ГЛАВА ПЕРВАЯ

Из громкоговорителя в салоне Пьера Бэлмэйна доносилось попурри на темы песен Пиаф — даже для Парижа это уже устарело. Группу художников по костюму, к которым на показах, подобных этому, относились, как к гражданам второго сорта, оттеснили к ряду золоченых стульев у подножия лестницы. Колин Бомон занимал центральное место. Первый показ весенней Парижской коллекции 1963 года вот-вот должен был начаться. Но поскольку Пьер Бэлмэйн уже некоторое время не делал открытий в моде, событие это имело большей частью общественное, а не профессиональное значение. В переполненном салоне американские покупатели и представители прессы махали друг другу руками; слишком рано было претендовать на скорейшую публикацию сенсационных сообщений — на презентации этой коллекции они еще могли сохранять дружеские отношения.

Директриса Жинет Спанье оживленно приветствовала наиболее известных редакторов журналов мод. В насыщенном запахами духов зале раздавались звуки поцелуев. Немецкий журналист сделал вид, что потерял сознание — он надеялся занять более удобное место. Вывели четырех японских покупателей — их попытка выдать себя за представителей прессы была немедленно пресечена, благодаря острому глазу мадам Спанье. Вдруг все зашикали, как в школьном зрительном зале, когда показывают детскую пьесу.

Женский голос произнес через усилитель:

— Мы рады вас приветствовать на показе весенней коллекции Пьера Бэлмэйна. Позвольте вам напомнить, что туфли в сегодняшней коллекции — от Пьера Бэлмэйна. Чулки и колготки — от Бэлмэйна. Парики — от Бэлмэйна. Духи — от Бэлмэйна. Драгоценности и меха — от Пьера Бэлмэйна. И грим — от…

По подиуму прошествовала манекенщица с карикатурно раскрашенным лицом, и американский художник выкрикнул:

— Грим Уолта Диснея!

Все художники засмеялись, но продолжали зарисовывать каждую застежку, шов, карман, которые разработал и предлагал Пьер Бэлмэйн и его команда. В конце концов именно за это им и платили, а впереди было еще много других коллекций. Во время изобилующей показами недели в Париже Бэлмэйн обычно первый демонстрировал свою коллекцию, а большие звезды устраивали шоу в самом конце. Гордые красавицы тоже поздно приходят на вечер: они уверены, что все будут их ждать.

Сосед Колина из Америки, но, судя по чертам его лица, наполовину китаец, сказал:

— Эти маленькие позолоченные стульчики позолотят мне зад!

Колин кивнул и подвинулся. Почетные кресла занимали влиятельные главные редакторы американских журналов мод. Среди них была Мэйнард Коулз, «великая пожилая леди американской моды», и редактор из ее журнала «Дивайн» Корал Стэнтон. «Дивайн», ежемесячное издание, печатавшееся на великолепной глянцевой бумаге, затмевало и «Вог», и «Базар», которые выглядели по сравнению с ним как дешевки из супермаркета. «Дивайн» всегда, по крайней мере на один сезон опережал всех, а «Уименз Уэр Дэйли» (или, как его коротко называли, «УУД») окрестил его «журналом для интеллектуалов из мира моды». Модельеры мечтали о том, чтобы статью о них поместили на видном месте в этом журнале. Художники, фотографы и манекенщицы тоже жаждали появиться на его страницах. Хорошая репутация полностью зависела от удивительной Корал Стэнтон, звезды на небосклоне моды, которую «УУД» называл «Ее Величество Мода». Очевидно, она фактически работала вместо своего босса Мэйнард Коулз, которую в тесном кругу величали «Ее Величество Оскомина».

Корал получала наслаждение от своего высокого положения: сейчас она сочла возможным раскрыть «Нью-Йорк Гералд Трибьюн», чтобы прочитать колонку Хиба Дорсея, и несколько человек позади нее ничего не могли видеть.

Манекенщицы Бэлмэйна шествовали перед ней, она же не удостаивала их своим вниманием. Бэлмэйн рекламировал на «драгоценных» страницах «Дивайн» свои духи, поэтому ее визит был чисто протокольным. «Дивайн» поместит только одну фотографию творений Бэлмэйна. Просто для порядка.

Дремлющей Мэйнард Коулз передали по ряду крошечную чашечку кофе. В конце показа все ведущие редакторы получали такие маленькие дозы кофеина. Им надо было взбодриться в этой душной, переполненной ароматами различных духов атмосфере. Им следовало напомнить о моделях, которые они, возможно, хотели бы сфотографировать. В конце показа, когда по традиции демонстрируются свадебные туалеты, они попросят еще раз показать некоторые модели, возможно, чтобы художники смогли зарисовать их. Это вызывало неистовую ярость коммерсантов — элегантных леди в черном, которые придерживались старых взглядов на торговлю. На показах тайно присутствовали их частные клиенты, и коммерсанты сгорали от желания приступить к выполнению полученных распоряжений. Они считали, что возня с прессой — это пустая трата времени, поскольку твердо верили в то, что деньги — у частных клиентов. За сфотографированное на какой-нибудь премьере бальное платье, украшенное фамильными драгоценностями, платили чеком из старого семейного банка. Вот что значила для коммерсантов высокая мода. И пусть молятся Богу все, кто встанет на ее пути.

Мэйнард Коулз вдруг вся вытянулась, чтобы получше рассмотреть шелковистую ткань, напоминающую тюль, в наряде одной из проплывавших мимо нее манекенщиц. Одна из коммерсанток прошипела: «Cette Americaine!» Определенно, американцы и французы не питали друг к другу нежных чувств. А отсюда и всякого рода колкости и унижения. Плохо воспитанные покупатели из Нью-Йорка требовали, например, чтобы падающие от голода и усталости манекенщицы еще раз продемонстрировали им модели после показа, пока они сами угощаются канапе и шампанским. И все было в порядке, потому что французам нужны были доллары, а американцам — стиль. На таком отвратительном обмене и держалась французская мода.

Раздался взрыв аплодисментов, и «невеста» проплыла к краю подиума. Взбудораженные журналисты приготовились помчаться через весь Париж на очередной показ. Колин Бомон торжественно закрыл свой альбом для зарисовок.

— Черт бы побрал этот показ! — пробормотал он, а его сосед автоматически ответил:

— Хорошо бы!

Следующая демонстрация была в Пату, около Плас де ла Конкорд. Колин поедет туда с кем-нибудь на такси, но это позже, а пока он сидел и рассматривал проходящих мимо него людей. Он увидел Катрин Денев, молодую актрису, которую он недавно нарисовал для французского журнала «Вог». Рядом с ней была девушка из британского «Вог», она вся блестела от вазелина. Колин решил, что она похожа на вареную картофелину, намазанную маслом. Он увидел, как толпа безвкусно одетых британских журналистов последовала за Жинет Спанье в пресс-центр. Там она раздавала милостыню: черно-белые фотографии, которые журналисты могли использовать в своих статьях. В главном зале пресс-атташе беседовал с Мэйнард Коулз, а Корал Стэнтон в это время нетерпеливо ощупывала длинную баску черного платья, самого лучшего в коллекции. Манекенщица, бледная и усталая, изо всех сил старалась улыбаться важному американскому редактору.

Вдруг Корал заметила, что на нее смотрит Колин, и махнула ему рукой. Его сердце бешено забилось. Он оглянулся, чтобы выяснить, кому она машет. Она опять ему посигналила и отчетливо произнесла:

— Я хочу вас видеть!

Она окинула взглядом группки клиентов, покупателей и коммерсантов и пожала плечами. Потом написала что-то в блокноте, вырвала листок, подала его молодой ассистентке и кивнула в сторону Колина. Он наблюдал, как девушка несла по комнате листок бумаги. Маленький ангел с посланием, которое навсегда изменит его жизнь.

«Шикарная сука уехала сегодня утром в Париж», — записала в тот вечер в своем дневнике Майя Стэнтон. Такое новое прозвище — «Шикарная сука» — придумала она для своей матери и старалась использовать его как можно чаще. — «Вчера вечером Шикарная сука и папа позвали меня в гостиную. Они сказали, что у них есть важное сообщение. Они полностью разрушили мою жизнь. Всю вину за это я возлагаю на Шикарную суку…»

Майе было семнадцать лет, а сообщение состояло в том, что ее родители решили жить отдельно.

— Твой папа получил хорошее предложение на своей работе, — сказала ей мама. — Его компания хочет увеличить капиталовложения в Калифорнии. Было бы просто глупо не воспользоваться этим предложением. Но у меня нет намерения жить там…

— Почему? — спросила ее Майя. — Ведь ты его жена.

— Моя работа в Нью-Йорке, — быстро ответила Корал. — Не для того я так долго и усердно работала, чтобы все бросить и превратиться в простую домохозяйку в Калифорнии. Твой папа и я давно не ладим друг с другом, Майя. Ты не ребенок, ты, наверное, это заметила. Вместо того, чтобы оставить все по-старому и сделать несчастными всех троих, мы решили воспользоваться этой замечательной возможностью сейчас изменить наши жизни. Все обязательно переменится к лучшему!

— Только не для меня! — закричала Майя. С надеждой она посмотрела на отца. Конечно, он скажет ей, что это все просто шутка. Он отвернулся и покраснел. Это был красивый светловолосый мужчина с грубоватыми чертами лица, здоровым румянцем и густыми волосами. Он откашлялся и с сожалением взглянул на Майю.

— Твоя мама права, — наконец произнес он. Последовало неловкое молчание. Майе очень хотелось, чтобы он пригласил ее уехать с ним. Но он ничего не сказал.

В конце концов она выпалила:

— А можно я поеду с тобой? — По выражению их лиц она поняла, что задала ненужный вопрос. У него не было намерения брать ее с собой, а теперь ее мать будет знать — как будто она этого еще не знает — что дочь не в восторге от перспективы жить с ней.

— Майя, голубушка… — он приблизился к ней и хотел ее обнять, но она увернулась. Ей очень хотелось почувствовать его руку, но от этого она могла расплакаться. А в такой критический момент ее молодой жизни ей было очень важно сохранить некое подобие гордости.

— Я не хочу, чтобы ты считала, что я тебя не люблю. Я очень, очень тебя люблю! — хриплым голосом сказал отец. — Но…

— О, пожалуйста, — перебила его Майя и против своей воли расплакалась. Она беспомощно переводила взгляд с одного на другого. — Вы женаты! Как бы то ни было, вы женаты! И ваш долг… — Она замолчала, не в силах продолжать дальше.

— Майя, ради Бога, не превращай все это в мыльную оперу! — отрезала Корал. Она взяла свою сумочку и вынула кошелек. — Завтра я уезжаю в Париж, и у меня нет времени на лекцию о браке. Как-нибудь переживем, ты и я. Ты будешь встречаться с папой, может быть, проводить у него каникулы. — Ее отец кивнул. — Не пытайся заставить меня почувствовать себя виноватой. Мы берегли этот дом совместными усилиями для тебя. Вот тебе деньги на время моей поездки. Я тебе позвоню из Парижа. Как обычно, я остановлюсь в «Крийон». Если тебе понадобится позвонить, найдешь номер телефона возле аппарата. — Корал продолжала говорить о практических вопросах. О перевозке некоторой мебели в Лос-Анджелес. О страховании. Об адвокатах.

Майя поведала в своем дневнике:

«Как будто я не играла никакой роли, не существовала. Не знаю, как я смогу жить без папы. Он никогда много не говорил и не делая, но по крайней мере он был здесь, между мной и Сукой».

В ту ночь, пытаясь уснуть, она думала о своем детстве.

— Почему мама меня не любит? — однажды спросила она отца.

— Нам надо помнить, что мама делает очень важную работу, — ответил ей отец.

В детстве ее всегда просили «не шалить с мамой, потому что она устала на работе. Не говорить слишком долго по телефону, потому что мама ждет важного звонка. Ходить на цыпочках, потому что мама спит, у нее был ужасный день. У мамы будет важный день завтра». Дело было, конечно, в журнале. Именно из-за журнала ее мать не смогла стать настоящей женой ее отцу, не смогла стать ей настоящей матерью.

Макеты журнала и корректурные оттиски валялись по всему дому и постоянно напоминали о том, что правит их жизнями. Если журнал не нравился, его в отчаянии швыряли об стену. Если нравился, его нянчили на руках, словно ребенка. Он был причиной смеха и слез, поощрений и наказаний. «Дивайн» был властителем настроения в доме.

«Я никогда не ощущала близости к Шикарной суке, — писала Майя. — Только в ее распрекрасном шкафу я чувствовала, что мы вместе. Если бы она уделила мне хотя бы половину той любви и заботы, которые она уделяла своей одежде!»

Ребенком Майя проводила целые дни в роскошных шкафах Корал. Дотрагиваясь до одежды, вдыхая исходящий от нее запах духов, она приближалась к постижению сущности своей матери. Ей нравилось парчовое платье для оперы от Диора, ниспадающий красивыми складками белый вязаный жакет от Греза, легкий, как перышко, костюм от Шанель с нашитыми по краю цепочками. Она ощупывала ткани, рассматривала шелковую подкладку и ярлыки. Раз в год от поношенных вещей избавлялись: их или продавали, или ссылали в «музей» на чердак. Одни только имена приводили Майю в трепет: Мэйнбочер, Диор, Билл Блэсс, Норман Норелл. Некоторых она видела на ежегодном коктейле, который Корал устраивала в редакции журнала. По такому поводу волосы Майи укладывали знаменитые стилисты, она надевала свое лучшее платье. Она разносила канапе и наслаждалась шумной разряженной толпой вокруг нее.

Осмотрев одежду Корал, она переходила к туфлям. Иногда мать обнаруживала ее в шкафу и одобрительно улыбалась.

— Посмотри вот на эти, потрогай… — просила она. — Видишь, какие? Мне их сшил парижский чародей Роджер Вивьер. Он придумал этот маленький квадратный каблук. — Майя пристально рассматривала туфли, и благоговейный трепет охватывал ее от их роскоши и совершенства формы. Другие дети играли игрушками, а она играла туфлями матери.

— Они стоят больше ста долларов, — прошептала Корал. — Только не говори папе — он не поймет. — Цена была невероятно большой. Как высоко, должно быть, ставила себя мать, если приобретала такие дорогие туфли.

— А сколько стоят эти платья, ма? — спросила шепотом Майя.

Корал грубовато рассмеялась.

— Больше тысячи долларов, дорогая! Но твоя мамочка покупает их по особой цене у своих друзей-модельеров. Иногда они бесплатно отдают мне эту одежду, чтобы я носила ее, а все смотрели на меня и восхищались. Если я что-то ношу, то и все остальные тоже хотят носить это.

Позднее стиль матери будет вызывать у Майи смущение. Но пока она была ребенком, он возвышал мать, увеличивал ее романтический ореол, создавал вокруг нее ощущение волшебной сказки, уносил за пределы досягаемости. Смесь удивления и разочарования, страстного желания и обиды за недостаточное к нему внимание угнетала этого ребенка, смущала, делала его жизнь очень трудной. В детстве Майя знала одно: у ее матери нет времени, чтобы поиграть с ней. Кучи бумаг и фотографий не позволяли забраться на колени к маме, и от нее исходило мало любви и тепла.

Тепло в детстве она получала от отца или Уэйленда Гэррити. Он был лучшим другом матери и кем-то вроде почетного дяди. Он держал девочку у себя на коленях, водил на прогулки, играл с ней в разные игры. Он был ласков с ней, и она его любила. Хотя однажды она слышала, как папа сказал маме:

— Он не настоящий мужчина!

Это озадачило ее, но с самого раннего возраста она была уверена, что они с Уэйлендом будут говорить друг другу только правду, она ему доверяла.

— Никакого надувательства, — пообещал он.

Впервые взрослый человек разговаривал с ней по-взрослому, и она стала уважать его за это. Отец и Уэйленд всегда оказывались рядом, когда надо было объяснить ей что-либо, объяснить поведение ее матери. Что же касается Корал, то та относилась к ней как к одной из поклонниц журнала, которой она читала лекцию об одежде и моде.

— Когда покупаешь одежду, не покупай много, но будь уверена, что покупаешь самое лучшее! — советовала Корал. — Купи одно прекрасное платье, один роскошный костюм! И ты всегда будешь в них выглядеть великолепно, всегда с удовольствием их наденешь.

— Но я хочу много одежды, мама, — говорила Майя, а Корал хрипловато смеялась и запирала шкаф с сокровищами.

Мода зачаровывала Майю — это был ключ к ее матери, к ее вниманию, к ее интересу. Ей нравилось бывать в редакции журнала, где появлялись колоритные люди в невероятных одеждах, с разрисованными лицами; они смеялись, целовались, кричали, как помешанные, и вообще делали из жизни комическую оперу. «Дивайн» был миром фантазии, не похожим ни на какой другой, потому что он пробуждал мечты и грезы.

— Мы на целые годы опередили своих конкурентов! — радостно говорила Корал, листая новый выпуск «Вог» или «Базар». — На несколько лет! — Для ребенка эти слова были магическими. Майя впитывала их, она представляла себе, что ее мать живет в каком-то будущем веке, не так, как обычные смертные. Когда Корал ночью приходила домой, Майя воображала, что та вернулась в настоящее, вышла из машины времени в Скарсдейле, в том месте на земном шаре, где, как часто говорила Корал, ей меньше всего хотелось бы жить. Но Гэрри Стэнтон настоял на том, чтобы его дочь жила в безопасном месте, а не в Манхэттене, где мечтала жить Корал.

На следующее после объявления о разводе утро Корал вошла в ее комнату, тщательно подкрашенная и готовая усесться в лимузин, который «Дивайн» послал за ней, чтобы умчать ее в аэропорт.

— Пока дорогая. Увидимся через неделю. Будь хорошей девочкой.

— Счастливого пути и удачной посадки, мама, — сонно сказала Майя. А в душе пожелала, чтобы ее самолет разбился. Она не в состоянии была смириться с мыслью, что им придется жить вдвоем. Она представляла себе, как ее, сироту-подростка без матери, вынужден будет забрать к себе отец. Никому я не нужна, вот в чем правда, подумала она. Она повернулась в своей теплой постели и погрузилась в тяжелый сон.

Колин Бомон встретился с Корал Стэнтон в ее номере-люкс в «Крийон» на следующий день после показа Бэлмэйна. Женщина, которая за одну ночь могла делать карьеры счастливыми, хотела его видеть. На нем были голубые джинсы и черный свитер с воротником «хомут».

— Колин! — окликнула его Корал, когда он вошел в переполненный номер. Она улыбнулась фотографу и его помощникам, манекенщицам, стилистам, парикмахерам, визажистам. Свой собственный номер она использовала как фон для репортажа о Париже. Великолепно, подумал Колин. Он узнал фотографа — Хельмут Ньютон. Своими эротическими снимками он начинал завоевывать себе славу. Впервые в истории модных журналов он делал моду сексуальной.

Журналы отчаянно состязались друг с другом в освещении коллекций. «Базар» арендовал помещение цирка и артистов: манекенщицы с риском для жизни балансировали на слонах и канатах. У Эйвдона манекенщицы бегали среди ночи вдоль Понт Неф, а прожекторы создавали эффект молнии. Одежду «от кутюр» можно было взять из демонстрационных залов только ночью — днем она была нужна для непрерывных показов покупателям и заказчикам.

В номере у Корал манекенщицы подкрашивали губы, опирались на золоченые зеркала в стиле рококо, позировали на фоне искусно украшенных стен ванной, сидели, развалясь, на незаправленных кроватях, на которых стилисты устроили художественный беспорядок. Высокое, восхитительно прекрасное существо что-то опускало в чашку шоколада в тот момент, когда щелкнул фотоаппарат Хельмута Ньютона, а сам он издал одобрительный возглас. Стилисты разбрасывали по кровати красные розы и номера «Фигаро» и «Гералд Трибьюн».

— Похоже это на сумасшедший дом? — довольным тоном спрашивала Корал.

Колин сел на стоящий в отдалении стул, но Корал кивнула ему: «Сюда!», и ему пришлось встать и на глазах у всех пересечь комнату. Он никак не мог избавиться от ощущения странности происходящего. Он высоко поднял голову и подумал о Тулуз-Лотреке.

Когда он подошел к Корал, она уже разговаривала с художником по прическам. Она была тонкая, как щепка. Довольно обычное лицо, решил он, но свои достоинства она подчеркнула умело: белая кожа, правильной формы нос, умные, немного лукавые голубые глаза. Волосы, крашенные в рыжий цвет, коротко подстриженные, взъерошенные. Изысканна, как на рекламном проспекте, подумал Колин. Алые губы немного маловаты. Он слышал, что она разводится.

Корал посмотрела на манекенщицу, которая позировала с задранной до бедер юбкой.

— Новизна этой юбки в ее пышности, Хельмут, — сказала она фотографу. — Я за то, чтобы рискнуть, но давай все же посмотрим и на одежду, дорогой. — Она опустила юбку до лодыжек. — Вот так! — Она повела Колина в маленькую комнату для переодевания. В руках у нее был блокнот. — Очень славно, что ты так быстро пришел, — сказала она ему.

Он улыбнулся. Как будто она сама не знала, что любой, связанный с миром моды, бросил бы все дела и помчался к ней. Возможность публикации в журнале «Дивайн» заставляла преодолевать все препятствия.

— Мне нравится, что ты делал для французского «Вог», — сказала она. Они сели друг напротив друга. — Портреты Денев очень изысканны. Я бы расположила их на двух страницах. Не знаю, придется ли тебе во вкусу мое предложение, но мне кажется, что чуть больше раскованности, и все получится еще шикарнее.

— Раскованнее?

Он слышал, что она вмешивалась в чужое творчество со своими советами.

Она наклонилась к нему.

— Баленсиага и Живанши показывают свои модели прессе только через месяц после показа других домов. Пресса им не нужна. Они творят моду. И их клиентура знает об этом.

— Я согласен.

— На этот раз Хуберт согласился показать мне некоторые незаконченные модели. Они еще не дошиты, поэтому я хочу, чтобы их набросали. Но в свободной манере, небрежно. Как будто они не закончены. Как будто страницы вырваны из альбома для набросков.

— Сколько страниц?

— Это будет зависеть от того, насколько ты его очаруешь и сколько сможешь выудить у него моделей.

— Не знаю. Может быть, он посочувствует несчастному коротышке-художнику и бросит мне немного больше крошек со своего стола.

— Колин! — Корал села очень прямо. — Я не хочу, чтобы ты еще хоть раз себя так назвал. Никогда! Ты слышишь?

Его это тронуло, и он рассмеялся. Они пристально посмотрели друг на друга и на некоторое время ощутили близость. В комнату просунула голову ассистентка.

— Миссис Стэнтон? Дороти не нравится Пату!

— Правда? — Корал вскочила на ноги. — Колин, завтра же сходи к месье Живанши. Наброски мне надо в пятницу забрать с собой в Нью-Йорк. Желаю удачи!

Выходя из номера, он слышал ее командный голос:

— Что такое, Дороти? Может быть, ты предпочитаешь бегать по парижским бульварам, как это делают манекенщицы из журнала «Базар»? Или ты все-таки это наденешь и ляжешь на кровать?

Он шел по улицам к станции метро. Он был ослеплен Корал. Уж не влюбился ли я в нее, подумал он. Но разве она когда-нибудь сможет обратить свое внимание на меня?

Какой-то карликового роста художник по костюмам. Не делай этого, поучал он себя. Пользуйся своим ростом, не воспринимай его как недостаток, а извлекай из него выгоду. Корал заметит его только в том случае, если он станет самым лучшим художником или самым лучшим ее другом. Он поклялся стать и тем, и другим.

На следующий день он набросал у Живанши восемь моделей. Имя Корал открывало все двери. Сам Хуберт де Живанши вышел его встретить. На нем был портновский рабочий халат. Он обращался к Колину с учтивостью английского графа. В конце концов рисунки Колина были разбросаны на четырех страницах парижского выпуска журнала. Вместе Колин и Корал начали вводить новое в оформление журнала.

Колин понимал направление моды, ее суть. Иногда он видел в костюме даже больше, чем замышлял модельер. Он по-своему оказывал влияние на моду шестидесятых, но влияние его было не меньше, чем влияние Куанта или Куррежа. Когда «Дивайн» познакомил с ним Америку, посыпались приглашения из рекламных агентств и издательств. Корал тоже требовалось все больше рисунков. Колин упаковал свои скудные пожитки и уехал из Парижа в Нью-Йорк. Билет он купил только в один конец. Корал изменила его жизнь; однажды и ее жизнь изменится благодаря ему.

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

— У меня большая чистка! — подала Корал голос из шкафа, раньше принадлежавшего ее мужу. — Я выкидываю все вещи, на которых нет ярлыка с именем модельера!

Она вернулась из Парижа на следующий день после отъезда Гэрри Стэнтона. И не теряла времени: ей требовалось место в шкафу.

Майя смотрела на нее, стоя в дверях. На Корал были элегантные черные бархатные брюки, огромных размеров белая шелковая блузка и ярко-красная повязка вокруг головы как признак того, что она занимается домашней работой. Она была похожа на танцовщицу из какой-нибудь современной танцевальной труппы. «Дивайн» мог бы поместить ее фото с остроумным текстом внизу: «Одежда для уборки после развода с мужем».

— Папа когда-нибудь хотел установить надо мной свою опеку? — вдруг спросила Майя.

— Опеку? — повторила Корал. — Над тобой? — Она уселась на пятки и расхохоталась. Когда она перестала смеяться, глаза ее сузились. — Майя, ты только что видела, как сорокавосьмилетний мужчина отбросил все свои обязательства и уехал туда, где можно загорать круглый год. Чего ради он бы стал связываться с восемнадцатилетней дочерью?

Майя опустила Глаза.

— Может быть, я смогла бы заботиться о нем?

— Возможно, он встречается с какой-нибудь девушкой твоего возраста! Только представь себе, как неловко ты себя будешь чувствовать. Ведь ты всегда придерживалась строгих правил!

Глаза Майи наполнились слезами, но она упорно не отводила своего взгляда от пристальных голубых глаз матери. Корал покачала головой и стала снова резать бумагу для полок в шкафу.

— Мы теперь одни, Майя, без твоего драгоценного папочки. Мы могли бы в своих интересах использовать сложившуюся ситуацию.

— Как? — Уголки губ у Майи опустились, и она все-таки расплакалась. Она сердилась на себя за свою слабость. — Ты всегда подло вела себя!

— Не очень-то приятно видеть, как ты хнычешь и скулишь из-за своего дорогого папочки, — резко сказала Корал.

— Если бы ты вместо своего глупого журнала больше времени уделяла ему…

Корал сурово улыбнулась.

— Мой глупый журнал позволяет оплачивать счета. У твоего отца не очень-то получалось обеспечивать семью. Послушай, Майя, все девочки боготворят своих отцов и ненавидят матерей. Так уж повелось. Давай попробуем проявить немного оригинальности, а?

Майя отвернулась и выбежала из комнаты. Корал закусила губы и вколола очередную кнопку. В свое время Майя уже стоила ей раннего продвижения по службе в журнале. Очень давно, когда она была беременна и работала в «Дивайн», ее босс Мэйнард Коулз страдала алкоголизмом. Ллойд Брукс, президент и владелец журнала, вызвал Корал в свой кабинет. Он всегда с ней заигрывал, а она не препятствовала. Но одного взгляда на ее увеличивающийся живот было достаточно, и он пробормотал: «Забудь об этом!» Она знала, абсолютно точно знала, что не вынашивай она в тот момент Майю, она бы стала самым молодым главным редактором за всю историю «Дивайн».

Мэйнард прошла краткое дорогое лечение в отдаленном курортном местечке, а сотрудники журнала тщательно это скрывали. Корал с горечью думала о том, что могла бы стать главным редактором, а Мэйнард ушла бы на заслуженный отдых. Глядя на Майю, она не могла не вспоминать о том, в чем ей отказали.

В последующие недели мать и дочь переживали период трудного для них обеих затишья. Друг с другом они пытались быть вежливыми. Все шло нормально до тех пор, пока однажды Майя, вернувшись из школы домой, не застала там Корал. Она рано вернулась с работы. Шторы были закрыты. В руке она держала стакан виски. Это было настолько необычно, что страх охватил Майю.

— Что-то случилось с папой? — догадалась она.

— Сядь, дорогая, — безжизненным голосом сказала Корал.

Майя без слов повиновалась, она пристально смотрела на Корал. Корал была пьяна.

— Сегодня утром твой отец погиб в автомобильной катастрофе, — заявила Корал, Майя продолжала на нее смотреть… Впервые глаза матери не имели четких очертаний. Казалось, они разделились на множество мелких ярко-голубых кусочков. — Да ведь он никогда и не был лучшим в мире водителем! — вдруг сказала Корал. — Эти проклятые трассы!

Услышанное привело Майю в смятение. Она смотрела, как Корал непрерывно отпивала из стакана хайбол. Кончились еженедельные звонки, которых она так ожидала. Папа больше не ждал ее в купающейся в солнечных лучах Калифорнии. План навестить его этим летом ушел в небытие. Она никогда его не навестит, никогда его больше не увидит.

Корал протянула к ней руки.

— Теперь мы остались одни, дорогая. Нам надо ценить друг друга. Ключевые слова шестидесятых — родственные отношения и любовь. Давай работать в этом направлении! Где-то в глубине прячется моя любовь. Помоги мне ее найти, Майя.

Майя смотрела и не верила. Ей хотелось сказать, что теперь уже слишком поздно. Мать плакала у нее на руках.

Очень-очень поздно. Но она ничего не сказала. Что-то в глубине души заставляло ее винить в этой потере мать. И всегда будет заставлять.

Мне все равно, мне все равно, мне все равно… Маккензи Голдштайн мысленно повторяла эти слова, а Норман Гершон, чересчур тяжелый семнадцатилетний подросток, все нависал над ней. С его шеи капал пот, а нижняя часть его тела все дергалась и толкала ее. Шел 1962 год, и Маккензи теряла свою девственность. Ей было шестнадцать лет, и ей очень хотелось иметь черный кожаный жакет.

— Поторопись, Норм, — прокричал приятель в дверь котельной.

— Заткнись! — откликнулся Норм прямо ей в ухо. Она округлила глаза. Но одежда играла такую большую роль! Чем по сравнению с ней был один час неудобства и скуки? В конце всего этого она получит жакет, а это главное. Она сказала своему брату, что ради жакета пойдет на все, даже будет работать в отцовском магазине. А потом он предложил ей эту мысль.

— Двадцать пять с каждого, — сказал Реджи четырем парням, собравшимся в темной котельной многоквартирного дома. — Пойдет, Мак?

Маккензи пожала плечами.

— Одежду я снимать не буду, пусть будет темно, все должны пользоваться презервативами.

— Подходит, ребята? — спросил Реджи, те что-то пробормотали в знак согласия.

Пол в котельной был бетонным. Реджи принес два одеяла и попросил всех парней снять пиджаки. Несмотря на эти меры, спина ее болела, а Норман все продолжал.

— Что ты застрял, Норм? — поинтересовался кто-то и захихикал. — Еще не привык к настоящему делу?

— Иду! — проворчал Норман прямо ей в ухо.

— Ну давай уже! — подогнала его Маккензи. Это было насилие. Грубое и скучное, мрачно подумала она. Но девушкам приходится это терпеть, чтобы получить то, что они хотят.

— О-о-о… — дернулся Норман. — А-а-хх! — Он свалился на нее, и она его столкнула.

— Там еще твой презерватив. Не укладывайся на мне спать, бревно. Гони монету и помни: если кому-нибудь расскажешь, клянусь, Реджи тебя убьет!

— Да… да…

Норман вытер пот, застегнул брюки и ухмыльнулся. Она немного подвинулась на импровизированной постели, пытаясь поудобнее устроиться. Она ждала четвертого посетителя. Она подумала о кожаном жакете, который уже трижды примеряла. Это была просто фантастика. Он был такой мягкий.

Она различала силуэт четвертого парня, нерешительно стоявшего перед ней. Она не знала его.

— Поскорее, — поторопила она. — Надел презерватив?

— Да. — Он стянул брюки и припал к ней.

С этими неуклюжими коренастыми мальчишками, живущими в Бронксе, она и познала секс. И этот опыт не заставил ее жаждать продолжения. Секс — это немного больше, чем простая терпеливость. Надо ждать, пока парень пыхтит и сопит. Один их них попытался прикоснуться к ее груди, но она откинула его руки. Никто не осмелится ее поцеловать. Презервативы были проверены.

— Я не собираюсь забеременеть и секундой раньше того, как мне исполнится тридцать лет, — поклялась Маккензи. А может быть, и тогда будет слишком рано. В детях нет ничего шикарного. Если только у тебя мешки не набиты деньгами.

Она заметила, что парня, взгромоздившегося на нее сверху, она ощущает совсем иначе. Она лежала так же, как и с теми, другими, но он держал ее по-другому, обнимал руками ее тело. И он не просто толкал ее, а двигался медленно, искусно. Она почувствовала, что ее охватывает возбуждение, а внизу у нее стало влажно. Еще * * *несколько минут его энергичных движений в полной тишине, и он увеличил их скорость; она почувствовала оргазм. Она схватила его за плечи, но рот не открывала и ничего не говорила. Когда и он достиг высшей точки, она спросила, как его зовут.

— Эдди, — спокойно сказал он и натянул свои брюки. — Твой брат — сводник, ты знаешь об этом?

— Тебе же понравилось, на что же ты жалуешься?

— Да и тебе понравилось.

Она встала и подтолкнула его к двери.

— Вот твой пиджак. Если ты кому-нибудь что-нибудь расскажешь, мой брат убьет тебя, ясно?

Он ушел вместе со всеми остальными. Она взяла одеяло и поспешила вернуться в квартиру. Она долго принимала ванну. В своей спальне Маккензи жадно пересчитала доллары. Ну а теперь — к творческой стороне дела: как объяснить матери, откуда взялись деньги?

В восемнадцать лет Майя была красавицей. Блондинка, как и ее отец, она выглядела истинной американкой. Высокого роста, волосы до плеч, короче никогда не стриглась. Ее подруга Карен считала, что она просто хочет быть полной противоположностью своей матери, которая практически брилась наголо. Корал считала, что короткая стрижка придает женщине современный облик. Майю угнетали редкие визиты Корал в школу, ее страшили неизменно следовавшие за ними вопросы типа:

— Твоя мать актриса или еще кто-нибудь в этом роде?

— Нет, она редактор журнала мод.

— Блеск! Она и правда выглядит не как все. Одевалась Корал очень броско. Ее клинообразную стрижку подчеркивали объемные пальто и капюшоны, шали, шарфы и накидки. Она хотела, чтобы и Майя одевалась так, но дочь яростно сопротивлялась. Когда Корал ей что-нибудь покупала, она всегда пыталась по-своему откорректировать костюм: добавляла блузку с рюшами, шаль с бахромой — что-нибудь мягкое, что скрадывало рубленые формы.

— Неверно, неверно, неверно! — Корал вздыхала, когда видела изменения, внесенные Майей. — У тебя это выглядит как в «Литл Уимен».

По вечерам Корал обычно не было дома из-за поздних заседаний и деловых обедов. Когда очередной выпуск журнала был готов к печати, она пригласила на обед Уэйленда. Уэйленд Гэррити недавно стал директором самого модного нью-йоркского магазина «Хедквотерз», или «ХК», как его часто называли. Майя любила, когда он приходил. Она выбежала, чтобы приветствовать своего друга. Они не виделись несколько месяцев.

— Ты стала просто красавицей, голубушка, — сказал он, приподнял ее подбородок и профессиональным глазом оглядел ее. Корал в это время смешивала напитки. — Ты унаследовала самое лучшее от каждого из родителей.

Майя вся светилась от проявленного к ней внимания. Корал с мартини в руках немедленно оказалась рядом.

— Каковы же мои лучшие черты, Уэйленд? — спросила она, подавая ему стакан.

Он рассмеялся.

— Каждый, кто так тщательно накладывает грим, как это делаешь ты, знает каждый миллиметр своего лица, милая Корал.

Корал подала коктейль Майе.

— Майя, я хочу, чтобы и ты присоединилась к этому тосту! Уэйленд! В этом доме ты обедаешь в последний раз…

— Потому что я сказал, что Майя красавица?

— Нет! Мне так хочется сказать! Мы переезжаем в Манхэттен!

— Что? — вскрикнула Майя, а Уэйленд сказал:

— Правда?

— Я нашла замечательную квартиру в нескольких кварталах от тебя по Пятьдесят седьмой авеню! — провозгласила Корал. Она села, аккуратно положив ногу на ногу. Для Уэйленда она всегда тщательно одевалась, и сегодня на ней был черный брючный костюм от Диора. — Это почти напротив «Карнеги Холл». Комнаты прекрасных размеров! Опять жить в многоквартирном доме — это просто божественно! — Она отпила из своего стакана.

— Но… как же быть с этим домом? — спросила Майя.

— С сегодняшнего утра он продается! — радостно сообщила Корал. — Поддерживай чистоту в своей комнате.

— Я… — Майя запнулась, — ты даже не спросила о моем мнении.

Корал засмеялась своим серебристым смехом.

— О твоем мнении? Ты веришь современным детям, Уэйленд?

Уэйленд с сочувствием посмотрел на Майю.

— Корал, ведь Майя знает только этот дом. Здесь ее корни…

— Я ее пересажу. — Корал опять наполнила его стакан. — Это будет нетрудно, поверь мне. Подожди немного, и ты увидишь панораму города. Там просто необходимо устраивать вечеринки с толпами людей. Наигрывающий какую-то мелодию пианист, яркий свет… Уэйленд, мне потребуется твой совет. Ты просто гений в выборе освещения.

Майя выбежала из комнаты.

— Ну что мне делать с этой девчонкой? — спросила Корал и сделала глоток из стакана.

— Но ты довольно жестким образом сообщила ей новость.

— О, пожалуй! Гэрри Стэнтон похоронил меня здесь на семнадцать лет, и я выдержала это ради Майи. Теперь я хочу уехать туда, где я должна жить. Я буду устраивать вечера, будет много веселья и мужчин! Да, мужчин, не смотри так удивленно! Я самым позорным образом забросила свою личную жизнь.

— Почему бы тебе не постараться и не улучшить свои взаимоотношения с Майей? — предложил Уэйленд.

— Я устала от попыток с ней поладить! — Корал вздохнула и налила в стакан еще. — В ее глазах я убийца. Она считает, что это я убила ее драгоценного папочку. Послушай, дорогой, я никогда по-настоящему не хотела ребенка.

Уэйленд внимательно на нее посмотрел. Она прикурила.

— Не смотри так на меня. Мне бы хотелось любить ее. Она была таким чудным ребенком с большими голубыми глазами. Когда она подросла, то стала восхищаться своим отцом и всегда вставала на его сторону. Эти двое изо всех сил старались, чтобы я чувствовала себя виноватой из-за того, что не являюсь хорошей сельской домохозяйкой. Что ж, все могли видеть: я ею не была.

— Почему ты вышла за него замуж? — спросил Уэйленд.

— Я была наивна. — Корал рассмеялась. — Я хотела убежать от своих родителей, Майя оказалась чистой случайностью. Сначала моему стилю пытались помешать родители, потом муж, теперь дочь! На этот раз никто не сможет помешать мне сделать именно то, что я хочу.

В своей комнате Майя звонила подруге Карен.

— Мама продает наш дом! — выпалила она в телефонную трубку. — Мы будем жить в городе! О Карен, я готова убить себя!

— Не будь такой глупенькой! Я буду приезжать к тебе в гости на субботу и воскресенье. Мы сможем куда-нибудь ходить. Ты сообщила Бобу Уилкену?

— Он даже не заметит, что я переехала.

— Ты шутишь? Я сбегаю к нему завтра и скажу: «Ведь это ужасно! Майя Стэнтон переезжает в Манхэттен».

— Не надо…

В ту ночь, лежа в кровати, она смотрела в окно и думала. Их последнее свидание с Бобби закончилось провалом. Они подъехали к дому после кино, и он попробовал прикоснуться к ее груди. Ее охватила паника, и она выскочила из машины, даже не попрощавшись. Это была их последняя встреча с Бобби, высоким, спокойным, беспечным мальчишкой. Неважно, что он был заводилой в школе, никто ему не давал права лапать ее на первом же свидании. Она думала, что будет с ним целоваться, но он оказался слишком неуклюжим, слишком нетерпеливым, слишком торопливым. Она запаниковала, ее чуть не вырвало, когда он захотел прикоснуться к ней. Она убедила себя, что только очень ласковый и добрый мужчина сможет поцеловать и коснуться ее. В ту ночь она плакала в постели. Будущее казалось ей очень мрачным.

Корал, насколько это было возможно, постаралась из переезда сделать мелодраму. Вся мебель пошла с аукциона. Корал считала, что все должно быть новым. Ей открывался шанс переделать себя, изобрести себя заново. Она сможет возродиться в Манхэттене. Молодой художник-авангардист расчистил всю квартиру, в хаотичном порядке расставил только легкие, сделанные на заказ стулья. Все вещи спрятали во встроенных шкафах, и комнаты оказались пустыми. На лакированном столике для кофе были навалены кучи новых книг. А сияющая кухня из нержавейки бросала вызов каждому, кто попытался бы оставить там какие-то следы пищи. Сцена была подготовлена для Корал, блистательной леди, добившейся всего собственными усилиями. Ей было сорок пять, в профессиональном плане она достигла вершины, оставалось забраться только на одну ступеньку. Ступеньку, на которой ненадежно стояла Мэйнард Коулз, главный редактор.

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

«Она похожа на сверхсовременный сумасшедший дом», — записала Майя в своем дневнике. В этой квартире она не чувствовала себя по-домашнему уютно. Она поступила на подготовительные курсы в университет. Корал считала, что Майя будет продолжать учебу в колледже, но у нее были другие планы.

Уэйленд жил от них всего в трех кварталах и часто заходил. Как будто у нее опять были и папа, и мама. Поддерживать контакт было выгодно как для Корал, так и для Уэйленда. «ХК», магазин, который очень ревностно следил за веяниями моды, и «Дивайн» были просто созданы друг для друга, они предпринимали совместные усилия для успешной торговли. Когда «Дивайн» провозглашал, что «в моде темно-синий», можно было быть уверенным, что большинство витрин в магазине на Пятой авеню заполонит этот цвет. Корал и Уэйленд обсуждали возможности сбыта и массу других проблем бизнеса моды в одной из их квартир или за обедом в ночном ресторане.

Что думали люди об их странном маленьком трио? Майя и сама часто размышляла об этом. Корал в чалме и вычурной накидке. Уэйленд, приверженец стиля двадцатых годов, в костюме изысканного покроя, галстуке с булавкой, почти абсолютно лысый. Он учил Майю тому, что сам умел, и она уже знала многое из репертуара Бет Дэвис, знала, как свернуть самокрутку.

Именно Уэйленду первому поведала она о своих честолюбивых замыслах через несколько недель после их переезда в Нью-Йорк. Однажды в воскресенье они гуляли в Сентрал-парке, а потом зашли съесть мороженного к «Рампельмейеру». И она сказала ему, что хочет стать еще одной Шанель. Она поднесла к губам крошечную квадратную ложечку с мороженым и наслаждалась исходившей от него прохладой.

— О, голубушка! — Он взял ее за руку. — Это замечательно! Корал, должно быть, без ума от счастья!

— Она не знает. Только ты один знаешь об этом. Мода у меня в крови, но я хочу все делать по-своему, не так, как моя мать. Обещай, что ты ей ничего не скажешь!

— Но все узнают тебя по фамилии, — запротестовал Уэйленд. — И если ты хочешь поступать в художественную школу, то тебе надо это сделать — Корал знает всех деканов. Она могла бы тебе помочь…

Майя пожала плечами.

— Я об этом знаю. Мне придется ей рассказать, но я не позволю ей руководить мной.

— Ты, конечно же, будешь поступать в «Макмилланз», — сказал Уэйленд. Эту школу моды закончили самые известные модельеры.

Когда Майя пришла домой, она застала Корал и ее французскую массажистку на безупречно чистой, без единого пятнышка кухне. На Корал были белый банный халат и чалма.

— Хочешь, чтобы Шанталь сделала тебе легкий массаж? — спросила она Майю. — Она только что позволила мне испытать истинное блаженство.

Майя улыбнулась Шанталь.

— Нет, спасибо. Я прекрасно себя чувствую после прогулки.

Когда Шанталь ушла, Майя обнаружила Корал в коридоре, стены которого были выложены белой плиткой.

— Почему ты не позволила сделать себе массаж? Она бы не возражала…

— Мне не нравится, когда меня вот так трогают. Корал устало улыбнулась.

— Выкинь из головы весь этот страх, а то из тебя не получится хорошей жены.

— Даже так? — Майя пристально на нее посмотрела. — А может, я не выйду замуж!

Корал повернулась и разразилась каким-то дребезжащим смехом. Она ухватила Майю за руку.

— Думаю, это не самая плохая мысль.

Майя позволила увести себя в комнату, села на уголок кровати и стала наблюдать, как Корал наносит крем на лицо. Мерцающая свеча испускала горьковато-сладкий запах кипариса.

— Я решила стать художником-модельером! — выпалила Майя.

Корал на минутку перестала мазаться кремом, ее щеки блестели.

— Замечательно! Завтра же я позвоню Милисент и попрошу ее зачислить тебя в «Макмилланз». Она должна отплатить мне за мою услугу.

— Не звони ей, — сказала Майя. — Я хочу, как и все, подать свою работу. Я хочу, чтобы мне сказали, смогу ли я учиться там.

— Сможешь, если об этом попрошу я. — Глаза Корал ярко блестели на фоне намазанных белым кремом щек. — Зачем усложнять жизнь? Когда Милисент обнаружит, кто ты на самом деле, я буду плохо выглядеть, потому что тебя не представила. И она может сбавить плату за обучение. Учиться в «Макмилланз» недешево.

— Разве папа ничего не оставил?

Раздался приводящий в бешенство ироничный смех Корал.

— Того, что он оставил, хватит тебе на носовые платки.

Майя вернулась в свою комнату с чувством собственного ничтожества. Это была ее обычная реакция на разговор с Корал. Но она все-таки будет сама управлять своей собственной жизнью. Она пошлет в «Макмилланз» свои рисунки, и тогда будет видно, что они скажут.

К семнадцати годам, когда Маккензи уже училась в последнем классе средней школы, она смогла добиться значительных перемен в своей жизни. Она никогда не расставалась с кожаным жакетом — носила его каждый день, и вся семья называла ее новым именем. Отец был уверен, что после школы она займется его делом и будет дальше развивать прославленную фирму «Голдштайн моудз». А Маккензи хотелось всего на свете, она заставляла мать почувствовать свою вину за то, что получить всего дочь не могла.

— Мне нечего носить! — кричала она каждую субботу.

— Тогда сшей сама! — вопила Эстер Голдштайн.

И однажды она так и сделала. На машинке, которую нашла в каком-то чулане магазина, она быстро сшила себе несколько платьев. Эйб Голдштайн торговал просто тряпками, хотя Маккензи говорила всем, что он работает в «индустрии моды». Фирма «Голдштайн моудз» состояла всего из двух магазинов, разместившихся в помещениях, приобретенных по дешевке после закрытия находившихся там предприятий. В этих магазинах, расположенных в центре Бронкса, одежда была в основном предназначена «для полных», что было для этого местечка очень актуально. Самая дорогая вещь стоила девятнадцать долларов девяносто пять центов, а при одном взгляде на нее Маккензи вся дрожала от негодования. Эйб не понимал, что отличает качественную ткань, в его магазине едва ли нашлось бы хоть одно однотонное платье, вся одежда была из набивной ткани грязно-коричневого цвета.

Когда она попыталась рассказать ему о моде, он заявил:

— Ты говоришь о моде и хорошем вкусе? А я говорю об обороте капитала! — На ее лице отразилось охватившее ее отвращение. Эйб повернулся к жене и сказал — Ты видишь это лицо? Она стыдится собственного отца! А что я сделал? Разве я проходимец? Или я пью? А может, мои дети живут впроголодь?

Эстер попыталась смягчить его сердце.

— У каждого ребенка в этом возрасте свои причуды, Эйб. Она читает свой журнал, она воображает себя Вандербильт. Дорогой, попытайся понять душу молодой девушки. Жизнь ей кажется здесь серой!

Эйб фыркнул.

— Хотел бы я, чтобы моя жизнь была такой серой. Мне приходится работать. Мои сыновья с легким сердцем займутся делом своего отца. Они не будут стыдиться меня.

Когда Маккензи подросла, Эйб настоял, чтобы она по субботним и воскресным дням работала в его магазине.

— Ты научишься торговать одеждой и кое-что узнаешь о жизни. Ты увидишь, что же такое на самом деле твоя распрекрасная «мода».

Но если это была мода, если это была жизнь, то она не хотела ничего об этом знать. Суровая реальность заключалась в том, что тяжеловесные матроны напяливали на себя дешевые платья и считали, что они прекрасно выглядят. Она с тревогой смотрела на них. Может быть, ей суждено остаться Маршей Голдштайн и работать в «Голдштайн моудз?» Нет, поклялась она себе. На первые заработанные деньги она купила свежие номера «Вог», «Базар», «Дивайн». Она долго изучала их в своей спальне, буквально впитывала в себя. Я выберусь отсюда. Я знаю, что у меня есть талант! Каким-нибудь образом я сумею поступить в «Макмилланз».

«Макмилланз» откроет ей дорогу в Манхэттен, приведет к славе, к Маккензи Голд (так она укоротила свое имя), значительной фигуре в индустрии моды. Пристроив «Базар» на зеркале, она выщипывала себе брови, чтобы выглядеть так же, как Софи Лорен на его обложке, и вся трепетала от охвативших ее честолюбивых планов.

Она написала множество писем и получила столько же уклончивых ответов с пожеланием ей удачи. Она начала писать редакторам журналов мод, написала декану, ведающему приемом в «Макмилланз», она просила посоветовать, наставить и обнадежить. Она написала в «Севентин», «Мадемуазель», потом в «Вог» и «Дивайн». Если бы они просто ответили на какой-либо ее вопрос, чтобы она могла беречь это письмо, конверт от письма, чтобы она могла потрогать какую-нибудь вещь, имеющую отношение к журналу… Каждое утро она ждала у почтового ящика весточки из того, иного мира.

Стены ее спальни были украшены страницами «Вог» и «Дивайн». В ней с рождения присутствовало некое свойство, ранее не существовавшее в ее семье. Она его унаследовала явно не от ничем не примечательных людей в отвратительных одеждах, которых она видела на поблекших старых портретах. Ее родители были иммигрантами второго поколения, они выросли на Лоуэ Ист-Сайд, а потом переехали в Бронкс. Если бы они жили в центре, она бы могла представить, что живет в Виллидж. Виллидж звучит гораздо приятнее, чем Бронкс. Представлять, представлять! Когда же она перестанет представлять? Когда же все осуществится на самом деле?

Она достала утреннюю почту. Большей частью это была всякая ерунда. Напоминания о продлении подписки. Но одно письмо было из «Дивайн», самого яркого журнала из всех. Она взяла свой самый лучший нож для вскрытия корреспонденции.

«Дорогая мисс Голдштайн…»

Она передернула плечами. Как только она уйдет из дома, изменит свою фамилию на Голд!

«Поздравляем вас с тем, что вы допущены к участию в конкурсе «Талант-64». Вы правильно ответили на все вопросы о моде и представили самый оригинальный реферат. Поэтому мы с удовольствием сообщаем, что вы вместе с девятью участниками конкурса примете в нем участие. Победителю в качестве награды будет предоставлена возможность пройти трехлетний курс обучения в «Макмилланз». Мы высылаем вам документы, которые вы должны заполнить, чтобы принять участие в заключительном туре конкурса. А пока вы и девять других финалистов награждаетесь годовой подпиской на «Дивайн». С нетерпением будем ждать вашего письма.

Искренне ваша Мэйнард Коулз, главный редактор».

Она посмотрела на письмо. Впервые в жизни у нее что-то получилось. Ее бросало то в жар, то в холод. Она широко открыла рот и крикнула:

— Ма!

— Я в своей комнате! — отозвалась та.

Она бросилась в родительскую спальню, где ее мать, сидя на кровати, натягивала чулки. От великого к смешному, подумала Маккензи и сунула матери под нос письмо.

— Я прошла в финал! Конкурса талантов в «Дивайн»! Посмотри!

Ее мать взяла письмо и потянулась за очками. Она читала медленно, проговаривая слова, а потом засияла.

— Дай я тебя поцелую! С удачей!

Маккензи по привычке склонила голову, но глаза ее смотрели прямо вперед.

— Ты победишь в конкурсе, — сказала ей мать. — Я сердцем чувствую.

— Я тоже чувствую. — Маккензи стояла и смотрела в окно на серое здание напротив. Из соседних квартир до нее доносился запах подгоревшего хлеба, но больше это не приводило ее в уныние, потому что она была уверена, что сможет отсюда выбраться. Она будет жить в чистом красивом здании, какие изображают в «Вог» в разделе «Жилище».

— Я знаю, я буду — повторила она, — Я перехвачу пирожок по пути в школу.

Она выбежала из комнаты, а Эстер Голдштайн вздохнула и потянулась за другим чулком.

Буквально за год Колин Бомон стал самым преуспевающим художником по костюму в Америке. Он рисовал как никто другой. Его умение ярко и броско раскинуть рисунок на странице прекрасно сочеталось с великолепными зернистыми черно-белыми фотографиями Джейн Шримптон, Твигги и Пенелопы Три, имена которых постоянно мелькали на блестящих страницах журналов. «Нью-Йорк таймс» пригласил его привнести свежую струю в колонки, отведенные стилю. Его рисунки ворвались и в витрины магазинов, там они смотрелись еще лучше.

— Хватай его, пока тебя не опередил Блумингдейл, — посоветовала однажды утром Корал Уэйленду.

— Он разбирается в молодежной моде? — спросил Уэйленд.

— Он разбирается во всем! — восторженно заявила Корал, сидя за столом в редакции журнала. — Он действительно из Лондона! Он учит меня последним лондонским словечкам. О, ты будешь его просто обожать, Уэйленд.

Правда заключалась в том, что она ревностно старалась удерживать их порознь, ей не нужны были два кавалера в один вечер. Но пришло время пригласить Колина Бомона на обед, на вечер, на интимную беседу в модный ресторан.

— Никто так не беседует тет-а-тет, как Колин, — радостно сообщила она и была очень довольна собой, потому что Колин был ее открытием. Он действительно был лилипутом, все с этим соглашались. Некоторые даже называли его «гномом», но, казалось, это только увеличивает его привлекательность. В первый раз Колина пригласили на обед только из чувства сострадания, но его новые друзья извлекли из их общения гораздо больше, чем он сам. К его мнению в отношении моды охотно прислушивались, и особенно потому, что Британия, похоже, приобретала вес в этой индустрии. Но больше всего сказывалось умение Колина концентрироваться, отсутствие «эго», способность слушать; это производило на его новых знакомых сильное впечатление, и они становились его друзьями. Он принадлежал к особому типу людей, которые без всяких усилий разделяют беды и тяготы других. Некоторые даже утверждали, что беседа с этим почти карликом, сделавшим блестящую карьеру, сама по себе создавала ощущение, что для человека нормального роста жизнь не так уж и трудна. Все сходились во мнении, что он был лучше (и дешевле) любого психоаналитика, а к тому же был достаточно квалифицирован, чтобы в этом качестве обсуждать любой аспект проблемы. Художника по костюму допускали всюду: в мастерскую модельера, в редакцию журнала, в рекламное агентство — и он посвящался во все сплетни, во все новости. Колин был чрезвычайно скромен, а сам рассказывал удивительные истории.

— Я с нетерпением ожидаю встречи с вами! — заявил Уэйленд.

Через месяц после их знакомства Уэйленд гордо шествовал со своим новым художником, приглашенным для работы в магазине, по филиалу «ХК» на Тридцать четвертой улице, и рассматривал двенадцать витрин, для которых Колин набросал несколько рисунков соответствующих размеров. После осмотра они выпили и отправились пообедать. Уэйленд выбрал довольно модный ресторан, куда ходили ревностные поклонники моды. Уэйленду было нелегко с его собственными комплексами по поводу внешнего вида пойти с этим крошечным странным человечком. Но, как Корал и обещала, в нем было нечто, заставившее забыть обо всех опасениях. Он был очень остроумен, иногда даже злоязычен; он с сочувствием отнесся к проблеме «вечного одиночества» Уэйленда и облегчил его страдания.

— Я очень рад, что мы подружились, — сказал Уэйленд, когда вечер подходил к концу. — Может быть, мы на старости лет поселимся, как две старые девы, в какой-нибудь необыкновенной деревушке в Новой Англии.

