1

Накануне нового года ни в Лондоне, ни в Париже, ни в Москве не могли быть уверенными в том, куда Гитлер обратит свои взоры теперь, и что можно или нужно делать по этому поводу. Британцы и французы уверяли себя, что нацисты двинутся дальше на восток. Галифакс считал, что будет вполне нормально, если Германия станет доминировать в центральной Европе, иначе там каждые пятнадцать-двадцать лет будет вспыхивать война. И почему Британия должна подвергать себя риску войны, спасая Советский Союз?1 У Франции были свои дополнительные хлопоты о том, что может предпринять Италия на Средиземноморье. Итальянское правительство почуяло всеобщую растерянность после Мюнхена и в конце ноября 1938 года фашисты в итальянском законодательном собрании уже открыто требовали «Ниццу, Корсику и Тунис». В отличие от Германии Италия была всего лишь потенциальным противником, которого Франция еще надеялась прибрать к рукам, но напряженные франко-итальянские отношения создавали еще один фактор нестабильности в и без того напряженной международной обстановке.2

По мысли Чемберлена, Франции следовало обеспечить гарантии, что Италия не ввяжется в войну, которую мог затеять Советский Союз. Британское правительство беспокоилось, что Франция сама окажется втянутой в такую войну, подчиняясь своим обязательствам по франко-советскому пакту о взаимной помощи. Некоторые в Форин офисе предлагали надоумить французов разорвать соглашение с Советами, но в конце концов Галифакс склонился к тому, что лучше пока сидеть тихо и наблюдать, как будут развиваться франко-германские отношения.3 Как сообщал из Парижа Суриц после мюнхенской конференции, французская правая пресса открыто высказывалась о что Франции лучше всего снять с себя всякие обязательства по отношению к Польше и Советскому Союзу. Но не все были столь категоричны. Посол Фиппс считал, что денонсация пакта с Советами будет «необоснованно глупой односторонней уступкой Германии в надежде на сохранение добрых отношений».4 В конце ноября на англо-французской встрече в Париже Бонне заверил Чемберлена, что франко-советский пакт настолько увязан с единодушным одобрением Лиги и потребует стольких консультаций, что опасения британского премьер-министра насчет того, что Россия сумеет втянуть Францию в войну абсолютно беспочвенны.5

Появились слухи, что нацисты, желая удовлетворить свои растущие территориальные аппетиты уже присматриваются к Украине. Для Бонне это было и облегчением и новой заботой, но больше всего поводом освободить Францию от опасных обязательств. Советские послы, естественно, сообщали об этих и других слухах в Москву. 6 декабря Ллойд Джордж пригласил Майского отобедать и заняться тем, что сделалось чем-то вроде популярной игры — погадать о том, куда Гитлер направит свой следующий удар. Ллойд Джордж полагал, что Гитлер пойдет на восток и следующей его целью будет Польша. Более отдаленным предметом нацистских вожделений могла стать советская Украина, но это была более опасная добыча. Двумя днями позже Майский встретился с Ванситтартом, опять за обеденным столом и опять с целью поиграть в загадки и отгадки. Но Ванситтарт круто подсолил игру своей озабоченностью чемберленовской внешней политикой. Гитлер не станет долго почивать на лаврах, прежде чем обратит внимание на новую жертву, сказал Ванситтарт: в течение ближайших месяцев начнется какая-нибудь новая кампания. Но где? В правительственных кругах было распространено мнение, что следующей целью Гитлера может стать Украина. Ванситтарт вовсе не был в этом уверен. Он был уверен только в том, что британскую внешнюю политику необходимо пересмотреть.6

В тот же день в Париже встретились Мандель и Суриц, чтобы порассуждать о тех же самых вопросах. Мандель располагал информацией, что следующей целью Гитлера была Украина, но еще раньше судьбу Чехословакии могли разделить Польша и Румыния. Если такое случится, говорил Мандель, «это будет означать конец Франции». Еще он рассказал Сурицу, что Бонне затевает исключить из франко-польского соглашения 1921 года все военные статьи, но сам он не думал, что Даладье отважится зайти так далеко.7

Эти слухи были подкреплены и прибытием в Париж 6 декабря нацистского министра иностранных дел Иоахима фон Риббентропа который явился во французскую столицу, чтобы закрепить договором с Бонне взаимное понимание необходимости поддерживать «мирные и добрососедские отношения». Это подписание породило домыслы, что Бонне согласился в обмен на мир с Западом «развязать руки» Гитлеру на востоке. Согласно отчету об этой встрече, принадлежащему Женевьеве Табуи, антиумиротворенчески настроенной французской журналистке, Риббентроп поставил вопрос о свободе действий прямо, «но Бонне все же сумел пробормотать: "нет... только не сейчас"».8 Литвинов, никогда не доверявший Бонне, не мог даже представить, какой нелепостью способен ответить тот на предложения нацистов, поэтому поручил Сурицу разузнать.9 Но, похоже, даже Литвинову не могло прийти в голову, что это французское «взаимопонимание» тоже стоило не больше, чем бумажка, подписанная Гитлером и Чемберленом, и которой последний с такой гордостью размахивал, привезя ее домой из Мюнхена.

Бонне, может, и готов был дать нацистам полную свободу действий на востоке, но другие министры французского кабинета, считая, что война все равно неизбежна, хотели защитить франко-советский пакт и не особенно скрывали свои взгляды от Сурица.10 Однако этой поддержки было достаточно только на то, чтоб сдерживать нападки антисоветской оппозиции; слишком сильным по-прежнему было сопротивление улучшению отношений с Советским Союзом, и пакт практически оставался соглашением на бумаге. Заместитель начальника генштаба Кольсон, суммируя положение в вооруженных силах после Мюнхена, писал: «Россия продемонстрировала, несмотря на громкие заявления Литвинова в его речи [21 сентября] в Женеве, как свою неспособность так и нежелание ввязываться в конфликт, который может подвергнуть ее политический режим мощным ударам германской армии. СССР, являясь в целом азиатской державой, может вмешаться в европейский конфликт только тогда, когда увидит возможность распространить свою [коммунистическую] идеологию на руины цивилизации, ослабленной войной».11 Базируясь на таких допущениях, французский генштаб, при строительстве своих планов на случай возможных устремлений Гитлера, едва ли уделял в них какую-то роль Советскому Союзу, несмотря на предупреждение военного атташе Паласса, который, как и Кулондр, не скрывал возможности нацистско-советского сближения.12

Такое идеологизированное видение Советского Союза буквально пропитывало собой англо-французские правящие круги. Меньше чем месяц спустя Оливер Харви, личный секретарь Галифакса, которого едва ли можно обвинить в коммунистическом образе мыслей, записал в своем дневнике: «...реальная оппозиция перевооружению исходит от имущих кругов в [консервативной] партии, которые боятся налогов и считают, что нацисты как явление консервативнее коммунистов и социалистов: любая война, победоносная или нет, разрушит праздное благосостояние этих кругов, поэтому они за мир любой ценой.13 «Так как война может означать триумф сил большевизма на континенте, — говорил Фиппс Уильяму К. Буллиту, американскому послу в Париже, — необходимо пойти на любые жертвы, чтобы ее избежать». Буллит эти взгляды вполне разделял.14

Во всем этом не было ничего нового для советского правительства. В январе 1939 года французская журналистка Табуи встречалась с Литвиновым в Женеве. Она была хорошо осведомлена о позиции французского правительства касательно пакта с Советским Союзом и слышала показания Бонне в комиссии по иностранным делам палаты депутатов. «Я тщательно изучил франко-российский пакт, — говорил Бонне. — И я открыл, что мы никак не связаны им. Нам нет нужды отказываться от него, потому что он не принуждает нас автоматически присоединяться к России». Табуи не хотела рассказывать Литвинову об этих заявлениях Бонне, но он и так уже знал о них: «Москва сейчас прекрасно себе представляет, что у нее мало шансов Рассчитывать на Великобританию и Францию, пока политика выражается через [французскую] прессу». С этими словами Литвинов вручил Табуи экземпляр антикоммунистической «Matin». Там, на первой полосе, была помещена статья, в которой говорилось: «Направьте германскую экспансию на восток... и мы на западе сможем отдохнуть спокойно».15

2

Но когда в январе 1939 года возникли слухи, что целями нацистских амбиций были Голландия и Западная Европа, англо-французы разом утратили свое самодовольство и заинтересовались Советским Союзом. Внезапно оказалось менее желательным рвать соглашение с Советами. Англо-французские противники умиротворения, приумолкшие после Мюнхена, опять подняли свой голос.

В Британии переоценка ценностей коснулась даже Форин офиса. Министр иностранных дел Галифакс смотрел на перспективу сближения с нацистской Германией вовсе не с таким оптимизмом как Чемберлен, а взгляды Ванситтарта были известны всем. В начале января Майский прислал сообщение с очень интересной оценкой британских настроений. Он считал, что оптимизм самого Чемберлена относительно всеобщего умиротворения изрядно потускнел. И хотя премьер-министр продолжал верить в возможность соглашения с Германией и Италией, многие из его коллег думали иначе, или испытывали растущие сомнения. Главными виновниками «протрезвления» британского общественного мнения были, по словам Майского, Гитлер и Муссолини.16

Это «протрезвление» проявило себя дискуссией в самом Форин офисе. Примерно в то же время, когда Майский послал Литвинову свой отчет, появилась на первый взгляд чисто академическая записка клерка Форин офиса, в будущем постоянного заместителя министра Гарольда Кассиа с обзором книги Уиллер-Беннета о советско-германском договоре, заключенном в Брест-Литовске в 1918 году; именно она во многом изменила взгляды на англо-советские отношения.

В записке Кассиа предлагалось пересмотреть британскую политику в отношении Советского Союза в свете исторической перспективы, развернутой в книге Уиллер-Беннета. Напоминая, что еще Ленин соглашался принять «помощь французского империализма в борьбе против германских бандитов», он спрашивает, почему бы британскому правительству не принять на вооружение ту же самую политику, основанную на том принципе, что и «русские живодеры» в определенных условиях могут быть меньшим злом, чем «германские разбойники». Это была, по сути дела, черчиллевская позиция. Кассиа предлагал, чтобы новый британский посол в Москве сэр Уильям Сидс попытался встретиться со Сталиным и «прояснить» англо-советские отношения с точки зрения главнейшего ленинского принципа.

Этот меморандум очень скоро породил множество откликов среди служащих Форин офиса, начиная от скромных клерков и кончая самим Галифаксом, эти отклики отражали весь диапазон отношений к Советскому Союзу. Сотрудник центрального (европейского) департамента Д. У. Ласкелес спрашивал: «...а разве тут нужно что-то прояснять?

