Возвратись в Париж, Вийон жил, а верней, скрывался у матери, потому что дело об ограблении Наваррского коллежа все еще не было закрыто. Об этом ему сообщил мэтр Гийом, пришедший как-то утром навестить племянника. Франсуа спокойно слушал его, но когда каноник произнес имя Табари, неожиданно взорвался:

— Этот предатель заслужил, чтобы ему вырвали язык!

— Да, разумеется, — согласился мэтр Гийом, — но Господом нашим тебя заклинаю, не пытайся это сделать.

— Но он же всех нас выдал — Колена, Ренье.

— Да, выдал.

— Сука!

— А чего ты хочешь? Чтобы он не назвал ваших имен? Его дважды подвергли пытке. Сперва обычной, потом чрезвычайной. Сколько бы он ни запирался, у судей не было сомнений, что в конце концов он заговорит. Кстати, в своей поэме, с которой было сделано множество копий, ты ведь сам написал: «В Анже уйду я».

— Э, дядюшка, не сравнивайте, это разные вещи.

— Дитя мое, — ласково промолвил мэтр Гийом, — я вовсе не хочу пугать тебя. Что сделано, то сделано, и сделанного, увы, назад не воротишь. Но в показаниях, данных Табари в присутствии мэтра Этьена де Монтиньи, который, кстати, сообщил мне о них, Франсуа Фербука и других почтенных особ, содержатся неопровержимые обвинения против тебя.

— Но ведь сам Табари сумел выкрутиться, — заметил Франсуа.

Каноник покачал головой.

— Выкрутился он только потому, что выплатил ущерб.

— Выплатил? Он?

— Его семья, — пояснил мэтр Гийом. — Ей пришлось выложить в два срока сумму в пятьдесят золотых экю. Пятьдесят золотых! У нас нет таких денег.

— Да уж, верно. Лучше бы я не возвращался сюда и остался там, где был. Деньги! Всё эти деньги!

— И тюрьма. Не забывай про тюрьму. Ты ведь уже отведал ее и знаешь, каково там. Будь благоразумен. Стоит кому-нибудь встретить тебя на улице, опознать и донести в превотство, и ты пропал: мы ничем не сможем тебе помочь.

Произнеся это, мэтр Гийом встал, ласково обнял племянника и направился к двери. Франсуа успокоил его:

— Можете не тревожиться. Отныне никто не увидит меня на улице. Клянусь вам! Уж коли мне суждено сидеть взаперти, то лучше пусть это будет здесь. Так что не беспокойтесь за меня.

Целых два месяца Франсуа безвылазно просидел в доме матери, спал на брошенном на пол соломенном тюфяке, и когда мать уходила стирать или исполнять какие другие работы к людям, что нанимали ее, принимался за стихи. Писал он, сидя за маленьким столиком спиной к очагу и лицом к оконцу, сквозь которое в дом проникал дневной свет, и в общем-то не жаловался на свою судьбу. Во всем он старался находить только хорошее, и когда душераздирающий кашель, приобретенный в мёнской тюрьме, вынуждал его откладывать перо, он думал о том, что на улице сейчас льет проливной дождь, и радовался, что находится под кровом, в тепле.

— По мне, так воды явный избыток, — говорил он себе. — Тибо д’Оссиньи навсегда отбил у меня вкус к ней.

Кашель раздирал ему грудь, отнимал силы, и Франсуа приходилось заставлять себя возвращаться к стихам. Он чувствовал, что чахнет в этой каморке с земляным полом, голыми стенами и низким потолком, что из-за нее его не отпускает какой-то непонятный недуг. Однако он держался, а однажды вообразил, будто он богат и диктует стихи писцу, как это делал в Блуа герцог Карл Орлеанский. От этой мысли ему стало весело, и в очередной строфе он упомянул своего воображаемого писца:

Он был самим собой и Фирменом, своим писцом, который терпеливо ждал, когда он, поэт, прочтет вслух очередные строки, чтобы записать их, перечитать, вымарать и снова записывать, пока он, автор, поэт, не будет удовлетворен тем, что сочинил.

