Третий день в обществе Алека снова застал меня в студии. Прошлым вечером мы вернулись после съемки пробников в, казалось, миллионах чуть различающихся поз. Мы даже пропустили обед – очевидно, когда является муза, надо использовать ее визит на полную катушку. Но, говоря объективно, если вы – гетеросексуальный мужчина и находитесь в обществе полураздетой женщины, вполне логично допустить, что муза пойдет вразнос. Все мужчины – свиньи, так или иначе. Просто этот прикинулся сексуальным художником-французом.

Однако должна признать, что я была полностью за. Мне так и не терпелось запустить руки… да куда угодно. В его шевелюру, особенно в его шевелюру. Длинные волны цвета темной охры и золота, идеальным каскадом падающие на его плечи. Высокая, мускулистая фигура с тонкой талией заставляла меня исходить слюной уже вторые сутки подряд. К несчастью для меня, Алек был законченным трудоголиком. Закончив дела в мастерской и поднявшись к нему, мы поужинали пиццей, а потом он снова спустился в студию, чтобы поработать над образом, который мы создавали сегодня. Он даже не вернулся наверх до того, как я улеглась в одиночестве в постель… опять. Меня бесило, что он даже не пытался никак ко мне подкатиться, не считая того единственного поцелуя. Я была на взводе и вполне созрела для того, чтобы совершить следующий шаг. Мне надо было сорвать этот пластырь, если можно так выразиться. Перестать думать о Уэсе и доске для серфинга на кольце с ключами, где висел ключ от его входной двери и его сердца.

Сегодня Алек не ждал меня на кухне. Я сползла по ступенькам на заднице, искренне полагая, что он уже встал и готовит мне завтрак, как вчера. А вот и нет. Вместо этого я обнаружила записку, написанную его наклонным мужским почерком и лежавшую рядом с кофейником. Она гласила:

Ma jolie,

A

Встретимся внизу, когда будешь готова. У нас много работы.

Я съела банан, выпила кружку кофе, после чего проковыляла на костылях к лифту и спустилась в мастерскую. Сегодня там было намного оживленней, чем вчера. Опять вокруг сновали несколько людей в черном, делающих то и это и щелкающих камерами – возможно, они снимали те самые скучные пробники. Я была рада, что Алек сделал мои пробники лично. Так, по крайней мере, я могла с кем-то поговорить. У людей в черном, определенно, был пунктик насчет разговоров с моделями. Каждые несколько минут я слышала «ш-ш-ш-ш», или «тише», или «помолчите» с разных концов комнаты. Хотя все это выглядело очень странно, было интересно понаблюдать за внутренней кухней всемирно известного художника и узнать, как он оттачивает свою живопись и управляет подручными, занятыми грязной работой.

– Наконец-то ты здесь, – пропыхтел один из людей в черном, подбегая ко мне.

Он схватил меня за руку и потащил за собой быстрее, чем позволяли мои костыли.

Пока я пыталась поспеть за ним, резинка на конце костыля угодила в проволоку, тянувшуюся по бетонному полу. Костыль задел провод под неудачным углом, так что я качнулась вперед и чуть не налегла всем своим весом на больную ногу. Я опасно зашаталась, но умудрилась удержаться от падения, балансируя на костылях. Ну все! С меня хватит. Основательно разозлившись, я вырвала руку у ассистента.

– Предупреждаю тебя, чувак. Если не перестанешь тащить меня за руку, я загоню этот костыль тебе в зад. Я тебе не собака на поводке.

Наставив на ассистента костыль, я многозначительно поводила им перед лицом этого парня.

– Отвали.

– Que se passe-t-il? – громко сказал кто-то у нас за спиной.

Там, уперев руки в бока, стоял Алек. Черты его лица исказились в сердитой гримасе. Он выглядел смертоносно, словно лев, готовый наброситься на добычу.

– Что все это значит? – в конце концов спросил он по-английски.

– Мистер Дюбуа, ваша модель нерасторопна, и вы ожидали ее уже час назад, – ответил его подручный.