По существу... [англо-советские] отношения базируются на взаимной и неизбежной антипатии, и на понимании того, что другая сторона, пытаясь справиться с германской угрозой, будет действовать, полагаясь на собственный опыт и учитывая только собственные интересы. Русские прекрасно знают, что если Германия нападет на них, мы не будем ни помогать им, ни действовать на стороне их врага...»

Ласкелес однако допускал, что какие-нибудь незначительные переговоры с Советами, «могут оказать профилактическое действие на немцев... и могут также... отвести некоторую часть критики от правительства Его Величества». Другие чиновники среднего уровня, такие как Коллье и глава центрального департамента Уильям Стрэнг, подхватили эту идею и принялись развивать ее, хотя и встретили сопротивление Олифанта и сэра Александра Кадогана, «разумнейшего» чемберленовского «тугодума», который сменил Ванситтарта на посту постоянного заместителя министра.17

Коллье доказывал, что было бы ошибкой держать Советский Союз «на расстоянии вытянутой руки», ибо «это ясно даст понять Гитлеру, Муссолини и японцам, что они могут разделаться с каждым из нас поодиночке; и я считаю, что нужно как-то высказаться, чтобы у Сталина появилась, пусть негативная, но уверенность, что мы не будем делать ничего, ни прямо, ни косвенно, с целью помочь Гитлеру осуществить его восточные планы...» Изменение курса «должно идти таким путем, чтобы устранить тот всеобщий критицизм, которым проникнута нынешняя политика правительства Е. В., устранить те «идеологические причины», которые действовали против сотрудничества с Советским Союзом и в пользу сотрудничества с Германией и Италией».

«Россия нам не друг, хотя в определенных условиях могла бы стать нашим союзником», отмечал Фрэнк Эштон-Готкин, экономист Форин офиса. «Многие из ее вторжений в европейскую политику, такие как франко-советский пакт, интервенция в Испании и невыполненные обещания чехам, оказали весьма пагубное действие. Но Россия остается весьма важным центром массы в шатком европейском равновесии...»

Кадоган противился сближению с Москвой, так как британскому правительству было нечего предложить: «тогда нам очень скоро придется обнародовать, что в нашем буфете пусто». Сталин мог начать задавать щекотливые вопросы о том, что Британия готова или не готова сделать в случае советско-германского конфликта. Он мог, например, «спросить, будет ли состоять наше непрямое сотрудничество [с Германией] только в невмешательстве и позволении немцам делать все, что им вздумается. А на этот вопрос вовсе нелегко ответить — я не думаю, что даже в лучшем случае мы могли бы дать Сталину ответ, которого он хочет...»

Взгляды Кадогана вполне подтверждали бы советские подозрения о британском безразличии к судьбам восточной Европы, но они не вполне удовлетворяли Галифакса, который и пригласил Ванситтарта кое-что прокомментировать. «Англо-советские отношения», писал Ванситтарт «находятся в весьма неудовлетворительном состоянии. Такая их обреченность не только достойна сожаления, но и опасна, а поддержание их в таком состоянии выразится в самом ближайшем будущем в еще большей опасности. Они находятся в столь плачевном состоянии из-за убежденности русских, что мы в течение всего 1938 года просто бойкотировали их, и я думаю, с этим очень трудно спорить, потому что сей факт признается практически всеми. Мы никогда не оказывали им нашего доверия, не стремились установить с ними близкого контакта; именно этот факт и объясняет развитие изоляционизма, который сейчас набирает силу в России. Такое положение вещей и эти тенденции мы и должны исправить, и как можно скорее».

Правда Ванситтарт слабо представлял, как это сделать практически. «Больше всего русским нужен жест». Он предлагал послать в Советский Союз кого-нибудь из министров кабинета — Роберта Хадсона или Оливера Стэнли, — как бы для продолжения торговых переговоров. Галифакс попросил Ванситтарта развить свои идеи подробнее.18 Это означало определенный прогресс — для тех, кто приветствовал улучшение отношений с Советским Союзом, — но не было решительным сдвигом в политике. Чемберлен все еще надеялся на всеобщее замирение с Гитлером. И не склонен был позволять Форин офису шагать слишком быстро навстречу Москве; да и Кадоган был на месте, не позволяя Галифаксу сбиваться с курса.

Хотя и сам Галифакс не выражал особого желания сбиваться. Еще осенью 1937 года, будучи лордом-председателем, он встречался с Гитлером во время своего широко освещаемого в прессе визита в Германию. Галифакс «рассказывал мне», вспоминает член парламента от консерваторов Ченнон, что «ему понравились все нацистские лидеры, даже Геббельс, и вообще, визит оказался впечатляющим, интересным и приятным. Он считает этот режим абсолютно фантастичным, возможно даже слишком фантастичным, чтобы воспринимать его всерьез... У меня буквально отпечаталось в памяти все, что он рассказывал...»19 . Галифакс сменил на посту министра иностранных дел Идена в феврале 1938 года, к большому облегчению Чемберлена, который считал, что с Иденом в случае чего невозможно будет справиться. Перед Мюнхеном Галифакс поддерживал политику Чемберлена в отношении Германии, хотя во время сентябрьского кризиса и потом, уже в 1939 году, выражал колебания. Это был типичный представитель британского высшего сословия, подчеркнутый англичанин, заседающий в палате лордов и очень консервативный. Высокий и долговязый, лысеющий и представительный он был несколько застенчив и не любил острых ситуаций, предпочитая избегать прямых конфликтов. Будучи министром иностранных дел, Галифакс находился под влиянием Кадогана, но прислушивался и к Ванситтарту, а иногда, к огорчению Кадогана, даже следовал его советам. Если Чемберлена можно считать непреклонным противником улучшения англо-советских отношений, то Галифакс, тоже не приветствуя их, был все же более гибок. Он часто встречался с Майским, который бывало даже испытывал его терпение, но Галифакс, оставаясь истинным английским джентльменом почти никогда не выказывал своего раздражения. Галифакс не был твердолобым умиротворителем, но неизменно склонялся к тому, чтобы прислушиваться к немцам, в надежде что они изменят свою позицию, даже после того как началась война.

В тот самый день, когда Ванситтарт представил Галифаксу записку о возможной миссии в Москву, он отправился с визитом к Майскому, пожаловаться — уже не в первый раз и не особенно маскируясь — на политику Чемберлена. Ванситтарт был «крайне тревожен», отметил Майский; он был «очень недоволен положением дел как в Англии, так и во Франции и не стеснялся открыто критиковать политику премьера. По его мнению, 1939 год будет решающим годом». Ванситтарт доказывал, что британские, советские и французские интересы полностью совпадают, и если не проявлять должной осмотрительности, Гитлер расправится с каждым из них поодиночке, — «как едят артишок лист за листом». «Я заметил, что Ванситтарт обращается со своими аргументами не по адресу. СССР все время отстаивал принцип коллективной безопасности, в то время как Лондон и Париж его систематически подрывали (Ванситтарт с этим согласился)... Ванситтарт выражал также надежду, что политика "умиротворения" в Англии скоро придет к заслуженно бесславному концу».

3

Пока Майский ждал, сбудутся ли ожидания Ванситтарта, дипломатические отношения между Берлином и Москвой все больше оживлялись. 5 января бывший германский посол в Москве Рудольф Надольный и коммерческий советник московского посольства Густав Хильгер связались с Алексеем Ф. Мерекаловым, советским послом в Берлине, чтобы выяснить, не желает ли советское правительство возобновить замороженные в марте 1938 года переговоры о получении кредита в 200 млн марок. Немцы, сообщал Мерекалов в своей телеграмме в Москву, заявили, что они готовы к переговорам и дали понять о возможности некоторых уступок касательно сроков предоставления и погашения кредита и даже снижения процента. Ни о каких политических условиях, вообще ни о каких связях с политикой не упоминалось, и в опубликованном резюме телеграммы Мерекалов не давал никаких комментариев относительно германской инициативы. Тремя днями позже Анастас И. Микоян, нарком внешней торговли, ответил, что советское правительство готово возобновить переговоры по кредиту на основе предложенных немцами условий. Микоян предлагал, чтобы переговоры проходили в Москве.21

Мерекалов нанес визит Э. Вилю, директору экономического отдела германского министерства иностранных дел, чтобы сообщить ему об ответе Микояна. Виль воспринял это известие с удовлетворением и заверил, что сделает все от него зависящее, чтобы получить позитивный ответ от своего начальства. На следующий день Мерекалов присутствовал на ежегодном дипломатическом приеме по случаю Нового года в Берлине. Он сообщил, что виделся там с Гитлером: «Обходя послов, Гитлер поздоровался со мной, спросил о житье в Берлине, о семье, о поездке в Москву, подчеркнул, что ему известно о моем визите к Шуленбургу в Москве, пожелал успеха и распрощался» Потом подошел Риббентроп в сопровождении других правительственных чиновников, но они ограничились только протокольными любезностями. Мерекалов не выводил из этой краткой встречи никаких политических следствий и никак не связывал ее с предложением возобновить переговоры по кредиту.22

Через восемь дней Мерекалов опять прибыл с визитом к Вилю и нашел его на этот раз в компании Карла Шнурре, главы немецкой торговой делегации и Хильгера. Немцам не нравилась идея переговоров в Москве, но они тем не менее согласились. Шнурре должен был отправиться туда в конце января, после трехдневной остановки в Варшаве; он был готов остаться в Москве до середины февраля, а затем опять должен был вернуться в Варшаву для переговоров с поляками. Мерекалов спросил, наделен ли Шнурре полномочиями обсуждать порядок и условия сделки, и Шнурре подтвердил свои полномочия. Для переговоров, казалось, было готово все, включая визу для супруги Шнурре, с тем чтобы она могла осмотреть достопримечательности Москвы.23

Французское и британское руководства узнали о планирующихся переговорах как раз в течение тех двух недель, которые оставались до их начала. Реакции от англо-французов не последовало почти никакой, что может удивить читателей, которые знакомы с неоднократными предупреждениями Кулондра об опасности нацистско-советского сближения. В Форин офисе даже Коллье, который всегда был настороже относительно любых признаков сближения немцев с Советами, не обратил особого внимания на сообщение об уже запланированных переговорах. Пайяр сообщал из Москвы об ожидаемом приезде Шнурре, но считал, что переговоры не выйдут за рамки чисто экономических вопросов.24

