете. Предупреждаю вас, прекратите или…

Катрина подошла вплотную к нему и, забавляясь его бешенством, спросила:

— Или что?

Франсуа с какой-то печалью в глазах оттолкнул ее, схватил со скамьи свой берет и торопливо бросил:

— Прощайте, Катрина!

Франсуа спешил покончить с этим мучительным свиданием. И хотя Катрина просила его остаться, он уже уходил, но вдруг внизу кто-то постучал молотком во входную дверь.

— Слышите? — бросила Катрина. — Теперь вы не сможете уйти.

— Кто это?

— Снова стучат, — вместо ответа произнесла Катрина.

Она вытолкала Франсуа в коридор, в конце которого находилась темная кладовка, и велела затаиться там, пока она сходит и откроет дверь нетерпеливому гостю: слышно было, как тот бесится и сыплет проклятиями на улице перед запертой дверью.

— Ладно, идите, — согласился Франсуа. — Только побыстрей.

Из своего укрытия он слышал, как скрипнула входная дверь, потом какой-то мужчина стал отчитывать Катрину за то, что она долго не открывала, а она оправдывалась, говоря, будто задремала. Франсуа показалось, что этот громкий неприятный голос он уже где-то слышал, а когда мужчина, поднявшись на площадку, спросил у Катрины, не прячется ли, случаем, кто в доме, он в испуге затаил дыхание.

— Проверь, если желаешь, — предложила Катрина.

После некоторого молчания спор разгорелся снова, и тут Франсуа похолодел от страха: ему стало ясно, кто этот мужчина. То был Сермуаз.

«Если он обнаружит меня тут, — подумал он, затаившись в темноте, — то несомненно отплатит за обиду, которую я ему когда-то нанес и которую он явно не забыл. А безмозглая Катрина, вместо того чтобы утихомирить, спорит с ним и еще больше злит. Да, дело дрянь». Он выжидал, когда можно будет выбраться, но дверь комнаты была чуть приоткрыта, а, чтобы улизнуть отсюда, нужно было пройти мимо нее, и Франсуа долго пребывал в нерешительности, глядя на полоску света на полу — света, падавшего из комнаты, где находился Сермуаз, Священник тем временем успокоился. Говорил он уже нормальным голосом и, лаская Катрину, расточал нежные слова, а она, слушая их, противно хихикала. Было мгновение, когда поэт решил, что она нарочно так смеется, и уже собрался выскочить из укрытия, но осторожность взяла верх, и он остался стоять в каморке, а через несколько секунд Сермуаз захлопнул дверь, и Франсуа понял, что дорога свободна. Тихо, на цыпочках он прокрался, внимательно прислушиваясь к разговору Катрины и Сермуаза, по коридору, спустился по лестнице, приотворил дверь, по-воровски выскользнул из дома, сбежал по ступеням крыльца и помчался по улице прочь.

Экое мерзостное приключение! Назавтра Франсуа со стыдом вспоминал о нем, презирал себя и сожалел, что не сумел воспользоваться случаем и не вздул, как следует, соперника, не сумел показать себя. Верней, он показал себя — сбежал, как последний трус, и от осознания своей трусости его презрение к себе еще больше усиливалось. И что бы он теперь ни делал, мнения Катрины о себе ему изменить не удастся, а главное, она будет ликовать, оттого что опять так ловко сыграла им. Да, она им играла. Франсуа прекрасно это чувствовал. Это доказывало и присутствие Марты, и приход священника, и настояния Катрины, уговаривавшей его остаться. Все это хитрости в ее духе, и, быть может, она была разочарована, что дело не кончилось так, как она хотела бы.

— Все, — сказал себе Франсуа, — с меня хватит.

Было начало декабря. Близились праздники, и как-то, бродя по кварталу Сен-Жак, Франсуа был удивлен царившим там непонятным возбуждением. По улицам туда-сюда бегали школяры, перекрикивались, сбивались в кучки, а потом, вооруженные палками, все они побежали к коллежам, где, похоже, шло сражение. Было это шестого декабря, в день святого Николая. То там, то тут раздавались крики; Франсуа остановил школяра, назвал себя и спросил, что происходит.

