1

В начале 1939 года британское правительство рассматривало вопрос о возобновлении торговых переговоров с Советским Союзом, целью которых было заставить его — уговорами или запугиванием — приобретать больше британских промышленных товаров. Торговый баланс неизменно оказывался с большой пользой для Советов, и это было постоянным источником раздражения для британских официальных кругов. Но попытки выравнять баланс завершились лишь провозглашением торгового эмбарго. Однако, по мере того, как вопросы международной политики приобретали перевес над вопросами торговли становилось понятно, что это не самый лучший выбор. «У России есть 100 дивизий, — замечал С. Д. Уэйли из британского казначейства. — И в случае возникновения конфликта это может оказаться решающим фактором, чтобы иметь Россию на нашей стороне».1 Уэйли не был генералом, но этого и не требовалось, чтобы признать стратегическую важность СССР.

Сталинские чистки нанесли серьезный урон офицерскому корпусу Красной армии, но не смогли устранить сам Советский Союз как военный фактор в восточной Европе. Свой вклад в это дело внесли и англо-французские правые, которые использовали репрессии как предлог, чтобы уклониться от сотрудничества с Советским Союзом в борьбе против нацистской Германии. Как французские, так и британские военные источники считали Красную армию, несмотря на все недостатки, мощной военной силой и указывали на желательность иметь ее в качестве союзника. Французский военный атташе в Москве Паласс, например, сообщал в апреле 1938 года, что советское высшее командование уже оправляется от чисток и военный потенциал Красной армии следует считать довольно высоким. Генштаб не принял во внимание этот доклад, но Паласс продолжал стоять на своем. Красная армия через год после мобилизации могла выставить на фронт 250 дивизий. Она вполне была в состоянии защитить собственную территорию, а ее наступательная мощь, хотя и ограниченная, могла нанести серьезный урон врагу.2 Британские военные аналитики склонялись к тому же. Английский военный атташе в Москве Р. К. Файербрэйс сообщал в начале марта 1939 года: «Красная армия в настоящее время верна режиму и готова вести, если ей прикажут, как оборонительную, так и наступательную войну... Она серьезно пострадала от "чисток", но все еще может представлять серьезное препятствие для атакующих...».3

В начале 1939 года британское правительство могло в любой момент послать во Францию две дивизии, которые присоединились бы примерно к 85 французским, чтобы противостоять нацистской Германии. По всем подсчетам Советский Союз мог выставить в случае войны больше. Кроме того, не стоит забывать, что англо-французская военная стратегия базировалась на концепции guerre de longue durée — долгой войны, в которой жесткая сухопутная и морская блокада в соединении с оборонительной стратегией на суше в конце концов истощили бы силы Германии и привели ее к поражению. Наступательные операции предусматривались только в качестве завершающего удара. Не нужно быть профессором военных наук, чтобы понять, что Красная армия могла оказаться ценным ресурсом в осуществлении такой стратегии. Даже если бы Красная армия была только серьезной оборонительной силой, Советский Союз мог еще лишить Германию возможности пользоваться своими богатыми природными ресурсами и одновременно осуществлять крупные поставки вооружения и припасов восточным союзникам, таким как Польша и Румыния, если бы того пожелали их правительства. Главная англо-французская претензия Красной армии заключалась в том, что она не могла осуществлять длительных стратегических наступательных операций — как из-за чисток, так и вследствие недостаточно развитой сети коммуникаций. Но у англо-французов не было и намерений начинать немедленные наступательные действия против вермахта. Чемберлен постоянно указывал на военную слабость Советского Союза, хотя факты говорили совсем о другом. Но не желая сотрудничества с Советским Союзом, Чемберлен использовал любые аргументы, чтобы оправдать свою позицию.

2

Такое положение вещей сохранялось до конца марта. Но постепенно обстоятельства начали меняться и Чемберлену становилось все труднее защищать свою позицию. После захвата нацистами Праги общественное мнение как в Британии, так и во Франции, стало склоняться не в пользу Германии. Дома Чемберлен попал под жесткую критику оппозиционных партий за нежелание сближаться с Советским Союзом. Его обвиняли в том, что он руководствуется только «идеологическими» мотивами. Чемберлен отрицал это: ведь Польша отказывалась от сотрудничества с Советами, точно так же, среди других, поступили фашистская Испания и салазаровская Португалия, включая даже Канаду. Стало быть, британская политика диктовалась целесообразностью, а не идеологией.4 Но и тут все становилось с ног на голову — хвост по-прежнему продолжал вилять собакой. Литвинов замечал в телеграмме Майскому: «Речь как будто идет пока о помощи не Англии, а Польше, и решающее слово должны были сказать Чемберлен и Даладье, а не Бек. Не в первый раз Англия делает нам предложения о сотрудничестве и потом берет их обратно со ссылками на действительные или возможные возражения то Германии, то Японии, а теперь Польши».5 Даже личные письма Чемберлена к сестрам демонстрируют именно его идеологическую предубежденность против Советского Союза.

3 апреля в Лондон прибыл Бек, чтобы обсудить двустороннее военное соглашение. Англичане хотели, чтобы Польша поддержала Румынию в случае нацистской угрозы. Но никакого толку в этом плане добиться от Бека не удалось. Британские гарантии и так уже лежали у него в кармане, поэтому он не чувствовал никакой потребности «мешать одно с другим». Больше того, Бек не сообщил англичанам — и тут он вел двойную игру — об усилении германского давления на саму Польшу. Для начала Гитлер хотел аннексировать Данциг и проложить через Польский коридор экстерриториальный путепровод в Восточную Пруссию. Чемберлен всегда утверждал, что Польша была ключом ко всей ситуации. Теперь он начал понимать свою ошибку.6 Сама Британия не могла защитить Польшу от нацистского окружения и Чемберлен упорно отказывался иметь дело с единственной силой, которая была в состоянии это сделать — Советским Союзом. Ну, хорошо, как любят говорить русские. «Мы отлично знаем, — писал Литвинов 4 апреля, — что задержать или приостановить агрессию в Европе без нас невозможно, и чем позже к нам обратятся за нашей помощью, тем дороже нам заплатят».7

В первые дни апреля, сначала Потемкин, а потом и Литвинов, встретились с польским послом В. Гжибовским, чтобы расспросить его с пристрастием о причинах нежелания Польши сотрудничать с Советским Союзом в рамках британской четырехсторонней декларации. Были ли правдивы сообщения в прессе о польской оппозиции этому? — спрашивал Потемкин. Гжибовский дал шаблонный ответ, что Польша хотела бы сохранять нейтралитет в отношениях как с Германией, так и с Советским Союзом. Потемкин возразил, что тогда будущее Польши будет полностью зависеть от милости Гитлера. В случае германской угрозы Польша будет просто вынуждена принять помощь от других великих держав, если она конечно хочет защитить свою независимость.

В разговоре с Литвиновым Гжибовский попытался увести разговор от враждебных заявлений Польши по адресу СССР, но нарком не позволил ему.

Польская политика, подогревая алчность Гитлера к территориальным захватам, заключала в себе опасность, отметил Литвинов. А что касалось польского нейтралитета, то со времен мюнхенского кризиса его было что-то незаметно.

— Польша может обратиться к Советскому Союзу, — ответил Гжибовский, — когда в этом назреет необходимость.

— Только не тяните с этим слишком долго, — предупредил Литвинов.8 Это был хороший совет. 11 апреля Гитлер одобрил новую военную операцию — «Белый план» — по изоляции Польши и развала ее вооруженных сил. Гитлер еще не решил окончательно с военными действиями, но если бы Польша отказалась от требуемых от нее уступок, он намеревался сокрушить ее.

С требованием британского общественного мнения и оппозиции об улучшении отношений с Советским Союзом было трудно не соглашаться, но все же некоторые официальные лица и сам премьер-министр еще не были убеждены в необходимости их улучшений. Галифакс заверял Майского в желании британского правительства создать широкую коалицию ради сохранения мира, в которой обязательно нашлось бы достойное место Советскому Союзу. Но в то же время Форин офис без всяких комментариев отверг неформальное предложение Майского о визите Литвинова в Лондон для подготовки переговоров. Сарджент и Кадоган, оба как всегда настроенные против СССР, полагали, что это была просто ужасная идея. Она «возбудила бы самые серьезные подозрения в любой стране, где опасались связей с Советским Союзом... Я надеюсь, что мы не позволим воображаемым опасениям Майского и надуманным настроениям Литвинова толкнуть нас на действия, противоречащие здравому рассудку». И далее Сарджент предлагал «бросить вызов Советам, недвусмысленно потребовать представить нам четкую и детальную схему, показывающую, насколько и как они готовы сотрудничать с другими правительствами...»