Колин весь передернулся. Он не упоминал о своей сексуальной жизни, он никогда об этом не говорил. Просто Уэйленд сделал неуклюжую попытку выведать что-нибудь у него.

— У нас, мужчин, работающих в индустрии моды, есть свой неофициальный клуб, — болтал Уэйленд, пока они шли по Лексингтон авеню. — Раз в две недели по четвергам — и никак нельзя пропустить — мы обмениваемся новостями, которые слишком неприличны для женского уха. Я очень хочу пригласить и вас туда. Там даже можно встретить красивую женщину и приударить за ней!

Колин нашел свой ключ и повернулся к Уэйленду. Они уже подошли к двери его квартиры. Уэйленд не ожидал, что его пригласят войти: жилище Колина уже считалось чем-то мифическим. Может быть, квартира слишком убога, чтобы ее демонстрировать, подумал Уэйленд.

— Уэйленд, я не гомосексуалист, — спокойно сказал Колин.

— О, дорогой мой! — заволновался Уэйленд и засунул руки в карманы. — Я думал… я считаю, что вы не… теперь я так по-дурацки чувствую себя из-за того, что рассказал вам о моих ужасных любовных делах…

— Любовь — это любовь, — улыбнулся Колин. — Я никогда не берусь судить любовные истории моих друзей. Но поскольку вы так много рассказали мне, я могу тоже рассказать вам, что я влюблен, влюблен в человека, которого мы оба хорошо знаем. Что бы ни случилось…

— Но кто это? — Глаза Уэйленда широко раскрылись от любопытства. — Я его знаю? Я имею в виду ее?

Колин заколебался.

— Конечно, это Корал, — наконец сказал он. — С того самого дня, когда я ее встретил.

— О Боже! — Уэйленд открыл рот от изумления. — Но ведь она обожает вас! Она не устает расточать похвалы в ваш адрес. Она…

— В качестве художника и друга, — напомнил ему Колин. — Она не видит во мне мужчину. Уэйленд, посмотрите на меня! Какие могут быть надежды у такого карлика, как я, на…

— Не говорите этого! — резко прервал его Уэйленд. — Это жестоко. Я не… ну, я не знаю, что и сказать…

Колин тепло пожал ему руку.

— Не говорите ничего. И не сочувствуйте мне. Я счастлив, что у меня все это есть. — Он показал рукой в сторону Манхэттена. — И я благодарен ей за ее дружбу. Это и ее прекрасное окружение поддерживают меня.

Уэйленд нервозно оглянулся по сторонам.

— Мне лучше позволить вам отправиться спать, — произнес он. — Но вы все-таки придете в наш клуб, не так ли? Мы будем хранить вашу тайну. Никто не должен знать об этом.

С тех пор Колин вращался в двух мирах. Это еще больше возвысило его и превратило в самого информированного человека в вопросах моды. Он никогда не злоупотреблял своими привилегиями, и скоро «УУД» назвал его «оракулом моды» и часто цитировал.

«Не так уж и плохо для кокни, — написал Колин своим друзьям в Лондон. — Думаю, мне нравится Нью-Йорк. Я остаюсь здесь надолго».

В одиннадцатый раз Маккензи переписывала свою конкурсную работу.

— Опять? — спросила ее мать, заглядывая в листок, который она печатала.

— Я шлифую ее, — был ответ.

— Что это — бриллиант? — Эстер рассмеялась.

В своей работе Маккензи перечислила четверых модельеров, фотографа и манекенщиц, которые ей понадобились бы для ее материала на четыре журнальные страницы. В качестве художественного оформления она выбрала пустую телестудию, заполненную лампами и телекамерами. Она нарисовала фломастером шесть моделей для европейского турне и добавила крошечные образчики тканей. Но в разделе «О себе» она только кратко описала свою биографию.

«Назовите, во что вы верите (десять пунктов)» — таково было последнее задание. Маккензи написала: «Стиль. Качество. Любовь. Деятельность. Здоровье. Уникальность. Сила воли. Свобода. Я сама. Вечность моды. (Не обязательно в данном порядке)». Пусть они сами догадываются, подумала она. Жюри может посчитать ее немного претенциозной, но никто не сможет отрицать, что в ней есть настоящая еврейская смелость. Отец всегда говорил ей, что смелости в ней слишком много. Она трижды поцеловала конверт и заставила мать сделать то же, а потом отправила его. Теперь все зависело от Судьбы.

В школе она таинственно улыбалась, когда ее друзья спрашивали, почему она кажется такой отстраненной и счастливой. Дай только победить, молила она. Только бы мне выбраться отсюда к следующему году. Такие страстные молитвы не могли остаться неуслышанными.

— Вот они! Оцени их сама! — Корал Стэнтон бросила кучу работ на колени Майе и направилась к двери.

Майя посмотрела на кипу.

— Что это?

— Конкурс, — решительным тоном провозгласила Корал, взъерошила свои волосы и посмотрелась в зеркало. — Мы его проводим каждый год. Мы выбираем девушку, которая лучше всех разбирается в моде, и она получает право учиться в «Макмилланз». Это старая традиция журнала. Мэйнард этим очень интересуется.

— А мне что надо с этим делать? Мне не разрешено в нем участвовать.

— У меня нет времени опять просматривать их. Я очень занята. Но мне понравились несколько работ. Всем участникам около пятнадцати лет. Ты сможешь оценить гораздо лучше, чем я.

— Почему бы нам не заняться этим вместе, когда ты вернешься?

— Я смертельно устану после обеда с Мэйнард, ты знаешь, как она меня утомляет… — Прозвенел звонок в дверь, машина уже ждала. — Спокойной ночи, дорогая! — Корал чмокнула Майю в щеку и набросила капюшон.

Майя закрыла за матерью дверь. В воздухе еще сильно пахло ее духами. Она села на кровать и опустила голову на работы конкурсантов. Если бы только ей разрешено было участвовать!

— Ты должна помнить, как застенчив был Кристиан Диор, Корал, — говорила Мэйнард Коулз. — Вероятно, я была первой представительницей американской прессы, с которой он осмелился говорить. И уж, конечно, мне первой он предложил кресло в его салоне. После демонстрации его коллекции, от которой просто захватывало дух, он подошел ко мне и сказал: «Мадам! Здесь присутствует американская пресса, здесь присутствует Мэйнард Коулз». Он опустился коленями на ковер и поцеловал мне руку. Его коллекция в том сезоне была просто гениальна, и я посвятила ей весь парижский выпуск журнала. Я сказала: «В этом сезоне Париж — это Диор!» Шанель этого мне так и не простила.

Корал украдкой взглянула на часы, она надеялась, что одолевавшая ее зевота не изменит ее выражения лица.

— «От кутюр» в те дни имела свою элегантность, — сказала Мэйнард и приступила к излияниям на любимую тему.

Корал вздохнула и сделала еще глоток черного кофе. Может быть, это поможет ей подольше не заснуть. Желание стать в перспективе главным редактором журнала имело один серьезный недостаток: надо было поддерживать очень хорошие отношения с нынешней семидесятитрехлетней главным редактором. Это включало еженедельные обеды в ее роскошной резиденции на Пятой авеню.

Мэйнард Коулз принадлежала к старой гвардии. Она начинала в Америке, в тридцатые годы работала в «Вог» редактором. Потом она бросила работу, потому что вышла замуж за богатого бизнесмена, который спустя двенадцать лет умер. Детей у них не было, поэтому, когда Мэйнард начала работать в «Дивайн», журнал и стал ее ребенком. Она хорошо знала свое дело и не выпускала бразды правления девятнадцать лет. Никто не мог лучше Мэйнард подготовить журнал к печати. Она никогда не задерживала выпуск издания, материалы в редакцию поступали всегда в срок, она буквально околдовывала рекламодателей, и те увеличивали свои денежные отчисления. Но она начинает терять свою хватку, подумала Корал, а Мэйнард стала рассказывать очередной анекдот. Она никогда не сможет привлечь новых молодых читателей. В ее тонкой фигурке было что-то птичье, но все же в ней была определенная изысканность, изысканность пятидесятых годов девятнадцатого века. Она просто расточала вокруг себя элегантность и утонченность, но… Корал барабанила пальцами по своим коленям под столом. Обеды с Мэйнард все больше превращались в воспоминания о Диоре, Чиапарелли, Молине и других давно ушедших знаменитостях.

Глаза Корал сверкнули.

— Вам действительно нравится наш рождественский выпуск журнала? — вдруг спросила она.

Мэйнард пристально на нее посмотрела, пытаясь вернуться в настоящее.

— Вам не по вкусу страницы, посвященные празднованию Рождества? — спросила пожилая женщина. — Вы всегда так противитесь традиции?

Корал широко раскрыла глаза.

— Вовсе нет! Только представьте себе на обложке Твигги или какую-нибудь современную группу типа «Дэйв Кларк Файв» или «Битлз». Их всех можно было бы одеть в костюм Санта Клауса, а Твигги могла бы быть в каком-нибудь платье с Карнеби-стрит; конечно, таком, которое мы бы смогли найти здесь. Очень клево, очень классно! — Она любила щеголять перед Мэйнард последними британскими словечками.

— Вы предлагаете использовать рок-н-ролл? — рискнула высказать предположение Мэйнард. — Но ведь в этом месяце вы уже фотографировали какую-то экстравагантную певицу! В странного вида одеждах.

— Дженис Джоплин, — сказала Корал и кивнула с энтузиазмом. — Она окажет страшное влияние на моду! И на все остальное! Она всех просто электризует! — Корал отпила еще кофе. На обед с главным редактором она всегда надевала какой-нибудь диковинный наряд, она надеялась поразить ее, заставить понять, насколько та отстала от жизни. Но она сомневалась, что Мэйнард действительно понимает все значение кожаных брюк, которые она надела.

— Вам больше не кажется, что «Дивайн» должен просто показывать самую красивую одежду, правда, дорогая Корал? — Мэйнард звонком вызвала прислугу, чтобы убрать со стола. — Мы должны охватывать также фильмы, эстрадные концерты, рок-н-ролл?

— Все это в наше время оказывает влияние на моду, — сказала Корал. — Хотя «от кутюр» и замечательная вещь, она все больше и больше становится анахронизмом.

— Правда? Анахронизмом? — Мэйнард приподняла брови. Корал перешла в нападение.

— Давайте выясним это, Мэйнард. Мода сейчас приходит с улиц.

— С улиц? — Казалось, Мэйнард охватил ужас. — Я очень рада, что могу заявить: я никогда не буду специалистом по улице.

Корал наблюдала, как Мэйнард пыталась переварить услышанное. Уже скоро она сможет уйти, пробормотав, как обычно, извинения по поводу того, что завтра придется рано приступать к работе. Эти еженедельные обеды превратились просто в повинность, в наказание, вызывали одну только скуку! Она потянулась через стол, чтобы пожать Мэйнард руку, она делала последнюю попытку войти с ней в контакт.

— Времена… такие переменчивые, — проникновенным голосом вещала она озадаченной Мэйнард. — Как поется в песне Дилана, и мы должны меняться. Меняются наша одежда и наши отношения. В этом — стиль.

Она ушла через час, очень усталая. Мэйнард и не намекала, что хотела бы уйти на покой, хотя она явно отставала от моды. Корал теряла терпение. Ей придется пойти прямо к Ллойду Бруксу и организовать что-то вроде заговора. Если Мэйнард не понимает намеков, она заслужила то, что должно произойти.

Майя лежала на кровати и перечитывала конкурсные работы. Одна действительно выделялась среди остальных. Ее представляла девушка по имени Маккензи Голдштайн. Она сообщила, что живет в Бронксе, хотя по работе этого и нельзя было сказать. Она казалась развитой не по годам, многоопытной, хорошо информированной девушкой. Майя опять перечитала работу. Родственники сотрудников «Дивайн» не могли принимать участие в конкурсе — Майя будет идти своей дорогой. Ей вдруг показался несостоятельным ее план представить в «Макмилланз» свои модели. А может, десятки способных молодых девушек излагают свои мысли, как Маккензи Голдштайн? Майя верила в свои рисунки и модели, но писала она плохо… Сможет ли она когда-нибудь писать о моде так же блистательно? Некоторое время она смотрела на номер телефона Маккензи, а потом, следуя пришедшей в голову мысли, набрала номер.

В ответившем голосе слышались нотки подозрительности.

— Вы часто в это время звоните по телефону?

— Конечно, мне не следовало бы этого делать, — быстро сказала Майя. — Я просто оказываю вам любезность, потому что мне понравилась ваша конкурсная работа. Я не являюсь официальным лицом, но могу повлиять на выбор победителя. Поверьте мне. Я — вашего возраста. Я хочу встретиться с вами, поговорить…

— Вы работаете в «Дивайн»? Как вам удалось получить доступ к моей работе?

— Я все объясню, когда мы встретимся. Вы можете мне доверять, клянусь в этом.

— Доверять вам? Но вы даже не можете назвать ваше имя.

— Меня зовут Майя.

— Ну хорошо, Майя. Кем бы вы ни были, я завтра же позвоню в журнал и спрошу, что все это значит.

— Нет. Не делайте этого! Пожалуйста! Позволь мне встретиться с вами сегодня вечером.

— Откуда вы звоните? Из Манхэттена?

— Возьмите такси — я заплачу. На углу Пятьдесят седьмой и Шестой есть кафе. Я буду вас там ждать. Я оплачу вам и дорогу домой. Вы сможете приехать сюда через час.

Было бы слишком странно, если бы Маккензи отклонила это предложение. Она надела платье, какие носят женщины легкого поведения — она сама его сшила из вырезанного в форме круга куска черного шелка — и тихо прокралась мимо комнаты родителей.

На безлюдной улице она нашла такси и не терпящим возражений голосом сказала шоферу: «Угол Шестой и Пятьдесят седьмой», как будто у нее были деньги. Сидя на заднем сиденье, она немного подкрасила глаза и губы. Сердце ее часто билось.

У кафе стояла высокая светловолосая девушка.

— Маккензи? — спросила она.

Маккензи пристально на нее посмотрела и молча кивнула. Она выбралась из такси. Девушка была хорошенькая, в ней чувствовалась элегантность. Маккензи подумала, что она совсем из другого мира. Стопроцентная американка!

Майя шагнула вперед.

— Сколько? — спросила она у шофера.

— Пять долларов восемьдесят пять центов.

Майя дала ему семь долларов, потом повернулась и подала руку Маккензи.

— Привет!

Маккензи осторожно пожала ей руку. Майя старалась не смотреть на нее. Она ожидала увидеть маленькую, худенькую и робкую девушку. А эта была чересчур полная, живая, да и вид у нее был более чем странный.

— Мне нравится ваше платье! — сказала Майя, а Маккензи, вытянув руки и хихикая, стала кружиться на тротуаре; подол ее платья поднялся и открыл полные бедра. — Мне нравится ваша конкурсная работа, — сказала Майя и повела ее в кафе.

Маккензи засмеялась.

— Мне кажется, вам все во мне нравится.

Они заказали кофе и пончики и сели, изучающе разглядывая друг друга.

— Ну хорошо, кто же вы? — спросила Маккензи. — И что все это значит? Если родители обнаружат, что меня нет в моей комнате, это доставит мне массу неприятностей. — Она говорила и рассматривала одежду Майи. Не шикарно, решила она. Как в номере «Севентин» под девизом «Обратно к школе».

Усталая официантка налила им кофе.

— Я хотела тебе с три короба наврать, но… — Майя остановилась.

— А ты принимаешь участие в конкурсе? — спросила Маккензи.

Майя покачала головой.

— Моя мать — редактор журнала. Маккензи от удивления открыла рот.

— Корал Стэнтон — твоя мать?

— Она попросила меня оценить работы. Твоя выделялась среди всех остальных. Твой реферат, твои идеи просто восхитительны. Я тоже хочу поступать в «Макмилланз»…

— И что же тебе мешает?

Принесли пончики, и Маккензи сразу откусила большой кусок. Майя обеими руками держала свою чашку кофе.

— Я просто подумала, что, может быть, если помогу тебе победить в конкурсе, то и ты сможешь в ответ оказать мне любезность.

— Какую?

— Напиши что-нибудь за меня. Реферат, который я бы могла представить вместе с моими эскизами. Я знаю, они внимания на меня не обратят без хорошего реферата.

— А разве твоя мать не может помочь тебе поступить? — спросила Маккензи.

— Я не хочу от нее никакой помощи! — выпалила Майя. — Я ее ненавижу!

Маккензи с заинтересованным видом наклонилась.

— Вот также и я отношусь к моему отцу!

Майя расслабилась. Она не собиралась этого говорить, но, сказав, почувствовала себя лучше.

— Моя мать всегда давала мне понять, что от меня у нее одни неприятности, — поведала она. — Мне надо поступить в «Макмилланз», и я этого добьюсь во что бы то ни стало, но от нее я не хочу никакой помощи!

— Мой отец считает, что я неряха, идиотка и выскочка, — рассказывала Маккензи. — Что касается выскочки, то он прав, я действительно уверена, что я лучше этих занудливых жителей Бронкса. Мои братья подлизываются к нему, а он считает их замечательными, потому что они будут продолжать его дело и всегда выполняют то, что им велят.

— А в чем заключается его дело? Глаза Маккензи вспыхнули.

— Он — в индустрии моды, — беззаботно сказала она. — У него сеть магазинов. Дела идут успешно, но я с нетерпением жду того дня, когда уйду из дома. Я имею в виду, что мне приходится надевать на мини-юбки мою обычную одежду, чтобы выйти из дома. Мои родители просто умрут, если увидят меня в мини-юбке. Ты правда хочешь сказать, что я буду победительницей конкурса?

— Если мы достигнем соглашения…

— Ты хорошо рисуешь?

— Я думаю, что да. Но хороший реферат дополнил бы картину.

Маккензи покачала головой.

— Ты сошла с ума, ты это знаешь? Завтра я могу пойти к твоей матери и все ей рассказать.

Майя пожала плечами.

— Но в этом деле окажется замешанным и твое имя, а владелец журнала не любит никаких споров и выяснений.

Маккензи скорчила гримасу.

— И это называется правдой, справедливостью и так далее?

Майя схватила ее за руку.

— Пожалуйста! Просто помоги мне, а я помогу тебе.

— Слишком привыкла к тому, чтобы все получалось по-твоему, да?

— Нет! — выкрикнула Майя. — По-моему никогда не получалось! Просто сегодня мне пришла в голову мысль. Это никому не повредит. Вот… — Она сунула Маккензи десять долларов. — Деньги на дорогу домой на такси. Просто напиши для меня что-нибудь хорошее, и ты — победительница.

— Я не ощущаю себя победительницей, — проговорила Маккензи. — Думаю, у меня нет никакого выбора. Я ненавижу обманывать. Я всегда попадаюсь.

— Это и не обман, — сказала Майя. — Мне понравилось то, что ты написала, и я думаю, что ты должна победить. — Маккензи с сомнением посмотрела на Майю, когда та пошла оплатить счет. Майя вернулась и положила на стол пятьдесят центов. Она протянула руку, и они торжественно обменялись рукопожатиями.

— Очень приятно было с тобой познакомиться, — сказала она. — До встречи в «Макмилланз». Можешь отправить мне реферат по этому адресу. — Она положила на стол перед Маккензи свою карточку. — До свидания.

Она ушла, а Маккензи разгладила десятидолларовую банкноту. Она уже решила вернуться домой на метро. А на эти деньги купить себе новый шелковый шарф. Она положила в карман одну из монеток, которые Майя оставила для официантки. У этой бедной маленькой девочки было слишком много денег. Она вышла из кафе и направилась к станции метро на Бродвее. Казалось, улицы Манхэттена сверкали, они были гораздо красивее, чем улицы в Бронксе. Она напишет этот реферат. Что она теряет? Каким же странным образом воплощаются ее молитвы!

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

— Проснулся? — услышал Уэйленд в телефонной трубке голос Корал. — Уже половина восьмого.

— Думаю, что проснулся, — простонал Уэйленд. Корал говорила очень решительно.

— Вчера вечером я отбывала у Мэйнард свою еженедельную повинность. Мы с ней общаемся словно на разных волнах: она не понимает, что ей пора на покой. Придется мне обратиться к Ллойду Бруксу, больше ее я выносить не могу. Уэйленд, сколько вы в «ХК» тратите в год на рекламу?

— Что? Боже, я не знаю! Двести тысяч? Триста тысяч? Я не бухгалтер. Я просто творю…

— И я хочу предложить кое-что в высшей степени творческое. Я хочу, чтобы семьдесят пять процентов ежегодных затрат на рекламу «ХК» выделил нам для одной невероятно большой рекламы на пятидесяти страницах в одном номере журнала.

— Ты с похмелья?

— Ты только представь себе, какой будет эффект! Пятьдесят страниц подряд в «Дивайн»! Никто еще до этого не додумался. Если ты согласишься, Уэйленд, то я немедленно получу кресло главного редактора. Фотографии сделает кто-нибудь типа Пенна или Эйвдона…

— Мы не могли бы позволить себе сфотографироваться у них даже на паспорт, — жалобным тоном сказал Уэйленд.

— Хорошо, тогда возьми одного из новых британских ребят, они все сделают за хороший обед. А если фотографии будут черно-белыми, то окажется вообще дешево.

— Дешево? Ты говоришь о четверти миллиона?

— И о завязывании очень тесных отношений с ведущим в Америке журналом мод. Я всегда буду оказывать тебе предпочтение. Мы учредим приз журнала «Дивайн» и будем проводить церемонию вручения этой награды в твоем магазине! Уэйленд, по крайней мере подумай об этом!

— Ни о чем другом я не смогу и думать, — устало сказал он.

Они повесили трубки, и Корал вдруг почувствовала, что ужасно проголодалась. На завтрак она позволит себе сыр. Как какой-нибудь прожорливый владелец фабрики по производству одежды, подумала она и сама же засмеялась.

Маккензи заставляла себя все делать, как обычно: ходить в школу, помогать по дому и в магазине, но всю ее переполняло нетерпение и напряжение. Может быть, ей следовало сразу же пойти к владельцу журнала? Или обратиться в полицию? И довериться было некому. Никто в Бронксе не понимал, как устроен мир моды в Манхэттене. И ее мать меньше всех. Поэтому она написала для Майи реферат и отправила его по ее адресу. Реферат получился хороший, даже лучше, чем ее собственный. Теперь придется сидеть и ждать, правильно ли она поступила. Если что-нибудь получится не так, если эта несчастная богатая девчонка просто занималась своего рода вымогательством, она каким-либо образом отомстит ей, это уж точно.

В «Ля Гренуилле», где менее значительной публике вежливо, но твердо отказывали, Корал и Ллойд Брукс заняли один из лучших столиков. Она улыбалась, садясь за стол. Джиллз, ее художник по гриму, потрудился на славу, и она выглядела розовощекой, как херувимчик. Как раз тот внешний вид, с которым можно хоронить уже постаревшую редактора журнала мод.

Серая накидка сползла с ее плеч, а она наклонилась вперед, чтобы все свое внимание сконцентрировать на пухлом лице Ллойда. Они съели три блюда, но деловых вопросов не обсуждали: прием пищи был очень важен для Ллойда. Но Корал очень оживленно что-то ему шептала, а потом откидывалась назад и весело смеялась над его односложными ответами. Пусть те, кто за ними наблюдают, считают, что у них просто встреча. За десертом она позволила себе только слегка прикоснуться к шоколадному торту, а Ллойд взял большой кусок и прижался к ней своими коленями. Она не отодвинулась. Как обычно, она лишь удивлялась тому, как такой человек смог стать главой издательской империи; и опять приходила к выводу, что Ллойд Брукс Второй только наследник Ллойда Брукса Первого.

— Хорошо, — пробормотал Ллойд, доедая свой кусок торта. — Что у тебя на уме? Зачем тебе понадобился ленч?

— Мне ужасно не нравится журнал, — сказала она, чуть отпила шампанского и стала наблюдать за Бруксом. Его глаза, немного навыкате, и очень толстая шея отталкивали ее. — Я уже начала ненавидеть все, что связано с «Дивайн», — сказала она, подбираясь к теме разговора, — и название, и размеры, и рубрики…

Ллойд слегка обмахивался рукой, словно веером.

— Ты проходишь испытательный срок, Корал, все на твоем месте не удовлетворены своей работой.

— Мэйнард душит меня! — выкрикнула Корал. — Она выпивает всю мою энергию. Она не понимает сегодняшнего дня. Целый месяц я ее уговариваю поместить на развороте двух страниц губы Мика Джаггера. Он будет оказывать влияние на моду будущего года, но Мэйнард этого не видит.

Ллойд нахмурился.

— Но эта женщина работает, как вол, — сказал он. — Она никогда не задерживает выход номера в свет.

— Да черт с ними, с этими сроками. — Она прижала его пухлую руку к своему колену. — С журналом мод очень много проблем. Я представляю, что может стать с «Дивайн», и это меня просто убивает! Нам надо идти за молодыми читателями, а молодым людям сегодня не нравится, чтобы старые леди выбирали для них модели. Рекламодатели тоже не хотят связываться с семидесятитрехлетним редактором.

— Именно поэтому ты и возражаешь против нее? Из-за ее возраста?

Он зажег ей сигарету и удержал в своей руке ее холодные пальцы.

Она медленно вдохнула.

— Хоть бы ей было и девяносто девять, Ллойд. Будь она только постиляжистей, похипповей!

Ллойд вытаращил глаза.

— Что значат эти новые слова? Она рассмеялась.

— Приходи ко мне как-нибудь днем в кабинет — тебе нужен интенсивный курс новой терминологии.

— Приходи лучше в мой кабинет, — предложил он. — Там большой выбор диванов. И коврик. С тобой лучше на коврике! У меня такое чувство, что ты, когда захочешь, можешь быть тигрицей…

Она посмотрела на него все понимающим взглядом. Любит поболтать об этом, подумала она.

— Давай вернемся к теме разговора, — нажимала она, — присвой ей титул какого-нибудь редактора-консультанта. Переоборудуй ее кабинет. Ей и не надо знать, что ее вытесняют. О Ллойд, теперь моя очередь! — Она говорила слишком громко, и некоторые посетители посмотрели в их сторону. Она громко рассмеялась, чтобы успокоить их, и придвинулась ближе к Бруксу. — А если я еще упомяну о пятидесяти дополнительных страницах рекламы?

— От кого?

— От того, кто верит в меня и хочет это доказать. Четверть миллиона баксов одним красивым жестом! Пятьдесят страниц подряд в мартовском или сентябрьском номере!

Ллойд слегка присвистнул.

— Это цена за должность?

— Ты не будешь об этом сожалеть, Ллойд. Ты — проницательный бизнесмен, и ты знаешь, что я права.

Он пробормотал что-то, прижал ее колено и сказал:

— Только ты называешь меня проницательным бизнесменом, Корал. Для всех остальных я повеса. — Он нежно сжал ее бедро. — Как ты обходишься без мужчины? Разве тебе он не нужен?

— Все хорошие женаты, Ллойд. Ты должен об этом знать.

— Но у некоторых самых лучших есть все понимающие жены…

Она погасила свою сигарету и подумала о миссис Ллойд Брукс Второй, о ее сказочных драгоценностях, о ее работе в благотворительном обществе, о ее отдельной спальне.

— Мы вступаем в очень беспокойную эру, Ллойд, — сказала она ему. — Я от нее в восторге, хочу, чтобы и читатели чувствовали то же.

— А как насчет пятидесяти страниц? Она кивнула.

— Они побьют все рекорды, Ллойд.

— Мне нравится побивать рекорды. — Он проворчал что-то, выписывая чек, а Корал поправила свою просторную накидку и взъерошила волосы. О Боже, она смертельно устала! Адреналин после одержанной ею победы — а это была победа — еще не попал в мозг.

Войдя в кабинет, она чуть не вприпрыжку побежала к своему столу, чтобы позвонить Уэйленду.

— Я только что после ленча, — прошептала она. — Мои бедра покрыты черными и синими знаками внимания Ллойда. Ты не представляешь, как я близка к цели, Уэйленд! На него очень большое впечатление произвели обещанные пятьдесят страниц.

— Королева умерла, да здравствует Королева! — поздравил ее Уэйленд.

— Не умерла, дорогой! — поправила она. — Просто получила продвижение по службе! Мы сделаем вид, что это вовсе не одно и то же.

Наступил апрель и прошел, а известий все не было. Маккензи была уверена, что что-то не так. Она на метро доехала до Манхэттена и попыталась следить за домом, где жила Майя, в надежде, что та появится, но этим только вызвала подозрения швейцара. Она не могла спать и выглядела больной.

Как-то в пятницу вечером мать спросила ее:

— Что случилось, дорогая?

Маккензи взглянула на озабоченное лицо матери, что-то в ней надломилось, и она все рассказала родителям. А потом она расплакалась, как будто сердце ее разрывалось от боли. Она плакала, сидя у стола и уронив голову на согнутые руки. Ее братья посмотрели друг на друга и быстро вышли из комнаты.

Эстер положила руку на вздрагивавшие плечи дочери.

— Дорогая? Зачем ты это сделала? Очевидно, та девушка — преступница.

— Она мне обещала, что я буду победительницей конкурса! — Маккензи подняла лицо, но продолжала причитать. По ее щекам текли ручейки туши.

— Той девушке должно быть стыдно! — сказала Эстер, глядя на Эйба. — Девушку ждет впереди масса неприятностей.

— И меня тоже! — выкрикнула Маккензи. — Все шло так хорошо… Почему это должно было случиться?

Эйб Голдштайн раздраженно заворчал. Потом некоторое время они сидели б тишине, нарушаемой только всхлипываниями Маккензи. В комнате все еще пахло фрикадельками, которые они ели на обед. Теперь-то уж ей никогда не выбраться отсюда, подумала она.

— Ну вот, — она шмыгнула носом и приложила к глазам платок, — я все и рассказала. Теперь надо ждать, чем это кончится…

— Жди-жди, ничем это не кончится! — мрачно сказал Эйб. — Завтра я встречусь с матерью этой девчонки. Напиши ее имя и дай мне адрес журнала.

— О папа, — Маккензи льстиво засмеялась. — Она — редактор ведущего в стране модного журнала. Думаешь, так легко ее увидеть?

Эйб улыбнулся.

— Ты забываешь, что мы занимаемся одним делом! Может, от старого Эйба Голдштайна и ей будет какая-нибудь польза? Хотя бы та, что я не отправлю ее дочь в тюрьму.

Маккензи застонала.

— Этого ты не сделаешь. Одного взгляда на тебя достаточно… — Она осеклась.

— Ну? — спросил Эйб. — Одного взгляда и что дальше? Все еще стыдишься своего отца? Хочешь сделать вид, что ты не моя дочь? Позволь мне кое-что тебе сказать. Твой отец, который говорит слишком громко и которого ты стыдишься, собирается поберечь твою задницу. Я собираюсь отстаивать твои права. Кто еще может это сделать для тебя?

— О папа! — Маккензи вскочила на ноги и обвила руками его шею. — Прости меня. Я знаю, у тебя хорошие намерения. Просто ты никогда не сможешь встретиться с ней. Это не так-то просто!

Эйб высвободился из объятий дочери. Лицо его покраснело от удовольствия.

— Посмотрим, — пробормотал он.

На следующее утро он предстал перед Маккензи у двери ее комнаты. Он натянул свой лучший, слегка лоснящийся, синий в полоску костюм, его щеки горели от чересчур тщательного бритья, его редеющие волосы были зачесаны назад и сильно напомажены.

Маккензи печально на него посмотрела.

— Ты прекрасно выглядишь. Но ты не сможешь встретиться с ней.

Она помахала ему рукой и пошла в свою комнату, чтобы молиться.

— О Боже, пусть на этот раз ему повезет…

Эйб Голдштайн стоял в центре кабинета Корал Стэнтон и переводил взгляд с Корал на ее секретаршу Вирджинию, а потом на длинноволосого фотографа.

— Мисс Стэнтон? — обращался он ко всем по очереди.

— Как вы сюда попали? — Корал быстро встала и от удивления выронила тоненький ломтик поджаренного хлеба, который упал рядом с чашечкой черного кофе. Здесь же лежали цветные слайды, их только что рассматривали.

— Вы договаривались о встрече с миссис Стэнтон? — Вирджиния тоже встала, взяла Эйба за руку и попыталась выпроводить его из комнаты.

— Вашего ребенка зовут Майя, правильно? — отстаивал Эйб завоеванные позиции. — Высокая светловолосая девушка. Живет на Пятьдесят седьмой улице.

— Что? — отрывисто спросила Корал. — Несчастный случай?

— Нет. — Эйб покачал головой. — Но ваш ребенок может попасть в беду, миссис Стэнтон. Поэтому я пришел к вам. Мой ребенок плачет, а я не люблю, когда он плачет…

Корал пристально посмотрела на него.

— И кто, позвольте вас спросить, ваш ребенок? Ваше дитя? Вы не отец одной из наших манекенщиц, не так ли?

Эйб с важным видом выпрямился.

— Я — отец победительницы вашего конкурса талантов, — заявил он.

— Но мы еще не назвали победительницу… — Корал вдруг осеклась. — Как, вы говорите, ваше имя?

— Эйб Голдштайн. — Он протянул свою большую руку и дружелюбно потряс руку Корал. — Вы можете не волноваться — мы работаем в одной отрасли! Когда-нибудь приходилось слышать о «Голдштайн моудз»? — Корал подняла брови и посмотрела на Вирджинию, та покачала головой. На лице фотографа можно было прочитать недоверие, он все еще обижался за то, что его назвали «мисс Стэнтон».

— Это магазин? — спросила Корал.

— Сеть магазинов, — гордо ответил Эйб. — Послушайте, моя дочь боготворит вас, Корал. Она думает, что солнце восходит и заходит с вашим журналом. Пару месяцев назад ей позвонила ваша дочь. По поводу того конкурса…

Корал быстро прервала.

— Не хотите ли кофе, мистер Голдштайн? У нас где-то есть хороший кофе. Пожалуйста, садитесь. — Улыбаясь и вздыхая, Эйб опустился на черный кожаный диван. Вирджиния подала кофе. — Скотт! Идите и проконсультируйте их там, в салоне, — сказала Корал фотографу, и Вирджиния закрыла за ними обоими дверь.

Эйб помешал свой кофе.

— Я кладу много сливок и сахара, — поведал он Корал и налил себе сливок. Корал глубоко вздохнула и с интересом на него посмотрела.

— Ну и в чем же дело? — наконец спросила она. — В чем тут замешана моя дочь?

Эйб сделал глоток кофе.

— Ваша дочь сказала Маккензи, что поможет ей победить в конкурсе, если моя дочь напишет для нее что-то. Она сказала, что это нужно, чтобы поступить в ту же школу.

— В «Макмилланз»? — еле слышно сказала Корал. — Это и правда очень серьезно.

— Очень серьезно, — сказал он. — Но это ваши проблемы, Корал, милочка. А мы хотим только узнать, победила Маккензи или нет.

— Похоже, что да. Но она была выбрана единогласно. Майя только прочитала работы и высказала мне свое мнение. Я не могу поверить…

— Замечательно! Великолепно! — Эйб яростно жестикулировал, чтобы выразить свой восторг. — Это все, что я хотел знать. Она будет на седьмом небе. Это для нее дороже всего на свете.

— Она очень талантливая девочка. Но эта новость меня сильно беспокоит. Подумать только, что Майя не оправдала моего доверия…

Эйб сделал большой глоток и допил кофе.

— Послушайте, я не стану больше тратить ваше время. Я просто не хотел, чтобы моя дочь лишилась того, что принадлежит ей по праву. У нее есть талант, вы говорите?

— Да, она самая талантливая участница нашего конкурса, — потухшим голосом сказала Корал. — И чем больше прав у вас гордиться ею, тем тяжелее мне думать о Майе. Я просто не могу понять… — Вдруг она начала плакать.

Эйб легко вскочил с дивана и заботливо склонился над ней, предлагая воспользоваться его огромным белым носовым платком.

— Пусть вас это так сильно не задевает, — сказал он ей и похлопал по плечу. — Вы — профессионал в своем деле! Я так и предполагал. Вы — хорошенькая девушка. — Он критически осмотрел ее, она вытирала глаза платком. — Вы просто классная девушка, — сказал он ей, — только вам нужно поправиться на несколько фунтов. — Корал улыбнулась и вернула ему носовой платок.

— Я — вдова, мистер Голдштайн.

— Ничего. — Он похлопал ее по плечу. — Скоро опять выйдете замуж.

Она покачала головой.

— Сегодня вечером я увижу Майю…

— Не сердитесь сильно на нее: у обеих девочек сейчас трудный возраст, — посоветовал Эйб. — С Маккензи всегда было трудно. Я дал ей имя Марша в честь моей умершей матери, упокой Господи ее душу, но это имя оказалось недостаточно хорошим для моей дочери. Она сменила его на Маккензи. Наверное, она вычитала его в вашем журнале. Говорю вам, Корал, эти дети кого хочешь могут свести с ума.

— Но вы пришли сюда, чтобы защищать ее интересы, — сказала Корал. Она откинулась назад и внимательно на него посмотрела. — Вы поддерживаете ее.

Эйб пожал плечами.

— А кто же еще ее поддержит? Думаю, что вам приходится быть для своей дочери и отцом, и матерью сейчас?

Корал потянулась за новой сигаретой и устало закурила.

— Боюсь, что я для нее ни то и ни другое. Из меня получилась не очень-то хорошая мать, мистер Голдштайн. — Она глубоко затянулась, потом выпрямилась. — Я должна как-то компенсировать ваши волнения, — сказала она. — Вы даете рекламу в каком-нибудь модном журнале?

— Вам приходилось когда-нибудь слышать о «Джуиш газет»? Она издается в Бронксе. Это дешевая газетка, но в ней есть женская страничка. Я иногда рекламирую в ней свои распродажи. Ну, вы знаете: «Безумно низкие цены в связи с окончанием срока аренды!»

Корал засмеялась.

— А срок аренды истекает еще через двадцать пять лет?

— Через тридцать, — сказал Эйб.

Она покачала головой и посмотрела на него.

— В вас неистощимая жизненная сила! Какая энергия! Я договорюсь с отделом рекламы, и вам отведут шестнадцатую часть страницы. Это чтобы как-то загладить мою вину. И скажите Маккензи, что мы сообщим официальные результаты на следующей неделе.

Она проводила его до двери.

— Когда она закончит «Макмилланз», вы, наверное, возьмете ее в «Голдштайн моудз»? — спросила она.

Эйб печально покачал головой и поцеловал ее руку.

— Там для нее недостаточно хорошо, — сказал он. — Ваш журнал вскружил ей голову. Она хочет вращаться в высшем обществе. Она не будет счастлива, пока не попадет туда.

Корал смотрела, как его плотная фигура двинулась по коридору к отделу рекламы.

Майя вернулась домой из школы и в холле на стуле обнаружила накидку Корал.

— Майя? Пройди ко мне в спальню, пожалуйста! — позвала ее мать.

Она вошла в комнату матери, предварительно аккуратно повесив платье и поставив под ним туфли. Корал в белом нижнем белье лежала на кровати, на голове было белое полотенце, на глазах — пропитанные травяным настоем салфетки. Едкий запах не предвещал ничего хорошего. Майя осторожно села на краешек кровати.

— Почему ты так рано пришла домой? — спросила она. Словно просыпающаяся мумия, Корал медленно села.

Когда салфетки упали с лица, она замигала, и глаза раскрылись. Неумолимые голубые глаза пристально посмотрели на Майю.

— Сегодня у меня был посетитель, которого я не ждала, Майя. Некий Эйб Голдштайн. Бесстрашный защитник чести дочери. Из Бронкса.

У Майи дрогнуло сердце.

— Девушки, которая, как я говорила, будет победительницей конкурса?

— Именно той, — согласилась Корал. — Это порядочная еврейская семья. Торгуют тряпками, как оказалось. Хотя я уверена, что любое сходство между одеждой, которую они продают, и модой является чистой случайностью. Он мне понравился. Мне понравилось, что дочь значит для него так много. В нем есть смелость. Я приняла его так радушно, как только могла. Даже предоставила ему в журнале бесплатно крошечное место для рекламы его ужасных магазинов. Я подумала, что это мы обязаны были сделать. Понимаешь, мне нравятся семьи, которые все делают вместе. И я хочу знать вот что: почему моя семья не может проявить свою преданность мне? — Последние слова она просто кричала, не сдерживая себя. Майя в ужасе смотрела на нее.

Корал схватила дочь за руку и стала трясти.

— Как могла моя собственная дочь совершить поступок, который подвергал опасности мою карьеру? Если Ллойд Брукс пронюхает об этом, он выгонит меня, и будет прав. Майя, я же предлагала свою помощь!

— Я думала, что смогу сама справиться, — промолвила Майя. — Но когда я прочитала ее работу, я запаниковала. Я испугалась, что мой реферат не пройдет…

— Мне стыдно за тебя, — сказала Корал. — Я не знаю, что думать, но знаю точно, что хочу, чтобы ты убралась отсюда! Я не хочу жить с преступницей. Начинай думать о том, где ты будешь жить, Майя.

— Где? Что ты имеешь в виду? — запинаясь, сказала Майя.

— Мне все равно где! Иди в свою комнату. Но предупреждаю, что комната останется за тобой еще только неделю.

Майя схватила свое пальто и вся в слезах выбежала из квартиры.

— Это самое лучшее, что могло с тобой случиться, голубушка, — отозвался Уэйленд из кухни.

Майя сидела в его гостиной и вертела в руках крошечный стакан шерри, по глоточку отпивая вселяющую покой жидкость. Уэйленд суетился на кухне, раскладывая на тарелки арахис и чипсы.

Она осмотрелась. А она-то считала, что мать ее живет очень изысканно, жертвуя всем ради этого. Уэйленд пошел гораздо дальше. Вместо серого коврового покрытия он везде использовал нержавеющую сталь. Он предоставил свою квартиру «ХК» для предварительного Показа художественного оформления комнат, и оставил себе самые новые причудливые предметы. Сейчас в его квартире было холоднее, чем в операционной.

— Поговорим, выпьем, покурим, — ворковал Уэйленд, ставя поднос перед ней на кофейный столик. Он был польщен тем, что Майя пришла к нему. Так мало людей нуждалось в его помощи. Конечно, была целая армия студентов, взывающих о помощи, множество модельеров с Седьмой авеню, но Майя пришла к нему как к члену семьи. — Ты — член моей семьи, — сказал он Майе, протягивая тарелку с орешками.

Она взяла один и сказала:

— Это вовсе не означает, что меня можно купить просто за коктейль!

— Конечно! — одобрительно сказал Уэйленд и устроился на диване. — Ну а теперь рассказывай все.

— …Я так хотела попасть в «Макмилланз», — запинаясь, сказала она в конце концов. Она понимала, что слова ее звучат довольно гнусно. — Я знаю, это было глупо, но мне просто не к кому было обратиться за помощью.

— Почему ты не попросила меня? Прошлым летом я говорил тебе, что помогу.

Она покачала головой.

— Я не подумала. У меня возникло ощущение, что эта девушка мне поможет; это казалось проще, быстрее. Теперь я себя чувствую идиоткой.

Она начала плакать.

— Ну-ну. — Уэйленд пытался ее успокоить и налил еще шерри.

Она сделала глоток.

— Ты думаешь, она правда хочет меня вышвырнуть? Он отпил из своего большого стакана водки с мартини.

— Ты переедешь сюда, — сказал он. — Составь мне компанию. Что-нибудь будешь готовить… Ты умеешь готовить?

— Если хочешь знать, я знаю десятки разных рецептов. — Она захихикала.

— Ты можешь немного заниматься домашними делами, если так будешь чувствовать себя увереннее. Как, тебя устраивает такой вариант?

Она вскочила.

— О Уэйленд! — сказала она и обняла его. — Это так великолепно, так мило, так…

— Замолчи! — сказал он. — Допивай этот шерри. Если ты будешь здесь жить, тебе придется научиться пить и не напиваться. Жить здесь нелегко: мы пьем чертовски много.

Он приготовил еще по коктейлю, прошел в спальню, поднял трубку телефона и набрал номер Корал.

— Майя здесь, — сказал он ей. — Ты на самом деле вышвырнула ребенка?

— Да!

— А как насчет твоих материнских чувств?

— О, пожалуйста! — Он услышал, что она закурила и, затянувшись, продолжала, — я могла бы призвать свои материнские чувства и помочь ей поступить в «Макмилланз», но она не хотела моей помощи…

— Мы все делаем глупости, — сказал Уэйленд. — Она хороший ребенок. Ты слишком жестока с ней. Я ей сказал, что она может оставаться у меня, если захочет.

— Это было бы отличным решением. Я так устала от наших стычек. Ты всегда хорошо относился к Майе, побудь для нее на время матерью.

Когда Майя вечером пришла домой, она с облегчением отметила, что в комнате Корал было темно. На следующее утро, после того как мать ушла на работу, она спустила в вестибюль два чемодана, коробку с книгами и пластинками и две хозяйственные сумки, набитые своими пожитками, и уехала на такси к Уэйленду, квартира которого находилась в трех с половиной кварталах от ее дома.

Он дал ей ключи, и она, войдя, дотащила свои вещи в самый конец отделанного мрамором коридора и открыла дверь свободной комнаты. Она была маленькая, вытянутая, с окном, смотревшим на стену соседнего дома. Ничего больше не видно, только полоска голубого неба. Майя устало села на кровать. Она убежала от своей матери. Теперь Шикарная сука может вариться в собственном соку.

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

Корал посмотрела на лежавшую на ее столе записку, и ее охватило волнение. Послание было написано на рельефной почтовой бумаге, на какой обычно писала Мэйнард. Сверху на листке стояло подчеркнутое красным карандашом «срочно». Текст был следующий: «Зайдите ко мне — немедленно!»

Она только что вернулась с показа нового популярного модельера Беттина Чиу, все вещи в коллекции которого были созданы на основе кимоно. В такси по дороге в редакцию она решила, что Берт Стерн сфотографирует некоторые из моделей на Верушке. В Бронксе были просто сказочно оформленные мужские турецкие бани, о них ей однажды рассказал Уэйленд. Что, если заполнить их сухим льдом и сделать фотографию сквозь пелену поднимающегося пара? Она попыталась представить себе, как это лучше заснять.

Нетерпеливо скомкав записку, она прошла по коридору к кабинету Мэйнард, остановилась у двери с табличкой «Главный редактор». Еще только пять минут, и все кончится, напомнила она себе.

В комнате секретарши никого не было. Корал прошла и постучала в дверь Мэйнард. Ей что-то невнятно ответили, и она вошла. Мэйнард сидела на полу в углу комнаты.

— Дорогая моя! — воскликнула Корал. — Примите мои поздравления!

Она обошла вокруг стола. Мэйнард плакала, прижав к лицу кружевной носовой платок. Корал опустилась на одно колено и заботливо склонилась к ней. К возбуждению от одержанной победы примешивалось сочувствие, которое вызывала плачущая женщина.

— Что такое! — воскликнула Корал. — Мне казалось, вы должны были бы праздновать победу!

— Вы! — Мэйнард взглянула на нее. Вокруг карих глаз была краснота, тушь расплылась, и она выглядела смешно, как клоун. — Не напускайте на себя озабоченный вид. Ликуйте! Радуйтесь! Смейтесь! Ведь вы этого больше всего хотите!

Корал отступила назад и села на стул за столом Мэйнард.

— Вы очень странно реагируете на заслуженное продвижение по службе!

Мэйнард высморкалась быстро и очень изящно.

— Продвижение! — презрительно проговорила она. — Вы и Ллойд придумали это слово, чтобы облегчить себе душу. Я по его лицу видела, что он не больше меня верит во все это! Как будто я буду при вас работать!

— А что в этом такого ужасного? — спросила Корал. — Разве я не работала при вас много лет?

Глаза Мэйнард засверкали.

— Я сделала из вас редактора модного журнала. Разве этого не достаточно?

Корал пожала плечами.

— Я не могу поверить, что вы принимаете это так близко к сердцу, Мэйнард. Повышения по службе, уход на пенсию — все это часть нашей жизни. Разве вы считали, что останетесь всю жизнь главным редактором?

— До тех пор, пока я смогла бы выполнять эту работу.

— У вас были прекрасные этапы в работе, Мэйнард. Шагайте еще выше, поднимайтесь еще на одну ступень.

Мэйнард бросила взгляд на Корал.

— Одна из моих подруг видела, как вы и Ллойд обедали вместе в «Ля Гренуилле» на прошлой неделе. Она видела, как он лапал вас под столом. Естественно, я не могу с вами в этом состязаться! Слава Богу!

Корал рассмеялась, и Мэйнард вдруг быстро, словно кошка, вскочила на ноги.

— Я никогда по-настоящему не любила вас, Корал, и никак не могла понять почему, — сказала она. — Я думаю, это потому, что, хотя вы и сделали многое, чтобы одержать победу над своим более чем скромным происхождением, вы никогда не станете леди.

Улыбка Корал исчезла, и она посмотрела прямо в глаза Мэйнард.

— Ну а вы-то, Мэйнард, леди, — выпалила она. — И вы уже не в моде! Никто больше не хочет быть похожими на леди. Разве вы об этом не слышали?

— Вот это и объясняет ваш успех, — ответила Мэйнард и сделала шаг вперед. Корал отодвинула стул назад. — Вы используете эту работу, чтобы найти в своей жизни какую-нибудь замену реальным ценностям. У меня был прекрасный муж, замечательные друзья. Ваш брак был неудачным, со своей дочерью вы даже не хотите разговаривать, вы удобно себя чувствуете только в обществе гомосексуалистов. Но в моем журнале…

Корал изобразила на лице убийственную улыбку.

— Почему бы вам не очистить ваш стол, дорогая моя? — спокойно сказала она. — Или вы предпочитаете, чтобы я выкинула содержимое каждого ящика в коридор?

Мэйнард покачала головой. В комнате было очень тихо. Обе женщины тяжело дышали. Корал уже чувствовала победу; скоро ей уступят территорию, она была в этом уверена.

— Скорее я умру, чем буду при вас работать! — сказала ей Мэйнард.

— Но право же, дорогая моя, — сказала Корал, — все становится похожим на мелодраму. Мы легко можем разработать…

Все, что случилось потом, произошло так быстро, что Корал, сколько бы ни описывала случившееся, не могла осознать, насколько стремительно развивались события. Мэйнард рванулась мимо нее и распахнула окно. Корал помнила только брошенный на нее обвиняющий взгляд, порыв ветра, крик, свой ответный крик — и Мэйнард низверглась на переполненную в часы пик машинами улицу.

Корал опять закричала, ее охватил ужас, глаза ее широко распахнулись, она не верила тому, что произошло. Было слышно, как внизу сигналили машины, пытаясь избежать столкновения, как визжали тормоза. Почти в шоке она поняла, что стала главным редактором. Королева умерла, да здравствует Королева! Кто это сказал? Она помнила, что ответила, что Королева не умрет. Что ее просто продвигают по службе. О, конечно, она слышала, как Уэйленд говорил, будто насмехаясь… Словно черная туча, нахлынуло забвение. Она теряла сознание, глаза ее закатывались, но она подумала, что надо заставить Эйвдона переделать обложку апрельского выпуска журнала.

— Поезжай к матери! Возьми такси! Случилось нечто ужасное! — Голос Уэйленда был хриплым от волнения.

— Она заболела? — Не видящими глазами Майя обвела кабинет директора, куда ее вызвали из-за срочного звонка.

— С ней все в порядке, умерла Мэйнард Коулз! В настоящий момент полиция подозревает, что твоя мать вытолкнула ее из окна с двадцать пятого этажа.

— О Боже! Уэйленд! Ты думаешь, она могла…

— Нет, конечно, не могла. Я знаю, я всегда говорил, что Корал убьет, чтобы стать главным редактором, но я не имел в виду это в прямом смысле слова. Я уверен на тысячу процентов, что это самоубийство. Но положение твоей матери очень шаткое. Думаю, с твоей стороны было бы хорошо встретить ее дома, когда она вернется.

Швейцар открыл Майе дверь в квартиру. Ее мутило. Минуту она простояла в коридоре, потом услышала, как вставили ключ в замок. Сердце у нее так и подпрыгнуло, когда она обернулась к двери.

Вирджиния, секретарша матери, открыла дверь. Корал тяжело опиралась на нее.

— Чашку чая, — говорила Вирджиния с британским акцентом, — вот что вам нужно, миссис Стэнтон. Это проверенное средство при всяких потрясениях. — Они подняли глаза и увидели, что Майя наблюдает за ними.

— Я… я… я подумала, что мне надо прийти, — запинаясь, сказала Майя. — Уэйленд позвонил мне в школу…

Корал с удивлением посмотрела на нее. Потом она улыбнулась.

— Ты видишь, Вирджиния? Моя дочь думает обо мне! Дорогая… — Она протянула к Майе руки. — Как хорошо, что ты пришла. Я имею в виду, что в данных обстоятельствах… Я ценю это.

Майя обняла мать. Она никогда не видела Корал такой слабой, такой ранимой. Это было откровением. Так вот как она все воспринимала. Ей нужна была помощь.

— Чаю, — предложила Вирджиния, — очень сладкого чаю.

— Давайте я его приготовлю! — сказала Майя.

— Я сразу же укладываю вас в постель, — сообщила Вирджиния Корал.

— Не будь смешной, Вирджиния, я себя хорошо чувствую! — запротестовала Корал. — Мне надо сделать миллион телефонных звонков. Помни, что ты — моя секретарша, а не сиделка.

Все-таки она позволила Вирджинии проводить ее в спальню, согласилась лечь в кровать и укрыться пледом.

Майя принесла чай и стала наблюдать, как Вирджиния с серьезным видом кладет в него сахар.

— Теперь выпейте, миссис Стэнтон! — попросила она. Скривившись, Корал выпила немного чая и отпустила Вирджинию.

— Обо мне позаботится Майя, — успокоила она ее. Наконец Вирджиния ушла.

Корал опиралась на две пышные подушки в наволочках из набивного ситца. Она зажгла свечу, и комнату сразу заполнил знакомый запах.

— Итак, — она протянула руку, и Майя присела на краешек кровати, — мы опять одна семья! В этом единственная светлая сторона трагедий: они сплачивают семьи, даже такие крошечные, как наша. — Майя сжала руку матери, все еще не веря этой новой Корал. Может, мать в шоке, подумала она. — Я была так горда, что увидела тебя, когда Вирджиния открыла дверь, — продолжала Корал. — Ты пришла меня поддержать. Сейчас мне понадобится вся поддержка, какую я только смогу обеспечить. Этот несчастный случай не увеличит мою популярность. «Уименз Уэр» завтра же пойдет в атаку, можешь быть уверена.

— Это, наверное, было ужасно? — спросила Майя. — Бедняжка Мэйнард, как она могла это сделать?

Взгляд Корал, которым она смотрела на свою дочь, вдруг стал суровым.

— Ее карьера значила для нее больше, чем собственная жизнь. Только представь себе! Нельзя допускать, чтобы подобное произошло и с нами, дорогая!

Зазвонил телефон, испугав их. Корал подала трубку дочери.

— Скажи, что я отдыхаю, дорогая.

Звонил фельетонист из газеты, и Майя от него отделалась.

— Приготовить тебе что-нибудь поесть? Сэндвич? Суп? Корал задумалась.

— М-м-м, может быть, очень тоненький сэндвич, дорогая? Что-нибудь в английском стиле? В холодильнике, кажется, есть огурец. И унеси этот проклятый сладкий чай, который приготовила Вирджиния. Замени его на тройное бренди. Я немного вздремну.

Майя закрыла дверь в спальню матери и на цыпочках прошла на кухню. Она поджарила немного хлеба и нарезала на тонкие кусочки огурец — как любила Корал. Она подумала, что Корал, может быть, опять пригласит ее жить здесь. Заваривая себе свежий кофе, она постоянно посматривала на висевший на стене кухни телефон. Надо было при первом же звонке взять трубку, чтобы не проснулась Корал. Вдруг загорелся красный огонек: разговаривали по аппарату в спальне. Майя тихо подошла к двери в спальню и прижала к ней ухо.

— Темный серо-зеленый! — твердо говорила Корал. — Или глубокий блестящий черный! Я всегда ненавидела мягкий беж, который она использовала. Я хочу, чтобы все выглядело иначе, и сейчас я говорю не только о мебели в приемной, Ллойд. Иначе должны выглядеть все страницы, иначе надо компоновать материал, надо переделывать все! Я выкидываю все, над чем она работала. Я хочу, чтобы на каждой странице в апрельском выпуске журнала стояла моя подпись, начиная с обложки! О Ллойд, к тому времени, когда этот номер появится в киосках, никто и не вспомнит, кто такая Мэйнард Коулз.