— Это все прево, — объяснил школяр. — Он приказал стражникам забрать камни «Говеха черта» и «Бздюм».

— А где стражники?

— Только что они были в доме мэтра Водлара, где погрузили «Говеху черта» и собрались увезти, но мы прибежали и перегородили улицу.

— Быстрей пошли туда, — сказал Франсуа.

Бегом он поднялся по крутому переулку, что вел к улице Сент-Илер, и обнаружил там небывалые смятение и беспорядок; улицу перегораживали перевернутые повозки, чтобы не дать пройти стражникам. Из мостовой были вывернуты камни, а в дверях и у домов стояли кучками зеваки, ожидая дальнейшего развития событий.

— Сюда! За мной! — раздался голос прибежавшего клирика. — Быстрей! Поторопитесь! Они на улице Сент-Этьен у мэтра Андри Брескье.

Это была сумасшедшая гонка. Школяры, осыпая проклятиями прево и его людей, оставили пост на улице Сент-Илер и всей толпой ринулись по Школьной на улицу Сент-Этьен, где натолкнулись на вооруженных стражников, которые тут же атаковали их.

Посреди улицы на коне высился прево (Франсуа сразу узнал его) и громогласно отдавал приказы подчиненным.

— Бейте всех подряд! — кричал он, взбешенный непонятным сопротивлением школяров. — А всякого, кто чинит мятеж, убивать на месте!

К счастью, у школяров для защиты были только палки, и они не оказали серьезного сопротивления. Отступив к широкой улице Сен-Жак, они издали освистывали Робера д’Эстутвиля, а тем временем лучники, взяв штурмом дом мэтра Андри Брескье, захватили десятка два юнцов и грузили на телегу вывески, два окровавленных лома, крюки, украденные на скотобойне, ножи и знаменитую пушечку, которой так гордились школяры. Несколько лучников, которые в подвале вышибли днища у припрятанных там бочек с вином, спьяну стали выбрасывать из окон все, что попадалось им под руку, так что прево пришлось вмешаться и укротить их рвение. После его приказа грабеж прекратился. Затем Робер д’Эстутвиль построил своих людей, взмахнул рукой, что означало приказ двигаться вперед, и небольшой отряд лучников под его командой совершил стремительный бросок к «Образу святого Николая», где были обнаружено и изъято большое количество похищенных вывесок.

Школяры последовали за ними, все так же продолжая свистеть и выкрикивать ругательства, и на бессмысленный шум, поднятый ими, со всех сторон сбегались горожане. Стражникам вторично пришлось вмешаться, так как, увидев, что королеву университета увозят, школяры подняли такой вой, что можно было подумать, будто с них живьем сдирают кожу. Но сама эта дуреха не оказывала никакого сопротивления людям из Шатле. Когда ее посадили на повозку с вывесками, она совершенно не поняла, что происходит, смеялась, и вид у нее был радостный.

К телеге подбежал какой-то юнец и попытался стащить с нее королеву.

— Эй, послушайте! — кричал он стражникам. — По какому праву вы ее увозите? Она принадлежит нам…

— Отвали! — рявкнул на него стражник и врезал ему с такой силой, что только чудом не убил.

Юнца этого звали Буазенкур; он рухнул наземь, и стражники минут пять жесточайшим образом избивали его.

— Буазенкур! Буазенкур! — неистово орали школяры. — Не трогайте его!

Но Робер д’Эстутвиль дал коню шпоры, повернулся и въехал в толпу самых отчаянных крикунов, готовых вступиться за товарища, и те мгновенно разбежались и освободили улицу.

«Да, он молодец», — подумал Франсуа.

Глядя, как прево едет следом за лучниками, которые окружали повозку и толкали тележки с наваленными на них здоровенными камнями «Говеха черта» и «Бздюм», Франсуа принял решение ни во что не вмешиваться и вообще никак не проявлять свои чувства.

Впрочем, ему было абсолютно безразлично, что камни эти изъяли из университетского квартала и перевозят в Шатле. Он только усмехнулся, увидев, как стражники волокут брата Бода, осыпая его ударами. Монах узнал Вийона и закричал:

— Франсуа, ко мне! На помощь!

