1

В конце 1937 года, когда предпоследний кризис предвоенного периода уже готов был разразиться над Европой, советский нарком иностранных дел Максим Литвинов встретился с французским послом в Москве Робером Кулондром, чтобы обсудить европейскую ситуацию. Оба предвидели впереди грозные опасности и оба сожалели о не лучшем состоянии государственных отношений между двумя странами. Слишком много было промахов в советско-западной кооперации против нацистской Германии. Это был «длинный список разочарований», отметил Литвинов, а советское правительство ожидало лучшего.1 Несколькими месяцами позже французское посольство в Москве не смогло выразить этого красноречивее, чем сам нарком.

«Советское правительство продолжает придерживаться принципов, которые не переставало отстаивать на протяжении всех последних лет: силам, которые хотят сохранить мир, необходимо образовать коалицию, организоваться, чтобы преградить путь агрессорам. Московская Кассандра продолжает призывать к энергичным действиям, с которыми нельзя медлить ни часу, но она видит, что никто не прислушивается к ее словам и чувствует, что никто им не доверяет, поэтому голос ее мало-помалу становится слабее, а тон все более горестным».2

Нацистская Германия угрожала как Франции, так и Советскому Союзу. Они могли либо выступить вместе, в союзе с Британией, либо пасть поодиночке. Литвинов и Кулондр были противниками умиротворения Германии и сторонниками коллективной безопасности. Но беда и загадка 30-х годов заключалась в том, что они, как и многие им подобные, прекрасно понимая опасность, которая угрожала Европе, все же не смогли предотвратить катастрофы. В этом и заключалось проклятие Кассандры.

2

Оно и привело к году 1939-му. Но начался он все же лучше, чем закончился. В январе, всего четыре месяца спустя после подписания Мюнхенского соглашения, французское и английское правительства медленно приходили к пониманию, что уступками умиротворить нацистскую Германию было невозможно и обуздать ее могла лишь военная сила. Этому процессу прозрения очень способствовала оккупация немцами в марте остатков Чехословакии. Весной 1939 года начались англо-франко-советские переговоры с целью создания антигерманского альянса. Это было последним шансом остановить германскую экспансию. Невероятно, но французское и британское правительства так и не смогли решиться на этот союз. Переговоры не увенчались успехом и в августе Советский Союз подписал пакт о ненападении с нацистской Германией. Это был ошеломивший всех разворот: два архиврага, которые годами громоздили горы клеветы друг о друге, внезапно уладили все свои разногласия. Англо-французы обвинили русских в лицемерии и двурушничестве, в то время как советское правительство возражало, что ни Франции, ни Британии упрекать Советский Союз в двойной игре.

Для британского и французского правительств провал переговоров с Советами был огромной политической неудачей. В 1939 году, а на самом деле с тех пор как нацисты пришли к власти в 1933-м, Советский Союз был ключом к европейскому миру и безопасности. «Неплохо бы помнить, — отмечал в начале 1939 года сэр Роберт Ванситтарт, тогдашний главный советник по дипломатическим вопросам Форин офиса, — что в последней войне, из которой мы едва смогли выкарабкаться, Россия и Италия были на нашей стороне... У фракции в 1914 году не было ни единого шанса выжить, если бы не Восточный фронт. Да и то она едва избежала разгрома» (курсив взят из оригинала).3 Красная армия была многочисленной и хорошо оснащенной, и у Советского Союза были огромные естественные ресурсы. С Россией на своей стороне англо-французы без всякого сомнения нанесли бы поражение нацистской Германии. Без России они оказывались перед лицом смертельной опасности. Как же могли французское и английское правительства упустить последний шанс предотвратить катастрофу?

1 сентября нацистская Германия вторглась в Польшу, двумя днями позже Британия и Франция объявили ей войну. Британские доминионы вскоре последовали примеру Лондона. Топкие нити, которые удерживали европейские державы от соскальзывания в войну, внезапно оборвались. «Надежды на благоразумие растаяли», как сказал В. X. Оден; завыли противовоздушные сирены и на мрачноватый, ненадежный полумир 30-х упали черные завесы светомаскировки. В Европу вновь, всего лишь через двадцать лет после окончания последней войны с Германией, пришла война. Как это могло случиться? «Невыразимый запах смерти корежит сентябрьскую ночь», — продолжается оденовский стих. Но 1939-й был только началом катаклизма, в котором сгинули ужасной, бесполезной смертью десятки миллионов. Были забыты гуманизм, культура, милосердие. Эта война переросла во вселенскую схватку, в которой добро противостояло абсолютному злу. «За тех, кто уже мертв и за тех, кто будет следующим!» — такие тосты выкрикивали в пабах пилоты королевских военно-воздушных сил.

Редко цели конфликта бывали столь ясно очерчены, хотя временами некоторые не видели смысла в таких ясно выраженных условиях. После разгрома Польши война в Европе стала бутафорской. Нудная война, называли ее другие, и это тоже не вносило ясности в ее крестоносные цели. Естественно, когда вы стреляете в противника, он вам отвечает. Но Франция и Британия были не готовы к настоящим военным действиям и не желали их провоцировать. В конце ноября 1939 года схватка внезапно разгорелась на периферии, когда Советский Союз атаковал Финляндию и началось то, что оказалось короткой, но кровопролитной Финской войной. Консерваторы во Франции и Британии были полны решимости помочь Финляндии, некоторые призывали даже к войне с Советским Союзом. Казалось, что с Красной армией легко будет справиться, она была целью гораздо более привлекательной, чем грозный нацистский вермахт. Перспектива схватки с коммунистами воодушевляла англо-французских консерваторов, война же с нацистской Германией наполняла многих из них сомнениями, беспокойством и страхом.

3

Для многих британских тори и французских консерваторов кооперация с Советским Союзом никогда не была приемлемой альтернативой. До 1939 года фашизм или нацизм не воспринимались как абсолютное зло, хотя такая форма правления и пользовалась дурной репутацией. Наоборот, фашизм был эффективным оружием против коммунизма и социализма, барьером для экспансии большевизма за пределы Советского Союза. Русская революция 1917 года на какое-то время потрясла основы европейского капитализма. В 1919 году большевики объявили о создании коммунистического интернационала, Коминтерна, и его целью провозгласили осуществление мировой социалистической революции. Современный Запад рассудил и ответил на это таким образом: на предвыборных плакатах правых партий и на первых страницах газет появились смуглолицые большевистские террористы, сжимающие в кривых, окровавленных зубах ножи, готовые на классовый передел и убийство. Большевики угрожали европейской цивилизации, убивали невинных, насиловали и угоняли в рабство женщин, попирали все на своем безжалостном, бесчеловечном стремлении к коммунизму. Индивидуальность, собственность, благосостояние, свобода — все это грозило исчезнуть под большевистским ножом. Советская национализация частных капиталовложений в 1918 году и денонсация царских иностранных долгов, которые исчислялись миллиардами, ударили в самое сердце капитализма.

Угроза была столь серьезна, что союзные силы взяли Советскую Россию в блокаду, наладили тайные связи с ее внутренними врагами и послали войска, чтобы остановить большевистскую опасность. У союзников не было сил подавить революцию, но они никогда с нею не смирились, злоба и страх сохранялись и через много лет после того, как большевики победили. Французы и англичане до 1924 года отказывали советскому правительству в официальном признании, сначала вообще отказывались торговать с ним, а потом предоставлять кредиты. С их точки зрения такая позиция была вполне разумна, ведь большевики так и не признали государственных долгов России. Почему мы должны давать большевикам еще какие-то деньги, говорили западные финансисты, если они не хотят расплачиваться за старые долги России? Потому что это выгодно, отвечали советские торговые представители, и старались доказать это. Это может удивить, но большевики оказались неплохими бизнесменами, и советско-западная торговля мало-помалу развивалась. Несмотря на все препятствия советские дипломаты пытались построить на этом фундаменте если не нормальные, то по крайней мере корректные политические отношения. Лидер большевиков, Владимир Ильич Ленин называл такую политику «мирным сосуществованием». Ей было нелегко следовать, ибо пока советские дипломаты трудились ради развития торговли и корректных отношений с Западом, Коминтерн продолжал трубить во все рога о мировой революции. Правда, действия Коминтерна были неэффективными и откровенно дилетантскими, но они раздражали и пугали западные правительства, впрочем как и советских дипломатов, потому что Коминтерн сводил на нет все их прагматические усилия по сближению с Западом.

Таким образом, большинство советских дипломатических инициатив не достигало цели, хотя торговля продолжала развиваться. В 1927 году произошел разрыв англо-советских дипломатических отношений, а чуть позже были почти разорваны отношения и с Францией. Потом наступило некоторое улучшение и в 1929 году Британия восстановила дипломатические отношения. Но старая вражда осталась, мучил и жег страх перед социализмом. Временами поднималась на щит и использовалась красная угроза: в 1924 году английскими консерваторами во время предвыборной кампании, в 1919, 1928 и 1936 годах во Франции. В Соединенных Штатах красная угроза тоже служила верой и правдой. Кроме того, американское правительство после 1919 года совсем отошло от европейской политики и до 1933 года вообще отказывалось признавать Советский Союз. В период между войнами главными антагонистами Советского Союза на Западе были Франция и Англия.

Читатели могут задать вопрос, что общего между вышесказанным и 1939 годом, а также началом Второй мировой войны. Большинство историков ассоциируют холодную войну с периодом после 1945 года и с великой борьбой за гегемонию между Соединенными Штатами и Советским Союзом. Всем известными составляющими послевоенной холодной войны стали красная угроза и красные, сдерживание, мирное сосуществование, предвыборные кампании под знаком антикоммунизма и нагнетание страха. Но ведь в этих бросающихся в глаза чертах холодной войны не было ничего нового. Они были обычны и популярны уже в период между войнами и самым фундаментальным образом влияли на формирование европейской внешней политики. Межвоенный антикоммунизм стал серьезным препятствием для достижения англо-французской и европейской безопасности, особенно в 30-е годы. Кто был «врагом номер один», кто был главной угрозой европейскому миру — Германия или Советский Союз?