Час назад? Как бы не так! Если ему хотелось, чтобы я встала рано, он должен был поставить будильник или, может, найти более интересный способ меня разбудить. Но поскольку он этого не сделал, виноватой я себя считать была не намерена.

– Imbécile, – проворчал Алек достаточно громко, чтобы услышали мы двое, но недостаточно для постепенно собиравшейся вокруг нас кучки зрителей. – У тебя что, плохое зрение?

Ассистент сморщил нос и отдернул голову.

– Зрение? В смысле могу ли я видеть?

– Ты что, заодно и глухой?

На сей раз мужчина решил оскорбиться.

– Послушайте, мистер Дюбуа, вы сами сказали, что модели должны следовать правилам, в том числе приходить вовремя. А она опоздала, сильно опоздала. На целый час. Я просто пытался поторопить ее…

– Достаточно. Ты, – Алек указал на этого доходягу, – идиот. Ты что, не видишь, что у нее повреждена нога и она не способна бегать на костылях?

– Я просто пытался…

– Assez! Нет. Закрой рот, прежде чем выроешь себе такую глубокую яму, что уже не выберешься из нее, – проскрежетал Алек.

Он оглядел комнату и поднял руку.

– Так, все, кто меня слушает, а я знаю, что вы слушаете…

Несколько людей отвели глаза, словно хотели скрыть тот факт, что все их внимание было приковано к нам.

– Эту женщину зовут Миа, – Алек указал на меня. – Она – первая и единственная муза для «Любви на холсте». Для вас она столь же бесценна, как любое из моих полотен. Относитесь к ней соответственно. А теперь возвращайтесь к работе.

Он два раза хлопнул в ладоши, после чего пришел мне на помощь.

– Ты в порядке, ma jolie?

– Да, все нормально, он просто меня разозлил. Тянул слишком сильно, так, что я почти упала. Это непреднамеренная оплошность.

– Которую он уже не повторит, – ядовито бросил Алек, после чего заключил меня в объятия. – Как спала?

Заметив открывшуюся возможность, я тут же за нее ухватилась.

– Спала бы лучше, если бы рядом было чье-то теплое тело, – дерзко выпалила я.

Алек остановился и замер, глядя мне в лицо. Его медово-карие глаза потемнели, зрачки расширились.

– В самом деле?

– Я никогда не лгу.

Что было не совсем правдой. Я лгала постоянно, по любому подходящему поводу или когда оказывалась в затруднительном положении. Но хотя повод сейчас был подходящий, в этот раз я не врала.

– Трудно в это поверить, ma jolie, – ухмыльнулся Алек.

Он отнес меня в тот же угол, где мы работали вчера, и усадил в то же кресло.

– Уж поверь, французик, – шепнула я ему на ухо, прежде чем он разжал руки, после чего нежно чмокнула его в щечку.

Всего лишь напоминание о нашем горячем поцелуе пару дней назад.

– Похоже, нам придется срочно что-то делать с нашим спальным местом. Не хотелось бы оставлять твои нужды без внимания.

– Это было бы просто трагично, – широко ухмыльнулась я.

В ответ он подмигнул мне, после чего развернулся и снова вытащил тюбик краски и небольшую кисточку.

– Опять накрашенные губы?

Алек шагнул ко мне и поднял подбородок, без слов требуя, чтобы я развернулась и взглянула на то, что у меня за спиной. Я повернулась в кресле боком, помня о своей больной ноге. И тут я увидела это. То есть не это, а… меня. Две версии меня. Первой было мое черно-белое изображение. Второй – комбинированная фотография на одной половине холста, в то время как вторая оставалась пустой. Ярко-красные губы были единственным цветовым пятном на второй картине. Первое, нарисованное изображение было невероятно похоже на оригинал, даже больше, чем фотография на втором холсте. Я встала и, прыгая на одной ноге, приблизилась к картине. Мазки кисти были крохотными, и нарисованный образ почти идеально копировал снимок. Можно было даже разглядеть стекающую по моему лицу слезу. Печаль в моих глазах, поза и поникшие плечи – все это выдавало глубоко несчастную женщину. Грустную и все же… прекрасную. Запечатленное мгновение.