Но Франсуа отвернулся, свернул на боковую улицу и, ничуть не сочувствуя ни брату Боду, ни остальным школярам, направился в церковь святого Бенедикта, поведал дядюшке о событиях, свидетелем которых он стал.

По всему городу уже рассказывали, что некий стражник вырядился в рясу и берет, какие носят клирики, дабы тем самым уязвить их и оскорбить, а другие стражники, насмехаясь над университетом, держали его под руки, осыпали слева и справа притворными ударами, приговаривая:

— Где же, несчастный, твои товарищи?

Мэтр Гийом был возмущен. Он, обычно такой сдержанный и исключительно осторожный, просто кипел от негодования, и когда Франсуа стал уговаривать его успокоиться, воскликнул:

— Нет! Нет! Нам нанесли оскорбление прямо у нас в квартале! Этого нельзя так оставить. Необходимо сообщить ректору.

— Наверно, уже сообщили, — со смехом ответил Франсуа.

— Ладно, подождем немного… и ты увидишь.

Действительно, через несколько дней мэтра Гийома вызвали в Сорбонну, где состоялся чрезвычайный совет, и вечером он рассказал племяннику, что ректор решил лично потребовать от прево освобождения школяров, которых тот приказал заключить в Шатле, поскольку их арест может вызвать большое возмущение.

— М-да, — протянул Франсуа, — это и впрямь смешно. Из — за дурацкого камня, который я сам когда-то украл, переполошились столь высокопоставленные особы…

— Да, ты прав, — холодно заметил мэтр Гийом и, видя по насмешливому выражению лица племянника, что тот не слишком серьезно относится к шагу, предпринятому ректором, пожал плечами и больше не проронил ни слова.

 

Глава XII

Меж тем по Парижу кружили тысячи — слухов и толков об этом столкновении, и все горожане только и знали, что пережевывали их, все — кроме Франсуа, который бродил по улицам в мыслях о Катрине и не знал, на что решиться. Ах, как бы ему хотелось взять над ней верх, унизить, да вот только возможностей не было. Если хотя бы день он не видел ее, то впадал в тоску, в безграничное уныние, бродил ночью у нее под окнами, следил за прохожими, покуда у дверей дома Катрины не появлялся Сермуаз.

И тем не менее ему было известно, что в университете накапливается потаенное возмущение и там что-то готовится. Взрыв произошел весной, когда после многочисленных и безрезультатных переговоров ректору надоело ждать, что прево освободит школяров, брошенных в подземелья Шатле, и он объявил, что пришла пора действовать.

Утром 9 мая 1453 года по улице Жуи от университета двинулась большая процессия к дому Робера д’Эстутвиля. Профессора, преподаватели, студенты шли без ножей и палок, сохраняя полный порядок, по восемь человек в ряд. Прежде чем выступить, они все торжественно поклялись не отвечать ни на какие провокации и сохранять хладнокровие и благоразумие. Поначалу все шло крайне удачно. Робер д’Эстутвиль принял ректора, благосклонно выслушал его ходатайство и отдал приказ некоему Никола освободить невиновных, а виновных отпустить под залог, после чего проводил главу университета до дверей своего дома и с крыльца самолично громогласно возвестил, что между городом и университетом восстановлено согласие.

Более восьми сотен школяров, стоявших перед домом, приветствовали это объявление радостными кликами, и процессия во главе с ректором направилась в обратный путь на левый берег по улице Сент-Антуан, где, к несчастью, встретились с приставом Анри Лефевром, который во главе своих стражников совершал полуденный обход.

— Что это такое? — удивились стражники, увидев эту огромную толпу.

Анри Лефевр велел им пропустить ректора, а когда колонна завернула за угол дома «Под медведем», выхватил меч и воскликнул:

— Именем короля! К оружию! Бей их!