Политики и государственные деятели регулярно задавались этим вопросом в годы между войнами. Франция, которая, не имея Ла-Манша, чтобы защитить себя, была стратегически наиболее уязвима и понесла бы в еще одной войне с Германией наиболее тяжелые потери. Сама география принудила Францию стать перед этим кардинальным вопросом раньше других. Уже в начале 20-х годов центристская радикальная партия, в особенности, один из ее лидеров Эдуард Эррио, выступали за более тесные взаимоотношения с Советским Союзом, чтобы восстановить баланс европейских сил и обуздать набирающую силу Германию. На первый взгляд невозможно понять, с чего бы это Эррио делаться сторонником франко-советского сближения. Он находился в самом центре французской политики; буржуазный, добродушный, эпикуреец до мозга костей, мэр Лиона и лидер радикальной партии в палате депутатов. Едва ли похож на сурового каменноликого упрямца, готового рисковать своей комфортабельной жизнью и политической репутацией, оправдывая прошлые обиды, нанесенные большевиками и выступая в конечном счете за тесное франко-советское сотрудничество. Просто с его точки зрения было важно возобновить хорошие отношения с Россией. До 1914 года Франция была союзницей царской России, и этот альянс сыграл очень важную роль, позволив Франции успешно сдерживать германские армии на начальном этапе Первой мировой войны. С точки зрения Эррио восстановление добрых франко-советских отношений было вообще жизненно важно для французской безопасности. Для Франции не должно быть разницы, какой царь в России — красный или белый. Эррио был не одинок в пропаганде таких взглядов, и разделяли их не только политический центр и левые. Среди консерваторов тоже были сторонники такой линии.

4

Сначала приход Гитлера к власти в январе 1933 года дал ответы на некоторые из вопросов о том, кто теперь являлся большей угрозой для европейского мира и безопасности. В 1933 году Советский Союз, который поддерживал очень деловые, если не сердечные отношения с постверсальской веймарской Германией, пересмотрел свою внешнюю политику. При Литвинове советское правительство возобновило усилия по улучшению отношений с Западом. В 20-е годы Литвинов был заместителем наркома, а в 1930 году стал наркомом иностранных дел. Это был старый большевик, который бегал с царской каторги, выпускал нелегальные газеты, закупал оружие и отмывал нелегальные большевистские деньги. Он десять лет провел в английской эмиграции, женился на англичанке, прекрасно знал Запад и говорил на нескольких европейских языках. Как бы противореча западным карикатурам, изображавшим звероподобного, похожего на убийцу большевика, Литвинов был круглолицым, небольшого роста человеком, даже можно сказать коротышкой с обаятельной, неотразимой улыбкой и прекрасно развитым чувством юмора. Среди своих товарищей его любовно называли Папаша. Но в делах государства он был твердым, беспристрастным мастером переговоров, демонстрирующим острый ум и еще более острый язык, при этом гибким, готовым к сделке и компромиссу, если это служило интересам его страны. Он старался держаться в стороне от советской внутренней политики, что — в сочетании с везением — наверное и спасло его от сталинских чисток, и ненавидел Коминтерн, который постоянно вмешивался в его налаженные отношения с Западом. Его кредо было простым: мир и безопасность для Советского Союза, торговля с Западом и дешевые кредиты, чтобы восстанавливать и развивать советскую экономику. Западных дипломатов иногда приводила в ярость манера Литвинова выражаться, прямая и нелицеприятная, но все они уважали его, а некоторым даже правилась его открытость и приветливость. «Посмотрите на него внимательно, — говорил французский министр иностранных дел Луи Барту в 1934 году. — Разве он похож на бандита? Нет. Он вовсе не похож на бандита. он похож на честного человека».4

На протяжении многих лет, особенно вначале, когда советское государство боролось за свое выживание, Литвинов, по воспоминаниям Р. А. Липера (чиновника британского Форин офиса и одного из первых посредников между Британией и Советской Россией), подвергался «бесчисленным нападкам и оскорблениям», но «за исключением нескольких случайных вспышек, я всегда находил его добродушным и вполне здравым в суждениях. Он всегда был настолько честен и естественен, насколько позволяли обстоятельства».5 Литвинов испытал в своей жизни немало разочарований и политических неудач, но самой большой из них оказался провал его усилий создать антинацистскую коалицию. В своих отношениях с западными дипломатами он не особенно скрывал свое довольно циничное к ним отношение, не стеснялся выражать сомнения и применять обескураживающие приемы, но с такой же быстротой воспринимал все полезное и упорно добивался своей цели. Ясность его видения в том, что касалось нацистской опасности, была сродни черчиллевой, если не превосходила ее, хотя доказательства этого читателям сих строк будет получить гораздо труднее. Как и все антиумиротворители, Литвинов отличался выдержкой и характером. У него хватало мужества не только защищать непопулярное дело, каковым было дело сопротивления нацизму — а оно оставалось таковым не только до 1939, но даже и в 1940 году — но и постоянно преодолевать страх, что то самое правительство, которому он служил, может не только арестовать, но и уничтожить его. Рассказывали, что он спал с револьвером под подушкой, чтобы встретить сталинскую охранку. Но применить револьвер так никогда и не пришлось, хотя он признавался французскому послу в феврале 1939 года, что выполнять свою работу и служить своей стране в удушающей атмосфере сталинских чисток было чрезвычайно трудно.6 Литвинов является столь важным действующим лицом событий, приведших в 1939 году к войне, что вполне заслуживает читательского внимания и уважения.

Литвинов стал наиболее заметным советским сторонником новой политики, которую назвали «коллективной безопасностью». Мир, как он утверждал, был неделим. И если ему угрожают в одной части Европы, это значит, что подвергается опасности общеевропейский мир. Главным врагом для всех, не уставал повторять он, была перевооружавшаяся с головокружительной скоростью нацистская Германия, а Гитлер, боготворивший войну, все проблемы был склонен решать военным путем. Литвинов неоднократно заявлял, что единственным способом обеспечить европейскую безопасность, было создание под руководством Франции, Британии и Советского Союза коалиции государств, готовых сдержать нацистскую агрессию, или, если не поможет сдерживание, применить военную силу. Пока Германия управляется нацистами, говорил Литвинов в 1934 году, она будет оставаться «сумасшедшей собакой, которой нельзя доверять, чьи амбиции и соглашения с которой могут контролироваться только кольцом решительных соседей». Война, утверждал он, неизбежна, если не обуздать нацистскую Германию.7

Слова Литвинова находили сторонников и среди некоторых британских и французских официальных лиц и политиков, которые тоже видели опасность. Ванситтарт, постоянный заместитель британского министра иностранных дел вплоть до конца 1937 года, называл сторонников альянса с Советами «реалистами», которые признавали, что главная опасность исходит от нацистской Германии. Во второй половине 30-х годов известным сторонником улучшения отношений между Британией и Советским Союзом стал Черчилль, бывший прежде «твердолобым» антикоммунистом, полным решимости уничтожить «болши». Он не стал лучше относиться к коммунизму, но утверждал, что тот был меньшим злом для Британии, чем нацизм. Другие реалисты тоже били в набат. «За границей снова завелся бешеный пес, — предупреждал А. С. Темперли, делегат от Британии на женевских переговорах по разоружению весной 1933 года. — И мы должны решительно сплотиться, чтобы или безоговорочно уничтожить его, или добиться по крайней мере его изоляции, пока болезнь не будет вылечена».8 Забавно, если литвиновский образ «бешеного пса» был почерпнут именно из британских источников.

Ванситтарт или «Ван», как его называли достаточно близкие люди, был самым последовательным и наиболее мужественным из той небольшой группы британских официальных лиц, которые безуспешно пытались обратить внимание английского правительства на существование нацистской опасности. Он был карьерный дипломат, который трудом проложил себе дорогу на самый верх Форин офиса. Уверенный в себе, жизнерадостный, типичный представитель английского правящего класса, владевший домами и прислугой, он был членом благопристойно шикарного Сент-Джеймского клуба и не прочь был провести время за картами. На самом деле, впечатления, почерпнутые в клубе и за картами, нет-нет да и мелькнут в его протоколах или дипломатических записках. Между прочим, он был еще и талантливым писателем и драматургом. Это сквозит иногда в его эпиграммах, неожиданных оборотах фраз, написанных крупным размашистым почерком. Ванситтарт был настолько уверен в своих воззрениях и проводимой им политике, что порой раздражал даже собственных министров, и в конце концов, как ни были велики его власть и влияние, министр иностранных дел приходился ему прямым начальником. Один из министров, Энтони Иден, которому тоже не правилось иметь своим постоянным заместителем такого сильного и твердого человека, говорил, что «по складу ума» Ванситтарту следовало бы быть именно министром, а не чиновником при нем.9 Поэтому Иден и хотел от него избавиться.

Ванситтарт стремился проводить политику реализма, не заводя постоянных друзей или постоянных врагов и ставя превыше всего интересы Британии. Он не любил большевиков, но научился терпеть их и даже одобрял сотрудничество с ними, когда нацистская Германия стала угрожать Европе. По мере развертывания событий 30-х годов он все более подозрительно относился к немцам и ненавидел нацистов. Годы уступок требованиям Гитлера, неоднократно утверждал он, создали Британии репутацию ослабленной второстепенной державы. Он верил, что только мощь державы рождает международное уважение и дает верных союзников, в то время как ее недостаток ведет к ущемлению британских интересов и к изоляции. В середине 30-х, когда британское правительство совсем не спешило перевооружать армию и отказывалось воспринимать нацистскую опасность настолько же серьезно, как и он, Ванситтарт проявил большую горячность. Из-за этого он и нажил себе серьезные неприятности в отношениях со своими начальниками-консерваторами.