— Давай, давай, Фирмен, — бормотал Франсуа, — не ленись, пиши…

И еще он подумал, что неплохо будет написать своего рода дополнение к давнему своему сочинению «Лэ», поскольку там он не упомянул многих своих знакомцев.

начал Франсуа следующую строфу.

— Пиши, пиши, Фирмен. Записал? Итак, с душой мы покончили. А вот насчет тела погоди-ка… Кому мне его завещать? Ага, вот:

Ну да ты и сам это знаешь. Сам небось мог бы такое написать, да? То-то… Жаль, но ничего не поделаешь. Это истинная правда.

Да, вот именно. В прах, в землю. В темную яму в земле. Все там будем. Кто бы ты ни был, конец для всех один. Великих и малых, красавцев и уродов — всех поджидает могильная яма… Но перейдем к другим темам.

Так он разговаривал с собой, и вдруг его осенило, какой должна быть его поэма. А назвать ее нужно «Завещание». А что, превосходное название… И он уже мысленно представил себе свою поэму, выдерживающую все формулы, приличествующие завещанию, и напечатанную красивым крупным шрифтом. Да! В этом есть смысл. «Завещание Франсуа Вийона» или, быть может, даже «Большое завещание». А что? Он, у которого на этом свете нет ничего, кроме опыта, дорого оплаченного многочисленными заблуждениями, готов обогатить им всякого, кто пожелает принять его. Это его право. Франсуа долго смеялся, раскачиваясь на табурете, потом снова схватил перо и после строф с перечислением наследства, оставляемого добрейшему мэтру Гийому, записал молитву Приснодеве, дав ей название «Баллада-молитва Богородице, написанная Вийоном по просьбе его матери».

Но тут веселое настроение покинуло его: он вспомнил Катрину и стихи, которые он писал для нее давным-давно, еще в Бур-ла-Рене. Не упоминать, что ли, ее? Нет, это невозможно. Слишком большое место занимала эта женщина в его жизни, и она должна быть упомянута в поэме. И тем не менее Франсуа пребывал в нерешительности, не зная, что написать о ней. Он сидел в глубокой задумчивости, и вдруг к нему пришли нужные слова. Он обмакнул перо в чернильницу и стал быстро писать:

Посвятив этой лживой и бессердечной особе три строфы и освободившись от нее, Франсуа перешел к своим давним знакомцам, стал поименно перечислять их, и тут к нему вернулись и задор, и остроумие. Да, тут он был в своей тарелке. И слава Богу, можно было не бояться слишком огорчить кого-нибудь из них. Он с удовольствием упомянул их всех — Ренье, Тюржиса, стражников из превотства, Казена Шоле, брата Бода, Марго — и каждый получил от него какой-нибудь нелепый, несусветный дар.

— Это им понравится, — бормотал Франсуа, записывая строку за строкой. — Им принадлежит все, что я имею, и даже то, чего не имею. Дарю вам поистине от чистого сердца. Примите и владейте…

Когда вечером вернулась его мать, Франсуа все еще работал и был так возбужден, что бедная старушка всплеснула руками.

— Ничего особенного, — успокоил ее Франсуа. — Сегодня я здорово поработал. Посмотри, сколько я сделал.

— Господи! — сокрушенно вздохнула она.

Франсуа обнял ее, расцеловал, собрал бумаги и помог ей подготовить стол для ужина. Ел он с аппетитом, рассказывал всякие забавные истории, но когда в восемь часов колокол пробил сигнал к тушению огней, настроение у него испортилось и, вместо того чтобы лечь спать, он принялся беспокойно расхаживать по комнате.

— Ты что? — спросила мать.

Франсуа повернулся к ней, показал на дверь и бросил:

— Я больше не могу. Я задыхаюсь здесь.

— Сынок!

— Да, задыхаюсь! — крикнул он. — Я пошел.