Стражники тотчас же набросились на школяров, нанося удары алебардами и кинжалами, с ожесточением преследовали их, так что в толпе, заполнившей улицу, поднялось смятение, достигшее крайней степени. А в это время с другой стороны подоспели еще стражники и, смекнув, что происходит, растянули цепи, чтобы не пропустить спасающихся бегством, и приняли участие в побоище. Безоружные школяры спасались кто куда. Они пытались укрыться в домах, в садах, но куда бы они ни обращались, в убежище им отказывали. Горожане, торговцы поспешно запирали дома и лавки, опускали ставни, отгоняли беглецов, и те либо беспорядочно метались по улице, умоляя дать им спасительный приют, либо, сбиваясь в кучки вокруг профессоров, взывали к милосердию.

— Бейте! Убивайте всех! Их слишком много! — слышали они в ответ на свои жалобные вопли от стражников.

Один из стражников, подняв кинжал и грозя им ректору, объявил, что сейчас доставит его к прево.

— Что ж, это будет наша вторая встреча в этот день, — ответил глава университета, — поскольку я только что нанес ему визит.

— Как! Что он такое говорит?

— Давайте, давайте, ведите меня к нему, — настаивал ректор.

Какой-то лучник, нацелившись в него из лука, заявил:

— Вот я тебя сейчас успокою!

И он, несомненно, выстрелил бы, но школяры толпой набросились на него, повалили на землю и, гордые достигнутой победой, обезоружили и принялись избивать.

— Бей! Бей! — чуть ли не в один голос кричали они, осыпая ударами поверженного врага.

Но тут один из школяров получил по затылку палицей стражника и покатился наземь, а за ним последовало множество его сотоварищей, на которых с яростью набросились лучники. Окровавленные школяры падали как подкошенные, отползали в сторону и с трудом поднимались на ноги. По всей улице жестоко избитые юноши стучались в дома и умоляли впустить их. Но никто не открыл им дверь. Какой-то священник с чудовищной раной на лице, стеная, просил об убежище. Стражники насмехались над ним. Они покалывали его копьями, и несчастный жалобно вскрикивал при каждом уколе.

Наконец стражники устали и покинули место побоища, и тогда горожане и уцелевшие школяры занялись жертвами этой бойни; раненых отводили и относили к цирюльникам, которые накладывали им перевязки, а потом бедняг развезли по коллежам. На левом берегу Сены воцарился великий траур. Отправили гонцов узнать известия. Сам ректор лично обошел раненых и просил их назвать имена тех, кто их бил. Имена некоторых стражников школярам были известны, и все они были записаны, после чего составили донесение, которое передали прево; до глубокой ночи в университетском квартале кружили самые невероятные слухи, повергавшие его обитателей в глубочайшее уныние.

А мэтр Франсуа, вышедший после этого сражения подышать свежим воздухом, недоумевал, какой смысл в подобной катавасии, и мысленно посмеивался над ее участниками. Особенно его развеселила история с ректором, который заварил всю эту кашу, но так ничего и не добился.

«Когда действуешь по-дурацки, как ректор, — решил Франсуа, — получаешь то, что заслужил».

После этих размышлений он направился по улице Сен-Жак к дому Катрины, и вдруг почувствовал, что кто-то схватил его за полу, и услышал голос:

— Это ты, Франсуа?

— Черт! — воскликнул Вийон. — Колен! Как ты меня напугал!

— Догадываюсь, — спокойно заметил Колен. — Я недавно видел Ренье, которого изгнали из Парижа. Он рассказал мне свою историю. Куда ты направляешься?

— Гуда, — в некотором смущении махнул рукой Франсуа.

Колен схватил его за грудки и встряхнул.

— Колен, — удивился Вийон, — что я тебе сделал, что ты так обращаешься со мной?

Но Колен, все так же держа за грудки, притиснул его к стене и прошипел:

— Вот что, сопляк, мне тут порассказали о твоих походах к Амбруазе де Лоре и о важных особах, с которыми ты у нее свел знакомство. Усек?

— Нет. А в чем дело?

— А в том, — объяснил Колен, — что если с той стороны меня будут ждать какие-нибудь новые неприятности, за них мне ответишь ты.

— Да ты что! — возмутился Франсуа. — Что ты несешь? С чего ты взял?

— Ладно, гуляй пока, — отпустил его Колен.

Он повернулся и присоединился к какому-то угрюмому типу, который в нескольких шагах ожидал, когда Колен завершит разговор с бывшим приятелем. Потрясенный Франсуа узнал его — то был Белые Ноги.