Ванситтарт сумел воспитать из некоторых сотрудников Форин офиса верных последователей своего дела, его «ребят», как называли их иногда. Среди них можно назвать Ральфа Вигрэма и Лоуренса Коллье. Вигрэм безвременно умер в конце 1936 года, а Коллье стал главной «рапирой» Ванситтарта в деле ускорения советско-британского сближения и противостояния политике бесконечных уступок нацистской Германии. Это не пошло на пользу их карьере. Но они наверняка считали — если думали об этом вообще, — что безопасность страны была гораздо важнее их собственной карьеры.

В отношении нацистской опасности Ванситтарт был всегда прямолинеен, а это качество не очень приветствуется политиками. «Нынешний режим в Германии, — говорил он, — обязательно развяжет новую европейскую войну, как бывало не раз, стоит ему почувствовать себя достаточно сильным».10 Но очень немногие в Британии прислушивались к его словам, а даже когда прислушивались, принимались обвинять его в паникерстве, самонадеянности и чрезмерной враждебности к нацистской Германии. Его отчеты в материалах Форин офиса, подписанные характерным размашистым «R», кажется до сих пор дрожат от негодования и тревоги за свою страну.

«Я делал все возможное, — писал Ванситтарт в своих мемуарах, — но это оказалось не так уж много».11 Он недооценивал свои усилия. Он сделал ровно столько, сколько было в силах государственного служащего, чтобы предупредить об опасности, грозившей его стране. «С каждым месяцем, — писал он в 1935 году, — я получаю все больше свидетельств, которые подтверждают мои подозрения и все больше убеждают меня в конечных целях германской политики. Думаю, скоро они будут ясны всем, кроме предубежденных и слепых».12 Или в 1936 году: «...какие бы необоснованные надежды мы ни питали на будущее, реалии сегодняшнего дня вселяют мало оптимизма. Нынешняя Германия не собирается оставаться в пределах существующих границ...» Герр Гитлер уверял нас в своей «дружбе и самых сердечных намерениях, но никаких действий за этим... не последовало», отмечал Ванситтарт. «Обещанного "завтра", как известно, три года ждут. И это завтра не наступит никогда...».13

Ванситтарт пытался возродить альянс с Италией и Россией, который существовал в годы Первой мировой войны. И то, что Италия была фашистской, а Россия коммунистической, ничего не значило, если они готовы были выступить вместе с Британией против нацистской Германии. Эррио и Литвинов вынашивали похожие планы. Самым важным было создать мощную коалицию антинацистских государств. В 1934 году Ванситтарт начал выдвигать идею сближения с Советским Союзом. Какое-то время в консервативном правительстве к ней прислушивались. Нам необходимо поддерживать «дружбу» с Советами, говорил Ванситтарт в 1935 году, и тогда нас не собьет с толку плакатный Гитлер «в виде пустоголовой тыквы со свечкой внутри». Мы должны руководствоваться «реалистической оценкой момента».14

Пытаясь проводить свою политику, Ванситтарт начал регулярно встречаться с советским послом в Лондоне, Иваном Михайловичем Майским. Майский играл важную роль в улучшении англо-советских отношений. Бывший меньшевик, посол, уже приезжал в Лондон в качестве советника в 1926—1927 гг., а потом уже, в конце 1932 года как советский посол. «...Многие избегали его, — писал Ванситтарт в своих мемуарах. — Мне его было жаль, потому что и дома его положение было слишком непрочным... Я думал, что если он не добьется здесь успеха, его могут просто убить». Майский был одним из людей Литвинова и сторонником коллективной безопасности. Как и Литвинов, еще до русской революции он провел некоторое время в эмиграции в Лондоне и хорошо знал английский язык. Он был невысокого роста, с круглым приветливым лицом, на котором часто появлялась теплая улыбка, татарскими усами и реденькой эспаньолкой. Ванситтарт и Майский понравились друг другу, их жены, по словам Майского, облегчили дело, познакомившись первыми. «Помогать хромым собакам лазить через барьер (когда их прямая задача — кусать) не слишком почетная обязанность, — писал Ванситтарт, — но я и моя жена делали все от нас зависящее, чтобы расширить круг их знакомств и часто приглашали их отобедать, вчетвером или в компании...» Пользуясь подобной помощью, Майский завел в Лондоне широкий круг знакомств с интеллектуалами, журналистами, политиками и министрами. Эти контакты, считал он, были особенно важны для разъяснения взглядов и политики его правительства, которые часто превратно толковались Форин офисом и антикоммунистической британской прессой. Майский так преуспел в своей работе, в которую вкладывал, надо отметить, все силы, что многие сотрудники Форин офиса были просто в ярости от его успехов и столь легкого «завоевания» британской элиты. Во время войны он стал очень популярен в Лондоне, и Сталин перед самой своей смертью в 1953 году наградил Майского, как и многих других, за службу своей стране арестом.15 К счастью, через несколько недель после этого Сталин умер и Майский был впоследствии освобожден Никитой Хрущевым, дожил до преклонного возраста и написал мемуары.

Обеды у Ванситтартов оказались не только веселыми, но и очень полезными. В компании часто бывал «Уинстон», и тогда разговор фокусировался на зарождающемся англо-советском сближении и его главной причине — быстро перевооружающейся нацистской Германии. Примерно с этого времени Черчилль стал выступать за более тесные англо-советские связи. У него были хорошие деловые и личные отношения с Ванситтартом, и «Ван» организовал в июне 1935 года тот самый обед, где Черчилль впервые встретился с советским послом. Они, по воспоминаниям Майского, встретились в «семейной» обстановке с Черчиллем, «который искал возможности со мной побеседовать». Двое мужчин во многом сошлись и стали видеться регулярно. Черчилль, который разделял взгляды Ванситтарта о необходимости установления лучших западно-советских отношений, стал советчиком Майского, и нельзя сказать, что его советы оказались плохи. Он неоднократно заявлял, что советская политика должна быть осторожной и терпеливой. Твердолобые тори не хотят кооперации с Советским Союзом, предупреждал Черчилль: они думают, что безопасность Запада может быть обеспечена соглашением с нацистской Германией в обмен на свободу германских действий на Востоке. Все это чепуха! — фыркал Черчилль. Гитлеровская Германия — «огромная, научно организованная военная машина с полудюжиной американских гангстеров во главе». Литвинов прав, европейский мир неделим: если Гитлер двинется на Восток, то в конце концов он все равно повернет на Запад, но тогда его будет гораздо труднее остановить. Англо-французские сторонники альянса с Советским Союзом в конечном итоге одержат верх, полагал Черчилль, но эта победа не придет в одночасье, в британской политике будет еще достаточно «зигзагов» (взлетов и падений). Советское правительство должно «запастись терпением и выдержкой». Но Красная армия должна вооружиться до зубов, потому что «наш общий враг у ворот». Тупая неприязнь приводит к тому, что прямого советского участия в большом антинацистском альянсе сразу достигнуть не удастся. Твердолобых нужно обойти, говорил Черчилль, но вся беда в том, что обойти их невозможно.16 В 1936 году Ванситтарт утратил большую часть того влияния, которое оказывал на британскую внешнюю политику. Его закат начался после того, как Италия осенью 1935 года, стремясь расширить свои североафриканские колонии, вторглась в Абиссинию (Эфиопию). Когда англо-французские планы щедрых территориальных уступок Италии просочились в прессу, министр иностранных дел сэр Сэмюэль Хор, только шесть месяцев находившийся на своем посту, был вынужден уйти в отставку. Часть вины была возложена и на Ванситтарта, а Италия, как один из ожидаемых участников союза против нацистской Германии, была вычеркнута из списков. Вскоре оттуда пришлось вычеркнуть и Советский Союз, потому что новый министр иностранных дел Энтони Иден положил конец сближению с Советами. «Я не доверяю [Советам], — говорил Иден, — и уверен, что в самой сердцевине их коренится ненависть ко всему, что так дорого нам».17 Доводы были привычными: Коминтерн, коммунистическая пропаганда, враждебное отношение Советов к Британской империи и вмешательство в британские внутренние дела. Я не хочу «исключительно доверительных отношений с Советами, — отмечал Иден. — Они должны быть корректными и все».18 Большинство тори, а тори и составляли большинство, потому что они контролировали британское правительство, были идеологами, которые принимали ленинскую концепцию о том, что социализм породила война, а следующая война распространит коммунизм до самого сердца Европы. Поэтому альянс с Советским Союзом против нацистской Германии был нежелателен.