И, хлопнув дверью, он выскочил из дома, прежде чем старушка успела вцепиться в него. Нет, он не соврал ей. Он уже так давно сидел взаперти, не смея даже выйти подышать свежим воздухом, что наконец терпение его лопнуло. Да что ему может грозить ночью, в такой час? Кто его увидит? Кто опознает? Чушь все это! Он вовсе не собирается ввязываться в драку со стражниками. Видно, дядюшка считает его полным безумцем. Франсуа усмехнулся.

«Бедняга, — подумал он. — Это просто глупо все время дрожать за меня».

Франсуа прошел по мосту и повернул налево в сторону собора Нотр-Дам — его влекло к харчевне Марго. Он был не в состоянии противиться какой-то странной силе, что притягивала его туда. Франсуа чуть ли не бежал, не понимая, почему так торопится, да и не пытаясь понять. Это было сильней его. Просто так было надо — надо было спешить к этой женщине, увидеть ее, узнать, что с ней, какая теперь она, и едва показался белый фасад харчевни, Франсуа будто что-то подтолкнуло в спину; он одним духом взлетел по ступенькам, распахнул дверь, и ему даже в голову не пришло, что он ведет себя, как безумец.

— Эй! — крикнул он с порога. — Марго!

— Поздно уже, — бросил ему Антуан. — Мы закрываемся.

— Что?.. Поздно?.. Но это же я, Франсуа. Франсуа Вийон. Ты что, не узнал меня?

— Почему не узнал? Узнал.

— Ну…

Вышла Марго и с недовольным видом поинтересовалась:

— Что за шум?

— Вы что, издеваетесь надо мной? — возмутился Франсуа.

— Потише. Не ори, — обрезал его Антуан. — Нет, вы только гляньте на него! Врывается как к себе домой. Думает, что все ему дозволено. Чего ты хочешь?

— Ничего.

— Уж будто бы…

— Да правда, ничего, — попытался объясниться Франсуа. — Я пришел к вам, думал, вы обрадуетесь, но вижу, что ошибся.

Марго, которая все это время не сводила с него глаз, сказала:

— Но это не повод поднимать такой шум. Ну ладно. Если ты обещаешь быть благоразумным и будешь вести себя спокойно, Антуан тебя обслужит.

— А если нет?

— А если нет, — объявил какой-то хмырь с мертвенно-бледным лицом, — будешь иметь дело со мной, и предупреждаю: я задам тебе такую выволочку, что ты запомнишь ее на всю жизнь.

Франсуа был страшно разочарован таким приемом и, выйдя из кабака, не смог удержаться и немного побродил по ночным улицам. Вернулся он довольно рано, но матушка, которая ждала его возвращения, не посмела заговорить с ним. Франсуа слышал, как она тихонько всхлипывает, ворочаясь с боку на бок в постели. Ему было жаль ее. Он корил себя за свое неразумное и жестокое поведение. И тем не менее он взял за обыкновение каждый вечер уходить из дому и возвращаться посреди ночи, а то и под утро. В «Телеге» на улице Арфы, где его никто не знал, он свел дружбу с несколькими парнями, заядлыми игроками в кости, которые угощали его вином и в случае выигрыша, и в случае проигрыша. Звали их Робен Рожи — он жил на Пергаментной улице, — Ютэн дю Мустье, и Пишар, с которым Франсуа сошелся особенно близко; тот славился своей дерзостью и хитростью, а главное, никому не давал спуску.

Этот Пишар очень нравился Вийону. Он ничего и никого не боялся, волочился за девками, заговаривал их ласковыми словами, а потом обворовывал, утаскивал все их деньги. Притом он был вхож во все заведения и притоны на улице Мишель-ле-Конт, и Франсуа всюду сопровождал его. Ему очень хотелось быть похожим на своего нового друга. Однако не хватало храбрости. Если Франсуа и случалось разжиться мелкой монетой, то только потому, что она скатилась на пол или какой-нибудь пьяница забыл ее на столе, и Пишар пренебрежительно бросал Вийону:

— Подбери.