– Это… Просто не верится… как? – шепнула я и подняла руку, чтобы прикоснуться к картине.

Однако прежде чем я успела дотронуться до холста, Алек перехватил мое запястье и осторожно отвел назад.

– Не трогать. Краска еще не высохла. Я работал над этим всю ночь.

Я охнула, широко распахнув глаза.

– Ох, извини, пожалуйста! Я не сообразила. Как тупо. В смысле я должна была понять, это же логично. Извини, – нахмурившись, повторила я.

Алек протянул руку и нежно погладил прядь моих волос, зажав ее между пальцами. Затем он провел кончиком пальца от моего виска вниз по скуле и к подбородку. По моим предплечьям побежали мурашки, и я вздрогнула.

– Замерзла?

По его губам скользнула тень улыбки. Он точно знал, что со мной делает. Как его прикосновение зажигает что-то внутри.

– Нет.

Я облизнула губы и беззастенчиво уставилась на губы Алека, мечтая о том, как он наклонится и прижмет свои губы к моим. Или к чему-нибудь еще. К чему угодно.

– Что ж, тогда начнем.

Он пальцами расчесал мои волосы и закинул их за плечо. Потом проделал то же самое с другой стороны. Не совсем то, чего я ожидала, но ощущение было приятное, так что пришлось этим довольствоваться.

– Присядь, я хочу накрасить твои губы.

Я разочарованно застонала, но все же проковыляла обратно к креслу, плюхнулась на него и закатила глаза. Алек подошел и опустился передо мной на колени.

– Ты когда-нибудь вообще думаешь о чем-то, кроме работы?

– Это ты сейчас о том, что я хочу целовать тебя до тех пор, пока в твоих легких не кончится весь воздух? Или о том, что, если бы я мог, я сорвал бы с тебя футболку и терзал бы твои розовые соски, пока ты не начала бы умолять меня заняться с тобой любовью?

– Заняться любовью?

Я захихикала, несмотря на то что от его слов по моему телу побежало тепло и странное волнение – ведь они были так горячи и… волнительны.

– Разумеется, chérie. Французы занимаются любовью. Есть множество способов заниматься любовью. Жестко. Быстро. Медленно. Технично. Я планирую проделать все это с тобой и посвятить этому долгие, долгие часы. Но не сейчас. Сейчас время для работы. А после – поиграем.

Я кивнула, не в силах ничего сказать. Мне очень хотелось узнать, что для него означает слово «поиграть». Я была практически уверена, что эта та самая игра, на которую я надеялась. Если будет на то воля Божья. Алек неспешно нанес на мои губы клейкую вишнево-красную краску. Покончив с этим, он поднял меня и перенес с кресла к картине.

– А вот теперь начинается сложная часть. Я хочу, чтобы ты прижалась к полотну губами в том самом месте, где они нарисованы. Я помогу тебе, насколько смогу. Подойди как можно ближе и затем медленно прижми губы к картине, чтобы краска с них перенеслась на холст.

Я мрачно взглянула на него, но, как и вчера, не хотела ничего говорить, чтобы не испортить макияж на губах. Теперь даже сильнее, чем раньше. Алек взял меня за голову, а я уперлась руками в стену по обе стороны от картины. Для начала я придвинулась очень близко к холсту.

– Будь осторожна – не прикасайся к картине ни в каком другом месте, иначе мне придется все переделывать, – предупредил Алек, отчего меня тут же охватила паника.

Я медленно вдохнула через нос, выдохнула и наклонилась почти вплотную к картине. Когда я приняла примерно ту позу, в которой должна была находиться, Алек слегка скорректировал положение моей головы, держа ее обеими руками, а потом чуть подтолкнул, чтобы я двинулась вперед.