Майя поспешила в кухню. Когда она принесла еду, Корал сидела на кровати и рылась в своих бумагах.

— Мне надо было позвонить Ллойду по поводу новой обложки журнала, — оживленно сказала она Майе. — Мне пришла в голову отличная мысль: нарисовать на обложке лицо Верушки в том стиле и тонах, что и ее платье от Пуччи! Мэйнард никогда всерьез не относилась к Пуччи!

Майя осторожно поставила поднос.

— Ты получила должность Мэйнард, но все произошло так ужасно, — медленно произнесла она.

— Я это знаю, — сказала Корал и понимающе кивнула. На лице ее появилась кривая улыбка. — Во мне тоже ужасная пустота! — Она взяла сэндвич с огурцом и посмотрела на него, потом отложила в сторону. — Я совсем потеряла аппетит. Думаю, мне не повредит сбросить пару фунтов.

Майя села на краешек кровати.

— Я кое-что слышала из твоего разговора о том, чтобы заново оформить кабинет и выкинуть все, над чем она работала, из очередного выпуска журнала. Бедняжку Мэйнард еще и не похоронили…

Корал холодно на нее посмотрела.

— Ее кремируют, — сказала она.

— Ты не считаешь, что следовало бы подождать, пока все закончится?

Глаза Корал сузились.

— Поэтому ты и пришла сюда? Чтобы совать нос в мои дела? А я-то думала, что ты заботилась обо мне!

— Я и была озабочена, мама…

— Я знала, что это слишком хорошо, чтобы оказаться правдой, Майя. Маленькая семья из двух человек опять воссоединилась! Какая шутка. Ты перепутала роли. Ребенок не имеет права критиковать родителей. Я не хочу, чтобы ты сидела на шее у Уэйленда. Я буду выплачивать твое содержание. А теперь лучше иди. У меня много работы, и я предпочитаю, чтобы мои телефонные звонки не прослушивались.

Слезы жгли Майе глаза, когда она закрывала дверь спальни. Зачем было приходить, подумала она. Майя прошла по Пятьдесят седьмой улице к квартире Уэйленда. Она сердилась сама на себя за то, что жалость к Корал затуманила ее сознание.

— Она — чудовище, — Майя плакала, а Уэйленд ее обнимал. — На какое-то мгновение я подумала, что мы с мамой пойдем вместе одной дорогой. Она казалась такой слабой и потерянной… Мне надо было знать, что она просто разыгрывала представление, чтобы произвести впечатление на свою секретаршу.

— Я рад, что она тебя не отвоевала, — признался Уэйленд.

Он смешал в большом кувшине водку с мартини и налил Майе и себе по стакану. Затем подал ей стакан.

— Тебе гораздо полезнее оставаться здесь. Я-то уж научу тебя всему, что ты должна знать об индустрии моды и о чем ты боялась спрашивать.

На следующий день «Нью-Йорк таймс» напечатал некролог о Мэйнард Коулз, а в разделе новостей процитировал мнение полиции о том, что в этом деле не было грязной игры.

Фотографы устроили настоящую засаду, когда Корал посетила следователя. Яркий свет вспышек ослепил ее, когда она выходила из предоставленного Ллойдом лимузина. На ней была черная накидка от Живанши и темные очки. Фотографии появились в «Дэйли ньюс» и «УУД».

— Теперь осталось только сборищу, которое встречается по четвергам, разжевать эту новость и выплюнуть ее, — сказал Уэйленд. Придя домой с работы, он разглядывал себя в зеркале в ванной и причесывал свои редкие волосы. — Тебя я тоже беру, голубушка! Там мы встретим Колина Бомона.

— Что это за клуб? — спросила Майя, прислонившись к двери ванной.

— Очень веселый, — просиял он, — и только для занятых в индустрии моды!

В такси он объяснил:

— Мы снимаем бар в отеле по четвергам раз в две недели. Мы — это тесный круг, ядро. Мы знаем обо всем, что происходит в мире моды. Туда приходят стилисты, оформители витрин, фотографы, манекенщицы, покупатели, даже торговцы. Там довольно демократично. Научись ладить с этими людьми, Майя; ты добьешься гораздо большего в своей карьере, если они будут тебя поддерживать, голубушка. Мы довольно необычны: какое еще сообщество людей ты знаешь, которое бы основывало всю свою философию на лирике Стивена Сондхайма?

Уэйленд провел ее в вестибюль гостиницы, а потом они спустились по мраморной лестнице, отделанной черной сталью.

Он усадил Майю в баре на сиденье из голубого бархата, подал ей бокал вина, и они стали вместе наблюдать за появлением остальных гостей.

Гости входили по одному, по двое, по трое, иногда появлялась целая группа смеющихся людей. Все были разные.

Она поняла, что Уэйленд, стереотип гомосексуалиста, уже вышел из моды. Молодые растрепанные парикмахеры в джинсах или черной коже, вежливые интеллектуалы в костюмах-тройках, длинноволосые помощники фотографов, похожие на рок-звезд — все выглядели мужественно. Майя узнала ведущего теленовостей, актера с Бродвея, спортивного комментатора и нескольких людей, связанных с модой, которые мелькали на коктейлях у Корал. Все-таки появилось несколько женщин, одна из них — хорошо известная манекенщица, вместе с демонстратором мужской одежды, тоже знаменитым. Оба выглядели истинными американцами.

— Оба — гомосексуалисты, — прошептал ей на ухо Уэйленд. — Но они влюблены! Мы с нетерпением ждем, что же будем дальше. Может, она просто прикрывает его.

— Что значит «прикрывает»?

— Когда мужчина не хочет, чтобы все знали, что он гомосексуалист, он берет себе для прикрытия какую-нибудь девушку.

Майя внимательно посмотрела на очаровательную пару.

— Кто это, Уэйленд, — спросил приятный светловолосый парень. — Ваша дочь?

— Да, — сухо произнес Уэйленд и даже не моргнул. — От моего первого брака с Чарлтон Хестон. — Парень посмотрел на Майю, и она заметила, что его светлые ресницы подкрашены тушью. — Практически она член моей семьи, — заверил его Уэйленд. — Разве она не хорошенькая? Майя, познакомься, это Поль-Эмиль, необыкновенный художник по гриму.

— Хорошенькая! — Прищурившись, Поль-Эмиль посмотрел на нее. — Но ей просто необходимо добавить еще румян на выступающие части скул.

— Сделайте это сами, — попросил его Уэйленд. — Преобразите ее!

Поль-Эмиль потащил Майю в дамскую комнату и усадил на край раковины. Несколько умелых мазков — и она превратилась в девушку с обложки «Вог».

— Даже не верится, — сказала она, глядя в зеркало. Он провел рукой по ее волосам. Темный карандаш, румяна и тени для век совсем изменили выражение ее глаз.

Когда она вернулась к Уэйленду, он в изумлении отпрянул.

— Сами-то вы знаете, какой вы мастер своего дела? — сделал он комплимент Полю-Эмилю. Потом посмотрел на Майю и сказал: — Ты можешь быть манекенщицей, тебе это известно?

— Манекенщицей я бы хотела стать меньше всего, — ответила она.

Бар был почти полон. Тихое воркование превратилось в оживленную болтовню. Запах «Арамис» и «О Саваж», самых популярных духов в этом сезоне, был так силен, что, казалось, воздух готов был воспламениться. Главной темой было самоубийство. Все говорили достаточно громко, казалось, шло состязание в умении наиболее безжалостно, наиболее остроумно прокомментировать смерть Мэйнард Коулз.

— Уверен, что дорогая Мэйнард умерла в платье от Диора…

— Самый шикарный труп, с которым фараоны когда-нибудь имели дело.

— Думаешь, эта сатана в женском обличье столкнула ее?

— Не думаю, но знаешь ли, можно хотя бы удержать человека! Нельзя просто стоять рядом и помахать на прощанье ручкой!

Уэйленд с кем-то болтал, но он услышал комментарии и прерывистое дыхание Майи. Он быстро попросил принести еще выпить. Молодые официанты разносили выпивку на серебряных подносах. Большинство просили водку с мартини.

Вдруг ведущий фотограф Марк Рекслер встал и попросил всех замолчать.

— Было бы неправильно не сказать сегодня ничего о трагической смерти Мэйнард Коулз, — сказал он. — Она была нашим другом. Она была настоящей леди и просто очень порядочным человеком. Многие из тех, кто находится сейчас в комнате, обязаны ей своей первой удачей. Наш мир окажется гораздо беднее теперь, когда в нем нет Мэйнард.

Наступило долгое молчание, а потом все зааплодировали. Затем встал Уэйленд.

— Можно и мне кое-что добавить? — спросил он. — Я хочу развеять клевету, ту ложь, которая распространяется о Корал Стэнтон. Я хочу сказать, что она глубоко потрясена потерей большого своего друга и наставника. Она в глубокой скорби.

Ошеломленные, все замолчали, потом раздались слабые аплодисменты, кто-то заулюлюкал.

— Это правда! — угрюмо убеждал Уэйленд, поворачиваясь то вправо, то влево. Все молчали, потом вернулись к своим разговорам. Майя удивленно смотрела на Уэйленда. Таким она его раньше никогда не видела. Он сел и поцеловал ее. — Это надо было сказать, хотя бы для того, чтобы это было зафиксировано.

— Хорошо сказано, Уэйленд, — проговорил крошечный человечек, появившийся словно ниоткуда. — Пора кому-нибудь защитить нашу дорогую Корал.

— Колин! Мы тебя ждем. — Уэйленд наклонился и пожал ему руку. — Ты, конечно, знаешь Майю, дочь Корал?

— Как поживаешь, дорогая моя? — Он взял ее за руку. — И как твоя мать? Я не осмелился позвонить… Думаю, она охвачена горем.

— Она прекрасно себя чувствует, как я слышал, — сказал Уэйленд. — Майя сейчас живет со мной, Колин, — гордо добавил он. — Мне приходится опекать замечательную девушку. У нас как раз две кровати.

Майя рассказывала о занятиях на курсах в университете, когда вдруг шум в баре прекратился, и они подняли глаза. Казалось, все смотрели в сторону входа в бар. Там ощущалось небольшое движение. Кто-то подвинулся, и все увидели Корал. Она была в иссиня-черном пальто, без головного убора, коротко подстриженная, ее красные губы ярко выделялись на белом напудренном лице. Она посмотрела кругом, ее присутствие наполнило помещение. Она поймала некоторые взгляды. Было ясно, что она здесь многих знает.

— Я только что вошла! — решительно сказала она. — И все-таки я могла бы точно сказать, о чем большинство из вас здесь говорили. — Реакция последовала быстро: по всему бару пронесся волной шепот. Корал ослепительно улыбнулась. — Я никого не виню. Я бы и сама, наверное, говорила то же самое. — Она сняла накидку, и все ахнули, увидев под ней сильно облегающее черное узкое платье. Корал была просто воплощением шика, и сегодня это узнали все. — Я не обязана здесь себя защищать — это не зал суда, но я хочу сказать, что я бы отдала все — повторяю, все — чтобы вернуть Мэйнард к жизни и привести ее сегодня сюда. Я бы всем пожертвовала, чтобы она рассказала нам один из ее замечательных анекдотов о моде, чтобы она продолжала оставаться все той же незыблемой живой легендой моды… — Казалось, Корал задыхается, она театральным жестом смахнула слезинку с глаз. Раздался взрыв аплодисментов. Она завоевала сочувствие всего зала.

Уэйленд прошептал Колину, но так, чтобы не услышала Майя:

— Отдала бы все, кроме кресла главного редактора. Корал шла по бару, а все мужчины предупредительно расступались перед ней, подобно Красному морю.

То там, то здесь кто-то целовал ее бледные напудренные щеки. Корал приближалась, и у Майи внутри все переворачивалось. Она склонила голову, когда Уэйленд встал, чтобы поприветствовать Корал.

— Уэйленд! Здравствуй, дорогой! Колин, слава Богу, что я нашла тебя. Нам нужен портрет Мэйнард для статьи о ее заслугах, еще можно успеть в мартовский выпуск журнала. Я хочу, чтобы ты изобразил ее мягким черным карандашом. Но мне это нужно прямо сейчас!

— Что, если к десяти завтра утром? Я буду работать всю ночь.

— Ты просто ангел! — Она наклонилась, чтобы поцеловать его, и передала сверток. — Вот несколько фотографий, с которых ты можешь рисовать. Майя! — Она вдруг заметила свою дочь, и у нее широко раскрылись глаза. — А что здесь делаешь ты?

— Она со мной, Корал, — сказал Уэйленд. Корал неодобрительно осмотрела бар.

— Девочке-подростку не следовало бы появляться в чисто мужском обществе.

Уэйленд встал и посмотрел Корал в лицо.

— Я не хожу в такие места, где Майя не могла бы появляться! — сказал он.

Корал презрительно улыбнулась.

— Надеюсь, ты не имеешь в виду бары в Виллидж, дорогой!

— Насколько я помню, тебя они очень заинтересовали! — прошипел Уэйленд.

Колин потянул их обоих за руки.

— Друзья, это не место для ссоры. Здесь слишком много посторонних.

Майя слушала, не говоря ни слова. Она только что начала ощущать себя взрослой и умудренной опытом. А теперь появилась ее мать и все разрушила, заставила ее опять почувствовать себя ребенком.

— Меня ждет шофер, — живо произнесла Корал. — Я захвачу всех вас.

— Мы пока не собираемся уходить, Корал, — сказал Уэйленд.

— Колину еще предстоит рисовать портрет, — объяснила Корал. — И мне все-таки кажется, что Майе надо быть дома.

Майя почувствовала, что к горлу подступает тошнота. Она наблюдала, как Уэйленд глянул на часы.

— Действительно, уже немного поздно, голубушка, — сказал он и посмотрел на нее. В его взгляде читалось бессилие.

Корал повернулась и прошествовала впереди всех. Они последовали за ней, как послушные школьники. Они молча уселись в машину, и Корал дала водителю адрес Уэйленда.

— Кто наносил тебе сегодня грим, Майя? — спросила Корал с переднего сиденья. — Поль-Эмиль?

— Да, как ты догадалась?

— Он всегда накладывает слишком много румян. Я хочу отказаться от его услуг, потому что всех манекенщиц он делает похожими на клоунов.

Когда они подъехали к дому Уэйленда, она сказала:

— Ленч со специалистами по сбыту в пятницу. В час. Не опаздывай, Уэйленд.

Он провел Майю в вестибюль и нажал на кнопку вызова лифта.

— Я знаю, что ты думаешь, Голубушка, — сказал он и приподнял ее подбородок. — Ты права, я ее боюсь. Для нас все чертовски сильно завязывается на журнале.

Майя устало прислонилась спиной к стене лифта.

— Я знаю, она обладает несокрушимой силой, Уэйленд. Но я хочу избегать тех мест, где она может появиться.

Когда они вошли, она побежала в свою комнату, зарылась лицом в подушку и в отчаянии заплакала.

* * *

Оформителям платили в тройном размере, чтобы они работали в выходные дни. Они перекрашивали приемную Мэйнард Коулз в черный цвет. Теперь Корал с трудом могла дождаться того момента, когда она на такси отправлялась в редакцию, выпив по пути чашечку черного кофе в своем любимом кафе на Мэдисон авеню. Ей очень нравилось руководить из ее нового кабинета, оформленного самым неожиданным образом: стены были выкрашены блестящей черной краской, что выглядело очень эффектно. Ее кроваво-красные губы на белом напудренном лице озадачивали посетителей, некоторые просто пугались. «УУД» посвятил ее «рабочей обстановке» целых две страницы. В гигантского размера напольной вазе стояли свежие белые цветы. Ее огромное рабочее кресло было покрыто шкурой зебры. В кабинете стоял интригующий запах свечей. Ставни на окнах позволяли ей смотреть здесь слайды. Вдоль всей комнаты шла хромированная рейка с черными вешалками, на которых висели прекрасно отглаженные модели, ждущие своего часа. Она завтракала: жевала тоненький ломтик жареного хлеба и запивала кофе. «Таймс» был открыт на странице, озаглавленной «Стиль», рядом лежал «УУД».

Масса новых рекламодателей наводили справки о стоимости страницы рекламы в «Дивайн». Корал, словно горящая электрическая лампочка, привлекала к себе мотыльков из мира моды. Она сидела в своем рабочем кресле и с удовольствием осматривала свои владения. Ее взгляд упал на корзины из ивовых прутьев, заполненные браслетами, заколками, перчатками и шарфами. Корал славилась тем, что могла создать целое произведение вокруг понравившегося ей запястья, к нему она добавляла шарфы, туфли, перчатки, чулки и — как будто чисто случайно — платье или костюм. Так она создавала совершенно новый образ. В другой раз она проявляла свое ревностное, фанатичное отношение к модели, отбрасывая все, что могло бы отвлечь от нее внимание на фотографии: модель демонстрировала обнаженная манекенщица, без шляпы, даже в ушах не было сережек, которые могли бы увести в сторону взгляд читателя.

Ее вкус менялся от почти классического до экстравагантного, самого неистового в Америке. Все сходились во мнении, что мода для нее — это умение сочетать одежду и аксессуары. Самую непритязательную скучную модель она могла представить очень интересно, сделать ее достойной освещения в печати своими умными нововведениями. Иногда она была просто обязана это сделать. Как и любой другой журнал, «Дивайн» должен был осуществлять желания рекламодателей, помещавших свою рекламу на дорогих цветных страницах. Приходилось расхваливать модели, часто просто отвратительные, и тем самым удовлетворять запросы своих клиентов.

«Королева занимает принадлежащее ей по праву место» — выразил свою похвалу «УУД». К этому же мнению склонялась и вся Седьмая авеню; мешал единодушному одобрению только ее строптивый характер.

* * *

Майя стала для Уэйленда объектом постоянных забот, его любимицей, его протеже. Она обедала в лучших ресторанах города, слушала все последние сплетни, сопровождала Уэйленда на все вечера. В течение некоторого времени это сохраняло для него прелесть новизны. Но потом она начала его стеснять.

— Страдает моя сексуальная жизнь, — жаловался он из своего офиса по телефону Колину. — Даже если на каком-нибудь вечере я и положу на кого-то глаз, больше я ничего не могу предпринять.

В течение нескольких первых недель Уэйленд вел себя наилучшим образом. Он пил меньше и не пользовался своей «гадкой черной книжечкой», которая помогала ему в его часто бедной любовной жизни. Но вечно это продолжаться не могло, и однажды после ночной попойки она услышала странные звуки, доносившиеся из спальни Уэйленда. Она хотела прижаться ухом к двери, но что-то не позволило ей этого сделать. Утром она слышала, как хлопнула входная дверь. За завтраком, который она ему приготовила, Уэйленд отводил глаза.

— Ради Бога, не преврати ее в женщину, которая выйдет замуж за гомосексуалиста, — предупредил Колин.

— О, ей это уже давно не грозит! — сказал Уэйленд. — С тех пор, как она научилась говорить, я воспитывал ее на образах Бет Дэвис.

Но когда пришло письмо, сообщавшее, что она зачислена в «Макмилланз», напряженная атмосфера в их общем доме рассеялась. Они отпраздновали это событие обедом в ресторане.

Немного позже Маккензи Голдштайн была объявлена победительницей конкурса талантов-64, организованного журналом «Дивайн», в журнале также была помещена ее маленькая фотография.

Уэйленд взглянул на фото через плечо Майи.

— Она будет учиться с тобой на одном курсе, голубушка. Может быть, вы станете с ней неразлучными друзьями.

Майя застонала.

— О Боже! Надеюсь, что нет…

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

В то солнечное осеннее утро запах, стоявший в воздухе, обещал, что день будет жарким; пахло асфальтом, потом, жарой, как пахнет только в Манхэттене. В половине девятого поливальная машина пронеслась мимо входа в «Школу искусства и дизайна Макмилланз» и поехала дальше по Бродвею, разбрызгивая воду на тротуар и бордюрный камень.

К девяти часам группа новоиспеченных студентов толпилась у входа. Они ждали, когда откроются двери. Взволнованные девушки и юноши, которым было около двадцати лет, ничем необычным не выделялись, в них не было ничего особо модного. Объединяло их одно — честолюбие. Они были полны решимости прорваться в этот тяжелый суровый бизнес.

Высокий светловолосый широкоплечий парень стоял, прислонившись к стене, на улице напротив школы и наблюдал, как деревянные двери закрепляли крюком, вбитым в стену. Что-то мешало Дэвиду Уинтерсу двинуться к входу. Этот момент был завершением долгих лет работы, и теперь, когда он наконец наступил, Дэвид никак не мог собраться с духом и заставить себя войти в школу. Среди принимавшихся сюда обычно нескольким студентам выплачивалась стипендия. Они должны были быть очень талантливы и очень бедны. Дэвид подходил по обеим статьям.

Почему мода так привлекала его? Взглянув на него, можно было подумать, что он — футболист, но никак не модельер. На минутку он прикрыл от солнца глаза. Так вот чем все заканчивается!

Три года тщательно изучались его оценки, снимались фотокопии с налоговых деклараций семьи и все это пересылалось в приемную комиссию. Он прошел многочисленные собеседования. И наконец его письменно известили, что в сентябре начнется учебный год.

В то утро он проснулся в своей крошечной студии в Ист-Виллидж и понял, что сегодня начинается новая жизнь. Она будем посвящена делу, которым до сегодняшнего дня он занимался тайно. Разве поняли бы товарищи по футбольной команде его желание моделировать женскую одежду? Он даже сам его не понимал. Он просто знал, что очень хотел именно этим заниматься. И когда в «Макмилланз» заявили, что он безусловно талантлив, он убедился, что был прав.

Дэвид жил в Нью-Йорке с июля, сначала остановившись в гостинице. Просматривая рекламные объявления в «Нью-Йорк таймс», он наткнулся на огромное число, напечатанное черной краской — шестьдесят пять долларов; эта сумма и составила его ежемесячную плату за жилье. Раньше он и не слышал об Ист-Виллидж. Только приехав туда, он понял, почему плата была такой низкой. Он вымыл свою длинную узкую комнату щеткой и мылом, потом побелил ее, и все же в ней было полно разных насекомых, прямо как в зоопарке, многих из них никогда не видел парень из Сиракьюса.

В Нью-Йорке он не знал никого, но летом там трудно остаться одному. Он отбросил на время работу и занялся формированием своего нового имиджа. В конце концов в Нью-Йорке он мог быть тем, кем хотел. Следовало принять важные решения.

Одеваться ли ему в цветастую ультрасовременную одежду, мода на которую шла из Лондона? Или ходить в том, что так удобно: джинсы и хлопчатобумажная рубашка в полоску? И казаться чересчур коренастым. Или позволить себе костюм в стиле хиппи — а такую одежду продавали в Виллидж.

Оставайся самим собой, решил он, наблюдая, как его новые товарищи входят в школу. Он оторвался от теплой стены, заставил себя пересечь дорогу и переступить порог школы.

Женщина с выцветшими светлыми волосами склонилась над журналом. Отпивая кофе из чашки, она указывала студентам, где их шкафчики, туалет, классы. Время от времени она выпрямлялась, и все, о чем она думала, можно было прочитать на ее лице: еще один груз собственных «Я», с которыми надо бороться. Опять надо тактично отсеивать лишенных всякого таланта. А иногда растить талант, который действительно способен по-новому взглянуть на одежду, создать новую моду.

Некоторые индивидуальности из класса набора 1967 года уже о себе заявили. Там были эксгибиционисты и позеры, девушки, потерявшие свои пропуска и закатывающие истерики; один или два совершенно утративших мужественность парня с длинными волосами и в ультрамодных одеждах; парочка элегантных девушек с Востока и некто в шляпе с вуалью и длиной черной юбке как будто для костюмированного бала. Майя посмотрела на девушку и, поняв, что это Маккензи Голдштайн, быстро отвернулась.

Неорганизованная толпа просачивалась мимо уставшего организатора. Майя назвала свое имя и была направлена в комнату «А-2». Скоро она затерялась в толпе студентов, которая буквально принесла ее к лестничной клетке и целому лабиринту комнат.

Высокий парень легко дотронулся до ее руки.

— Потерялась? — спросил он.

Она вспомнила, что видела его на улице, когда он рассматривал школу. Она улыбнулась, глядя в его озабоченное лицо.

— Я — Дэвид Уинтерс, — сказал он и протянул руку.

— Майя Стэнтон. — Они пожали друг другу руки. — Мне велели идти в комнату «А-2».

— Мне тоже. — Он повел ее по коридору, спросив: — Будешь учиться три года?

— Может быть, два. А ты?

— А я хочу пройти полный курс — три года… если хватит денег. Я буду получать стипендию, но ведь приходится платить за жилье и тратить деньги на питание.

— А родители помогают?

— Мама пытается. А отец умер. Он бы никогда не согласился на мою учебу. Он твердил: «Мой сын не будет каким-то чертовым модельером!»

— Большинство великих модельеров — мужчины, — сказала Майя.

Он открыл дверь комнаты «А-2», и Майя почувствовала гордость от того, что входит в класс вместе с ним. Учитель нашел в списке их фамилии, велел сесть на табуреты и рисовать, пристроив на коленях доски для рисования. Натурщицей была девушка в японском кимоно.

— Передайте качество шелка, складки кимоно, — велел учитель. Когда натурщица принимала позу, дверь студии открылась и вошла Маккензи Голдштайн. Ее шляпа с вуалью и длинная юбка выглядели смешно, но Маккензи носила свой наряд с некоторым изяществом. Все подняли глаза и стали ее рассматривать, кроме Майи, которая сосредоточенно рисовала. Найдя табурет, Маккензи приступила к работе.

Во время перерыва в половине двенадцатого Дэвид наклонился к Майе.

— Хочешь посмотреть столовую? — спросил он.

— Я подожду до ленча, но все равно спасибо.

Он ушел, а она просматривала восемь рисунков, которые уже успела сделать.

— Вот так сюрприз! — театрально воскликнула Маккензи и усмехнулась. Майя пристально посмотрела на нее. — Ты меня помнишь, да? Маккензи Голдштайн? О, Боже, ты должна помнить, из-за тебя у меня было много неприятностей.

Майя покачала головой.

— Из-за тебя у меня было еще больше неприятностей!

— Правда? — Маккензи поставила руки на бедра. — Это была твоя идея — позвонить мне, помнишь? — Майя почувствовала, что ее щеки пылают. — Послушай, если я могу по-дружески относиться к тебе, ты, по крайней мере, можешь по-дружески относиться ко мне? Мои друзья называют меня Мак. — Маккензи протянула ей руку. Майя осторожно взяла ее. — Отлично! — Маккензи широко улыбнулась и пожала руку. — А теперь, поскольку я твой друг, моя первая обязанность посоветовать тебе не влюбляться в мужиков. Это ведет только к жестоким разочарованиям.

Майя сдержала желание схватить Маккензи за горло.

— Послушай, занимайся своим делом! Он не мужик, и я в него не влюбилась. Я только познакомилась с ним.

Маккензи покачала головой и вынула угольные карандаши из своей сумочки.

— Боже, какая ты еще зеленая! — сказала она и начала их точить. Закончив это дело, она вытащила огромную старинную заколку для шляпы, а потом сняла свой головной убор. У нее было круглое лицо и почти восточные глаза, раскосые и озорные. Она короче подстригла волосы, и они торчали, словно коричневые шипы.

— Думаю, эта шляпа была ошибкой, — сказала она и искоса посмотрела на Майю. — Но я, по крайней мере, не выглядела, как все.

— Это для тебя так важно?

— Конечно! — вскрикнула Маккензи. — Именно в этом и заключается стиль! — Несколько девушек, хихикая, вышли из комнаты. Маккензи посмотрела им вслед и повернулась опять к Майе. — Ты знаешь, что твоя мать водила меня на ленч в какой-то шикарный ресторан, когда было объявлено, что я победила? Это тоже был как бы приз. Я восхищаюсь твоей матерью! Я еще таких элегантных женщин никогда не встречала…

— Послушай, не говори никому здесь, что она — моя мать, Маккензи, — прервала ее Майя. — Ладно?

— Хм-м-м… почему? Стыдиться тут нечего.

— Она выгнала меня из-за этой истории с тобой.

— Ты не шутишь? И где же ты живешь? Нигде?

— У друга.

— Ты — его любовница?

— Конечно, нет. Он мне как дядя. Он — один из моих самых старых друзей.

У Маккензи округлились глаза.

— Звучит довольно занятно. — Она выудила из своей сумки сигарету, прикурила и глубоко затянулась. — Надеюсь, что вы оба будете счастливы.

Когда Дэвид вернулся в класс и сел напротив них, Майе показалось трудным продолжать разговор. Каждый раз, когда их глаза встречались, она ему улыбалась.

Позднее, когда занятия закончились, он проводил ее по Бродвею. Потом Майя посмотрела, как он спустился в метро, и взяла такси. Она подумала о том, что он будет делать вечером. Ей хотелось приехать к нему на такси, позвонить в дверь и увидеть его робкую улыбку. Она могла бы приготовить ему обед, а потом сидела бы в его объятиях и смотрела по телевизору старый фильм. Он уже сделал для нее «Макмилланз» гораздо более привлекательным…

Первый год в «Макмилланз» начался с того, что им пришлось переварить лавину обрушившейся на них информации. Им выплеснули все, что было связано с модой. На лекции по введению в специальность их полная энтузиазма декан Милисент Даттон разделила всю индустрию моды на четыре направления: моделирование и конструирование, закупка и продажа, журналистика и рисование моделей, реклама.

— Вы сами решите, к чему у вас лежит душа, — заверила она их. — Если кто-то пока не уверен в своем выборе, к концу года он совершенно естественным образом этот выбор сделает. Быть модельером вовсе не означает хорошо рисовать. Грубые наброски некоторых ведущих модельеров перерисовывали имеющиеся в их распоряжении художники. Те из вас, кто хорошо рисует, могут выбрать профессию художника по костюму, хотя я вас предупреждаю, что в наше время работы для него не так уж много. Исключение составляют только Колин Бомон и Антонио.

Маккензи прошептала:

— Мои рисунки похожи на произведения умственно отсталого ребенка, находящегося под действием наркотика.

Позже они сидели с Дэвидом в столовой и обсуждали свое будущее. Майе и Дэвиду приходилось везде бывать втроем с Маккензи, потому что она присоединялась к ним, где бы они ни устраивались перекусить.

— Когда она говорила о торговле, — размышляла Маккензи, — мне захотелось закупать товар для какого-нибудь большого магазина, типа магазинов Блумингдэйла. Путешествовать по всей Европе, видеть новую одежду, встречаться с прекрасными итальянскими и английскими специалистами в области моды. Здорово, да?

Дэвид засмеялся.

— Это не так-то просто.

— Ты будешь заниматься делом своего отца? — однажды спросила ее Майя. — Моя мама говорила, что он просто чудо.

— Правда? — Маккензи внимательно посмотрела на Майю. Она и забыла, что Майя, должно быть, получила полное описание ее отца от Корал. Ей оставалось только надеяться на то, что он не показался в тот день слишком уж неотесанным.

— Мой отец — неотшлифованный алмаз! — наконец сказала она.

— Правда? — Дэвид взглянул на Майю. — А мой отец просто не поддавался шлифовке.

Они засмеялись и посмотрели на Майю, как бы ожидая от нее какой-нибудь смешной реплики о ее отце.

— А я все еще скучаю по моему отцу, — печально сказала она. — Я все никак не могу поверить, что его нет…

Маккензи протянула руку и похлопала ее по плечу.

— Бедняжка, — сказала она. — Можешь взять себе Эйба, я его тебе дарю.

Майя украдкой взглянула на Дэвида, а Маккензи все больше захватывала инициативу в разговоре. Она смешила их, заставляла обсуждать самые нелепые темы. Она была очень забавна, но Майя сожалела, что не имела возможности остаться с Дэвидом наедине. Было бы очень здорово узнать его поближе…

Маккензи была в своей стихии. Всю неделю она думала и работала над тем, что доставляло ей наибольшее удовольствие. Она занималась модой, и это было так хорошо, что трудно было поверить в реальность происходящего. Она все ждала, что кто-нибудь войдет в класс и прикажет им браться за математику. Она ладила со всеми учителями, кроме преподавателя моделирования, его звали Брюс Невил. По тому, как он морщил нос, когда Маккензи приближалась к его столу, можно было понять, что он не одобряет ее манеру одеваться, разговаривать, моделировать; ему не нравился даже ее запах.

— Женоподобная высокомерная тварь! — злилась Маккензи, взывая к друзьям о сочувствии.

Он критиковал модели, которые она постоянно придумывала:

— Никогда не носят белый пояс после пяти часов! Такие брюки можно надевать только на пляж! Красные туфли — это вульгарно!

Она смотрела на него и поражалась резкости его критики.

— Не будьте таким требовательным, сэр! Идет тысяча девятьсот шестьдесят четвертый год.

Он мрачно усмехнулся.

— Возможно, но все-таки есть вещи, которые леди не наденет. Не наденет, если не хочет выглядеть так, как будто она из бедных районов города.

— Да отсохни у меня язык! — Закричала Маккензи, и ее южный акцент слышался очень явно. Весь класс смеялся. — Время от времени многие женщины любят одеваться немного неряшливо.

— Правда? — ледяным тоном спросил мистер Невил. — Лично я таких не знаю.

Все в классе затаили дыхание.

— Ну, а мне нравятся белые пояса и красные туфли, мистер Невил, — сказала Маккензи, не раздумывая. — Я бы носила их… даже после пяти часов. В моде больше не существует правил! Мы их сломаем!

Мистер Невил хмыкнул.

— Возможно, некоторые правила изменились…

— Как же я могу моделировать, не следуя своему собственному вкусу? — спросила Маккензи. — Чем же я буду торговать?

Мистер Невил ничего не ответил. Очевидно, он чувствовал, что Маккензи торговать было нечем. Концепция нарочитой неряшливости в одежде было слишком нова, чтобы он мог ее понять.

Не только он ее критиковал. Дома отец, просматривая кипу ее моделей, в ужасе схватился за голову.

— Кто же будет это носить?

Маккензи свирепо посмотрела на него. Эстер подошла и положила руки им на плечи.

— Эйб, пожалуйста, сегодня суббота. Я хочу, чтобы мы всей семьей спокойно и хорошо поели. Мне кажется, эта девочка — гениальна. Я бы носила эту одежду, Эйб.

Маккензи представила себе Эстер Голдштайн в мини-юбке из золотистой парчи и захихикала.

— Мам! — обняла она мать. — Ты всегда меня поддерживала. Когда я буду богатой и знаменитой, я куплю тебе красивый дом…

— Да? — насмешливо улыбнулся Эйб. — Не замирай от радости, Эстер!

Эстер потрепала ее по плечу.

— Мне не нужен красивый дом, дорогая. Я счастлива и здесь. Я молюсь только об одном: чтобы ты ладила с отцом и братьями.

В комнату ворвались Реджи и Макс, они пришли обедать. Неуклюжие, как молодые щенки, братья нетерпеливо стали хватать куски со стола. Эйб одобрительно им кивнул. Эстер подавала, а за столом раздавалось только чавканье. Потом, обхватив руками свой полный живот, Эйб продолжил спор.

— Только посмотри, как счастливы мои сыновья! И взгляни, какую гримасу скорчила моя дочь! Никак я не могу ей угодить!

— Я буду счастлива, когда выберусь отсюда, — выкрикнула Маккензи. — Здесь все такое отвратительное! А я хочу проводить время с утонченными людьми типа Корал Стэнтон!

Эйб громко засмеялся.

— Утонченными? Бедняжка выглядела так, как будто много лет не ела и куска мяса!

— По крайней мере она умна и разбирается в моде… Выражение лица Эйба вдруг переменилось.

— Тогда убирайся отсюда! Кто просит тебя здесь оставаться? Я сыт по горло, постоянно лицезрея твою гримасу превосходства. Посмотрим, куда денется это превосходство, когда ты сама начнешь зарабатывать себе на жизнь!

Маккензи вскочила на ноги.

— Эйб, я хочу, чтобы она здесь осталась, — быстро сказала Эстер. — Я еще не подала десерт.

Но Маккензи гордо прошествовала в свою комнату, не обращая внимания на них обоих. Она заперла дверь, закурила сигарету, вытащила свои журналы мод и стала с любовью их листать. Скоро мир моды ее поглотил, успокоил ее, унес в красивые города, на роскошные празднества, в места, расположенные далеко от Бронкса. В этом мире все называли друг друга «дорогая», все улыбались, все говорили друг другу разные дивные слова. Уже скоро она станет частью этого мира.

— С кем у меня назначена встреча сегодня утром? — спросила Корал Вирджинию по селектору.

— С модельером по имени Говард Остин. Его рекомендовал Уэйленд Гэррити.

— О да… — Корал встала из-за стола, посмотрела на себя в большое зеркало, разгладила рукой свое короткое черное платье. Дорогой Уэйленд, подумала она. Он взял на себя заботы о Майе, а вместо этого постоянно присылал ей новоиспеченных молодых модельеров. Она вспомнила, что он говорил ей о Говарде Остине.

— Утверждает, что он гетеросексуал! — смеялся тогда Уэйленд. — Если это не подтвердится, немедленно отправляй его обратно.

Как и все модельеры или фотографы, которых рекомендовал Уэйленд, он оказался очень красивым. Может быть, Уэйленд считал, что некрасивые модельеры не могли быть талантливыми? Она пожала руку Говарду Остину и устало заглянула в его мерцающие теплые карие глаза. Глаза смотрели на нее с благоговением и восхищением. Она хорошо знала этот взгляд и знала, что ничего за этим взглядом не последует, кроме чисто деловых отношений. Жаль. Когда он показывал ей образцы своих моделей и веером разложил на столе фотографии, она обратила внимание на взъерошенные темные волосы и гладкую загорелую кожу. Она не часто встречала мужчин, которые ей нравились.

Она указала ему на кресло возле стола, потом пробежала глазами по платьям и пальто, которые он развесил. Хорошие чистые формы — ничего заумного, но свежо и современно.

— Хорошо, очень хорошо, — решительно сказала она. — В самом деле, превосходно! Я жаждала увидеть что-нибудь подобное. В каких магазинах вы продаете?

— Конечно, в «Хедквотерз», — сказал он, собирая свои образчики. — Я только что получил заказ Бенделя.

— В вашем районе на хорошем счету Джерри Штуц.

— А также Заковиц в Техасе, Гэллеу в Беверли-Хиллз, — добавил он.

— Вы произвели на меня большое впечатление, Говард. Ваши модели сдержанные, их недооценивают, но о них мечтают те, кому немногим больше восемнадцати лет. Когда вы представляете вашу коллекцию?

Он засмеялся.

— Мы — не высокая мода. А просто скромная готовая одежда. Я показываю пять маленьких коллекций в год. Надеюсь, вы окажете мне честь и посмотрите мою следующую коллекцию, это будет в сентябре. — Он взглянул ей прямо в глаза. Взволнованная, она опустила взгляд. Уже давно мужчины так на нее не смотрели. Уэйленд ей говорил, что она их отпугивает. Она украдкой взглянула на свое отражение в зеркале позади него. Она действительно выглядела превосходно.

— Приду с удовольствием, — сказала она.

Она смотрела, как он пил кофе, смотрела на его крепкие загорелые руки, державшие чашку. Они поболтали еще несколько минут, потом она помогла ему собрать образцы, которые он укладывал в сумку.

Когда она его провожала, он вдруг повернулся к ней и спросил:

— Думаю, о свидании договариваться не стоит?

Сначала она его не поняла, но потом мягкое прикосновение и напряженно-внимательный взгляд объяснили ей все.

— Со мной? — спросила она. — Никто не употреблял этого слова применительно ко мне… уже… о Боже, давно!

— Почему? — спросил он и рассмеялся.

У него были превосходные зубы. Ей только казалось или между ними действительно пробежала какая-то искорка? Огонек, из которого что-то может разгореться. Она протянула руку, и он сжал ее в своих теплых ладонях. Она посмотрела на его полные губы, потом — опять ему в глаза.

— И все же спасибо, Говард. Мы работаем сейчас над очередным номером, и у нас очень плотный график. Можете позвонить через две недели, когда мы закончим.

— Я позвоню, — ответил он.

Потом она вернулась к своему столу и нахмурилась. Может, Уэйленд все это подстроил? Уж очень все шло гладко. Говард — красивый парень, рвущийся вперед, решила она. Вероятно, всего лет на восемь моложе ее. Но по крайней мере красивый парень и с талантом. Так приятно, когда с тобой договариваются о свидании. Чувствуешь себя опять молодой. Она села и попыталась заглушить внезапно охватившее ее страстное желание.

Корал лежала на кровати совершенно расслабленная, словно тряпичная кукла. После массажа она чувствовала безразличие, инертность, но ум ее продолжал работать. В голове кружилось множество мыслей. Сейчас ей приходилось руководить работой младших редакторов журнала в Париже, Милане и Лондоне, да еще совершенно неожиданно ее побеспокоил Говард Остин. Она уже посмотрела его коллекцию в салоне на Восьмой авеню. Ей очень понравилось. Он создавал элегантные, притягивающие внимание модели, она могла бы с ними работать. На него следовало обратить внимание, даже если бы он не был так чертовски красив и очарователен.

После показа они пошли в театр, но это все еще называлось работой, потому что актриса, исполнявшая главную роль в экспериментальной пьесе, была в костюме, созданном Говардом, а «Дивайн» готовил о ней большую статью. После театра они зашли в тускло освещенный бар в довольно приличном отеле, и Говард дал ясно понять, что она интересует его как женщина, а не только как редактор модного журнала.

— У моих знакомых есть дом в Хэмптоне, и они практически не бывают там, когда кончается лето, — сказал он. — Иногда в выходные дни я набиваю машину книгами и альбомами и убегаю туда. Долго гуляю, смотрю на море…

— М-м-м-м… звучит божественно, — мягко сказала она.

Она сидела рядом с ним на банкетке. Он взял ее руки и не выпускал их. Ее тело взволнованно затрепетало. Она отняла руки и достала сигарету, он помог ей прикурить. Она рассматривала его сквозь дым.

— Вы уверены в своей привлекательности, Говард, не так ли?

Он нахмурился, хотел улыбнуться и остановился.

— Ну почему же, я… я считал само собой разумеющимся… между нами возникла взаимная симпатия. Я надеялся…

— На днях я познакомлю вас с моей дочерью, — сказала она и выпустила клуб дыма. — Вам она понравится. Она хорошенькая! И неиспорченная!

Говард сердито схватил ее за запястье, уронив пепел с ее сигареты.

— Вы пытаетесь меня разозлить? Корал обвела глазами помещение.

— Пожалуйста, Говард! Люди…

— Черт с ними! — сказал он.

Она увидела, что рот его неприятно искривился, такого она раньше не замечала. Но его страсть волновала ее. Она посмотрела в его темные глаза, которые так и впивались в нее, на его волнистые темные волосы.

— Что мы будем делать в Саутхэмптоне? — хриплым голосом спросила она.

Он засмеялся.

— Вряд ли мы поедем так далеко, чтобы поиграть в куклы Барби.

Она тоже засмеялась, ей захотелось провести пальцами по его волосам, потрогать пряди его волос там, где они касались шеи. Ей нравилась его кожа, ей хотелось к ней прикоснуться; хотелось ощутить на себе его сильные грубоватые руки.

— Вы — подающий надежды модельер, Говард, — сказала она. — Я могла бы быть вам полезна…

Он отпустил ее руку, но она опять потянулась к его руке.

— Нет, вы только послушайте меня. Если бы вы знали, сколько раз за мной ухаживали молодые нетерпеливые модельеры, фотографы, визажисты. И я взяла себе за правило не позволять им ничего по отношению ко мне.

— Только не я! — настаивал он. Его сияющий взгляд просто пронизывал ее насквозь. — Я знаю, я запал вам в душу, Корал. Я это чувствую. Вот так! — Он зажал ее руку между своими коленями, и она всем своим трепещущим телом ощутила его возбуждение. Она убрала руку и посмотрела на него. Он засмеялся. — Вот видите, Вы все во мне перевернули! Несмотря на то, что вы — знаменитый редактор. Многое бы я отдал, чтобы вы им не были… — Он поднес ее пальцы ко рту и быстро поцеловал. Его теплое дыхание, которое она почувствовала своими пальцами, будоражило ее. — Иногда, — сказал он, — между людьми проскакивает искра. Что-то на них нисходит. Это химическое или биологическое явление. Скажите мне, что вы этого не чувствуете!

Да. О Боже! Если бы только она этого не чувствовала! Прикосновение к ней его бедра. Его присутствие, его запах… Но это было чертовски опасно.

— Завтра у меня невероятно тяжелый день, — сказала она и взяла свою сумочку.

— Уверен, что все дни у вас невероятно тяжелые, — с горечью заметил он, а потом бросил на стол десять долларов.

У выхода фотовспышка неожиданно на некоторое время ослепила ее.

— Кто вы? — сердито спросила она фотографа.

— Не узнаете меня, миссис Стэнтон? Я — Элдо из «Уименз Уэр». — От кого это платье, которое на вас?

Она взглянула на Говарда, потом сказала:

— Платье Говарда Остина. Это новая молодая надежда Америки.

В такси по дороге к ней он пошутил:

— Надеюсь, фотография попадет на обложку, а не в раздел «Жертвы моды».

Она сердито повернулась к нему.

— Это вы вызвали туда «Уименз Уэр»? Он свирепо взглянул на нее.

— Разве похоже, что я настолько нетерпелив? Корал пожала плечами и ничего не сказала.

— Сегодня меня кем только не называли: и наемником, и жуликом, — сказал он. — Конечно, не прямо…

— Прошу прощения, — проговорила она. — Тот человек меня просто потряс.

Она взяла его за руку. Прежде чем такси остановилось у ее дома, она повернулась и поцеловала его. Она думала, что это будет мимолетный поцелуй, знак того, что она извиняется за свои слова. Но он быстро прижался к ней своим ртом, обхватил его своими губами. Чувство, разлившееся в ней под быстрым напором его губ, его языка, было в сотни раз приятнее, чем она себе представляла. Оно вызвало в ней прилив страсти, которую она с трудом могла сдерживать. Когда он помогал ей выйти из такси, она покачнулась и чуть не упала.

На мгновение она удержала его руку, заглянула ему в лицо и твердо сказала:

— Спокойной ночи, Говард. Спасибо. — И, не оглядываясь, вошла в дом.

Изысканная публика «Импрессионати», нового итальянского ресторана, где самые обыкновенные макароны стоили очень дорого, с удивлением рассматривала странную парочку.

— Никогда не думала, что буду обсуждать свои любовные приключения с тобой, Колин, — сказала Корал.

Она нетерпеливо стряхнула пепел с сигареты, пока официант убирал тарелки. Колин с любовью посмотрел на нее. На ней было белое платье-рубашка из мягкой шерсти от Куррежа. Он, как обычно, был в черном свитере с «хомутом» и черных вельветовых джинсах. Этот костюм да еще черный картуз, как у Джона Леннона, он носил постоянно.

— Он меня привлекает, Колин, — просто сказала Корал. — Если бы только он был старше на десять лет…

Колин похлопал ее по руке, на которой висели золотые, серебряные и бронзовые браслеты.

— Одному тебе во всем мире я могу об этом рассказать, — продолжала она. — Тебе действительно следовало быть психоаналитиком, Колин, или католическим священником. Я рассказываю тебе то, что не могу рассказать Уэйленду. Он бы или смеялся, или ревновал.

— А откуда ты знаешь, что я-то не ревную? Она нахмурилась.

— А ты в самом деле ревнуешь, дорогой? Как это мило! Колин стал ее новым доверенным лицом. Теперь, когда Уэйленд неофициально являлся опекуном Майи, между ними установилось определенное расстояние. Оно стало еще больше, когда Уэйленд отменил свое решение о размещении на пятидесяти страницах журнала рекламы «ХК» — в день, когда умерла Мэйнард. Ллойд теперь считал, что она все придумала. Что касается Колина, то она, кроме всего, чувствовала ответственность за его переезд в Нью-Йорк и за его успешную карьеру. Знания и чувство моды, а также безукоризненное британское произношение и доброжелательность — не говоря уже о быстроте, с которой он выполнял работу — подняли его на самую вершину древа моды.

Но сейчас, подумала Корал, самое лучшее качество Колина заключалось в том, что он великолепно умел слушать. Искусство слушать было в Нью-Йорке редкостью. По крайней мере раз в неделю она разыскивала его, чтобы с ним пообедать, а счет оплачивал «Дивайн». Но даже если бы ей приходилось расплачиваться за обеды из своего кармана, она бы не поскупилась. В этом крошечном странном человечке, который великолепно рисовал, было что-то магическое. В его добрых голубых глазах отражался ее лестный портрет, который ей нравился и к которому она привыкла. Она знала, что для всех остальных она была Шикарной сукой или Дьяволом в женском обличье. Все испытывали перед ней благоговение или боялись ее. Но Колин видел в ней человека и — да, теперь она поняла это — женщину.

Она понимала, что ей требовалось его одобрение, что ей важно было его мнение. Ей было безразлично, что они смешно выглядели вместе, что она, как башня, возвышалась над ним, что на них смотрели люди, что в «УУД» появилась их фотография с подписью: «Странная парочка из мира моды за обедом».

— Это мое первое увлечение после того, как распался мой брак, — сказала она ему.

— Боже мой! — удивился Колин. — Ты была настоящей монашкой!

— Свою сексуальную энергию я направляла на журнал, — сказала она. — Мне верится, что это заметно. «Дивайн» — сексуальный журнал, не так ли, Колин?

— Эротический! — согласился он. — Почти извращенный, потому что ты так часто приглашаешь Хельмута Ньютона.

— Колин, в шестидесятые годы сметаются все барьеры, все преграды. И меня надо тоже смести. Мне пора признать свои естественные животные побуждения…

Колин слушал, как она сама себя убеждала отдаться этому увлечению. Для него она теперь была еще менее досягаема. И еще более привлекательна.

Принесли их двойной кофе, и она подняла свою белую фарфоровую чашечку.

— За любовь! — предложила Корал и отпила глоток обжигающе горячего кофе. — Или за ее хорошую имитацию.

— За любовь, — печально повторил Колин и поднял свою чашку.

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

По субботам Майя просыпалась от насвистывания Уэйленда, занятого будничными делами. Он любил надевать шапочку яхтсмена, когда бродил недалеко от дома, забирая костюмы из чистки, покупая какие-то странные вещи.

Обычно ему нравилось, когда Майя присоединялась к нему, но сегодня ей хотелось прогуляться и кое-что выяснить одной.

Она села в автобус, следующий в Виллидж, небрежно прошлась по бутикам, щупая индийские шали, мексиканские серапе и пончо, наслаждаясь их расцветками. К полудню она достигла «Фигаро», своего любимого прибежища. Она заказала кофе «капуччино» с корицей и стала делать зарисовки битников, играющих в шахматы, кивая в такт музыке Баха, наполнявшей кафе.

— Вы не имеет права рисовать здесь!

Она обернулась и увидела улыбающегося Дэвида.

— Прямо не верится! Я как раз собирался позвонить тебе сегодня, у меня и номер с собой…

Возле столика остановилась официантка.

— Могу я принести вам что-нибудь? — спросила она Дэвида.

— Еще один «капуччино» с корицей, — распорядилась Майя.

— Спасибо! — сказал Дэвид, когда официантка отошла. — Это мой бюджет на весь уик-энд. — Он сел на стул напротив Майи.

— Это всего лишь восемьдесят пять центов!

— Возле меня кофе стоит всего десять центов.

— Это за мой счет, о\'кей?

Они пили кофе, сплетничали о «Макмилланз», их курсах, об однокашниках и преподавателях. Впервые Майя оказалась наедине с Дэвидом в общественном месте, за пределами школы. Маккензи всегда вынуждала их быть втроем. Было очень приятно сидеть с Дэвидом вдвоем, глядеть в его голубые глаза.

Неожиданно он тронул ее руку.

— Хочешь взглянуть, где я живу? Бьюсь об заклад, ты никогда раньше не видела настоящие трущобы.

Когда они подошли к улице в Ист-Виллидж, Майя постаралась держаться непринужденно. Вокруг довольно гнусно, подумала она. «Крайне нежелательно», как выразилась бы Маккензи. Парочка наркоманов сидела на ступеньках крыльца, несколько мальчишек гоняли вдоль улицы пустую банку из-под содовой.

Он провел се по нескольким ступенькам, забросанным обрывками газет, отомкнул первую дверь направо и распахнул ее.

— Мой первый посетитель! — провозгласил он, приглашая ее войти.

Длинная узкая комната была побелена, немногочисленная мебель покрашена в белый цвет. Кровать Дэвида была накрыта безупречно натянутым серым одеялом. Стопка книг и журналов, включая «Дивайн», высилась возле кровати. Дэвид включил радио, и резкие голоса битлов зазвучали в комнате. Майя почувствовала, что ее знобит.

— Ты не находишь, что здесь холодно? — спросила она. Дэвид пожал плечами:

— Может быть.

Он прислонился к стене, наблюдая за ней.

Она неожиданно осознала, что холодно ей от страха. Она была наедине с красивым мужчиной, и они могли коснуться друг друга. Она не знала, как себя вести, высказать ли ему свой страх. Нервничая, она подошла к стене, где он приколол булавками несколько своих рисунков.

— Мне нравятся твои рисунки, — сказала она, стараясь, чтобы зубы не стучали. — Я всегда разглядываю их, когда ты на перемене уходишь пить кофе.

Он сел на кровать, пристально глядя на нее. Неожиданно он протянул к ней руки. Она мгновенно забыла все свои страхи, шагнула к нему и опустилась в его объятия. Она прижалась к его широким плечам, опустила голову, так что видела его худые ноги в потертых джинсах. Его руки охватили ее, и она почувствовала, как сильно забилось ее сердце…

Под душем Корал докрасна растерла свое тело, до которого столько лет не дотрагивался мужчина. Перед большим зеркалом оглядела себя обнаженную, стараясь смотреть как бы глазами Говарда. Она гордилась своим внешним видом, результатом диеты, массажа и дисциплины.

Он ждал ее в красном спортивном автомобиле. Швейцар открыл перед ней дверь, и Говард, выскочив из машины, взял ее чемодан и закинул его в тесное пространство сзади. Потом он поцеловал ее руку, оглядел ее синие джинсы в обтяжку, очень большой белый свитер и белые эспадрильи.

— Значит, вот что надевает на уик-энд редактор модного журнала? — спросил он, улыбаясь. — А я-то ломаю голову, пытаясь придумать «экипировку для путешествий».

Когда он завел автомобиль, она улыбнулась, глядя на его загорелые руки на руле.

— Я нервничаю, словно новичок в школе, — сказал он, запустив мотор.

— Не надо. — Она положила ладонь на его руку. Когда они остановились перед светофором, он нагнулся и поцеловал ее сбоку в шею.

— Нет, — отстранилась она. — Не здесь. Не сейчас.

За время их трехчасовой поездки они больше не дотрагивались друг до друга. Она расспрашивала Говарда о его жизни, и он рассказал ей, что его отец занимался импортом кофе, а мать была одаренной портнихой. Его отдали учеником в мастерскую, где шили пальто, а по вечерам он занимался в Лиге студентов-художников. Продавая свои рисунки в небольших демонстрационных залах, он, наконец, собрал свою первую маленькую коллекцию, получил первое одобрение в печати и дождался неожиданного визита покупателя от Блумингдэйла.

Такое Корал слышала от многих дизайнеров, это была знакомая история, но ни из чьих уст она не звучала так радостно, как у Говарда.

— Сейчас я готовлю пять коллекций в год под разными девизами, но я хочу создавать не только одежду, но моду. — Он улыбнулся — А почему бы и нет? Если Пьер Карден смог сделать это…

— Я согласна. Почему бы и нет?

Для этого требуется только немного везенья: заказ от влиятельного покупателя, большая публикация в прессе моды. Она должна попытаться забыть, что является редактором «Дивайн», хотя бы на сегодня. Она опустила стекло и, когда подъехали к побережью, глубоко вдохнула свежий воздух. В этот последний уик-энд сентября еще было тепло.

Дом был белый, весь в зелени. Кушетки застланы белыми, без единого пятнышка, холщовыми покрывалами. Кафельные полы безукоризненны. Вокруг бассейна на деревянном настиле расставлены шезлонги и полосатые зонтики. Говард распахнул стеклянные двери, с гордостью показывая ей дом, так, словно он был его собственный. Корал не смогла удержаться от улыбки. Потом она разглядывала в гостиной современную живопись.

— Кто они, эти люди? — спросила она.

— Можешь поверить, очень интеллигентны! — Он засмеялся. — Им уже за пятьдесят, необыкновенно увлеченные, шикарные…

— Кем бы они ни были, это очень мило с их стороны — сдать тебе дом. Он мне нравится.