«Я согласен с этим, — вторил ему Кадоган. — Лично я рассматриваю сотрудничество с Советами скорее как препятствие, нежели преимущество. И я бы прежде спросил их, что они могут предложить конкретно, и указал бы им, что уроки «морализаторства» нам не нужны». Галифакс тоже соглашался, но с оговорками: «конечно мы сможем, если захотим — не слишком увеличивая при этом общего количества зла, — удержать их в нашем кругу...».9

3

Именно в то время, когда британцы отвергли идею визита Литвинова в Лондон, началось дипломатическое оживление в Париже. В начале апреля французское правительство наконец очнулось от своего оцепенения в отношении Советского Союза. 2 апреля Пайяр послал очередное предупреждение из посольства в Москве. Если Франция проигнорирует Советский Союз, то сделает она это себе на беду. Он сообщал о саркастическом замечании Литвинова в разговоре с Сидсом, что изоляционистская политика может в конечном итоге оказаться наилучшей для Советского Союза. Пайяр понимал, что такие высказывания имели целью прежде всего возбудить англо-французский интерес, и они без сомнения этой цели достигали. Но Пайяр предупреждал, что чересчур откровенные высказывания Литвинова «почти всегда отмечали изменения в политических предпочтениях советских лидеров». У советского правительства складывалось впечатление, что их уже достаточно накормили разговорами, обещаниями и поводили за нос — теперь оно было готово к изоляции и даже компромиссу с нацистской Германией. Литвинов смертельно устал от англо-французской надменности и был «по горло сыт» враждебными выходками Польши и Румынии. Он не хотел, чтобы Советский Союз стал громоотводом для нацистской агрессии.10

Явились ли причиной того предупреждение Пайяра или нарастание общеевропейского кризиса, но французский кабинет, похоже, наконец, принудил Бонне встретиться с Сурицем и обсудить возможности сотрудничества. 5 апреля Бонне осведомился, насколько заинтересован СССР в поддержке Польши и Румынии в случае нацистской агрессии, обратившись даже к выдержкам из речи Сталина от 10 марта о советской поддержке жертв агрессии. Бонне не сказал ничего конкретного о французских намерениях, отмечал Суриц, но одно было ясно: он хотел, чтобы Москва приняла на себя обязательства по ведению войны на востоке, а также возможно и главный удар Германии. Бонне сообщил, что французское правительство может в течение нескольких дней подготовить предложения, касающиеся мер по поддержанию безопасности в восточной Европе. Суриц невысоко оценивал эту встречу, рассматривая ее просто как попытку Бонне создать впечатление, что он проводит консультации с советским правительством. Естественно, что отчет Бонне об этой встрече несколько отличался; главный упор в нем делался на те меры, которые должен был предпринять Советский Союз, и совсем мало внимания обращалось на то, что готова сделать в поддержку Польши и Румынии сама Франция.11

Бонне предложил Сурицу нанести ответный визит на Кэ д`Орсе 7 апреля — в тот самый день, когда итальянские армии вторглись в Албанию, — где опять выразил мнение о необходимости франко-советского сотрудничества в поддержке Польши и Румынии. Ответ Сурица был краток: он отметил в основном трудность оказания помощи стране, которая сама ее не хочет. Тем не менее посол пообещал передать все пожелания Бонне в Москву. Суриц сообщал также. о своей более ранней по времени встрече с Даладье, резко осудившим политику Польши, которая, как он считал, могла привести только к краху. Многие видные французские политики пожелали встретиться с Сурицем в начале апреля, включая Гамелена, который также критиковал Бека и сожалел об «ошибках прошлого», говорил, что настало время объединить все силы, готовые противостоять агрессору. Другие французские военные чиновники, включая бывшего начальника генштаба Максима Вейгана говорили, что очень важно иметь «твердое соглашение с Россией» «На внутреннем фронте с коммунизмом нужно бороться, и я всецело "за" подавление компартии во Франции, — говорил Вейган. — Но в плане внешней политики идеология не должна влиять на стратегические интересы». Естественно, что единодушия в этом вопросе не было. Буквально в то же время, шеф гамеленовского Второго бюро не признавал ни какой кооперации с Советами, видя в ней средство распространения большевизма на Европу.12

Литвинов в должном порядке сообщил Сталину о послании Бонне, присовокупив уничтожающую характеристику французской политики: «Бонне является наиболее последовательным и непреклонным сторонником так называемой мюнхенской политики. Я полагаю, что он и теперь еще готов продолжать прежнюю линию, которая сводится к тому, что Франция отказывается от какого бы то ни было вмешательства в дела Европы, за исключением случаев прямого нападения на саму Францию или близлежащие Бельгию и Швейцарию. Он готов пожертвовать всеми остальными странами Европы, включая Румынию и Польшу. Он несомненно поощрял Бека в его антисоветской позиции и вряд ли сочувствует даже тем заявлениям, которые делал Чемберлен в отношении Польши. К сожалению, с ним приходится иметь дело как с министром иностранных дел, но необходимо всегда иметь в виду, что наши ответы и предложения он будет пытаться использовать в подкрепление своего тезиса о невозможности сотрудничества с нами и изменения мюнхенской политики. В таком же духе он использует и неполучение ответа от нас».

Поэтому Литвинов предлагал и просил одобрить то, что должно было стать советским ответом Бонне. А именно: что советское правительство предлагало созвать шестистороннюю конференцию и соглашалось на британские предложения о четырехсторонней декларации. Хотя Польша и Румыния не просили о советской помощи, и несмотря на то, что не имело договорных обязательств по отношению к этим двум странам, советское правительство готово было «выслушать и изучить» любые конкретные предложения13 .

Далее Литвинов в надлежащем порядке поручил Сурицу передать этот ответ Бонне. Причем тон его инструкций никак не соответствует тону телеграмм Сурица, в которых указывается, что Бонне постоянно торопит его с ответом на свои предложения о переговорах. Он звонил мне накануне и сегодня пригласил для беседы. «Застал я его в состоянии полной прострации», сообщал Суриц. Он показал мне кучу телеграмм из самых разных мест, в которых говорилось об ухудшении ситуации: в Италии под ружье поставлено 2 млн человек; германским войскам отдан приказ двигаться к польской границе; французский флот объявил мобилизацию. Война могла разразиться в любой день. Бонне ожидает нашего ответа с нетерпением, сообщал Суриц: вчера он отослал Пайяру инструкции по этому поводу. Он хочет, чтобы дискуссии начались немедленно и готов подписать трехстороннюю декларацию без Польши.14

Суриц посылал ежедневные отчеты о встречах с Бонне или о политической ситуации во Франции. «Последние недели я не могу пожаловаться на отсутствие контакта с французским правительством, — писал он, — создалось даже такое своеобразное положение, что этот «контакт» начинает уже нас тяготить. Бонне решительно меня одолевает своими преследованиями и чуть не ежедневными встречами». Сначала Суриц сам думал, что все это было представлением, чтобы создать впечатление постоянных контактов и консультаций, с целью обмануть общественное мнение, но в последнюю неделю ситуация изменилась. «Бонне впервые, как мне кажется, наконец, понял, что его политика подвела страну к краю пропасти, а его самого (что для него, вероятно, важнее) — к политическому банкротству».

Суриц сообщал, что предвоенные настроения нарастали в Париже буквально с каждым днем. Все были убеждены, что войны не избежать и что воевать придется в гораздо худшей обстановке, чем была прошлой осенью. Сначала оккупация Праги, а потом вторжение в Албанию изменили настроения публики. «Сейчас уже не удается больше втирать очки». Французское общественное мнение развернулось на 180 градусов; атаки в прессе на СССР почти исчезли. Франция уже не была так мелочно требовательна в вопросах о советской помощи.