Но такое положение было Франсуа не по нраву, и он задумал простой план разжиться монетой: он присматривает девку, идет к ней на ночь, а под утро смывается со всей ее наличностью. И вот однажды ночью он выбрал на улице Мишель-ле-Конт подходящую девку и остался у нее в комнате. Утром до рассвета, когда его случайная подруга спала сном праведницы, он встал, нашел в сундуке четырнадцать экю, прихватил их и спустился по лестнице в зал. Но едва он подошел к двери, сторожевая собака залаяла и подняла всех на ноги.

— Что такое? Кто тут шастает? — закричал выскочивший в коридор кабатчик, и тут он увидел Вийона. — Куда это ты, голубчик?

— Иду домой, — объяснил Франсуа.

И в ту же секунду, пронзительно вопя, наверху появилась девка, обнаружившая, что сундук ее взломан и деньги из него исчезли.

— Держите его! — закричала она, указывая на Вийона. — Пусть он мне отдаст мои денежки!

— Какие еще денежки?

— Которые ты у меня стырил!

На Франсуа накинулись, он отбивался, но его скрутили, вызвали двух стражников, и те, поскольку похищенные монеты были обнаружены у него в кармане, препроводили неудачливого похитителя в Шатле.

«Ну все, я спекся», — решил Франсуа. Тщетно отказывался он назвать свое имя; его опознали, и мэтр Лоран Путрель начал допрос. С делом о краже на улице Мишель-ле-Конт он расправился меньше чем за двадцать минут, после чего долго зачитывал поэту показания, подписанные Табари, и задал вопрос, подтверждает он их или нет.

— Да, — обреченно кивнул Франсуа. — Только насчет доли, которую я получил, Табари врет. Я не…

— Довольно, — остановил его мэтр Лоран Путрель. — Вдобавок вы еще и лжете…

Он приказал отправить Вийона в камеру и сообщить мэтру Гийому, что его племянник взят под стражу, затем еще раз допросил арестованного, добился признаний по всем пунктам и вынес следующее решение: Франсуа будет отпущен, если обязуется в течение трех лет выплатить сумму в сто двадцать золотых экю, то есть долю, полученную им после ограбления Наваррского коллежа.

— Да где ж мне их взять? — воскликнул Вийон. — Сорок экю в год!

— Согласитесь хотя бы на выплату, — посоветовал ему мэтр Путрель. — У вашего дядюшки кое-какие средства имеются…

Поскольку Франсуа отказался подписывать это кабальное обязательство, был вызван мэтр Гийом, который дал согласие уплатить вместо племянника требуемую сумму.

— Дядюшка! — рыдал Франсуа. — Помогите мне, не бросайте меня. Примите меня опять к себе, а то я не знаю, что со мною будет. Мне страшно. Спасите меня.

Увы, было уже слишком поздно. Напрасно мэтр Гийом продал небольшой виноградник, что был у него поблизости от монастыря Нотр-Дам-де-Шан, а в Париже принадлежащую ему халупу, которая находилась неподалеку от церкви святого Бенедикта, Франсуа ничего не делал для собственного спасения. Он опять стал водить компанию с Пишаром, опять не ночевал дома, пьянствовал, шатался по кабакам. А тут его еще постигло тягостное разочарование. Перне де ла Барр — единственный из его друзей, который ни в чем не добился успеха, — как-то нашел его; они заговорили о Марте, и Перне отзывался о ней в крайне презрительных выражениях. Марта, как и Катрина, тоже пустилась во все тяжкие, и де ла Барр, который собирался взять ее в жены, вынужден был с ней порвать. Что ж, такова жизнь. Франсуа был страшно потрясен и огорчен, узнав такое о Марте. А на следующий день он встретил ее и следовал за ней тайком до кладбища Вифлеемских младенцев, где она подцепила какого-то мужчину и ушла с ним. Боже, какая мерзость! Вийон в одиночестве бродил между могилами до самого вечера. Он был подавлен, обескуражен, на душе было отвратительно. С тех пор он взял привычку каждый день приходить на кладбище в надежде, что, может быть, увидит там Марту. Но она там больше не появлялась, и он, чтобы убить время, прогуливался под аркадами монастыря, где росписи, представляющие Пляску мертвецов, наводили его на самые мрачные мысли. Он разглядывал на стенах адский хоровод скелетов с косами на плечах, скелетов, что весело скалились и плясали вокруг него. Так значит, смерть, она во всем? Везде? Франсуа видел ее, чуял, кружил вокруг нее, как пес, что вышел на след, предчувствовал, подманивал и не противился ей. Да и стоит ли противиться… Он даже сочинил такие стихи:

как будто уже пришел его последний час, и вставил их в поэму после эпитафии себе:

Правда, иногда на него снова накатывало, тянуло к прежней жизни, и в такие периоды он поражал Пишара рассказами о Колене де Кайё, которому оба они да и все остальные в подметки не годились. Но после этих рассказов настроение у Франсуа портилось, и он, весь во власти воспоминаний, читал всем, кто готов был его слушать, строфу из одной своей баллады, в которой вспоминал казненного друга:

И нужно было как следует накачать его вином, чтобы он хоть немножко успокоился. Однако чем дальше, тем такие вот внезапные и непонятные смены настроения становились чаще. К тому же Франсуа мучил чудовищный кашель. Он страшно исхудал, и, бывало, когда начинал читать в «Телеге» свои баллады, его было почти не слышно: до того у него стал слабый голос.

— Тебе бы надо полежать дома, — как-то заявил Робен Дожи, пригласивший Франсуа поужинать и выпить. — Мы будем к тебе приходить, и ты будешь читать нам свое «Завещание».

— Вот еще! — возмутился Франсуа.

Однако Пишар и Ютен дю Мустье закричали, что Дожи говорит дело и что сегодня они отправят Франсуа спать пораньше, хочет он того или нет.

— Я сам уложу тебя в постель, — объявил Пишар, — и буду за тобой ухаживать. А нужно, так мы все трое пойдем.

— Правильно! — воскликнул Дожи. — Только чего откладывать? Пошли прямо сейчас.

Они шагали по улице Сен-Жак и, дойдя до харчевни «Мулица», увидели свет у мэтра Фербука, епископского нотариуса; Пишар подошел к окну и постучал в него, а когда один из писцов поднял голову и осведомился, что им надобно, со смехом крикнул:

— Хотим сторговать вам парочку-другую клистиров!

— Погоди! Сейчас я вам за них уплачу! — крикнул в ответ писец.

— Чем заплатишь?

— Пошли отсюда, — бросил Франсуа.

Однако Пишару не хотелось прекращать забаву, и он смачно харкнул на окно. Франсуа решил не ввязываться и пошел.

— Куда ты, Франсуа? — с недоумением позвал его Дожи. — Погоди немного.

А у дома нотариуса полным ходом шла драка. Писцы всем скопом набросились на Пишара, пытаясь его связать, но он отбивался, размахивая ножом. Мустье вступился за друга, но писцы его схватили и с радостными воплями поволокли к дому.

Тут появился сам мэтр Фербук, с яростью набросился на Мустье и сбил беднягу с ног.

— Ах, ты так! — взревел Пишар.

С криком: «Бей! Смерть им!» — он набросился на писцов, а в это время разъяренный Ютен дю Мустье вскочил на ноги и нанес мэтру Фербуку несколько ударов ножом. Тот упал, обливаясь кровью; Пишар и Мустье, видя, что они натворили, со всех ног бросились наутек и скрылись в одном из темных переулков. Перепуганный до смерти Дожи пустился бежать по улице Матюрен.