5

Похожие политические дебаты по тем же самым вопросам велись и во Франции, хотя начались они раньше. К реалистам в 30-е годы здесь можно причислить Эррио, Жозефа Поль-Бонкура, социалиста и Луи Барту, консерватора-антикоммуниста. Многообещающее движение к франко-советскому сближению начали еще Эррио и Поль-Бонкур, которые были министрами иностранных дел в 1932—1934 гг. В 1932 году французское правительство подписало с Советским Союзом пакт о ненападении, в 1933 году послало в Москву военного атташе, а в начале 1934 года подписало временное торговое соглашение. Роль Поль-Бонкура еще мало оценена историками, но именно он приложил в 1933 году немало усилий к подписанию франко-советского торгового соглашения и начал консультации с Литвиновым и советским послом в Париже о коллективной безопасности против нацистской Германии. Поль-Бонкур был миниатюрным, приятной наружности человеком с ниспадающими на плечи локонами седых волос. Некоторые считали его недостаточно серьезным, другие видели в нем убежденного антиумиротворителя. Один современный историк писал, что он рассматривал пост министра иностранных дел, как «работу по совместительству».19 Но только не тогда, когда дело касалось франко-советского сближения. Он не давал спуску своим подчиненным, от которых зависело подписание торгового соглашения, рассматривая его как важный шаг к улучшению политических отношений.20 Весной 1938 года, когда Поль-Бонкур ненадолго вернулся на Кэ д`Орсе в качестве министра иностранных дел, британский посол в Париже сэр Эрик Фиппс устроил целый заговор, чтоб изгнать его с министерского поста, боясь, что он может ужесточить политику Франции в отношении нацистской Германии.21

На фойе нестабильной политической ситуации во Франции, где правительства менялись каждые несколько месяцев, растущее франко-советское сближение было значительным достижением. К началу 1934 года доверие французской публики к парламенту и даже к самому институту парламентской демократии было чрезвычайно низким. Промышленный спад добрался до Франции позднее, но ударил по ней особенно тяжело: по стране прокатилась волна банкротств, росла безработица, зарплата уменьшилась на треть. Волнения и уличные демонстрации в Париже случались чуть ли не каждый вечер. К парламенту относились презрительно. В парижских бистро встречались вывески «Депутаты не обслуживаются». Правительственная чехарда во Франции беспокоила и Наркоминдел, советское внешнеполитическое ведомство.22 Французский посол в Москве Шарль Альфан был вынужден давать смущенные разъяснения по этому вопросу. Парламент, признавался он советскому дипломату Б. С. Стомонякову в июле 1933 года, «сборище грязных дельцов», а пресса принадлежит тому, кто больше заплатит.23 Альфан возможно не знал, что даже Советский Союз покупал благосклонность французской прессы.24

Советским официальным лицам признания Альфана должны были показаться пророческими. В январе 1934 года разразился скандал вокруг Ставиского, когда французская полиция наконец арестовала печально известного Сержа Александра (он же Саша Ставиский), у которого годами находились на содержании госслужащие и даже депутаты, помогавшие ему вершить свои аферы и спасавшие от тюрьмы. Это была «Республика приятелей», где «безупречно честные люди были в хороших отношениях с отменно честными людьми, которые были в хороших отношениях с людьми не совсем честными, которые были в хороших отношениях с отъявленными плутами». Эта республика едва не рухнула 6 февраля, когда на площади Согласия в Париже вспыхнул кровавый мятеж правых.25

Такое развитие событий беспокоило советских дипломатов. Перед самым путчем В. С. Довгалевский, советский посол в Париже, предупреждал Литвинова, что французское правительство и общество раскололись на просоветский и прогерманский лагеря. Альфан поспешно заверил: он не думал, что политика Франции в отношении Советского Союза может измениться. Но вместе с этим он признавал, что часть правительственной бюрократии и влиятельные околоправительственные круги противостоят сближению с Советами. «Наши капиталисты, — говорил он, — боятся вас». Переманите на свою сторону правительственную бюрократию, призывал Альфан, и отношения сразу улучшатся.26 Сообщения из советского посольства в Париже были более оптимистичны: новый министр иностранных дел, Барту уверял Довгалевского в своей приверженности улучшения отношений, он даже обязался провести переговоры с целью заключения франко-советского соглашения о взаимопомощи.27

Барту принимал политическую линию Эррио и Поль-Бонкура как свою собственную, но в следующем октябре был убит в Марселе во время покушения хорватских фашистов на югославского короля Александра. Его преемник Пьер Лаваль был человеком скользким и ненадежным, без определенных убеждений, впоследствии склонившийся к консерватизму. Советские представители были обеспокоены: останется ли французская политика преемственной? Лаваль давал заверения, но было хорошо известно, что лично он предпочитал сближение с Германией. Литвинов не верил заверениям Лаваля: Франция хочет лишь держать Советский Союз на поводке, чтобы добиться как можно больших уступок от Германии.28 На самом деле, Лаваль относился к тесному сотрудничеству с Советским Союзом без большого энтузиазма. Он был закоренелый антикоммунист, и это было одно из немногого, чему он оставался верен всегда, даже во время пребывания Барту в кабинете на Кэ д`Орсе он выступал против франко-советского сближения. Более тесные отношения с Советским Союзом, говорил он, принесут Франции только «Интернационал и красные флаги». А если случится европейская война, она приведет к «вторжению» большевизма.29

Был ли Коммунистический интернационал такой страшной угрозой? В 1933 году Альфан отмечал, что он был таким же мощным инструментом советской внешней политики, как и Красная армия, но был опасен только для государств, враждебных Советскому Союзу. «Дайте нам доверие, чтобы не быть такими глупыми и не запутаться... в вопросе, который не касается нас»30 , — скажет позже маршал К. Е. Ворошилов, нарком обороны. В своем отчете в 1935 году французский поверенный в делах в Москве, Жан Пайяр, утверждал, что советское правительство вовсе не заинтересовано в мировой революции, а Коминтерн находится на последнем издыхании.31 Это были вполне реалистичные наблюдения. Коминтерн мог вызывать раздражение, но не являлся угрозой европейской безопасности, гораздо большей угрозой была нацистская Германия.

Но Лаваль не был реалистом. Его глобальной идеей, по замечанию польского посла в Париже, было улаживание отношений с Германией. Лаваль признавался в этом и В. П. Потемкину, советскому послу в Париже, сменившему Довгалевского: «Мое германофильство, — говорил он, — ...это пацифизм французского народа; без улучшения отношений Франции с Германией мир не осуществим».32 Лаваль пользовался определенной поддержкой в Лондоне, в особенности среди сотрудников Форин офиса, которым не правились франко-советские отношения. Это «губительная политика, — заявлял помощник заместителя министра Орме Сарджент, — которая может привести... только к одному результату — европейской войне, в которой единственной выигравшей стороной, используя возможности агентов Третьего интернационала, окажется советское правительство».33 Как в Британии, так и во Франции, связка «война — революция» была главным доводом консервативной оппозиции франко-советскому сближению.

Потемкин обвинял Лаваля в лицемерии и намеренном представлении ситуации таким образом, будто Франция, заключая соглашение с Советским Союзом, приносит себя в жертву.34 Конечно, Лаваль лицемерил. В марте 1935 года советское правительство выступило с заявлением, которое можно было расцепить как ультимативное требование завершить переговоры по соглашению о взаимопомощи. В апреле Литвинов выдвинул новые предложения, которые Франция «забаллотировала».35 Но в конце концов Лаваль заключил соглашение, потому что жесткая позиция Гитлера не оставила ему выбора. 9 марта нацистское правительство объявило о создании люфтваффе, германских военно-воздушных сил, а неделей позже Гитлер объявил о возобновлении воинской повинности и увеличении германской армии до 500 тыс. человек. Эти действия были весьма побудительны для улучшения франко-советских отношений, но против этого были два весьма влиятельных чиновника французского внешнеполитического ведомства, генеральный секретарь Алексис Леже и политический директор Поль Баржетон. Они буквально выхолостили проект соглашения, начинив его взамен множеством ограничений и препон.36 И все же Лаваль был хорошим политиком, ведь не зря же в парижском пригороде Обервиле, где он переизбирался на должность мэра, несмотря на его антикоммунистические убеждения за него голосовали даже коммунисты. Поэтому в мае 1935 года с большой помпой и в окружении обширной свиты он отправился в Москву подписывать пакт о взаимопомощи. Вскоре после этого Советский Союз подписал симметричное соглашение с Чехословакией, подкрепив таким образом франко-советский договор и франко-чешский пакт 1925 года о взаимопомощи. Советские обязательства по этому договору были пропорциональны размерам французской помощи чехам, этим достигалась уверенность, что Франция не взвалит всю тяжесть помощи на Советский Союз.

После обещания скорейшей ратификации договора о взаимопомощи и согласия на военные переговоры, данного Сталину, Лаваль отложил ратификацию до конца года и позволил французскому генеральному штабу избежать военных переговоров. Генеральный штаб обвинял в затяжках Лаваля, но генералы сами не горели желанием о чем-либо договариваться. Литвинов был убежден, что если Лаваль останется у власти, то он будет до конца препятствовать ратификации договора или превратит его «в клочок бумаги».37 Бесконечные французские оттяжки выводили Литвинова из себя, и временами он давал волю своим чувствам по поводу двуличия французской политики.38 В феврале-марте 1936 года французский парламент наконец-то ратифицировал франко-советский пакт, но к тому времени он уже на самом деле стоил немногим более бумаги, на которой был написан.

Как бы скептически ни был настроен Литвинов, в промежутке 1935—1937 гг. советское правительство не прекращало попыток организовать переговоры штабов и получить от французской оборонной промышленности доступ к военным материалам. Французское правительство пообещало, что материалы будут поставлены, но этого так и не произошло. А французский генеральный штаб уворачивался от неоднократных советских требований начать штабные переговоры, хотя уже в 1935 году имел достоверные сведения о крупной модернизации в советских вооруженных силах. Французы считали, что штабные переговоры могли подтолкнуть нацистов на оккупацию демилитаризованной Рейнской зоны, или спровоцировать британских тори, которые в большинстве своем были враждебны Советскому Союзу и противились улучшению франко-советских отношений. Польша, с которой Франция заключила военный союз еще в 1921 году, также создавала большие трудности: она боялась Советского Союза больше, чем нацистской Германии. В Варшаве не было сомнений в том, кто является «врагом номер один». Такие расчеты привели польское правительство в 1934 году к заключению пакта о ненападении с нацистской Германией.39 Ухудшала ситуацию и усиливающаяся поляризация политических сил, вызванная путчем правых в феврале 1934 года. Центристы и левые, готовясь к всеобщим выборам следующего года, объединились в 1935 году в Народный фронт. Растущая мощь левых напугала французских консерваторов и усилила боязнь слишком тесных отношений с Советским Союзом.