27 января журналист Верной Бартлет опубликовал в лондонской «News Chronicle» статью, в которой говорилось об «опасности» «германо-советского сближения». На следующий день Виль сообщил Мерекалову по телефону, что переговоры отменяются; Шнурре был отозван в Берлин по непредвиденному и срочному делу, и Виль не мог сказать, когда его миссия сможет возобновиться. Мерекалов счел что причиной отмены поездки Шнурре в Москву стал именно «шум» в западной прессе и «нацистско-советском сближении».25

Литвинов также немало раздумывал над срывом миссии Шнурре, но его недоверие к французам и англичанам было настолько глубоким, что порой, казалось, граничило с паранойей. Он приказал Мерекалову разузнать, что случилось на самом деле, предполагая такое развитие событий: если немцы могли быть обеспокоены нежелательным разглашением своих планов, то у англичан и французов было еще больше причин для беспокойства. Не спешите так связываться с Советским Союзом, могли сказать они немцам, подождите новых уступок от нас. Слухи об ответном визите Бонне в Берлин, казалось, подтверждали эти подозрения.26

Но на этот раз Литвинов ошибался. Британцы едва ли заметили миссию Шнурре, а в Париже оставались глухи к предупреждениям Пайяра. Статья из «News Chronicle» была без комментариев перепечатана в московских газетах; это вызвало отклик Пайяра, что в былые дни такая публикация непременно вызвала бы негодование Советов. Складывалось впечатление, что статья (Майский имел связи с Бартлетом) инспирирована самим советским руководством и была призвана просигнализировать о разочаровании Советов в политике коллективной безопасности и подготовить советское общественное мнение, на всякий случай, к радикальному изменению во внешней политике. Озабоченность Пайяра была ясна: статью Бартлета можно считать отправной точкой возможного поворота в политике, и как таковая она заслуживает самого серьезного внимания.27 К предостережениям Пайяра тоже стоило прислушаться всерьез, но сам «поворотный момент» еще не наступил.

Устроив такую демонстрацию возможностей, на тот случай, если французское и британское правительства будут продолжать поддаваться на нацистское запугивание, советское руководство сочло необходимым немного подбодрить французское и британское посольства в Москве. В разговоре с послом Сидсом Литвинов выразил свое недовольство улучшением советско-германских экономических отношений; чем больше немецких специалистов, сказал нарком, тем больше немецких шпионов.28 А Потемкин намекнул Пайяру, что хоть советское недовольство (как это было представлено в статье Бартлета) во многом оправданно, заключения о возможном советско-германском сближении, выводимые из этого, остаются целиком на совести автора и не имеют никакого касательства к позиции советского правительства.

Пайяр спросил у Потемкина, не имеют ли нацисты желания перейти от переговоров экономических к политическим. «Я выразил в этом сомнение, — сказал Потемкин, — но тут же спокойно напомнил Пайяру, что мы никогда не отказывались от урегулирования наших отношений с государством и что в протоколе к франко-советскому пакту о взаимной помощи нами и французами зафиксирована желательность политического сотрудничества с той же Германией в плане укрепления мира и коллективной безопасности». И разве нет иронии в том, продолжал Потемкин, что именно нацистская Германия выразила больше готовности, чем Франция продавать Советскому Союзу военное оборудование? Тут Потемкин коснулся застарелой обиды, относящейся еще к 1936 году — саботажа французами советских заказов на военные поставки. Пайяр, как заметил Потемкин, был озабочен советско-германскими экономическими консультациями, хотя и сообщил в отчете, что отношение советского руководства ко Франции и Англии улучшилось по сравнению с концом января. Нам следует спешить, предупреждал Пайяр, чтобы извлечь выгоду из этой ситуации, иначе мы рискуем увидеть крутой разворот Советов в сторону нацистской Германии.29

А советско-германские отношения перешли тем временем в скрытую фазу. Виль сообщил Мерекалову, что Шнурре в Москву не поедет, но переговоры могут вести германский посол Шуленбург и советник Хильгер. Немцы хотели избежать шумихи в прессе, говорил Мерекалов, которая неизбежно поднялась бы при посылке делегации прямо из Берлина. И в феврале у немцев состоялись две встречи с Микояном, хотя ничего конкретного на них не было решено.30

4

Невероятно, но на Кэ д`Орсе не наблюдалось никакой заметной реакции на доклады Пайяра, хотя уже появились знаки, что Ванситтарт Добился некоторого успеха, предлагая постепенно открыться советскому правительству. 19 февраля посол Сидс проинформировал Литвинова что британское правительство хотело бы послать в Москву Роберта Хадсона, министра внешней торговли. Он был уполномочен обсудить торговые вопросы, но еще, намекнул Сидс, Лондон надеялся на общее улучшение отношений. Литвинов намек понял, но принялся сетовать на бесконечную цепь англо-французских капитуляций: а заверения наоборот «в наши дни... были свободно даны и свободно потеряны». Отдельной презрительной усмешки Литвинов удостоил Бонне, назвав его «настоящим капитулятором». В сложившихся обстоятельствах, добавил Литвинов, Советскому Союзу следует «быть в стороне». Но Сидс продолжал настаивать, что в Англии на самом деле произошло изменение в настроениях. Все это прекрасно, отвечал Литвинов, но сейчас необходимо изменение не в настроениях, а в действиях.31

В это же самое время в Москву, на замену Кулондру, прибыл новый французский посол. Это был Поль-Эмиль Наджиар, карьерный дипломат, последним местом службы которого был Китай. Подобно Альфану и Кулондру он был твердым сторонником улучшения франко-советских отношений, но в Париже к его мнению, как и ко мнению его предшественников, не особенно прислушивались. Впервые Наджиар встретился с Литвиновым и Потемкиным на следующий день, 8 февраля. Они выразили ему как само собой разумеющееся, что Советский Союз готов к сотрудничеству с Францией и Британией, но вместе с тем отметили, что в последнее время эта готовность не встречала взаимности. И если англо-французское отношение к сотрудничеству изменится, советское правительство будет это лишь приветствовать. «...Но мы можем обходиться и без него и поэтому гнаться за ним не будем».

Потемкин был более дружелюбен, чем Литвинов, но и он упрекнул французское правительство за пассивную политику в восточной Европе, которая бросала Польшу и Румынию на произвол судьбы. Польский альянс, французско-советский пакт, отношения с малой Антантой (Югославия, Чехословакия, Румыния) — все это, похоже было в прошлом для французской внешней политики. Наджиар возражал, что такое заключение было «преждевременным», хотя и соглашался, что во Франции существует оппозиция сотрудничеству с Советским Союзом. Во всем, что коснется ваших устремлений к улучшению франко-советских отношений, сказал Потемкин, вы можете рассчитывать на полную поддержку Москвы. В кратком отчете Литвинова об этой встрече — чего, естественно, нет в отчете Наджиара — встречается наблюдение, что посол «давал понять» отнюдь не полного совпадения его личных взглядов с «капитулянтской политикой» его правительства.32

Но что бы там ни говорил Наджиар, вести из Парижа приходили совсем неутешительные. Суриц, среди докладов о беседах с французскими политиками и чиновниками, представил подробный отчет о своих разговорах с Блюмом и Манделем. Общее впечатление получалось довольно мрачным; еще один весомый штрих к картине «упаднической» Франции, в духе Дюрозелля и Вебера. Французское правительство самодовольно полагало, что все его «бывшие друзья» сами в надлежащее время вновь отыщут путь во французский лагерь, без каких-либо усилий со стороны Франции. Это самодовольство могли поколебать только упорные слухи о нацистском флирте с Польшей и сдвигах в германо-советских отношениях. «Как «сигналы», — отмечал Суриц, — поэтому небесполезны».

Что касалось французских политиков, то Блюм был настроен предельно пессимистично и ждал, что Даладье и Бонне приведут Францию «к новому Седану». И это позиция, отмечал Суриц, лидера крупнейшей и наиболее сильной партийной фракции во французском парламенте! Мандель однако был в «полной оппозиции» к Блюму. Он был «абсолютно чужд какой-либо сентиментальности. Это чистейшей воды рационалист с налетом цинизма и с большой склонностью к заговорщичеству и интригам». Не афишируя этого, Мандель предпринимал постоянные усилия с целью устранить Бонне, писал Суриц.

«Он подбирает факты, слухи, материалы и ждет своего часа. В сентябрьские дни, когда он предвидел близкую войну и предвкушал роль второго Клемансо, он уже мылил веревку для Бонне. Сейчас он притаился, но его злоба против Бонне не ослабела. Если хочешь что-нибудь узнать о Бонне, нужно идти к нему».

Суриц сообщал, что получил важную информацию о предпринятых недавно Бонне тайных попытках улучшить отношения с Германией и Италией, еще до того как они стали достоянием общественности. Бонне готовил какие-то новые инициативы, имевшие целью убедить Гитлера, что Франция не вмешается в случае нацистской экспансии на восток. Мандель считал, что такие «гнилые примирения» и уступки никогда не удовлетворят агрессоров, и «с каждым новым кризисом будет уже труднее избежать войны, и... в конце концов, война навязана будет Франции в условиях наиболее тяжелых».33

В середине февраля Литвинов был вообще настроен гораздо пессимистичнее своего заместителя в оценках англо-французской политики. На утверждения Майского о росте оппозиции умиротворенчеству Литвинов не без сарказма отзывался, что у Чемберлена и Бонне еще много чего припасено в карманах для уступок Гитлеру и Муссолини. «Неверно, что будто бы иссякли или иссякают ресурсы уступок». Англичане и французы решили избежать войны действительно «любой ценой». «Конечно, я не претендую на абсолютную точность своего прогноза, и всякие неожиданности возможны...».34

Когда Литвинов опять встретился с Наджиаром 22 февраля, то, уже учитывая доклад Сурица, выразил сожаление о слабости французской политики. Но с Наджиаром он не был так прямолинеен, как с Майским. Он подтвердил, что Советский Союз будет продолжать поддерживать политику коллективной безопасности, если французское правительство тоже будет ее поддерживать, хотя ситуация для этого теперь менее благоприятна, чем была до Мюнхена. Теперь у британского и французского правительств было все меньше возможностей увильнуть в самый ответственный момент. Наджиар, как и Пайяр до него, категорически предупреждал Бонне, что если политика увиливаний будет продолжаться, Советский Союз может вступить в соглашение с Германией — какого бы мнения об этом ни был сам нарком.35