Пропала и былая французская самонадеянность, теперь французы готовы были и попросить: «люди, которые нуждаются в нас — это вовсе не те люди... в которых нуждаемся мы». Франция по самые уши погрязла в растущей опасности; соглашение с агрессором было уже невозможно и война становилась неизбежной. На самом деле и Франция и Советский Союз нуждались друг в друге. Но Суриц боялся предательства: нам стоит вести переговоры, считал он, но «не идти ни на какие обязательства без встречных гарантий».15

Это письмо Сурица несколько противоречит письму Литвинова с повторением все тех же опасений и выражением недоверия к Бонне и Галифаксу, которое тот написал Сталину 9 апреля. Нарком считал, что Бонне просто ищет предлога заявить, будто Советский Союз не готов действовать, как все время вещал об этом во время мюнхенского кризиса. Его готовность подписать трехстороннее соглашение ничего не значила; он прекрасно знал, что британцы никогда не пойдут на это, а возможно надеялся, что и Москва не пойдет на такое соглашение.16

Но как бы глубоко ни было личное недоверие Литвинова к британскому и французскому правительствам, когда обстоятельства требовали, он мог мыслить непредвзято. Возможно из-за писем Сурица, или трезво взвесив все обстоятельства, Литвинов выдвинул новое предложение — свое последнее, как оказалось — к французскому и британскому правительствам, направленное на кооперацию против нацистской Германии. Сарджент и Кадоган желали «раскрыть... советский блеф, потребовать детальной и конкретной схемы — до какой степени и каким образом они [Советы] готовы сотрудничать с другими правительствами». Вот Литвинов и решил поймать их на слове.

4

Началось с того, что Литвинов отчитал Майского за заявление, которое тот сделал на встрече с Галифаксом 11 апреля. Галифакс сообщил на ней, что британское правительство готово предоставить еще более твердые гарантии Греции и Румынии. Дискуссия касалась широкого круга вопросов, но Майский стоял на том, что единственный путь обуздать агрессию и гарантировать мир — создание широкой многосторонней коалиции, а не двухсторонние или трехсторонние соглашения. Галифакс полагал, что британское правительство довольно быстро продвигается к выработке твердой позиции относительно нацистской Германии и выразил надежду, что советское правительство скоро заметит это. Майский ответил, что скорость британских реакций может и была бы достаточна в XIX веке, но она слишком медленна, когда имеешь дело с Гитлером и Муссолини. Было необходимо не просто хватать агрессоров за руку, но предвидеть их действия и предотвращать их. Галифакс покинул встречу в довольно раздраженных чувствах: «поведение Майского в течение нашей беседы было вполне дружелюбным, но я так и не смог почувствовать в ее заключение, что мы достигли какого-либо прогресса в разрешении тех реальных трудностей, которыми озабочено правительство Его Величества; мне показалось, что Майский и советское правительство их просто игнорируют».17

Двумя днями позже 13 апреля Литвинов довел до сведения Сталина, что Майскому следовало бы иметь «более сдержанную позицию» на своих встречах с британскими официальными лицами, и попросил одобрения на отправку телеграммы по этому поводу. Сталин согласился; очевидно именно потому, что Литвинов критиковал Майского за недооценку полезности двух- или трехсторонних соглашений. «Считаем также неуместной Вашу критику английской политики. Вам следует руководствоваться нашими прямыми указаниями, а не статьями из нашей печати, которая может себе позволить больше, чем официальный советский представитель». Получив такое одобрение, Литвинов поручил Майскому довести до сведения Галифакса, что советское правительство вовсе не равнодушно к судьбе Румынии и желало бы знать, как англичане и их союзники планируют оказывать Румынии помощь. «Мы готовы, — заявил Литвинов, — принять участие в такой помощи».18

В тот же день британское правительство объявило о гарантиях для Румынии и Греции; французы сделали то же самое. А в конце марта британское правительство уже заявляло о своем намерении удвоить число резерва. Через неделю после объявления англо-французских гарантий Румынии и Греции было создано британское министерство военных поставок, а еще через шесть дней в палату общин был внесен законопроект о всеобщей воинской повинности. Казалось, что Британия и Франция наконец решились ужесточить свои позиции; но все эти меры были рассчитаны на длительные сроки. Требовалось время, чтобы ощутить их результаты. Кроме того, одно дело заявить о гарантиях, и совсем другое — быть в состоянии защитить польские или румынские границы от реального вторжения. 3 и 13 апреля в палате общин состоялись дебаты. Многие выступавшие от оппозиции и часть консерваторов хотели знать, что делается, чтобы привлечь к сотрудничеству Россию. Звучали даже призывы к полномасштабному альянсу с Советами, но правительство пока не планировало этого. Ченнон отмечал, что Черчилль, Ллойд Джордж и еще несколько человек «ликующей толпой окружили Майского... этого посла террора убийств и всяческих мыслимых преступлений».19 Чемберлен был твердо настроен против союза с русскими, Галифакс мало в чем уступал ему, поддерживаемый Кадоганом и Сарджентом. Вот как Чемберлен писал об этом своей сестре Иде:

«Отнюдь не легко выдерживать перекрестную травлю от оппозиционеров всех мастей в парламенте, но хуже всего Уинстон; он звонит почти каждый час. Полагаю, он приготовил какие-то ужасающие обличения, с которыми ему не терпится выступить. Я понимаю, что у нас полно безрассудных храбрецов, которые готовы ввергнуть нас в войну прямо сегодня, но кто-то должен противостоять им, пока это не стало на самом деле неизбежно».

Затем Чемберлен обращается к своей встрече с Беком и их дискуссии о Советском Союзе:

«Признаю, я очень во многом согласен с ним, ибо рассматриваю Россию как весьма ненадежного друга, обладающего весьма скромными возможностями для активной помощи, но огромной способностью раздражать других. К несчастью, нам приходится противостоять почти истеричным настроениям оппозиции, подстрекаемой Ллойдом Джорджем, который несокрушимо верит, что именно Россия — ключ к нашему спасению...».20

13 апреля Форин офис телеграфировал своему послу в Турции, сообщая, что «у правительства Его Величества нет намерений заключать двухстороннее соглашение о взаимной помощи с советским правительством».21 Заверения же Галифакса Майскому, например, 6 апреля, о желании сотрудничать с Советским Союзом, являются отражением его личных взглядов, но никак не отражают настроений премьер-министра и даже официальной позиции Форин офиса. Советские подозрения — если не относительно Галифакса, то относительно Чемберлена — вполне оправдывались.

На следующий день, 14 апреля, британское правительство предложило Советскому Союзу предоставить в одностороннем порядке гарантии Польше и Румынии. Это и был британский путь сближения с Советами, не делая к этому никаких реальных шагов.22 Тем не менее Майский в разговоре с Галифаксом, как отмечал последний, был настроен весьма позитивно в отношении британских предложений и проинформировал министра о советской позиции относительно Румынии. Галифакс с нетерпением ждал ответа и просил, чтоб с ним не тянули. В своем докладе в Москву Майский упомянул о встрече с Ванситтартом, уже после того, как побывал у Галифакса. Ванситтарт подтверждал, что новые инструкции для Сидса с предложениями об односторонних советских гарантиях демонстрировали, что англо-советские отношения входят в «новую фазу» консультаций о реальном сотрудничестве.23 Литвинов конечно не мог быть уверен, что все это на самом деле так, но ему хотелось в это верить.