Выпятив губы, я поцеловала себя, а затем отодвинулась назад. Алек помог мне дать задний ход, чтобы я не потеряла равновесие, а потом донес до кресла. Теперь у черно-белого изображения были идеальные красные губки. Выглядело это почти так, словно художник нарисовал их, однако можно было понять, что это отпечаток. Пускай не абсолютно точный, но, по-моему, в целом выглядело неплохо.

– Именно так, как я это представлял. Ты поражаешь меня, Миа, – с замиранием в голосе произнес Алек, глядя на свой шедевр.

Он стоял со скрещенными на груди руками – одна рука опирается на другую, подбородок уткнулся в ладонь, взгляд неподвижно уперся в картину. Алек смотрел и смотрел.

– Слышал такое выражение: «Не ешь меня взглядом, лучше сделай фотку – она сохранится дольше»? – хихикнула я.

Алек медленно развернул голову ко мне.

– Это будет храниться у кого-нибудь дома в течение всей его жизни. Будет передаваться из поколения в поколение, став наследием на множество грядущих лет.

Ну что ж, когда он это так формулировал, звучало фантастически круто.

* * *

Оставшуюся часть дня он опять меня фотографировал. На сей раз я, уже раздетая догола по пояс, стояла лицом к пустому холсту, на второй половине которого была моя фотография.

– Не понимаю, зачем мне для этого раздеваться, – сказала я, прикрывая рукой обнаженную грудь.

Мои девочки покрылись мурашками, что вряд ли придало фотографии особую прелесть. Мои волосы снова были распущены и взлохмачены, но теперь Алек пригласил стилиста, который профессионально привел их в беспорядок. Я так хохотала, что мой француз сделал разворот кругом и поспешно отправился проверять другие участки фронта. Вообще-то я прекрасно понимала, что достаю его. Вероятно, мистер Дюбуа не привык к тому, чтобы музы препирались с ним и затрудняли его работу. Это, в свою очередь, заставило меня задуматься о том, сколько же муз у него было в прошлом. Мысль, что я лишь одна из многих, бесила меня.

– Ты раньше уже нанимал музу?

Мне вовсе не хотелось слышать ответ, но я не могла удержаться от вопроса.

Камера щелкнула, и Алек обратился по-французски к одному из ассистентов. Тот передвинул большой софит на пару сантиметров, и камера щелкнула вновь.

– Нет, ma jolie. Ты единственная, – в конце концов ответил Алек.

Что ж, этого было достаточно. Мне нравилось, что я у него единственная наемная муза. Не уверена, что это как-то возвышало меня над другими моделями, но ради своего душевного спокойствия я предпочитала думать, что так и есть.

– А что мы сейчас делаем? – спросила я, стоя перед пустым участком холста незавершенной картины.

– Я собираюсь заставить тебя полюбить твое изображение. Для зрителя это будет означать любовь к себе.

Уверена, что при этих словах мои глаза неприятно сощурились.

– Повтори-ка еще раз.

Алек устало вздохнул.

– Ma jolie, мне надо доделать эти снимки, чтобы я смог порисовать, потом отужинать с тобой, заняться с тобой любовью, а затем изобразить тебя на холсте. Мне многое надо сделать, – повторил он как сломанная пластинка.

Однако не это прошлось холодком по моему подсознанию. Нет, дело было в озвученном им списке вещей, которые необходимо было сделать и где ужин со мной и занятия любовью стояли рядом с остальными задачами на вечер.

– Не делай ничего ради меня, – сердито выпалила я.

– Миа, твое настроение влияет на фотографии. Пожалуйста, перестань думать о том, как я тебя раздражаю, и сосредоточься на работе.

Я гневно развернулась к нему, уперев руки в боки и совершенно забыв о том, что мои груди открыты всем ветрам и выставлены на всеобщее обозрение.

– Я не могу этого сделать!

Мой голос взлетел вверх на несколько октав, привлекая дополнительное внимание работавших в мастерской людей в черном. Я прикрыла грудь рукой, решив проявить хоть немного скромности.