Более всего Франсуа в этой встрече удручило, а по зрелом размышлении и поставило в тупик то, что Колен поверил на слово Монтиньи и не пожелал выслушать никаких объяснений. Франсуа незамедлительно дал бы их, но, впрочем, у него были другие заботы, и вскоре он перестал думать об этом неприятном случае. Хотя, с другой стороны, что означало появление Колена в Париже? И почему он был в таком мрачном настроении, почему тревожился, угрожал? Зачем ему обязательно нужно было предупреждать, что он и его друзья начеку?

— Да ну его! — в конце концов махнул рукой Вийон.

Он продолжал свои одинокие ночные бдения под окнами Катрины, не предполагая, что той в конце концов надоест наблюдать, как каждую ночь он бродит по улице у ее дома. Интерес к Франсуа у нее пропал, сменившись раздражением, под влиянием которого она становилась все несправедливей к поэту, и обхождение ее с ним стало уже не столь вежливым.

Теперь, встречаясь с Франсуа на улице, Катрина отворачивалась или же отвечала на его приветствие с холодным и замкнутым видом. Ежели он следовал за ней, она возвращалась назад. А когда он пытался заговорить с ней, делала вид, будто не слышит. Когда же он униженно молил ее взглядом сжалиться над ним и его страданиями, она отвечала язвительным смехом, от которого несчастный влюбленный заливался смертельной бледностью и, казалось, вот-вот лишится чувств.

Довериться Вийон мог одной лишь Марте, и он часто жаловался ей на то, как мучает его Катрина.

— Но вы же сами хотели изведать любовную игру, — говорила ему Марта.

— С меня хватит, — отвечал Франсуа. — Я дошел до предела.

— Вы поражаете меня!

Однако, чувствуя, насколько он искренен и как безмерно несчастен, она смягчалась, становилась ласковей и даже иногда, утешая, целовала.

Зима прошла, не принеся ничего нового, и тем не менее разошелся нелепый слух, будто Франсуа — любовник Катрины. Как ни пытался он отрицать это, призывая в свидетели Марту, ему упорно приписывали успех, которого он так и не сумел добиться. Да чего только не говорили! Под конец Франсуа лишь пожимал в ответ плечами, а ежели где-то его чересчур упорно поздравляли с удачей в любовных делах, он просто уходил оттуда и торопливо возвращался в дом дядюшки каноника.

Точно раненый зверь, он укрывался у себя в комнате, ни с кем не разговаривал, терзаясь от стыда и разочарования. Особенно страдали от таких настроений трое его юных учеников. Но потом, скрепя сердце, он все же выходил на улицу, шел, куда глаза глядят, но неизменно оказывался под окнами Катрины, и так продолжалось до того вечера, когда его заметил на улице Сермуаз.

— Что! — воскликнул Франсуа, когда подошедший священник грубо обругал его. — Не смейте, милейший, кричать на меня!

— Я говорю с вами так, как мне желательно.

— В таком случае мне придется принудить вас к вежливости, — объявил Франсуа.

— Каким это образом?

— А вот таким! — отвечал поэт, в ярости набросившись на священника и повалив его на землю. — Получил? Гебе мало?

Франсуа схватил Сермуаза за горло, сдавил, бил его головой о камни мостовой, наносил удары кулаком, а священник в бешенстве пытался укусить его и шарил под рясой в поисках кинжала, но никак не мог вытащить его. Вийон заметил это. Нанеся Сермуазу последний, самый сильный удар, после которого тот скорчился и уткнулся лицом в землю, Франсуа вскочил на ноги.

— Что вы делаете? — закричала Катрина, прибежавшая на шум драки.

Франсуа, указав на Сермуаза, крикнул:

— Видите, он выхватил кинжал!

— И ты отведаешь его! — прохрипел Сермуаз.

Он устремился к Вийону и нанес бы удар, но Катрина повисла на нем.

— Отпустите! — закричал священник.

— Нет! Я защищаю вас…

— Мое терпение на исходе, — пригрозил Сермуаз. — Вы отпустите меня или нет?