14 апреля французы, без предварительных консультаций с Лондоном, также обратились с инициативами к Советскому Союзу. Это было совершенно ново для их политики; они не предпринимали ничего подобного со времен Барту. Бонне вручил Сурицу общие положения о предполагавшемся франко-советском пакте, по которому каждая сторона брала на себя обязательства помогать другой стороне, если та вступит в войну с Германией, чтобы помочь Польше или Румынии. Характерно, что первый проект этого договора предусматривал только помощь Советского Союза Франции, о помощи Франции Советскому Союзу даже не упоминалось. Отчет Сурица об этой встрече выдержан в довольно саркастических тонах, но в нем нет ни слова о столь обычном для Бонне пренебрежении к соображениям собеседника. Бонне просто требовал от Сурица четко обозначить свою позицию; Суриц, естественно, сказал только, что у советского правительства могут возникнуть контрпредложения.24

15 апреля Сидс встретился с Литвиновым, чтобы обсудить британские предложения. Сидс пишет, что Литвинов оказал ему «вполне дружественный» прием, но наркому не нравилась идея односторонней декларации, которая обязывала только СССР и никого больше. Литвинов же представил это в своем отчете несколько иначе, заявляя, что не услышал в предложениях посла ничего о конкретных мерах помощи Румынии, которые предусматривала бы Британия со своей стороны и со стороны Советского Союза. «Английское правительство, отмечал Литвинов, по-видимому, предпочитает общие принципиальные декларации более точным обязательствам о заранее согласованных формах помощи».25

На следующий день Литвинов опять встретился с Сидсом по тому же поводу, но на этот раз он был более резок. Он хотел знать, как далеко были готовы зайти другие гаранты, и что точно требовалось от советского правительства. Еще он хотел знать, что в этих условиях предполагалось делать Польше и Румынии. Насколько понимал Литвинов, эти двое «подзащитных» вполне могли договориться с Берлином и оставить гарантов в дураках. Может быть британскому правительству известно нечто такое, о чем не знаем мы, сказал Литвинов, поэтому мы тоже хотим иметь полную информацию, перед тем как выступить с каким-либо публичным заявлением. Пайяр высказался об этом прямо: Советский Союз не желает таскать из огня англо-французские каштаны и не хочет, чтобы его оставили один на один с Германией. В Париже Бонне сообщил Сурицу, что британское предложение застало его врасплох, хотя французское правительство и поддерживало его.26

Литвинов не сказал Сидсу, что советское правительство готовит ответные предложения французскому и британскому, о которых очевидно знал Суриц, когда встречался с Бонне 15 апреля. Именно в этот день Литвинов направил Сталину предложение о трехстороннем альянсе с Францией и Британией. Теперь у нас есть британские и французские предложения, говорил Литвинов; может быть, англичане посредством французов пытаются прощупать нас. В любом случае, британское и французское правительства начали раскрывать свои карты. «Если мы хотим от них чего-либо добиться, — говорил Литвинов, — мы также должны понемногу раскрывать и свои желания. Не приходится ожидать, чтобы другая сторона предлагала нам как раз то, чего мы хотим». Полагая, что советское правительство тоже заинтересовано в сотрудничестве с Францией и Британией, Литвинов предлагал программу-минимум, состоящую из четырех пунктов. Кратко ее можно суммировать так: взаимная помощь в случае агрессии против любой их трех подписывающихся сторон; поддержка всем государствам, имеющим общие границы с СССР, включая страны Прибалтики и Финляндию; срочное заключение соглашения о конкретных формах взаимопомощи и соглашение о том, чтобы не заключать сепаратного мира. «Предстоят, очевидно, срочные и сложные переговоры как с Францией, так и особенно с Англией», указывал Литвинов; поэтому необходимо тщательно отслеживать британское общественное мнение и пытаться влиять на него.27

На следующий день Литвинов обсуждал свой план трехстороннего соглашения с Францией и Британией у Сталина. В результате, 17 апреля послу Сидсу было вручено предложение, состоявшее из восьми пунктов. Литвинов разъяснил, что советский план явился разработкой предложений Бонне, но включает и британскую идею о гарантиях для Польши и Румынии.28

Сарджент и Кадоган предполагали, что Литвинов выдвинет свои, встречные предложения, и не ошиблись. Форин офис пребывал в замешательстве; Кадоган считал, что советские предложения «в высшей степени неприемлемы»; они дают «слишком мало в смысле безопасности», но будут способствовать отчуждению наших друзей и провоцировать наших противников. Британское правительство попросило Советы сделать одностороннее заявление о гарантиях «скорее с целью успокоить наших левых, чем получить какое-то весомое преимущество в военном смысле», отмечал Кадоган. «Вообще же сотрудничество с советским правительством может быть уместно в силу его желательности, но его следует допустить в такой форме, когда оно может быть признано наиболее целесообразным». Еще Кадоган вынужден был признать, что советские предложения ставят правительство Его Величества в трудное положение:

«...Весьма сложно отказаться от этих советских предложений. У нас уже сложилось мнение, что Советы только кормят нас проповедями о «коллективной безопасности», но не делают никаких практических предложений. Теперь они сделали, и будут иметь возможность упрекнуть нас, что мы не приняли их. Но больше всего будет упреков от наших же собственных левых... Кроме того, существует риск — хотя, я думаю, лишь в отдаленной перспективе, — что если мы не примем их предложений, Советы могут заключить что-то вроде соглашения "о ненападении" с германским правительством».

И все же Кадоган рекомендовал, чтобы предложения Литвинова были отвергнуты; что и было сделано, даже «с надменностью», как скажет позже французский посол Корбен.29 Во время отклонения предложений Литвинова в мозги Форин офиса пришла еще одна мысль; о том, что неплохо бы надавить на французов, пока те не начали сепаратных переговоров с советским правительством. Таковые на самом деле могли входить в планы Литвинова, и это лишь ухудшило бы положение Британии. Поэтому Форин офис предложил французскому правительству обсудить этот вопрос, прежде чем оно даст ответ советскому послу в Париже. Кадоган разъяснил британскую позицию Корбену, который сообщал из Лондона, что к литвиновским предложениям решено относиться с «большой осторожностью». «Простой отказ, — как доводил Галифакс до сведения Фиппса в Париже, — дал бы русским возможность поставить оба наших правительства в весьма щекотливое положение, [поэтому] было бы лучше всего отделаться какими-нибудь незначительными, но вполне выполнимыми контрпредложениями».30

Как и опасались британцы, французы проявляли все больший интерес к соглашению. Бонне «просил меня передать вам, — телеграфировал Суриц Литвинову 18 апреля, — что «первое впечатление у него сложилось очень благоприятное» и он должен признать, что наш проект «в высшей степени интересен».31 Но потом начались подводные течения, как почти всегда случалось в делах Бонне с советским правительством, не в последнюю очередь обязанные своим появлением опасениям англичан, что французы с чрезмерной готовностью откликнулись на предложения Литвинова. Между французами и англичанами начался активный обмен мнениями, посвященный этому вопросу. Леже сообщал Фиппсу, что на первых порах Бонне склонялся к мысли, будто советские предложения касаются слишком широкого круга проблем и слишком обременительны. Но сам Леже считал, что они «вызвали возражения, которых вполне стоило ожидать», и могут служить только основой для соглашения: «Он чувствовал, что как только Франция и Британия выдвинут конкретные требования к России, они должны быть готовы, что и к ним будут в той или иной форме выдвинуты ответные требования...».32 Бонне встретился с Сурицем 22 апреля. У нас возникли некоторые проблемы с советскими предложениями, сказал Бонне, французскому правительству не нравится идея гарантий странам Прибалтики, потому что в ответ не предусматривается советских гарантий Голландии, Бельгии и Швейцарии. Бонне просто забрасывал крючок. А в общем он сказал Сурицу, что французское правительство продолжит изучение предложений, и через несколько дней с ним опять свяжутся.33

Французы пытались убедить англичан отказаться от своего упорного неприятия альянса с Советами, но тщетно. Бонне вручил Фиппсу французский ответ на предложения Литвинова: в нем говорилось, что советская озабоченность взаимной уравновешенностью обязательств является вполне понятным условием и этому до определенной меры следует пойти навстречу. Публичных ссылок на конкретные страны, в особенности на Польшу, следует избегать; в соглашении должно говориться «об общих и взаимных обязательствах по взаимной помощи между тремя данными правительствами, без упоминания какой-либо другой страны». Поэтому и «формула, предлагаемая советскому правительству, должна быть изложена в выражениях достаточно общих, без указаний на конкретные страны, и в то же время достаточно четкой, обусловливающей применение наиболее решительных в данных условиях мер». Больше того, французское правительство не собиралось поддерживать британское предложение советскому правительству об односторонней декларации по поводу помощи другим странам, поскольку оно было просто неприемлемо для Москвы. Тем не менее, обязывая Советский Союз прийти на помощь Франции и Британии, в случае, даже если война возникнет как следствие их действий, французское предложение все же требовало от Советов сохранять status quo в центральной и восточной Европе (курсив автора) и не налагало никаких обязательств на французское и британское правительства, то есть, помогать Советскому Союзу, если тому придется действовать в сходных обстоятельствах. Другими словами, французам и британцам предоставлялось право решать вопрос о войне и мире, а Советскому Союзу предоставлялось право тащиться вместе с ними в упряжке. Бонне вручил французские предложения о трехстороннем соглашении Сурицу 25 апреля.34