– Я даже не знаю, чего ты от меня хочешь! – прошипела я сквозь сжатые зубы.

Алек подошел ко мне и снова поставил меня у стены. Наклонившись ближе, он отвел мои волосы с плеча и шеи в том месте, где еще недавно втягивал носом мой запах.

– Ma jolie, прости, я не хотел тебя злить. Мы все напряжены. Давай вместе сосредоточимся, а обсудим все позже. Oui? – произнес он тем спокойным тоном, который всего за два дня стал действовать на меня как дудочка факира на змею и одновременно заставлял сконцентрироваться.

Затем Алек легонько приложился губами к моему плечу. Это походило на обещание, и я собиралась сделать все для того, чтобы француз сдержал его позже вечером.

– А теперь положи свою руку сюда, – он провел моей правой рукой вдоль стены. – Вторую положи на нижнюю часть холста, туда, где должно быть сердце на твоем снимке.

Я аккуратно прикоснулась рукой к холсту. Хоть это и была трафаретная печать, мне не хотелось ее испортить. Алек вернулся к своей камере.

– Ладно, Миа, а теперь смотри на свое изображение. Вспомни то время, когда ты чувствовала себя любимой. Прекрасной. Полностью довольной собой.

Внезапно меня перенесло в те времена, когда я была маленькой девочкой. До того, как мама нас бросила. Тогда мы четверо еще были одной счастливой семьей. Я только что получила главную роль в детской пьесе, ставящейся в нашем округе. Мать была даже рада за меня, хотя обычно ее заботили лишь собственные цели и достижения. Но не в тот день. В тот день она обняла и поцеловала меня и сказала, что гордится мной и всегда будет меня любить. А затем папа подхватил меня на руки и прижал к себе. Он шепнул мне на ухо, что всегда знал – во мне есть что-то особенное. Что-то, чего нет больше ни у одной маленькой девочки. И в тот миг, на руках у отца и в сиянии материнской любви, я поверила ему. Лучший день в моей жизни.

Фотоаппарат бешено щелкал. А затем воспоминание продолжилось: на следующий день мать уехала, чтобы никогда не вернуться. И я так и не сыграла в той пьесе. Долгое время я была уверена, что мама бросила нас из-за меня – потому что я так отличилась и заслужила все внимание папы, то самое, которого так жаждала моя мать. Я точно это знала, хотя мне исполнилось всего десять лет. Теперь, став взрослой, я думаю по-другому. Ну, в основном.

Я взглянула в плачущее лицо двадцатипятилетней Миа на холсте и пожалела ее. Всего на секунду я позволила себе пожалеть о том, как я росла, о том, каким путем пошла моя семья, и о том, какой путь я позже выбрала для себя. О том, как я живу сейчас. Красивая картинка разлетелась вдребезги. Теперь я видела перед собой грустную девушку, утратившую нечто ценное. Нечто прекрасное.

Не спрашивая, закончили ли мы и получил ли Алек то, чего хотел, я надела лифчик и футболку, встала на костыли и захромала прочь. Стена, которой я окружила свое сердце, пошатнулась и затрещала по швам. Еще один удар – и я окажусь на полу в куче обломков.

– Миа! – окликнул меня Алек.

Но я не остановилась, лишь махнула ему рукой, не оглядываясь. Дело шло к ночи, и у меня был длинный день. Он не мог винить меня за то, что мне понадобилось отдохнуть.

Я поднялась в жилой лофт, отправилась прямо на кухню и нашла там початую бутылку вина и бокал. Налила себе солидную порцию багряной жидкости и сделала огромный глоток, после чего наконец расплакалась.

В этот момент вернулся Алек. Он подошел ко мне, взял другой бокал и тоже налил себе вина. Затем, прислонившись к барной стойке, он взглянул на меня. Я пыталась взять себя в руки и сделать вид, будто не ревела только что как ребенок.

– Почему ты не любишь себя?

Его слова ударили меня, словно кувалдой, оставив во мне огромную, зияющую брешь.