Но Франсуа уже убежал. Придя домой, он завалился в постель и проспал всю ночь глубоким сном без сновидений, который восстановил его силы. Давно уже он не просыпался в таком превосходном настроении. Франсуа встал, сладко потянулся, полюбовался в окно на залитые солнцем фасады домов и крыши, и поскольку до завтрака оставалось еще больше часа, спустился в сад, где трудился дядюшка, чтобы поздороваться с ним.

— Доброе угро, Франсуа, — приветствовал его мэтр Гийом. — Что с тобой?

— Ничего. Просто вышел вдохнуть воздуха.

Мэтр Гийом взял племянника под руку.

— Ты чувствуешь себя бодрей? — осведомился он. — Выглядишь ты замечательно.

— Потому что погода замечательная, — неторопливо промолвил Франсуа, с наслаждением вдыхая запах влажной земли и аромат цветущих роз. — Какое наслаждение!

Он вздохнул, поднял глаза к небу и, так и не решившись рассказать дяде о вчерашнем приключении, улыбнулся. Он подумал о Катрине, в тот же миг вспомнил про Сермуаза, и его захлестнула безумная радость, оттого что он наконец вздул этого негодяя, из-за которого так мучился от ревности. На что этот попик надеялся, оскорбив его за то, что он находился на улице, где живет Катрина? Экий болван! Поймет ли этот негодный священник, что он должен знать свое место, если не хочет, чтобы его каждый раз колотили? Франсуа задумался, как заставить Сермуаза осознать это, но, мысленно восстанавливая взбучку, которую он задал сопернику, вспомнил, что тот был вооружен, и решил, что, пожалуй, благоразумней будет не слишком рисковать и предпринять кое-какие меры предосторожности.

В тот же день Франсуа купил кинжал и спрятал его под одеждой, полный решимости воспользоваться им, если возникнет такая необходимость. Теперь его мысли были заняты не столько Катриной, сколько Сермуазом, и что самое любопытное, Франсуа был доволен этим — он почувствовал неожиданное облегчение.

Решив больше не бродить под окнами Катрины, Франсуа теперь шатался по окрестным улочкам или спускался к Сене и, прежде чем наступит темнота, усаживался под монастырскими часами на каменную скамью; ему нравилось сидеть на ней, разглядывая прохожих. Соседка, которая каждый вечер садилась рядом с ним, рассказывала ему про некоторых людей, что проходили мимо. Она была молода и хороша собой. Франсуа тайком, чтобы никто не заметил, тискал ее и удивлялся, что она ему приятна, но гораздо больше его забавляло наблюдать, как она вспыхивает, завидев его.

После долгих душных дней на улице Сен-Жак подул легкий ветерок. Кончился май, наступил июнь, принесший такую немыслимую, изнурительную жару, которая не спадала даже ночами, что по вечерам лавочники торчали у дверей на улице, не решаясь отправиться спать.

Праздник тела Господня выдался особенно жарким. И пока процессия проносила, как заведено, тело Господа нашего Иисуса Христа под украшенным розами и золотыми лентами балдахином через квартал Сен-Бенуа, Франсуа, который следовал за кортежем, состоявшим из священников, причетников и носильщиков в венках из майорана и белых фиалок, боялся, что задохнется. От запаха вянущей зелени, цветов, ладана, пыли в горле першило; украшавшие дома разноцветные сукна недвижно свисали из окон, и ни одно дуновение ветерка не шевельнуло их. Воздух, казалось, застыл. Возле переносных алтарей стояли подсвечники с горящими свечами; их сверкающее пламя поднималось вертикально и не колебалось в недвижном воздухе.

Вечер не принес прохлады, стояла такая же несносная жара, как и днем, только усилился церковный запах ладана да приторный аромат растоптанных цветов, и Франсуа впервые за этот день стало легче дышать, только когда он плюхнулся на свою любимую скамью. Он ждал девушку, и вот она пришла, и тогда, глубоко вздохнув, Франсуа предложил:

— Изабо, а не останетесь ли вы со мной на всю ночь?

— Мэтр Франсуа, не надо так шутить, — ответила она.

— Я и в мыслях не держал шутить.

— Я — благонравная девушка, — улыбнулась Изабо.