Британцы считали, что французы зашли слишком далеко; русские так не считали. Чемберлену «вообще не правилось» французское предложение; так же как и Галифаксу с Кадоганом. Повторялась старая история: Польша не пойдет ни на какое сотрудничество с Советским Союзом.35 Британский посол в Варшаве Кеннард предупреждал, что давление на Польшу способно только ухудшить положение. Как только Советский Союз станет полноправным членом антигерманской коалиции, Польше будет грозить отсылка на вторые роли. Больше того слишком шумная кампания в прессе и на радио о возможном соглашении с СССР насторожит польское общественное мнение и сыграет на руку нацистским пропагандистам, наживающим капитал на страхе перед большевизмом. «Не окажется ли возможным, — молил Кеннард, — даже в этот последний час, чтобы кто-нибудь из властей настоял на том, чтобы пресса и Би-Би-Си держали себя в рамках?» (подчеркнуто в оригинале). Кадоган считал, что «помочь могло бы» доведение письма Кеннарда до сведения Чемберлена.36 Коллье, глава северного департамента, говоря в другом контексте (о Румынии) колко заметил: «если Гитлер решит действовать немедленно, он всегда может найти предлог, не затрагивающий Россию!».37

Коллье был одним из приверженцев Ванситтарта и время от времени довольно смело критиковал правительство. В своем резком комментарии о протоколах комитета по внешней политике, составленного из министров кабинета, занимавших ключевые посты, он отмечал, что «если почитать между их строк», особенно высказывания Чемберлена, то «трудно избавиться от ощущения, что настоящий мотив поведения кабинета — желание заручиться поддержкой русских и в то же время оставить руки свободными, чтобы при случае указать Германии путь экспансии на восток, за счет России. Глава центрального департамента, Стрэнг, был не согласен с этим мнением; Кадоган, верный своим всегдашним воззрениям, хранил молчание. Коллье предупреждал, что «русские не настолько наивны, чтобы ни в чем не заподозрить нас, и я надеюсь, что сами мы тоже не окажемся настолько наивными, чтобы верить, что сможем действовать на два фронта». Советскую поддержку стоило иметь на своей стороне, каковы бы ни были издержки с этим связанные, и мы «не должны останавливаться перед тем, чтобы заплатить эту очевидную цену — дать русским, в обмен на обещание их помощи, уверенность, что мы не бросим их в одиночестве перед лицом германской экспансии». Меньшее по отношению к ним было бы не только бессовестно, а и обречено на провал.38

Шокирующее, но правдивое заявление. Хорошо, что его не увидел Литвинов, хотя он и так не нуждался в подтверждении того, что Чемберлену и Бонне не стоит слишком доверять. Литвинов считал предложение Бонне от 25 апреля «издевательским», но все же хотел послушать, что еще скажут Лондон и Париж. С нетерпением ожидая ответа от британцев, Литвинов, видимо, намекнул в разговоре с Сидсом 25 апреля, что его предложение не было «жестким», но может послужить как «основа для дискуссии», — хотя еще двумя днями раньше он сигнализировал Сурицу, что советские предложения, взятые в целом, были только минимумом того, о чем нужно договариваться. На самом деле Сидс предупреждал, что негативная британская реакция на предложения Литвинова «способна только утвердить их [советское правительство] во мнении, будто мы пытаемся отмежеваться от их усилий».39 И где же был британский ответ? спрашивал Литвинов. Должен ли Советский Союз считать, что британское правительство отменяет свой призыв об односторонней декларации в пользу французского трехстороннего соглашения?40

25 апреля Бонне заявил Сурицу, что высказанное ранее французское предложение было лишь «официозным» и, собственно, его личным «сюгжесион». Из этого следует заключить, сообщал Суриц Литвинову, что британцы не согласны с «предложениями» Бонне.41 И это было еще мягко сказано. На следующий день Бонне позвонил Сурицу и попросил еще раз встретиться с ним.

— Получили вы что-нибудь из Москвы в ответ на мои предложения? — спросил Бонне.

— Я ответил отрицательно, — сообщал Суриц.

Бонне напомнил, что «находится все время в переговорах с англичанами, но что до сих пор еще не добился согласования». Потом он попытался выведать, что думает сам Суриц по поводу его предложений о трехстороннем соглашении. Советский посол сдержанно заметил, что там не все согласовано в смысле взаимных обязательств. Не придав этому особого значения, Бонне обвинил во всем Леже и сказал, что он хоть сейчас готов изменить формулировки, чтобы исправить огрехи.42 В ситуации, когда Европа стояла на пороге войны, такая дипломатия представлялась, мягко говоря, легкомысленной. 28 апреля Гитлер добавил напряженности в обстановку, денонсировав в рейхстаге, германском законодательном органе, польско-германский пакт о ненападении от 1934 года и англо-германское соглашение об ограничении военно-морских сил, заключенное в 1935 году.

28 апреля Литвинов писал Сталину, что первоначальное предложение Бонне лишено даже претензии на взвешенность, но все же не отрицал в нем некоторых положительных моментов. Предложение Бонне подразумевало более широкий территориальный охват, включая «центральную или восточную Европу», а не только Польшу и Румынию. Не следует торопиться с ответом французам, писал Литвинов, пока мы не получили реакции от англичан. На самом деле и то немногое хорошее, что Литвинов усмотрел в предложении Бонне, на поверку оказалось блефом. Уже на следующий день Бонне сообщил Сурицу, что соглашение должно прикрывать только Польшу, Румынию и Турцию.43

29 апреля Галифакс уведомил Майского, что англичане были «слишком заняты», чтобы рассмотреть «вполне логичные и конструктивные» предложения Литвинова. Это заявление не было отговоркой, это была чистая ложь; ведь Литвинов знал, что Бонне говорил Сурицу о своих постоянных контактах с англичанами по этому вопросу. Галифакс также заверил Майского, что британское правительство не оставит Советский Союз в беде, если тот окажет содействие жертвам агрессии в Восточной Европе. Это могло быть вполне искренним, по крайней мере в разумении Галифакса, но отнюдь не все в это верили; даже Коллье в Форин офисе. В то же самое время Бонне сообщил британскому послу в Париже, что французы будут солидарны с британской позицией об односторонних гарантиях, если Британии удастся привлечь на свою сторону в этом вопросе Советский Союз — в чем Бонне сомневался.44 Это ознаменовало собой конец двухнедельной игры Бонне в независимую внешнюю политику с Советским Союзом.

«Наши переговоры с другими странами идут не так уж плохо», — писал Чемберлен своей сестре Хильде 29 апреля:

«Наша главная проблема — Россия. Признаюсь, что я испытываю к ней глубокое недоверие. Я не могу поверить, что она ставит перед собой те же цели, что и мы, или испытывает какую-либо симпатию к демократии как таковой. Она боится Германии с Японией и была бы рада, если бы в схватку с ними вступили другие. Вполне возможно, что она отлично сознает свою военную слабость и не желает ввязываться в конфликт, пока это в ее силах. Поэтому ее усилия направлены на то, чтобы подстрекать к схватке других, а самой отделываться только расплывчатыми обещаниями какой-то помощи. К счастью, к ней относятся с большим подозрением все, кроме нашей слабоумной оппозиции, и дело обстоит таким образом, что теперь нам уже вполне ясно, что любое прямое сотрудничество с ней оказалось бы фатальным для всяких надежд объединить балканские страны в борьбе против германской агрессии. Таким образом, наша проблема — удерживать Россию на ее позициях, не вступая с ней в явное противоборство...».45

Именно эти перипетии и заставили советское правительство изменить свою позицию. 3 мая Литвинов послал Сталину отчет о британской политике: «Англичане не спешат с ответом». Они очевидно ждут советского ответа на предложения Бонне и готовы повторить свое предложение об односторонних гарантиях. Литвинов категорически отвергал как британские, так и французские предложения, рекомендуя четко и однозначно проинформировать англо-французов о советской позиции, чтобы они не питали на этот счет никаких иллюзий. Он хотел, чтобы его предложения были приняты в целом, но был готов рассмотреть возражения Бонне и вопрос о советских гарантиях Голландии, Бельгии и Швейцарии в обмен на соглашение о гарантиях для стран Прибалтики.