— Вот не везет! — в отчаянии простонал Вийон. — Ну и влип же я! Что ж теперь со мной будет? Теперь меня арестуют за чужую вину…

Так оно и случилось. Франсуа схватили и доставили в Шатле, где передали для суда и следствия мэтру Пьеру де ла Деору, который без лишних разговоров приказал сразу же подвергнуть его пытке водой. Он был обречен. Ему зачитали приговор, гласящий, что он «будет удавлен до смерти посредством повешения на виселице города Парижа». Как ни странно, но Франсуа отнесся к этому крайне спокойно.

— Придется смириться, — стоически произнес он. — Видно, мне на роду написано быть повешенным, и рано или поздно это должно случиться.

Пораженный тюремщик непонимающе смотрел на него, и тогда Франсуа прочитал ему маленькое стихотвореньице, которое он сочинил в качестве своего предсмертного слова:

— Amen! — промолвил тюремщик.

И все-таки Франсуа решил попытать счастья и подал апелляцию в Парламент; 5 января 1463 года суд отменил приговор в отношении повешения, но постановил по причине «дурного образа жизни» подвергнуть поэта изгнанию из Парижа на десять лет.

— By God! — выругался Франсуа. — Меня изгоняют, чтобы верней погубить!

И тем не менее он буквально прыгал от счастья: ведь ему сохранили жизнь. Правда, его дядюшка и мать, которых он первым делом посетил, пребывали в отчаянии. Он постарался их успокоить, взял у них немного денег и на следующий день вышел из Парижа по дороге, по которой когда-то покидал город вместе с Коленом. И пора года была та же самая, только что снег не падал. Зато ветер швырял в лицо капли холодного моросящего дождя. Деревья, давно уже сбросившие листья стояли мокрые и черные; дорога была покрыта жидкой грязью, и когда проезжала повозка или фургон с вздувающимся и хлопающим на ветру тентом, грязь летела из-под колес, забрызгивая пешеходов.

Глубоко надвинув шапку на голову и подвязав полы одежды на поясе, Вийон медленно брел встречь ветру по дороге, не глядя на обгонявших его людей, что так же, как он, направлялись в Бур-ле-Рен. Он шел в неизвестность, надеясь, что, может, его примет аббатиса де Пуррас или же герцог Карл Орлеанский согласится выслушать его и даст приют в Блуа. На целом свете, кроме этих двоих, ему не на кого было рассчитывать. Интересно, как там аббатиса? Не случилось ли что-нибудь с ней? Он ничего про нее не слышал и погрузился в размышления о ней, как вдруг кто-то окликнул его по имени. Франсуа обернулся.

— Гляди ты! — воскликнул он. — Никак это Перро Жирар?

— Он самый, — подтвердил цирюльник.

— Обратно в Бур-ла-Рен?

— Да.

Они шли молча, не разговаривая, но через некоторое время цирюльник, с любопытством поглядывавший на Вийона, поинтересовался, куда он держит путь.

— Мне впаяли десять лет изгнания, — ответил поэт. — Ни за что. Только потому, что я присутствовал при драке между Фербуком и моими друзьями. Врезали по полной мере.

— Да, я слышал, — кивнул Перро.

Франсуа замолчал. Он вдруг вспомнил, что цирюльник спас голову, только потому что в деле «ракушечников» оказывал услуги стражникам и следствию, и ему стало не по себе.

«Будь тут Колен, — подумал он, — этот трус ни за что бы не посмел окликнуть меня».

Цирюльник же, словно догадавшись о его мыслях, неожиданно произнес:

— А чего ты хочешь? Жизнь иногда заставляет проделывать такое… Жить-то охота.

— Ладно, пусть судит нас Бог, — бросил Франсуа.

— Кто? — воскликнул Перро Жирар. — Бог? Это ж надо. Бог! Ну ты даешь.

— А что?

— Да нет, ничего. Ты прав, — пошел на попятную цирюльник.

Франсуа не собирался останавливаться в Бур-ле-Рен, но цирюльник схватил его за рукав и потянул за собой, предлагая хотя бы обсушиться у него дома и выпить вина.