5

Тем временем в Лондоне Майский продолжал искать возможности изменения британской политики к лучшему. В начале марта он сообщил, что Чемберлен и большое число министров присутствовали на приеме в советском посольстве. Майский даже имел краткий разговор с премьер-министром, который высказал предположение, что международная ситуация улучшается и сообщил, что Гитлер и Муссолини уверяли его в желании достигать своих целей только мирным путем. Лондонская пресса раздула из этого приема целое событие, говорил Майский, назвав это знаком улучшающихся отношений. Послу не стоило бы делать столь далеко идущих выводов: визит Чемберлена мог быть тактическим ходом, чтобы сделать Гитлера более сговорчивым или просто жестом, чтобы унять оппозиционных критиков, атаковавших правительство за нежелание улучшать отношения с Советским Союзом.36

Литвинов продолжал никому не верить. Он соглашался с рассуждениями Майского о возможных мотивах визита Чемберлена в советское посольство, но все же думал, что премьер-министр мог испытывать в глубине души сомнения относительно своей способности умерить растущие аппетиты агрессоров. Поставленному перед прямой угрозой Чемберлену могла прийти мысль, что неплохо бы «намекнуть» советскому правительству о возможности улучшения отношений. Литвинов не видел в этом ничего, кроме хитрости и маневрирования: Чемберлен хотел направить Гитлера на восток, но если бы немцы возымели мысль двинуться в противоположном направлении, тогда у британцев была бы готова для них угроза альянса с восточноевропейскими государствами. «Не буду удивлен, — отмечал Литвинов, — если ответом явятся такие же жесты по нашему адресу со стороны Гитлера». И все же, поразмыслив над целями визита Хадсона в Москву, Литвинов, казалось, вновь готов был прислушаться к возможностям, которые предлагал Лондон. «Относясь, таким образом, с достаточной долей скептицизма и недоверия к английским жестам, я, однако, считаю их далеко не бесполезными, в особенности перед лицом обостряющихся наших отношений с Японией».37

А советско-японские отношения в то время были действительно напряженными. В 1938 году на манчьжурской границе произошло вооруженное столкновение, в котором Красная армия одержала верх. Сталин должно быть надеялся, что такой исход сможет восстановить советский военный престиж, пострадавший в результате чисток. Кроме того, японцы все глубже увязали в китайской войне, где советское правительство, не скрывая заинтересованности в отвлечении японцев от своих сибирских границ, помогало гоминьдановцам Чан Кай-ши. Нарушения японцами границы продолжались и в начале 1939 года, что взывало немалую озабоченность советского руководства.38 Все это служило дополнительным стимулом, чтобы держать двери открытыми для любых возможностей улучшения отношений с Британией.

Майский продолжал искать признаки поворота в британской политике. 8 марта он встретился в Форин офисе на деловом завтраке с Хадсоном и Р. А. Батлером, парламентским заместителем министра иностранных дел. Уже прощаясь, Майский сказал Хадсону, что «твердо убежден, будто мы, Британская империя, неспособны выстоять против германской агрессии даже с помощью Франции, если не обратимся за сотрудничеством и помощью к России». Хадсон ответил на это, что, по его мнению, Британия и Франция сейчас как раз меняют направленность своей политики и в конечном итоге одержат верх, с помощью Советского Союза или без него. Хадсон упомянул об этом обмене мнениями в своем отчете, заключив, что такое настойчивое стремление Майского «обсудить именно эти вопросы... может свидетельствовать об определенной нервозности советского руководства». Ванситтарт был просто вне себя, когда ознакомился с этим отчетом и тут же написал Галифаксу.

«К сожалению, в том, на чем настаивает м-р Майский, слишком много правды: например, британские и французские военно-воздушные силы даже сравнивать нельзя с совокупной мощью военно-воздушных сил Германии. Поэтому очень важно, чтобы хоть часть их была оттянута на восточный фронт. Я вижу очень мало пользы в отрицании этих очевидных фактов; еще меньше пользы поддерживать изоляционистские устремления русских, вместо того, чтобы попытаться сдвинуть их с этих позиций...».

«Уверен, — заключал Ванситтарт, — что когда иностранный посол изъясняется таким образом, то его намерения вполне ясны, и лучший способ поведения тут — извлечь все возможное из складывающейся ситуации». 14 марта Галифакс оставил записку для Ванситтарта, в которой указывал, что провел беседу с Хадсоном и предупредил его о «недопустимости позиции, которая может "оттолкнуть" русских».39

Майский в своем отчете указывает, что Хадсон ни в коей мере и не старался поощрить русских к «отдалению». Напротив, согласно записке Майского, Хадсон ясно дал ему понять, что за последние два-три месяца в британской политике наметились сдвиги. Правительство тори «твердо решило сохранить свою империю и свои позиции великой державы». Чтобы добиться этого, Британии, кроме перевооружения, понадобятся союзники и среди них — Советский Союз. «Однако, здесь, в Лондоне, многие его заверяли, что СССР сейчас не хочет сотрудничества с западными демократиями, что он все больше склоняется к политике изоляции и что поэтому бесполезно искать общий язык с Москвой». Миссия Хадсона, по словам Майского, вовсе не ограничивалась вопросами торговли и была направлена на то, «чтобы выяснить, хотим мы или не хотим сближения и сотрудничества с Лондоном». Оппозиция улучшению отношений с Советским Союзом была «почти преодоленной». Хадсон был готов обсудить в Москве любой вопрос, экономический или политический, хотя и не имел на этот счет прямых указаний кабинета. «Именно поэтому визит Хадсона в Москву может сыграть большую роль в определении основной ориентации британской внешней политике на ряд лет вперед. Лично Хадсон очень желал бы, чтобы эта ориентация пошла по линии Лондон—Париж—Москва». Он амбициозный политик, говорил Майский, «не подлежит, однако, сомнению, что без санкций Чемберлена Хадсон не мог бы взять ту общую линию, которую он развивал в сегодняшнем разговоре».40

Нечасто бывает, что отчеты об одном и том же разговоре так расходятся, как эти отчеты Хадсона и Майского. Если верить отчету Майского, то получается, что Хадсон сделал мощное вступление к улучшению отношений. Это могло только порадовать Ванситтарта, но огорчило бы Чемберлена, который таких полномочий своему министру не давал. И это прекрасно объясняет, почему Хадсон не поделился со своими коллегами всем, о чем говорил советскому послу. После разговора с Хадсоном, Майский признался Батлеру, что речи, которые он только что слышал, «слишком хороши, чтобы в них можно было поверить», и вообще он очень настороженно относится к политическим методам Чемберлена.41 Но этот скептицизм никак не проявился в его докладе в Москву, и это бесспорно указывает на то, что Майский честно пытался улучшить англо-советские отношения.

9 марта, на следующий день после своего разговора с Хадсоном, Майский сообщил о новых знаках перемен в британской политике. По словам газетного магната Бивербрука, Чемберлен согласился с Черчиллем в том, что его германская политика не принесла желаемых результатов. Естественно, он собирался продолжать свои усилия по ослаблению англо-германской напряженности, но он больше не верил в возможность «прочной дружбы с Берлином». Это прозрение, говорил Бивербрук, и объясняло британский «сдвиг» к Советскому Союзу, поворот, который был с энтузиазмом поддержан общественным мнением. Батлер подтвердил этот поворот в другой своей беседе с Майским и подчеркнул важность миссии Хадсона, как знака перемен в британской политике. Майский встретился также с корреспондентом «Times», сэром Бэзилом Лидделом Хартом и тот в свою очередь подтвердил перемену в политике, отметив, что «британское правительство сейчас, правда, несколько запоздало, пришло к выводу, что без СССР ни стратегически, ни политически оно не сможет гарантировать целостности империи».42

И тут, выстрелом из пушки против англо-французских стрел, вмешался Сталин. 10 марта он произнес свою знаменательную речь на XVIII съезде Коммунистической партии Советского Союза. В основном она касалась внутренних проблем, но содержались в ней и немаловажные пассажи о делах внешнеполитических. Сталин еще раз повторил, ставшие уже привычными выкладки о провалах коллективной безопасности, о капитуляции Франции и Британии, окончательно запуганных агрессорами. Предложил отгадать и загадку: где — на западе или на востоке будет Гитлер искать свою очередную жертву. Ведь нацистская Германия могла на самом деле обратить свои взоры на советскую Украину, как, похоже, надеялись западные демократии. Однако тут Сталин шутливо заметил, что Германия не оправдала их надежд, явно разворачиваясь на запад. Затем Сталин кратко охарактеризовал советскую политику: «Мы стоим за мир и укрепление деловых связей со всеми странами». И хотя Советский Союз выступал «за поддержку народов, ставших жертвами агрессии и борющихся за независимость своей родины», Сталин предупредил, что советская политика призвана «соблюдать осторожность и не давать втянуть в конфликты нашу страну провокаторам войны, привыкшим загребать жар чужими руками».43 Современники, например, Риббентроп и Шуленбург — а теперь и историки, — восприняли сталинское замечание о «таскании каштанов из огня», в основном, как сигнал немцам о заинтересованности в переговорах с ними. Но в целом речь явилась лишь развернутым повторением того, о чем уже высказывался Литвинов и замечание о «каштанах» было скорее вызвано опасениями быть преданными англо-французами и остаться один на один с Германией.44 Все это, как в зеркале отражало страх самих англо-французов в одиночку сражаться с нацизмом, когда Советский Союз будет стоять в стороне или вмешается в последний момент, чтобы рассеять семена коммунизма по опустошенной Европе.