Литвинов готов был поторговаться и относительно своих первоначальных предложений, но ему не пришлось больше участвовать в переговорах. 3 мая его сменил на посту наркома Вячеслав Михайлович Молотов, второй человек в государстве после Сталина и председатель Совета народных комиссаров. В короткой телеграмме, разосланной в советские дипломатические представительства, говорилось только, что Литвинов был смещен из-за «серьезного конфликта» между ним и Молотовым, «возникшего на почве нелояльного отношения т. Литвинова к Совнаркому Союза ССР».47 Отставка Литвинова вызвала на Западе волну предположений о том, что теперь Советский Союз вполне мог заняться улучшением отношений с Германией и вовсе отойти от коллективной безопасности.

Пайяр сообщал, что смещения Литвинова никто не ожидал, но — по крайней мере частично — связывал его с британской политикой проволочек в вопросе о советских предложениях трехстороннего альянса. Налитая до краев более ранними «выкрутасами» англо-французов чаша терпения советского правительства, наконец, переполнилась. Непосредственной причиной отставки, считал Пайяр, послужило последнее заявление Галифакса Майскому (от 29 апреля) о том, что британское правительство опять готово предложить Советам лишь декларацию об односторонних гарантиях, не принимая в расчет литвиновского проекта о трехстороннем альянсе. «Литвинова считали символом политики коллективного противостояния агрессии. Больше того, он придавал этому противостоянию в правительственных советах динамизм своей сильной личности. И есть все основания опасаться что его исчезновение... может послужить сигналом... отступления... к нейтралитету, или даже к соглашательству... с Германией. Но все же такой исход, говорил тот же Пайяр неделей позже, маловероятен для текущего момента (курсив в оригинале). Советское правительство, похоже, все еще сохраняло приверженность коллективной безопасности, но если теперь во внешнюю политику станет все больше вмешиваться Сталин, то она превратится в арену проявлений его пристрастий и эгоизма.48

Как бы в подтверждение предположений Пайяра, Молотов заверил французское и британское посольства, что советская внешняя политика останется неизменной, если, добавил он загадочно в разговоре с Сидсом, «не произойдет каких-либо изменений в международной обстановке и в позиции других держав».49 Сидс так и остался при этом мнении, да и советские дипломаты уверяли своих западных коллег, что отставка Литвинова вовсе не означает изменений в политике. Позднее Майский сказал, что отставка была результатом личной ссоры между Литвиновым и Сталиным.50 И все-таки имеющихся свидетельств недостаточно для вполне однозначного вывода о причинах увольнения Литвинова; нам все еще приходится полагаться на мнения современников. Документы, опубликованные в Советском Союзе все же создают впечатление, что Литвинов до конца был приверженцем переговоров и компромисса с нестоящими никакого доверия правительствами Франции и Британии. Но Сталин, видимо, в конце концов потерял терпение и сделал ставку на непримиримость Молотова.

5

Из французского посольства в Москве неоднократно приходили предупреждения об опасности советско-германского сближения. Читателя может заинтересовать — основывались ли эти предупреждения на каких-либо конкретных фактах. Сохранялась ли дипломатическая активность между Москвой и Берлином после отзыва миссии Шнурре в конце января? Ответом будет, пожалуй — очень незначительная. Даже франко-германские экономические консультации, которые начались в декабре 1938 года, во время визита Риббентропа в Париж можно рассматривать как более важные, нежели тот краткий всплеск активности, вызванный отмененной раньше, чем она успела начаться, миссией Шнурре. Даладье даже подумывал о визите в Париж Германа Геринга — именно Геринг был ответственным за германский четырехлетний экономический план, — Бонне тоже был заинтересован в возможности заключения крупных контрактов, которая появлялась на гребне мартовского успеха. В Берлин, для ведения переговоров, были посланы Эрве Альфан, чиновник министерства торговли и Люсьен Ламурье, бывший член кабинета. Британцы тоже вели переговоры с нацистской Германией в январе — марте 1939 года. Сначала необходимость политического прощупывания, а потом и соображения экономической выгоды привели Форин офис к мысли послать в Берлин Эштон-Готкина — пообщаться с германскими официальными лицами и деловыми людьми. Германская оккупация Праги положила конец всей этой активности.

Что касается германо-советских отношений, то посол Мерекалов сообщал в начале марта из Берлина, что будучи приглашен на завтрак для дипломатического корпуса, удостоился встречи с самим Гитлером. Короткая беседа между Мерекаловым и Гитлером была скорее жестом вежливости, хотя посол и не упустил возможности пожаловаться на враждебность прессы. На самом деле Литвинов считал, что в германской и итальянской прессе даже убавилось язвительности в отношении СССР. «Германия сама не прочь использовать, — отмечал Литвинов, — советский козырь в своей игре с Англией и Францией, но не решается на соответственные политические жесты, которые она хочет заменить, если возможно, экономическим сближением. Кстати, фашистская Германия никогда не переставала интересоваться нашим сырьем и своим экспортом в СССР».53 Месяцем позже Литвинов писал Мерекалову о политической ситуации: «Я ничего не могу сообщить сверх того, что Вам известно из газет, — не из немецких, конечно, а из французских, английских и советских». Гитлер, казалось, был несколько сконфужен британской декларацией относительно Польши. И, наконец, Литвинов отмечал «загадочные передвижения» германского посла Шуленбурга между Москвой и Берлином.54 На следующий день Литвинов послал Мерекалову краткую телеграмму с просьбой обратиться в германское посольство иностранных дел и потребовать, чтобы Германия прекратила вмешиваться в производственный процесс, менять планы и ассортимент изделий военных заводов «Шкода», расположенных в оккупированной Чехословакии, которые производили по заказу Советского Союза зенитные установки.55

Некоторые историки придают большое значение последовавшей встрече между Мерекаловым и госсекретарем германского министерства иностранных дел Эрнстом Вайцзеккером 17 апреля, именно в тот день, когда Литвинов окончательно оформил свои предложения об альянсе с Францией и Британией. Эта встреча рассматривается, основываясь на отчете Вайцзеккера, как своего рода взаимное раскрытие СССР и Германии, которое в итоге и привело к подписанию в августе 1939 года нацистско-советского пакта о ненападении. Публиковавшиеся в 1990—92 гг. советские документы однако свидетельствуют, что не было никакого политического раскрытия, посол просто выполнял указание Литвинова потребовать остановки германского вмешательства, не позволявшее «Шкоде» выполнять советские заказы. Мерекалов не сообщает об обмене какими-либо политическими мнениями, если не считать того, что он выразил надежду Советского Союза на то, что с угрозой войны будет покончено. Согласно собственному отчету, Мерекалов все же задал в ходе беседы несколько вопросов Вайцзеккеру о франко-германских и германо-польских отношениях. Еще Мерекалов выразил сожаление о нападках на Советский Союз в германской прессе, отметив, что «эти выпады ничуть не ослабели и не создают впечатления об изменении линии герм[анской] прессы». В ответ «В[айцзеккер] разводит руками и вздыхает». Потом Мерекалов спросил, какими видит Вайцзеккер германо-советские отношения в будущем. Госсекретарь пошутил насчет того, как плохи они были, потом сказал, что их улучшению препятствовали «идеологические» факторы, но он надеется по крайней мере на развитие экономических отношений. В отчете Вайцзеккера об этой встрече, на которую в основном и опираются историки, указывается, что Мерекалов вполне недвусмысленно заявил о желании улучшить политические отношения. Вполне возможно, что отчет Вайцзеккера более объективен, а Мерекалов просто скрыл свои политические намерения; но если даже и так, значит он действовал не по инструкциям Литвинова.56