— Чего ты боишься? — уговаривал он Франсуа. — Посидишь у меня, пока я схожу за дровами и разожгу очаг, выпьешь вина, а потом пойдешь себе. Чего бояться?

— Да ничего я не боюсь, — с раздражением ответил Франсуа.

— Тогда пошли, — потащил его цирюльник. — Кстати, повидаешь у меня одного человека, которого ты хорошо знаешь. Но он уже не тот, каким был когда-то.

— Кого это? — поинтересовался Франсуа.

— Заходи! — подтолкнул его Перро Жирар. — Ступай прямо в кухню.

— Это ты! — воскликнул Вийон.

Перед ним, весь заляпанный грязью, у очага сидел Белые Ноги. Глянув на вошедшего Вийона и не выказав ни малейшего удивления, он охрипшим голосом произнес:

— Привет, Франсуа! Что хорошего расскажешь?

— Да ничего.

— Вот и я тоже не могу рассказать тебе ничего хорошего, — ответил Белые Ноги.

Он смылся из Орлеана, и его люди, зная, что он прихватил с собой все награбленное золото и прячет его под кольчугой, решили не дать ему сбежать и устроили на него форменную охоту. У же двое суток они преследовали своего бывшего атамана и сейчас караулили все выходы из городка, полные решимости взять его живым или мертвым и получить то, что они считали своей законной добычей. И вот Белые Ноги укрывался в этой кухне, обреченный, но по-прежнему опасный; он не выпускал из рук кинжала, которым время от времени ковырялся в зубах либо счищал комья грязи с одежды.

— Как видишь, меня загнали в угол, — объяснил он Франсуа. — После того как по приказу епископа д’Оссиньи меня вытеснили с его земель, я еще какое-то время держался, но теперь решил, что пора завязывать.

— Да, — задумчиво произнес Франсуа, — они давят одного за другим.

— Будь я проклят, — буркнул Белые Ноги, — если им не придется заплатить дорогой ценой, чтобы взять меня.

Из подвала вернулся Перро Жирар, бросил в очаг охапку обрезанной виноградной лозы, поставил на стол кувшин и с фальшивой улыбкой провозгласил:

— А вот и винцо!

Франсуа даже не обернулся к нему. Он сидел и смотрел, как в очаге пляшут языки пламени, охваченный предчувствием неминуемой беды. От его сырой одежды шел пар. Задыхаясь от кашля, он взял кружку вина, которую протянул ему Жирар, без всякого удовольствия выпил, утер рукою рот.

— Ладно, я пошел, — сказал он. — Скоро уже вечер.

— Да куда тебе торопиться? — стал уговаривать его цирюльник. — Останься хотя бы до завтра. Я постелю тебе у очага.

— Нет, — мотнул головой Франсуа.

Он подошел к Белым Ногам, пожал ему руку, и тот вдруг подумал, что само небо послало ему Вийона: в нем его спасение. Он поднялся и стал заговаривать Вийону зубы, вспоминая Колена, Ренье де Монтиньи, потом принялся объяснять, как самой короткой дорогой добраться до аббатства Пуррас, а когда уже как следует стемнело, снял с себя плащ и сказал:

— Возьми. Дарю его тебе. И не вздумай отказываться. Обидишь.

— А ты?

— Я? Обо мне можешь не беспокоиться. Обойдусь без плаща.

— Но ведь дождь…

— Не думай об этом и ступай, — бросил Белые Ноги. — Иди. Ну чего стоишь? Иди, говорят тебе! И храни тебя Бог!

Он встал, прислушиваясь, у двери и, когда отзвуки короткой, но ожесточенной борьбы, а затем пронзительный предсмертный крик оповестили его, что путь свободен, выскользнул из дома, но не успел пройти и двух десятков шагов, как был схвачен, обезоружен и связан по рукам и ногам тремя стражниками, которых цирюльник Перро Жирар втайне привел из Парижа.