Сталинские слова не остались незамеченными в Лондоне. 14 марта Ванситтарт, а вслед за ним и Майский, сообщили, что у Хадсона был мандат от кабинета обсуждать как экономические, так и политические вопросы. Ввиду непредсказуемости ситуации в Европе было важно извлечь максимум из миссии Хадсона и как можно шире оповестить об этом. Ванситтарт считал, что германское вторжение в чехословацкий «огузок» неизбежно, и это станет «последним гвоздем, забитым в гроб Мюнхена». Такое развитие событий самого Ванситтарта не удивляло, он был убежден, что это будет «тяжким ударом для премьера и всех вообще сторонников "умиротворения"». Но у Ванситтарта были и свои собственные соображения; на самом ли деле Москва заинтересована в переговорах с Хадсоном по политическим вопросам, спрашивал он с глубоким подтекстом. Судя по некоторый репликам Ванситтарта, отмечал Майский, недавнее выступление Сталина произвело необходимый эффект. Но и без замечаний Майского ясно, что речь была воспринята как «сигнал» (по определению Сурица), как предупреждение не испытывать Советский Союз на прочность и не пытаться обвести его вокруг пальца. Майский давал туманные заверения, что Литвинов обязательно встретится с Хадсоном, чтобы обсудить назревшие вопросы. И опять же по словам посла, Ванситтарт больше, чем всегда «заинтересован в установлении возможно более тесного контакта между Лондоном и Москвой и долго мне доказывал, как важно, чтобы миссия Хадсона увенчалась успехом».45

А на следующий день, 15 марта, германская армия вошла в Прагу, нарушив мирное течение изменений в британской политике. «День разбившихся надежд», — записал Ченнон в своем дневнике. И настолько же день, показавший отношение Гитлера к непреклонности своих решений (думало большинство дипломатов в Берлине) и к собственным обещаниям не перекраивать никаких европейских границ.46 Шутки в Берлине по адресу Чемберлена были грубыми и откровенными. Советский поверенный в делах Г. А. Астахов передавал одну из них, после январского визита Чемберлена в Рим: «Муссолини перечисляет свои требования — Джибути, Тунис, Корсика, Ницца и проч. Чемберлен на все отвечает: "Согласен". В заключение Муссолини добавляет: "А также Ваш зонтик". Чемберлен: "Позвольте, но ведь он мой... "».47 Даже Чемберлен и Кадоган, которые отнюдь не пылали любовью к Ванситтарту, вынуждены были согласиться, что он кругом прав. Но все равно премьер-министра выводило из себя, что теперь он должен был выслушивать от Ванситтарта: «Вот! Это именно то, чего я ожидал. Он [Гитлер] убаюкивает вас обещаниями, а сам уже готовится к следующему прыжку».48

А новости продолжали приходить плохие. 17 марта распространился слух, что Германия выдвинула ультиматум Румынии, требуя выполнить какие-то совершенно драконовские политические и экономические условия, и что над Венгрией тоже нависла угроза. Форин офис рассылал телеграммы во все сопредельные государства, выясняя, какова будет их позиция в случае германского нападения на Румынию. В Россию пришла телеграмма с вопросом: собирается ли Советский Союз помогать румынскому правительству. «Вот теперь мы начали флиртовать с Россией, — отметил Ченнон. — Должно быть, мы сели по самые уши, если пошли на такое».49 Чемберлен все еще надеялся, что ситуацию можно спасти, хотя и он понимал, что оккупация остатков Чехословакии ставила под серьезный удар всю его политику.50 Однако пробуждение премьер-министра от летаргии вовсе не значило, что он собирался превращать «жесты» Ванситтарта в сторону Москвы в долговременную тенденцию к сближению.

А Ванситтарт имел в виду именно это, и через два дня после того, как немцы вошли в Прагу, отправился с визитом к Майскому. Чиновники Форин офиса — так же как и историки — нередко осуждали замаскированный лоббизм Майского и его постоянные заигрывания с оппозиционно настроенными политиками, журналистами и даже министрами короны. Но вот перед нами пример, где участники поменялись ролями; потому что теперь именно Ванситтарт пытался агитировать Майского в пользу большого альянса против нацистской Германии.

«Ванситтарт пригласил меня зайти к себе и сразу же заговорил о центрально-европейских событиях. Вид у него был сильно взволнованный и вместе с тем почти торжествующий. Заявив, что он говорит со мной совершенно частным образом и только по собственной инициативе, Ванситтарт начал с того, что аннексия Чехословакии нанесла окончательный удар политике Чемберлена. Все крысы побежали с тонущего корабля... Сомнений быть не может. В настроениях всех слоев, в том числе в настроении консервативной партии, вплоть до ее наиболее чемберленовских групп, наступил поворотный момент. Политика "умиротворения" мертва, и возврата к ней не может быть».

«Я несколько раз и в различных формах, — говорил Майский, — высказывал скептическое отношение к серьезности происшедшей перемены, ссылаясь на опыт и прецеденты прошлого, однако Ванситтарт упорно доказывал, что я не прав и что внешняя политика премьера потерпела полный крах». Теперь должна начаться «новая эра», говорил Ванситтарт, в которую его политика должна увенчаться успехом — привести к созданию «могущественного антигерманского блока». И действовать нужно быстро, ибо Гитлер, воодушевленный своими успехами, не заставит ждать своего нового удара. Но где? В каком направлении? Опять игра в загадки. Ванситтарт полагал, что следующей целью может стать Румыния. Но каким бы ни оказалось направление следующего броска Гитлера, единственным способом предотвратить его было создание англо-франко-советского блока с участием других, находящихся под угрозой европейских государств. И Ванситтарт опять упомянул о своих надеждах на миссию Хадсона, которая должна была начаться на следующий день. Теперь она могла иметь еще более важное значение, чем предполагалось вначале.

Ванситтарт учитывал и возможные трудности. Франко-советские отношения оставались прохладными. Не было ли чего в запасе у советского правительства, чтобы обозначить их улучшение? Тут Майский был осторожен, говоря, что не может выступать от имени правительства, но лично он сомневался в том, должна ли инициатива исходить из Москвы. «А что касательно советских отношений с Польшей и Румынией? — спрашивал Ванситтарт. — Собирается ли Советский Союз оказать военную помощь Румынии, если она станет сопротивляться германской агрессии?» «Я отозвался незнанием, — ответил Майский, — Данный вопрос застает меня совершенно врасплох». Все, что он мог сделать — отправить Ванситтарта к недавней речи Сталина и еще раз заверить в готовности советского правительства оказывать помощь жертвам агрессии. Мне понятен ваш ответ, сказал Ванситтарт, но сейчас «наступает момент, когда Англия, Франция и СССР должны заранее решить, что они будут делать в том или ином случае».

«Беда 1938 года состояла в том, что Гитлер сыпал удары на Европу разрозненную, неподготовленную; если в 1939 году мы хотим противостоять германской агрессии, Европа должна быть объединенной и подготовленной. Первым шагом для этого должно быть сближение между Лондоном, Парижем и Москвой, выработка общих планов действий заранее, а не в момент кризиса».

Майский еще раз заметил, что Ванситтарт пытается обратить уже обращенных; ведь это Лондон и Париж «систематически саботировали всякий коллективный отпор агрессорам». «Я полностью согласен, — ответил Ванситтарт, — [но] теперь все изменится и музыка пойдет уже не та. Подумайте над этим, и давайте встретимся опять на следующей неделе». Майский запросил инструкции Москвы об ответах на возможные вопросы.51

Что за необыкновенная встреча! Бьющий через край энтузиазм Ванситтарта, его уверенность в своей правоте хорошо схвачены в докладе Майского. Тон посла почти изумленный: он не ожидал от Ванситтарта такой открытости. Неужели все на самом деле так легко и просто? Лед жизненных реалий вскоре остудил энтузиазм, хотя и сделал Ванситтарта прозорливее.

На следующий день, 18 марта, Галифакс пригласил к себе Майского, чтобы подтвердить основные мотивы высказываний Ванситтарта о важности миссии Хадсона. И хотя кабинет не дал Хадсону слишком далеко идущих инструкций, «он готов обсуждать в Москве любые вопросы — не только экономические, но и политические». «Лично [я] очень рассчитываю на то, что Хадсону, сказал Галифакс, удастся рассеять те подозрения, которые существуют в Москве относительно намерений и внешней политики британского правительства, и тем самым подготовить почву для более тесного сотрудничества между обеими странами на международной арене». Еще, по словам Галифакса, он надеялся, что по возвращении домой Хадсон сможет ослабить «сомнения, которые существуют в Англии относительно СССР». Майский догадывался, что Галифакс слышал немало «антисоветских рассказов о «слабости» Красной армии и надеется, что Хадсон привезет ему из Москвы солидный контраргумент». Галифакс коснулся и темы помощи Румынии, хотя Майский, естественно, не имел инструкций по этому вопросу и мог адресоваться опять же только к речи Сталина от 10 марта.52

Отчеты Майского о встречах с Галифаксом, Ванситтартом, Хадсоном и Батлером показывают значительно большую заинтересованность британского правительства в улучшении отношений с Москвой, чем британские отчеты о том же самом. В частности, в последних отсутствует момент о том, что Ванситтарт был буквально вне себя по поводу отчета Хадсона о его разговоре с Майским 8 марта. Эти расхождения в советских и британских отчетах могут указывать на то, что английские собеседники Майского не очень стремились афишировать свой энтузиазм, зная об отношении Чемберлена к этому вопросу. Подозрительный читатель однако может предложить и другое объяснение: Майский сам присочинил насчет английского энтузиазма. Но эти встречи Майского слишком многочисленны и тон отчетов о них слишком постоянен, чтобы допустить возможность фабрикации и преувеличений.

Литвинов был настроен скептически относительно поворота в британской политике. На британское требование разъяснить советскую позицию относительно помощи Румынии он ответил очень сдержанно, однако пообещал проконсультироваться со своим правительством, имелось в виду — со Сталиным. Он так и сделал и ответил Сидсу предложением созвать пяти-, а в итоге и шестистороннюю конференцию, с участием Франции, Британии, Советского Союза, Польши, Румынии и Турции. Вопросы одного правительства другому о его намерениях мало что могли дать; нужны были совместные консультации. Литвинов предложил в качестве места встречи Бухарест, что усилило бы румынские позиции.53 Однако слухи о нацистском ультиматуме Румынии не подтверждались; румынский министр иностранных дел заявлял, что ему об этом ничего не известно. И Галифакс поспешил отвергнуть предложение Литвинова о шестисторонней конференции: она была бы преждевременным и слишком рискованным предприятием, ничто не гарантировало ее успех. Кроме того, добавлял Галифакс, у него не было подходящего человека, который мог бы представить Британию на этой конференции; однако ясно, что, если бы британское правительство собиралось участвовать в конференции, то и такой человек нашелся бы.54 Бонне сообщил Сурицу, что он в принципе согласен с предложениями Литвинова, хотя и сомневается в том, нужна ли Румынии советская поддержка. «Лично я не исключаю, отмечал Суриц, что Бонне, который далеко не в восторге от перспективы воевать за Румынию и который, вероятно, предпочел получить и от нас более уклончивый ответ, такими сообщениями намеренно пытается нас «охладить», усилив недоверие к Румынии».

Потом, как бы поразмыслив, Суриц добавляет: «Но возможно, конечно, что он на этот раз и не соврал».55

События вокруг выдуманной угрозы Румынии подействовали на Литвинова как ушат холодной воды. Он воспринял их как предостережение не особенно доверять информации, полученной от Майского относительно изменений в британской политике. «Как вы знаете из многочисленных шифровок т. Майского, — писал Литвинов Сталину, — Хадсон имеет поручение подымать не только экономические, но и политические вопросы. Необходимо заранее решить, какую позицию занять в переговорах с ним». «Не может быть отрицаемо», что события в Чехословакии и общая ситуация способствовали подъему британского общественного мнения, и теперь либералы вместе с лейбористами, так же как и часть консерваторов, не одобряют политику Чемберлена и желают сотрудничества с СССР. «Это еще не значит, что Чемберлен и его окружение и наиболее твердолобая часть консервативной партии прониклись уже убеждением в необходимости радикального изменения курса внешней политики». Больше того, аннексия Чехословакии и угроза другим странам юго-восточной Европы вполне вписываются в концепцию Чемберлена о германской экспансии на восток. Он не может заявить об этом открыто и поэтому должен подготовить общественное мнение. Флирт с Москвой может облегчить и будущие переговоры британцев с Германией, сделав Гитлера более сговорчивым. Не исключен вариант, что Чемберлен вообще сомневается, сможет ли он достичь каких-либо договоренностей с Гитлером и Муссолини.