Французское и британское правительства наверняка сожалели об уходе Литвинова. Его преемник, Молотов, был человеком совершенно другого сорта — безжалостный, хладнокровный сукин сын, по-собачьи преданный опричник, который следовал сталинским указаниям до последней буквы. Молотов был вторым по могуществу человеком в СССР. Начав карьеру с неприметной бюрократической должности, он стал, по словам Ленина, «товарищем, заполняющим кабинет». В отличие от Литвинова Молотов не бывал за пределами Советского Союза, не говорил на иностранных языках. И там, где Литвинов старался держаться подальше от политических мероприятий партии, Молотов, как сталинский приспешник, находился в самой их гуще. Вот уж кто на самом деле был по горло в крови репрессий; бывало, что он сам подписывал смертные приговоры жертвам, зачастую собственным коллегам. И даже в старости Молотова едва ли мучили угрызения совести. Не было секретом, что Молотов и Литвинов очень не нравились друг другу. «Да, да, — вспоминал Молотов, — Литвинов только случайно жив остался».57 По словам Черчилля, который познакомился с Молотовым во время войны:

«Он жил и преуспевал в обществе, где беспрестанно плетущаяся интрига сопровождалась постоянной угрозой персональной ликвидации. Его похожая на пушечное ядро голова, черные усы, пронизывающие глаза, грубо вырубленное лицо, изощренность в разговоре и невозмутимая манера вести себя вполне соответствовали его качествам и навыкам. Он лучше всех других подходил на должность проводника и инструмента политики этой непостижимой машины... Я никогда не видел человеческого существа, которое бы можно было с большим основанием назвать современным роботом. И несмотря на все это он был вполне разумным, даже не лишенным некоторого лоска дипломатом».58

4 мая, как и предчувствовал Литвинов, британцы возобновили свое предложение об односторонних гарантиях. Однако то, что последовало за этим было вовсе не так предсказуемо. Потемкин отправился в Анкару, чтобы продолжить переговоры об улучшении отношений с Турцией — важным союзником Советов в предвоенные годы, — которые начались в то же самое время, что и переговоры с англичанами и французами. Он встретился с турецким президентом Исметом Иненю, который был настроен критически по отношению к британцам и французам за то, что они не смогли воспрепятствовать германской экспансии на восток. Исмет был убежден, что англо-французская политика направлена только на то, чтобы самим остаться в стороне и состоит в ожидании того, что Германия истощит себя в восточной войне и тогда в конечном итоге французы и англичане смогут стать вершителями судеб Европы. К несчастью, они просчитались и первыми жертвами стали Австрия, Чехословакия и Албания. Остававшиеся независимыми государства Восточной Европы, по словам Исмета, потеряли веру в англо-французскую поддержку и теперь размышляют о том, каким бы образом вступить в соглашение с Гитлером. Британия и Франция наконец узрели эту опасность и начали переговоры с Турцией и Советским Союзом. «По мнению Исмета, СССР не должен уклоняться от предлагаемого [англо-французского] сотрудничества». Он убеждал Потемкина, что лучше принять предложение Бонне или в крайнем случае британскую концепцию односторонних гарантий и, уже исходя из этого, строить свои отношения с ними. Сам факт принятия, говорил Исмет, не нанесет никакого урона советскому «достоинству». Англо-франко-советский альянс был жизненно необходим. Вейгану, который был с визитом в Турции примерно в то же время, Исмет говорил примерно то же, что и Потемкину — что «без поддержки СССР Франция не сможет защититься против Германии».59

Прислушалось ли советское правительство к советам Исмета? Пайяр телеграфировал в Париж, что судьба французских предложений складывается, мягко говоря, неудачно, «...и это в то время, когда нам крайне необходимо привлечь СССР на свою сторону, связать его хотя бы словом, вместо того чтобы давать ему новые поводы замыкаться в себе...».60 8 мая Сидс отправился на встречу с Молотовым, чтобы представить ему британские предложения. Молотов был вежлив, но настроен скептически, когда интересовался готовностью англичан к штабным переговорам и военному соглашению. И еще Молотов был несколько обескуражен несовпадением французских и британских позиций — он хотел бы понять, в чем тут дело. У Сидса не было ясного ответа на этот вопрос. Затем последовали уже привычные и как всегда непростые вопросы о позиции Польши. Сидс отделался дежурным ответом, что поляки, как всегда, находятся в предчувствии нападения нацистской Германии. Затем Молотов с неудовольствием выговорил Сидсу за британскую задержку с ответом на предложения Литвинова: «Советское правительство всегда отвечает в течение трех дней, вместо трех недель». Сидс ответил довольно сухо: «Снимаю шляпу перед советской расторопностью». Молотов «от души рассмеялся», хотя в обсуждаемом не было ничего смешного. Пайяра не убеждали британские и польские уверения, что все средства хороши — лишь бы не рассердить Гитлера; если уж решено сопротивляться нацистской агрессии, необходимо принять все требуемые меры, чтобы добиться своего.62 Для обсуждения некоторых из этих вопросов Молотов встретился с Пайяром 11 мая, но на этой встрече он уже больше подчеркивал важность реального сотрудничества в противовес бесполезным бумажным заявлениям.63

Молотов требовал информации от своих послов и от Потемкина, который, возвратившись из Анкары, отправился с визитом в Бухарест, Софию и Варшаву. Потемкин отвечал из Варшавы 10 мая: «Без участия СССР Франция и Англия не могут обеспечить действительную помощь Польше и Румынии против Германии». Он, по сути дела повторял заявления Исмета Вейгану о том, что Франция не выдержит войны против Германии без помощи Советского Союза. Но «самым примечательным» было то, что Британия делала свои предложения, прося Советский Союз о помощи, но не желая при этом ничем поступаться в ответ, желая распоряжаться советской поддержкой лишь по собственному усмотрению и в собственных интересах, вовсе не принимая в расчет интересов России. Пусть даже так, спрашивал Потемкин, но «должны ли мы, однако, просто-напросто отклонить английское предложение?» И тут же отвечал, что условное принятие британских предложений сулило советскому правительству определенные выгоды: повышение международного престижа, возможность избежать прямого сотрудничества с Польшей и Румынией, меньшую связанность обязательствами, возможность действовать только, когда в действие вступят Франция и Британия. А указать на недостатки британского предложения мы могли бы уже в процессе его согласования, говорил Потемкин, и уже тогда постараться приблизить его к сути литвиновских предложений от 17 апреля. «Прошу учесть, — писал Потемкин (на случай, если Молотову не понравятся его советы), — что этот ответ мне пришлось составлять на ходу, в условиях спешки».64

Потемкин мог не беспокоиться на этот счет, потому что примерно с теми же предложениями к Молотову обратился и Суриц. Он прошелся по всем недостаткам британских предложений, отмечая, что с Советским Союзом в них предпочитают обходиться как со «слепым спутником», которому отведена роль тащиться следом за французами и британцами, не в состоянии рассчитывать на их помощь, даже если обязательства, взятые на себя по договору, будут чреваты для него неприятными последствиями. Изложив все это, Суриц однако не советовал с ходу отметать британские предложения. Это могло бы послужить интересам Бонне и Чемберлена, давая им возможность свалить вину за срыв переговоров на Советский Союз и оправдать себя перед общественным мнением — которое, как отмечал Суриц, в целом поддерживает идею альянса с Советами. Короче говоря, Суриц рекомендовал принять последние предложения Бонне (от 29 апреля) как основу для дискуссии. Тогда Москва имела бы возможность, говорил Суриц, «перед всем миром декларировать нашу готовность помочь соседям, подвергшимся нападению, и положить конец всем сказкам о нашей якобы двойной игре с Германией». Мы продемонстрировали бы нашу гибкость, готовность идти на компромисс и принимать разумные контрпредложения. Приняв предложения Бонне за основу для обсуждения, мы привлечем на свою сторону подавляющее большинство французской общественности, и таким образом усилим давление на англичан, делая более сложной задачу Чемберлена изворачиваться перед парламентом.65