Он шагнул к ней и сказал:

— А мне нравишься ты.

Он привлек ее к себе и прильнул губами к ее рту. Его язык дрожал, трепетал, касался ее языка. У нее закружилась голова, она упала бы, если бы ее не удерживали его сильные руки. Они целовались, словно застыв в танго.

Она оторвалась от него, выдохнула:

— Говард, я…

Он нежно прижал палец к ее губам, тогда она раскрыла рот и, немного играя, прихватила его палец зубами. И он закружил ее по комнате, успевая откидывать занавеси, затенявшие гостиную, так что постепенно она озарялась светом. Он включил стереоустановку, и зазвучала классическая фортепьянная музыка. Потом он отнес ее в спальню и нежно опустил на постель. Нагнулся над ней, опираясь на руки, его глаза смеялись. Потом медленно опустился и прильнул к ее рту.

Она даже не осознавала, что ее тело способно так по-сумасшедшему откликнуться, но поцелуй Говарда взбудоражил ее, так первый глоток будоражит алкоголика после долгого воздержания. Она запустила пальцы в его темные, кудрявые волосы, притянув к себе его голову, так что он уткнулся лицом ей в шею. Он просунул свою руку в ее джинсы, его пальцы очутились под ней, потом в ней.

— Ты уже мокрая здесь, — прошептал он, — я знал, что так и должно быть.

Его прикосновение сняло последние запреты. Когда его губы легонько щекотали ее губы, а его пальцы бродили по ее телу, посылая почти невыносимую дрожь, она жадно устремлялась к нему, желая, чтобы их поцелуи были сильными, до крови. Неожиданно она испытала потребность обнажиться. Она начала стягивать с себя одежду, а он оторвался от нее, чтобы снять брюки. Когда она полностью разделась, он поставил ее перед собой.

— Медленно повернись, — попросил он ее, и она сделала это, испытывая изумительное ощущение своей готовности.

— Ты без одежды даже элегантнее. — У Говарда перехватило дыхание, когда он нежно прикоснулся к ней. Она протянула руки и оценивающе дотронулась до его загорелой груди.

— Я обожаю волосатых мужчин, — сказала она и дразняще лизнула языком его ухо.

— Что ты любишь? — шепнул он ей. — Я сделаю все, как ты захочешь.

— Все, что угодно! — ответила она. — Я полюблю все, что ты будешь делать со мной!

Он снова положил ее на кровать, сам опустился рядом на колени. Разведя ей ноги, он опустил между ними свое лицо. Почувствовав, как об нее трется его нос и рот, она застонала, ее голова откинулась назад, из горла вырвался крик наслаждения. Это было слишком возбуждающе. Он лизал, сосал, покусывал ее там, и сдержать себя было выше ее сил.

— О-о! — кричала она. — Это сведет меня с ума! Он взглянул на нее и, улыбаясь, сказал:

— Так и задумывалось!

Его эрегированный член находился между ее ног, и когда она потянулась к нему, Говард подался к ней так, чтобы она могла коснуться его. Потом он снова погрузил свое лицо между ее бедер, его горячее дыхание увлажняло ее кожу, язык бродил всюду.

— Просто расслабься, Корал, — прошептал он снова ей на ухо, и его дыхание вызвало дрожь восторга во всем ее теле. — Слушай музыку, — сказал он, снова уложив ее на спину и садясь перед ней на пол, так что его голова оказалась на уровне ее колен.

Слушать музыку? Она слышала странную музыку ее собственного тела, вращающийся, бешеный ритм сексуального наслаждения, который являл прямой контрапункт музыке Листа, или Брамса, или чьей-то еще, что лилась из стереосистемы.

— А теперь ляг, дорогая, — попросил он.

Он держал ее колени и ноги и одновременно лизал ее бедра, целовал, покусывал, прихватывал нежно внутри, он делал это медленно, в то время как она кричала и вертелась на кровати, отдавая себя чувственному наслаждению. Теперь он ласкал уже самые чувствительные ее места. Его язык доставлял ей наслаждение, которого она не испытывала никогда раньше. Она сжимала его загорелые плечи своими белыми руками с покрасневшими кончиками пальцев. Ее сердце сжалось, она старалась контролировать дыхание, чувствуя, как скачет пульс, как ее тело начало совершать движения, подчиняясь своему собственному ритму. Она чувствовала, как оно вжималось в Говарда, как ее рот раскрывался под его языком, желая, чтобы он вошел еще глубже. Скоро она сама добилась, чтобы Говард возлег на нее всем телом, а его член погрузился в нее, в то время как она шлепала ладонями по его спине, сжимала его мускулистые ягодицы и твердые бедра. Она бормотала, что хочет вобрать его в себя, а он медленно и нежно, дюйм за дюймом погружался в нее так, что она сбивалась с дыхания, потом она начала качаться под ним бессознательно, когда он приступил к своему танцу, методично и почти механически вбивая в нее то, что казалось ей гладким и бархатистым, хорошо смазанным и неумолимым. Она стонала, выкрикивала какие-то слова, целовала его и прикусывала мочки его ушей.

— О дорогой, не останавливайся… не останавливайся! — простонала она, извиваясь под ним, изворачиваясь, поддавая ему, в то время как он совершал на ней сильные движения, взад и вперед, все быстрее и быстрее, словно дикое животное или брыкающийся молодой жеребенок. В ней начали подниматься волны наслаждения, надвигаясь одна за другой, доводя ее до изнеможения. Оргазм волна за волной сотрясал ее тело. Наконец она стала смеяться, просить, чтобы он тоже кончил — что это слишком чудесно, что это уже доставляет почти мученье.

И только когда он забился в ней в бешеном темпе, вздымая высоко над ней свое тело, весь дрожа, он смотрел на нее сверху, его член в ней завибрировал, и вот Говард уже издал громкий крик, который был похож на вопль боли или страдания, но она знала, что это вопль экстаза. Его тело забилось в конвульсиях на несколько бесконечно долгих мгновений, и она почувствовала, как он опустошается в ней. Потом он содрогнулся в последний раз, весь расслабился и рухнул на ее грудь, а она запустила пальцы в его спутанные, влажные волосы, словно это могло принести ему успокоение.

Скоро пот остыл на их разгоряченных телах, и они оба заснули. Это самое лучшее, подумала она, погружаясь в бессознательное состояние, самое лучшее, что у меня когда-либо было…

Дэвид и Майя лежали, неловко обнявшись, на его узкой кровати. Они тесно прижимались друг к другу, иногда медленно меняя позу. Она напряженно ожидала от него большего. Но он не делал попыток трогать ее груди или целовать ее взасос, как пытались другие ребята к концу свиданий. Постепенно напряжение оставляло ее тело, озноб страха проходил. Он не делал ничего больше — только обнимал ее. Тихонько высвободив руки, он перевернулся на спину, закинул руки за спину и улыбнулся ей. Она присела на краю кровати, глядя на него.

— Ты мне очень нравишься, Дэвид, — выпалила она, — давай всегда будем друзьями.

Он тоже сел и обнял ее. Она опустила голову на его широкую грудь, лаская пальцами его шею сзади.

— Что мы будем делать? — спросил он. — Наслаждаться продленным сеансом в киношке на Сорок второй улице? Или сосисками в парке? Наш бюджет это выдержит.

Она оглядела комнату, неожиданно поняв, что теперь, когда она знает, какой Дэвид нежный и застенчивый, не было ничего, что помешало бы ей остаться здесь до конца дня. Но он уже поднял ее на ноги.

— Пойдем, посмотришь, как я живу, — предложила она.

Они прошли по улице несколько кварталов, а потом сели в автобус, идущий до Пятьдесят седьмой улицы.

— Самый центр, — одобрительно заметил Дэвид, — страшно подумать, какая здесь плата за квартиры.

— У Гэррити собственная, — сказала Майя.

Дэвид присвистнул. Она знала, что по сравнению с другими студентами находится в чрезвычайно привилегированном положении. Она пыталась держаться как можно скромнее, даже с Дэвидом. Сейчас она была вынуждена рассказать немного об Уэйленде и о том, какое влиятельное положение он занимал.

В квартире Дэвида поразил вид из окон и ультрасовременная мебель Уэйленда. Майя достала каждому по кока-коле, немного нервничая, вдруг неожиданно появится Уэйленд и учинит Дэвиду допрос с пристрастием.

— Пошли, посмотришь мою комнату, — Майя повела его по длинному коридору. — Сюда! — Она распахнула дверь в комнату. Дэвид вошел и нагнулся, чтобы взглянуть на полки с некоторыми сокровищами ее детства.

— Если ты высунешься в окно, то сможешь увидеть улицу, — сказала она. Он перегнулся через кровать и прижался лицом к стеклу. Она стояла за ним.

Он повернулся к ней, на лице его было встревоженное выражение, в глазах напряжение.

— Знаешь, тогда, в моей комнате, я хотел, чтобы мы с тобой занялись любовью, — сказал он ей хриплым голосом.

Она почувствовала, как мелко застучали ее зубы.

— И? — Она постаралась произнести это как можно спокойнее.

— Мне кажется, я потерял голову. В тебе есть что-то, что… — Он неожиданно рухнул на кровать, увлекая ее за собой, сильно прижав к себе обеими руками. Потом он крепко прижал свои губы к ее рту и попытался протолкнуть свой язык между ее зубов. В ней немедленно вспыхнул панический страх.

— Дэвид! — вскрикнула она, пытаясь высвободиться.

Но его тело было слишком тесно прижато к ней, а он был очень силен. Разве это не то, чего она желала час назад в его квартире? — спросила она себя. Самый красивый парень, которого она когда-либо встречала, хотел заняться с ней любовью. От одной этой мысли тело ее задрожало, а зубы застучали. Он запустил свои руки ей под блузку, накрыл ладонями ее груди. Он нежно шевелил пальцами, просунув их под шелковый лифчик, теребил соски. Холодный, плотный комок страха образовался внутри нее, она хотела закричать. А он теребил пальцами ее соски, покусывал губы.

И тут ее охватил знакомый холод. Она лежала словно без чувств, в то время как он целовал ее шею, поднимал ее одежду, расстегивал пуговицы и молнию. «Если только я позволю ему, — думала она, стараясь успокоиться, — если только все предоставлю ему и попытаюсь вообще ничего не чувствовать, я буду чиста».

Когда он добрался до ее нижнего белья, она осталась тихо лежать на кровати, наблюдая, как он снимает с себя рубашку и стягивает джинсы. Его тело было гладким, мускулистым, как у пловца, но оно не вызывало желания, только страх. На нем были боксерские трусы, под которыми вздымался его член. Она отвела взгляд в сторону. Это — часть взросления, сказала она себе, и чем дольше я буду избегать ее, тем труднее она пройдет. Она смотрела в сторону, когда он снимал с себя трусы. Потом он лег на нее сверху, и она почувствовала его горячий член на своем животе. Дэвид стал двигать бедрами, пытаясь ввести его между ее ног, которые она туго сжимала. Это было так неожиданно тревожно, так неистово. Его грудь касалась ее рта. Ее бросало то в жар, то в холод. Он спрятал свое лицо между ее грудей, освобождая их из лифчика.

— Нет! — вскричала она, напугав его.

Он быстро сел, озабоченно глядя на нее сверху.

— Что-то не так?

— Я не могу! — выдохнула она, зажмурив глаза и тряся отрицательно головой. — Я не могу делать этого, Дэвид. Я не могу… Я… я девственница!

Он нежно поцеловал ее в шею.

— Все будет хорошо, — прошептал он, — я буду очень осторожным, очень нежным, я не причиню тебе боль, Майя.

— Нет… — хныкала она.

Он спустил ее штанишки до колен, но она приподняла свое тело и снова натянула их. Он засмеялся, думая, что она дразнит его. Потом снова вытянулся на ней во всю длину, так что она едва могла дышать.

— Ты прекрасна, Майя, — сказал он ей, — по-настоящему прекрасна. Попробуй просто расслабиться.

Ее руки машинально обхватили его спину, потом спустились дальше, к двойным полушариям его ягодиц. Она чувствовала, как он трется об ее живот. Потом он приподнял свои бедра над ее и сунул ладонь между ее ног, чтобы раздвинуть их.

— О, я не могу! — вскрикнула она. — Пожалуйста! Я не шучу… Я не готова!

— О Боже! — простонал Дэвид. — О Боже, но я готов! О Майя!

Он издал громкий возглас и глубокий, протяжный стон, потом она, к своему ужасу, почувствовала, как все его тело охватил спазм, а затем он забился, словно под электрическим током. А вслед за этим какая-то горячая жидкость излилась из него ей на живот. И при каждом сотрясении, вздрагивая и тяжело вздыхая, он обжигал своим дыханием ее ухо, а она вскрикивала «Нет!», словно кто-то лил на нее расплавленный свинец.

Он перестал двигаться, и в комнате наступила тишина, нарушаемая лишь ее всхлипываниями. Дэвид встал и вернулся с горстью бумажных салфеток, чтобы вытереть ее живот. Она зажмурилась изо всех сил. Этого не произошло. О пожалуйста, Господи, молила она, сделай так, чтобы этого не произошло! Она была не в состоянии открыть глаза, чтобы увидеть его лицо. А когда он потянулся еще за одной стопкой Салфеток, она вскочила и побежала.

— Майя! Что…

Он попытался схватить ее, но она достигла ванной раньше, чем он, и, захлопнув дверь, заперла ее. Она сорвала с себя штанишки и лифчик и, всхлипывая, встала под горячий душ. Она стояла под его струями, подставив лицо под их очистительный поток. Она будет стоять здесь, под этой чистой водой, столько, сколько сможет.

Дэвид постучал в дверь.

— Что с тобой, Майя? В чем дело?

— Уходи! — закричала она. — Пожалуйста, уйди!

Она была не в состоянии видеть его. Она не представляла, как взглянет на него. Когда она услышала, что хлопнула входная дверь, то с облегчением вздохнула.

Уэйленд вернулся в пять часов с несколькими друзьями. Они только что посмотрели отрывки из фильма «Все о Еве», и каждый по-своему копировал Бет Дэвис, курившую сигарету.

Уэйленд настоял, чтобы Майя присоединилась к ним, и налил ей почти столько же водки с вермутом, сколько себе. Почему бы нет, подумала она и залпом выпила содержимое своего стакана. Коктейль сразу ударил ей в голову, и вскоре она уже сама показывала самую смешную имитацию, и все ей аплодировали. После очередного круга выпивки Уэйленд соорудил нечто вроде жертвенного алтаря в честь Бет Дэвис. Он выставил дюжину фотографий звезды, а перед ними расположил несколько свечей. Потом выключили свет, и каждый должен был опуститься на колени с зажженной сигаретой, так подползти к нему, потом встать и произнести: «Ну и дерьмо!» В середине этого спектакля Майя почувствовала, что по ее щекам текут слезы. Она быстро выбежала в ванную, не включая света, закрыла за собой дверь и опустилась на коврик, держась за край ванны.

— Господи… Что со мной? — простонала она. — Что со мной не так, что?

Неужто другие женщины делают это для карьеры или ради амбиций? Корал снова пришла в себя, когда Говард тихо заснул на ее груди. Она высвободила пальцы из его шевелюры, ее разум снова заработал. Все чувства в ней пробудились. Они были обострены и вновь вернули ей все тревоги, страхи, неудачи, постигавшие ее в жизни. Интенсивность этих переживаний испугала ее. Она противоречила правилам мира моды. Хороший вкус, высокая мода требовали умения подчинять себе все чувства. Сильный секс, сексуальное наслаждение, которое охватывает тело, заставляет умирать от счастья, отвергались миром моды.

В мире наслаждения одежда теряла свое значение, и что могло быть прекраснее, чем ее обнаженное тело, прижимающееся к его телу? Секс представлял опасность, как минное поле. Но, Господи, наслаждение было так прекрасно! Это было лучшим из всего, что она когда-либо переживала. Но если только сейчас она ощутила такую радость, значит до сих пор вся ее жизнь шла неправильно. Я не такая, как другие женщины, напомнила она себе. Она была более дисциплинированна во всем, ограничивая себя в пище, занимаясь физкультурой, вставая каждое утро в шесть часов, принимая холодный душ, — во всем! Она должна расширить этот перечень, включив в него еще и этого художника секса — или, скорее, исключив его.

Его коричневое плечо сейчас касалось ее подбородка. Если высунуть язык, то можно его лизнуть. Если бы он не спал на ней, она могла бы уйти украдкой, оставив записку, сесть на первый же поезд и вернуться в Манхэттен. Она медленно высвободилась из-под него, ощущая тепло его плоти, исходящий от него приятный запах. Он тут же открыл глаза, заспанно улыбаясь ей.

— Я должна встать, — сказала она, спрыгнув с кровати, и быстро прошла в ванную. Она услышала его долгий, громкий зевок, а затем голос:

— Это было чудесно!

Вернулась она, освежив косметику на лице, как обычно, безукоризненно одетая. Он, все еще полусонный, сел на край кровати и стал надевать трусы.

— Почему ты оделась? — удивленно спросил он.

— Зачем улучшать совершенное? — Она наклонилась и поцеловала его в лоб. Он потянул ее к себе, но она увернулась. — А теперь не сердись, я возвращаюсь домой, Говард.

— Что? — Он нахмурился. — Ты шутишь?

— Посади меня в поезд. Ты остаешься здесь, — сказала она, глядя на себя в зеркало и слегка поправляя прическу.

— Ничего не понимаю — разве ты не чувствуешь, что мы должны снова пережить то особенное, что произошло? — спросил он серьезно, натягивая брюки и надевая легкие туфли.

— Слишком особенное!

— Что это значит?

Она разглядывала его, немного смягчившись.

— Ах, Говард! Конечно, это было особенным! Господи, это был лучший секс, который я когда-либо испытывала в жизни! Просто это, — она знаком указала на разворошенную кровать, — это не для меня. И не волнуйся, ты получишь свой разворот. Как ты смотришь на четыре полосы?

Говард с горечью засмеялся, оживление исчезло с его лица.

— Это возведет меня на твой уровень, Корал, а я не твоего уровня. Ты мне нравишься по-настоящему. Разве ты никому не нравишься?

Она отвернулась.

— У меня сотни друзей, как ты хорошо знаешь. И в любом случае, я позабочусь о твоем выдвижении на главные роли. Нам в Америке нужны такие дизайнеры, как ты… Просто в настоящий период моей жизни я не могу… — Она замолчала и беспомощно пожала плечами.

— Не можешь позволить себе ничего человеческого? — спросил он. Говард схватил ее за руки, встряхнул, заставил посмотреть на себя. — Или ты сделала так много фотографических снимков, что уже не в состоянии видеть реальную жизнь?

Она вырвалась.

— Не груби мне, Говард. Я как раз вижу реальную жизнь, и мне не всегда нравится то, что я вижу. Особенно когда женщина определенного возраста делает из себя круглую дуру. Женщина, которая не может себе позволить поддаться чувствам…

— Позволить? — отозвался Говард. — Но мы либо испытываем чувства, либо нет.

— Я защищаю себя от этого!

— Но ты не нуждаешься в защите! У тебя нет чувств, Корал, — резко сказал он.

— А вожделение — чувство? — спросила она. — Если да, то я признаю себя виновной.

Он отвез ее обратно в Манхэттен, всю дорогу они молчали, только по радио звучала музыка. Лишь один раз она сказала:

— Я хотела, чтобы ты остался на уик-энд.

— Один?

— Ты скоро встретишь какую-нибудь приятную молодую особу. Или интересную женщину постарше, если это действительно воодушевляет тебя.

Он взглянул на нее.

— Возможно, ты веришь во всю эту ерунду о сексуальной революции, но мне нравишься ты! Я хотел бы понять все, что относится к тебе, твои надежды, твои мечты…

— В этом нет секрета! — Она повернулась на сиденье лицом к нему. — Я хочу оставаться главным редактором «Дивайн» так долго, как только смогу! И я хочу посвятить себя этому на все сто процентов!

Он свернул к ее дому, остановился у подъезда и положил руку ей на плечо. Потом нежно поцеловал в шею, но она попыталась не почувствовать этот поцелуй.

— Я знаю, это пугает, — прошептал он. — Меня это тоже пугает. Я ожидал так много от этого уик-энда и получил даже больше, чем ждал. Это такая редкость, когда два человека чувствуют себя так хорошо друг с другом. Мне не нравится большинство людей в этом бизнесе. Я скромный человек, Корал. И я влюблен в тебя…

Она повернулась и осторожно взглянула ему в глаза.

— Влюблен? — эхом отозвалась она. — Все не так просто.

— А может быть, как раз просто? Может быть, такое бывает в одном случае на миллион, когда вот так…

— Нет! — воскликнула она и увидела выражение боли в его глазах.

— Но ведь ты хочешь меня, Корал! Я знаю, что хочешь! Как ты вела себя там, когда…

— Это напугало меня, — призналась она. — Эти чувства пугают меня — я так долго глушила их. Теперь я понимаю, почему. Они захлестывают меня своей силой. По этой причине большинство женщин теряют свою цель в жизни…

— Ты думаешь, что любовь уводит в сторону от жизненной цели?

— Если это означает отрицание чьей-то карьеры, то да, так думаю. — Она поцеловала его в щеку, открыла дверцу, затем остановилась в нерешительности.

— Я тебя увижу снова? — спросил он.

— Ты знаешь, Говард, как кровосмесителен этот бизнес. Мы обречены сталкиваться друг с другом.

Он сидел и смотрел, как она прошла мимо привратника со своей загадочной улыбкой, держа в руке сумку со всем необходимым для уик-энда, которую она так и не открыла. Склонив голову на руки, сжимавшие руль, он попытался собраться с мыслями. Наконец он выпрямился и уловил наполненный болью взгляд своих глаз в зеркальце. Да будь он проклят, если откажется от нее так легко.

— Всего лишь до свидания… — громко произнес он, глядя на ее дом и включая зажигание, — и в следующий раз ты сама будешь просить меня об этом.

 

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Весь уик-энд Дэвид названивал ей. Уэйленду было велено отвечать, что ее нет дома. Но проснувшись наутро и осознав, что в понедельник они все равно увидятся, Майя поняла, что должна как-то помириться с ним. Когда он позвонил в воскресенье после полудня, она подошла к телефону.

— С тобой все в порядке? — заботливо спросил Дэвид. — Что, черт возьми, такое произошло?

— Дэвид, — она перенесла телефон в свою комнату и плотно закрыла дверь, — я чувствую себя совсем больной. Я в панике. Я просто не готова. Я не знаю, что… — она запнулась, — я действительно не знаю, что и сказать тебе.

— Ладно, по крайней мере останемся друзьями, — предложил он, — ты думаешь, получится?

Она глубоко и тяжко вздохнула.

— Конечно, мне хочется, чтобы мы остались друзьями. Но только мы должны вести себя так, словно вчера ничего не произошло.

— О\'кей. Принимается. Этого никогда не происходило. Ты уверена, что с тобой все хорошо? Я имею в виду, что после всего чувствую себя насильником. Я…

— Стоп. Не будем говорить об этом. Мы только что условились, что будем делать вид…

— Ничего не произошло. Я обещаю. Увидимся завтра, Майя.

С того дня Маккензи всегда была с нею. Они стали постоянной парой в школе.

Но у Маккензи были свои собственные проблемы. Песня «Битлз» «Она покидает дом» стала ее любимой. Это было нелегко для еврейской девушки — покинуть дом, все должно было готовиться в тайне. Стипендия, выплачиваемая «Дивайн», уходила на плату за обучение, некоторые поездки, покупку материалов. Совсем немного оставалось на ленчи. Если добавить деньги, которые она получала, подрабатывая по уик-эндам официанткой, то набиралась четверть суммы, требовавшейся, чтобы снять с кем-нибудь вдвоем комнату в Виллидж. «Это будет лачуга, — говорила она Майе, — но моя собственная лачуга». Она просматривала все объявления в «Виллидж Войс» о сдаче квартиры на паях. Теперь ей помогал в этом новый друг — Элистер.

Никто толком не знал, кто такой Элистер Брайерли. Единственно определенным в нем был британский акцент, да и тот менялся день ото дня, от весьма аристократического до кокни и дальше к его собственному варианту нью-йоркского. Высокий и тощий, с белокурыми волосами и бледно-голубыми глазами, он был похож на мальчика-херувима из церковного хора. Кафетерий «Макмилланз» был его постоянным пристанищем, где к нему по-матерински относились все официантки. Было известно, что он менеджер рок-группы — четырех парнишек из Бруклина, которые называли себя «Генрихом Восьмым» и делали вид, что они из Ливерпуля. На их первое выступление в вечернем клубе талантов в Виллидж он раздавал в кафетерии бесплатные билеты, и Маккензи оказалась единственной студенткой, которая пошла на концерт.

С тех пор Элистер стал внимательным и очаровательным по отношению к ней. Этот английский парень был последователем хиппи с 1964 года, и Маккензи вся трепетала, когда он, опустив подбородок на руки, глядел на нее, жующую пышку, и говорил:

— Ты очаровываешь меня!

— Почему? — быстро спросила она. Она хотела знать точно, что привлекло в ней мужчину, чтобы она могла усилить это качество.

— Ну… ты… такая… американка, мне кажется. Словно персонаж из фильма, который я когда-то видел.

— Ты хочешь сказать, как Мэрилин Монро, или Лиз Тейлор?

— В действительности, я думал о Шелли Винтерс.

— Большое спасибо! — и она толкнула его.

Он был самоуверен и нахален. «Большой хвастун, — говорила Маккензи Майе, — как я!»

— Что ты делаешь целый день, пока мы вкалываем в нашей тюрьме? — спрашивала она его.

— Да разные дела, — отвечал он. — Свожу разных людей. Контакты. Слышала о Видале Сассуне? Я помогаю налаживать его салоны. Руковожу нашей группой. Я участвую во многих делах, Мак.

Элистер не очень распространялся о своей жизни, которую он оставил в Англии. Он, видно, получал удовольствие от ореола легкой таинственности, но откуда-то просочился слух, что он был «паршивой овцой» в именитой семье и получил образование в Итоне, в школе, которую презирал. Его мать умерла, когда он был ребенком.

— Мне никогда не было по-настоящему хорошо с моим отцом, — как-то сказал он, неожиданно став похожим на обиженного маленького мальчика.

Она ощутила, что очень хорошо понимает его. Его грубое, агрессивное поведение, очевидно, было формой самозащиты. Под впечатлением от фильмов, рок-н-ролла и «чего-то американского», он сбежал в Нью-Йорк.

— Я тоже «паршивая овца», — сознавалась Маккензи, ее черные глаза пристально вглядывались в его бледно-голубые. — Я всегда это чувствовала, чувствовала, что я лучше своей семьи. Годами я вынашивала убеждение, что моя настоящая мать — Глория Вандербильд. Я хочу сказать, что это не было мечтой — я на самом деле верила в это. Она пожала плечами.

— Но нужно было быть глупцом, чтобы направиться в Нью-Йорк. Здесь ты всегда будешь голоден — будешь жаждать успеха, известности, богатства…

— А на что у тебя голод?

— На все это! — засмеялась она, допивая свой кофе. — И я не просто голодна, Элистер. Я умираю от этого чудовищного голода! Я хочу всего этого! Но это забавно. Это похоже на то, как будто я знаю, что буду знаменитой. Это чувство где-то внутри меня. Когда я выиграла этот конкурс «Дивайн», одна моя половина ужаснулась. А другая только пожала плечами и сказала: «Ну и что? Ты знала, что выиграешь».

Слушая ее, Элистер кивал. Она распространяла ауру успеха вокруг себя.

— Да, ты должна верить в свои мечты.

Она любила разговаривать с ним, рассказывать этому отличному парню из Англии о своих мечтах и планах — какой жизнью она хотела бы жить. Он никогда не смеялся над ней. Прочь от корней Эйба Голдштайна, ее грубых братьев, ее бедной, увядшей матери — только так она могла расцвести, быть той новой Маккензи, которой она всегда хотела стать.

— Я постепенно ищу свой стиль, — говорила она Элистеру, — но я уверена, что не найду его до тех пор, пока буду жить со своей семьей. Они разрушают мое вдохновение. Я должна уйти от них. И как можно быстрее!

— Ты найдешь свой путь, — заверял он, — если достаточно сильно хочешь этого. Может быть, я смогу помочь тебе.

Элистер стал хранить ее пожитки в своей неопрятной квартире в доме без лифта на Седьмой улице. Каждое утро она потихоньку выносила в школьной сумке свою одежду, книги, журналы или пластинки, а Элистер забирал их у нее возле школы.

Иногда они покупали китайскую еду и съедали ее в его квартире в промежутке между ее занятиями в школе и вечерней работой официанткой. Но необходимость отбиваться от притязаний Элистера, которые возрастали прямо пропорционально его помощи, отравляли ей эти обеды. Ей нравилось слушать, когда он говорил, что без ума от нее — это льстило ее самолюбию, но она не хотела, чтобы ее первая взрослая связь началась среди пустых жирных картонок из-под еды. Это не совпадало с ее представлениями о том классе, которому, как она решила, должен соответствовать каждый аспект ее жизни. Элистер не настаивал. После первых нескольких попыток он вернулся к обсуждению планов, как сделать деньги — его мозг все время работал в этом направлении. Он распустил свою рок-группу, которая так ничего и не достигла, и начал обходить расплодившиеся в Нью-Йорке бутики, предлагая им организовать паблисити. Он тоже учуял в Маккензи потенциал. Ее модели были оригинальны, сумасбродны и новы. Его одобрение и вера добавили ей самонадеянности. Она начала нуждаться в его комплиментах так же, как в чашке кофе по утрам.

Иногда она приходила домой в семь часов вечера. Поскольку Голдштайны из-за несварения желудка у Эйба всегда ели рано, обед ко времени ее возвращения уже бывал закончен. Маккензи усаживалась с матерью на кухне, ела то, что оставляли для нее теплым, и рассказывала, как прошел день.

— Твоему отцу хотелось бы видеть композиции, которые ты делаешь в школе, дорогая, — однажды вечером сказала Эстер. Стоял декабрь, было холодно, и она приготовила свой знаменитый борщ.

Маккензи сделала круглые глаза.

— Господи, почему? Ему не нравится то, что я делаю, он не понимает этого. Это доходит даже не до всех преподавателей в школе.

— Но почему ты не стараешься понравиться своим преподавателям? — спросила Эстер.

— Прежде всего, я должна понравиться самой себе! — выпалила Маккензи.

У Эстер вырвался душераздирающий вздох. Ее роль заключалась в поддержании мира, в том, чтобы быть своего рода буфером между взбалмошной дочерью и раздражительным мужем.

Позднее Эйб Голдштайн совершил паломничество в комнату дочери, предварительно громко постучав. Она переворачивала листы своего альбома для набросков, разукрашенного неоновым фломастером. Эйб взял альбом, водрузив на нос очки. Он рассматривал ее мини-юбки в комплекте со светящимися париками, коротенькие майки с рукавчиками, одежду для диско с дырками, прорезанными на спине или над животом.

— Это как странички юмора в воскресной газете, — заметил он, возвращая альбом.

Маккензи засмеялась.

— Хорошее определение, папа. Именно так девочки хотят выглядеть: «поп», «оп», сумасбродными и забавными.

— М-да? — Эйб недоверчиво пожал плечами. — Ты знаешь, что мы сегодня продаем так, словно у людей не будет завтра? Домашние му-мас.

— Что это?

— Похоже на женские халаты, но с дикими гавайскими рисунками, многоцветными. Девятнадцать девяносто пять, и хорошо идут.

— Это здорово.

— Думаешь, ты в состоянии придумать такую ерунду, — спросил он, — вроде этих му-мас?

Маккензи пожала плечами.

— Не знаю. Полагаю, что смогу. Если кто-нибудь приставит револьвер к голове.

Эйб повернулся и присел на край кровати, глядя ей в лицо.

— Твои братья очень успешно работают в магазине. Они не жалеют, что пошли в этот бизнес. Ты тоже когда-то неплохо продавала по уик-эндам, помнишь? Мой план — подготовить вас всех для дела. Я не вечен, у меня уже нет сил.

— Ты это говоришь годами.

— И с каждым годом я становлюсь все слабее. — Его взгляд как будто говорил: «Вы об этом еще пожалеете», надеясь вызвать в ней чувство вины. — Если ты когда-нибудь вздумаешь покинуть свою школу, я устрою тебе твою собственную мастерскую. Если мы увидим, что что-то хорошо продается, ты сможешь быстро сделать выкройки, и мы найдем пару швей. Мы устраним посредников. А тебе самой шить не придется, как до сих пор. Что ты на это скажешь?

Маккензи покачала головой.

— Мне нравится мое дело. Это то немногое, что мне всегда нравилось — самой конструировать одежду, а затем изготавливать ее. Я не хочу копировать чьи-то модели. У меня есть мои собственные!

— Эти? — Он захлопнул альбом с набросками. — Но какие люди станут носить такое? Чудаки?

— Да! Чудаки вроде меня!

Он взглянул на ее узкую кожаную юбку и белые чулки в рубчик.

— Это не шутка! С моей точки зрения, ты одеваешься как чудачка!

Она рассмеялась.

— Вот и хорошо! Я и хочу, чтобы такие люди, как ты, думали, что я выгляжу как чудачка! А для меня чудачки — эти твои домохозяйки из Бронкса в их гавайских му-масах! Они не имеют ничего общего с модой!

— Мода — это то, что носят женщины! — закричал Эйб.

— Ух-ух! — ответила Маккензи. — Мода находится впереди всего этого!

— Впереди! — Эйб скорчил гримасу. — И ты думаешь, что сделаешь деньги на этой ерунде? Школа не учит тебя самому главному — как заработать на жизнь!

Маккензи тоже встала, стараясь сохранить спокойствие:

— Я заработаю на жизнь! Но я могу конструировать только ту ерунду, которую я считаю хорошей!

— С моей точки зрения, это просто упрямство! — выпалил он и выскочил из комнаты.

Реджи и Макс просунули свои головы в дверь.

— Почему ты всегда доводишь его до бешенства? — спросил Макс.

— Потому что я не лижу его задницу, как вы! — выкрикнула она в ответ.

— В твоей школе есть хорошенькие курочки, Мак?

— Конечно. Множество, но почему ты думаешь, что они только и мечтают, чтобы встретиться с вами?

Макс шлепнул себя ниже пояса.

— Потому что у нас есть то, что им нужно.

— Господи, вы оба такие еще неотесанные, вы понимаете это? — сказала она. — Думаете, мои подруги смирятся хотя бы с тем, как вы едите?

Она захлопнула перед ними дверь, опустилась на кровать и охватила голову руками. «О Господи, дай мне силы уйти отсюда!» — молила она.

Колин только что сделал рисунки моделей из новой коллекции Говарда Остина для шестистраничного материала в «Дивайн». Он пригласил Говарда в свою студию, чтобы выпить, показать предварительно ему рисунки, а еще потому, что хотел увидеть еще одного мужчину, влюбленного в Корал.

— Ты лучший друг Корал, — сказал ему Говард, — так утверждает журнал «Уименз Уэр».

— Я обожаю эту женщину, — согласился Колин. Говард взглянул на него:

— Я тоже ее обожаю, если бы она только позволила приблизиться к ней.

Колин завертелся на своем стуле.

— Что ты хочешь, чтобы я сказал тебе, Говард? — спросил он. — Как найти дорогу к сердцу Корал? Я не совсем уверен, что оно у нее есть. А может быть, оно целиком принадлежит индустрии моды? Я хочу сказать, что она предоставляет тебе место в журнале потому, что ей нравятся твои платья.

— Чепуха! — Говард отхлебнул из своего стакана. — Эти страницы — компенсация. Она мне сказала сразу после Саутхэмптона: «Ты получишь свой разворот!» Вот что она сказала. Словно я был нанятым сопровождающим.

— Ты просто расстроен.

— Да, она-таки достала меня. — Он допил свой стакан и нахмурился. — Не понимаю, почему я тебе рассказываю все это.

Колин улыбнулся. Многие люди говорили ему это в минуты откровенности.

— Кажется, мне нравятся женщины старше меня, — продолжал Говард, сам себе удивляясь, — никогда не представлял, что они могут быть такими сексуальными.

Колин вздрогнул. Ему было не слишком приятно слышать о том, насколько сексуальна Корал.

— Я обычно выстраиваю вокруг себя надежный барьер обороны, — продолжал Говард, — но в тот момент, когда появилась Корал, он опрокинулся мне на голову. Этот разворот должен был привести меня в восторг, но сейчас меня от всего этого просто тошнит. Я даже не знаю, хочется ли мне и дальше заниматься дизайном.

Колин покачал головой.

— Ты не можешь все бросить лишь потому, что испытываешь разочарование. Кроме того, что еще ты будешь делать на этом свете, если перестанешь заниматься дизайном?

Говард смущенно засмеялся:

— Я всегда прятал в себе тайное желание создать конкурента «Уименз Уэр». Я уже добился финансового обеспечения. Это будет еженедельник, содержащий, большей частью, сплетни и новости. Для людей мира моды и любителей посплетничать, ты понимаешь. Сейчас они получают свой ежедневный паек из колонки Евы в «Уименз Уэр», но этого недостаточно. Я им выдам пищу на всю неделю!

— «Фэшен Инквайер»? — предложил Колин.

— Нет, я назову его «Лейблз».

От этого названия Колин неожиданно вздрогнул — словно его осенило предчувствие того, какое бедствие может произвести такое издание, особенно когда его основывает мужчина, недоброжелательно настроенный к Корал Стэнтон.

Вскоре после этого Говард ушел, унеся с собой образцы одежды.

Колин привел в порядок краски и карандаши, смял листы бумаги с неудачными набросками, опрыскал закрепителем хорошие рисунки. Он слышал от модельеров множество исповедей, но никогда не ожидал, что красивый молодой дизайнер признается, что любил и потерял Корал. Говард мог быть одним из тех, кто сникает, не достигая чего-то. Не был ли он сам таким? Он был влюблен в Корал еще более отчаянно и безнадежно. Но по крайней мере он сделал Корал своим другом. Они обменивались поцелуем при встрече и прощании, и Корал была привязана к нему, испытывала потребность в нем. В своей жизни Колин часто шел на компромиссы такого рода. Его сердце заболело, когда он подумал об этом: чего бы он ни дал, чтобы обрести загорелое, здоровое, длинное тело Говарда Остина.

Колин оглядел студию, которую удосужился лишь кое-как обставить. Здесь были кушетка, на которой он спал, большой стол и высокое кресло, в котором он сидел, когда рисовал. А еще маленький портативный телевизор, радио, пара стульев — и все. Он просто не думал об этой стороне своей жизни. Он никого не приглашал сюда, а нескольких моделей, которые позировали ему, он принимал в свободных студиях фотографов, и, наверное, они думали, что у него есть студия где-то в другом месте.

Он сделал героическую попытку развеселить себя. Он по-прежнему может оставаться другом Корал — ее особым, самым близким другом. И если не произойдет чуда, то пусть так оно и будет.

Неделей позже Говард позвонил Корал.

— Выпьем шампанского в каком-нибудь модном баре? — предложил он.

Корал задумалась на мгновенье.

— Но ты никогда не видел мою квартиру. Приходи, посидим дома.

Она рассудила, что почувствует себя лучше, если снова увидит его. Заставляя себя усиленно работать после той субботы в Саутхэмптоне, Корал не имела возможности даже на минуту остановить свой взгляд на мужчине. Но она скучала по Говарду и его вниманию. Тот неправдоподобный день пробудил в ней целый сонм желаний.

Одна поп-звезда, которую она интервьюировала, между делом во время встречи дала ей джойнт. Сознавая, что она произведет впечатление непростительно старомодной, если не сделает нескольких затяжек, как делают все, она затянулась пару раз и даже произнесла какие-то слова сдавленным голосом, ощущая дым в легких. После этого кто-то хихикал, посылал за мороженым, шоколадом и даже маринованными пикулями. Но на Корал наркотик произвел совсем другое действие. Он заставил ее почувствовать себя очень сексуальной. Она взяла несколько сигарет домой и курила их, и по вечерам, приняв горячую ванну и выпив стакан вина, страдала от сексуального томления, и все ее тело жаждало того, в чем она ему отказывала — мужчину.

— Нам надо многое обсудить, — сказала она Говарду.

* * *

— Ты собираешься работать в магазине во время летних каникул? — спросил Эйб Голдштайн Маккензи как-то весной за поздним обедом.

Мать и братья наблюдали за ней, ожидая, как она выйдет из этого положения. Она набралась духу.

— Нет, папа, я не хочу работать в магазине. У меня другие планы.

— Да? — Эйб сделал глоток тоника. — И какие же? Маккензи вытерла губы бумажной салфеткой, обвела взглядом сидящих за столом.

— Только не падайте в обморок, но у меня есть работа. Я неполный рабочий день разношу коктейли в одном приятном баре в Виллидж. Там собирается очень симпатичная артистическая публика, пьяных очень мало, и пребольшие чаевые!

— И ты будешь там работать допоздна? — быстро спросила Эстер.

— Только по уик-эндам.

— И как поздно? — спросил Эйб. Маккензи пожала плечами:

— Не знаю. Может быть, до двух, до половины третьего…

Эстер вздохнула:

— И ты будешь ходить по улицам Гринвич-Виллидж в половине третьего ночи?

— Забудьте об этом, юная леди, — Эйб поднялся над столом, — потому что я этого не хочу.

— Слишком поздно — я уже дала согласие, — весело сказала Маккензи. — Во вторник я начинаю.

— Да? — заревел Эйб. — Так я скажу, что выгоню тебя из дома, если ты осуществишь этот коктейльный план!

— Эйб! — закричала Эстер. — Ты никогда не вышвырнешь свою плоть и кровь из ее собственного дома!

— Конечно, вышвырну, если она не будет подчиняться моим правилам! Может быть, тогда у нас воцарится какое-то спокойствие здесь.

— Ты хочешь спокойствия? — Маккензи встала из-за стола, откинув руку матери. — Я предоставлю его тебе прямо сейчас.

Она слышала, как Эйб кричал «Скатертью дорожка!», а ее братья хохотали, когда она убегала в свою комнату. Разъяренная, она стала упаковывать свои вещи, еще остававшиеся в доме. Робкий, тихий стук, который она чуть позже услышала, без сомнения, принадлежал матери.

— Заходи, — произнесла она недовольным голосом.

— Дорогая! — Эстер медленно вошла в комнату и осторожно закрыла за собой дверь. — Извинись перед отцом. Забудь эту идею быть официанткой и начни помогать в магазине твоему отцу.

Маккензи покачала головой.

— Мне нравится эта работа! И там безопасное заведение. Не о чем волноваться, мама.

Эстер присела на кровать, со страхом взирая на дочь.

— Ты такая умная девочка, дорогая. Ну что такой девушке, как ты, делать в баре? Вспомни, как ты воображала, что ты дочь Глории Вандербильд. Ты полагаешь, она могла бы работать в баре?

— Ах, мама. — Маккензи присела рядом с нею и обняла за плечи, родную и любимую. Но было невозможно объяснить матери свою жизнь. Никто в семье никогда не понимал ее. Она поцеловала мать, сказала ей: — Спокойной ночи, — и выпроводила за дверь. Потом упаковала вещи, выждала, когда все разошлись по своим комнатам, и покинула квартиру, унеся с собой небольшой чемодан и две блумингдейловские сумки.

Некоторое время она стояла в нерешительности на Гранд-Коркос, взирая на уродливое здание. «Жизнь посредственностей, — подумала она. — Я не желаю больше ни на миг оставаться пленницей! Я должна сама строить свою жизнь! Единственное затруднение, — призналась она себе, тяжело дыша и опуская на землю громоздкие сумки, — что, черт побери, я не знаю, куда мне деваться!» У нее не было богатого выбора. Единственным местом, где девушка могла рассчитывать, что ее примут, был Виллидж, там беглецы из дома — обычное явление. День или два она сможет остаться у Элистера, а что дальше? Она пожала плечами: что-нибудь подвернется. Потом подняла свои сумки и направилась к метро.

Говард Остин с осторожностью приближался к дому Корал. Такое случается порой, сказал он себе, пересекая город: вспыхнуло пламя чувств, или пришло раскаяние. Ничего более серьезного. И он определенно не должен ей больше доверять. Но ему нужно составить план, схему, разработать какую-то программу, как завоевать Корал. Если ее карьера так важна для нее, может быть, он сумеет предложить ей новую.

В своей квартире Корал выкурила уже второй джойнт и налила полный бокал пенящегося белого вина. Потом освежила косметику на лице. О Господи, она будет рада его приходу. Она зажгла несколько свечей, потом встала обнаженная перед зеркалом в холле и слегка тронула губной помадой соски — прием, которому Корал научила художница по макияжу.

Снизу позвонил привратник:

— К вам мистер Остин.

— Пусть войдет, — отрывисто сказала Корал.

Его стук в дверь был едва слышен. Она отворила и пригласила его войти. Он изумленно уставился на ее обнаженное тело:

— Извини, может, я пришел слишком рано?

Его волосы стали длиннее, загар побледнел, но он был так же красив, как раньше.

— Нет. — Она обвилась вокруг него, прижалась к его груди, скрытой под блейзером, охватив с обеих сторон своими ногами его сильные ноги в серых брюках.

— Тебе понравились рисунки Колина? — прошептала она ему на ухо, облизывая легкими прикосновениями языка мочку его уха.

— М-м. — Его грудной голос пронзил ее, заставил задрожать. — У меня разные реакции…

— Сегодня вечером меня интересует только одна реакция, — проговорила она, дрожащей рукой коснувшись его груди под блейзером. Она нащупала его тело сквозь тонкую фланель, потом ее рука спустилась ниже, заиграла там, пока она не почувствовала, что его член встал под ее рукой, а сам он не застонал у нее над ухом. Его рука тоже уже находилась между ее обнаженных ног, нежно теребила ее там, потом его пальцы скользнули внутрь лона и вынудили ее часто задышать.

— Полегче… — она отстранилась от него, — я не хочу суеты…

Она опустилась перед ним на колени и быстро расстегнула молнию на его брюках. Он задохнулся, когда она извлекла его член из одежды, поцеловала его, потом взяла головку между губ и начала вылизывать языком самые чувствительные точки. Он наклонился, взял в ладони ее маленькие груди, и стал теребить пальцами соски, пока они не набрякли и не отвердели, а тогда, зажав между указательными и большими пальцами, стал ласкать их еще более интенсивно. Она опустила его брюки до пола, терлась лицом о волосы на его теле, сжимая ему ягодицы. Потом он отвел ее в спальню, где на проигрывателе вертелась пластинка какой-то итальянской поп-группы, исполнявшей романтическую песню. Подрагивали огоньки свечей, распространяя заманчивый аромат; она нежно раздела его, бросив одежду у ножки кровати, а он, выпрямившись, стал над ней.

— О Господи, — прошептала она. Корал испытала чувство, в которое невозможно было поверить. Она вдруг поняла, что значит секс, когда, наконец, смогла пережить всю полноту ощущений. Она хотела сказать ему, что марихуана сбила все запреты, сокрушила ее самозащиту, но она не хотела воплощать это в слова и отрывать от него свои губы. Дым и мысли кружили ей голову. Музыка была такой расслабляющей и романтичной, и ее тело говорило ему все, что ему нужно было знать. Ей хотелось, чтобы соприкоснулись все части их тел, от языка до кончиков пальцев на ногах. Теперь она скрестила ноги за его спиной, ощупывала руками его грудь, терлась о нее сосками. Он наклонился, чтобы сосать ее груди, часто водя по ним языком, заставив снова встать соски, причиняя им почти боль. Она чувствовала, что едва не плачет от наслаждения. Не было произнесено ни одного слова. Царила тишина, все вокруг было напоено только их страстью, их наслаждением. Новые танцы так похожи на это, подумала она, вращая бедрами под ним в такт музыке.

— Войди в меня, — прошептала она, наконец, — теперь войди в меня…

— О бэби, — его член упирался в нее, — это как раз то место, где я хочу быть…

Она взяла его член в руку и помогла нежно, медленно ввести в себя, ее крики возбуждения становились все громче и громче, пронзительнее, изумленнее, по мере того как он все глубже погружался в нее. Когда он вошел в нее до самого основания, они на мгновение замерли, ощущая вместе наслаждение от слияния.

— О нет, — простонала она, — лучше быть не может… Но могло быть лучше и стало, когда он начал медленно двигаться в ней. Она ощутила, как почти невесомо ее тело, когда она начала отвечать ему, подниматься и опускаться под его твердым, как камень членом. О Господи!

Она закусила губу, чтобы не наговорить ему слишком много. Это чувство! Оно стоило всего на свете.

— Подожди! — вскричала Корал. Он придержал ее тело рукой, и они остановились. Она ощущала, как его член пульсирует внутри нее, когда он сдерживал себя, не двигаясь, сжимая зубы над ее ухом.

Через несколько долгих мгновений он прошептал ей:

— Извини, но ты сказала, что хочешь продлить…

Потом он брал ее все снова и снова, останавливаясь прежде, чем чувствовал, что может кончить, и каждый раз она ощущала, что подходит к моменту наслаждения, который сулит еще больший восторг. Иногда он отстранялся от нее, чтобы лизать языком ее гладкое, благоухающее тело. Она нежно покусывала те его места, куда могла добраться — ухо, плечо, даже его соски. А его руки непрерывно ласкали ее, нежно двигались по всему ее телу, пока оно, казалось, не стало размываться от волны удовольствия. Марихуана усиливала, обостряла наслаждение, все ощущения, отбрасывала прочь напряжение и чувство вины, заставляла ее расслабиться и упиваться им.

Наконец, похоже, их тела решили сами слиться в одном аккорде, посчитав, что наступил момент довести наслаждение до вершины. Говард неожиданно стиснул ее сильно, его рот плотно прижался к ее губам. Она вцепилась в него, кинула свое тело навстречу его толчкам, и по мере того, как они лихорадочно бились друг о друга, сначала она, а затем он стали исторгать крики, затем они вскричали одновременно, когда ощутили невероятно прекрасный оргазм; Корал задохнулась, Говард издал вопль, изумленный тем, что его тело способно испытывать такое огромное удовольствие. Она чувствовала, что может вспорхнуть с постели в какую-то новую стратосферу переживаний и чувств, поэтому с силой вцепилась в его плечи, словно в нем было заключено все земное притяжение, словно он был ее опорным камнем, ее якорем, удерживающим в мире.

— Сливки? — спросила Корал, наливая кофе.

— Да, пожалуйста.

На ней был почти прозрачный, достигающий лишь колен черный шелковый халатик от Диора. Говард надел брюки, но, оставаясь голым по пояс, валялся на ковре и щекотал ее колено.

— Ты изменилась, — сказал он, когда она подала ему чашку.

— Как? — спросила она, присаживаясь рядом с ним за столик из нержавеющей стали.

— На этот раз ты мягче, нежнее.

Она рассмеялась, подняв маленькую сигарету-самокрутку.

— За это ты должен благодарить ее. Отхлебнув кофе, он поднял брови:

— Элегантная Корал Стэнтон пустилась во все тяжкие?

— Я стянула свои маленькие белые перчатки, Говард, — сказала она, сделав глоток вина. Наслаждение, которое он доставил ей, еще отдавалось в ее теле, окутывало своим теплом. — Мне нравится секс! Мне нравится ощущать тебя в себе! Ты осознаешь, как невероятно для меня даже просто говорить тебе об этом?

— Значит, ты превратила себя в… во что? В новую женщину?

— Мода изменчива, дорогой. Я сожалею, что Мэйнард застряла в двадцатых годах. Черт меня побери, если я приклеюсь к мрачным пятидесятым.

— Значит, все эти истории в «Уименз Уэр» о твоих вечеринках с рок-концертами, этими ужинами с Миком Джаггером и Мариан Фейфул…

Она кивнула:

— Сущая правда. «Роллинг Стоунз», «Битлз» — это они формируют сегодняшний стиль жизни. Я обязана познать их. На их собственном уровне. И это, — она подняла сигарету, — один из ключей. Когда они в первый раз встретились со мной, то не знали, как вести себя с таким человеком, как я. Они не понимали, что такое элегантность. Я должна была пойти им навстречу.

— У меня чувство, что я уже старомоден…

— О нет, для твоего вкуса всегда найдется место. Твое имя может стать одним из самых громких имен в Америке, ты знаешь это.

Говард медленно покачал головой, нежно поглаживая ее колено.

— Я думаю, что ты опоздала. Я хочу сказать тебе об этом раньше, чем ты прочитаешь в «Уименз Уэр». Я получил невероятное предложение моей фирме. Свыше миллиона. Я собираюсь принять его и покончить с торговлей тряпками.

Корал выпрямилась, сверкнув глазами.

— Но почему? У тебя такой талант!

Он запустил руку в свои темные, вьющиеся волосы.

— Я пристально вгляделся в свою жизнь после нашего маленького… эпизода в Саутхэмптоне. И это меня по-настоящему потрясло. Ты говорила мне, что ты должна была постоянно выбирать между любовью и миром моды. Возможно, я неисправимый романтик, но я каждый раз выбираю любовь. А сегодня вечером я имею реальную возможность предложить тебе и то, и другое…

— Что ты имеешь в виду?

— Я хотел просить тебя работать на меня.

— Ты смеешься? В каком же качестве?

— В том же, что и сейчас: главного редактора.

— Ты основываешь журнал? Под чьим патронажем?

— Моим собственным, у меня теперь есть деньги. Мне ни перед кем не нужно будет отчитываться. Я хочу делать полновесный, любящий посплетничать о мире моды еженедельник, вызов «Уименз Уэр». Я уже провел свое исследование, для рекламы есть огромные возможности. Мы начнем со ста тысяч экземпляров — все для розничной продажи. Позднее подумаем о привлечении подписчиков…

Его прервал смех Корал:

— И ты ожидаешь, что я оставлю редакторство в «Дивайн» ради чего-то подобного? Наш тираж уже перевалил за полмиллиона! Одно лишь мое жалованье…

— Оно будет на уровне! — Глаза Говарда сверкнули. — Я вкладываю в это дело каждый пенни, каким обладаю. Я не ищу выгоды, начиная с тобой. И у тебя будет возможность, как ты решила, заниматься авангардом.

Корал одним глотком допила свое вино и неожиданно рассердилась. Она резко освободила ногу из его ладони, встала и начала расхаживать по пустой гостиной.

— Говард, давай никогда не будем смешивать удовольствие с бизнесом…

Говард, сузив глаза, наблюдал за ней. Потом дотянулся до своей рубашки, надел ее и стал застегивать пуговицы. Корал обернулась и посмотрела на него.

— Ты не осознаешь, каким весом пользуется «Дивайн»! Если я хочу сфотографировать Барбару Стрейзанд в платье от Шанель, мне достаточно просто поднять трубку. Если я хочу, чтобы бесподобная Диана Росс позировала для новой американской коллекции, я звоню ее агенту, который от этого только приходит в восторг. Ты полагаешь, они станут это делать для… как там будет называться твоя газета?

— «Лейблз», — мрачно ответил Говард. Он уже надел ботинки и выглядел таким расстроенным и злым, что Корал кинулась к нему. Она положила ладонь на его руку, но он отстранился и стал завязывать галстук.

— Это прекрасное название, — постаралась она смягчить свой отказ. — Я уверена, что она будет пользоваться большим успехом. Но просто… Я редактор издания мод номер один в этой стране, а возможно, и в мире. Ты не можешь замахиваться так высоко.

Он обернулся и взглянул на нее с перекошенным от гнева ртом. Она встала на цыпочки, чтобы поцеловать его в губы.

— Я очень сожалею, дорогой… Прощаешь? Он мрачно взглянул на нее.

— Большую часть своего времени я расходую на то, чтобы прощать тебя. Я предлагаю тебе новую, волнующую работу, а ты отбрасываешь ее, швыряешь мне в лицо. Вриленд, или Нэнси Вайт запрыгали бы от такого предложения.

— Нет. — Она лучезарно улыбнулась ему. — Не обманывай себя, Говард. Ты просто не найдешь редактора такого калибра. Но я попробую порекомендовать тебе кого-нибудь. На «Дивайн» работает несколько блестящих молодых ребят. А теперь расскажи мне о «Лейблз» — ты в самом деле рассчитываешь воткнуть перо «Уименз Уэр»?

Теперь уже полностью одетый, Говард нетерпеливо обернулся к ней:

— Не имеет значения, Корал. Это тебя по-настоящему не интересует. Ты думаешь, что «Дивайн» превыше всего и навсегда. А я заинтересован в репортажах другого рода.

— Я извинилась, — сказала она, прижимаясь к нему всем телом и касаясь губами уголка его рта. — Ты ведь не уйдешь от меня в таком раздражении?