Когда в начале 1936 года Лаваль был отставлен от власти, советское правительство должно быть с радостью пожелало ему счастливого пути. Испытавший явное облегчение Альфан телеграфировал в Париж, что теперь вред, нанесенный последними месяцами еще может быть не поздно исправить.40 В феврале 1936 года Литвинов встретился в Париже с новым французским премьером Пьером-Этьеном Фланденом. У нас есть свои собственные «изоляционисты», предупредил Литвинов, но в целом советское правительство хочет «полной ясности» в отношениях с Францией, а не той неопределенности предшествовавших восьми месяцев, когда у руководства был Лаваль.41 Но Литвинов так и не добился той ясности, которой хотел. В марте, как раз в то время, когда французский парламент обсуждал франко-советский пакт, разразился Рейнский кризис. Советское посольство в Париже было обескуражено слабостью англо-французского ответа на германское военное вторжение в демилитаризованную зону по левому берегу Рейна. Действия Гитлера нарушали ключевые положения Версальского договора и впредь Франция уже не могла с такой легкостью оказывать помощь своим восточным союзникам. Несмотря на столь высокие ставки французское и английское правительства не сделали ничего, чтобы воспрепятствовать нацистскому продвижению. По словам Потемкина, нетрудно было понять почему. Французское правительство слишком зависело от британской поддержки и боялось потерять ее, проводя слишком наступательную политику против нацистской Германии. Кроме того, не было особой уверенности в советской военной поддержке в случае войны. Мы слишком далеко, говорил Потемкин: у нас нет общей границы с Германией, и Красная армия не готова к наступательной войне. Жорж Мандель, член французского кабинета и сторонник франко-советского альянса, начал встречаться с советским послом. Весной 1936 года Мандель говорил Потемкину, что «никто не решится предстать перед избирателями как сторонник войны и защитник непримиримых позиций в отношении Германии... Выборы [в мае] должны пройти под знаком пацифизма». Мандель полагал, что в таких обстоятельствах у французского правительства не было другого выбора, кроме как сидеть и ждать, выигрывать время и надеяться, что под влиянием растущей агрессивности нацистов общественное мнение наконец протрезвеет.42

Имя Манделя встретится на страницах этой книги еще много раз. Парижский журналист на рубеже столетий, он начал работать еще на Жоржа Клемансо, который был французским премьером в последний год Первой мировой войны. Клемансо, известный как «тигр», а позднее как творец победы, придерживался линии бескомпромиссной войны с Германией, и Мандель стал его правой рукой на внутреннем фронте. Политиков-«пораженцев» сажали в тюрьму, шпионов расстреливали, никакой мягкотелости в войне с бошами не допускалось. Мандель заслужил репутацию премьерского заплечных дел мастера, его наемного убийцы, роль, за которую и уважали и боялись.

Мандель был консерватором, но кроме того был евреем, что не очень вязалось с политическими взглядами правых, в среде которых был обычен антисемитизм. В первый раз он вошел в правительство в 1934 году, как министр почт. В 1936 году он способствовал формированию правительства Национального единства и неустанно выступал за франко-советский военный альянс. Франция должна была либо отречься от своих военно-политических интересов на Востоке, либо сотрудничать со всеми странами, которым угрожала нацистская Германия. Поэтому Мандель наладил связи с Потемкиным и его преемником Я. З. Сурицем, в их отчетах иногда приводятся записи разговоров с ним. Один из последних клемансистов, он был убежден, что война с нацистской Германией неизбежна, и предпочитал начать ее раньше, чем когда будет слишком поздно.43

Время не играло Франции и Британии на руку так, как нацистской Германии. «Красной весной» 1936 года Народный фронт выиграл всеобщие выборы и премьером Франции стал социалист Леон Блюм. Вскоре начались забастовки и захваты заводов. Британским тори казалось, что Франция погружается в пучину социализма. Французским консерваторам казалось, что за фасадом Народного фронта скрываются коммунисты. Доклады британских дипломатов из Парижа представляли собой гнетущее чтение для Форин офиса. В августе 1936 года Иден пометил на одном из докладов: «Когда читаешь это сообщение, прямо-таки чувствуешь, как Франция "краснеет"...». В сентябре британское посольство в Париже представило доклад о «советизации во Франции».44

За красной весной последовало красное лето: вспыхнула гражданская война в Испании. Если Народный фронт лишил тори равновесия, то испанская гражданская война просто выбила из колеи. Итальянские фашисты и германские нацисты кинулись на помощь мятежникам, Советский Союз слал помощь и советников республиканскому правительству. Франция и Британия объявили о невмешательстве, которое только помогло испанским фашистам, руководимым мятежным генералом Франциско Франко. «Ситуация в Испании чертовски серьезна», — записал в своем журнале Гарольд Никольсон: она усилила прогерманские и антирусские «тенденции» в среде тори. Согласно близким к нему источникам, британский премьер-министр Стэнли Болдуин был «очень озабочен испанскими проблемами». «Я сказал Идену... — говорил Болдуин, — что никакие обязательства, французские или иные, не должны привести нас к войне на стороне русских». «Ни при каких обстоятельствах мы не должны поддерживать коммунизма в Испании», заявлял другой министр короны. Иностранная интервенция в Испании может привести к формированию идеологических блоков, предупреждал один из чиновников Форин офиса, а именно этого и старалась избежать Британия.45 Ванситтарт передавал сообщение: если Франция будет дальше двигаться «влево» или сближаться с «Советами» — обычное словоупотребление в Форин офисе — британское общественное мнение этого не поймет. «Британское правительство поддерживалось преобладающим консервативным большинством, — говорил Ванситтарт, — которое никогда не было готово, и сейчас меньше, чем когда-либо, идти на какие-либо жертвы ради "красных глаз"». Да и испанская война показала, что эти «красные глаза» разгораются все более свирепо. Уже то, что Ванситтарт передал это сообщение, говорит о многом.46

В сентябре 1936 года Потемкин предупредил французского министра иностранных дел Ивона Дельбоса, что «политика капитуляции» перед фашистской агрессией может привести Францию к потере союзников и к изоляции. Дельбос возразил, что правительство просто пытается избежать войны и что существует растущая боязнь революции во Франции. Британский посол в Париже вмешивался во французские внутренние дела, заявляя своим французским коллегам, что усиление забастовок во Франции считают в Лондоне очень нежелательным. Потемкин был изумлен: «Почему Франция позволяет иностранному правительству вмешиваться в свои внутренние дела?» Дельбос отвечал, что французская дружба с Британией позволяла некоторые «вольности». Противоречие между французским благодушием по отношению к некоторым дружеским британским «вольностям» и французской чрезмерной чувствительностью к недружественному советскому «вмешательству» не могло остаться незамеченным Потемкиным.

Во всяком случае, предупреждения Потемкина не возымели никакого действия. В октябре Леже — французский Ванситтарт, только лишенный мужества и прозорливости, — намекнул советскому поверенному в делах, что франко-советские отношения могут пострадать, если Советский Союз не будет придерживаться менее агрессивной политики в Испании. Однако Леже не был склонен обсуждать продвижение Франко к Мадриду, которое в случае успеха могло знаменовать собой начало поражения большевизма по всему фронту.48 Негативные стратегические последствия для Франции в случае возникновения, наряду с Италией и Германией, на ее границах еще одного фашистского государства, казалось, не имели значения. Как отмечал в 1937 году Коллье, верный секретарь Ванситтарта: «Люди... казалось, утрачивали всякое понимание интересов собственной страны, словно они были противоположны интересам их веры или их класса, когда дело касалось событий в Испании...».49

События, разворачивавшиеся внутри Советского Союза тоже были тревожными. Сталинские чистки, начавшиеся летом 1936 года, пролили реки крови и не могли способствовать улучшению англо-франко-советских отношений. Они принесли барыши только британским и французским антисоветчикам. Но эти чистки, вместе с победой Народного фронта и гражданской войной в Испании, происходили уже после того, как французское и английское правительства отказались от сближения с Советским Союзом; но еще в то время, когда британские и французские военные оценивали состояние Красной армии довольно позитивно.50 И даже осенью 1936 года, когда французские оценки стали скромнее, они еще не были откровенно враждебными, даже доклад заместителя начальника французского генерального штаба, генерала Виктора-Анри Швайсгута о маневрах Красной армии осенью 1936 года не был откровенным очернительством.51 Французские генералы подчеркивали, что Красной армии не под силу осуществить длительное наступление, но и французская армия никогда не намеревалась проводить наступательные операции из-за мощно укрепленной линии Мажино. Да и британцы, со своими двумя не вполне боеспособными дивизиями, были не в состоянии проводить какие-либо наступательные действия в Европе.52 Получалось, что не лучшего вида англо-французский горшок хулил советский котелок за то, что тот испачкан в саже. Однако в случае оборонительной войны на своей территории Красная армия могла считаться грозной силой, а ее способность оказывать материальную и техническую помощь Польше и Румынии могла стать жизненно важной в долгой изнурительной войне, каковой по англо-французским оценкам предполагалась война с нацистской Германией. Это признавал даже настроенный против красных генерал Швайсгут. По логике англо-французской военной стратегии, возможный вклад Советов в войну стоил того, чтобы о нем договориться.