Майский не мог согласиться с коллегами. Он был против принятия британского предложения, хотя ни слова не сказал по поводу предложения Бонне. Он сообщал о беседе с Галифаксом 9 мая, в которой министр опять пытался рассеять страхи советского правительства, что Британия бросит их на произвол судьбы перед лицом Германии. Майского не убедили уверения Галифакса; декларация по-британски так и оставалась односторонним обязательством в том, что Советский Союз должен прийти на помощь Франции и Британии, если они окажутся втянутыми в военные действия, а вот тождественных действий с их стороны не предусматривалось. В конце концов Галифакс, соглашаясь с Майским, сказал: «Если, однако, нам эта формула не правится, он просит нас предложить другую формулу», которая отвечала бы желаниям обеих сторон. Майский отдавал должное доброй воле Галифакса; он подчеркивал, что Галифакс дважды обратил его внимание на желание британского правительства достичь соглашения с Советским Союзом. Но Майскому не поправилось, что новые британские предложения практически ничем не отличались от тех, которые были выдвинуты 14 апреля; и это уже после того, как Гитлер объявил (28 апреля) об отказе от германо-польского пакта о ненападении и англо-германского военно-морского соглашения. Чтобы подчеркнуть этот момент, Майский добавлял: «что за последние дней десять после речи Гитлера здесь вновь подняли головы "умиротворители"», — «Times» как раз начала в то время большую кампанию «за еще одну попытку» прийти к соглашению с Германией и Италией. «Лично я считаю, что предложение, вчера сделанное Вам Сидсом, неприемлемо, но думаю, что это не последнее слово англичан».66 Может, это просто совпадение, что Оливер Харви, личный секретарь Галифакса, за шесть дней до того, как Майский отослал свою депешу Молотову, отметил в своем дневнике, что «"умиротворительство" опять поднимает свою отвратительную голову. Я уже не раз слышал намеки, что оно уже во всю маячит у нас за спиной в номере 10* . Впрочем, это вполне нормально, что и руководство "Times" опять берет душераздирающую пораженческую ноту — "Данциг не стоит новой войны..."».67 В докладах Майского наряду с высказываниями Галифакса вскользь упоминается и о настроениях в Лондоне.

Таким образом, в начале мая у Молотова еще была возможность политического выбора, и он, казалось, колебался. 10 мая он телеграфировал Потемкину, что тот может задержаться в Варшаве, чтобы встретиться с польским министром иностранных дел Беком. «Главное для нас — узнать, как у Польши обстоят дела с Германией. Можете намекнуть, что в случае, если поляки захотят, то СССР может им помочь». По словам Потемкина, Бек признавал, что Польша не сможет выстоять против Германии без советской поддержки. Это ни для кого не было секретом, но странно было слышать такое откровение именно от Бека. «Со своей стороны, — отмечал Потемкин, — я подчеркнул, что СССР не отказал бы в помощи Польше, если бы она того пожелала».68

На следующий день 11 мая польский посол в Москве Гжибовский встретился с Молотовым, чтобы сообщить, что его правительство возражает против предложений Бонне о трехсторонних гарантиях для Польши. Кроме того, оно не собиралось участвовать в пакте о взаимной помощи вместе с СССР. Однако, желая оставить для себя лазейку, Гжибовский упомянул, что данные ему инструкции отвечают состоянию на данный момент и, может быть, в будущем эти проблемы предстанут в ином свете. «Вся беседа свидетельствовала о том, что Польша не хочет в данный момент связывать себя каким-либо соглашением с СССР или согласием на участие СССР в гарантировании Польши, но не исключает последнего на будущее».69 Таким был ответ Польши на предложения Потемкина, сделанные в Варшаве.

А из Лондона приходили все новые вести от Майского о подъеме умиротворенческих настроений в Британии. Однако он сам же приходил к заключению, что общественное мнение было слишком враждебно к нацистам, чтобы оказался возможен возврат к мюнхенской политике, как бы ни желал того Чемберлен и какие бы маневры в этом направлении ни предпринимал. Если произойдет возврат к умиротворенчеству, то правительству возможно придется подать в отставку. 11 мая у Майского вновь была встреча с Галифаксом, который вновь убеждал принять британское предложение о советских односторонних гарантиях. Поднимались вопросы взаимной ответственности, гарантий и британских обязательств оказать помощь Советскому Союзу, но никакого определенного мнения выработано не было. Однако Майский отмечал готовность Галифакса избавиться от подозрений, взаимного недоверия и достичь соглашения. Кроме того, министр просил советское правительство разъяснить свои возражения в отношении британских инициатив.70 Это и было сделано 10 и 11 мая в коммюнике ТАСС и последовавшей за ним передовой статье «Известий». Такой общественный отклик явился болезненной новостью для англичан, но вряд ли удивил французов.71

14 мая Молотов изложил официальную позицию советского правительства. Она вполне согласовалась со взглядами Майского и имела мало общего с мнениями Потемкина и Сурица. В качестве минимума Советы рассматривали трехсторонний пакт о взаимной помощи, гарантии государствам центральной и восточной Европы, включая страны Прибалтики и вполне конкретное военное соглашение. Когда Молотов говорил о гарантиях прибалтийским странам, Сидс «произносил невнятные звуки», барабаня пальцами по бумагам, в которых излагались советские предложения. Британское правительство не хотело включать страны Прибалтики в трехсторонние гарантии из-за их же собственного нежелания. Молотов выслушал вежливо, но своего мнения не изменил.72

Чтобы разъяснить советскую позицию Пайяру, с ним встретился Потемкин. «Англия хочет от нас все, — сказал Потемкин, — не давая нам никаких значительных гарантий взамен. Что, например, случится, если Германия атакует нас через Балтийские страны. Никакой поддержки от Англии мы не получим...» На вопрос о расхождениях между французскими и британскими предложениями Пайяр ответил, что французское правительство выдвинуло собственные предложения, полагая, что британские едва ли будут приняты. Бонне высказывался Сурицу в том же духе, настаивая, что сам он не отступал от своей идеи.73 Британцы, естественно, были раздосадованы тем, что французы выступили с собственными предложениями. «Это шло вразрез с нашими взаимными договоренностями, — жаловался Сидс, — ...ведь очевидно, что когда выдвинуты два в чем-то расходящиеся предложения, только дурак (а русские отнюдь не дураки) не ухватится за более выгодное».74

Итак, советская сторона в лице Молотова имела в мае возможность выбрать два политических пути. Он склонялся к тому, который как бы позволял оставить в силе литвиновские предложения, но тем самым полностью отверг британскую концепцию. Но он игнорировал и предложения Бонне, хотя за основу можно было взять именно их, и уже в процессе трансформировать в нечто близкое по духу первоначальным предложениям Литвинова. Британцы были в оппозиции любой концепции, потому что обе предусматривали создание трехстороннего альянса. Главным препятствием оставался Чемберлен. Галифакс вел себя более гибко, но на него влияли Кадоган и Сарджент, которые выступали против альянса. Ченнон отмечал, что во время Дебатов в палате общин Чемберлен продемонстрировал «свое полное неприятие "болши" и вообще России»; альянс с Советами был «излюбленной схемой левой клики в Форин офисе». Стрэнг, глава центрального департамента, полагал, что Чемберлен противился альянсу из-за того, что это означало бы конец политики умиротворения; он утверждал, что «в номере десятом одни антисоветчики».75 Премьер министр воспрял духом после смещения Литвинова и сам грозил скорее уйти в отставку, чем «подписать [какой-либо] договор с Советами». Даже Корбен склонен был объяснять «сдержанность» британского кабинета его антикоммунистической настроенностью.76

14 мая стало решающим днем в переговорах о формировании антинацистского альянса. Были и другие возможности договориться, но эта представляется наиболее реальной. И она была утрачена; из-за того, что тон в политике (по крайней мере в британской, хотя возможно в неменьшей степени и во французской) задавал антикоммунизм; из-за того, что советское правительство так и не смогло избавиться от глубокого недоверия, которое испытывало к Лондону и Парижу после Мюнхена и других провалов политики коллективной безопасности, происшедших по их вине. Может быть, единственным путем убедить Молотова и его коллег в доброй воле англо-французов была бы отставка Чемберлена, Даладье и Бонне. Но les intentions se jugent aux actes — дела говорят громче слов; и это было аксиомой, которую советское руководство постоянно применяло в оценке своих отношений с Британией и Францией. Отставки и новые лидеры, такие как Черчилль, Мандель и другие, могли бы изменить ситуацию. Но Черчилль пришел лишь много позже, а Мандель не пришел вообще.