Он ничего не ответил, но позволил ей поцеловать себя. На него действовала сексуальная отрава, осознал он, независимо от того, нравилось ему это или нет. Она ласкала его сквозь брюки, и из губ его вырвался стон. Он снова обхватил ее руками, они слились и приткнулись к стене.

— Сними одежду, — хрипло прошептала она, — и снова займемся этим…

Он вырвался от нее, лицо его потемнело и горело.

— Я должен идти.

Он стал искать свой пиджак и нашел его в белой прихожей. Ему неожиданно стало неприятно: быть униженным, позволить чьему-то телу взять верх над твоей гордостью.

Она дотронулась до его плеча, и он обернулся, уже держа пальцы на дверной ручке.

— Скоро я снова увижу тебя? — спросила она. Он бросил на нее безучастный взгляд.

— Я должен начать оберегать себя, Корал. Ты обладаешь удивительной способностью заводить меня. Поэтому — нет.

Она с треском захлопнула за ним дверь. Наливая себе еще один бокал шампанского, подумала: он вернется. Сексуальная отрава, подобная той, что они испили, попадается не каждую неделю…

— Мама? Это я. У тебя все в порядке? — Через неделю после того, как Маккензи ушла из дома, она позвонила матери.

— Маккензи? О Маккензи, как ты могла так поступить со мной?

— Я же оставила тебе записку, разве не так? Я написала тебе, что позвоню, как только найду, где жить. А сейчас я подыскала квартиру.

— Да? Это близко?

— Я живу в Виллидж, ма. Я снимаю квартиру еще с тремя очень симпатичными ребятами.

Эстер Голдштайн начала хныкать.

— Я никогда не думала, что моя дочь станет бродягой. Ни номера телефона, ни адреса! Если мы свалимся и умрем, ты даже не узнаешь о дне похорон…

— Ладно, ты не умерла, так, может быть, запишешь мой номер?

Эстер завозилась в поисках карандаша. Маккензи назвала матери адрес и номер телефона. Потом спросила:

— Есть для меня какая-нибудь почта?

— Несколько писем. Я захвачу их с собой в воскресенье, когда зайду навестить тебя по дороге к тете Фанни. Тогда и посмотрю, как ты живешь.

Маккензи окинула взглядом хаос в своей комнате. В открытую дверь был виден один из ее соседей, Люк, который в одних кальсонах, скрестив ноги, играл на флейте.

— Нет, — ответила она. — Я сама приду в воскресенье на бранч. Копченый лосось будет?

— А тебе что, нужно особое приглашение? Это все еще твой дом.

— Спасибо, ма, и помни: я по-прежнему люблю тебя больше всех.

Она повесила трубку и вздохнула. Она провела у Элистера три ночи, отражая все его притязания. Наконец она отыскала себе пристанище, куда можно было переехать.

Там уже жили две девушки и один парень, приблизительно одного с ней возраста. Лаура, разрисовывающая галстуки и майки, Лоретта, художница по макраме, торгующая по выходным на рынках цветочными подставками и кашпо, и Люк, тихий, погруженный в себя мальчик с длинными прямыми белокурыми волосами; он занимался тем, что играл на флейте и размешивал овощи в кастрюльке на плите. Они буднично приняли Маккензи в свою жизнь, и она сделалась частичкой населения Виллидж — энергичной, эксцентрично одетой девушкой, которую часто видели в шесть часов вечера бегущей по улице на работу в бар.

Дом Голдштайнов был погружен во мрак со дня побега Маккензи. Серия сцен, которые устроила Эстер, оказала свое воздействие на всех домашних.

— Я не могу представить, что мой ребенок где-то там живет сам по себе, — плакалась Эстер каждому, кто мог слышать. — Она такая невинная! А что будет, если ее соблазнит какой-нибудь мужчина?

Реджи и Макс могли только обмениваться взглядами и хрюкать, подавляя смех.

— Она сможет научить его одной или двум штучкам, ма, — сказал Реджи.

— Я не буду счастлива, пока она не вернется обратно, — заявила она Эйбу в их спальне однажды ночью. — Дорогой, дай ей работу, она не должна находиться в баре!

— Она не желает получить работу от меня, — закричал Эйб, — мои магазины недостаточно хороши для нее! Ей подавай модные! Она хочет, чтобы скелеты носили сумасшедшие платья…

— Если ты дашь ей ее собственный магазин, — попросила Эстер, — то мы по крайней мере будем знать, где она!

— Ее собственный магазин? Ты что, хочешь, чтобы я потерял все сбережения, которые сколачивал всю свою жизнь?

— А может быть, ты получишь состояние? Она выиграла тот конкурс, Эйб. У нее есть талант.

— Да-да… я видел альбом ее набросков, — фыркнул он.

Но по мере того, как проходили месяцы, даже Эйб Голдштайн вынужден был заметить, что что-то происходит в мире моды. Он помнил недавний эксперимент с дешевой молодежной одеждой «Карнэби-стрит», в результате которого в его магазины нагрянули возбужденные тинэйджеры и расхватали всю эту ерунду.

— Сходи и навести свою сестру в уик-энд. Я дам тебе выходной, — сказал он Реджи. — Взгляни, как она живет. Я все еще хочу вовлечь ее в бизнес Голдштайнов. Не годится, что она работает на чужих. Я дам ей ее собственный магазин. Они их теперь называют «бутиками». Так что мы снимем ей где-нибудь помещение — это будет ваше собственное предприятие. И даже если вы прогорите, я буду счастлив. Слушай, оно того будет стоить, хотя бы для сохранения здоровья вашей матери.

 

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Их первый учебный год в «Макмилланз» закончился в последние дни июня. Майя, Дэвид и Маккензи оказались в первой дюжине студентов своего курса. Во время последнего семестра они обязаны были сделать два предмета одежды. Дэвид поразил всех сногсшибательными законченными изделиями: пальто и костюмом, оба были великолепно скроены и сшиты. Майя проявила подлинный талант, вдохнув жизнь в классические формы: она изготовила костюм, сделав его потрясающе современным за счет того, что укоротила юбку и изменила покрой рукавов и карманов. Уникальная отделка деталей придала изделию новый, свежий вид.

Хотя мистер Невил, глава отделения дизайна, старательно обходил Маккензи, другие преподаватели приветствовали оригинальность и пышность ее диких, ультрасовременных одежд. Немного одобрения — только и нужно было Маккензи, чтобы расцвести. Она создала пару черных кружевных брючек, украшенных блестками и дополненных подобием майки навыпуск с короткими рукавчиками и круглым вырезом на шее.

— Мы покидаем это место в блеске славы! — воскликнула Маккензи, когда они отмечали завершение первого года своей учебы в ближайшем итальянском ресторанчике.

У каждого были свои планы на каникулы. Уэйленд предложил Майе поработать в качестве ассистента по продажам в отделе культуры его «Хедквотерз». Маккензи собиралась работать все лето официанткой полный рабочий день. Дэвид возвращался в Сиракьюс, рассчитывая, что случайная работа даст ему возможность скопить сколько-нибудь денег. Их прощальный ужин сопровождался обещаниями поддерживать связь на протяжении длинных каникул.

— Я буду забегать в «ХК» все время, чтобы повидать тебя, — обещала Маккензи Майе, — если Элистер когда-нибудь будет позволять мне покидать постель! — подмигнула она и заметила, что Майя и Дэвид обменялись смущенными взглядами.

— Ой, извините меня, — застенчиво сказала Маккензи, — я что-то не так сказала? Простите, но мы в Бронксе ведем такую грубую, примитивную жизнь и все вываливаем наружу…

— Заткнись, Маккензи! — оборвал ее Дэвид. Глаза Маккензи блеснули.

— Пошел к черту! — закричала она. — Никто никогда не говорил мне «Заткнись»!

Она пулей вылетела в дамскую комнату, чтобы поправить свои ресницы «под Твигги», которые пострадали от пара, поднимавшегося от горячей пищи.

Майя вздохнула, взглянув на Дэвида:

— Для меня будет облегчением перестать играть роль миротворца между вами!

— Ладно, но она все время заводит меня! — Он в отчаянии еле разжал губы. — Она невероятно бесчувственна, словно еврейская принцесса!

Он взглянул на Майю с выражением, которое вызвало в ней смешанное чувство виновности и сожаления из-за той злосчастной субботы.

— Ты меня в самом деле простил? — спросила она.

— Прощать было не за что. Будем называть это просто неудачным эпизодом.

Она кивнула:

— Я полагаю, что принадлежу к тем, у кого, так сказать, задержка в развитии. Но я по-прежнему хочу, чтобы мы оставались друзьями…

Он наклонился и нежно поцеловал ее в щеку.

— Мы и есть друзья. И будем ими. Знаешь, когда я в первый раз увидел тебя — в первый же день в школе — я почувствовал, что словно всегда знал тебя. Я не могу объяснить, это как… ну, если бы я мечтал о девушке, то я бы представлял похожую на тебя… Ты просто… ну все, чего я желал.

Майя покачала головой.

— Это приятно слышать, только… не говори так. Я не хочу никоим образом причинять тебе боль.

— Я знаю, чего я хочу, Майя. Я хочу ждать…

— Нет, — ответила она, — не жди. Я должна еще столько сделать, изменить… в себе. На какое-то время я хочу занять себя только работой.

— Я понимаю, — сказал он, — но ты не можешь помешать мне надеяться.

Маккензи вернулась, размахивая новой бутылкой кьянти. Когда их ленч подошел к концу, неловкость все еще не исчезла. Они вышли на улицу и расцеловались на прощанье возле ресторана.

— Пока, дорогие! — Маккензи поскакала к входу в метро, потом остановилась, приняла несколько вызывающих поз и послала им воздушные поцелуи. Майя на прощанье поцеловала Дэвида, потом, сжимая в руке папку с набросками, села в душный, медленный автобус, следующий в сторону ее дома. На этот вечер Уэйленд по случаю окончания учебы пригласил ее на ужин в самый модный китайский ресторан.

Когда они вошли в переполненный зал, глаза всех посетителей обратились к ним. Майя была в черном французском платье, которое Уэйленд привез из магазина, с экстравагантной косметикой на лице, что, она знала, нравилось Уэйленду.

— А это награда за хорошее поведение, милая, — сказал он и положил на ее тарелку конверт, в то время как официант наполнил их, бокалы шампанским.

Она разорвала конверт: там лежали авиабилеты до Парижа и обратно. Она обомлела, потом в восторге обняла его.

— Это на август, — сказал он, высоко подняв свой бокал с шампанским. — Парижан, которых ты могла сразить наповал, не будет, но это превосходное время, чтобы тебе прокрасться на выставки мод. Мы сообщим, что ты молодой стажер «Хедквотерз» по закупкам. Это поездка может иметь значение для всей твоей жизни…

Майя сидела в салоне Нины Риччи неподалеку от бульвара Капуцинов, ожидая начала своего первого сеанса в Париже. Она старалась держаться хладнокровно в этом элегантном, тихом салоне. Никто не оборудует свои салоны так импозантно и волнующе, как парижане. Просторные, застланные серыми коврами, с высокими окнами, обрамленными бледно-серыми драпри, абсолютно отгороженные от будней повседневной жизни, они образуют фантастический мир для своих клиентов. Никогда раньше она не представляла, каким серьезным бизнесом была во Франции высокая мода.

Одежда приобретала грандиозное значение — складка на платье, рубчик, шарф в этом обществе получали силу откровения. Майе захотелось сорвать все, что она носила, начиная с запыленных туфель. Когда, надменно держась, вышли первые модели, их высокомерие мгновенно породило у нее комплекс неполноценности. Она почувствовала, что ее макияж старомоден и неряшлив, когда увидела изысканные тени у них под глазами, скульптурные контуры их высоких скул. Директрисой у Нины Риччи была Антуанетта Дарро, маленькая женщина с завитыми седыми волосами и сапфировыми глазами. Она взглянула словно сквозь Майю с видом полнейшей отчужденности. Мадам Дарро выглядела так, будто была способна убить всякого, кто встанет поперек дороги ей или их дому.

Майя забыла, что она студентка, и представила, что носит сама эти великолепные платья. Сконструированные дизайнером дома Жюлем Франсуа Крэем, они казались несколько театральными, драматичными, такими, носить которые могут только эти поразительные неземные создания, что их демонстрировали. Но на каждое сногсшибательное изделие приходилось десять в высшей степени пригодных для всех.

Сидя в «Кафе де ля Пэ» возле Оперы после сеанса, Майя бегло набросала те фасоны, которые запомнила. Она могла бы выгодно использовать эту информацию для подготовки доклада в первом семестре второго курса.

Было темно и влажно. Она потягивала свой кофе и просматривала стопку купленных ею почтовых открыток, размышляя, что написать Дэвиду. Подняв глаза, она увидела, что из-за соседнего столика ее с интересом разглядывает смуглый, привлекательный француз. Он вежливо поднял бровь, и она тут же опустила глаза и на чистой открытке, там, где отведено место для адреса, надписала: «Дэвиду Уинтерсу».

Теперь, когда она находилась в сотнях миль от Нью-Йорка, она могла спокойно думать о нем. Как романтично было бы, если бы он сидел сейчас рядом с нею за столиком открытого кафе и держал ее за руку. Он притягивал ее. Она хотела, чтобы его руки обнимали ее, она хотела целовать его. Почему же все это обернулось так пугающе и ужасно? Она живо вспомнила, как его тело прижималось к ней, а его твердый член утыкался в нее, и жидкость выбрасывалась на ее живот. Она зажмурила глаза и поежилась.

Каждый день Майя посещала какой-нибудь дом моды, используя имя Уэйленда как пароль. Пату, Сен-Лоран, Карден… Она записывала свои впечатления и делала зарисовки после каждого сеанса. Однажды, после посещения грандиозного салона Диора, она ощутила счастливое головокружение. Никогда раньше ей не приходило в голову поработать в Европе, но сейчас она внезапно осознала, какая это чудесная идея. Живя здесь, подальше от матери, она сможет забыть ощущение заброшенности, которое испытывала от того, что Корал никогда не вспоминала о ней. Пребывание в чужой стране пробудило в ней скрытые чувства. Лежа в постели в маленьком, чистеньком отеле, где снял для нее номер Уэйленд, она осознала, что внутри ее до сих пор живет маленькая девочка, которая жаждет материнской любви и страдает, не получая ее. Она размышляла, почувствует ли она потребность наладить контакт с Корал и восстановить отношения с нею, когда вернется в Нью-Йорк.

Однажды вечером она купила стопку журналов мод и принялась перелистывать их в кафе возле своего отеля на Левом берегу. В этот вечер она открыла имя Филиппа Ру. Увидев фотографии моделей этого нового дизайнера, она испытала шок узнавания. Они выглядели, как та одежда, которую она конструировала в школе — словно путешественник во времени показал ее будущий дизайн. Когда она перевернула страницу и увидела фотографию самого Ру, то была задета еще больше. Его красивое лицо с темными глазами светилось уверенностью и счастьем. Он был сильный, чувственный, напряженный, его лицо подавляло даже с фотографии на журнальной странице. У нее было ощущение, словно она знала его по какой-то другой жизни. Его внешность, его слова, его модели были тревожно знакомы. Майя почти физически ощутила, что ей суждено работать с этим человеком, может быть, даже стать частью его жизни. Почти в испуге она закрыла журнал. Ей не оставалось ничего иного, как приказать себе забыть об этом странном случае. Ей предстояло еще два года обучаться дизайну в Нью-Йорке.

После Парижа Нью-Йорк казался грубым и суровым. Качество «люкс» французской одежды испортили ее. Майя осознала, что высокая мода была ее настоящей любовью, ее первой любовью, возможно, из-за того возбуждения, которое она испытала при виде потрясающих платьев и пальто в шкафу своей матери, сверкавших блестками, загадками и чем-то секретным, запретным…

«Не говори папе, сколько они стоят…» — эти слова остались в ее памяти. Разговор о стоимости одежды Корал был единственным проявлением доверия между матерью и дочерью.

«Макмилланз» не был готов учить высокой моде, очень немногие дизайнеры хотели овладеть отнимающими много времени методами конструирования дорогих коллекционных платьев. Очень немного дизайнеров желали иметь дело с требовательными частными клиентами. В Америке мода работала совсем по-другому — она была более демократичной, более привилегированной.

— Кого, по твоему мнению, действительно стоящего ты видела в Париже? — спросил Уэйленд.

— Там есть новый кутюрье, наполовину испанец, наполовину француз — Филипп Ру. Он обычно работает на Диора. Господи, его платья прекрасны! Я видела их только в журнале «Элли», но каждое из них совершенно.

Уэйленд нахмурился.

— Я читал о нем. «Уименз Уэр» называет его обещающим, но незрелым. Вроде зеленого финика.

— Я бы должна поработать с кем-нибудь вроде него, — задумчиво произнесла Майя. — Вот размышляю, не нужна ли ему ассистентка.

— Мы распродаем английские фасоны, словно сдобные булочки, Майя, — сказал ей Уэйленд, — чем дешевле, тем лучше. Может быть, ты не будешь мечтать о высокой моде?

— Как раз наоборот, Уэйленд, я не думаю, что могу работать с дешевыми вещами после того, как увидела эти роскошные одежды. Моя мечта — работать в Париже.

— Американка в Париже? — Уэйленд вздохнул. — Они выпотрошат твое нутро, но я не вижу причин, почему бы не попробовать. Здесь будет чертовски тоскливо без тебя, но, Майя, если ты серьезно хочешь работать в Париже, сделай все для этого. — Он уже принял свой третий водкатини и поэтому пребывал в сентиментальном настроении. — А я здесь всегда готов помочь тебе, потому что верю в тебя.

Маккензи жила в Виллидж уже почти шесть месяцев, когда однажды в жаркое субботнее августовское утро к ней без предупреждения явился Реджи. Она накануне работала допоздна, а потом у нее еще собралась компания на вечеринку. В половине одиннадцатого утра окна ее комнаты были плотно занавешены, некоторые гости спали на полу. Маккензи глянула в дверной глазок и увидела своего братца, который состроил ей рожицу. Она приоткрыла дверь на два дюйма, чтобы скрыть беспорядок в комнате.

— Что ты хочешь? — спросила она шепотом. — С мамой все в порядке?

— Я бы не мог войти? — сказал Реджи и нажал на дверь.

— А потом разболтаешь всем, что я живу в лачуге? — Она с гримасой вытолкнула его обратно. — Подожди меня внизу в кафе. Я приду через пять минут.

Она захлопнула за ним дверь и по пути в ванную перешагнула через чье-то храпящее тело. Маккензи быстренько подвела глаза под кинозвезду-«вамп» и ярко намазала губы. Потом, накинув пальто прямо поверх ночной рубашки, в черных открытых тапочках прошла квартал. Она нашла Реджи потягивающим кофе за столиком в кабинке.

— Привет! — Она плюхнулась рядом с ним. — Полагаю, что ты жутко там соскучился без меня?

— Конечно, в доме без тебя очень тихо. А когда приходишь, то даже не слишком сильно воюешь с отцом.

— Ты должен быть счастлив. А теперь, что тебе надо на самом деле?

— Может быть, закажешь себе что-нибудь на завтрак? Я угощаю.

Маккензи старательно изучала меню, пока официантка ходила за яичницей для Реджи. Когда ей принесли ее мясной, поджаристый рулет, она густо намазала сверху толстый слой плавленого сыра, потом добавила еще клубничного варенья и жадно откусила большой кусок.

— Послушай, — сказал Реджи, — отец действительно от всего сердца хочет, чтобы мы все вошли в бизнес…

Маккензи простонала.

— А ты можешь меня там представить? Да я скорее умру!

— Ты можешь помочь отцу изменить имидж.

— Это очень просто: надо все сжечь дотла и заново открыть магазин под другим названием на Мэдисон-авеню.

— Ну, а если не таким сумасшедшим способом? — сказал Реджи, и она едва не подавилась шоколадом. — А что, если он откроет для нас где-нибудь наш собственный магазин? Что-нибудь классное? Понимаешь, вроде батика?

— Это слово произносится «бутик», Реджи. Оно французское. А что отец считает классным местом — Куинс?

— Слушай меня. Мы можем использовать возможности отца: его «ноу-хау», его склады, его швей. Макс и я будем заниматься деловой стороной, а ты дизайном. Отец понимает, что за этой твоей ерундой будущее, хотя и ненавидит самую мысль об этом. Но он более заинтересован в том, чтобы делать деньги, чем в моде, в любом случае…

— И что? — Она съела все с такой быстротой, что ее стало подташнивать.

— Он готов поддержать нас, Мак. Ты сумасшедшая, если упустишь эту возможность.

— Я стану сумасшедшей, если буду хоть как-то иметь с этим дело, — сказала она. — Он все время будет шнырять вокруг, выглядывать, критиковать… Ты не знаешь, какой он. И в любом случае, я-то вам зачем? Мы никогда ничего вместе не делали.

Реджи вытянул руки и пожал плечами.

— А что нам остается делать? Пойти и нанять кого-нибудь чужого? Это должно быть целиком семейным делом.

— Ха! — фыркнула она. — Как в семье, где все великолепно, да? А разве в семье не могут тебя расцарапать еще хуже, чем какой-нибудь чужак?

— Но ты подумай об этом, — настаивал Реджи. — Я тебе говорю, дело может иметь успех. Отец действительно гордится тобой, ты это знаешь. Он повсюду ходит с этой вырезкой из журнала мод, где написано, что ты выиграла конкурс. Он показывает ее всем покупателям.

— Ну-да, он всем говорит, как гордится мною, кроме меня.

Они вышли из кафе и, когда направились к метро, она взяла его за руку.

— Если у меня когда-нибудь будет собственный бизнес, я назову его «Голд!», — сказала она, — и фамилию свою тоже поменяю на Голд.

— Ты бунтарка, Мак, и всегда останешься такой. Они подошли к входу в метро, она поцеловала его и склонилась над перилами, глядя, как он спускается по ступеням.

— Скажи маме, что я приду завтра! И спасибо за завтрак!

Она медленно шла к дому по солнечным улицам. Разве все ребята в «Макмилланз» не отдадут правую руку за шанс получить свой собственный бутик, конструировать свою собственную одежду? Она вообразила ряды с узкими, маленькими платьями, которые она создаст, рубашки с длинными воротничками и узкими рукавами, которые стягиваются у кисти. Достаточно длинные, чтобы прикрыть бедра поверх рейтуз ярких цветов: розовых, лавандовых, оранжевых, алых, которые сочетаются или создают контраст. В ее голове роились идеи, когда она взбегала по ступенькам.

Ее изнурительная смена официантки заканчивалась в два часа ночи. Потом она проходила несколько кварталов до квартиры Элистера. Она встречалась с ним часто. Та «дикая связь», которой она похвасталась перед Майей, похоже, вот-вот могла начаться и в самом деле.

Элистер все время чем-то поражал ее, а сейчас занимался ее внешностью. Он словно видел сквозь одежду, купленную в дешевых магазинах, и волочащиеся по полу шали, какой Маккензи была под ней: девушкой, которая самоуверенна во всем, кроме того, что касается ее внешнего вида.

— Если бы ты только могла сбросить тридцать фунтов, Маккензи, — так он начинал большинство их дискуссий.

И она знала, что он прав. Она также знала, что очаровывает его и приводит в веселое настроение. Он тоже очаровывал ее своим потоком проектов, начиная от их совместной работы на заброшенном золотом прииске Сан-Франциско и до устройства гостиницы в Шотландии, где подавали бы завтрак в постель. Несмотря на некоторое безумие, которым они оба отличались («Мы — эксцентричные натуры!» — уверял он ее), Маккензи представляла, что он совершеннейший англичанин, с его небрежно причесанными белокурыми волосами и бледно-голубыми глазами. В нем было все, чем не обладала она: худоба, умение разговаривать, бледность и аристократизм. Ей доставляло удовольствие быть с ним. Его постоянные попытки соблазнить ее вызывали даже симпатию.

Она рассказала о визите Реджи, пока он готовил малокалорийный салат к обеду.

— Я могла бы придумать одежду, которая расхватывалась бы мгновенно, — говорила она ему, лежа на тахте. — Я знаю, какие цвета нравятся девушкам, какие формы, какие детали, все! Я ищу только понимание и никак не могу найти!

— Надо постараться! — сказал Элистер.

— Но они обязательно найдут способ надуть меня, — сказала Маккензи, — они всегда так делали. Мне никогда не доставалась моя доля конфет на Халлоуин или моя треть гелт на Хануку.

— Я не могу представлять твои интересы, если ты боишься своих братьев.

— Боюсь этих двух тупиц? — вскричала она. — Я просто не хочу потратить остаток своей жизни на войну с ними!

Элистер включил радио. «Супримс» причитали: «Вернись в мои объятия». Она расслабилась на кушетке, хрустнув пальцами. Она навела порядок в хаосе его студии, собрала в одно место все старые журналы «Биллборд» и «Вэрайети», сложила как надо груды пластинок. Его квартира представляла собой маленький оазис в ее беспокойном мире, включавшем квартиру на четверых, школу, работу в баре и семейные воскресенья.

После ужина они курили его особый джойнт, передавая сигарету по очереди друг другу. Он выключил свет и включил психоделическую лампу, с ее легкими выбросами разноцветных лучей с кончиков пластмассовых листьев. Он зажег несколько ароматизированных свечей, наполнявших комнату запахами черники, корицы и мускуса. Маккензи тихо захихикала.

— Запах проникает прямо в голову!

Он сел ей на ноги, и она наблюдала за ним, зная, что сегодня ночью она позволит ему заняться с ней любовью. Она уплывала в свой собственный мир, в какое-то безмерное пространство…Расслабленное, теплое и спокойное… Жизнь становится такой простой, стоит всего лишь покурить «травку». Она сделала глоток вина, вдохнула ароматный воздух и словно отдалилась от всего. Она видела со стороны, как бы плавая где-то наверху, себя и Элистера. Видела, как он зарылся лицом в ее колени, а ее рука нежно перебирала его белокурые волосы.

— Это первые белокурые волосы, какие я когда-нибудь трогала, — пробормотала она, — если не считать волос маленькой девочки, которая жила в соседнем квартале. Это так запретно, потому что относится к гоям.

— Что значит — гои?

— Это значит, что моя мать не одобрила бы тебя.

Он посмотрел на нее грешным взглядом, прикрыл глаза; его правильная речь, отчетливый акцент как-то воздействовали на нее, она чувствовала себя легко. И уже одно его желание обладать ею возбуждало ее, никто никогда не желал ее так сильно. Она наблюдала, как он снял свои ботинки, потом ее туфли. Ей нравилось ощущать прикосновения его подбородка к коленям. Она еще глубже запустила свои пальцы в его белокурые волосы, когда он расстегнул ее юбку, а потом стянул к низу черные колготки.

— Мне нравится быть просто друзьями, — слабо запротестовала она.

— Мы будем любящими друзьями, — сказал Элистер. Маккензи почувствовала, как его пальцы нащупали ее трусики, и открыла глаза, чтобы увидеть, как он развел ее ноги и коснулся языком между ними. Она закрыла глаза, делая вид, что чувствует себя гораздо спокойнее, чем то было на самом деле. Его влажный язык шевелился там, и какие-то нервные окончания, о существовании которых она и не подозревала, словно откликнулись в ответной реакции.

Потом он взял ее за руку и повел к своей кровати, гася по дороге свечи и оставив гореть только одну, возле самой постели. Теперь она была полностью обнажена; лежа на постели, она глядела, как он раздевается. Сняв нижнее белье, он улыбнулся ей. Британский мальчик-херувим из церковного хора вовсе не было сложен, как ангел. Его стройное белое тело было плотным и странным для нее — парни из Бронкса, которых она знала, были приземистыми, волосатыми и более соответствовали ее представлениям о мужчинах. Они лапали ее и никогда не прикасались так нежно, как Элистер. Он ласкал ее очень бережно, и ее тело оживало под его прикосновениями. Он целовал ее между ног, и она задрожала, беспокойно задвигалась под ним. Она никогда не была с мужчиной, который не спешил. Это было восхитительно!

— Потрогай меня, — сказал Элистер. Взяв ее руку, он направил ее к себе. И снова это было новым для нее, этот твердый мускул, подрагивающий в ее ладони.

Она продолжала сжимать его, пока они целовались, и чувствовала, как он увеличивается в ее руке. Она теребила пальцами его кончик, и Элистер застонал. Она видела свою и его тень на стене напротив, гигантские шаржированные очертания.

— Введи в меня твой прекрасный британский фаллос, Элистер, — прошептала она, — это так прекрасно! О, это такое изумительное ощущение, любимый…

Его английский акцент позволял ей представлять, что это один из Битлов занимается с ней любовью. «Господи!» — вскричала она, ощутив восторг. Он начал двигаться в ней, расположившись сверху. Она держала обеими руками его твердые ягодицы, чувствуя их ритмичные движения, в то время как его член входил и выходил из нее. Кем бы он мог быть? Ее любимцем Полом Маккартни? Джорджем Харрисоном? Или этим красивым ударником из «Дэйв Кларк Файф»? Он целовал ее, захватывал нижнюю губу, потом оторвался от рта и стал нежно покусывать ее груди. У нее перехватило дыхание.

— О Элистер… как хорошо!

Он покусывал и сосал, соизмеряя это с ритмичными движениями тела. Это было необыкновенно. Она почувствовала, как в ней стали разгораться первые волны наслаждения. Кончик его языка ласкал ее ухо, он тяжело дышал. Но тело его не останавливалось ни на мгновение.

— О Господи, Элистер, это великолепно!

Он сменил ритм и теперь качался сильнее, вверх-вниз, с ускорением движений. Она следовала за его телом, сжимая руками его узкую талию, потом опустила их ниже, просунула между ягодиц и стала там ласкать.

— Господи! — Что-то начало происходить в ней, предвестье того взрыва, который должен был наступить. Потом оно перешло в поток страсти, который охватил ее всю таким наслаждением, о котором она и не подозревала.

— Элистер! Это произошло! Господи, это произошло! — вскричала она.

Услышав ее, Элистер совсем потерял голову. Он стал входить и выходить из нее с невероятной скоростью, яростно кусая ее груди, потом отрывался от них, время от времени погружая язык в ее рот, потом снова возвращаясь к соскам.

Они отчаянно бились друг о друга, удерживая один другого, словно в страхе утратить одолевающие их чувства и теряя всякий контроль над собой. Она или ее тело внезапно поняло, чего он хочет от нее: он хотел, чтобы она сжимала его, выдаивала его, схватывала каждый раз, когда он выходил из нее. Они взлетали над кроватью и сливались в воздухе, и так их настигла громадная, захлестывающая волна наслаждения. Она закричала, и слезы хлынули из ее глаз, она держала его за голову, в то время как он вылизывал языком ее лицо, словно обуреваемый жаждой щенок. Она ощущала напряжение его тела, которое подергивалось, словно пораженное молнией.

— Я кончаю, Мак! — завопил он, — я кончаю! Господи, а она всегда думала, что британцы такие сдержанные!

Те ребята из Бронкса стискивали зубы и сохраняли молчание, или мычали. Его крики вызвали и в ней новый накат наслаждения. Потом они замерли, тесно прижавшись друг к другу, словно удерживая удовольствие, пока оно не стихло. Тяжело дыша, они погрузились в глубокий сон при свете одной мерцающей свечи.

На следующее утро она проснулась в том же положении. Элистер спал на ней. Она взглянула на часы. «Господи, я должна быть в Бронксе в двенадцать!» Она бесцеремонно растолкала его и кинулась в крохотную душевую.

Быстро вымывшись, Маккензи натянула на себя измятую вечером одежду.

Она оставила Элистера полусонного, хотя способного выговорить:

— Ни пирога с сыром, ни струделя, ни французских тостов!

По дороге в Бронкс, сидя в мрачном вагоне метро, она осознала, что собирается сказать «да» братьям и отцу. Но она не позволит им использовать себя. Это она должна использовать их! И если повезет, ей никогда больше не придется подавать коктейли.

Друзья снова встретились в «Макмилланз» в последние дни сентября, чтобы начать занятия на втором курсе. Дэвид дочерна загорел на своей работе в Сиракьюсе, Маккензи устала и побледнела, проводя вечера в баре в качестве официантки. Она просила Майю вспоминать каждую деталь пребывания в Париже и все виденные наряды.

«Я поеду туда в один прекрасный день», — пообещала она себе, перелистывая альбом с зарисовками, сделанными Майей в Париже.

Однажды, сидя в кафе, Майя спросила ее:

— Ты не будешь считать меня чокнутой, если я скажу тебе, что подумываю о том, чтобы уйти после этого курса?

— Я присоединяюсь к тебе! — быстро сказала Маккензи. — Несмотря на всю мою интуицию, я решила открыть бутик вместе с моими братьями при поддержке отца. Они-таки допилили меня. Я сказала им, чтобы они начали подыскивать место. Но они так цепляются за дешевизну, что им потребуется несколько месяцев, пока они доберутся до Манхэттена.

— А я хочу работать в Париже, — сказала Майя. — Хоть подмастерьем, кем угодно. Я знаю, что это сумасшествие, но не могу выкинуть из головы Филиппа Ру.

— Хорошо, тогда напиши этому парню! — воскликнула Маккензи. — Я это делала, и взгляни, чего добилась! — Она широко раскрытыми глазами обвела кафе. — Лучший столик в самом ерундовом кафе в городе! — Они захихикали. — Нет, Майя, в самом деле, ты не представляешь, как много можно добиться от людей с помощью по-настоящему честного, искреннего, льстивого письма.

— О\'кей, так и сделаю, — пообещала Майя и тут заметила, как задумчиво Маккензи смотрит на свой недоеденный пирожок.

— Я не смею даже просить кусочек еще, — вздохнула Маккензи.

— Элистер?

— Да. Ах, Майя, как я хотела сказать тебе, что влюблена. Я хотела, чтобы любовь была сплошной романтикой. Но это по-настоящему… грандиозный секс! Никогда раньше у меня не было действительного грандиозного секса. Это что-то совершенно новое.

Майя почувствовала, что вспыхнула. Что бы подумала Маккензи, если бы узнала, что ее любовная жизнь сводится к разглядыванию портрета Филиппа Ру из «Элли», помещенного в рамке на тумбочке возле ее кровати?

Семестр пролетел быстро. По-прежнему самым напряженным образом работал Дэвид, самым сумасшедшим — Маккензи, а Майя самым тщательным образом изучала концепции высокой моды. Она написала Филиппу Ру. И решила, что если он ответит ей в тоне, который она сможет интерпретировать как достаточно приемлемый, то она попытается уговорить Уэйленда финансировать ее вторую поездку в Париж.

Приближалось Рождество, и она знала, что Уэйленд планирует организовать свой ежегодный прием. Но она подслушала, как он по телефону описывал его Колину как сборище бездомных и заблудших. Включая меня, подумала она. Это угнетало ее, она стала плохо спать. Нью-Йорк теперь невыносимо нервировал ее, эти завывания сирен полицейских и пожарных машин, этот вид кирпичной стены из окна ее спальни, сознание, что ее мать живет отдельно, в нескольких сотнях ярдов от нее, что Дэвид по-прежнему влюблен в нее. Она не знала, как справиться с этим: вселить в него мужество ждать, или наоборот, отдалить от себя, или найти еще какой-то вариант. Его восхищение было для нее источником тепла. Взгляд его глаз был единственным проявлением любви, которое она ощущала, если не считать теплых объятий Уэйленда, которые в расчет не брались.

— Ты должна знать, Майя, — советовала ей Маккензи во время одной из их бесконечных дискуссий в школе, — что, если ты чего-то хочешь достаточно сильно — чего угодно — ты можешь добиться этого. Я в этом уже убедилась в своей жизни.

— Я хочу жить в Париже, — страстно сказала Майя, — я только об этом и думаю все время.

Маккензи закурила и глубоко затянулась.

— Если я смогла сбежать из Бронкса, — сказала она, — то ты сможешь сбежать из Манхэттена.

Майя колебалась:

— Я не знаю…

— Ох, Майя! — воскликнула Маккензи. — Решайся! Сделай то, что я сделала! Поддай под зад свою жизнь! Ты не пожалеешь об этом!

 

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Стоял апрель. Майя шла по холодной улице, разыскивая салон Филиппа Ру. Снова в Париже! «Я должно быть, сошла с ума», — подумала она. Вот что получается, когда даешь под зад своей жизни! Преподаватели пытались отговорить ее, убеждали, что она еще не готова. Но почему, в таком случае, она была так уверена, что Филипп Ру захочет принять ее? Она сунула руку в карман и нащупала письмо, которое получила от него месяц назад.

Майя написала ему от всего сердца, рассказала, что постигла что-то в его моделях, поняла их. Его ответ не был таким уж обнадеживающим, но он признался, что тронут ее интересом. Он написал, чтобы она зашла в его салон, если когда-нибудь окажется в Париже. Когда Майя бывала настроена оптимистично, то истолковывала его слова так, что у него есть работа для нее, когда пессимистично — что он приглашает ее зайти взглянуть на его коллекцию.

Уэйленд чудесным образом поддержал ее, пообещав стать спонсором, если Ру проявит к ней какой-то интерес. «В конце концов он может платить тебе гроши, если даже захочет тебя взять», — предостерег он.

Издалека, из Нью-Йорка, все выглядело очень просто. Но сейчас, когда она и в самом деле шла по улице Парижа к салону, после того как две ночи провела почти без сна, Майя поражалась, какой же ненормальной, заблуждающейся, просто сумасшедшей она должна была быть. Как могла американская девушка, даже не закончившая обучение, умевшая лишь кое-как обметывать петли для пуговиц, заинтересовать французского кутюрье?

Салон Филиппа Ру оказался просто частной квартирой в жилом доме. Медная гравированная дощечка украшала большую деревянную дверь, которая с щелчком отворилась в пустой каменный внутренний двор после того, как она позвонила. Молодая женщина, которая провела Майю в салон, была одета в черное платье из коллекции Ру — очень короткое, скроенное строго, как хорошая школьная униформа, черные прозрачные колготки и черные туфли-лодочки на низком каблуке.

— Он сейчас выйдет к вам, — сказала девушка по-английски с американским акцентом.

Майя положила свою папку на золоченый стул и села. Салон был тихим, спокойным, не похожим на другие дома моды, которые она посещала. Было здесь что-то успокаивающее, как в церкви, в этой тишине, в минимальном убранстве белых стен, светильниках, в серых бархатных подушках на позолоченных стульях, выстроившихся вдоль трех стен. В комнату влетел Филипп Ру, быстрый и гибкий. Он остановился, напряженный взгляд темных глаз обежал помещение, потом задержался на ней, словно споткнулся.

— Бонжур! — Его глубокий теплый голос сопровождала широкая улыбка. Его присутствие и жизнерадостность производили магнетическое действие: это был источник энергии и хорошего настроения. Его кожа сияла здоровым загаром. Он был едва ли не такого же роста, что и она, и это почему-то привлекало. На нем был безукоризненный белый пиджак, явно его собственного фасона, с воротником и карманами, которые были как бы эхом моделей его последнего сезона. Он был похож на хирурга-виртуоза, элегантного и искушенного; в то же время, было в нем что-то земное и крестьянское. Скромность и даже какое-то смирение в его поведении контрастировали с манерами большинства людей из мира моды, которых она встречала. Она почувствовала одобрение во взгляде, которым он окинул ее одежду, новое пальто, подаренное Уэйлендом, изящные новые туфли, зачесанные назад и перехваченные простым черным бантом ее белокурые волосы и пылающие сейчас от холодного парижского ветра щеки с минимумом косметики. Он прошел к ней через всю комнату, протянул руку, и она поспешила вскочить со стула.

— Вы проделали очень длинный путь, — сказал он, — надеюсь, не только для того, чтобы встретиться со мной?

Майя кивнула, не в силах произнести и слова, потом покачала головой.

— Я бы в любом случае приехала в Париж, — пробормотала она.

Он поднял брови, словно ожидая объяснения, но она больше ничего не сказала. Хотя уже чувствовала, что сделала правильно, придя сюда. Даже несколько мгновений его присутствия сумели каким-то волшебным образом изменить ее жизнь. Взгляд его теплых глаз цвета вишни, казалось, проникал в самую глубину. Никто никогда не глядел ей в глаза, заглядывая прямо в душу.

— Могу я взглянуть? — Он указал жестом на ее папку. Филипп говорил по-английски с легким акцентом, отчасти испанским, отчасти французским. И, как все в нем, это было очаровательно.

Он медленно перекладывал листы с ее рисунками. Она отобрала лишь дюжину из числа своих лучших работ. Прекрасные пальто с несоразмерно огромными накладными карманами и клапанами, пальто с ниспадающей, складчатой массой ткани сзади. Свободные платья с необычным воротом или перекрещивающимися полосами ткани. Шитые на заказ костюмы с плавными контурами, которые он и сам любил. Она показала также все свои дизайнерские детали — плечевые швы, чрезмерные, обшитые рельефным контуром карманы и обшлага, клапаны с пуговицами.

Она следила, как его смуглые руки переворачивают страницы, как он разглядывает рисунки, а затем переводила взор на его серьезное лицо. У него были скульптурно очерченные скулы, длинные откинутые назад волосы, уже редеющие на макушке, смуглое лицо. Его взгляд был очень сосредоточенным, почти детским; он словно светился изнутри. За этим лицом наблюдать можно было без устали.

— Хорошо, — сказал он по-французски, перевернув последний лист. Потом медленно перебрал их снова. Время от времени он как бы проводил пальцем черту на каком-нибудь рисунке. Однажды он произнес:

— Это не ласкает взор, — указав на складку ткани на бедрах. — Женщины хотят видеть свои тела удлиненными, — продолжил он, подняв глаза на нее.

Каждый раз, обмениваясь взглядами, они, казалось, становились ближе. Она подумала, что, если бы они могли просто посидеть, глядя в глаза друг другу целое утро, они бы все узнали друг про друга, не вымолвив ни слова. Она заставляла себя думать лишь о профессии, не допуская ничего личного, но что-то в Филиппе Ру делало их общение именно личным.

Он бережно закрыл ее папку и завязал тесемки. Она взглянула на бант, который он при этом сделал. Если бы она смогла сохранить его так навсегда.

— А вы вовсе не похожи на свою мать, — неожиданно сказал он.

Майя вздрогнула.

— Откуда вы знаете?

Он улыбнулся и жестом пригласил ее сесть.

— Я ничего не знаю. Стефани, девушка, которая привела вас сюда, сказала мне об этом. Мне кажется, я встречался с вашей матерью в прошлом году. Она очень важная особа в Америке, да? Мне нравится ваша скромность, то, что вы даже не упомянули о ней.

— Это могло иметь какое-то значение? Он чуть нахмурился.

— Меня касаются только ваш талант и польза, которую вы можете принести нашему дому. Мне очень нравятся ваши работы. Как вы и сообщили в своем письме, ваш дизайн схож с моим… или мой схож с вашим. — Он позволил себе смущенно улыбнуться. — Но наш салон очень маленький. В ателье работает только двадцать девушек. Стефани помогает мне общаться с прессой и клиентами. У меня есть помощница Жозефина. Никаких зарисовщиков, помощников дизайнеров и тому подобного. Если я решусь взять еще одного человека, я должен очень тщательно продумать, какими будут его обязанности.

— Я буду делать все, что угодно! — поспешно сказала она. — Переводы, помощь в связях с прессой — я знаю большинство американских издателей…

Он встал.

— Позвоните мне через неделю, Майя. Я приму решение.

Она мчалась вниз, к выходу на парижскую улицу, перепрыгивая через ступеньки. Весь Париж казался ей замершим в ожидании решения Филиппа Ру. Он был самым очаровательным мужчиной в мире, и он должен взять ее, она знала это, она чувствовала. Она даже не задумывалась, что ей могут поручить: приносить кофе, собирать булавки. Это будет началом, и она сможет говорить, что работает у Филиппа Ру! Она станет его сотрудницей, продолжателем целой школы элегантности! Как Баленсиага был наставником Живанши, Филипп станет ее наставником.

Когда через неделю Майя позвонила в салон, Филипп передал ей через Стефани, чтобы она зашла. Поджидая автобуса, который должен был перевезти ее через Сену на Правый берег, она с трудом сдерживала возбуждение. Наконец она позвонила в дверь. Когда появилась Стефани, Майя подумала, что в ее окаймленных золотистыми ресницами глазах появилось более дружелюбное выражение. А когда в белый салон вошел в своем безукоризненном пиджаке улыбающийся Филипп Ру, Майю охватил трепет, от которого у нее чуть не остановилось сердце. В это мгновение все ее надежды на мир моды, ее идеи и страх перед мужчинами, все ее поиски направления жизни сплавились и персонифицировались в одном-единственном человеке. Впервые в жизни она глубоко и бесповоротно влюбилась.

— Взгляни! — Маккензи помахала почтовой открыткой под носом Элистера.

Он отпрянул и прочитал: «На следующей неделе начинаю работать у Филиппа Ру! С ума сойти! Найти дешевую квартиру невозможно! Приезжай в гости! С любовью, Майя».

— Вот счастливая сучка! — воскликнула Маккензи. — И все потому, что я уговорила ее написать! И если она смогла уйти с середины курса, то и я смогу!

Она бросилась на колени Элистера и обняла его за шею. Она жила в Виллидж почти год. Элистер оставался с ней уже несколько ночей, а спала она с ним гораздо больше, чем несколько ночей.

— Как старая, женатая пара, — говорила она друзьям. Ее соседи по квартире были благородные люди, которые постепенно втягивали Маккензи в свой стиль жизни. Они много говорили о «счастливой карме» и использовании чьей-либо силы для изменения мира к лучшему. Инстинкт подсказывал ей, что они были волной будущего — «детьми любви», которым суждено вскоре заполонить мир. Они устраивали демонстрации против войны во Вьетнаме и увлекали с собой Маккензи. Когда она стояла на Вашингтон-сквер в живой цепи взявшихся за руки и распевала «Мы победим!», она готова была заплакать от того, что является частицей такого прекрасного движения.

— Одна моя половина сливается с ними, — сказала она Элистеру, — я могу так многому научиться у них.

Маккензи соскочила с его колен, села на пол и с серьезным видом уставилась на Элистера.

— У меня есть семья, которая хочет поддержать меня. Так какого черта я теряю время в этой школе? Они все думают, что в любом случае это доставляет мне большое удовольствие!

— Но все совсем не так! — возразил Элистер. — Большую часть времени ты просто валяешь дурака!

— Потому что мне скучно! Если бы я могла уговорить мою семью относительно месторасположения… Ладно, — размышляла она, — если я буду пилить их достаточно упорно, я смогу добиться своего.

— Ага, — согласился Элистер, скручивая джойнт.

— А что, черт побери, ты собираешься делать со своей жизнью? — спросила она его.

— Салон Сассуна платит понемножку, — сказал Элистер. — Кроме того, я все время рыскаю вокруг, чтобы найти новый талант, которым могу заняться, устраивая выступления в клубах.

— А на что же реально ты живешь? — спросила она.

— Я тебе уже говорил. Отец высылает мне небольшую сумму. Каждый месяц я отправляюсь в контору одного мрачного английского банка и получаю ее. На это можно кое-как прожить.

— Если я и в самом деле обзаведусь бутиком, ты займешься паблисити для меня?

— Конечно.

— Я хочу, чтобы ты избавился от этой подачки и сделал карьеру, — сказала она. — Я должна уважать тебя. Я не могу уважать человека, который весь день сидит сиднем. Для этого у меня есть Люк.

— Кто-то звал меня? — Люк просунул голову в дверь, и Маккензи швырнула в него свою туфлю. Она пыталась рассказать об Элистере своим родителям, но единственное, что они хотели знать — «А он еврей?» После этого ей уже ничего не хотелось рассказывать. Ее требования, чтобы они открыли магазин на приличной улице в Манхэттене, не достигали цели. Реджи не был с ней полностью честным. Они не освободились от опеки Эйба Голдштайна. Каждый из них должен был владеть двадцатью пятью процентами компании, которую согласились назвать «Голд!». Они могли объединиться против нее, отменить любое ее решение, но каждый раз, когда такое происходило, она просто швыряла свои двадцать пять процентов на стол и уходила. И они всегда шли на попятный и спешили заверить ее, что она может поступать так, как считает нужным. С самого начала она увидела, что только с ее вкусом компания может добиться успеха, и это позволяло ей так поступать.

— Я дам вам, детям, миллион баксов! — кричал Эйб в бурные моменты.

— Чепуха! — вопила Маккензи, и ее отец в ярости вылетал из столовой, ставшей их совещательной комнатой. Эстер, счастливая видеть объединенную семью, начинала тут же суетиться, подавая побольше кофе и печенья.

Реджи хмурился.

— Ты должна научиться вести себя с ним, Мак.

— А почему я должна позволять ему уходить с уверенностью, что он дает нам миллион баксов? — кричала она. — Магазин не стоит и близко к этому!

Реджи покачал головой.

— Папа преувеличивает! Но достаточно было просто сказать: «Папа, мы тебе сделаем два миллиона!»

Эти встречи изматывали ее. Эйб Голдштайн, прежде чем вложить в «Голд!» цент, пытался предусмотреть все неожиданности. Ее энергия уходила на попытки завоевать его доверие. Тем временем, пока ее братья подыскивали место для магазина, она кое-как продолжала занятия в «Макмилланз».

Реджи и Макс унаследовали от отца его методы ведения бизнеса. Они называли это «рассуждать реалистично». Они пробовали надуть ее, пытаясь сторговать помещение для магазина в ближайшей округе. Кузен — агент по продаже недвижимости — подначивал их по «сущей дешевке» снять магазин в таких местах, как Деленси-стрит, или в Маленькой Италии. Маккензи отказывалась даже взглянуть на эти помещения. Она достаточно хорошо знала Нью-Йорк, чтобы понимать — никто не открывает модный бутик в подобных местах. Нижняя часть делового центра не привлекала гоняющихся за модой девиц, а о Виллидж даже говорить серьезно не приходилось. Хорошие авеню — Мэдисон, Лексингтон, Третья — были слишком дорогими. Она убедила себя, что можно согласиться на Вторую авеню, но тогда вставал вопрос, в каком месте на Второй? Манхэттенцы были снобами. Перекрестье улиц определяло их социальное и экономическое положение. Надо найти место между Семидесятой и Восьмидесятой, сказала она. Когда Реджи и Макс принялись обходить магазины уже на Двадцатых и Тридцатых улицах, она поняла, что начала выигрывать.

Наконец они нашли пустующую бакалейную лавку в начале Семидесятых, сразу за углом от Второй авеню. Помещение было просторным и чистым. В то мгновенье, когда она вошла в него, Маккензи поняла, что это то, что надо. После спора с владельцем дома о необходимости укрепить вывеску на Второй авеню, они подписали договор об аренде. Помещение было освобождено, и тогда начались бесконечные споры о его отделке.

И снова Маккензи вышла победительницей. Вдохновленная тем, что видела в студии Энди Уорхола, она заставила обить стены картоном, а сверху обтянуть тонкой серебристой виниловой пленкой. Серебристая поверхность отражала лучи цветных светильников — красного, фиолетового, оранжевого. Эффект был достигнут великолепный. Хромированные стойки с прорезями для вешалок пересекали помещение под немыслимыми углами. Платья должны были развешиваться на них в зависимости от ее настроения, иногда в смешении всех расцветок, иногда — красные с красными, белые с белыми.

— Что бы я делала без тебя? — сказала однажды ночью Маккензи, лежа рядом с Элистером. Они работали по шестнадцать часов в день, подготавливая магазин к открытию, и Элистер мотался по всему городу на маленьком автофургоне, который они арендовали, доставляя все, что нужно, от поставщиков, собирая заказы, а также помогая устанавливать оборудование. Если у нее действительно получится с «Голд!», она должна каким-то образом ввести Элистера в фирму. Она чувствовала себя с ним комфортно, а он доказывал успешно, что может быть хорошим другом и доверенным лицом. Плюс ко всему, у них получался грандиозный секс. Если это была не «связь», то, во всяком случае, что-то очень хорошее.

«Но главное во всем этом деле — одежда», — не уставала напоминать себе Маккензи. Она очень осторожно отбирала свои модели и подготовила целую коллекцию платьев, блузок, юбок и брючек. Она предполагала специализироваться на определенном направлении моделей, изготавливаемых в трех размерах из разных тканей и разных расцветок. Каждый предмет будет стоить не дороже двадцати долларов, так что девочки смогут подбирать вещи и комбинировать по своему вкусу. Эйб Голдштайн привозил образцы из мастерских «Голдштайн моудз» в Манхэттен и отвозил их обратно. Маккензи требовала высокого качества, целые дни она проводила в Бронксе с портнихами, выбирая, изменяя, перешивая, пока каждый предмет не достигал того совершенства, которое только возможно при массовом производстве.

— Если бы Майя была здесь и помогла связаться со своей матерью! — сказала Маккензи Элистеру, сидя на его кровати и начиняя рекламными листовками, придуманными ею же, сотни конвертов. — Я десятки раз звонила в «Дивайн», прося их сообщить о нашем открытии. В конце концов, это же они благословили меня! Но они прислали лишь младшего редактора.

Журналистка явилась, сделала всего несколько записей в своем блокноте и посоветовала обратиться в «Мадемуазель» или «Семнадцать».

— Да пошли они…! — вспыхнула Маккензи и выдворила ее.

Она позвонила в «УУД», оттуда пришел редактор отдела бутиков и сделал несколько снимков к заметке под названием «Голд!» Новый персонаж на все расширяющейся сцене бутиков.

Вечером того дня, когда наконец доставили рулон с этикетками, Маккензи носилась по магазинам, как сумасшедшая, то и дело восклицая от возбуждения. Они работали всю ночь, пришивая этикетки к изнанке каждого предмета. «Маккензи Голд» для «Голд!» было напечатано на них. Теперь она была дизайнером с именем!

На презентацию она пригласила всех, кого только знала, начиная от своих приятелей из Виллидж и кончая преподавателями «Макмилланз».

Она очень тщательно накладывала косметику в ванной и выкрикивала оттуда последние новости Элистеру.

— «Вог» окажет мне большую честь и пришлет кого-нибудь… Знаешь, сегодня я уже продала кое-что, благодаря витрине. Несколько девушек увидели наши юбки и прямо-таки прилипли к стеклу, пока я не позволила им войти! Я начинаю любить этот бизнес. Это все равно что играть в магазин! Мне хотелось смеяться, когда я получала от них деньги — это, оказывается, так легко! Я знала, что девушкам понравятся мои фасоны! Я знала это!

На Элистере был новый темно-синий костюм без воротника, в котором он выглядел как один из битлов, только белокурый.

— Давай выпьем за твою интуицию! — сказал он, доставая бутылку шампанского. — Я припрятал ее на этот день.

— Дорогой! — Она обняла его. — Я говорила тебе, как я благодарна за поддержку и помощь!

Он выстрелил пробкой, и она вскрикнула, когда пробка рикошетом отлетела от потолка. Она достала бокалы, а он критическим взглядом окинул ее.

— Ты собираешься быть в этом? Она повертелась перед ним.

— Это самая сумасшедшая вещь, какую я только смогла найти…

На Маккензи был шутовской комбинезон с огромными черными помпонами спереди. Снизу он завершался тугими черными каемками вокруг икр. Она соответственно ярко накрасила лицо и зачесала на лоб волосы.

Элистер захлопал.

— Ты выглядишь фантастично! — Он налил в оба бокала и чокнулся с ней. — За Золото! Первое в общенациональной сети!

Она проглотила пенящееся вино и обессиленно опустилась в кресло. Элистер сел у ее ног и начал скручивать джойнт.

— Стоит ли сегодня? — нахмурилась Маккензи. — Разве ты не собираешься поработать? Там будет масса людей из прессы, с ними нужно поболтать. Тебе следует быть настороже…

— Я хочу получить удовольствие, — ответил он. — Мне не каждый вечер приходится встречаться с новыми родственниками.

— Пока они еще тебе не родственники, — поправила она. — И почему ты думаешь, что они там будут?

— Как, ты хочешь сказать, что не пригласила на открытие магазина своих родителей, которые и стоят за всем этим? — Он привычным движением пальцев свернул самокрутку.

— Я тебе говорила, что, может быть, придет кто-то из редакторов «Вог», — ответила она. — А Эйб вполне способен предложить что-то из оптовой продажи «Голдштайн моудз». Он не знает, как надо разговаривать с нормальными, элегантными людьми.

Элистер выпил свое шампанское и скорчил гримасу.

— Не будь таким снобом! Маккензи потянулась к телефону.

— О, пожалуйста! — простонала она. — Ты отделил себя от своей семьи целым Атлантическим океаном. А все, чего я хочу, так это, чтобы Голдштайны остались в Бронксе! Вполне хватит и того, что будут присутствовать мои братья… — Она стала набирать номер.