Стоит только почитать, что Лаваль или Иден, и многие их коллеги вынуждены были говорить в 1934—1936 гг. в объяснение того, почему они не воспользовались возможностями англо-франко-советской кооперации.53 В основном эти объяснения были замешаны на страхе перед социалистической революцией и распространением советского влияния в Европе. Страх войны был уравновешен боязнью революции... и боязнью победы. Англо-франко-советский альянс неминуемо победил бы, но какой ценой? Война означала разруху, упадок и крушение старого европейского порядка; победа несла в себе риск распространения коммунизма на гребне продвижения Красной армии по Европе. Поэтому и сталинские репрессии только усиливали ряды противников и выбивали почву из-под ног у сторонников более тесных отношений.

В конце 1936 года в Москву в качестве нового французского посла прибыл Робер Кулондр, преемник Альфана. Во время своей первой встречи с Литвиновым 10 ноября Кулондр пожаловался на коммунистическую пропаганду во Франции. Позиция радикалов по поводу улучшения франко-советских отношений была и так критической, а тут их еще пугали коммунизмом. Литвинов заверил, что его очень мало волнуют французские коммунисты, так оно на самом деле и было. Он намекнул Кулондру, что у Франции и Советского Союза есть общий интерес в сохранении мира перед лицом нацистской угрозы. Гитлер стремился расколоть это единство целей, подхлестывая антикоммунистическую истерию. Неужели Франция собирается подыгрывать нацистам?54 Кулондр не сообщил о своем ответе, но похоже, что слова Литвинова были обращены к глухому. Ирония здесь заключается в том, что на весенних выборах французская коммунистическая партия поддержала радикалов, рассчитывая, что они будут проводить в правительстве антифашистскую политику и выступят за более тесные отношения с Советским Союзом. Успех на выборах социалистов и коммунистов вкупе с проигрышем радикалов продемонстрировал изъяны стратегии французских коммунистов и подорвал их отношения с радикальной партией. Теперь внутренняя идеологическая боязнь наступления коммунистов во Франции выплеснулась через край и стала влиять на внешнюю политику, дестабилизируя и без того хрупкие франко-советские отношения. Усиление французских коммунистов, подкрепленное началом гражданской войны в Испании напугало крупную буржуазию и генеральный штаб. Генерал А. Ж. Жорже, заместитель начальника генерального штаба, считал, что от договора о взаимопомощи нужно вообще отказаться. Он боялся дальнейшего усиления позиции коммунистов во Франции и возможности всеобщей забастовки. Коллеги Жорже, генералы П.-Э. Жеродиас и М. Е. Дебени считали советский пакт утешением для простофиль, ответственность за которое нес покойный Барту.55 К концу 1936 года литвиновская политика коллективной безопасности потерпела серьезное поражение. Эррио в Париже считал, что франко-советские отношения были «как отравленные».56 Похожая ситуация была в Лондоне.

Литвинов высмеивал британское и французское правительства, «...которые считали, что подготовка к отражению неприкрытой агрессии возможна только с согласия и при участии самих поджигателей этой агрессии...». Литвинов призывал Запад сделать выбор между коллективной безопасностью и «упиваться смирением с желаниями этих агрессоров». Последнее, предупреждал он, возможно только как «восстановление дружеских отношений между лобстером и акулой».57 Хотя советское правительство и сомневалось в готовности Франции заключить пакт о взаимопомощи, оно продолжало настаивать на военных переговорах. В конце июня 1936 года Литвинов поставил этот вопрос перед министром иностранных дел Дельбосом, а Е. В. Гиршфельд, советский поверенный в делах в Париже, встречался по этому поводу с заместителем начальника генерального штаба генералом Швайсгутом. Гиршфельд соглашался, что отсутствие у Германии и Советского Союза общих границ может препятствовать франко-советскому военному взаимодействию, но если французский и советский штабы откажутся от обсуждения вопросов согласованной обороны, то никакой серьезной кооперации между ними вообще не может быть. Французское правительство боялось спровоцировать Германию, словно гадая: а не могут ли переговоры штабов подождать, пока Гитлер не продемонстрирует своего намерения напасть?58 К несчастью ответ на этот вопрос стал слишком ясен в 1939 году.

Когда в сентябре 1936 года Швайсгут приехал в Советский Союз наблюдать за учениями Красной армии, заместитель наркома обороны М. Н. Тухачевский опять задал ему этот неприятный вопрос.59 Тот же вопрос задал Литвинов на встрече с Блюмом в следующем месяце. Блюм с замечательной прямотой предположил, что эти переговоры просто «саботируются» генеральным штабом и лично военным министром Эдуардом Даладье. Советские заказы на военное оборудование были также заблокированы армейской бюрократией. Потемкин отмечал, что советское правительство начинало сомневаться в желании Франции продолжать укрепление советских вооруженных сил.60 «Настойчивость» советских предложений касательно штабных переговоров ставила французское правительство в нелегкое положение, но Даладье больше боялся «встревожить некие дружественные державы и дать Германии очевидный повод для попытки окружения». Французское военное министерство блокировало поставки современного военного, в особенности военно-морского, оборудования и снаряжения, тоже наверное боясь возможных возражений Британии. Хотя это не мешало сбывать Советскому Союзу устаревшее вооружение.61 Однако не все члены кабинета Блюма были настроены враждебно к штабным переговорам. Сам Блюм относился к ним непредвзято, а его министр авиации, Пьер Кот был готов начать штабные переговоры, пусть по более узкому кругу вопросов, касавшихся только авиации, и без одобрения кабинета. Даладье сопротивлялся, но Кот продолжал настаивать, грозя повернуть за собой весь кабинет.62 И 6 ноября 1936 года он, казалось, добился своего, ибо кабинет согласился начать штабные переговоры, на первых порах с советским военным атташе. Но этот прорыв мог оказаться обманчивым: Даладье и начальник генерального штаба генерал Морис Гамелен выступали единым фронтом, чтоб выбить инициативу из рук Кота и восстановить контроль над ситуацией. «Может оказаться трудно, — отмечал Швайсгут, — затягивать дело дальше без риска, что министр авиации возьмет все под свой контроль...».63 9 ноября Блюм намекнул Потемкину, что инициатива Кота может обрести более широкий смысл и сам Гамелен склоняется на его сторону. «По сравнению с тем, что мы имели раньше, — говорил он, — это было шагом вперед». Советское правительство было готово поймать Блюма на слове, но опасалось негативных последствий, если бы переговоры провалились.64

В 1937 году обстановка ухудшилась. В январе министр кабинета Камилл Шотан заявил Потемкину, что переговоры штабов могут спровоцировать совместную германо-итальянскую «превентивную войну», и что Британия также настроена против них. У советского правительства, ответил Потемкин, не было намерений оказывать давление на Францию, но для Франции будет ошибкой все время оглядываться через плечо на Германию в ожидании ее следующей выходки и подчинять свою внешнюю политику указаниям из Лондона.65

Оттяжки и лицемерие становились главными тактическими приемами в стремлении избежать штабных переговоров. Гамелен говорил Швайсгуту: «Нам нужно затягивать дело как можно дольше». Когда из Советского Союза пришел ответ на французский запрос, Швайсгут пометил на приказе Гамелена: «нам следует не спешить, но и не создавать у русских впечатления, что мы дурачим их, что может привести к резкому развороту (т. е. к сближению с Германией)».66 Всем действом руководили Гамелен и Даладье, на Кэ д`Орсе (во французском министерстве иностранных дел) ответственным был Леже.

Швайсгут несколько раз встречался с новым советским военным атташе, но все это делалось для отвода глаз. «Ситуация неизменна, — отмечал Швайсгут, — выигрываю время, стараясь не раздражать русских и не намечая никаких перспектив штабным переговорам...» Даладье считал, что Франция может справиться и без советской помощи, но вот без британской пропадет. Британскому правительству пришлось «проглотить» пакт о взаимопомощи и оно было полно решимости снять военное соглашение с повестки дня.67 Леже уверял Блюма, что военная и внешнеполитическая бюрократия отнесется с должным уважением к правительственной политике в отношении штабных переговоров, но это был блеф, даже Даладье не собирался считаться с правительственной политикой.68 Для Даладье и Гамелена это была возможность сделать шаг вперед в надежде сделать два шага назад.

В феврале 1937 года советский военный атташе Н. А. Семенов встретился со Швайсгутом и его старшим начальником, генералом Луи-Антуаном Кольсоном. Семенов сделал заявление, что если Польша и Румыния разрешат проход через свою территорию, Красная армия поможет Франции всей своей мощью в случае германского нападения. В противном случае советская помощь будет по необходимости более ограниченной, но советское правительство было готово послать войска во Францию и обеспечить воздушную поддержку — без сомнения неприятная перспектива для обуянного «красной угрозой» французского генерального штаба. В ответ советское правительство хотело знать, какую поддержку готова предложить Франция в случае германской агрессии против СССР.69