Я полагаю, говорил Литвинов, что именно все эти расчеты и заставили Чемберлена посетить наше посольство, а потом послать к нам Хадсона. Это не связывает ему рук, хотя и позволяет до некоторой степени «зажимать рот оппозиции. Чемберлен был бы, однако, более чем рад, если бы переговоры Хадсона не дали результатов и ответственность за это можно было бы возложить на советское правительство». Мы не должны питать иллюзий относительно побуждений Чемберлена, но нам не стоит и создавать впечатления, что мы стремимся к добровольной изоляции и не заинтересованы в сотрудничестве; таким образом мы post facto оправдаем его же мюнхенскую политику. «Насколько нам известно, Хадсон не уполномочен делать нам какие-либо конкретные политические предложения». Поэтому и нам не следует делать каких-либо конкретных предложений: «Достаточно будет разъяснить нашу общую позицию в духе Вашего доклада на съезде [10 марта]». Потом Литвинов показал текст заявления, с которым следовало ознакомить Хадсона, когда он прибудет в Москву 23 марта, и Сталин этот текст одобрил.56

А в Лондоне 20 марта Ванситтарт опять встретился с советским послом. «Он весь сиял, — сообщал Майский, — и был в очень приподнятом состоянии духа».

«Я просил Вас прийти, — говорил Ванситтарт, — чтобы сказать, что дела идут хорошо и что те цели, за которые я столько лет боролся, начинают реализовываться». И Ванситтарт повторил все основные моменты их предыдущей беседы с Майским. Было особенно важно продемонстрировать, что теперь Британия и Советский Союз находятся «в одном лагере» и сформировали единый фронт против нацистской Германии. С умиротворенчеством было покончено и назад дороги не было. Мы должны действовать быстро, говорил Ванситтарт: «Антигерманская волна в Англии сейчас стоит очень высоко». Но все же в правительственных кругах существуют элементы, «готовые саботировать переход к новой ориентации».57

6

А какую же позицию во всех этих событиях, приведших к вступлению нацистов в Прагу, занимали французы? Самый простой ответ — никакую. Между Парижем и московским посольством с начала января до 23 марта, то есть уже восемь дней спустя после того, как нацисты вошли в Чехословакию, происходил обычный обмен телеграммами. После первого отчета Наджиара о встрече с Литвиновым и Потемкиным, Бонне направил в Москву вызывающего содержания телеграмму, в которой отрицал, что Франция отошла после Мюнхена от коллективной безопасности. Никакое правительство не сделало больше, чем французское, чтобы помочь Чехословакии. Одного этого заявления достаточно, чтобы оправдать мнение о Бонне, как о лживой, двуличной карикатуре на человека. Французское правительство, сообщал он кроме того Наджиару, делало все возможное, чтобы ускорить выполнение советских заказов на военное оборудование. Ни один советский чиновник не поверил бы в это, и Наджиар надписал на полях телеграммы, что на самом деле не было сделано ничего.58

15 марта, когда германские войска входили в Чехословакию, Суриц сообщил, что Бонне разговаривал с ним о желательности улучшения франко-советских отношений. Бонне, копируя английскую идею, даже предлагал послать в Москву торговую миссию. Французское общественное мнение все больше уверовало, что Гитлер намеревается повернуть на запад, сообщал Суриц; экспансия на восток была просто подготовкой перед наступлением на запад. «В этом отношении речь Сталина произвела очень сильное впечатление».59 Литвинов отнесся к предложениям Бонне без особой серьезности и не счел нужным доводить их до сведения Сталина; он полагал, что предложенная французами торговая миссия может быть использована для достижения каких-либо политических целей. «Мне кажется, что меньше всего мы должны позволять Франции прибегать к таким уловкам».60

Шесть дней спустя, 21 марта, Бонне отправился в Лондон для консультаций с Галифаксом. «За русскими необходимо приглядывать», говорил Бонне. «Они любят делать в пропагандистских целях заявления, которые вовсе не соответствуют их истинным намерениям. Поэтому каждой стороне необходимо точно определить, что она готова сделать».61

Кроме того, Галифакс и Бонне обсудили, какие действия необходимо предпринять для предотвращения дальнейшей нацистской агрессии. Британскому правительству не нравилось предложение Литвинова о созыве конференции в Бухаресте, поэтому оно выдвинуло контрпредложение о подписании четырехсторонней декларации, призывавшей к консультациям в случае угрозы политической независимости любого из европейских государств. Подписавшие декларацию — Британия, Франция, Польша и Советский Союз — в случае возникновения такой угрозы, объявляли бы о готовности «проводить совместные консультации, относительно того, какие нам следует предпринять действия для организации совместного сопротивления». Как разъяснял Кадоган, Лондон только приглашал «к консультациям перед лицом любой угрозы. И только в процессе дальнейшей эволюции взглядов мы можем попытаться определить, что — в данных обстоятельствах — каждый из участников может быть готов сделать» (курсив дан в оригинале).62 22 марта французы приняли британские предложения. В Москве Сидс 21 марта довел предложения до сведения Литвинова и на следующий день получил благоприятный ответ. Хотя при этом Литвинов выразил сомнение в том, согласится ли присоединиться к данной декларации Польша.63

У Даладье были те же сомнения. Он сообщил Сурицу, что согласен на четырехстороннюю декларацию, но считает, что Польша может не подписать ее, и тогда британцы откажутся от своего предложения. По словам Сурица, «сам [Даладье] считает достаточным сотрудничество между Англией, СССР и Францией и готов пойти на соглашение, заключенное только между этими тремя странами».64

Для Литвинова это было трудное время. В начале 1939 года сталинские чистки изрядно проредили Наркоминдел; многие из его друзей и близких товарищей исчезли без следа. «Как я мог вести внешнюю политику, — сказал Литвинов Наджиару в феврале, — если перед глазами у меня маячила лубянская тюрьма?»65 В марте и Пайяр замечал напряженное состояние Литвинова, связанное с критикой, которой подвергалась его политика из Кремля. Общим мнением среди дипломатов было, что дни Литвинова сочтены. Говорили, что Ворошилов склонялся к советско-германскому сближению, хотя Сталин был против этого.66 Среди немногих выживших соратников Литвинова оставались Потемкин, Суриц и Майский. Были их жизни сохранены, чтобы оставить возможность советско-западного сотрудничества в целях борьбы с нацизмом? Или это была просто прихоть тирана? Советские дипломаты и другие официальные лица были вынуждены работать, зная, что им уже подписан смертный приговор; не знали они только, когда и как он будет приведен в исполнение.

Сомнения относительно готовности Польши присоединиться к четырехсторонней декларации, как оказалось, были оправданны. 24 марта польский министр иностранных дел Бек отверг британское предложение, не желая провоцировать Гитлера. Но это были еще не все плохие новости. Германия аннексировала Мемель, литовский портовый город с преимущественно немецким населением, а румынское правительство подписало с немцами договор о режиме наибольшего благоприятствования в торговле. События, казалось, вышли из-под контроля, что отнюдь не способствовало хорошему самочувствию государственных мужей, старающихся защитить себя от германской агрессии. Майский, присутствовавший на дипломатическом приеме в Лондоне, в честь французского президента Альбера Лебрюна, сообщал, что повсюду царят «явная тревога и депрессия». «Мемель. оказался последней каплей», отмечал Ченнон, и кабинет сейчас единодушен в том, что «что-то должно быть сделано...».67

Польский отказ подписать четырехстороннюю декларацию вызвал раздражение французов. Генеральный секретарь французского министерства иностранных дел Леже считал, что Бек «просто лживый циник» который не брезгует никакими средствами, чтобы «втереться в доверие к Германии, даже за счет Румынии. Его политика «была отнюдь не лучшего качества... и... ради своей страны и собственного интереса он хотел лишь избавиться от возникавших в данный момент трудностей, пусть даже став вассалом (может быть и главным) на службе у новоявленного Наполеона».68 Эта оценка оказалась не так уж далека от истины: 25 марта Бек, не оповестив никого, предложил Гитлеру компромисс, касавшийся Данцига — немецкого портового города, находившегося под управлением комиссара от Лиги Наций — и польского коридора. По Версальскому договору Данциг получил статус «вольного» города. Примерно так же, чтобы дать Польше прямой выход к Балтийскому морю, был образован польский коридор; но тем самым Восточная Пруссия была отрезана от остальной Германии. Это была давняя обида немцев, которая не давала им покоя еще задолго до 1933 года; и Гитлер был полой решимости наконец развязать этот вопрос. Бек надеялся, что если пилюлю подсластить заверениями в неуклонной антирусской и антикоммунистической направленности польской политики, то по Данцигу можно достичь компромисса.69

Ноэль, французский посол в Варшаве, неоднократно повторял в январе 1939 года, что многие поляки боятся немцев меньше, чем русских и, поставленные перед выбором, они скорее пойдут на сотрудничество с Германией. Ноэль упоминал также о словах советского военного атташе, который заметил, что поляки скорее дадут разгромить себя, чем примут советскую помощь. Исповедуя терпение, Ноэль считал, что с поляками можно договориться методом убеждения.70

Вопрос о том, разрешит ли польское правительство Красной армии пройти через свою территорию, чтобы встретиться с нацистским противником, был далеко не нов. Он стал ключевым вопросом в 1938 году, хотя и раньше французские и британские дипломаты предупреждали о его серьезности. Советские войска, отмечал Пайяр, однажды войдя на территорию Польши, могут и не захотеть с нее уходить. Польское правительство, захватив в 1919—1920 гг. часть советской территории, небезосновательно опасалось, что Советы в одни прекрасный день захотят вернуть ее назад. И вовсе не удивительно, что сэр Говард Кеннард, британский посол в Варшаве, отмечал после Мюнхена, что коллективная безопасность разбилась о польскую несговорчивость.71