— Кому ты звонишь?

— Моим родителям. Собираюсь просить их остаться вечером дома.

— Дай сюда? — Он схватил аппарат, повесил трубку и спрятал за спину. — Я не позволю тебе так поступать, Мак. Твой отец вложил в это все, что имел. И нехорошо третировать его таким образом. Кроме всего прочего, это плохая манера.

— Да? — Сверкнув глазами, она попыталась выхватить телефон. — И ты собираешься мне прочитать лекцию о хороших манерах? Ты сам даже не пишешь своему отцу!

— Но он не вкладывает в меня сбережения всей жизни! Если бы он так поступил, я был бы более внимателен.

— Значит, ты просто лицемер! — Она сделала еще несколько попыток схватить телефон, но Элистер был сильнее и проворнее.

— Ладно, черт с тобой! — Она поискала свою шаль; найдя, накинула ее на плечи. — Я могу воспользоваться любым телефоном-автоматом на улице. — Она направилась к двери и уже оттуда крикнула через плечо: — А тебе тоже нет надобности приходить на этот вечер, Элистер! Я ни в ком из вас там не нуждаюсь — я буду душой и сердцем этой трахнутой презентации!

Она хлопнула дверью со всей силы и помчалась вниз по лестнице, сердце ее бешено билось от ярости. На улице ее одолело скверное настроение. Как он мог вести себя с ней так в самый важный вечер ее жизни? Но, поймав такси и стихнув на заднем сиденье, она передумала. Конечно же, он прав. Было бы низко так поступать с родителями. Маккензи взглянула на часы. В любом случае, было уже поздно отговаривать. Вполне вероятно, что они уже находятся в магазине — они всегда являются поразительно рано на любое мероприятие. Эстер скорее всего наденет какое-нибудь парчовое платье, оставшееся от «Осенней распродажи Голдштайна». А у Эйба лицо будет красное и блестящее оттого, что ему придется побриться второй раз за день. Конечно, они будут смущать ее. Она будет испытывать это грызущее, стеснительное чувство, которое сопровождало ее все годы детства, и творить тревожную молитву, чтобы они не сказали чего-то лишнего или не сделали чего-то, что бы вызвало смех ее друзей.

В бутике уже было полно людей, стоял шум, гремели пластинки «Битлз». Заплатив таксисту, она взглянула на окна. Ее магазин! Сердце сильно забилось, когда она, сделав глубокий вдох, отворила дверь и вошла внутрь. Глаза ее сияли. Трахнутый Элистер, черт с ним! Она собирается веселиться в этот вечер!

Ее приветствовала толпа студентов из «Макмилланз» и ее соседи из Виллидж. Все они были в самых диких одеждах: с разноцветными повязками на лбу, в распахнутых до живота куртках, сверхкоротких мини-юбках, кружевных рубашках с оборками. Она пробилась к столу с напитками и налила себе большой бокал «Галло-Шабли», заметив при этом, что ее родители выставили огромную бутылку красного вина от Манишкевича. Она тут же упрятала ее подальше. Посреди этой разукрашенной, сверкавшей побрякушками толпы, заметно съежившись за стойкой, стояли все четверо Голдштайнов: Макс и Реджи, раскрасневшиеся от тяжелой работы и вина, Эстер и Эйб, оглядывавшиеся в замешательстве. Родители рассматривали девушек и разодетых ребят из художественной школы, а братья пялились на девушек, которые откликнулись на приглашения Маккензи, разосланные в агентства мод. Ее преподаватели стояли отдельной группой и приглядывались к окружению.

Было очевидно, что Маккензи должна стать объединяющим центром в этом смешанном сборище. Она быстренько допила вино, желая, чтобы Элистер сейчас был рядом с ней, затем вышла на середину магазина и закричала пронзительным голосом:

— Представляю: «Маккензи Голд для «Голд!»

И кинулась в бешеный танец с коллегой-студентом.

Они потанцевали несколько мгновений, и к ним присоединились все остальные. Маккензи оставила своего партнера, подбежала к родителям и обняла их.

— Мне кажется, я начинаю любить этот бизнес, — заявила она.

— Кто все эти люди? — спросила Эстер. Маккензи пожала плечами.

— Я не знаю. Я пригласила всех и вся! Это хорошо для бизнеса. Чем больше людей будет знать обо мне, тем лучше.

Маккензи вытащила отца на площадку, где все танцевали.

— Пошли, па, если помнишь…

Она сделала несколько шагов с Эйбом, комбинируя румбу и танго, под приветственные возгласы окружающих.

— Еще вина! — воскликнула она и высоко подняла свою пластмассовую чашку. Кто-то налил ей. Очень хотелось сегодня вечером напиться.

Она танцевала с Реджи, когда увидела, что явился Элистер. Она кинулась к нему, расцеловала и начала болтать:

— О, бэби, я так рада, что ты пришел! Мне уже хотелось удрать. Только не обращай внимания на мою семью, ладно? Оставайся со мной!

— Я под таким сильным кайфом, Мак! — Элистер засмеялся, глаза его блестели. — Я так обозлился на тебя, что выкурил подряд пару джойнтов. Потом подумал, какого черта, взял такси, и вот я здесь.

Он завертел ее вокруг себя на паркетном полу в грохочущем роке, который заставил пульсировать весь бутик. Потом ее перехватил приятель из Виллидж, а когда она вернулась, то увидела Элистера рядом с ее матерью у стола с закусками. Каким-то образом Эстер притащила с собой большую кастрюлю собственноручно приготовленного печеночного паштета. Она намазала им крекер и предложила Элистеру. Маккензи подбежала к ним как раз тогда, когда к группе присоединился и Эйб.

— Мама! Ты не должна этого делать! Вино от Манишкевича, печеночный паштет — люди подумают, что они на еврейском обеде!

Элистер попробовал крекер и обнял Эстер:

— Это вкуснятина!

— Вот видишь! — Эстер с триумфом посмотрела на Маккензи и повернулась к мужу. — Эйб! Познакомься с другом Маккензи Элистером Брайерли, ему нравится моя куриная печенка!

— Это и есть Элистер? — Эйб протянул руку. — Сзади я подумал, что вы девушка…

— Пап! Пожалуйста! — замахала на него Маккензи. — Сейчас так носят волосы ребята! — Она потащила Элистера в сторону. — Господи, они меня уморят!

Ее брат в то время болтал с манекенщицей, которая разглядывала брюки на вешалках.

— Могу я смерить вашу промежность, мисс? — услышала Маккензи его любезное предложение.

— Макс! — завопила она и сделала Элистеру круглые глаза. — Я говорила тебе, что они меня уморят.

Пьяный Реджи схватил ее за руку.

— Всем понравилось, Мак! И наше барахло уже продается! Только отец уже набрал пятьсот долларов! Он не может в это поверить!

Элистер рванул Маккензи за руку и так закружил, что она вскрикнула. Дасти Шпрингфельд вопила «Я хочу быть только с тобой», и весь магазин закрутился вокруг Маккензи, расплываясь перед ее глазами всеми цветами радуги, а она старалась не отрываться от Элистера.

К одиннадцати большинство гостей разошлись. Маккензи открыла ящичек кассы и насчитала почти восемьсот долларов.

— Мы пустим их по четырем дорожкам! — закричала она, засовывая двести долларов в свою сумочку. — А теперь поехали гулять!

Никогда не была она так счастлива…

«Голд!» собрал в первую же неделю четыре тысячи долларов, это было в четыре раза больше, чем они рассчитывали. По мере того, как шли недели, сбор все возрастал, обычно к двум часам дня по субботам, в самое горячее для них время, они распродавали все свои запасы. В этот день Голдштайны должны были начинать лихорадочно метаться по Манхэттену и Бронксу, заказывать сверх обычного ткани, раздавать их сдельщикам, собирать готовый товар, нанимать дополнительных швей для срочной работы. Реджи и Макс доставляли новые платья на метро в пластиковых сумках, пока не арендовали второй автофургон. Через три месяца уже двенадцать девушек полный рабочий день шили те предметы одежды, которые расходились особенно хорошо.

Эстер Голдштайн приезжала из Бронкса каждую субботу и работала кассиршей, так что Маккензи могла обслуживать покупательниц и изучать их потребности. Покупательницы уже начинали поджидать субботний автофургон с товаром, пытаясь расхватать платья с вешалок еще до того, как их вносили внутрь. Это называли «лондонской модой», или «ультрасовременной модой», и гений Маккензи проявился в том, что она сделала выжимку из нее, интерпретировала, подчеркивая все детали так, как этого страстно желала молодежь. Такие обтягивающие, точно собственная кожа, одежды они видели только в журналах, или на музыкантах британских поп-групп. И вот неожиданно оказалось, что это можно купить, да еще и дешево — совершенно немыслимое сочетание! «Голд!» выколачивал золото до ночи.

Бутик пользовался успехом гораздо большим, чем Маккензи могла представить в самых смелых мечтах. Она приобрела стереосистему, которая работала непрерывно, громко прокручивая репертуар «Цилла Блэк», «Роллинг Стоунз», «Энималз». Она чувствовала вдохновение. Каждый вечер, когда она пыталась заснуть, ее одолевали новые идеи, и она садилась в постели Элистера и начинала яростно делать наброски в своем альбоме.

На завтрак они стали пить шампанское, смешанное с апельсиновым соком. Элистер называл это «Шипенье доллара». Он много работал на нее, мотался повсюду с поручениями, делал фотографии ее платьев для листовок, которые раздавали прохожим, и — всегда был под кайфом. В тот год бума это не имело значения — все были словно под кайфом. Когда Маккензи нужны были деньги, она брала их из кассы целыми пригоршнями. Маккензи кроила свои мини-юбки из винила, из золотой парчи, из искусственного меха. В магазине стали появляться и делать покупки поп-группы, звезды, дизайнеры таких телевизионных шоу, как «Хуллабаллу».

И вот, наконец, высшее признание — вроде обряда посвящения в рыцари: секретарь Корал Стэнтон сообщила, что Корал явится в такое время, когда в заведении стоит дым коромыслом, то есть в три часа дня в субботу. Элистер намекнул о визите Корал в «УУД», чтобы можно было описать его в главной колонке. В следующую субботу черный «роллс-ройс» изверг из своего чрева трех женщин, на первый взгляд «го-го герлз», в коротких белых виниловых платьях. Однако, лишь подойдя поближе, можно было разглядеть, что одна из «герлз» — сильно накрашенная сорокапятилетняя женщина. Корал знала, как подделаться под молодежь. Она вступила в магазин, широко раскрыла глаза и высказалась:

— Гениально! — Потом обняла Маккензи и воскликнула:

— Это я открыла тебя! Это магазин моды из будущего! Мы позовем Эйвдона сфотографировать Джули Кристи, Шер и Цилла Блэк здесь, в этом самом магазине! И большой репортаж! Немедленно! Очень громкий! И, может быть, труппу гибких, молодых танцовщиц? Черных! Взрывных! — Она дала знак помощнице. — Разузнайте, в городе ли труппа Элвина Эйли. Маккензи, эти твои стойки для вешалок выдержат вес человека? Я уже вижу, как молодые тела с блестящей черной кожей крутятся в свете юпитеров на них, как акробаты, отражая все цвета радуги! Это будет супер!

Элистер налил всем шампанского, и Корал провозгласила тост за успех. Из-за отвлекающего присутствия Корал в этот день было украдено несколько предметов, но когда «великая женщина» удалилась, они почувствовали, что пропажи вполне компенсированы результатом визита. Корреспондент «УУД» в глубинах магазина взял интервью у Маккензи, называя ее «Королевой ультрасовременной моды янки» и утверждая, что «наконец-то британское вторжение остановлено доморощенным вариантом, повержено бьющей ключом энергией Маккензи Голдштайн».

Когда Маккензи прочитала статью, она швырнула газету через всю комнату.

— Я хочу, чтобы эта отвратительная фамилия появилась в печати в последний раз! С сегодняшнего дня я Маккензи Голд!

И она подала документы, чтобы официально сменить фамилию.

«Ах, Майя, — писала она в Париж, — так будет гораздо лучше! В следующий раз адресуй почту на имя мисс М. Голд! И приезжай поскорее в гости, я так горжусь своим магазином! И что бы ни случилось в будущем, никто и ничто не будет значить для меня так много, как этот магазин!»

Но тут она ошибалась. «Голд!» исполнилось только четыре месяца, как ее братья заговорили о втором таком магазине. На этот раз она топнула ногой и заявила категорически: «Только на Мэдисон-авеню или нигде!»

Имея в кармане полмиллиона долларов от трех банков, выразивших страстное желание выдать эту сумму, с головой, кружившейся даже от недельной выручки, которую приносил скромный магазин на Мэдисон, они вложили деньги в дело. Непрерывно гремели «Битлз» и поглощалась марихуана. Они с Элистером уже стали употреблять ЛСД, чтобы успокоить натянутые нервы. Она начала приглядывать большую, дорогую квартиру в престижном районе. Но даже, когда ее мечты становились явью, Маккензи продолжала чувствовать себя словно во сне. Похудевшая, шикарная Маккензи Голд не могла отделаться от страха, что в одно утро она проснется былой Маршей Голдштайн, пухлой, непривлекательной и по-прежнему живущей в Бронксе. А тем временем Голдштайны готовились к тому, чтобы стать обладателями одного из стремительно сколоченных состояний шестидесятых годов…

 

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Квартира Майи окнами выходила на улицу, усаженную каштанами, и школу напротив. Это была уютная, солнечная квартира, хотя Майя видела солнце только в тот утренний час, когда вставала. Ее рабочий день был такой же, как у всех девушек в ателье, которые шили с восьми тридцати до пяти часов вечера. Поездка в салон на автобусе, покупка еды, посещение занятий по рисованию живой натуры в маленькой академии в Сен-Жермен-де Пре занимали все ее дни.

Высокая мода оказалась вовсе не тем, что она себе представляла. Она возненавидела скуку повседневной работы, сидя рядом с молодыми французскими швеями, которые без остановки шили и гладили, выполняя свою норму.

Она полагала, что не будет чувствовать себя одинокой, если каждый день сможет видеть Филиппа Ру. Но она не встречалась с ним наедине с того дня, как начала работать. Случалось, он заходил в мастерскую с жакетом или юбкой в руках и обсуждал со старшей — мадам Мартин — помеченные воткнутыми им булавками переделки в одежде, которую он продавал клиентам. Но Майя только мельком видела его за те три недели, что работала в жаркой, душной комнате.

Девушки проявляли живое любопытство, забрасывая Майю вопросами об Америке, пытались выяснить, каково ее положение в доме моды. Филипп просто сказал ей, что она должна научиться шить и понимать ткань. Так она оказалась в ателье, где ее обязанностью было самое элементарное — заглаживать кромки и швы. Это было все равно, что снова начинать в «Макмилланз», только без общества Маккензи и Дэвида.

Наверное, это испытание должно подтвердить серьезность ее намерений, решила Майя. Но дни тянулись так долго, так тоскливо! Ассистентка Ру, которую все называли мадемуазель Жозефина, часто являлась в мастерскую с хозяйским, повелительным видом. Краем глаза Майя изучала ее. Она не была красивой. Высокая, лет около сорока, с коротко подстриженными волосами, выглядевшими так, словно она их подрезала себе сама, в белых брюках и белом рабочем халате, она стремительно входила и выходила, распространяя вокруг себя дух деятельности. Майя возненавидела ее с первого взгляда. Вскоре она поняла, что все девушки разделяют это чувство. Они перешептывались, что мадемуазель Жозефина очень груба с ними и очень ревнива. «Ревнива, но к чему?» — спросила Майя. Очень смущенно они ответили: «К мосье Филиппу…»

Она внимательно прислушивалась к сплетням. Девушки говорили, что мадемуазель Жозефина была защитницей Филиппа, его телохранительницей, буфером между ним и окружающим миром, может быть, также и его любовницей, поскольку они приезжали вместе на его автомобиле и вместе уезжали поздним вечером. Жозефина кричала на них за каждую оплошность. Мосье Филипп был деликатным художником, говорили они, никогда не произносил ни одного грубого слова. Похоже, это был удобный порядок.

В конце долгой третьей недели в ателье Майя чувствовала себя такой же тупой и пустой, как болтовня окружавших ее девушек. Она почти забыла о своем намерении стать дизайнером. То, чем она занималась, больше походило на каторжные работы, к которым ее приговорили в наказание за то, что она поддалась дерзким иллюзиям стать ассистентом великого дизайнера.

Эта мысль так давила на ее сознание, что она решила пойти к Филиппу и заявить ему о своем уходе. Если это называется работать в высокой моде, то она может вернуться в Нью-Йорк и найти там подобную работу — хуже, чем здесь, не будет!

В тот самый момент, когда она пришла к этому решению, Филипп просунул голову в занавешенную дверь и сказал:

— Майя? Зайдите ко мне сегодня вечером перед уходом, пожалуйста.

У нее сразу потеплело на душе: значит, он о ней не забыл!

В пять часов она прошла в крохотную ванную комнату и быстро освежила свой макияж, потом попрощалась с мадам Мартин и, чувствуя себя ужасно привилегированной, вошла в салон. Намеренно ли он определил ее в мастерскую, чтобы она стала скромнее? Майя вошла в офис, и Стефания, оторвавшись от письменного стола, сказала:

— Я сообщу ему, что вы здесь. — После чего исчезла за дверью. Через несколько секунд она появилась и пригласила Майю в студию.

Студия располагалась в передней части здания; за высокими окнами, выходящими на шумную улицу, были узкие балконы. Помещение было завалено образчиками тканей. Рядом с Филиппом стояла мадемуазель Жозефина.

— Это моя ассистентка, Жозефина, — назвал ее, представляя их друг другу, Филипп. — Майя стажируется в мастерской, — сказал он той, словно они никогда не говорили о Майе.

Глядя ей прямо в глаза, Жозефина протянула грубую руку.

— Приветствую, — произнесла она безразличным тоном.

— Я надеюсь, что вы станете друзьями, — сказал Филипп не слишком уверенно.

Совсем непохоже, подумала Майя, ощущая волны враждебности, исходящие от Жозефины. Однако все равно, это хороший случай разглядеть ее поближе. Лицо, которое она внимательно изучала, было костлявым, застывшим, с правильными чертами. У мадемуазель Жозефины были такие же, как у Филиппа, темные глаза, но без того ощущения чуда, которое рождал его взгляд. У нее были узкие, поджатые губы, лицо блестело, словно натертое щеткой. Угловатое тело будто не имело ни грудей, ни каких-либо других округлостей.

— Как вам нравится работать в ателье? — спросила Жозефина. В ее беглом французском слышался легкий испанский акцент.

— Я никогда не умела хорошо шить. — Майя скорчила гримаску. — Мне больше хочется быть дизайнером, чем швеей.

— Здесь единственный дизайнер — Филипп Ру, — быстро сказала Жозефина. — И каждый должен научиться сначала просто шить, прежде чем даже взглянуть на дизайн. Ведь прежде, чем начать бегать, надо научиться ходить. Не так ли?

— Когда подойдет время работы над новой коллекцией, она присоединится к нам в студии и сделает несколько эскизов, — объяснил Филипп.

— С удовольствием! — быстро откликнулась Майя. Жозефина переключила свое внимание на образцы тканей.

— Я выбрала ту, — сказала она, указав на рулон бежевой шерсти, и с головой ушла в накладные.

Филипп улыбнулся Майе.

— В мастерской, конечно, не слишком весело, но там хорошие девушки, и это единственный способ овладеть мастерством…

— Единственный способ, — не оборачиваясь, повторила Жозефина.

Филипп коснулся ладони Майи кончиками теплых пальцев.

— Приходите ко мне, если у вас возникнут какие-то проблемы.

Когда он убрал свою руку, ей показалось, что ее оторвали от какого-то живительного источника силы. Она молча направилась к двери.

— Да, Майя, — окликнул он ее. — А вы делаете какие-то наброски дома, в уик-энды?

— Да, всегда.

— Вы можете приносить мне ваши рисунки каждую неделю. Мне хочется наблюдать за вашим ростом.

Майя покинула салон, чувствуя себя намного лучше. То, что сказала Жозефина, не имеет значения, говорила она себе. А то, что Филипп сказал ей своим взглядом, не было плодом ее воображения, не могло быть. Невозможно вообразить что-то столь явное, как это выражение его глаз.

Она долго бродила вдоль Сены в этот вечер, погруженная в раздумья. Придя домой, она надолго легла в горячую ванну, перед ее внутренним взором неотрывно стояло лицо Филиппа. Закинув руки за голову, она разглядывала себя в запотевшем зеркале, обращая внимание на линии своих грудей, их полноту. Они были молодыми и упругими. Майя дотронулась до розовых сосков, воображая, что бы она почувствовала, если бы их коснулся Филипп. Она представила, как они занимаются любовью, совсем иначе, чем тогда, когда Дэвид накинулся на нее. Филипп был бы нежным и чутким с ней. Но она знала, что в нем есть и что-то электризующее, животное. Это было видно по его чувственному рту и глазам. Впервые в жизни она обнаружила, что ей хочется, чтобы к ней прикоснулся мужчина — Филипп. Она легла спать, ощущая какую-то неудовлетворенность и незавершенность.

Палата высокой моды, профессиональный орган с большими претензиями и с маленькой властью, информировала Филиппа Ру, что в соответствии с составленным расписанием первый показ его новой коллекции прессе назначен на последнюю среду июля. Подготовку одежды они начали в начале июня.

Майя испытывала некоторый страх. Эта коллекция должна была определить ее положение в доме. Если он использует ее наброски хотя бы в качестве исходной точки, она будет чувствовать себя частью этого дома, а стало быть, и его самого.

Студия стала наполняться рулонами тканей, полученных от лучших текстильных фирм Европы. Филипп Ру должен был составить коллекцию примерно из пятидесяти предметов. Ход жизни в салоне изменился. Швеи перестали готовить одежду для частных клиентов и ожидали указаний Ру, чтобы начать каторжный труд по изготовлению опытных экземпляров одежды из холста. Она подгонялась и переделывалась на манекенщицах, а затем снова поступала в мастерскую, распарывалась на части и превращалась в выкройки. Эти выкройки были лишь второй стадией сложного процесса конструирования костюмов и пальто и магического перевоплощения.

Подбор ткани был самой ответственной частью работы. Филипп несколько раз вызывал Майю в студию, чтобы вместе с нею взглянуть на ткани. Тяжелые рулоны шерсти, саржи или твида были для него сырым материалом, а он относился к ним с уважением скульптора, приглядывающегося к мраморной глыбе.

— Почувствуй ее! — наставлял он Майю, прощупывая ткань. Она всегда была высшего качества, тонкая, мягкая, дорогая, до девяноста долларов за метр.

Майя постоянно делала наброски в своем альбоме. Иногда она оставляла его в студии. Однажды в полдень она вошла туда, чтобы что-то исправить, и увидела, как Филипп перелистывает альбом и внимательно разглядывает ее модели. Он поднял голову, когда она вошла, и почти виновато сказал:

— Это интересно, Майя. — Потом передал ей альбом и добавил: — Я привык отталкиваться от эскизов, сделанных другими людьми. Иногда я даже вижу в них то, чего вы и не собирались сказать. — Он мягко дотронулся до ее руки: — Может быть, вы сможете помочь нам в студии, когда мы начнем более интенсивно работать над коллекцией?

О, вырваться из мастерской с ее надоевшим шитьем и бессмысленной болтовней девушек! Она постаралась, чтобы в ее глазах отразился энтузиазм. Дома она не делала ничего, кроме того, что набрасывала и перерисовывала свои модели.

Через неделю она взяла стопу рисунков, чтобы показать ему. Во вторник он вызвал ее из мастерской, и все девушки глядели ей вслед и судачили, когда она выходила. Он привел ее в маленькую кладовку в конце коридора. Комната была освобождена от полок и шкафов, а вместо них поставлены стол и стул.

— Это будет ваша собственная комната. Здесь вы будете рисовать, — торжественно сказал Филипп. — Но вы должны все время держать дверь закрытой, чтобы клиенты, приходящие на примерку, не могли вас видеть.

Она оглядела крохотное пространство, тесное, словно встроенный платяной шкаф, и на мгновение ощутила панику от мысли, что ее могут здесь запереть. Он будто уловил ее мысль и быстро пообещал:

— Большую часть времени вы будете проводить вместе с нами в студии.

Теперь она приобрела право пользоваться парадной лестницей и по утрам получать отрывистое «Бонжур!» от мадемуазель Жозефины. Это ее приветствие звучало почти как «Пошла к черту!»

Каждый раз, приходя в студию, прежде чем тихо занять место в своем закутке, Майя окидывала взглядом доску с объявлениями, на которую Филипп приколол кнопками некоторые ее рисунки. Случалось, что он прикреплял к ним кусочки тканей. Однажды она заметила, что он вырвал из блокнота для набросков, который она ему показывала, несколько рисунков, не спросив ее. Означало ли это, что он в самом деле собирался пустить их в ход? Спросить об этом она не осмелилась. Когда Филипп работал, атмосфера в студии была благоговейной, царила тишина.

В другой день, когда она принесла в студию несколько моделей, сердце ее едва не выскочило из груди. Филипп подгонял холщовый прообраз будущего платья на живой модели. Это было созданное по ее дизайну платье для коктейля, с прихваченными полосами ткани, спускающимися с каждого плеча, одной — свободной висящей, другой — закинутой назад.

— Видите этот шов? — Филипп указал на линию талии. — На вашем рисунке он располагался слишком высоко. Женщины предпочитают удлиненный торс. Я опустил его… смягчил… — Он осторожно подобрал двойную нить, пронизывающую талию, так что платье свободно опустилось мягкой, летящей линией. Майя наблюдала за ним, едва дыша. Лучший дизайнер Парижа — а может быть, и всего мира — превращал ее дизайн в платье! В зеркале Майя улыбнулась Элизабет, модели. Она не была красоткой, манекенщица «второго ряда», на которой подгоняли одежду, но которую никогда не выпускали на демонстрацию.

Прямо на их глазах Филипп зашпиливал и собирал холст, лепил его как скульптор пальцами, словно в его руках была глина. Потом он попросил Элизабет выбраться из заколотой со всех сторон одежды и перенес это сложное сооружение на свой рабочий стол. Он разметил мелком ткань, ловко перешпилил несколько швов и снова примерил на модели. Теперь линия талии приспустилась, легла спереди изогнутой линией, делая торс манекенщицы стройнее и длиннее. Майя видела, как работает великий мастер моды — волшебство, благодаря которому так высок спрос на его одежду. Это лесть фигуре, это подчеркивание женственности и делало платья Филиппа особенными. Он восхищался женским телом, и это проявлялось в его платьях. Вот что делало их уникальными, такими привлекательными и желанными.

Он тронул Майю за руку.

— Хотите попробовать подогнать спину?

Она никогда не обучалась в «Макмилланз» подгонять спину. Она сделала попытку пришпилить большой край холста к плечевому шву, но, как всегда, он был слишком жестким, слишком неподатливым, чтобы ниспадать как шелк, из которого должно было быть сшито это платье. Тогда она попыталась сообщить его массе изящную плавность, но он коробился неуклюже и жестко. Когда наконец край был кое-как закреплен и Майя отступила на шаг, руки ее вспотели от напряжения, она чувствовала, что провалилась.

— Quelle atrocite! — вскричала она, и все засмеялись. В это мгновение вошла мадемуазель Жозефина и взглянула на сцену со сдержанной улыбкой.

— Развлекаетесь? — спросила она.

— Майя драпирует модель, — объяснил Филипп.

— Но она позирует с девяти часов, Филипп, — забрюзжала Жозефина. Филипп потянулся к платью и аннулировал всю работу Майи, а затем несколькими булавками быстро закрепил все так, что платье приобрело вид легкого, свободно ниспадающего.

— Меня никогда не учили работать таким способом, — со вздохом сказала Майя.

— Потребуется большая практика, пока вы овладеете этим, — утешил ее Филипп.

Жозефина помогла Элизабет высвободиться из платья, внимательно разглядывая его, потом отнесла на рабочий стол.

— Может быть, работать с этими деталями было бы легче, если бы они были en bias? — спросила она Майю, глядя горящими глазами.

Майя нахмурилась.

— Что вы имеете в виду?

— En bias! Разрезанные по диагонали! Вы, конечно, знаете, что это такое? — Жозефина показала жестом, что имеет в виду.

Майя покачала головой, озадаченная неожиданным вопросом.

— Конечно, я знаю — но я всего лишь пыталась использовать тот кусок ткани, что мне дал Филипп…

— Но вы должны были разрезать его по косой линии! — вскричала Жозефина. — Это все должны знать!

Майя почувствовала, как от этой неожиданной атаки у нее начали наворачиваться слезы. Не в силах говорить, она взглянула на Филиппа.

— Это была вполне естественная ошибка, — спокойно сказал он Жозефине.

— Но, Филипп, — взорвалась Жозефина, уперев руки в бока. — Как можешь ты нанимать кого-то, кто не понимает значения кроя по косой линии?

Майя вылетела из студии, хлопнув дверью, промчалась по коридору в свою крохотную комнатушку и захлопнула эту дверь тоже. Потом, всхлипывая, опустилась на стул. Жозефина была права — от этой мысли ей стало еще хуже.

Послышался негромкий стук в дверь, и она выкрикнула:

— Attendez!

— Это я, Филипп, — донесся голос.

Она открыла дверь. Филипп вошел, добродушно улыбаясь. Потом аккуратно затворил за собой дверь. Его глаза светились. Майя отвернулась и кончиками пальцев смахнула слезы.

— Нет решительно никаких причин, чтобы плакать, — сказал Филипп. Он сунул руку в карман и вручил ей белоснежный платок. Не глядя на него, она вытерла свои горящие щеки. — Я знаю, она бесцеремонна, — пробормотал он, — но такая уж она есть.

Он стоял так близко, что она ощущала аромат одеколона, смешанный с его собственным запахом, и ноздри ее расширились. Ей хотелось повернуть лицо к нему, чтобы он мог осыпать его поцелуями. Она дрожала в предвкушении его прикосновения, и, словно прочитав ее мысли, он дотронулся сзади пальцами до ее шеи. Это было целительное прикосновение, от его руки исходили умиротворяющие волны. Пальцы задержались на какую-то секунду, и она сделала глубокий вдох, пытаясь удержать себя от того, чтобы кинуться к нему, поцеловать его озабоченное лицо. Впервые в жизни она испытала страстное желание поцеловать мужчину, и это поразило ее. Майя вернула ему носовой платок.

— Спасибо, сейчас я возьму себя в руки, — пообещала она.

Они обменялись долгими взглядами, в его она могла прочитать многое. Что он сожалеет о ревнивой выходке Жозефины. Что он любит ее куда больше, чем Жозефину, но его связывает с Жозефиной чувство долга. Что он сожалеет о том, что пригласил ее работать в доме. Пока она снова и снова пыталась истолковать себе его серьезный взгляд, он оставил ее, осторожно закрыв за собой дверь.

Она почувствовала прилив гнева на него за то, что он нашел этот способ управлять ею, успокоить ее, одарить ощущением счастья от его легкого прикосновения, мимолетного внимания, словно она была маленькой собачонкой, которую можно легко приручить. Все, чего она хотела — чтобы он привлек ее к себе. Она знала, каким сильным он был, как крепко может он обнять ее своими смуглыми, мускулистыми руками. Она знала, каков запах его тела и вкус его кожи, если лизнуть его шею языком. Эти фантазии изумили и напугали ее. Представлять, что они оба — она и Филипп могут обнаженные обнимать друг друга, было слишком смело даже для фантазии. От одной этой мысли ее затрясло. Неожиданно она осознала, что он должен стать мужчиной, который устранит ее страх, освободит ее от него. Он должен знать, как надо заниматься с ней любовью, чтобы она ничего не боялась. Возможно, он был единственным мужчиной в мире, кто мог добиться этого — вот почему судьба привела ее, зеленую, юную американскую девушку, в студию ведущего дизайнера, это было предопределено. Взгляды, которыми они обменялись… Огромность ощущения от встречи их глаз. Все это перенесло ее в иной мир — где охватывала дрожь, замирало дыхание и не заботило, что, как и где произойдет, пока они вместе. Майя стиснула голову руками. Она так любила его, что не могла даже думать хладнокровно.

Вернувшись вечером домой, она нашла сообщение от Уэйленда; он просил, чтобы она позвонила ему — разговор будет им оплачен.

— Твоя мать и я прибываем в Париж двадцать четвертого июля, — сказал он ей взволнованно, — мы оба остановимся в «Крийон». Она в прекрасном настроении. Все эти освобождения и революции оказали на нее хорошее действие. Она хочет, чтобы ты присоединилась к нам на то время, что мы будем в Париже. Обеды и все такое… Ты должна, понимаешь?

— Я не знаю, — ответила Майя, — у нас будет самое напряженное время, нынешняя коллекция имеет для Филиппа такое значение. Конечно, мне очень хочется увидеть тебя, Уэйленд!

— И твоя мать очень надеется увидеть тебя, Майя, так что постарайся. Мы сможем очень хорошо провести время. Колин, конечно, тоже будет. Так что устроим двойное свидание и наедимся до отвала!

— Отлично! — сказала она, постаравшись, чтобы это прозвучало с энтузиазмом.

Когда он повесил трубку, она почувствовала себя совершенно разбитой. Много месяцев она успешно отгоняла все мысли о Корал, и теперь прибытие матери в Париж порождало массу проблем. Майе захотелось увидеть Филиппа, может быть, она ожидала услышать от него какие-то слова по этому поводу: ведь материал в «Дивайн», посвященный ему, мог бы существенно повлиять на будущее этого дома.

— Эта коллекция, как вы говорите, может «сделать или сломать» его? — спросила как-то вечером Стефани, когда они оставались в студии вдвоем. — Жаль, что вы присоединись к дому именно в такой напряженный момент.

— Я полагаю, что у Филиппа Ру все моменты такие напряженные, — ответила Майя.

Стефани не улыбнулась.

— Он знает, что должен осуществить обещания своего первого сезона, или окажется мыльным пузырем! Так бывает, если никто не стоит за твоей спиной, а ты пока еще не делаешь большие деньги!

— А если привлечь американских покупателей? — спросила Майя. — У меня есть хороший друг в «Хедквотерз». Он может посмотреть коллекцию.

Стефания кивнула, разглядывая опись.

— Да, но мы также нуждаемся в японцах, англичанах, немцах, в интересе со стороны магазинов, издателей выкроек, парфюмеров — в общем, всей этой публики.

Майя вздохнула.

— И в публикациях большой прессы. Если бы он понравился моей матери…

Все ведущие агентства моделей прислали своих звезд, чтобы Филипп выбрал манекенщиц для показа коллекции. Он нашел четырех, чьи пропорции нравились ему больше всего: крепких, спортивного типа с длинными ногами и руками. Эти высокооплачиваемые модели использовались крайне бережно. Филипп продолжал прибегать к услугам Элизабет, работавшей в его доме, и немецкой девушки Роз-Мари. Они часами позировали ему для подготовки платьев, их пропорции соответствовали пропорциям манекенщиц-звезд.

Одна из девушек, которую отобрал Филипп, была темноволосая красавица из Нью-Йорка по имени Одри Зелко. Ей было всего девятнадцать, но искушена и опытна она была не по годам. Они часто болтали с Майей в ожидании примерки. Огромные темные глаза Одри, вздернутый носик, чувственные, полные губы придавали ей экзотический вид. Она рассказала, что прибыла в Париж всего месяц назад, и в этот же день началась ее карьера модели. Она была редкостное создание — фотомодель, которая с равным успехом могла демонстрировать платья на подиуме.

У Одри был целый шлейф обожателей, которые на уикэнд увозили ее, например, в Марокко, а в будние дни водили в лучшие рестораны и boutes Парижа. Она производила ошеломляющее впечатление, платья носила с европейским шиком, ее юбки заканчивались у самых бедер, так что были обнажены красивые, длинные, стройные ноги. Другие манекенщицы, среди них чернокожая девушка, которая великолепно показывала платья Филиппа, шатались по студии, попыхивая сигаретами, наполняя помещение дымом, к крайнему раздражению Жозефины. Майя наблюдала за ней, желая увидеть, насколько ее нервирует присутствие этих очаровательных созданий. Но Жозефина знала, что Филипп всегда бывал настолько поглощен примеркой, что на девушек обращал не больше внимания, чем на деревянные манекены.

Одри присоединилась к Майе, когда та решила забежать в ближайший tabac, где за ними с интересом наблюдал владелец, пока они пили кофе со сливками и жевали сэндвичи.

— А как у тебя с поклонниками? — спросила Одри после того, как поведала о многочисленных свиданиях с разными мужчинами. — У тебя ведь должен кто-нибудь быть?

— Когда я училась в школе моды в Нью-Йорке, мне нравился один парень, Дэвид, — ответила она. — Но после того, как приехала сюда, я потеряла с ним связь.

Одри кивнула своей красивой головкой.

— Я тоже ненавижу писать письма. Я предпочитаю, чтобы парни звонили мне. Они так и делают, если ощущают интерес. Единственный парень, ради которого я нарушила это правило — Мик Джаггер. Однажды в Нью-Йорке я достала его номер и позвонила ему. — Одри вздернула бровь. — Но ничего из этого не вышло, — призналась она.

Позже она сказала Майе:

— Ты должна увидеть берлогу, в которой я сейчас живу. Готова поспорить, это самый дешевый отель в Париже.

Я намерена экономить каждый пенни, который зарабатываю как модель, чтобы обеспечить себя на будущее, когда стану старой и толстой. Майя улыбнулась.

— Не могу представить тебя, живущей в бедности — никогда! Ты будешь летать в Марокко на уик-энд и обедать в «Ритце».

— Да, и припрятывать остатки еды в свою сумочку, чтобы позавтракать утром, — заверила ее Одри. — Но если у тебя здесь нет поклонника, то как ты развлекаешься?

— Моя работа и есть мое развлечение, — сказала Майя.

— Развлечение? — воскликнула Одри. — Работая на эту ужасную пару…

— Я могу думать только об одном из них.

— О, конечно, Филипп может увлечь своим очарованием, но атмосфера такая строгая, и все такое… Просто хочется извиниться, если произнесешь слово «говно»… И эта Жозефина. Господи, она мне кажется настоящим привидением! Я испытываю смущение, когда обнажаю перед ней свои сиськи! И она готова убить каждого, кто заглядывается на Филиппа.

— А что ты думаешь о нем? — застенчиво спросила Майя.

— О Филиппе? — Одри поскучнела и отхлебнула кофе. Потом откровенно взглянула на Майю. — Ты втюрилась в него, да? Я заметила, как ты смотришь на него.

Майя помедлила с ответом. Она давно не откровенничала с девушкой своего возраста.

— Я влюблена в него, — наконец призналась она. — Ах, Одри, я никогда не чувствовала ничего подобного ни к кому за всю свою жизнь.

— Ох… — Одри откусила большой кусок сэндвича и минутку молча жевала.

— Так в чем дело? — спросила Майя. Одри пожала плечами.

— Я думаю, что тебе следует побыстрее написать своему Дэвиду. — Она перегнулась через круглый мраморный столик. — Ты что-нибудь знаешь о мире моды? Что тут правильно и что неправильно? Я имею в виду мужчин. Филипп Ру чрезвычайно сексуальный мужчина, но его интересует только сам Филипп Ру! Он использует все свое очарование, чтобы пробиться наверх, и он этого добьется. Но есть что-то необычное в этих двоих — ты разве не чувствуешь этого? Есть что-то таинственное в каждой сцене между ними. Они не вписываются никак в этот город, правда. Послушай меня — не становись на их пути…

Все дизайнеры Парижа паниковали, когда приближалась дата их демонстрации. Филипп не был исключением. Он терял самообладание, большей частью по пустякам, из-за мелких неприятностей, вроде пуговицы, пришитой не так, или оставленной в полотне булавки, уколовшей капризную манекенщицу.

Филипп Ру походил на шахматиста, стремящегося решить задачу. Его задача заключалась в том, чтобы добиться элегантности и придать телу женщины — любой женщины — те очертания, которые он желает. Майя сидела в своей комнатушке каждое утро, поглощенная дизайнами, воплощением приходящих в голову идей. Она пыталась объединить практичность уличной моды и искусство высокой.

Филипп видел, что она делает, и когда разглядывал ее эскизы, обсуждал их с ней, предлагал материал, Жозефина оставляла их вдвоем. Эти их совещания стали для Майи заключительной фазой дня. Похоже, не меньше, чем ее, они воодушевляли и Филиппа. Скоро вся доска объявлений была покрыта ее эскизами — среди них не было ни одного рисунка, сделанного самим Ру. Вывод был ясен даже для Майи. Вся коллекция осенне-зимнего сезона Филиппа Ру (Париж, Франция) должна была основываться на ее дизайнах, ее идеях. Она ничего никому не сказала, хранила этот невероятный секрет в себе.

Только Одри, которая видела листочки, приколотые к доске, и заглядывала в ее альбом с набросками, спросила ее:

— Разве все эти рисунки не твои? Майя, почему ты мне не скажешь, что это ты автор дизайнов всей этой чертовой коллекции?

— Я принимала участие, — неопределенно ответила Майя.

— Ты просто дурочка — ведь ты даже на получаешь приличного жалованья!

Это была правда. Филипп платил Майе меньше, чем ей обходились ее ленчи.

Когда коллекция стала приобретать законченный вид на ее глазах, она поняла, что они делают что-то очень новое.

Она знала, что Филипп будет объявлен либо сумасшедшим, либо гением. Некоторые изделия были такими короткими, такими смелыми, что даже манекенщицы протестовали, когда примеривали их. Филипп к тому же хотел, чтобы они не прохаживались по подиуму медленно, томно, а танцевали, или пробегали по салону.

— Я слышала, как они вопили друг на друга вчера вечером, — сказала Одри во время ленча, который они проглатывали в спешке. — Они думали, что кроме них никого в салоне нет, но я должна была вернуться за своей косметикой, я ее забыла. Жозефина допытывалась у Филиппа, почему он попал под американское влияние. Разве он забыл, как любят одеваться французские женщины? А он ответил, что теперь Америка — новый лидер, даже в области моды. Он сказал, что будет делать дизайны, которые понравятся американским женщинам, потому что они вдохновляют его — и тут я все поняла, Майя. Это все были твои дизайны, разве не так? Это ты вдохновляешь его! Его крой был всегда прекрасным, но в нынешнем сезоне платья стали совсем другими. Ты помогаешь ему представлять молодую Америку: длинные ноги, крепкие тела — вот почему он выбрал меня и ту чернокожую девушку. Он хочет быть великим в Америке — и плевать ему на эту Францию!

Но он сотни раз говорил Майе, что все они работают вместе на благо дома и что он не интересуется деньгами. И требовать чего-то от него, когда это его гений сделал эти платья такими чудесными, было бы неправильно. Она знала, что он сейчас нуждается в ней, и это было единственным, что ее интересовало.

 

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

— Ради Бога, Ллойд, выкладывай секреты, — прошипела Корал.

Они сидели за лучшим столиком дорогого французского ресторана «Ла-Котэ Баску», и даже пресыщенная публика пялилась на них. Корал выглядела потрясающе. На ней был великолепный костюм от Шанель — того стиля, о котором все думали, что он отошел в прошлое, и навсегда, а вот она надела такой костюм, вернув эту моду, и все светские дамы, присутствующие здесь, сразу почувствовали себя оборванками.

— Ты изумительно выглядишь, Корал, но давай сначала сделаем заказ.

Ллойд выглядел ликующим. Но почему? — размышляла она. Обычно ее осведомители — фотографы, парикмахеры-стилисты, мастера макияжа — передавали ей ключ к его настроению: рост оборота, жена уехала на неделю из города и тому подобное. Она наблюдала, как его глаза жадно изучают меню. Наступившие шестидесятые годы начинали нервировать ее. А может быть, это все марихуана, которую она курит. Она была главным редактором уже два года, и это она ввела в мир моды практику использовать поп-звезд в качестве моделей: Шер, «Супремс», позже «Суперстарс» Энди Уорхола, две из них — Бэби Джейн Хольцер и Эди Седжвик были так же элегантны, как любая профессиональная модель. Сейчас их использовали все, это означало, что Корал пора идти дальше: какое следующее большое открытие предстоит? И она ли будет той, кто его совершит, как это бывало до сих пор?

— Фебе дает согласие на развод, — сказал Ллойд, с треском захлопывая меню. — Хочешь омаров? — спросил он.

Корал уставилась на него изумленными глазами, утратив дар речи; мысли ее прыгали, а он тем временем заказывал шампанское. Она пыталась сообразить — это хорошая новость или плохая.

— За счастье! — провозгласил Ллойд, когда шампанское было налито в бокалы. Корал машинально чокнулась с ним. Эту новость, сопровождаемую бульканьем «Дом Периньон», следовало осмыслить.

Наконец она попыталась улыбнуться.

— Как тебе это удалось, дорогой? Она кого-нибудь встретила?

Ллойд хмыкнул.

— Нет. Я должен благодарить своего адвоката. Ты знаешь, обычно это вопрос денег. Но ты не бойся, я держусь за «Дивайн», она не получит ни одного из моих изданий.

— И поэтому ты так счастлив?

— Я еще и влюблен, — сообщил он ей. — Возможно, впервые в моей жизни. Я хотел пригласить леди на смотрины, но она отказалась.

Официант уже подавал первое блюдо, когда Корал воскликнула:

— Но почему?

— Она немного стеснительна. Девочка боится, что ты не одобришь… Она работает на тебя.

— Она одна из моих редакторов? — Ллойд кивнул. — Одна из моих младших редакторов? О Ллойд, ты гадкий парень! Дай, попробую угадать: Донна Хэддон, мой умненький маленький редактор по спортивной одежде?

Ллойд кивнул и весь засиял:

— Разве она не красива?

— Очаровательна! — Корал неожиданно поперхнулась салатом, закашлялась и сделала глоток шампанского. Донна занимала то самое положение, с которого она сама стартовала в «Дивайн». От смутного страха ее охватил озноб. — Париж будет ужасно взволнован, — начала она быстро болтать, — назло оппозиции я подписала контракт с Твигги. Чер будет демонстрировать американские вещи. Твигги и Чер! Неплохо, а?

— Лучше, чем Сонни и Чер, я полагаю, — фыркнул Ллойд. — Донна сделала «Я добился тебя, Бебе» нашей песней. Помнишь, Корал, ты говорила, что поп-музыка проникнет во все сферы нашей жизни?

— Да, — задумавшись, не чувствуя вкуса еды, согласилась Корал. «Особенно, когда такие шестидесятилетние, как ты, связываются с двадцатипятилетними», — думала она.

Испорченное новостью настроение сохранялось у нее и весь следующий день. Когда она вышла из «Ла-Котэ Баску», намереваясь заняться съемкой, то была уже так раздражена, что увидев разноцветные пряди, которые Товарич Динел сделал в волосах модели, накинулась на них обоих, доведя девушку до слез и угрозы подать в суд. «Каждый хочет быть молодым, молодым, молодым!» — твердила она себе, пока ехала домой на такси. И где тогда останется она? Измотанная совершенно, она хотела поскорее попасть к себе в квартиру, чтобы покурить. Войдя в лифт, она закрыла глаза и обессиленно прислонилась к стенке, пока он тащился на ее этаж. Она начала испытывать ненависть к шестидесятым. У нее появилось отчетливое чувство, что они вовсе не ведут к чему-то лучшему, она осознала, что на самом деле они только озлобляют ее.

Войдя в квартиру, она стала лихорадочно искать свой секретный запас «травки». Один джойнт — и вскоре этот ужасный день останется позади. Несколько глубоких затяжек — токов, как их называют подростки, позволят ей расслабиться. Она мрачно улыбнулась. Ей нужно изучать современный жаргон. Это поможет замаскировать свой уже немолодой возраст и позволит юнцам чувствовать, будто она одна из них.

Она прикурила джойнт сразу, как только свернула, сбросила туфли, легла на кровать, затянулась и попыталась подольше задержать дым в легких. Постепенно ее настроение стало меняться. В самом деле, ничего особенного не произошло. Но одно она должна сделать до того, как полностью погрузится в кайф.

Она позвонила Говарду Остину. Может быть, она сможет убить двух птах из мира моды одним, хорошо нацеленным камнем? Пожертвовать Говардом и избавиться от угрозы, исходящей от Донны Хэддон, сделав один умный шаг. Донна очень хорошенькая, и Говард красив. Смогут ли они устоять друг перед другом?

Прошло уже несколько недель после их встречи. Его голос звучал настороженно — он явно не ждал звонка.

— Все еще ищешь редактора, Говард? — спросила она.

— Уж не хочешь ли ты сказать мне, что изменила свое решение? — засмеялся он. Его басовитый смех отдался в ней эхом. Он заставил ее чувствовать себя так, словно она сейчас занималась любовью.

— Просто до меня дошло, что одна из моих сотрудниц может оказаться тем человеком, которого ты ищешь. Ее зовут Донна Хэддон, и она проворна, как хлыст…

Он приметил Донну Хэддон, едва она появилась в маленьком, расположенном в стороне от людных мест баре, который они выбрали с тем, чтобы никто не увидел их и не заподозрил, что она ищет хорошую работу. Прошла неделя после звонка Корал, и Говард был издерган всеми делами по продаже своей фирмы одежды и найму новых офисов, поисками типографов, размещением издателя и небольшого штата в нескольких тесных комнатах, которые он снял в нижнем Манхэттене, в районе швейных мастерских. Он наблюдал, как Донна уверенно вошла в помещение, словно появилась со страниц «Великого Гэтсби». Высокая, стройная, с продолговатым лицом и темными, коротко подстриженными волосами. Ее холеность и безукоризненный туалет были как бы визитной карточкой редактора журнала мод.

Он вскочил с места и подошел к ней, протягивая руку и улыбаясь. Донна остановилась, улыбнулась в ответ и пожала его руку.

— Вы так молоды! — сказала она.

— Вы тоже! — засмеялся он. Они встретились взглядами, и оба ощутили какое-то приятное чувство. Он провел ее к столику и придержал стул, пока она усаживалась.

— Кто вам сказал обо мне? — спросила она, когда он занял место напротив.

— Колин Бомон, — с легкостью солгал он, как его и просила Корал.

— Это очень необычный человек, — сказала она.

— Он ваш большой поклонник, — заверил ее Говард. — Что будете пить?

— Я бы выпила бокал шампанского, — сказала Донна.

Говард заказал бутылку и, сидя за столом, оценивающе разглядывал девушку. У нее было одно несомненное преимущество перед Корал — он это осознал — она была на пятнадцать лет моложе и свежей, и она была прекрасной. Классический кремовый полотняный костюм, сдержанная элегантность являли благородный контраст с типичной для Корал сумасшедшей манерой одеваться. Он приветливо улыбнулся ей, и она ответила ему открытой улыбкой.

Принесли шампанское, и они стали говорить о модах. Он рассказал о «Лейблз» и о своих планах.

Донна слушала с вежливым интересом, сохраняя ледяное спокойствие. Он упомянул о жалованье, и она лишь слегка подняла бровь. Очевидно, деньги не были ее целью. После третьего бокала шампанского она наклонилась к нему.

— Понимаете, мистер Остин…

— Говард…

— Говард. Расскажи вы мне об этом несколько месяцев назад, я проявила бы большой интерес. Но, если быть честной, я не хотела бы сейчас уходить из «Дивайн». Мне польстило, что вы сделали мне такое предложение, и я ценю это. Но сейчас в «Дивайн» происходят разные события — я не буду вдаваться в подробности, и поэтому чрезвычайно важно в настоящий момент оставаться там.

Он нахмурился:

— Я не совсем вас понимаю. Вы ладите с Корал? Она пожала плечами.

— Так же, как все.

— С ней трудно?

— Я не из тех, кто выносит сор из избы, Говард, — ответила Донна, улыбаясь. — Таково уж мое строгое нантакетское воспитание. Поэтому позволю себе просто сказать, что Корал знает, как использовать власть…

— Вы рассчитываете занять ее место?

— Я бы не осмелилась делать такие предположения…

— О\'кей, я уступаю. Я чую какую-то сенсацию, но, полагаю, вы не собираетесь меня посвящать в нее. Вы не позвоните мне, если будут какие-то новости? Я намерен поддерживать все контакты, какие только могу завязать.

Она осталась сидеть, улыбаясь ему.

— Я не могу принять эту работу, — живо сказала Донна, — но это не значит, что я не заинтересована в вас.

Говард от удивления широко раскрыл глаза.

— Ваше строгое нантакетское воспитание говорит в вас? Она встретила его взгляд спокойными открытыми глазами.

— Вы заинтересовали меня. Ведь это отель, да? Так почему бы вам не снять номер?

— Вы шутите?

— Разве мы живет не в шестидесятые годы? — с вызовом спросила она.

Ему не требовалось вторичное приглашение — она была роскошной. Ее предложение было неожиданным, но он тоже желал ее. Он извинился и отправился в регистратуру, снял апартамент и послал Донне записку с указанием номера, посыльный отнес ее на серебряном подносе. Войдя в номер, она сразу кинулась в его объятия. Слившись в поцелуе, они упали на кровать. Донна освободилась от лишней одежды, расстегнула молнию на его брюках, и он вошел в нее, когда она села на него сверху, подняв юбку.

— О Господи! — восклицала она, двигаясь на нем вверх и вниз. Он постарался поменяться с ней местами, помогая ей избавиться от остальной одежды, которую она сбрасывала на пол. Скоро она осталась совершенно голой и, не позволяя ему выйти из нее, сорвала с него одежду, раздирая в нетерпении рубашку, обрывая пуговицы.

Когда их обнаженные тела слились, были отброшены последние остатки каких-либо ограничений. Он погрузил свое лицо между ее ног и лизал ее там, пока она не взмолилась, чтобы он остановился. У нее были великолепные, полукруглой формы груди, и он покусывал каждую из них до тех пор, пока соски не поднялись и не отвердели. Когда он снова припал к ней, Донна ласкала все его тело мягкими, нежными руками и шептала на ухо самые непристойные, бесстыдные слова. А потом он сильно и грубо взял ее, и они оба кричали от наслаждения и кончили одновременно. Когда оргазм затих, они долго лежали рядом на развороченной постели.

— Это был самый сумасшедший секс, какой я только помню в своей жизни, — сказал Говард, все еще тяжело дыша. Он взял ее за руку и сильно сжал. — Я хотел бы, чтобы это повторялось по крайней мере раз в неделю всю оставшуюся жизнь!

Он повернулся к ней, она улыбнулась и сказала:

— Насчет раза в неделю не знаю. Но в любой момент, когда я смогу ускользнуть.

Предостерегающая нотка в ее холодном голосе сразу оборвала его надежды.

— Ускользнуть от чего? — спросил он. — Твоих дел в «Дивайн»?

Она кивнула.

— В том числе.

Донна встала и начала одеваться, он наблюдал за ней, испытывая острое разочарование.

— А еще от чего? Мужа? Жениха? Бой-френд? — Он не мог удержаться от вопросов. Черт бы побрал этих женщин из «Дивайн»! Донна была очень быстрой, мгновенно и безупречно оделась, наложила косметику перед зеркалом, и вот уже ее ладонь лежит на ручке двери. Она была абсолютно спокойной: глядя со стороны, невозможно было поверить, что только сейчас она пережила пятнадцать минут бурного сексуального наслаждения.

— Ты пытаешься создать тайну? — произнес Говард, собирая свою одежду.

— Ты читаешь «Уименз Уэр»? — спросила она. — В завтрашнем номере будут все ответы… — Она открыла дверь, послала ему воздушный поцелуй и исчезла.

На следующее утро, едва войдя в свой офис, он кинулся к газете. Раскрыв страницы с рубрикой «Глаз», он нашел нужную заметку.

«Ллойд Брукс из «Брукс Пабликэйшнз», издатель пользующегося бешеным успехом блестящего «Дивайн», объявил о состоявшемся несколько недель назад разводе с Фебе Брукс, с которой прожил в браке тридцать лет. На прошлой неделе его видели с шикарной Донной Хэддон, редактором материалов о спортивной одежде в «Дивайн». «Это была деловая встреча», — утверждал мистер Брукс, отмахнувшись от нашего фотографа в холле «Дивертименти», где он ужинал со своей молодой (26) сотрудницей. Принцесса моды Корал Стэнтон не могла сделать иного комментария для «Глаза», кроме заявления, что у нас свободная страна, но информированные люди относятся к сказанному мистером Бруксом (62) серьезно».

— Черт! — выругался Говард, отшвырнув газету, — тогда, черт побери, я сам у себя буду редактором!