17 февраля, после встречи Семенова с Кольсоном, Блюм принял Потемкина, чтобы выразить благодарность за «прямые и исчерпывающие» советские предложения. Блюма интересовало, можно ли убедить Румынию пропустить Красную армию через свою территорию, при условии, что Польша останется нейтральной. Потемкин заметил, что «заранее примиряться с отказом Польши от выполнения союзных обязательств и требований Устава Лиги наций было бы слабостью и опасной политической ошибкой».70 Через несколько дней Блюм встретился с Даладье, Леже и Гамеленом. Даладье в своих заметках обвиняет в затягивании переговоров Швайсгута, но это неправда; огонь направляли сам Даладье и Гамелен, Швайсгут был просто послушным исполнителем их воли.71 Если верить запискам Швайсгута, сам Сталин написал «очень сердечное» письмо, в котором приветствовался франко-советский военный альянс. Потемкин огласил его Блюму, и оно произвело впечатление. Но Даладье был по-прежнему настроен «скептически».72 19 марта Швайсгут встретился с Семеновым, чтоб задать ему еще несколько вопросов о советских военных возможностях. Что касалось франко-советского взаимодействия на суше, то Швайсгут отметил, что осуществить его будет «крайне трудно» и оно будет зависеть от «многих политических факторов», имея в виду Польшу, Прибалтику и кое-кого еще.73 Советский нарком обороны маршал Ворошилов, был очень рассержен этими дополнительными вопросами, которые поставил Швайсгут, и отказался от дальнейшего обсуждения. Советский генеральный штаб четко обрисовал, что он готов был сделать в случае германской агрессии против Франции и в ответ хотел бы знать, что готова сделать Франция в случае нападения Германии на Советский Союз. Вместо ответа Франция выдвинула несколько новых вопросов. Переговоры зашли в тупик.74 И в апреле-мае 1937 года уже британский Форин офис приложил немалые усилия, чтобы они из этого тупика не вышли. Иден и Ванситтарт применили прямое давление. Но еще в конце мая Блюм и Кот искали возможности сдвинуть переговоры с мертвой точки.75 Осведомленный о французских разногласиях, Потемкин советовал из Москвы новому советскому послу в Париже Сурицу не сильно жать в этом вопросе. Открытая дискуссия во французском правительстве только усугубила бы положение.76

Да и сам советский режим выглядел не лучшим образом в этих переговорах. Сталинские чистки продолжались и к середине 1937 года буквально выкосили высший командный состав Красной армии. Старшие командиры, такие как маршал Тухачевский, обвинялись в измене судом военного трибунала и без промедления уничтожались. И если истребление старых большевиков-революционеров, которые всегда были как кость в горле у Запада, мало заботило кого-либо во Франции, то исчезновение многих уважаемых советских военачальников означало ослабление возможностей Красной армии. Получалось, что Советский Союз был либо на самом деле наводнен изменниками, либо управлялся безумцами, которые ополчились на своих лучших генералов.77 В любом случае чистки в Красной армии давали французскому генеральному штабу идеальный повод отказаться от дальнейшего обсуждения военного сотрудничества.

Советы тоже полагались на Францию все меньше. Посол Суриц в Париже представил разгромный доклад, описывающий ситуацию во Франции вполне в духе «декадентских» оценок Дюрозелля или Вебера. Страх перед завтрашним днем, писал Суриц в ноябре 1937 года, усиливается буквально на глазах; Франция видела опасность буквально повсюду и совсем потеряла голову. Британия оставалась главным союзником Франции и французское правительство было готово сохранить связи с Лондоном любой ценой, пусть британцы и не очень заботились о французских интересах. Главным в политической повестке были «красная опасность» и «ненависть к социалистической революции». Интересы Франции и Советского Союза расходились уже почти по всем вопросам. Для французского правительства пакт о взаимопомощи был просто страховым полисом от советско-германского сближения.

Суриц не мог понять сути французской политики еще и потому, что правительство действовало вразрез с собственными национальными интересами, особенно в Испании. Он мог объяснить это себе лишь господством классовых интересов над национальными, французским поклонением перед британской мощью, которая почиталась единственной реальной защитой от нацистской Германии. Для Франции и особенно для Британии было очевидно, что Советский Союз сыграет в борьбе против фашизма решающую роль, но не менее очевидно было и то, что поражение фашизма приведет к усилению советского влияния в Европе. Такой ценой победа над фашизмом была нежелательна. Франция, говорил Суриц, «неизбежно докатится до полного капитулянтства перед Гитлером и [Бенито] Муссолини».78

В конце 1937 года советское правительство было серьезно обеспокоено ситуацией в Европе и ослаблением франко-советских отношений. Посол Кулондр предупреждал Париж об опасности советского отхода от Европы из-за провалов коллективной безопасности. Это был «длинный список разочарований», как сказал Литвинов, он заставил Москву всерьез задуматься об отношениях с Францией. Немаловажно было и то, что, как отмечал Кулондр, негативные последствия чисток в Красной армии будут преодолены довольно быстро. Советская военная мощь оставалась не такой уж малой, перевооружение по-прежнему оставалось главным приоритетом, а советская индустрия была одной из самых мощных в Европе. Советский Союз вполне мог играть роль мощной поддержки (d`adossement): его наступательная мощь будет ограничена чисто техническими возможностями, но тем не менее останется важным подспорьем для Франции и Британии. Францию никто не заставлял любить сталинский режим, говорил Кулондр, альянс с большевиками не был результатом каких-то чувств, не больше, чем французский союз с царями. И еще не стоит забывать вот о чем, рассуждал он, почему в первую очередь мы хотим лучших отношений с Советским Союзом. Когда мы договариваемся с людьми вроде фашистов, которые привыкли размахивать пистолетом у нас под носом, лучше не создавать у них впечатления, что мы в то же время отказываемся от помощи одного из наших мощнейших союзников. Больше того, если мы откажемся от советской поддержки, это может подтолкнуть Москву к восстановлению и укреплению связей с нацистами, чтобы не оказаться в политической изоляции.79

Кулондр был французским реалистом. Он был карьерным дипломатом, который еще в 20-е годы участвовал как делегат в провалившейся советско-французской конференции (1926—1927 гг.) по улаживанию экономических и политических разногласий. В 1926 году он стал заместителем руководителя отдела по экономическим и торговым вопросам на Кэ д`Орсе: при Поль-Бонкуре он принимал непосредственное участие в торговых переговорах, которые привели к подписанию в январе 1934 года франко-советского торгового соглашения. Потом он занимался планом торговых кредитов и займов для Советского Союза, чтобы подкрепить политические отношения. Но в январе 1936 года этот проект, не без участия Банк де Франс и других, был отклонен; примерно в то же время в Лондоне подобный проект был погребен властью Идена.80 Когда Альфан попросил о переводе из Москвы, Кулондр оказался идеальной кандидатурой, чтобы заменить его. Одним из главных достоинств Кулондра была его убежденность в опасности перемены советского внешнеполитического курса и советско-нацистского сближения.

Когда Литвинов давал интервью московскому корреспонденту влиятельной парижской газеты «Le Temps», у него не было нужды быть столь же сдержанным, как в беседах с Кулондром, и он не сдерживался. Он прочел целую лекцию о методах Гитлера и сейчас никто не может сказать, что он был не прав. Так, согласно Литвинову, когда Гитлер объявлял, что желал бы пересмотреть пункты Версальского договора, касавшиеся территориального раздела, французам он говорил, что хочет пересмотреть все, кроме статуса Эльзаса-Лотарингии (которые отошли к Франции), полякам обещал, что пересмотр не коснется Данцига и Польского коридора, и так далее. Насколько можно было доверять таким заявлениям? Получалось, что нацисты «не отказываются ни от чего, ни от Эльзаса-Лотарингии, ни от других территорий, разделенных в Версале». Французскому и британскому правительствам следовало бы задуматься над этим. «Что касается нас, мы можем ждать. Нам ничто не угрожает. Германия не сможет завоевать Центральную Европу за один день. У нас есть время посмотреть, что будет дальше». Когда журналист спросил Литвинова, что он имел в виду, нарком предположил, что «другие комбинации возможны».

— С Германией? — спросил журналист.

— Почему нет? — ответил Литвинов.

— Но... разве это возможно?

— Конечно.

Комментируя это интервью, Кулондру не нужно было много добавлять к тому, что он уже передал в Париж: «...если Советский Союз не будет с нами, он будет против нас».81 И это был уже не первый раз, когда Литвинов пытался подложить такую бомбу, и не в первый раз англо-французы просто не обратили на нее внимания. «Его линия — "блеф"», — высказывался в 1935 году Орме Сарджент; в ней усмотрели «аргумент, который Литвинов использовал всякий раз, пытаясь повлиять на французское правительство...».82 Французы «позволяли вводить себя в обман и уделяли достойное внимание советским предостережениям и обещаниям».

«Если позволить России диктовать Франции и нам условия, на которых мы можем поддерживать с ней отношения — а к этому довольно быстро идет дело — то нам остается только сказать "прощай" европейской стабильности. И дальше нам придется все время таскать каштаны из огня для мистера Литвинова!»83

6

Но Британия не хотела таскать каштаны из огня и для Франции. Англо-французские отношения были почти такими же напряженными, как и отношения с Советским Союзом. После окончания Первой мировой войны двух союзников начали все больше отдалять расходящиеся интересы. Франция хотела обезопасить себя перед лицом набирающей силу Германии и хотела, чтоб в этом ей помогла Британия. Англичане же, отгороженные от вторжения Ла-Маншем и французской армией чувствовали себя и так в достаточной безопасности. Британия не хотела французского господства в Европе, поэтому приветствовала экономическое и политическое возрождение Германии. Французы же чувствовали неуверенность и сомнения, смогут ли они отразить германское нашествие, и о господстве в Европе вряд ли помышляли. Между 1932—1934 гг., когда французское внешнеполитическое ведомство возглавляли Эррио, Поль-Бонкур и Барту, Франция пыталась выработать более решительный курс, чтобы обезопасить себя перед лицом нацистов, в то время как британское правительство мыслило категориями разоруженческими и приспособленческими. Британцы считали французов бесчувственными и воинственными, в то время как Франция полагала, что Британия уклоняется и, укрывшись за Ла-Маншем, хочет возложить на Францию главную ответственность за поддержание мира в Западной Европе и весь риск. Для Франции Британия была главным союзником, британцам же Франция представлялась чересчур сварливым и часто ненадежным сообщником, которого все же нужно было терпеть из-за французской армии, которая защищала интересы британской безопасности в Бельгии и Голландии.