Британцы были больше, чем французы склонны следовать советам посла Ноэля о терпении. И хотя британское правительство очень скептически отнеслось к захвату поляками Тешина, их отношение к польской политике в целом в марте 1939 года можно было охарактеризовать словами: пусть прошлое остается в прошлом. Но не так-то легко было убедить в этом Леже, хотя один из клерков Форин офиса отмечал, что французы были всегда слишком суровы к полковнику Беку.71 Леже советовал британцам разговаривать с поляками «очень ясным и твердым языком», как это делал французский посол Корбен. «Тот считал, что на поляков нужно оказывать настолько жесткое давление, насколько они способны выдержать, вплоть до угроз лишить их всякой помощи». Но строгий язык не был характерен в последние годы и для самой Франции, обрести его вновь было не так просто. Леже сетовал, что он «окружен недомолвками». Вина за многие из них лежала на нем самом, хотя Леже был прав, говоря британскому поверенному в делах в Париже, что Франции и Британии не следует особенно считаться с теми правительствами, теми «следствиями» их политики, с которыми они собирались консультироваться. «А иначе получится, что повозка будет бежать впереди лошади. Эти правительства присвоят себе право решать, как к ним следует относиться, исходя из намерений Франции или Великобритании».73

Так оно и получалось: хвост до сих пор продолжал вилять собакой. Причины этого были те же самые, что и во время мюнхенского кризиса. Бонне говорил британцам, что было бы «неплохо, если бы Польша и Румыния согласились принять советскую помощь. Но важно было и то, чтобы не дать Польше (а еще важнее — Румынии) предлога выйти из соглашения из-за России».74 У Чемберлена были сходные мысли: он ведь не мог винить поляков за отказ сотрудничать с Советским Союзом. Это сотрудничество могло вызвать ответные меры со стороны Германии. И что тогда оставалось делать Британии и Франции? «Это все равно, что посылать человека в логово льва со словами: "Не волнуйся, если лев сожрет тебя; после этого я найду ему хорошее оправдание"». И Чемберлен приходил к таким выводам:

«Стоит ли нам в таком случае связываться с Россией? Должен признать, что я питаю глубокое недоверие к русским. И никоим образом не верю в их способность организовать эффективные наступательные действия, даже если они захотят этого. Не доверяю я и побуждениям русских, которые, по-моему, имеют очень мало общего с идеями свободы и направлены только на то, чтобы перессорить всех остальных друг с другом. Больше того, к России относится с неприязнью и подозрительностью большинство малых государств, в особенности, Польша, Румыния и Финляндия, поэтому наше тесное сотрудничество с ней может стоить нам симпатий тех, кто способен оказать нам действительную помощь, если мы сумеем удержать их на своей стороне».75

Таким образом Чемберлен заключал, что четырехсторонняя декларация была «мертворожденной» и подтверждал, что дурные предчувствия Даладье были не напрасны. Взгляды Чемберлена-Бонне на Советский Союз продолжали преобладать. Через день после того, как Чемберлен написал вышеприведенные строки в письме к своей сестре, британский военный атташе в Париже сообщил о встрече с полковником Морисом Гоше, начальником «Второго бюро» — подразделения французской военной разведки.

«Он был убежден, что демократиям нечего ждать от военного взаимодействия с Россией. Теперь, как и всегда, в интересах Сталина было, чтобы демократии и тоталитарные государства сами перерезали друг другу глотки, что вымостило бы дорогу большевизму и наилучшим образом защитило бы русские территории; он больше не был заинтересован в том, чтобы демократии сокрушили тоталитаризм или наоборот».76

7

Пока в Париже и Лондоне разматывалась цепь этих событий, в Москву 23 марта прибыл Хадсон. В первый же день он встретился с Литвиновым, чтобы обсудить вопросы высокой политики. Хадсон повторил то, что Ванситтарт уже говорил Майскому, но в более сдержанной манере. В прошлом сентябре, признал Хадсон, мы не были готовы к борьбе, теперь мы готовы. В британском общественном мнении произошли крупные сдвиги. Теперь никакое правительство не сможет удержаться у власти, если оно попытается вернуться к политике умиротворения. «Второго Мюнхена не будет». По словам Литвинова, Хадсон заявил, что приехал в Москву «без всякой предвзятости» и был готов выслушать любые советские идеи о будущем сотрудничестве.

Литвинов ответил тем, что прочел Хадсону заявление, которое отправил на утверждение Сталину. В основном в нем говорилось о том, что в течение пяти лет Советский Союз выдвигал предложения о коллективной безопасности, и все они были отвергнуты, либо проигнорированы французским и британским руководством. Вместо коллективной безопасности те выбрали политику умиротворения, делая уступку за уступкой, и достигли этим только того, что аппетиты у агрессоров все больше возрастали. Несмотря на все это советское правительство не отказывается от своей готовности сотрудничать с другими странами, желающими оказать сопротивление агрессии. Но учитывая печальный опыт своих предыдущих предложений, советское правительство пришло к выводу, что теперь настал его черед ждать французских и британских инициатив. Если таковые последуют, Советский Союз был готов «рассмотреть и обсудить» всякие конкретные предложения. Я говорил также о том, что мюнхенская политика уничтожила «международное доверие, а также авторитет великих держав среди малых государств». Вряд ли могут быть достигнуты какие-либо серьезные результаты, если сотрудничество сведется к тому, что одна сторона будет вопрошать, а другая должна отвечать.77

В советских и британских отчетах об этой встрече имеются некоторые разночтения. Согласно телеграмме Сидса, Хадсон заявил, что в сожалениях об ошибках прошлого мало пользы и теперь настало время думать о настоящем и будущем. Литвинов сказал, что советское правительство «готово к консультациям с правительством Е. В. и другими правительствами, чтобы рассмотреть все возможные, как дипломатические, так и политические или экономические меры сопротивления. Он дал ясно понять, что подразумевает любую форму сопротивления, вплоть до вооруженной».78

Более позднее по времени и уже более продуманное послание Сидса содержит разумную дозу британского сарказма: «Исторический экскурс Литвинова был в высшей степени исчерпывающим... Развернут с обычным для него знанием предмета. Он ярко продемонстрировал постоянное отступление западных демократий... завершившееся мюнхенской капитуляцией и ледяным душем для Советского Союза». Хадсон мог защититься «единственным аргументом, который мог принять столь бескомпромиссный реалист, как Литвинов»: о том, что «в то время у нас не было другой возможности», у нас просто не было пушек.

«Слегка коснувшись, как он обычно делает в разговоре со мной британской слабости (в отличие от своей привычки при беседах с французским представителем), он сказал, что Франция практически обречена: она была, по его сведениям, наводнена германскими агентами, лишена единства и стабильности и практически отдана на откуп разного толка политическим лидерам, к которым он не испытывал никакого доверия. В не столь уж отдаленной перспективе он видел в Европе только Германию — от Бискайского залива до советских границ — уже непосредственно соприкасающуюся с Великобританией и Советским Союзом. Но даже это не удовлетворит германских амбиций, и атака при этом, сказал он, счастливо улыбаясь, будет направлена вовсе не на восток».79

Литвинов в своем отчете решил умолчать о взгляде на Францию и своей счастливой улыбке при мысли о том, что гитлеровские армии двинутся на запад. Это были личные чувства Литвинова, без сомнения разделяемые многими из его коллег. Зато излив свою желчь, он вплотную приступил к работе. И официальное советское дружелюбие к Хадсону и его партии было сполна подкреплено визитами в театр, роскошными обедами и приемами.80

Следующий разговор Хадсона, Сидса и Литвинова состоялся во время антракта в театре. Отчет Литвинова об этом разговоре довольно объемист, дискуссия должно быть захватила порядочно второго акта. Британцы показали ему короткую телеграмму, которую они отослали или собирались послать в Лондон. Литвинов выразил сомнение, содержание часовой беседы можно ужать до восьми-десяти строк. «Инсценировка проверки правильности записи на меня произвела впечатление зондажа о нашей готовности идти вплоть до военного союза или взаимной военной помощи, хотя во время первого разговора Хадсон оговаривался, что военный союз отнюдь не имеется в виду». Затем последовал длинный разговор, касавшийся Польши, Румынии и различных торговых вопросов. В самом конце, когда Хадсон намекнул, что Британия вполне могла бы обойтись вообще без торговли с Советским Союзом, терпение Литвинова изменило ему. Такие разговоры, заметил он, могут дать результат в переговорах с малыми странами, а две великие державы на самом деле могут обойтись без взаимной коммерции. Поэтому лучше сосредоточиться на соглашении, выгодном для обоих стран. А в более общем плане «Сидс и Хадсон оба стали жаловаться на замечаемое с нашей стороны недоверие к Англии, на наше нежелание понять, что английское правительство желает порвать со своей прошлой политикой и начать новую».

Литвинов пришел к выводу, что Хадсон приехал в Москву только с целью прощупать советское правительство на предмет его готовности к сотрудничеству и заключению возможного военного договора; возможно, для выяснения еще каких-нибудь особенных советских предложений. «Это, конечно, не значит, что Англия уже теперь стремится к такому соглашению, Англия желает лишь иметь все элементы для принятия решения в будущем при подходящих обстоятельствах».81 Кроме того, Хадсон вел продолжительные переговоры с Микояном по вопросам торговли, и хотя никаких конкретных соглашений из этого не последовало, полностью неудачными назвать их тоже нельзя. По политическим вопросам Хадсон встречался еще и с Потемкиным, и во время этой беседы уже ближе держался линии Ванситтарта. Возможно, он был испуган раздражением Литвинова по поводу беспредметности их дискуссий. Хадсон сказал Потемкину, что по его мнению война с нацистской Германией неизбежна, и встретить эту войну лучше бы, имея прочный англо-франко-советский альянс. Еще Хадсон сказал, что Британия могла бы послать во Францию девятнадцать дивизий, что явилось несомненной новостью для королевского генерального штаба, потому что он мог до сих пор послать только две дивизии. А дальше разговор вертелся вокруг разных общих мест, вполне в духе послеобеденной беседы. В отчете о беседе Потемкин довольно резко заключил, что миссия Хадсона, «начатая без серьезной подготовки с его стороны», закончилась по сути провалом. Потемкин сравнил Хадсона с гоголевским Хлестаковым, мелким чиновником, которого приняли за важную персону.82

Литвинов сообщил Майскому о провале миссии. Дело усугубило, отметил Литвинов, опубликование сообщения ТАСС, которое «сильно испортило настроение англичан, да и наше тоже».83 Это коммюнике включало место, где говорилось, что дискуссии касались и вопросов международной политики. Когда Кадоган узнал об этом в Лондоне, он немедленно телеграфировал Сидсу, что пассаж о политических дискуссиях крайне нежелателен и должен быть устранен, хотя ТАСС уже распространило коммюнике. Теперь рассчитывать было не на что, кроме как на резко отрицательную позицию Кадогана, которая могла только усилить раздражение и подозрительность со стороны Советского Союза.