Франсуа привлек ее к себе и стал нашептывать, что цветы, которые в таком изобилии разбрасывали и затаптывали по пути следования процессии, источают такое благоухание, что невозможно не думать о любви.

— Да, вы правы, — размягченным голосом отвечала девушка, — но меня будут искать и придут за мной.

— Ну и что? — сказал Франсуа. — Вы уйдете, а потом придете обратно.

Он обнял Изабо за талию и приник к ней, как вдруг перед скамьей вырос Сермуаз, приближение которого Франсуа проворонил, и воскликнул:

— Благодарение Господу! Наконец-то, мэтр Франсуа, я отыскал вас!

Изабо вскочила со скамьи.

— Добрый вечер, — сухо поздоровался Франсуа.

Он тоже встал и, глядя в глаза Сермуазу, осведомился:

— Что вам угодно? У вас ко мне какие-нибудь претензии?

Сермуаз усмехнулся, и Франсуа, видя, что он ищет оружие, схватил его за руку и предложил:

— Сядьте. Давайте поговорим.

— Ну нет, — отскочив в сторону, прошипел побледневший от ярости священник. — Разговора у нас не получится, вам придется дать мне удовлетворение. — Ах, вот как?

Вместо ответа Сермуаз выхватил кинжал, взмахнул им и ударил поэта, нанеся серьезную рану: лезвие почти отхватило ему нижнюю губу, из которой хлынула кровь.

Изабо спаслась бегством. Франсуа, преследуемый Сермуазом, тоже бросился бежать, но через несколько шагов остановился, выхватил кинжал и нагнулся к земле. Около монастырской стены он поднял булыжник, и когда изрыгающий проклятия Сермуаз настиг его, вонзил тому в пах кинжал, который так и остался торчать в ране. Сермуаз пошатнулся.

— Ты сам нарывался на это, — бросил ему Франсуа.

Однако окровавленный Сермуаз не угомонился, он накинулся на поэта, и тот, подняв булыжник, который сжимал в руке, изо всей силы ударил им священника.

— Убивают! — неожиданно завопил какой-то прохожий. — Держи убийцу!

Франсуа повернулся к нему и сказал:

— Я не виноват. Он напал на меня.

— Он почти убил его! — воскликнула женщина в летах.

— Я?

— Ты, а кто ж еще? — подтвердил прохожий, первым поднявший крик, и, указав на Сермуаза, сказал: — Давайте отнесем его к лекарю, чтоб ему помогли, если только уже не поздно. Ну, кто со мной?

Франсуа в совершенной растерянности стоял, промокал кровь на губе и смотрел, как набежавшие прохожие подняли Сермуаза и понесли его в сторону квартала Сен-Бенуа. Ошеломленно оглядывая людей, которые стояли кольцом вокруг него, он только тупо повторял:

— Я не виноват. Видите, он ранил меня. Я защищался.

— Смывайся отсюда, — посоветовал кто-то из толпы. — И побыстрей.

— Ну да…

— Смывайся, говорят тебе.

— Но почему?

— Да потому, что ты влип в дерьмо, — растолковал ему тот же голос.

Поняв, что совет весьма разумен, Франсуа медленно пошел по улице Матюрен. И, лишь пройдя изрядный кусок, бросился бежать и остановился только у лавки цирюльника.

Рана горела: почти что отрезанная губа открывала нижние зубы и челюсть распухла и почернела. Цирюльник наложил на рану повязку, после чего спросил у Франсуа, поскольку должен был сообщать о всех ранениях в превотство, как его зовут, а также где и кто его ранил.

— Звать меня Франсуа Мутон, — ответил поэт.

Цирюльник кивнул и сказал:

— Сейчас тебе надо будет подписаться.

— У меня болит…

— Распишись здесь, — указал цирюльник, после того как записал, что у нижеподписавшегося наполовину отрезана нижняя губа вследствие удара кинжалом, нанесенного неким Сермуазом. — Давай…

— Погодите, я должен прочитать, — возразил Франсуа.

Но так как цирюльник пошел и из предосторожности запер дверь, Франсуа взял перо, однако вместо того чтобы поставить в указанном месте подпись, нарисовал жирный крест, заявив, что писать не обучен.