* * *

Он смог дозвониться до Донны на следующей неделе только через ее секретаря.

— Секретарь у редактора по спортивной одежде? — удивился он.

— М-м…. мы создаем целый отдел спортивной одежды, — ответила она.

— Через труп Корал?

— Что-то в этом роде.

— Хочу поздравить тебя. И еще сказать, что сожалею о напрасно потраченном нами времени.

— Говард, — тихо сказала она в трубку. — Я думаю, что мы великолепно провели время.

— Ты собираешься выйти замуж за своего босса?

— Ну и что?

— Ты хочешь сказать, что это не совсем по любви? — Он сам себе кивнул головой. Как можно быть таким наивным? Как мог он представить такую ловкую девушку, как Донна, кем-то вроде маленького глупого ангела?

Она хрипло засмеялась, и он вспомнил ее длинную, нежную шею, выгибавшуюся, когда она откидывала голову.

— Ллойд и я будем очень счастливы, Говард, — заверила она его. — Я сделаю его счастливым. Но это вовсе не значит, что ты и я не можем сделать счастливыми друг друга.

Говард мрачно усмехнулся.

— Я недооценивал тебя, Донна, извини. Не думаю, что я когда-нибудь встречал такую, как ты…

— Я достаточно уникальна, — согласилась она. — И я ненавижу, чтобы меня сравнивали с кем-либо, Говард, особенно с кем-то, вроде Корал.

— А кто тебя с ней сравнивает?

— Ты, прежде всего. И все в мире моды, кто знает, что я мечу на ее должность.

— Значит, ты признаешь это?

— А почему я не могу желать этого? Кстати, потребуется чертовски тяжелая работа, чтобы искоренить всю ту чушь, которую она насаждала в журнале последние два года. Я презираю ее отношение к моде — оно антиженственно. Женщина не может пошевельнуться в тех платьях, что она фотографирует. Вот почему она так любит рок-звезд и капризуль Уорхола — они совершенно застывшие, словно камни, им не надо двигаться. Я люблю одежду, и я вижу будущее очень отчетливо. Нам нужна одежда, которая способствует движению! Спортивная одежда, здоровье, действие! Вот что будет в семидесятых. Корал не в состоянии воспринять эту свежую струю.

Говард слышал, что она выходит из себя, и негромко присвистнул:

— Вот как! Девушка с миссией! Ты действительно достаточно амбициозна, да?

— Достаточно для того, чтобы захотеть получить пирог и съесть его! То есть тебя, Говард! Мне понравилось то, что я чувствовала, когда мы были вместе. Наша кожа совместима — разве ты не ощутил этого?

Говард почувствовал, что слабеет.

— О Господи, ощущаю ли я это, Донна? Да у меня стоит от одного твоего голоса, дорогая.

— А я размякаю, слыша твой, дорогой. Я уже растаявшая и… мокрая.

— Но я не намерен удовлетворяться получасом в номере отеля, — твердо сказал он.

— Мы подумаем об этом, — пообещала она, — и ведь у нас, к тому же, общая цель, не так ли?

— У нас? Какая?

— Мы оба хотели бы задать хорошую взбучку этой суке, разве не так, Говард?

— Что заставляет тебя так говорить?

— Говард, ты все еще недооцениваешь меня! Я знаю, что у тебя была связь с Корал. Я знаю, что для тебя это было более серьезно, чем для нее. Я знаю, что ты предлагал ей редакторство в «Лейблз» до меня…

— Откуда ты знаешь все это?

— Я ловкая! — ответила она, не колеблясь. — Я поспрашивала вокруг. Я догадывалась. — Она засмеялась. — И я в великолепных отношениях с Вирджинией, ее секретаршей.

— Судя по всему, ты можешь достигнуть, чего хочешь, и без моей помощи.

— Я могу настоять, чтобы Ллойд избавился от нее, когда закончится контракт с ней. Но в этом случае я буду выглядеть некрасиво. Будет намного приличнее, если она просто подаст в отставку. Ты можешь мне помочь в этом, Говард. Я буду снабжать тебя информацией, которую ты сможешь использовать, не указывая источник. Я не прошу тебя публиковать что-нибудь, что не было бы правдой. Ты будешь сообщать только факты. Ты же сам сказал, что тебе нужны контакты. И ты получишь их, не сомневайся! Я сделаю твою полосу «Всякие слухи» горячей!

Говард посмотрел на телефон. Она собирается использовать его, но иногда быть используемым приятно. В сексе. Он подумал о том, как был расстроен после того уик-энда в Саутхэмптоне с Корал, когда они так великолепно занимались сексом, и каким он тогда был невинным, наивным, несозревшим юнцом. Корал сделала его циничным и подозрительным. Он вспомнил ее сводящий с ума, издевательский смех в ответ на его предложение работать с ним. Ее легкий отказ от его новой газеты. Потом он вспомнил тело Донны, ее рот, ее потрясающе развратное поведение, когда они занимались любовью.

— Конечно, я согласен, — пообещал он Донне.

Корал сидела в «Импрессионати» на бархатной банкетке между Уэйлендом и Колином, нежась под огнями светильников. Это был ужин накануне их отъезда в Париж.

— Мы отметим вместе первый воскресный вечер в Париже, да? — спросила их Корал. — В кафе «Купол»? Это традиция! Может быть, даже моя дочь согласится присоединиться к нам.

Уэйленд просиял.

— И вы снова станете друзьями! Я был бы счастлив!

— Она моя дочь, — сказала Корал, задумчиво закуривая сигарету. — Во мне проснулись мои похороненные чувства. Немного странно, что мы были врагами. Я совершила ошибку. Но теперь время мира и любви, я словно слышу это. Мы не часто виделись с Майей. На этот раз хочу попытаться сблизиться с нею. Я горжусь, что она работает вместе с Филиппом Ру. «Уименз Уэр» намекнул, что эта новая коллекция вознесет его. — Она пытливо взглянула на Уэйленда, потом на Колина. — Мы, конечно, должны использовать новое направление в моде — шестидесятые не могут кануть бесследно. Вы должны посмотреть материал, который мы отсняли для октябрьского номера. Сплошной винил, прозрачность и сумасшедшинка! Мое открытие — Маккензи Голд — станет крупнейшим дизайнером в Америке! Это неожиданно надолго отодвинуло меня от возвращения к элегантности.

— Если кто-нибудь и сумеет вернуть элегантность, так только ты, — заверил ее Колин.

— О, может быть, сейчас и не время для элегантности, — задумчиво сказала Корал. — Мы должны пройти через эти «размашистые шестидесятые» — как их назвал «Тайм», прежде чем вернемся к старым ценностям. Я хорошо понимаю эту эру и должна идти с нею в ногу, но, — она чуть передернула плечами, — я ненавижу все это!

Она не подавала виду, что больше всего ее страшило скорое бракосочетание Донны Хэддон и Ллойда Брукса. Если она сообщит мировой прессе, что знает, кто или что станет Следующим Большим Событием, она сумеет доказать свою незаменимость для «Дивайн». Тогда Ллойд не осмелится сместить ее. Она должна открыть в Париже нового героя моды!

Она подняла бокал с коктейлем и предложила:

— За возвращение элегантности! И за массу развлечений в Париже!

* * *

— Дети! Дети! — Эйб Голдштайн постучал по столу, призывая к порядку. Семья собралась на совещание в столовой своей квартиры в Бронксе. Маккензи зажала рот рукой и тихонько фыркнула. Она отказывалась всерьез принимать эти семейные совещания, не видя в них ничего, кроме средства удовлетворить самолюбие отца. Даже Реджи и Макс не сдерживали смеха, видя суровое выражение его лица.

— Да будете же вы слушать, наконец! — громко вскричал Эйб.

Конечно, ему нравилось все это. Он утверждался как глава семейства. Но часто эти шумные часы оборачивались лишь семейной сварой. Маккензи и Реджи всегда бросались в бой, как только Эйб усаживался с отсутствующим выражением лица. Хотя он и основал «Голд!», он не понимал современную моду. Реджи тоже не понимал, но он хотя бы ясно видел, что все, за что воевала Маккензи, приносило свои плоды.

Эйб разглядывал недельные накладные, как старый развратник украдкой рассматривает порнографический журнал. Цифры в десять раз превышали те, с которыми он привык иметь дело, и он никак не мог поверить своим глазам. Но когда они начали обсуждать цены на аренду помещения в престижном районе, он схватился за сердце и издал вопль.

Маккензи в сотый раз повторяла:

— Наш второй магазин должен быть на Мэдисон! Более того — в районе Шестидесятых, Семидесятых или Восьмидесятых улиц и на западной стороне авеню. Мы должны иметь витрину, соответствующую «Голд!» Поверь мне, я права — разве я это не доказала до сих пор?

Эйб состроил гримасу и пожал плечами, в то время как ее братья угрюмо согласились, что до сих пор ее выбор всегда приносил успех. Что бы она ни отстаивала — определенные часы работы, оформление витрины, штат продавщиц, даже рисунок на пакетах — все это работало превосходно.

— О\'кей, — недовольно пробурчал Реджи, — полагаю, нам следует начать поиски на Мэдисон. А теперь, как насчет твоего приятеля? Этого… Элистера?

— Я хочу, чтобы он стал членом нашей компании, — заявила Маккензи. — Если мы откроем магазин на Мэдисон, мы будем нуждаться в публикациях в прессе, в ее благосклонности. Как раз этим он занимается. Он должен начать присутствовать на наших совещаниях.

— С каких это пор он стал членом нашей семьи? — спросил Эйб.

— Он является моей семьей, о\'кей? — отрезала Маккензи.

— Если ты сожительствуешь с каким-то парнем, — буркнул Реджи, — это еще не делает его членом моей семьи, Мак.

— Ты живешь с этим мужчиной? — спросил Эйб. — Он еврей?

— О Господи! — завопила Маккензи, — оставьте мою личную жизнь в покое!

— Ты хочешь положить жалованье этому парню? — спросил Эйб.

— Нет, он будет работать бесплатно! — Глаза Маккензи сверкнули. — Честно говоря, пап, он так мотается по городу, помогая с магазином, что у него зад отваливается. Давно уже пора было положить ему жалованье.

Трое мужчин смиренно переглянулись. Наконец Реджи сказал:

— О\'кей. Узнай, какое жалованье он ожидает, но сведи его к минимуму. Мне не нужны все эти дополнительные выплаты каждую неделю. И мы установили правило для наших семейных совещаний, разве не так, папа? Только семья. Он не может присутствовать на этих совещаниях.

Эйб кивнул.

— Как можно допустить, чтобы посторонний человек знал, сколько денег мы выручаем?

Маккензи покачала головой. Его непреклонный тон говорил, что она не в состоянии переубедить его.

— Так будет лучше, Мак, — сказал Макс. — Ему ни к чему знать каждую деталь. Это семейный бизнес, и мы хотим таким его и сохранить.

— А если я в один прекрасный день выйду за него замуж? — взорвалась Маккензи.

— Тогда мы перейдем мост, когда дойдет до этого, — пообещал Макс.

Она покидала совещание, чувствуя себя опустошенной и измотанной.

— Они ничего не понимают в моде, — жаловалась она Элистеру. Маккензи не стала рассказывать ему о своей попытке официально ввести его в состав компании. — Все, что я говорю, подвергается сомнению. Но у них есть деньги, и я должна иметь с ними дело. Во всяком случае, какое-то время.

Она достаточно разбиралась в бизнесе, чтобы понять, что их бухгалтер, двоюродный брат Эйба, который всегда вел его дела, не обладает достаточной квалификацией, чтобы заниматься таким предприятием, каким стал «Голд!» Реджи согласился с ней и предложил своего старого школьного друга Эда Шрайбера. Когда сбыт резко увеличился, начались разговоры о втором магазине, и они решили устроить в Бронксе мастерскую на двадцать швей. Эд Шрайбер был приглашен на совещание, и Маккензи едва заметила его, она была целиком захвачена новыми идеями для следующей коллекции и увлеченно делала наброски в своем альбоме.

Для себя у нее не было и минуты свободной, но между занятиями дизайном и контролем за приемками она искала новую квартиру, как декорацию к своей новой, успешной жизни. Большую квартиру на Мэдисон-авеню, которую она случайно нашла, можно было бы назвать пентхаузом, или «подходом к пентхаузу», как она колко заметила своей семье.

— Есть смысл, — сказала она им, — включить арендную плату в деловые расходы. — Лучше я буду заниматься дизайном там, чем снимать для этого студию. Это позволит нам снизить налог.

Отец и братья смотрели на нее широко раскрытыми глазами. Им и в голову не приходило, что Маккензи когда-нибудь может потребоваться студия.

— И они согласились! — говорила она позже Элистеру с триумфальным сиянием в глазах. — Я больше и шага не сделаю снова в эту жуткую квартиру в Виллидж. А новая квартира такая огромная! Говорю тебе, Элистер, это, черт побери, пентхауз!

Она потащила его туда, захватив целую сумку доритос и самую большую банку икры, какую только могла найти в отделе деликатесов «Блумингдейла». Квартира располагалась на двух верхних этажах небольшого престижного дома с швейцаром и очень респектабельными жильцами.

— Я здесь буду казаться странной личностью, — говорила Маккензи, устраивая пикник в центре большой, пустой гостиной. Элистер прошел по гулким огромным комнатам, заглянул в ванную и на кухню. Когда он вернулся, она протянула ему чипс.

— Ты единственный человек в мире, — заявил он, — который ест белужью икру с чипсами!

— Ну и что! Я чувствую себя такой богатой, что могу есть все, что только захочу. — Она засмеялась. — Когда кончатся чипсы, буду пользоваться собственными пальцами!

Элистер опустился рядом с ней, и она стала кормить его из своих рук.

— Мои никогда не уважали меня, — говорила она, — но по тому, как они обращаются со мной, я вижу, что они считают меня гусыней, которая откладывает золотые яйца моды. — Глядя на икру, она вдруг нахмурилась: — Это мне даже не нравится, но я намерена отыскать в ней вкус. И во всем остальном, что стоит дорого.

— Ты переросла меня, Мак, — сказал Элистер, — ты достигнешь большего, чем я мог и мечтать…

— Ты должен быть счастлив за меня, потому что ты верил в меня, — сказала она, сунув руку ему между ног и играя там, чтобы возбудить его.

Его глаза сделались нежными и томными, когда он наблюдал за ней. Маккензи захихикала, расстегнула молнию на его брюках и высвободила его член. Элистеру многого и не требовалось — он уже был готов. Он задрал на Маккензи свитер и начал сосать ее груди. В шутку она сначала намазала немного икры на его член, а потом медленно слизала ее с него. Он взял немного икры на кончик пальца и намазал на ее соски, потом, наклонив голову, тоже слизал ее. Она в восторге заверещала.

— О Господи, это действительно здорово! Готовая принять его, она сняла с себя одежду.

— Мой сладкий Элистер! — пробормотала она, зажмурив глаза, когда он вошел в нее, и стала медленно двигать бедрами навстречу ему, словно они танцевали. Она запустила пальцы в его тонкие белокурые волосы, а он не спеша усиливал ее возбуждение. Он никогда не делал ошибок, всегда был таким нежным. Когда Маккензи почувствовала, что ее наслаждение приближается к пику, она стала долго и судорожно вздыхать, и он воспринял это как сигнал, что и ему можно кончить. Он тогда задвигался так быстро, что она достигла еще одного оргазма, а затем они кончили одновременно. В спазмах содрогалось все его тело, он громко стонал, и она тоже разделяла его наслаждение. Это было самое прекрасное чувство в мире — знать, что она способна дать мужчине такое наслаждение. Прошло несколько минут, их дыхание вошло в норму. Им снова стали слышны звуки с улицы.

— Я хочу купить самую красивую мебель, Элистер, — пробормотала она, — итальянскую, стильную. «Блумингдейл» открыт допоздна — ты не сходишь со мной?

Они проходили через ее бутик. Было пять часов дня, и покупатели разглядывали вещи на вешалках.

— Я хочу поговорить с тобой кое о чем, — негромко сказал Элистер. — Я работаю для «Голд!», или как?

— Но ты ведь все время здесь, разве не так? — Маккензи пощекотала ему подбородок. — А кем бы ты хотел быть? Генеральным менеджером?

Он нахмурился:

— Может быть, ты бы поговорила предварительно со своей семьей, прежде чем раздавать должности?

Маккензи привела в порядок стопку ярких свитеров, сложив их в акриловый куб.

— А как ты думаешь, за что я сражалась с ними всю неделю?

Он побледнел, и она увидела, насколько это было для него важно.

— Значит, они не хотят меня? — Он пытался говорить бесстрастно.

— Ох, беби! — Она сделала большие глаза. — Я должна воевать за каждый пустяк, значит, и за тебя! И мы хотим тебя, Элистер!

Она импульсивно обняла его, и стоявшая рядом покупательница хихикнула.

— О\'кей, но я хочу настоящий контракт, Мак, — предупредил Элистер, — и приличное жалованье.

— Да? Вот так неожиданно хороший контракт? Мне не нравится, что ты относишься к этому так серьезно. Для меня это еще похоже на игру в магазин. В чем дело? Тебе нужны деньги? — Она нагнулась над прилавком, нажала на клавишу кассового аппарата, вытащила из него пачку двадцатидолларовых банкнот и протянула ему. — Слушай, тебе достаточно только попросить меня, дорогой. Господи, я знаю, что ты так работаешь ради меня, что у тебя задница отваливается.

Он взглянул на деньги, которые она совала ему, затем на покупательниц вокруг.

— Мак, — сказал Элистер, — так не делают…

— О, не будь таким упрямым! — Она засунула деньги в карман его блейзера.

Маккензи отпустила продавщиц и сама заперла магазин. Элистер выровнял стеллажи и погасил свет. Когда они очутились в темноте и им оставалось только включить сигнализацию, он привлек ее к себе.

— Давай поженимся, Мак, — прошептал он.

Она обняла его, а затем резко ответила:

— Нет! — Он отшатнулся от нее, разочарованный, — Давай будем долго-долго жить в грехе. — Она взяла его за руку и вывела в сторону Второй авеню. — Женитьба — это такая древность, варварская практика, дорогой, а я еще многое должна сделать сначала! Я хочу повидать мир.

— Женатые люди тоже путешествуют, — напомнил он.

— Пойдем в «Блумингдейл», и ты поможешь мне выбрать мебель. — Маккензи поцеловала его в щеку. — Мы успеем поговорить об этом, если я забеременею. — Чего я не хочу, добавила она мысленно. И ни на минуту раньше, чем мне исполнится тридцать, поклялась себе же.

«Если бы только ты была здесь! — писала она Майе в Париж. — Мы обедаем в самых шикарных местах. И мне нравится иметь деньги, чтобы тратить их, Майя, просто швырять ими».

И Маккензи швыряла их каждую субботу в «Блумингдейл», где ее уже знали как сумасбродную покупательницу, которая приобретает самые большие флаконы духов, какие только есть на полках, и гигантские бутылки «Дом Периньон» после целого дня работы без перерыва в «Голд!»

— Если ты приняла две с половиной тысячи долларов и у тебя гудят ноги и болит спина, то что такое сорок долларов за бутылку выпивки? — смеясь, говорила она Элистеру.

И они пили и занимались любовью в ее новом пентхаузе, теперь декорированном белым и застланном толстым серым ковром. На таком мягком полу можно сидеть, есть, заниматься любовью, спать. И это самое лучшее, самое фантастическое ощущение на свете. Не само по себе шампанское или секс, но осознание, что ты создаешь такое, что люди хотят купить! Успех придал ей волшебное качество — уверенность в себе. Она носила свои собственные платья, но переделывала их — укорачивала или опускала вырез у горла, чтобы сделать их более вызывающими. Все это было так легко, так весело!

Наконец они нашли превосходное место на Мэдисон, в районе Семидесятых улиц и на нужной стороне авеню, магазин был снят, и они оборудовали его, имея поддержку в виде крупного займа, который сделал Голдштайн. Маккензи проводила большую часть своего времени внутри нового магазина, наблюдая, как рабочие укрепляют гигантские зеркала на стенах и устанавливают хромированные стойки, которые зигзагом пронизывали помещение, отражая свет неоновых ламп.

К тому времени, когда они с Элистером переехали в пентхауз, квартира уже была обставлена самой лучшей итальянской мебелью, элегантной и дорогой. Менялась и внешность Маккензи. Тяжелая работа и диета сделали ее тоньше, более привлекательной и искушенной.

В один из их первых вечеров в новых апартаментах она позвала его:

— Взгляни на меня, Элистер!

Он курил джойнт. Вытребовав жалованье, которое побудило Эйба Голдштайна симулировать сердечный приступ, Элистер закупил «травку» наивысшего качества, что позволило ему получать более утонченный кайф. Он взирал на экран телевизора в эти дни с особой привередливостью.

Маккензи стояла перед своим отражением в отделанной белым и черным ванной комнате. Элистер нетвердо встал на ноги и направился к ней. Ее волосы были искусно подстрижены с нарочитой асимметричностью Видалом Сассуном. Новый макияж оттенял ее большие карие глаза и суживал лицо. Она научилась подрезать слишком длинные ресницы и подчеркивать двумя линиями верхние веки и одной нижние. Так она выглядела утонченной и изысканной.

— Не правда ли, я больше не похожа на Маршу Голдштайн? — спросила она.

— Конечно, нет. Ты Маккензи Голд!

Она хихикнула, повернула голову в одну сторону, потом в другую.

— Теперь я понимаю, что чувствовал Франкенштейн.

Держа Элистера за руку, она повела его обратно в гостиную, налила шампанское в бокалы и стала наблюдать, как он сворачивает свежий джойнт.

— Я бы предпочла, чтобы публика вообще не знала, что я каким-либо образом была связана с Голдштайнами, — сказала она. Маккензи сделала глоток шампанского. — Я никогда не имела с ними много общего. Если хочешь знать правду, они смущают меня… — Глядя на него, она присела на край одного из гигантских итальянских диванов. — Тебе знакомо, что это такое, чувствовать, что ты стыдишься своей семьи?

Элистер пожал плечами.

— По-настоящему я никогда не стыдился своей — просто мне с ними было ужасно скучно!

— Ты мне никогда не рассказывал о них.

— О, я был сплавлен в закрытый пансион, когда мне было всего восемь лет. Вот так высшие классы Англии решают свои проблемы по воспитанию детей.

— Так ты принадлежишь к высшему классу? У тебя поэтому такой шикарный британский акцент?

— Ну да, и поэтому у моего отца такой величественный дом. Он едва ли не обваливается, совершенно запущен, но числится в списке охраняемых зданий и принадлежит моей семье на протяжении столетий.

— О Элистер, мы можем там побывать?

— Не знаю. Я давно отдалился от семьи. И дом не слишком комфортабелен.

— Я устала извиняться за моих пузатых братцев, — сказала она ему, — я не нуждаюсь в них. Я не хочу ассоциироваться с ними.

— Да ладно, успокойся, это не так уж важно.

— Для меня важно.

Под кайфом от марихуаны он был для Маккензи раздражающе спокойным, отдаленным.

— Мак, тебя просто гложет недовольство — какая-то одержимость. Почему бы тебе не наплевать на все это?

Неожиданно она взорвалась:

— Черт бы тебя побрал, Элистер! Ты не расслышал ни одного слова из того, что я тебе сказала! Можешь ты сосредоточиться хоть на две минуты, пока я пытаюсь поговорить с тобой? Ты становишься наркоманом, ты это понимаешь?

Она выбежала в спальню и хлопнула за собой дверью. Чуть позже он тихо постучал.

— Ладно, Мак. Позволь мне войти.

Она понимала, что раньше или позже позволит ему войти. И они будут заниматься любовью. Это всегда бывало фантастически хорошо после того, как они ссорились.

 

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

— Мы здесь, дорогая! — Живой голос Корал, раздавшийся из телефонной трубки, вызвал дрожь у Майи. Ей показалось, что она чувствует тяжелый запах свечей. — С тобой хотел поговорить Уэйленд, но я вырвала трубку из его рук. Я сказала: «Я хочу услышать голос своей дочери».

— Итак, я снова твоя дочь?

— Не глупи, Майя, ты всегда оставалась моей дочерью… — Наступило неловкое молчание.

Чтобы заполнить паузу, Майя, запинаясь, спросила:

— Как перелет?

— Всю дорогу джин и шампанское — мы вели себя весьма недостойно. Я выиграла у Уэйленда двадцать долларов! Сейчас! Когда ты присоединишься к нам? Сегодня нужно обязательно быть в «Куполе». Все там будут! Ах, Майя, нам нужно так много наверстать! Почему бы тебе не приехать сюда около восьми, а позже к нам присоединятся мальчики — Колин и Уэйленд.

Затаив дыхание Майя недоверчиво слушала:

— Мама, — сказала она в конце концов, — ты пытаешься притвориться, что ничего не случилось? Я должна забыть о том, что два года назад ты вышвырнула меня из дома?

— Ах, Майя, — нетерпеливо перебила Корал, — Если я могу забыть о прошлом, значит, ты тоже можешь! Давай заключим мир, дорогая! Давай простим, забудем и начнем все с начала, здесь, в Париже. Помнишь, как я говорила, что мы — маленькая семья из двух человек. Я скучаю по моей семье, Майя.

Майя застыла у телефона. Она с удивлением почувствовала, что по ее щекам текут слезы.

— Это правда? — прошептала она.

— Конечно! Проведи со мной немного времени. У тебя, должно быть, необыкновенный талант, если ты работаешь с Филиппом Ру? Он любит тебя за твой талант, не так ли?

— Что ты имеешь в виду?

Корал засмеялась своим сумасшедшим смехом.

— Мы поговорим о мужчинах позже, мы об этом никогда не беседовали.

— Мама, — вздохнула Майя, — мы еще даже не встретились, а ты уже высказываешь оскорбительные намеки. Филипп нанял меня за мой талант.

— Итак, у тебя с ним нет любовной связи?

Майя почувствовала, что покраснела, но ничего не ответила.

— Но у тебя есть кавалер? — настаивала Корал.

— Я влюблена, — ответила Майя. — И давай оставим это.

— В Филиппа Ру, конечно? Он необыкновенно привлекателен, не так ли?

Майя не могла перейти на шутливый тон в разговоре с матерью. Она прокашлялась.

— Послушай, мама, — начала она, — мы никогда особенно не ладили, правда? Я всегда страстно желала твоей поддержки — твоей любви, особенно она нужна была мне после смерти папы, но я не нашла ее у тебя. Почему должно быть по-другому?

— Потому что мы обе изменились, — просто ответила Корал. — Последние два года сильно повлияли на меня. Я больше прислушиваюсь к своим чувствам. Должна признать, что не все в моей жизни было правильным…

— Например?

— Наши отношения, — сказала Корал. — Неужели ты думаешь, я не хотела, чтобы они стали сказочными? Давай попробуем помириться…

Майя молчала. Она слышала, как Корал прикуривает сигарету и затягивается. Не верь ей, умоляла она себя. Не верь!

— Шестидесятые освобождают нас, — сказала Корал. — Я не собираюсь что-либо упускать. Это включает в себя и желание быть матерью, Майя. Твоей матерью. Ты не можешь отрицать, что ты моя дочь — это факт. А теперь скажи мне, Филипп Ру влюблен в тебя?

Что-то заставило Майю воздержаться от ответа. В словах Корал была доля правды. Может быть, если она откроется матери, они действительно смогут стать ближе, подружатся? Она ощутила привычную внутреннюю борьбу: с одной стороны, она желала близости с матерью, с другой — боялась боли и предательства.

— Филипп самый чудесный человек, которого я встречала, — ответила она в конце концов.

— Я знала это! — победным тоном воскликнула Корал, и Майя тут же пожалела о своей откровенности. — У тебя, конечно, сумасшедшая любовь?

— Это все совсем не на том уровне… — возразила Майя, — это просто чудесное взаимопонимание.

— Понятно, — разочарованно сказала Корал. — Не позволяй этому тянуться слишком долго. Говорят, за ним охотятся толпы женщин.

— Он не такого типа мужчина, — запротестовала Майя. — Он живет ради своей работы.

— Тогда я не могу дождаться встречи с ним! — воскликнула Корал. — Я тоже живу ради своей работы! Привези его сегодня вечером.

— Ты не понимаешь! — засмеялась Майя. — Мы работаем не отрываясь. Осталось лишь четыре дня до показа. Мы работаем в мастерской весь день, каждый день. Я как раз сейчас собиралась туда.

— В этой коллекции действительно есть и твоя работа? — спросила Корал.

Майя заколебалась, потом у нее вырвалось:

— Ах, мама! Вся коллекция основана на моих рисунках. Ты можешь этому поверить?

Корал коротко рассмеялась.

— Звучит слишком хорошо, чтобы быть правдой.

— Коллекция Филиппа будет лучшей в Париже, — пообещала Майя.

Из трубки опять раздался серебристый смех Корал.

— Может быть, ты слегка необъективна, дорогая?

— Вот увидишь…

— Я не могу ждать. Приезжай ко мне, как только сможешь. Люблю и целую, дорогая.

Майя повесила трубку.

В выходные, предшествовавшие главной неделе показов коллекций, Париж был переполнен тысячами журналистов и покупателей со всего света, которые хотели прокомментировать или приобрести новые модели одежды. Последующие десять дней отели и рестораны были забиты. После особенно удачных показов возбужденные толпы выплескивались на улицы. Около тридцати дизайнеров, начиная с таких известных, как Диор, и кончая новичками, подобными Филиппу Ру, показывали модели, которые должны были оказать влияние на облик миллионов женщин. Иногда дизайнеры оказывались так далеки от повседневной жизни, что должны были пройти годы, прежде чем их модели примут обыкновенные женщины. Модели иных дизайнеров были столь авангардны, что копировались другими в следующем сезоне. В любой профессии есть один или два гения, которые идут впереди. Их дома моделей не нуждаются в поддержке прессы. У них достаточно преданных заказчиков и покупателей, которые обеспечивают им успех. Поэтому в эти салоны открывают доступ прессе лишь через несколько недель после того, как магазины и частные клиенты выберут понравившиеся им модели.

Другие модельеры нуждаются в прессе, желая сообщить всему миру, что будет носить половина человечества — раньше или позже. Стиль будет быстро скопирован дешевыми магазинами на Седьмой авеню, одежда через неделю появится на прилавках. По этой причине большие дома моды ревниво следят за своими моделями, пряча их, запрещая фотографировать в течение первых шести недель после показа, позволяя лишь художникам делать наброски, которые передают общий силуэт, не уточняя деталей. Иногда «УУД» нарушает эмбарго, тайком сделав фотографии или детальный рисунок.

Некоторые из моделей одежды бывают слишком экстравагантны и действительно не предназначены для продажи: они включаются в показ для того, чтобы привлечь публику, расшевелить сонную аудиторию или поразить ее. Многие вещи в коллекциях скучны и обычны, предназначены для частных клиентов, богатых женщин определенного возраста, которые не хотят менять стиль, а лишь стремятся выглядеть элегантными. Коллекция должна включать одежду для каждого — вещи, которые можно было бы носить, которые бы достаточно отличались от моделей прошлого года, чтобы оптовые покупатели — представители нью-йоркских магазинов — захотели их купить и тиражировать в Нью-Йорке тысячами из более дешевых материалов. Иные модели не продаются и в одном экземпляре, а другие расходятся сотнями. Иногда бывает, что две хорошо одевающиеся женщины приобретают одинаковые платья или костюмы, а потом, стараясь не возненавидеть друг друга, обмениваются комплиментами по поводу исключительного вкуса, и каждая из них считает, что именно она сделала модель исключительной, использовав дополнительные принадлежности туалета. Некоторые тщеславные клиенты меняют детали нарядов, которые они заказывали, убирая карманы или рукава, чтобы быть уверенными, что их туалет единственный в своем роде. Иногда это делается без согласия модельера. Если клиент особенно любезен сердцу модельера, тот может добавить к туалету индивидуальные детали, чтобы доставить удовольствие покупательнице и помочь почувствовать себя неповторимой.

Но большинство модельеров наотрез отказываются хоть на сантиметр что-либо изменить в своих творениях по просьбе клиентов и впадают в ярость, если обнаруживают подобную вольность.

Коллекция может за один вечер сделать знаменитым неизвестный до этого дом моделей, увеличив сбыт его парфюмерии и косметики, и принести тысячи долларов.

За эту нервозную, полную эмоций неделю будут сделаны тысячи фотографий, написаны миллионы слов, не одну дюжину раз вспыхнет раздражение, будут выпиты тысячи чашек кофе, кому-то улыбнется удача, чьи-то надежды будут разрушены до следующего сезона. Парижу нужно подтвердить свое звание столицы мировой моды, несмотря на все возрастающую конкуренцию Рима, Милана, Лондона, Нью-Йорка. И рассчитывает Париж на Неделю Показа Коллекций.

Студия Филиппа Ру выглядела так, как будто на нее обрушилась лавина тканей, мотков шерсти, коробок, заполненных пуговицами, шляпками, украшениями, туфлями — все это до потолка заполняло комнату, валилось со стульев и столов на пол… Все было приготовлено для бесчисленных репетиций показа. Филипп хотел, чтобы показ шел быстро, чтобы его одежда производила моментальное, ошеломляющее впечатление, и чтобы она исчезла с глаз публики прежде, чем та успеет понять, что же поразило ее.

Коллекция Ру была удивительно свежей, оригинальной, выполненной, в основном, из мягкой шерсти пастельных тонов, цвета и ткани были необыкновенно приятными. Всем манекенщицам, участвовавшим в показе коллекции, было не более двадцати, и предполагалось, что каждая женщина в зале сможет поверить, что она будет выглядеть так же, как они, когда набросит на себя один из этих жакетов или пальто. Филипп исповедовал простоту и почти не прибегал к украшениям, вычурным шляпам или шарфам. Дополнением каждого ансамбля были лишь перламутровые серьги. На всех девушках были светлые чулки и туфли, подходящие по цвету к одежде. Шляпки были крошечными, сдвинутыми набок или на затылок.

Среди тех, кто снабжает дома моделей тканями, пуговицами, поясами, туфлями и украшениями, было единодушно решено, что Филипп Ру из тех, кого стоит посмотреть. Поставщики успели бросить мимолетные взгляды на готовящиеся к показу модели. Эти люди так хорошо разбирались в одежде, что им было достаточно увидеть вещи лишь краешком глаза. Таким образом они знакомились с основными тенденциями, и потом, когда одна и та же модель повторялась в двух различных домах, пресса замечала, что модельеры были поразительно единодушны: замечательный способ подчеркнуть, что один копировал другого.

Стефани отклоняла все просьбы о предварительном просмотре. Прессе хотелось получить основные наброски. «УУД» тоже требовал предварительного просмотра некоторых моделей, однако Ру был непреклонен.

— Но вы же должны сотрудничать с «Уименз Уэр»? — старалась убедить всех Майя. — Если вы их обидите, они могут вам навредить!

Филипп и Стефани лишь смеялись. Они говорили, что если все держать в секрете, то это создаст вокруг коллекции определенный ореол. Но в конце концов они с неохотой согласились показать несколько нетипичных моделей издателю Джону Фейрчайлду и его редактору Джеймсу Брейди.

«Интеллектуальные фасоны» — было написано в «УУД» о Ру. «Свежее противоядие строгому крою…»

Мир моды всегда готов к признанию нового героя. А прежде всего к открытию нового героя была готова Корал Стэнтон. Она нервно подпиливала ногти маленькой серебряной пилочкой в своем роскошном номере. Комнаты наполнял запах кипариса от свечей, которые она расставила. Она считала минуты, оставшиеся до показа парижской моды — в ней был источник ее жизненной силы.

В девять часов в этот воскресный вечер в Париже караван черных лимузинов и такси переправлялся через Сену на манящий Левый Берег. Это был район, где жили студенты и художники. Караван направлялся к артистическому кафе, лучшая пора которого пришлась на двадцатые годы, и оформление до сих пор напоминало то время.

Из машин выходили манекенщицы, редакторы, фотографы, стилисты и некоторые модельеры, которые не были заняты на репетициях своих показов. Места за столиками на тротуарах были заполнены, разговоры не смолкали. Французских и английских коллег приветствовали недавно прибывшие американцы. Друзья, которые летели из Нью-Йорка разными рейсами, кидались друг к другу так, как будто не виделись годами. Рассыпались поцелуи. В течение этих восьми парижских дней каждый становился достаточно дружелюбным, чтобы коснуться щекой, поцеловать воздух, а затем вернуться к сплетням за своим столиком.

— Английская «Мода», французская «Мода», американская «Мода», — бормотала Корал Уэйленду и Колину, помахивая рукой тем, мимо кого приходила. — О! А кто эти необычные люди?

— Австралийская «Мода», — сухо бормотал в ответ Уэйленд.

Они заняли столик в конце огромного зала, продолжая беседовать. Уэйленд оглядел кафе и заметил:

— Если сегодня вечером здесь бросить бомбу, мир моды исчезнет. Завтра все будут носить дерюгу.

— И все равно будет соревнование среди женщин, чья дерюга элегантнее, — ехидно заметила Корал. Она огляделась вокруг.

— Корал, дорогая! — Первый парижский поцелуй был запечатлен на ее щеке Алексом, фотографом, которого они пригласили в помощь Дэвиду Бейли.

— Что ты думаешь, Алекс? — спросила она. — Старомодный сезон?

Алекс очаровательно пожал плечами, тряхнул длинными мягкими волосами.

— Они говорят, что коллекция Филиппа Ру будет… — Он заколебался, — inattendu.

— Неожиданной? — перевела Корал. — Неужели за спиной победителя Майя?

Уэйленд вздохнул.

— Хорошо бы она присоединилась к нам сегодня. Официант низко наклонился к ним и терпеливо выслушивал, как Уэйленд объяснял, чего он хочет.

Многие посетители кафе подходили к столику Корал, чтобы поприветствовать ее в Париже. Она махала рукой тем, с кем была в хороших отношениях, и не обращала внимание на всех других, которые поворачивались в ее сторону. Было много поцелуев и тостов. Обменивались сплетнями. К концу вечера с трудом можно было найти модельера, модель или редактора, чью репутацию оставили бы в покое. Лишь имя Филиппа Ру произносили с уважением. К полуночи Корал достаточно нацарствовалась. Ослабевшая от перелета и водки, она уцепилась за руку Уэйленда, чтобы дойти до ожидавшей их машины. Они высадили Колина у его скромного отеля и поехали в «Крийон».

— Боже, Париж так красив, так романтичен, — сказал ей на ухо Уэйленд, когда они ехали вдоль бульваров. — Просто преступление не влюбиться здесь.

— Заткнись, Уэйленд, — оборвала его Корал. Но сама она чувствовала то же самое. Это было бы преступление. Она начинала чувствовать, впервые в своей жизни, что мода — это не единственная стоящая вещь в этом мире. Она смотрела в окно на парижские огни и внезапно почувствовала себя очень одинокой.

В большинстве коллекций есть один или два ансамбля, которые доставляют массу хлопот. Филипп Ру распарывал кремовый твидовый костюм шесть раз, сшивал его снова и все-таки чувствовал, что что-то не так. Он чуть не поддался панике, которую переживает каждый парижский модельер, когда поздно что-либо менять в коллекции. Несмотря на это и на то, что по всему салону, к очевидному неодобрению мадемуазель Жозефины, бегали модели в нижнем белье, а мастерская была забита стульями, которых едва хватало для утомленных работниц, Филипп, казалось, был в своей стихии. Он находился в мастерской или в студии с восьми часов утра. И он все еще был здесь, когда в десять или в одиннадцать вечера Майя просунула голову в дверь, чтобы попрощаться. Ру стоял, склонившись над каким-то неподдававшимся жакетом. Он был бодр и счастлив, и сердце Майи устремилось навстречу ему. Все в доме рассчитывали на успех коллекции, но поскольку все они стояли слишком близко к созданию одежды, было трудно угадать, оправданы их надежды или нет.

За три дня до дебюта коллекции Филипп разыскал Майю.

— Утром мне звонила твоя мать, — сказал он. — Стефани здесь не было, так что я вынужден был взять трубку. Она попросила меня сегодня вечером принести ей в номер три костюма.

— О нет! — Майя почувствовала, как ее лицо заливает краска. Он посмотрел на нее со смешанным чувством интереса и изумления. — Я ее еще даже не видела! — Как это типично для Корал — ожидать особенного к ней отношения. — У нее не было никакого права просить тебя об этом, Филипп. Пожалуйста, не думай, что ты должен это сделать из-за меня. Мне позвонить ей?

— Я позвонил Стефани, когда она была еще дома. Она сказала, что журнал твоей матери самый значительный в Америке. Если ей понравится моя одежда, значит, это успех. Я должен пойти. Я польщен ее интересом ко мне.

Глаза Майи внезапно загорелись, и, сама того не желая, она схватила Филиппа за руку.

— О нет! Нет, Филипп, неужели ты не понимаешь? Ее интересует не твоя одежда! Это ее способ вмешаться в мою жизнь!

Он нахмурился.

— Неужели люди могут быть таким мелкими? Это возможно?

Она смущенно отпустила его руку.

— На протяжении двух лет мы с ней даже не разговаривали, — призналась Майя. — Она позвонила мне, когда прилетела, и сказала, что хочет, чтобы мы стали друзьями.

Он с грустью покачал головой.

— Может быть, твоя мать хочет быть твоим другом, чтобы заинтересоваться мной, твоим работодателем? — Он похлопал ее по руке и улыбнулся своей Чудесной улыбкой. И пошел дальше, занятый уже другими мыслями.

Как только она дошла до телефона в офисе Стефани, то позвонила Уэйленду, разыскав его в ресторане, где он завтракал в одиночестве.

— Что она делает, Уэйленд? — закричала она. — Она хочет показать, насколько влиятельна? Обращается с Филиппом, как с посыльным!

Он успокоил ее.

— Она всегда так себя ведет, особенно с молодыми модельерами. Она хочет обставить другие журналы. Мода так много значит для нее. Это для нее — все, помни, это вся ее жизнь!

— Я не знаю… — Майя играла стопкой приглашений на столе Стефани. — Я почему-то чувствую, что если бы я не работала здесь, то ей бы и в голову не пришло беспокоить Филиппа.

День прошел очень быстро, и в шесть часов вечера Филипп прошел мимо нее по коридору, неся в руках три костюма, упакованных в пластиковые пакеты. Она смотрела через окно, как он складывал все это в свою маленькую черную машину, припаркованную возле дома. Может быть, ей следовало поехать с ним, подумала она, чтобы защитить его от насмешливой улыбки своей матери.

— Я вернусь через час. — Она услышала, как он сказал это Жозефине, но двумя часами позже в студии сидели, позевывая и попивая кофе, четыре модели, Стефани, Жозефина и Майя. Они хотели в семь часов вечера еще раз просмотреть коллекцию, и многие мелкие вопросы требовали присутствия Филиппа. Жозефина начинала терять терпение, мучаясь ревностью, как понимала Майя. Жозефине не хотелось, чтобы Филиппа подманивала влиятельная американская издательница, и не имело никакого значения, что это была мать Майи. Но ничего не оставалось делать, лишь ждать…

* * *

Корал сидела на голубом бархатном диване рядом с Филиппом Ру, внимательно глядя на него. Никогда в жизни ей еще не встречался мужчина, которого бы она так внезапно физически возжелала. Она погрузилась во взгляд его теплых вишневых глаз — он был таким насмешливым и одновременно таким искренним. Она не желала думать о Майе. «Этот мужчина, — напомнила она себе, — влюблен в мою дочь». Но это лишь сделало его еще более желанным.

Это была ее вторая встреча с Филиппом Ру. Предыдущую, после показа его первой коллекции, она вспоминала с трудом. Может быть, тогда ее вообще меньше интересовали мужчины. Как бы там ни было, никогда раньше встречи с парижскими дизайнерами не попадали под категорию потенциальных романтических приключений.

Ее рука дрожала, когда она наполняла шампанским бокалы в форме тюльпана.

— За наш успех! — произнесла она. — Вы не представляете, как я рада, что вы пришли сюда. О вашей коллекции ходит так много слухов, что, откровенно говоря, я не могу сдержать своего любопытства. Если она так хороша, как предсказывают, я хочу быть первой, кто окажет ей предпочтение.

Филипп кивнул, улыбнувшись, не совсем ее понимая. Она с трудом сдерживала себя, чтобы не дотронуться до его лица, не скользнуть рукой под его рубашку, стремясь убедиться, что его грудь такая же бронзовая и гладкая, как и кожа на его шее.

Он говорил о своей коллекции. Она не вникала в его слова. Его голос был так приятен, так музыкален, что затрагивал что-то, спрятанное глубоко внутри нее. Это проснувшееся чувство причиняло ей боль. Она быстро глотнула шампанского, чтобы заглушить внезапное ощущение.

— Позвольте мне посмотреть ваши модели! — Она вскочила с дивана и вновь наполнила бокалы. — Я живу ради моды, Филипп. Я не могу ждать.

Он осторожно повесил все три костюма около огромного зеркала.

Корал молча изучала костюмы со всех сторон, потом поднесла их к зеркалу, потом приложила к себе.

— Боже! Чувствую запах совершенное новых парижских моделей! — прошептала она. Потом бросила костюмы на спинки стульев. — Конечно, Филипп, именно по этому пути должна пойти мода! — кивнула она. — Это… гениально! В Ваших моделях и поп-культура, и ощущение сегодняшнего дня, это мудро, это правильно, это гениально.

Филипп расцвел. Он протянул ей жакет.

— Пожалуйста! Мне хотелось бы видеть его на американской женщине.

Она накинула жакет. Они оба посмотрели на ее отражение в зеркале. Новые пропорции совершили чудо. Она выглядела на десять лет моложе.

— О Господи! Вам обеспечен успех! — сказала она. — Ваша одежда так молодит!

Филипп закинул голову и засмеялся от удовольствия. Замечательный ход, подумала она. Умудренный опытом мужчина разыгрывает наивность и невинность. Она наполнила его бокал.

— Я счастлив, что услышал ваше мнение, — сказал он. — Когда слишком увлечен работой…

Разговаривая, он дотронулся до ее руки своими теплыми пальцами. По ее телу прошла дрожь. Сама мысль о том, что его руки работали над одеждой, которую она наденет на свое тело, вызывала эту дрожь. Она пристально посмотрела на его руки: загорелые, сильные, руки крестьянина. Чистые, но как будто бы вырезанные из дерева искусным резчиком. Она представила, как они прикасаются к ее грудям, как указательный палец ласкает ее чувствительные соски, и при одной этой мысли они напряглись. Он молча наблюдал за ней, как будто читая ее мысли. Она быстро отпила еще шампанского.

— Я хотела бы увидеть всю коллекцию, — заявила она. Он кивнул, спокойно улыбаясь.

— Через два дня…

— Должна ли я так долго ждать? — спросила она, — К тому времени я увижу Сен Лорана, Унгаро, а у меня ограниченное количество страниц, вы знаете…

Она с надеждой приподняла брови, глядя на него широко открытыми глазами. Филипп слабо пожал плечами.

Следующие несколько мгновений они молча пили шампанское. Она была рада, что на ней надет один их ее самых сексуальных комплектов: черное, обтягивающее бедра вязанное платье на шелковой подкладке, кружевные черные чулки, открытые туфли. Она нервно пробежала пальцами по волосам.

Филипп поднялся.

— Нужно еще многое сделать. В студии все ждут меня, а манекенщицы очень дороги.

Она тоже поднялась, протягивая ему руку.

— Возьмите меня с собой. Покажите мне свою коллекцию. Мы прихватим с собой Уэйленда Гэрритти. Вы, конечно, слышали о его магазине? Его магазин создаст вас!

— Если он покупатель, он обязан заплатить, как каждый другой покупатель, — предупредил Филипп.

— Он уже заплатил, — ответила Корал. — Позвольте ему посмотреть вашу коллекцию сегодня. Он с ума сойдет от ваших моделей.

— А если не сойдет?

— Он сойдет с ума, если я схожу с ума, — пообещала Корал. — Сумасшествие заразительно, Филипп.

Она чувствовала электрические разряды, прикасаясь своей рукой к его. Она представляла его торс обнаженным. Какое будет ощущение, если прижаться к нему грудью?

Он высвободил свою руку.

— Мадам Стэнтон, я польщен вашим интересом. Но я ко всем отношусь одинаково. Это лишь справедливо. Если начну сотрудничать с вами до показа, все остальные будут злы на меня. — Он внимательно посмотрел на нее.

Она секунду смотрела в его глаза, затем широко улыбнулась.

— Хорошо! Возвращайтесь в свой салон! Держите меня в тревоге ожидания! Я чувствую, что в четверг вы очаруете Париж. Идите!

Он наклонился к ее руке, поцеловал с оттенком иронии. Должно быть, он не совсем понял ее, подумала она, но его крестьянское упрямство и хитрость ей импонировали. Она закрыла за ним дверь и прислонилась к ней, вздыхая. Он должен принадлежать ей! Существует же какой-то способ завоевать его. Она вылила в бокал остатки шампанского и выпила. Лишь потом вспомнила, что даже не спросила Филиппа о Майе.

 

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Майя никогда не видела ничего похожего на то, что происходило в ночь перед показом. Французы называют это crises, и, похоже, в каждом салоне он неизбежен. Обычно все начинается с крика на подчиненных, вызывающего, как правило, слезы, затем следуют извинения и прощение, и все заканчивается объятиями.

Они репетировали до двух часов ночи. Манекенщицы, вымотанные, с покрасневшими глазами, угрожали уйти, но Филипп уговорил их остаться, пообещав дополнительную оплату. Приятели этих девушек, ожидавшие их внизу в машинах, периодические сигналили, чтобы напомнить о своем присутствии.

— Я подам в суд на Филиппа, если потеряю этого парня, — пригрозила Одри, высунувшись из окна и помахав кому-то в черном «мерседесе».

В костюме неправильно была выкроена пройма. Выбранные пуговицы не подходили. В любом случае на виновного кричали. Жозефина кричала больше всех: ей это замечательно удавалось. Мадам Мартин был доведена до истерики три раза за вечер. Стефани, в свою очередь, кричала на Жан-Жака, продавца галантерейных товаров, друга Филиппа. И лишь Филипп оставался спокойным.

Большая часть украшений была возвращена поставщикам. Оказалось, что они не подходят к одежде. Выяснилось, что одна из моделей не подходит для демонстрации этой одежды. Она, всхлипывая и зажимая в кулаке стофранковые купюры, удалилась, а модель, которая, заменяла ее, тут же потребовала пятьсот франков дополнительно за ночную работу.

Все разошлись в три после того, как Жозефина открыла сейф и оплатила их работу. Девушки поцеловали Филиппа, не обращая никакого внимания на Жозефину.

Майя отправилась домой на такси. Когда она уходила, Филипп оставался в мастерской, склонившись над своим рабочим столом. Он едва ли заметил, что она ушла.

На следующий день рано утром ей позвонила Корал.

— Мы между Ларош и Пату, — быстро сказала она. — Было бы странно не увидеться хотя бы раз, пока мы здесь. Не можешь ли ты появиться в баре «Крийон» в двенадцать тридцать?

Филипп сказал, что они начнут в два часа дня, чтобы дать возможность всем выспаться.

— Я буду, — сказала Майя.

Она надела платье, купленное в салоне. Оно было в коллекции прошлого года — простое платье оттенка, напоминавшего цветок миндаля. Выглядела она в нем замечательно. Оно было выше колен и открывало ее длинные стройные ноги. Майя медленно и тщательно нанесла на лицо косметику, зная, что любая небрежность не укроется от критического взгляда матери.

Подъехав к «Крийон», она несколько раз глубоко вздохнула, прежде чем решилась войти в бар. Мать беседовала с Уэйлендом. Он заметил ее, кинулся навстречу, крепко обнял.

— Моя дорогая! Ты выглядишь потрясающе!

— Уэйленд! Дорогой! — Она обняла его, глядя на Корал. — Привет, мама.

Корал вскочила и заключила дочь в объятия. Майя наклонилась, чтобы поцеловать ее. Знакомый аромат вернул ее в детство.

— Правда, она выглядит чудесно? — воскликнул Уэйленд.

Корал внимательное смотрела на нее, улыбаясь.

— Превосходно.

— Ты не перерабатываешь? — поинтересовался Уэйленд. — Ты кажешься слегка уставшей.

Майя опустилась в кресло.

— Мы поздно закончили прошлой ночью, — призналась она и оглядела зал, который был полон людей из мира моды. — Ну, что нового в этом сезоне?

Корал похлопала ее по руке.

— Ничего поражающего воображение пока. Многие бредят Сен Лораном, но не я. Дай мне как следует посмотреть на тебя!

Майя тоже посмотрела на мать. Корал стала выглядеть чуть старше. Когда она улыбалась, вокруг глаз появлялись морщинки. Но ее косметолог проделал огромную работу: кожа была по-прежнему гладкой, как алебастр.

— Ну, как работается с Монахом, Майя? — спросил Уэйленд.

Она рассмеялась.

— Только «Уименз Уэр» называет его так! — Она повернулась к Корал. — Что ты думаешь о нем? Он особенный, правда?

Корал взяла с блюда оливку и медленно ее пережевывала, сузив глаза.

— Она хочет сфотографировать все его модели, — с готовностью отозвался Уэйленд.

Корал бросила на него быстрый уничтожающий взгляд.

— Сначала я хочу посмотреть на них! — заметила она.

— Он особенный! — опять повторила Майя.

Корал посмотрела на светившееся надеждой лицо дочери.

— Он первоклассный… портной, — произнесла она. Майя постаралась скрыть разочарование.

— Он нечто большее, — сказала она.

— Что будешь пить? — поинтересовался Уэйленд.

— Томатный сок, пожалуйста. — Она посмотрела на Корал. — У него такое чувство цвета, он так работает с тканями…

— Впечатляет, — согласилась Корал, прикуривая сигарету. Она глубоко затянулась. — Я уверена, что мне понравится коллекция. Пойми, я видела лишь три костюма. Но они были хороши.

— А как человек? — настаивала Майя.

— Сплошное обаяние! — с готовностью отозвалась Корал. — Привлекательный, очень привлекательный мужчина… Женщины должны сходить с ума по нему. Я тебя понимаю, дорогая.

Принесли напитки, Майя отпила сока.

— Как развивается роман? — поинтересовалась Корал. Майя спокойно посмотрела на нее.

— Он для меня больше учитель, чем герой романа. В любом случае, у него есть ассистентка, с которой он очень близок…

— Кто? — Корал старалась, чтобы ее вопрос прозвучал безразлично, но обе отметили, что в нем слышалась заинтересованность.

— Девушка из его родного города — они вместе работали у Диора прежде, что он открыл свой собственный дом моделей.

— Хорошенькая? — спросила Корал.

— Да нет. Она похожа на мальчика-пострела.

— Может быть, это то, что ему действительно нравится? — быстро предположил Уэйленд. — Иногда подавляемые желания…

— Но это не так! — запротестовала Майя.

— Абсолютно не так! — согласилась Корал. — Я же его видела. И слышала о нем.

Майя прямо посмотрела в глаза матери.

— Что ты слышала? Корал пожала плечами.

— Дорогая, ты же знаешь, что мир моды рождает больше сплетен, чем одежды.

— Скажи нам, Корал, — взмолился Уэйленд. — Скажи все!

Корал отпила из бокала, заставляя их ждать.

— Говорят, что Филипп Ру — Казанова. Он любит женщин, и не без взаимности. Вы же знаете, какая это редкость. О его примерках у Диора ходят легенды. Дверь примерочной часто бывала заперта, когда он находился там с клиенткой.

— Чтобы скрыть свои методы! — закричала Майя. — Он пользуется прокладками, придавая форму костюму или пальто, когда они на клиентке…

— Действительно? — засмеялась Корал. — Я думала, что его методы более старые, чем этот! Ты защищаешь его, не так ли? Я рассказываю тебе лишь то, что говорят другие. Многие клиенты Диора готовы последовать за Ру в его дом моделей. Немногим это бы удалось, потому что, как ты знаешь, не все модельеры любят дам. Жай Хей из Пату не дотрагивается до женщины — на примерки он надевает перчатки, вообрази!

— Почему они называют его Монахом? — спросил Уэйленд.

Корал улыбнулась.

— Уверена, я предпочла бы, чтобы моя дочь работала с монахом.

— Что ты имеешь в виду? — зло спросила Майя. — На что ты намекаешь?

— Право, Майя… — Корал холодно посмотрела на нее. — Сначала ты сказала, что влюблена в него. Потом ты разозлилась, когда я заметила, что он нравится женщинам. Теперь ты злишься, когда я говорю, что он монах. Что же тебе может понравиться?

Майя покачала головой.

— С того момента, как я сюда пришла, ты пытаешься ужалить меня каким-либо образом. — Она встала.