По приказу Литвинова Майский отправился в Форин офис объясняться. По словам Кадогана, это была прискорбная ошибка, и он очень сожалел, если у советского правительства сложилось превратное впечатление. Майский прекрасно понимал, что Кадогану не могло понравиться, когда министр внешней торговли вступает в обсуждение политических вопросов, тем более что основной целью Хадсона было именно обсуждение торговых, а не политических вопросов. «Мне бросилось в глаза, — сообщал Майский, — что Кадоган говорил о данном инциденте с несколько необычным для него волнением и что имя Хадсона он произносил с явным раздражением. По-видимому, Кадогана возмущало, что человек торгового ведомства, да еще "выдвиженец" Ванситтарта (с которым у него не очень хорошие отношения), тоже хочет "лезть в политику"». Проще говоря, Кадоган «не прочь поставить ему палку в колесо». Майский сообщил Кадогану, что инцидент произвел на Москву неблагоприятное впечатление; и не из-за того, что кто-то попытался придать себе больший политический вес, а прежде всего потому, что такие люди как Галифакс, Ванситтарт и сам Хадсон слишком подчеркивали политическую важность миссии. И вообще, это вмешательство Кадогана создавало впечатление «какого-то диссонанса».85

Она на самом деле имела место, эта несогласованность в работе британского правительства. Чемберлен, как и Кадоган, насколько это было возможно, вообще не хотели иметь дела с Советским Союзом. А сигналы Майскому от Ванситтарта, Хадсона и даже Галифакса предназначались, видимо, только для советских ушей; они никак на были отражены в отчетах Форин офиса. И еще Майский недооценил застарелой вражды между Кадоганом и Ванситтартом. Ван — это «беспримерный осел», записал в своем дневнике Кадоган: «Я не использовал в свое время все возможности, чтоб избавиться от него, но теперь я понимаю, что должен был» (курсив сохранен как в оригинале).86 А вот как Литвинов писал об этом Сурицу: «Миссия Хадсона результатов не дала, да мы их и не ожидали, и сама цель миссии не была ясна ни нам, ни вероятно, самим англичанам».87 Ванситтарт имел ясное понятие о том, что требовалось и был, должно быть, больше всех огорчен провалом. Но он не мог противостоять Чемберлену и даже Кадогану.

8

Из-за польского нежелания участвовать в четырехсторонней декларации Чемберлен пытался найти иной способ решения вопроса, однако Форин офис даже не счел нужным информировать об этом Майского или Литвинова. По сути, Чемберлен просто хотел держать Советский Союз как можно дальше от дел, чтобы не раздражать Польшу. Однако Галифакс предупреждал, что было бы неразумно создавать у советского правительства «мнение, будто мы отталкиваем их в сторону». Меньшинство в кабинете тоже выступало в пользу улучшения отношений с русскими, потому что они являлись единственной стратегической силой, способной сдержать нацистскую Германию.88

29 марта случилось широкоизвестное событие, о котором именно поэтому всегда упоминают мимоходом; Ян Колвин, берлинский корреспондент «News Chronicle», передал в Форин офис информацию, в которой говорилось о неминуемом нападении Германии на Польшу. В ходе обсуждения возможных мер, которые требовалось предпринять, Кадоган предложил предоставить Польше британские гарантии, которые заставили бы германских агрессоров серьезно задуматься. Чемберлен и Галифакс согласились и 31 марта о таких гарантиях было объявлено в палате общин.89 Информация Колвина в итоге не подтвердилась, однако гарантии были уже даны.

И в эти последние мартовские события британцы не собирались не только вовлекать советское правительство, но даже не удосужились проинформировать его. Эти не очень разумные действия в сочетании с постоянным стремлением Чемберлена держать Советский Союз на дальней дистанции вызвали вполне предсказуемое раздражение Литвинова, который и без того уже испытывал к британцам отнюдь не лучшие чувства. Когда Кадоган 29 марта пригласил к себе Майского, он собирался обсудить с ним не только коммюнике, относившееся к миссии Хадсона. Он сообщил, что Польша решительно настроена против всякого сотрудничества с Советским Союзом, в том числе и в рамках четырехсторонней декларации, поэтому сейчас французское и британское правительства обсуждают создание полномасштабного блока в составе Британии, Франции, Польши и Румынии. «СССР пока остается в стороне, пояснил Кадоган, но на следующем этапе он тоже привлекается, причем о формах и характере его сотрудничества британское правительство собирается с нами вести специальные разговоры».

«Я слушал Кадогана с большим недоверием, — сообщал Майский, — зная вековую нелюбовь Англии к твердым обязательствам вообще, а на континенте Европы в особенности». А дальше он пространно описывает, как подвел Кадогана к этому вопросу и задал его прямо: «Допустим, Германия завтра нападает на Польшу, — объявит ли Англия в этом случае войну Германии?»

«На это, к моему удивлению, — говорит дальше Майский, — Кадоган ответил утвердительно, упомянув, что все это конечно требует одобрения кабинета». Майский, продолжая выражать скептицизм, позволил себе усмехнуться по поводу заявлений Кадогана.

«Почему Вы так усмехаетесь?» — спросил Кадоган.

«Потому что ваш новый план, если он только вообще будет реализован, в чем я далеко не уверен, представлял бы что-то похожее на революцию в традиционной внешней политике Великобритании, а здесь революций, как известно, не любят».

«Да, конечно, это было бы революцией в нашей внешней политике, — оттого-то мы так долго не можем принять окончательного решения». И Кадоган добавил, что ему еще неизвестно, что собирается делать по этому поводу правительство, хотя он думает, что правительство выступит с гарантиями.90

Неудивительно, что советское правительство не собиралось верить в произошедшую революцию. В заявлении Чемберлена в палате общин упоминалась только Польша, а общий тон заявления не определял четко casus belli. По словам Майского формулировки были уклончивые и туманные; а Литвинов прямо заявлял, что этим Англия только стремилась обеспечить себе пути отступления в вопросах по Данцигу и Польскому коридору. 1 апреля Литвинов встретил посла Сидса с заметной холодностью, вызванной в основном тем, что британское правительство даже не нашло нужным официально известить Советский Союз о провале четырехсторонней декларации. Но на этом взаимные неудовольствия не кончились. Британское правительство безоговорочно отвергло его предложение о шестисторонней конференции, а потом, уведомив об этом меньше чем за три часа, Галифакс попросил Литвинова одобрить парламентское заявление Чемберлена, при том, что нарком его и в глаза не видел. «Советское правительство имеет достаточно, — сказал Литвинов Сидсу, и желает, следовательно, твердо держаться в стороне от каких-либо обязательств». Сидс пытался протестовать, говоря что британское правительство желает всем только добра, но Литвинов не стал его слушать и покинул совещательную комнату.91

После того как премьер-министр огласил в палате общин польские гарантии, он пригласил к себе Ллойд Джорджа, чтобы поболтать о международном положении. Это было непохоже на Чемберлена, который не особенно нуждался в советчиках, тем более, в таком. В ходе разговора Ллойд Джордж спросил премьер-министра о роли Советского Союза в формировании антинацистского блока.

— Полякам и румынам не правится такая идея, — ответил Чемберлен. — Поэтому участие России вообще проблематично.

— Тогда почему вы берете на себя риск втянуть Британию в войну против Германии?

— Опасность этого минимальна, — ответил Чемберлен. — Мы располагаем информацией, что немцы не рискнут воевать на два фронта.

— Но где же будет этот «второй фронт»? — спросил Ллойд Джордж.

— Польша, — ответил Чемберлен.

«Ллойд Джордж расхохотался, стал издеваться над Чемберленом и доказывать, что Польша не имеет ни сколько-нибудь приличной авиации, ни достаточной механизации армии, что вооружение польских сил более чем посредственно, что экономически и внутриполитически Польша слаба. Без активной помощи СССР никакого «восточного фронта» быть не может... При отсутствии твердого соглашения с СССР я считаю Ваше сегодняшнее заявление безответственной азартной игрой, которая может кончиться очень плохо».92

Таким образом, Ллойд Джордж сумел в нескольких словах суммировать этот неразрешимый для Британии и Франции вопрос. Без соглашения с Советским Союзом никакой Второй фронт в Европе был невозможен. Британский кабинет признавал, что Британия и Франция не способны спасти Польшу и Румынию от порабощения, и все же британский премьер-министр продолжал исповедовать те же самые взгляды, которые излагал в письме к сестре — не вступать ни в какие соглашения с Советами и вообще держать их на расстоянии.93 Лидер либералов Арчибальд Синклер объяснял Майскому, что это было просто своего рода жонглерство. Учитывая польскую и румынскую враждебность, советским вступительным «взносом» в дело европейской безопасности могло бы стать обеспечение тех же самых Польши и Румынии оружием и военным снаряжением и отказ снабжать нацистскую Германию. Позднее информацию Синклера подтвердил Галифакс, поинтересовавшийся, не согласится ли советское правительство снабжать Польшу военными припасами.94

Однако Чемберлен зря полагал, что советское правительство согласится играть эту подчиненную роль, в то время как Британия будет определять, когда и как Советский Союз должен вмешаться, чтобы защитить свои собственные интересы. Переписка Майского показывает, что некоторые британские официальные лица и дипломаты видели необходимость немедленных действий «для вовлечения в дело» Москвы. Но к несчастью, об этих британских посланиях советскому правительству, доходивших через Майского, нужно было молчать в Лондоне из-за оппозиции Чемберлена.

Таким образом, за последние две недели марта провалилась миссия Хадсона, было отклонено предложение о конференции в Бухаресте и потерпела фиаско идея о четырехсторонней декларации. Все эти неудачи весьма снизили доверие к многочисленным сообщениям Майского о перемене курса в британской политике. Но несмотря на все это и общую напряженность ситуации, оставалась британская надменность по отношению к советскому правительству и, что еще хуже, британцы с тем же насмешливым небрежением относились к растущему советскому недоверию. Что касается Франции, то, если не считать нескольких кратких встреч Сурица в конце марта с Бонне и Даладье, французское правительство заняло по отношению к Советскому Союзу пассивно-выжидательную позицию. Множились слухи о двурушничестве Бонне и его закулисных переговорах. Уже никто, и меньше всего в Москве, не доверял ему, а вместе с ним и французскому правительству. Однако несмотря на все эти неблагоприятные обстоятельства в начале апреля появился еще один, на этот раз последний шанс, создать англо-франко-советский блок.