Французское высшее командование понимало, что англичане не смогут внести серьезного вклада в военные действия на суше и задавалось вопросом, как французская армия сможет в одиночку сдержать нацистов.84 В Лондоне Ванситтарт неоднократно предупреждал своих начальников, что Франция ждет существенной британской помощи в войне на суше. «Ни один француз или бельгиец, — говорил Ванситтарт, — никогда не согласится с предложением, что им придется вести все боевые действия на суше, а мы, как нам удобно, ограничимся воздухом и морем».85 Лорд Стэнхоуп, заместитель министра иностранных дел, был не столь сочувствен: «Они хотят обещания помочь сухопутными силами, но это именно то, на что мы пойдем с наибольшей неохотой».86 Ванситтарт предупреждал, что в случае дальнейшего охлаждения англо-французских отношений, Британия может оказаться в изоляции.87 Но это не помогло. Невилл Чемберлен, который занял в мае 1937 года после Болдуина кресло премьер-министра, был вообще против посылки крупных сухопутных сил во Францию и до 1939 урезал ассигнования на усиление британской армии.88

Оборонительной политике Чемберлена было всегда присуще стремление выставить на войну в Европе кого-то вместо себя, предпочтительно французов, а еще лучше русских. В 1936 году британское правительство могло послать во Францию две дивизии, в 1937 году оно не планировало посылать больше пяти. «Две и две значительно позже», заметит потом шутливо Сталин.89 Это был долгий путь до приблизительно шестидесяти британских дивизий на западном фронте во время Первой мировой войны. В 1935 году маршал Филипп Петэн считал, что британская армия годилась только для «парадного плаца», а не для войны в Европе. Гамелен положил много сил на уговоры англичан, но большинство британских генералов не было склонно брать на себя обязательства о посылке во Францию более крупных сил. В 1937 году начальник британского генерального штаба признавал, что французская армия возможно и не справится в одиночку с немцами, что она «побаивается будущего» и перспектива сражаться в следующей войне оружием, оставшимся от прошлой, не придает ей особой уверенности.90 Такие случайные вспышки прозрения ничего не меняли; британские предложения о немедленной помощи Франции сухопутными войсками по-прежнему ограничивались двумя дивизиями.

Французская политика была не менее «эгоистичной» и жульнической, чем британская. Французская армия тоже не планировала наступательных действий против Германии из-за своих пограничных укреплений (линии Мажино) ради предполагаемых союзников: Советского Союза, Польши и Чехословакии, или с целью защитить Австрию.91 Французские военачальники были бы немало смущены, если бы восточные коллеги поинтересовались их наступательными планами, потому что ни один из них не был достоин даже именоваться таковым. Согласно Гамелену армия была вообще неспособна вести наступательные действия. С другой стороны французский генеральный штаб все время преувеличивал силу немцев, чтобы оправдать свое ничегонеделанье.92 «Сосчитай каждого вражеского солдата дважды и избежишь сражения» — можно выразить такую позицию более эпиграмматично. Во французском генеральном штабе не было смело мыслящих и вместе с тем достаточно влиятельных людей, чтобы разорвать этот порочный и бесплодный круг. В высшем командовании было тоже слишком мало способных быстро соображать импровизаторов. Все полагалось делать именно так, как требовал устав, хотя война всегда полна неожиданностей и почти никогда не позволяет генералам организовать все, как оно должно быть.93 Поэтому, когда кто-нибудь вроде Манделя говорил: пользуйтесь для войны с немцами теми инструментами, что у вас в руках, генеральному штабу было нечего ответить. Тем не менее французское правительство и высшее командование ожидали, что союзники вступят в войну, даже если Франция не будет с этим спешить.94 Наступательная война рассматривалась как бремя, которое предстояло нести другим. «Война где-то там», говорили французы. Но трудность заключалась в том, что восточные союзники Франции тоже не имели наступательных намерений. Чехословакия планировала в случае франко-германской войны остаться в обороне.95 Основные оборонительные усилия Польши были направлены на восток, а не на запад, если не считать 1938 года, когда она стала угрожать Чехословакии из-за своей части пирога, которая уплыла мимо ее рта после Мюнхенского сговора.96

«Воевать до последнего француза!» — казалось говорили англичане; «Нет уж, только не мы, — доносилось в ответ из Франции. — Пусть со всем этим справляются чехи, поляки и русские». Кто же тогда собирался воевать с нацистами? Все планировали, что это будет кто-то другой. Во Франции и Британии были слишком сильны настроения «каждый сам за себя», но именно они и подходили лучше всего для гитлеровского плана разделения своих противников, с тем, чтобы потом передушить поодиночке.

Особенно обострились англо-французские разногласия весной и летом 1936 года в связи с Рейнским кризисом, победой Народного фронта на выборах и началом гражданской войны в Испании. Советская помощь испанским республиканцам породила среди консерваторов страхи, что Испания может стать коммунистической. Гитлер постоянно играл на этих страхах, не только помогая испанским фашистам, но и сея разногласия между своими противниками. Британское правительство было полно решимости запретить Франции помогать испанским республиканцам и развивать франко-советское сотрудничество. Оно готово было без колебаний вмешаться во внутреннюю политику Франции, чтоб охладить решимость французов противостоять нацистской Германии. «У нас... есть средства воздействия на французское правительство, — отмечал Сарджент. — Британская поддержка и одобрение до сих пор высоко ценятся во Франции».97 С началом испанской войны готовность Сарджента вмешиваться во французские дела только усилилась. «Мы должны быть способны укрепить французское правительство в его усилиях — а если понадобится, то и оказать надлежащее давление — освободиться от коммунистического влияния, как внутреннего так и московского. Если даже на некоторой стадии это будет выглядеть как вмешательство во внутренние дела Франции...» «Не мытьем, так катаньем» Францию должно было удержать от «скатывания в большевизм» под влиянием гражданской войны в Испании...».98

В такой обстановке Советский Союз был дополнительным источником англо-французских трений. Даже в 20-е годы французское правительство не хотело портить отношения с британскими тори, становясь слишком дружным с «Советами». И получался некий странный изгиб, являвшийся источником головной боли для некоторых французских политиков: в силу того, что Британия не хотела, чтобы Франция укрепляла свою безопасность, улучшая отношения с Советским Союзом, она не спешила оказывать Франции военную и политическую поддержку, в которой та нуждалась взамен франко-советского сближения.

7

Единственным путем для Британии и Франции выбраться из мешанины этих противоречивых интересов и надежд — было разрешить экспансию нацистской Германии на восток и/или юго-восток. Вот по этому вопросу разногласий не было. Еще в 1935 году Сарджент выдвигал как главный аргумент: «Если... мы перекрыли Германии все способы экспансии на восток, где она меньше всего может войти в конфликт с британскими или чьими-либо другими интересами, мы должны быть готовы к тому, что пропорционально этому усилится немецкое давление в направлении Дуная». Британский посол в Берлине, сэр Эрик Фиппс призывал не наматывать слишком много «колючей проволоки» на юге и востоке, чтобы нацистский «зверь» не повернул на запад. Сарджент соглашался: «Я никогда не был вполне готов поверить в истинность заявлений Литвинова о «неделимости мира»...».99 В конце 30-х годов британские и французские разведывательные службы пришли к выводу, что Германия первым делом двинется на восток. И такая перспектива совсем не обеспокоила французское и британское правительства. Болдуин и Чемберлен, например, были довольно единодушны в предвидении советско-германского конфликта. Болдуин заявлял своим коллегам по Консервативной партии в 1936 году:

«Всем нам известно это немецкое желание — и он выступил с ним в своей книге (т. е. Гитлер в книге "Mein Kampf") — двинуться на восток, и если он на самом деле двинется на Восток, мое сердце не разорвется от горя... Существует конечно одна опасность, о которой вы все возможно подумали — предположим, русские и немцы начнут воевать и Франция, подчиняясь тем грустным обязательствам, которые взяла на себя по договору, тоже ввяжется в войну как союзница России; не почувствуете ли вы себя обязанными тогда помочь Франции? Так что если уж в Европе суждено случиться какой-либо войне, то я хотел бы видеть участвующими в ней только большевиков и нацистов».100

Изменений в этом отношении не произошло и когда премьер-министром стал Чемберлен. Он говорил на заседании кабинета в 1938 году: «...наше отношение должно руководствоваться в первую очередь тем фактом, что мы не хотим видеть Францию втянутой в войну с Германией по поводу раздора между Германией и Россией, в результате чего мы тоже окажемся вслед за Францией втянутыми в войну».101 Британская разведка считала настоящим врагом Советский Союз, точно так же думал и французский генеральный штаб.102 Эта антисоветская настроенность вела к тому, что разведсводки намеренно искажали данные о военном потенциале Советского Союза. Никто и слышать не хотел о достоинствах нежелательного и опасного союзника. Технические доводы о недостатках в вооружении Красной армии просто маскировали антикоммунистическую настроенность некоторых идеологов.103 Это был приятный, внушающий иллюзии, но самообман, ибо, насытившись на востоке, Гитлер мог повернуть и с удвоенной силой обрушиться на запад, как это предвидел, например, Черчилль. Принимая во внимание эти англо-французскую предвзятость и недоброжелательство — о которых были прекрасно осведомлены Литвинов и его послы, — может показаться даже удивительным, как долго советское правительство не отказывалось от мысли наладить механизм коллективной безопасности. Можно предположить, что только неприкрытая враждебность Гитлера удерживала Советский Союз от поисков альтернативной линии поведения. Но, как указывал британский посол Чилстон, у советского правительства просто не было возможности вести себя иначе, поэтому оно так и держалось за коллективную безопасность, насколько бы неэффективной она ни оказывалась.104