Корал тоже встала и обняла ее.

— Я просто дразню тебя, дорогая. — Она поцеловала Майю в щеку. — Не обращай внимания. Может быть, я просто завидую, если хочешь знать правду. И потом, я так переживаю за тебя сегодня…

— Мне лучше уйти. — Майя быстро обняла Корал, затем нагнулась и поцеловала Уэйленда в щеку. — Наш показ в пять, но мы начнем готовиться в два. Надеюсь, что коллекция понравится…

Уэйленд настоял на том, чтобы проводить ее до выхода.

— Не обращай на нее внимание, дорогая, — сказал он, — ты не спасовала перед ней — я горжусь тобой.

Она обняла его, ее глаза были полны слез.

— Не пытайся оправдать ее, Уэйленд. Я больше не нуждаюсь в ней…

Он проводил ее до такси и наклонился к окошку.

— Желаю тебе сегодня вечером удачи, дорогая! Я буду хлопать громче всех!

Она пожала его руку, и такси затерялось в потоке машин.

К пяти часам вечера, когда маленький салон Филиппа Ру заполнили журналисты и привилегированные покупатели, здесь стоял несмолкаемый гул возбуждения и ожидания. Комната была задрапирована белым хлопком и заставлена позолоченными стульями. Модели должны были проходить через площадку, вокруг которой расположились зрители.

Уэйленд сидел рядом с Корал.

— Предчувствие такое, что что-то должно произойти, — прошептал Уэйленд.

— Да, дорогой, да, — согласилась Корал. Она слегка отодвинула колено: рядом с ней сел издатель британского журнала мод. Они не обращали друг на друга внимания.

— Ты судишь по тем трем костюмам?

— Говорю тебе, в них есть что-то новое. Никогда-раньше-не-виданное новое! — подчеркнула она. — Новые пропорции, перспективы, новый взгляд на женщину. Если и остальная коллекция так же хороша, сегодня вечером он станет первым модельером в мире.

Уэйленд широко раскрыл глаза.

— Я не в состоянии представить этого, — сказал он ей.

В комнату проникало все больше и больше журналистов. В тесноте соприкасались локтями и коленями, старые враги дышали в затылки друг другу, разместившись в трех узких рядах. Холл и коридор тоже были заполнены.

В воздухе стоял густой запах духов. С утра они просмотрели уже шесть коллекций. По лицам струился пот, Тушь расплывалась, волосы обвисли. Только очень крупные издательства могли позволить своим сотрудникам перемещаться с одного показа на другой в лимузинах и тем самым сохранять свежесть и бодрость.

Майя приготовилась к тому, чтобы одевать манекенщиц, которые будут прибегать в комнату и убегать из нее на головокружительной скорости. Одри была на ее особом попечении, ее большие карие глаза были подведены и оттенены серым и коричневым. Она выглянула из комнаты и увидела, как журналисты пробивали себе путь в зал. К пяти часам мода стала вопросом жизни и смерти, многие согласились бы умереть, но не пропустить этого показа.

Они запаздывали с началом на тридцать минут.

— Идите быстро! — напоминал Филипп моделям. — Если кто-нибудь протянет руку, чтобы пощупать материал, не останавливайтесь — продолжайте идти!

Он волновался, что художники и покупатели, обладающие наметанным глазом, могут скопировать новые детали.

Жара была удушающая, первые четыре девушки уже были одеты и готовы двинуться по сигналу Филиппа. Он, в свою очередь, ждал сигнала от Стефани. Когда Джон Фейрчайлд из «УУД», Нэнси Уайт из «Базар», Диана Вриланд из «Вог» и Корал Стэнтон из «Дивайн» уселись, последовал сигнал.

Филипп повернулся к подчиненным.

— Итак, пошли, — сказал он.

Одри покинула студию. У Жозефины было белое напряженное лицо, на котором темнели глаза, проверявшие снова и снова, все ли в порядке. Бледность Филиппа была заметна даже несмотря на его загар. Майе хотелось обнять его и заверить, что все будет чудесно.

Одри прошла по коридору в главный салон. В каждой комнате раздавался ропот, сотни пар глаз не отрываясь смотрели на новые детали, новые пропорции, новые цвета — на моду Филиппа Ру.

Вот из комнаты вышли, наконец, все четыре модели, Майя с новым костюмом в руках ожидала возвращения Одри. Коллекция была показана в полном молчании, лишь раздавались взрывы аплодисментов, и часто первой начинала аплодировать Корал. Женщины протягивали руки, чтобы дотронуться до мягкой роскошной шерсти. Коллекция поражала. Одежда была совсем не похожа на ту, которую представили другие дома моделей, она оказалась сюрпризом. Издательница французской «Моды» повернулась к своей соседке и сказала:

— Он сильно отличается от всех остальных.

В свободные от переодевания Одри минуты Майя слышала шепот удивления, потом аплодисменты, видела радостные улыбки на лицах моделей, когда они забегали в комнату, чтобы сменить наряд. Майя стаскивала с них туфли, натягивала на них платья, в то время как парикмахер поправлял им прически.

Коллекция имела успех благодаря ей. Это она создала новое удивительное сочетание. Она убедила Филиппа отказаться от традиционных больших шляп, которые он использовал в прошлом сезоне. В одежде поражала новизна кроя, короткие юбки, широкие плечи и рукава. Все это придавало моделям исключительную свежесть. Цвета были яркими и чистыми — как бы давая отдохнуть от черного, серого, синего, которые использовали другие дома моделей. Здесь все было светлым, легким. Филипп не хотел, чтобы его вещи наводили на мысль об упорном труде, результатом которого стала эта коллекция. Он желал, чтобы его работа казалась простой, не требующей усилий.

Продемонстрировали платья для коктейля, которые родились из рисунков Майи. Они были так превосходно сшиты, что у каждой женщины возникало желание иметь такое. Маленькие черные платья — своего рода экзамен для каждого модельера — вызывали бурные аплодисменты. Их создавали так часто, что, если модельер смог придать им свежесть, это уже свидетельствовало о его гении.

Свадебное платье, которым обычно заканчивается показ коллекций, не могло быть проще: белый шелк, классический силуэт, длинный рукав, прелестные сборки на талии.

Показ закончился криками и приветствиями. Корал стояла на стуле, побуждая Уэйленда сделать то же самое, и кричала:

— Браво!

Они ждали появления Филиппа.

Фотографы искали его, пресса жаждала встречи с ним. Майя видела, как Стефани делает знаки Филиппу, чтобы тот вышел на аплодисменты. Он покачал головой и затворил дверь студии, после чего открыл шампанское и налил бокалы для моделей, парикмахера, Жозефины.

Манекенщицы сбросили свои последние комплекты, прикуривали, рассаживались, закидывали ноги на столы. Майя сидела на полу, сортируя туфли, и Филипп наклонился, протягивая ей бокал шампанского. Их глаза встретились — в них читались возбуждение и облегчение.

— За твой успех, Филипп! — Она подняла бокал.

— За наш успех, — прошептал он. — Тебе нужно увидеться с матерью. Она влиятельная женщина… — Майя продолжала разбирать туфли, опустив глаза. — Майя… — Он улыбнулся ей. — Спасибо тебе за все, что ты сделала. Не думай, что я не оцениваю твой вклад. Я хочу предложить тебе новое жалованье, новое положение в доме…

Она нужна ему!

В этот момент дверь студии распахнулась, ворвались два французских издателя и кинулись к Филиппу. Они обнимали его, целовали, потом потащили к двери. Жозефина разбирала одежду, сердито сверяя все по списку. Майя подумала, что Жозефина частично потеряла Филиппа — она и сама чувствовала то же самое. Она сделала несколько глотков шампанского, вино сразу же ударило ей в голову. Показ прошел: это был успех! В то же время она чувствовала невероятное облегчение.

Она видела, как Филиппа окружили репортеры. Щелкали фотокамеры со вспышками, завтра в газетах появятся фотографии: «Филипп Ру, чья коллекция вчера изменила направление моды…», «Неизвестный модельер бросает вызов Диору, Сен Лорану, представляя коллекцию потрясающей оригинальности…» Майя наблюдала, как ее мать бросилась обнимать Филиппа, поцеловала его в обе щеки.

Всю следующую неделю салон был переполнен. Филипп был занят на примерках с восьми утра до полуночи. Шикарные женщины со всего света хотели одеваться у него. А еще нужно было делать заказы на ткани. Майе нравилось общаться с представителями журналов, съемочными группами. Покупатели возвращались снова, чтобы посмотреть коллекцию. «Вог» прислал своих младших редакторов. Приходилось каждый день показывать коллекцию. Майя помогала одевать моделей. Чудесно, что она была занята, однако она скучала по непосредственной работе с Филиппом.

С лица мадемуазель Жозефины не сходило грустное выражение.

— Она теряет Филиппа, — пробормотала Стефани Майе, — и, как ни странно, не из-за другой женщины, а из-за всего мира.

Филипп пробежал мимо нее по людному коридору, лишь коротко кивнув.

— Скажи мне быстренько, что тебе нужно, Корал, дорогая. — Джайлс прошел в ванную, расставляя косметику и щеточки. — Я занят с лучшими моделями, готовлю их для лучших фотографов, — пробормотал он.

Корал последовала за ним в ванную, сбрасывая свой шелковый халат. Джайлс окинул ее взглядом профессионала.

— Тебе не следует терять ни унции, Корал. Мужчины любят округлые формы.

Корал остановилась перед зеркалом.

— Откуда тебе знать, что нравится мужчинам. Джайлс нахмурился.

— Они со мной делились.

— Тогда сделай меня сегодня неотразимой. У меня встреча с мужчиной…

Джайлс начал массировать ее лицо, а она сидела, откинув голову назад и закрыв глаза. Вечером она ждала Филиппа Ру. Ему она сказала, что хочет обсудить детали своего репортажа. Ей это было совершенно не нужно, но как еще могла бы она увидеть его наедине?

— Кто тебя причесывал? — спросил Джайлс.

— Александр, — вздохнула Корал. — Сто долларов за то, чтобы мои волосы были высушены его собственным дыханием. Он дул на них с полчаса! Ничего удивительного, что это могла себе позволить лишь Элизабет Тейлор. Но это чудо!

— Божественно! — выдохнул Джайлс.

— И здесь… — Она указала на пах. — Прояви свою фантазию.

Джайлс приспустил ее трусики, задумался.

— Заплетать здесь особенно нечего, но я придам очаровательную форму.

— Именно это нравится мужчинам? — Корал смотрела на свое отражение.

Джайлс хихикнул.

— Джайлс! — Она взяла расческу и шлепнула его по ягодицам. Его белые брюки так плотно обтягивали тело, что не могли скрыть его возбуждения.

— О, нет! — вскрикнул он, когда она шлепнула его еще раз. Он густо покраснел, она заметила, что он взволнован. Он притворился смущенным, но Корал видела, что он любуется своим отражением в зеркале. Она очертила контур его полового члена указательным пальцем.

— Какая потеря, — сказала она, — если бы у меня не было планов на вечер, я бы тебе показала, как этим пользоваться.

— Я пользуюсь этим! Часто. — Он сложил косметику в сумку, закрыл ее. — Я должен бежать, дорогая. Я должен сделать макияж. — Он закусил губу, бросив на нее шаловливый взгляд.

— Кому? — крикнула она. — Кого еще использует «Базар»? Я выцарапаю ей глаза, если это виконтесса де Райбс. Она пообещала мне…

— Это не она. — Он мягко дотронулся до ее руки. — Это для… другой коллекции.

— О Джайлс… — Она умоляюще посмотрела на него. — Скажи мне. Я знаю, что речь только о мужчинах, но чьи это модели? Они чудесны?

Глаза Джайлса сверкнули.

— Они для мальчиков. Для художников и модельеров, которые любят травести, в женской одежде. Их собственных фасонов, конечно. Благодаря мне все они выглядят как супермодели. У некоторых бороды или усы, так что… это стилизованно, понимаешь?

— Думаю, что да! А почему в этом случае они не пригласили меня?

У Джайлса вытянулось лицо.

— Это начинается вполне пристойно, очень изысканно. Потом становится слегка неприличным. Они начинают раздеваться, ну и все такое. Заканчивается оргией! Некоторые из них знаменитые модельеры, понимаешь. Они не хотят, чтобы за ними наблюдали издатели!

Она приподняла брови.

— Однажды я все это тайно отсниму и буду шантажировать вас!

Она проводила его и распахнула балконную дверь, чтобы глотнуть свежего воздуха. Пахло чесноком, мебельным лаком, бензином.

— Парижский кислород, — пробормотала она, закрывая окно.

Остановившись перед огромным зеркалом, она провела рукой по коротким колючим волосам. Ей нравился цвет теней, которые Джайлс нанес на ее веки.

Филипп опаздывал. Может быть, он не явится на это позднее рандеву? Она сфотографировала все его модели одежды. Если он хочет, чтобы она напечатала их на страницах «Дивайн», ему лучше бы прийти. Она была обнажена под своим черным шелковым платьем. Она задрожала при мысли о том, что Филипп будет находиться в этой комнате. Он был непредсказуемым, гордым. Сейчас он был так известен, что мог просто посмеяться над ее планами обольщения.

Она нервно шагала по номеру, нетерпеливо ожидая его мягкого стука. Когда он наконец раздался, она глубоко вздохнула и прошла в ванную, чтобы сбрызнуть шею и руки духами. Потом открыла дверь.

Филипп стоял перед ней, очень прямой и официальный в своем синем костюме. При взгляде на его лицо у нее перехватило дыхание. За последнюю неделю в нем появилось что-то новое, какое-то иное выражение. Успех многое добавил его внешности. От него исходила жизненная сила.

— Пожалуйста, заходите, — сказала она.

Она оставила дверь в спальню, где мерцала свеча, открытой. Гостиная была освещена настольными лампами. Филипп, улыбаясь, прошел к окну.

— Вы должны находить Париж очень красивым, когда перед глазами такой вид?

Она засмеялась.

— У меня не остается и минуты, чтобы выглянуть из окна: двадцать восемь коллекций за шесть дней.

Он приподнял брови, спросил:

— Все были хороши?

Она опустилась на одно колено:

— Только ваша…

Он с удивлением посмотрел на коленопреклоненную женщину — самого влиятельного редактора журнала мод в Америке, и протянул ей руку.

— Пожалуйста, — попросил он. — Я не священник…

Она взяла его руку, но не поднялась.

— Я хочу воздать вам должное, — сказал она. — Вы Бог моды. Ваша одежда — это начало новой религии! Она возрождает хороший вкус, качество, элегантность!

Она смотрела ему в лицо глубоким взглядом, демонстрируя свою искренность. В конце концов, она разрешила ему осторожно поднять ее на ноги. Он сел рядом с ней на бархатный диван. В нем было что-то святое, он выглядел так, как будто до него нельзя было дотрагиваться.

У нее была заморожена бутылка «Тайтингера». Он наполнил бокалы. Она бросила взгляд на его колени. Они выглядели такими сильными. Загорелая кожа его шеи, запястий заставила ее задать себе вопрос: зачем такому мужчине, как он, надевать костюм. Он должен быть обнаженным, как она под своим платьем. Ей было интересно, видит ли он это. Шелк платья лишь слегка касался ее груди. Она посмотрела вниз и заметила, что легкая ткань определенно обрисовывает грудь. В это мгновение она отдала бы все на свете за то, чтобы он нежно поднял платье и легко пробежал языком по ее напрягшимся соскам.

Он посмотрел на нее темными, серьезными глазами.

— За что будем пить? — спросила она, поднимая бокал.

— За моду! — ответил он, слегка прикасаясь к ее бокалу. — Это все, к чему я стремлюсь.

— У вас будет много денег, — заметила она, отпивая вино. Потом протянула бокал. — Еще, пожалуйста! Еще! — Когда он налил вина, она попросила: — Скажите мне кое-что, Филипп. Майя утверждает, что она дизайнер большей части коллекции. Возможно ли это?

Он кивнул.

— Она была моим единомышленником. Она очень талантлива. Я был вдохновлен ее рисунками. Я начинал закройщиком у Диора. И привык работать по чьим-нибудь эскизам…

Корал грустно покачала головой.

— Вам не следовало мне этого говорить, Филипп. Я хочу, чтобы вы еще раз ответили на мой вопрос, но на этот раз правильно. А правильный ответ вот какой: «Дизайнер только я!»

Он нахмурился.

— Почему?

— О дорогой! Никогда не делите честь ни с кем! Разве вы не знаете одного из секретов успеха? Женщинам не нужна одежда, придуманная молоденькой американской девушкой! Им нужна одежда от Филиппа Ру — нового парижского таланта!

Филипп пристально смотрел на нее секунду, затем его глаза внезапно сверкнули.

— Все сделано только мной! — высокомерно произнес он.

Она удовлетворенно рассмеялась, откинув назад голову и восклицая:

— Браво! — Осушив бокал, она снова протянула его Филиппу. — Вот именно! Вы учитесь. Вам придется иметь дело с Америкой, а у нас не в чести скромность!

Филипп смеялся с ней вместе.

— Майя, — мягко сказал он, произнеся имя на французский манер романтично, — красивая девушка. Вы должны гордиться ею…

Корал нахмурилась.

— Гордиться? — Она подумала. — Мы никогда не были близки, Филипп. Во мне мало материнского. Как вы думаете?

Филипп оценивающе посмотрел на нее.

— Вы действительно выглядите не так, как моя мама, — заключил он.

Корал разразилась смехом.

Он крестьянин, подумала она. Но очаровательный, сексуальный крестьянин.

— Расскажите мне о ней, Филипп, — попросила Корал. — Кто она? Маленькая испанская сеньора? Очень величественная?

— Величественная, да… — задумчиво ответил он. — Она уже умерла, она была простой женщиной. Она шила платья для богатых дам нашего города. Так я учился.

— Это звучит очаровательно! Когда-нибудь мне хотелось бы все о вас услышать. Я восхищаюсь людьми, которые сумели пробиться наверх. Это у нас общее, Филипп… — Он приподнял брови. — Но поговорим тогда, когда вы приедете в мой город, — быстро продолжила она. — В Нью-Йорк!

— У меня запланировано много примерок для частных клиентов.

— Среди которых и я желаю быть. — Корал отпила еще шампанского. — Мне понадобится по крайней мере шесть комплектов. Мне тоже нужны будут примерки, Филипп.

— Позвоните мадемуазель Стефани, — предложил он, — мы сможем принять вас до того, как вы покинете Париж.

— Но я не хочу упускать ни одной примерки! — воскликнула она. От редактора французского «Вог» Ины Меллиндорф она слышала, что примерки были коньком Филиппа. Зеркала примерочной со всех сторон отражали его красивую голову. Атмосфера особенного внимания к телу клиентки, то, что он исследовал его, как врач или массажист, вызывало сильное волнение. Некоторые клиентки находили его близость столь возбуждающей, что, когда он легко касался их плеч, коленей, они доходили до состояния оргазма…

— Я делаю две примерки, — сказал он. — Если вы останетесь еще на неделю, я смогу подготовить вам несколько комплектов.

— У вас есть чем снять мерку, Филипп? — спросила она.

— Нет. — Он нахмурился.

Она на секунду исчезла в спальне, нашла на туалетном столике сантиметр, взглянула в зеркало, нервно провела рукой по волосам. Сейчас или никогда! — сказала она себе; не ждать, когда он решит приехать в Нью-Йорк.

Она расстегнула пуговицы на плечах. Платье упало на пол, она перешагнула через него. Обнаженная, подошла к двери спальни и наблюдала за ним. Он сидел на диване, положив ногу на ногу, рассеянно потирая пальцем лодыжку.

— Я хочу, чтобы вы обмерили меня, Филипп, — позвала она.

— Для чего? — Он слегка повернул голову. — Для платья? Для пальто? Или костюма?

— Хорошо бы по два экземпляра каждого. — Она вошла в комнату. Филипп взглянул на нее и быстро вскочил на ноги. Его глаза слегка расширились. — Здесь! — Она бросила ему сантиметр, и он поймал его. Она стояла в центре комнаты, глядя на него. Как чудесно быть обнаженной перед ним. Возбуждающе! Вокруг нее мерцали свечи. — Обмерьте меня! — скомандовала она.

Шли секунды. «Мне все равно, что он делает, — думала она. — Главное, что его внимание приковано ко мне». Она ждала, терпеливо и нетерпеливо в одно и то же время; стук собственного сердца отдавался в ее голове.

— Ты ужасно влюблена в него, да, любимая? — спросил Уэйленд Майю. Они сидели в ресторане.

— Да, — мягко призналась она. — Но у меня нет никаких шансов, потому что у него есть Жозефина. Но я счастлива быть рядом с ним, помогать ему, быть частью его дома. Это глупо, правда?

— О, не спрашивай меня, любимая! — сказал Уэйленд, допивая вино. — Я пристрастен во всем, что касается тебя. Я думаю, что у тебя должно быть все! Я видел Жозефину. Если мужчина считает ее более привлекательной, чем ты, то он не тот, у кого я купил бы подержанную машину.

Майя разразилась смехом.

— Ты поддерживаешь меня, Уэйленд. Он пожал плечами.

— Одно мне ясно: твоя мать собирается уделить ему особенное внимание. Она сфотографировала всю его коллекцию. По крайней мере четыре косметические фирмы желают сотрудничать с ним.

— Филипп всегда говорит, что его не волнуют деньги, — твердо сказала Майя.

— Ах, пожалуйста, Майя, ему приходится говорить это! Но именно такие люди, как Ру, желают их больше других. А ты получила долю успеха, моя дорогая?

Майя покачала головой.

— Мне неважно, знают ли обо мне люди. Филипп понимает, что я нужна ему, только это имеет значение.

— Майя, но это твоя карьера! Давай я позвоню Джеймсу Брейди из «Уименз Уэр» — он будет поражен, узнав, что за успехом Филиппа Ру стоит американская девушка.

— Нет! — Она схватила его за руку. — Пообещай мне, что ты этого не сделаешь. — Филипп никогда не простит мне.

— Не хотел говорить тебе этого, но я старался дозвониться до тебя несколько раз на этой неделе, и каждый раз мне говорили, что Майя Стэнтон не работает там.

Ее глаза потемнели, она нахмурилась.

— Может быть, они не поняли тебя. Последние дни там такой сумасшедший дом…

— Я разговаривал с тремя разными людьми, Майя. Они все делали одну и ту же ошибку?

— Я ничего не понимаю, но проверю. — Она слегка пожала плечами, но неясные предчувствия сдавили ей сердце. Она только сейчас вспомнила, что называла свое имя нескольким журналистам и промышленникам и была удивлена, что ни один из них не позвонил.

— Когда опять увижу тебя, дорогая? — спросил Уэйленд в такси.

— Я заеду в отель попрощаться, — ответила Майя. — Я не хочу оставаться врагом мамы, но с ней трудно быть в дружеских отношениях. Мне кажется, что сейчас она соревнуется со мной. Было чудесно провести с тобой вечер. Как тебе удалось улизнуть от остальных?

— Колин работает в своем номере. А Корал обедает сегодня вечером с твоим боссом, как ты знаешь.

Глаза Майи широко раскрылись.

— Я не знала, — созналась она. До конца поездки она молчала. Почему Филипп даже не упомянул об этом?

У двери ее дома Уэйленд поцеловал ее.

— Майя, я не хочу, чтобы что-то причиняло тебе боль.

Филипп Ру загадочно улыбался, и на какую-то секунду Корал показалось, что сбываются ее сумасшедшие мечты. Конечно, его спокойствие, его самоконтроль — лишь прелюдия к дикой страсти. Не отрывая от нее глаз, он медленно снял пиджак.

— Вы, американцы, всегда так спешите, — мягко произнес он.

Корал улыбнулась.

— Нет, — возразила она. — Я совсем не спешу. Так что вы можете не торопиться.

Он двинулся к ней, на нем была белоснежная шелковая рубашка. При его приближении она закрыла глаза. Но прикосновения не последовало. Она просто почувствовала на своих плечах его пиджак, который еще сохранял тепло его тела. Она широко открыла глаза, посмотрела на него. Он спокойно встретил ее взгляд.

— Я очень простой человек, Корал, — сказал он. — Я не извращен.

— Что вы хотите этим сказать? — Она запахнула пиджак.

Филипп прокашлялся.

— Я не понимаю всего этого. Вы привлекательная женщина, очень уважаемая людьми нашей профессии; к чему вести себя так?

— Я не всегда себя так веду, — ответила она, — я сама себя не узнаю. Я так хочу вас, что готова на все! Обними меня, Филипп, пожалуйста, обними меня!

Он слегка встряхнул ее.

— Но я не свободен. Сейчас не время.

— А когда будет время, дорогой, в Нью-Йорке?

Он пожал плечами, его глаза блуждали по комнате.

— О Филипп… — Она положила руку ему не шею. — Я посвящу весь парижский выпуск только тебе. Я представлю тебя в Нью-Йорке как величайшего модельера. Вместе мы вернем элегантность…

— Возможно. Посмотрим. — Он отошел от нее. — Но сейчас я не настроен играть роль сутенера. — Он протянул ей руку, и она в трансе пожала ее, стоя, обнаженная, в его пиджаке. Через секунду он повернулся и вышел из номера, мягко прикрыв за собой дверь, оставив ее одну в номере.

— Нет! — закричала она, когда за ним закрылась дверь. Она сбросила его пиджак, уставившись на свое отражение в зеркале. Ее тело было напряженным, ожидавшим его прикосновения. Она взяла его бокал, швырнула в стену, и он разлетелся хрустальными брызгами. В ярости она побежала в спальню, набрала номер Уэйденда.

— Это я! — сказала она, когда он взял трубку.

— Корал? Что случилось? У тебя злой голос. Как прошел твой вечер?

— Ужасно! Филипп только что ушел. Я вне себя… — Она прикусила губу. — Скажи мне что-нибудь, Уэйленд. Что должна делать в Париже ужасно расстроенная женщина?

Уэйленд хихикнул:

— Я только что задавал точно такой же вопрос. Ты знаешь агентство Жана Кристиана?

— Мы иногда обращаемся к ним, да?

— Запиши их номер: Пасси 5805. Спроси Клода. Это специально для американцев. Опиши им мужчину твоей мечты — кого хочешь…

— Ты сумасшедший!

— Попробуй, Корал. Последние тридцать минут я провел почти с точной копией Чарльтон Хестон.

— Спокойной ночи! — Бросив трубку, она сидела обнаженная на кровати. «Мне не уснуть», — подумала она и машинально набрала номер. Она начинала терять контроль над собой и делала то, чего никогда не сделала бы раньше.

— Что бы вы желали, мадам? — спросил Клод. Корал улыбнулась, поудобнее улеглась на подушке.

— Дайте подумать… Рост пять футов девять… Около сорока-сорока пяти лет. Начинает лысеть. С темной оливковой кожей. Тонкий, с выразительными темными глазами. Похож на испанца или итальянца. Очень, очень мужественный.

— Все наши люди очень мужественны! — заверил ее Клод. — Как иначе они бы работали? По-моему, у меня есть то, что вам нужно, но он, возможно, не говорит по-английски…

— Главное, чтобы у него был язык… — сказала Корал.

Она повесила трубку и приняла теплую ванну, чтобы расслабиться. Она выключит свет и будет называть его Филиппом. Возможно, ее просьбы покажутся ему странными…

В шесть тридцать утра Корал с удовольствием потянулась. Она подложила маленькую подушечку под шею и вздохнула. Паоло не остался на всю ночь, но был великолепен — Боже! Слишком великолепен! Ее тело, казалось, все еще содрогалось от оргазмов, которые она испытала. Агентство прислало мужчину, столь соответствующего описанию, что трудно было и представить, как такое возможно. В каком-то смысле он выглядел даже лучше Филиппа и оправдал все ее ожидания. Позже, уже облачившись в серый шелковый брючный костюм, она почти верила, что провела ночь любви именно с Филиппом. Как-нибудь она все-таки заставит его влюбиться в нее.

Первая неделя показа коллекции была закончена. Дорогие модели из журналов ушли, их заменили рядовые манекенщицы, показывающие коллекцию дважды в неделю. Майя работала с каждым комплектом коллекции, раскрывая все его достоинства в интересах дома моделей. Ей приходилось работать с художниками, фотографами, редактировать биографию Филиппа, его интервью. И вдруг ей нечего стало делать. Слишком рано было думать о рисунках для следующей коллекции, до показа которой оставалось еще пять с половиной месяцев.

Филипп был занят примерками с частными клиентками. Майя устраивала длинные перерывы на ленч. Она позвонила в «Крийон» и узнала, что Корал остается еще на неделю, чтобы заняться примерками. Этим вечером она размышляла, сможет ли отважиться спросить Филиппа о Корал. Вдруг он сам подошел к ней в коридоре.

— Майя, мы с тобой обедаем вместе на следующей неделе.

— Правда? — Она так часто мечтала о нем, что сейчас ей захотелось ущипнуть себя, чтобы убедиться в реальности происходящего.

Звонок возвестил о приходе клиента, и Филипп быстро дотронулся до ее руки.

— Выбери ресторан и дай мне знать. Четверг подойдет?

На этот вечер у нее был назначен обед с Корал, но она отменила бы свидание даже с Господом Богом ради того, чтобы быть свободной для Филиппа.

Дни до четверга казались бесконечными. Она пыталась представить их совместный вечер и не могла. Была ли это благодарность работодателя своему трудолюбивому подчиненному? Это способ выражения его благодарности? Она позвонила матери и сообщила ей, что они увидятся в пятницу утром перед ее отъездом.

В этом месяце ей заплатили на тысячу франков больше, объяснив это сверхурочными часами работы. Раньше или позже им придется обсудить ее положение в доме, и в частности, жалованье, не может же она позволить Уэйленду поддерживать ее вечно!

Наконец вечер встречи с Филиппом настал, она сказала, что хочет пообедать в «Квадрилье», романтическом месте, куда ее однажды возил Уэйленд. Филипп никогда не слышал о нем. Он сказал, что заедет за ней в восемь.

Этим вечером она оделась и накрасилась особенно тщательно. Из предыдущей коллекции Ру она купила два платья. Одно из них, василькового цвета, она и надела, выбрав к нему белые туфли. Ее длинные светлые волосы блестели, она никогда не выглядела такой красивой. Любовь придавала ее глазам особенное выражение. Она была убеждена, что этот вечер изменит все.

 

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Она уже ждала его, когда он подъехал на скромной маленькой черной машине и открыл для нее дверь. Он был очень официален и вежлив. Она подумала, неужели весь вечер он будет таким серьезным. Сумеет ли она заставить его рассмеяться? Ее чувства к нему придавали ей силы. Он казался ей таким неловким, таким скованным. Его загорелое лицо было свежевыбрито. Даже в воздухе ощущалась неловкость, как будто они были подростками на первом свидании. Интересно, думала она, как он объяснил сегодняшний вечер Жозефине? Что он сказал? «Я пообедаю с этой крошкой — она заслуживает этого!» или «Я пригласил Майю на обед — и мне все равно, что ты скажешь!»

Они сели за столик в углу, который был освещен крошечными настольными лампами, официанты порхали вокруг них, как будто они были парой любовников. В большинстве парижских ресторанов двух обедающих принимают за любовников, подумала Майя. После нескольких глотков искрящегося белого вина ей показалось, что она плывет по небесам. С ней был самый красивый мужчина в мире, они обедали в самом романтическом месте Парижа! И она была влюблена…

— Какое у тебя было детство, Филипп? — спросила она, когда они сделали заказ.

Он коротко рассмеялся.

— Тебе это трудно представить. Как правило, я хотел есть… — Он взял ее руку и слегка пожал. Казалось, что это пожатие заботливого отца. Он долгим взглядом смотрел ей в глаза. Она чувствовала, что он хочет, чтобы она прочитала там то, что он не может сказать.

— Я знаю, тебе нелегко, — внезапно сказал он. — Я все время пытаюсь найти решение.

— Решение?

— Как вести дела в доме. Мы все можем счастливо работать вместе. Наш дом маленький, я получил предложения от нескольких американских фирм: они готовы сделать его большим. Может быть, я когда-нибудь и приму такое предложение, но сейчас мы добьемся большего, если дом останется маленьким. С Жозефиной непросто работать, я знаю…

— Ты собираешься жениться на ней? — выпалила она.

— Мы очень близки, — ответил Филипп. Его слова ранили ее в самое сердце. — Ближе, чем ты можешь подумать, потому что у нас было общее детство. Мы выросли вместе в одной деревне.

— Я знаю, ты считаешь меня испорченной американкой, которой знакома только роскошь, — сказала Майя.

— Я думаю, что ты привыкла к роскоши, — заметил он. — На прошлой неделе я провел вечер с твоей матерью. И тебе, и ей трудно понять, что такое настоящая бедность. Ты когда-нибудь голодала, Майя? Я имею в виду не чувство голода перед обедом или ленчем, а когда ложишься спать голодным?

— Ты был так беден?

— Да, — ответил он. — Мы были. И единственным выходом из этого была работа. — Официант поставил перед ними блюда.

— Но если ты продаешь костюмы по тысяче долларов, ты не можешь возражать против роскоши, — сказала она.

— Я и не делаю этого, — согласился он. — Я просто пытаюсь объяснить отношение к тебе Жозефины.

Она попыталась есть, но без всякого желания. Ей лишь хотелось смотреть ему в лицо, видеть его глаза. Влечение, которое она испытывала к нему, невозможность поверить в то, что он рядом, совсем лишали ее аппетита.

— Я встречусь с твоей матерью в Нью-Йорке, — сообщил он.

— Она считает, что это она открыла тебя, — грустно сказала Майя.

— Майя… — Он положил свою руку на ее. — Я очень хорошо понимаю твою мать. У нас было много таких же клиенток, как она. Одиноких женщин. У меня есть одинокие богатые клиентки, которые заказывают мне комплект один раз в неделю лишь для того, чтобы видеть меня.

Его низкий голос околдовал ее. Она была загипнотизирована взглядом его темных глаз. Ей хотелось, чтобы кто-нибудь из фотографов оказался поблизости, чтобы потом их фотография была опубликована, и все бы ее увидели с ним.

— Ты поднимешься выпить кофе?

Они сидели в машине возле ее дома. Обед прошел как сон. Ей даже хотелось, чтобы вечер скорее закончился, чтобы увидеть, что же произойдет в самом конце.

Он грустно посмотрел на часы.

— У меня завтра встречи, начиная с восьми утра. А сейчас уже одиннадцать тридцать.

Это было невозможно. Она не могла просто выйти из машины и отправиться домой. Что-то должно случиться!

— Я хочу, чтобы ты увидел, где я живу, — мягко попросила она.

— Лишь на минутку, — ответил он, выходя из машины. В крошечном лифте они стояли очень близко, хотя и не дотрагивались друг до друга, но ее волновало, что его тело так близко, волновал запах, исходящий от него. Она открыла дверь, и они прошли в ее комнату. Она зажгла свет, закрыла за ним дверь.

Филипп Ру был в ее комнате! Она наблюдала за мужчиной своей мечты, в то время как он медленно обошел комнату, разглядывая фотографии, рисунки на стенах, но она все еще никак не могла поверить в то, что Филипп здесь — с ней.

— Уютное место, — сказал он, опускаясь на ее кровать. Она сидела на стуле напротив. Он смотрел на нее с грустью. Почему? Ее это удивляло. Ей было непонятно: почему он безучастен? Она не хотела делать первого шага. Его должен сделать он — он должен! Ей хотелось, чтобы он прочитал в ее глазах, чтобы он понял ее мысли. Он знал. Он все хорошо чувствовал, внезапно поняла она. Поэтому и выглядел таким встревоженным. Он не знал, что делать с ее любовью.

Так она сидела, наблюдая за ним, возбужденная вином и прошедшим вечером. Она ощущала счастье и в то же время грусть от того, что он никогда не будет принадлежать ей. Она наслаждалась его присутствием и боялась, что он внезапно уйдет.

А потом на несколько мгновений ей показалось, что она потеряла сознание, потому что ощущение реальности покинуло ее. Ей так хотелось, чтобы что-то произошло, что она увидела, или ей это приснилось, что Филипп наклонился и обнял ее. Она была настолько уверена в этом, что ощущала, как целует его закрытые глаза, чувствовала его губы на своей щеке, на шее, его сильные руки — на своем теле…

Она открыла глаза, Филипп, улыбаясь, наблюдал за ней.

— Ты устала, — сказал он. — Тебе следует лечь спать. В это мгновение, еще не совсем очнувшись, она как во сне протянула ему руки. Он взял их в свои.

— Я люблю тебя, Филипп, — сказала она. Она никогда не простила бы себе, если бы не набралась смелости и не произнесла этих слов. — Я влюблена в тебя.

О Господи, какое облегчение сказать это! И не имеет никакого значения, что он ответит. Она выразила свою любовь. Теперь все стало таким простым.

Какое-то время он молча смотрел на нее, держа ее руки. Потом наклонился и поцеловал. Это был самый чудесный поцелуй мужчины и женщины. Так должно было быть, подумала она, ничего не может быть чудеснее. Его губы рядом с ее губами — они были такими нежными и мягкими, как она и представляла. Он отстранился…

И заговорил совсем другим голосом:

— Я люблю тебя. Ты — американская мечта, которая у меня была с самого моего детства. Красивая американская девушка с золотыми волосами, которую я видел на экране местного кинотеатра. — Он улыбнулся. — Майя, ты женщина моей мечты…

— Дорогой! — выдохнула она. — Дорогой! — Слезы побежали по ее лицу. Ее глаза сияли ярко, грустно, счастливо.

— Моя мечта — это ты! — повторил Филипп. — Но я не знаю, какое место отвести тебе в моей жизни, Майя. — Он беспомощно развел руками, и она упала в его объятья. — Все было запланировано. Все, но не это.

— Жозефина! — воскликнула она. Он кивнул.

— Если бы было возможно каким-нибудь честным способом… — Он сделал беспомощный жест, глядя на нее.

Она встала, прижимая его голову к своей груди.

— Поцелуй меня, Филипп! Люби меня, дорогой!

Он был неподвижен, когда она целовала его лицо, его веки, которые ей так хотелось поцеловать. Его лицо было теплым и нежным под ее губами. Может быть, это тоже часть ее сна? В конце концов он поднял руку, погладил ее шею, горло; его прикосновение было таким неуверенным, таким нежным, что, сама того не желая, она застонала.

— О Господи, прикоснись ко мне еще, Филипп! Обними меня! Я хочу быть твоей. Я умру, если ты этого не сделаешь!

С ее телом происходило то, чего никогда не происходило раньше. Желание… оно родилось в ней, удивляя ее. Он повернул к себе ее голову. Его губы ласково прикоснулись к ее губам, затем слились с ними. Кончик его языка пробегал по ее губам, и она с готовностью раскрыла их. Его язык проник ей в рот, терся о ее язык. Она вся отдалась поцелую. Внезапно он отстранился, его глаза были широко открыты, он смотрел на нее так, как будто она была дьяволом, посланным, чтобы разрушить его жизнь.

— Что с тобой? — закричала она. — Я люблю тебя, Филипп! Я хочу тебя. И ты тоже меня хочешь. Я знаю это…

— Никогда в жизни я никого так не хотел… — сознался он. Он взял ее руку и прижал к своим губам. Она чувствовала, как он дрожит. Он покачал головой. — Я знал, что мне не стоило подниматься сюда, но я всего лишь человек, я был не в состоянии сопротивляться желанию побыть с тобой.

— Я люблю тебя с того самого момента, когда увидела твое лица в журнале, — сказала она ему.

— А я люблю тебя с того момента, как увидел тебя в моем салоне, — признался он. — Мне нужно было бы отрицать это, Майя. Мне нужно отказаться от этого! Я не могу поступить так с Жозефиной. Я ей слишком многим обязан — всем! Я не смогу спокойно жить, если поступлю так с ней. Я должен найти какое-либо решение. Я должен найти какой-то выход, который не причинит никому боли.

— Ты причиняешь боль мне! Сейчас!

— Мне очень жаль, Майя. Очень жаль. Пойми это…

— Я понимаю лишь то, что если ты любишь меня, то перестанешь думать и беспокоиться, а просто возьмешь меня здесь, сейчас, пока у нас есть шанс.

Она взяла его за руку и потянула за собой на кровать. На какое-то мгновение Филипп утратил самоконтроль и зарылся лицом в ее волосы, затем он поднял ее платье, снял бюстгальтер, стал целовать ее груди. Его рука оказалась у нее между ног, гладила ее там.

— О Господи! Не надо! Не надо, Филипп!

Может ли возникнуть оргазм от поцелуя, думала она. От того, что рука мужчины у нее между ног? Его рука скользнула ей в трусики, она застонала. О Господи, она чувствует приближение оргазма! То, о чем она раньше читала и думала, теперь происходит с ней. Волна наслаждения прокатилась по ее телу. Она чувствовала его горячее дыхание на своей шее. Он лежал молча, стиснув зубы, стараясь не двигаться. Она чувствовала его возбуждение, но он не шевелился. Его запах, его тело пьянили ее. Она пощекотала носом его шею около уха. Он был неподвижен.

Когда прилив наслаждения прошел, она выпустила его. Он отстранился.

Тяжело дыша, они пристально смотрели друг на друга. Ее лицо раскраснелось, губы распухли от поцелуев.

— Ну? — спросила она. Ее глаза были широко открыты. Она чувствовала, что может владеть собой. Она испытала свой первый настоящий оргазм. Она была с мужчиной. Однако он не был внутри нее — это будет следующим шагом. Но сейчас она чувствовала себя женщиной.

— Я сказала, что если я волную тебя, то ты что-нибудь сделаешь…

— Сделаю что-нибудь! — Филипп рассмеялся. — Это так по-американски! В этом разница между европейцами и тобой, Майя. Тебе необходим результат, действие, да? Если у тебя есть ружье, ты должен убить кого-нибудь. Или сесть в машину и ехать куда-нибудь, очень быстро, куда угодно, без раздумий. То же с любовью. С браком. Причинить кому-то боль, возможно, не желая того? Не планируя? Ты разве не слышала, что я только что говорил тебе? Вся моя жизнь была распланирована! Это был единственный способ ее улучшить. Я спрашивал тебя, голодала ли ты когда-нибудь? Человек должен иметь четкий план, если он когда-нибудь голодал. Так я рос. Поэтому я колеблюсь, прежде чем принять какое-нибудь важное решение… — Он замолчал, огляделся. — Есть что-нибудь выпить?

Она достала бутылку бренди и два бокала, налив полный бокал ему и плеснув чуть-чуть себе. С гримасой на лице он проглотил напиток. Она налила еще. Он поболтал бренди в бокале, встал, подошел к окну, распахнул его, позволив ворваться в комнату ночной прохладе. Потом опять вернулся к ней, крепко сжал ее руку.

— Майя, постарайся понять, какой была моя жизнь вплоть до последней недели. До этого момента!

Она никогда не видела, чтобы его глаза горели такой страстью. Ей хотелось просто быть в его объятиях, чтобы он ласкал и утешал ее, но она видела, как важно ему высказаться.

— Майя, я рассказывал тебе о голоде, потому что это подогревало мое честолюбие. Во-первых, я не хотел снова голодать, и потом, я хотел стать кем-то! Кем-то, Майя! Ты не представляешь, как велика была эта потребность. Я знал, что у меня есть талант, Майя, так же, как ты знаешь, что у тебя он есть. Но мой талант значил для меня больше. Это был пропуск в лучшую жизнь. Я тяжело работал, тяжелее, чем ты думаешь, чтобы в конце концов быть принятым в Париже. Чтобы никто здесь не смеялся надо мной! Я Ничего не знал, когда приехал сюда. Я был обычным закройщиком в мастерской, таким же зеленым, как те девушки, с которыми ты работала. Но воспоминания о моей бедности заставляли меня идти вперед. И работать — только работать! — Он отпил глоток.

Она положила руку на его колено, желая дотронуться до него, но почувствовала, что он не хочет этого. Она ощутила, что он ускользает. Он старался объяснить ей, почему они не могут быть любовниками, а она не хотела этого слышать.

— Жозефина присоединилась ко мне, как только я завоевал некоторое положение у Диора, — продолжал он. — Я нашел дешевую комнатку под самой крышей, там даже не было водопровода. Жозефина приехала и посвятила мне свою жизнь. Она была такой же зеленой, как и я. Она так хорошо знает меня, Майя. Насквозь. И она любит меня, она всегда меня любила. На ее глазах я обретал уверенность в себе. Она жила с мыслью, что однажды я перерасту ее, потому что мы оба знали, что у меня есть талант. Она отдала мне всю свою любовь, все свое внимание, она стала для меня всем — моей матерью, сестрой, любовницей, дочерью. Мне было так одиноко в Париже, поэтому мне была нужна ее любовь. Но мы относились друг к другу по-разному — я не любил ее романтической любовью. Я сохранил эту любовь для тебя, Майя, ты меня понимаешь? Возможно, я надеялся, что она встретит другого мужчину, но мне следовало знать, что я для нее — единственный. Она умрет за меня. Я не могу оставить ее…

Она поймала его руку и поднесла к губам, чувствуя ртом тепло его ладони. Да, она могла представить, что Жозефина была готова умереть за него! Она сама с радостью умерла бы за него прямо сейчас! Она так сильно хотела его, что у нее кружилась голова и болело сердце. Она кинулась к нему в объятия и заплакала:

— А как же я, Филипп?

Он поцеловал ее, затем слегка оттолкнул.

— Ты что, не понимаешь? — воскликнул он со злостью.

Почему он так поступает с ней? Он держит ее в объятиях, смотрит на нее именно таким взглядом, о котором она мечтала, но ей не суждено этому радоваться. Он ничего не обещает ей. Он не может принадлежать ей только потому, что когда-то голодал и был беден? Его связь с Жозефиной была крепче брака. Она еще на одно чудесное мгновенье погрузилась взглядом в его горящие глаза. Нужно взять себя в руки, а не то можно сойти с ума. Она медленно сосчитала до тридцати, отдыхая в его теплых объятиях, на его груди, наслаждаясь каждой секундой.

— Тогда уходи. — Она отстранилась, одернула платье, встала, открыла дверь комнаты. — Тебе лучше уйти.

Он поднялся, внимательно глядя на нее.

— Да, да. Я уйду. Но ты дай мне время. Ты не забудешь, что мы…

— О Филипп! — Она проводила его до двери. — Забыть? Неужели ты не понимаешь, что я только о тебе и думаю?

У двери он поцеловал ее еще раз.

Еще ощущая прикосновение его губ, она кинулась на кровать и заснула тяжелым сном, как только легла; всю ночь ее мучили кошмары. Во всех снах присутствовал Филипп, он протягивал к ней руки, но не дотрагивался до нее. Что-то все время препятствовало им, какая-то стеклянная стена, опаздывающий поезд, закрывавшийся лифт. На следующее утро она проснулась на заре с головной болью. Он никогда не будет принадлежать ей, она чувствовала это. Ее предупреждала об этом внутренняя боль. Может быть, он и любит ее, но он слишком дисциплинирован, слишком сильно влияние Жозефины, которая всегда будет владеть им. Она спрятала лицо в подушках, которые все еще хранили его запах. Этот запах заставлял ее зарываться глубже в постель, пытаясь найти покой и защиту, чтобы никто не мог причинить ей боль…

* * *

Позже в это же утро она тщательно одевалась, готовясь предстать перед критическим взором матери. Она надела черное платье, взятое у Одри, накинула пурпурную кашемировую шаль, подарок Уэйленда, промыла глаза холодной водой и слегка подкрасила. Не следует думать сейчас о Филиппе, сказала она себе, чтобы матери не удалось расстроить ее.

Когда Корал открыла ей дверь, запах свечей в комнате вызвал у Майи ностальгию. Корал наклонилась к ней, подставляя щеку для поцелуя.

— Что за сезон! Вчера я отправила Вирджинию в Нью-Йорк. Она действовала мне на нервы, — сообщила она. — Мы с Уэйлендом улетаем сегодня вечером — он остался здесь на неделю из-за меня, не правда ли, мило с его стороны? С ним полет проходит так быстро — мы играем в карты и хихикаем.

Майя взглянула на кипу фотографий возле кровати.

— Можно посмотреть, что ты сфотографировала из моделей Филиппа?

— Большую часть снимков Вирджиния забрала с собой. — Корал быстро поставила на фотографии косметичку. — Что это на тебе? Не старит ли тебя черный цвет?

— Я люблю носить черное. Фотографии были чудесными? Я слышала, что ты сняла почти все…

— Часть я послала Филиппу — он, наверное, показывал их тебе? Мне казалось, что вы очень близки?

— Наверное, они у Стефани — она занимается прессой.

— О да, я забыла. Ты — дизайнер, — насмешливо произнесла Корал.

Майя запротестовала было, потом подумала: «Пусть будет так! Ее слова ничего не меняют. Я люблю Филиппа, и он любит меня. Это все, что мне нужно знать».

Корал застегнула черную сумку из крокодиловой кожи, собрав серьги и другие мелочи с туалетного столика. Майя сидела на разобранной кровати, которая благоухала духами «Джой».

— Ты опубликуешь много моделей Филиппа? — спросила она.

— Сколько смогу! — просто ответила Корал. — Другие дома моделей будут в ярости. Сен Лоран, возможно, после этого не захочет, чтобы мы попадались на его пути. Но на этот раз мне все равно! Я сделаю то, что подсказывает мне мое сердце…

— Твое сердце? Или твое чувство моды? — спросила Майя. Корал вела себя странно — бросала на нее застенчивые взгляды…

— И то, и другое, — ответила Корал. — Он поразительно привлекателен, не правда ли? Мне кажется, что я никогда в жизни не встречала более красивого мужчины.

Майя безмолвно уставилась на нее.

— Кстати… — Корал осуждающе посмотрела на нее. — Он отрицает, что ты имеешь хоть какое-то отношение к моделям, так что я никому не рассказывала об этом, дорогая.

— Ты веришь ему? — спросила Майя.

— А зачем бы ему мне лгать? Майя встала.

— Тогда я уйду. Я не хочу обедать с теми, кто думает, что я лгунья. Особенно, если это моя собственная мать.

— Майя, я не называла тебя так! — Корал удержала ее за руку. — Просто я думаю, что иногда ты путаешь действительность с фантазиями. — Она отпустила Майю и поправила перед зеркалом волосы. — Но я должна признать, что он гений.

— Я согласна. Но он нуждается в моих идеях.

— Давай не будем об этом спорить, — перебила ее Корал. — Он скоро посетит Нью-Йорк, и тогда я узнаю всю правду. Дома у меня будет возможность лучше узнать его.

Майя во все глаза смотрела на нее.

— Он остановится у тебя?

— Думаю, что мы можем позволить себе снять ему номер в отеле, даже роскошный номер. После моего репортажа он будет суперзвездой!

— Чего ты хочешь? Завоевать его? — Корал, глядя в зеркало, подкрашивала губы ярко-красным карандашом. Майя внимательно смотрела на нее. — Жозефина тоже поедет с ним в Нью-Йорк?

— Мы не обсуждали деталей…

— Да? — Майя насмешливо рассмеялась. — Тогда, я думаю, ты не знаешь, что они практически женаты?

— Правда? Вот в этом я сомневаюсь. — Корал взглянула на Майю. — Даже в либеральной Франции это не приветствуется.

— Что?

— Разве нормально жениться на своей сестре?

Майя почувствовала головокружение. Она оперлась о стену.

— Ты с ума сошла! — закричала она. — Ты не понимаешь, что говоришь… — Но даже когда она произносила эти слова, она уже чувствовала, что это может быть правдой. Тогда это все объясняло: неловкость Филиппа прошлой ночью, странное напряжение между ними, яростную ревность Жозефины… — Я спрошу его, — прошептала она, скорее самой себе.

— Майя, я пишу репортажи о моде. У меня везде есть шпионы. Так что узнай это у меня: Жозефина Ру — сестра Филиппа. Если он хочет иметь успех в Америке, ему нужно быть очень осторожным. Нужно будет ему посоветовать оставить ее. Я могу сопровождать его.

— Ты что, не понимаешь, что я люблю его! — закричала Майя. — Тебе доставляет удовольствие причинять мне боль?

Корал внимательно посмотрела на нее.

— Ты сможешь его любить после того, что я тебе рассказала? Он очень сложный и необычный человек. Подрасти, Майя. Я собираюсь широко представить его в Америке…

— Это единственный для тебя способ добиться мужчины — пообещать ему все на свете.

Корал схватила ее за руку.

— Мне не нравится, что ты так разговариваешь со мной, Майя. Дочь не должна так разговаривать с матерью!

— Ты думаешь, что я считаю тебя своей матерью? — Майя рассмеялась ей в лицо. — Ты больше похожа на заклятого врага, к которому я привязана. Как бы я была рада никогда больше тебя не видеть! Ты стараешься украсть у меня Филиппа. Тебе недостаточно того, что ты убила моего отца?

— Я убила его? — возмутилась Корал. Она крепче сжала руку Майи, со злостью встряхнула ее. — Ты этого не можешь простить мне все эти годы?

— Да! Я виню тебя в этом. Его бы не было в Калифорнии, если бы ты умела любить.

Корал отбросила Майю в сторону. Потом встала, уперев руки в бока, бледнея от ярости.

— Я тоже никогда не считала тебя своей дочерью, — прошипела она. — Ты знаешь, чего ты стоила мне? Упущенного шанса стать главным редактором «Дивайн» многие годы назад. Моя беременность стоила мне этого! Кроме того, ты была постоянным напоминанием о моем неудачном браке! Я жалела о том, что ты появилась. И я не собираюсь бороться с тобой за Филиппа — он не для тебя! Ты думаешь, ему нужна истеричная девственница?

— Он любит меня! — закричала Майя. — И я люблю его!

— Ты согласна со мной, что он так же хорош в постели, как и в создании моделей?

— Откуда тебе знать? — спросила Майя. — Филипп не был в твоей постели… — Майя была поражена той яростью, которая в ней кипела. Она не контролировала себя. Ей внезапно захотелось причинить Корал боль любым способом. Слова не могли ранить ее сильно — она почувствовала, как пальцы сжали тяжелую хрустальную пепельницу.

Корал быстро вышла из гостиной и нашла пиджак Филиппа.

— Можешь вернуть ему это! Он забыл его здесь после страстной, чудесной ночи любви, которой я раньше не знала…

— Лгунья! — закричала Майя. — Ты лгунья! — В это мгновение Корал проходила мимо зеркальной стены гостиной. Майя со всей силы швырнула пепельницу. Зеркало осыпалось, заполнив всю комнату сверкающими брызгами стекла. Корал вскрикнула, осколки летели по всей комнате. Корал испугалась, что они заденут ее, и это случилось. Острый кусочек разбившегося зеркала глубоко поранил ее лицо.

— Ты безумная! — Корал стояла, закрыв руками лицо, сквозь ее пальцы просачивалась кровь. — Что ты сделала со мной!

Майя смотрела на нее широко открытыми глазами, ничего не понимая. Корал сделала несколько неуверенных шагов в спальню и упала, стукнувшись головой об пол. Майя подбежала к ней, с ужасом глядя на залитое кровью лицо. Даже тот, кто не имел никакого понятия о пластической хирургии, понял бы, что на лице Корал шрам останется на всю жизнь. Майя в панике побежала к двери номера.

— Подожди! — кричала ей вслед Корал. Она с усилием приподнялась, схватившись одной рукой за край кровати. — С тобой все кончено! — кричала она дочери. — Кончено! Тебе больше не работать в индустрии моды — я сделаю все для этого!

Майя покачала головой, слова извинения застыли на ее губах. Затем она отвернулась от этой сцены, напоминавшей ночной кошмар, и побежала по коридору, натыкаясь на тележки горничных. Она бежала так, как не бегала никогда в жизни. Бежала и всхлипывала, не в силах перевести дыхание. Ей хотелось, чтобы ступеньки никогда не кончались, чтобы можно было бежать и бежать, до самого ада…

* * *

Кое-как она добралась до такси и назвала свой адрес. Войдя в квартиру, она прошла в ванную и увидела в зеркале сумасшедшую женщину с широко раскрытыми глазами. Как бы она ни презирала Корал в этот момент, она не могла позволить ей истечь кровью в номере. Она позвонила в отель, спросив Уэйленда Гэррити. Слава Богу, он был там.

— Уэйленд? — пробормотала она, почти теряя сознание, — пожалуйста, вызови врача в номер мамы. Там произошел несчастный случай!

Она повесила трубку после того, как он спросил: — Какой несчастный случай?

Майя помнила, что у ее хозяйки было снотворное, и быстро нашла в ванной бутылочку коричневого стекла. Она была заполнена на треть. Пожалуйста, Господи, пусть этого будет достаточно! Она высыпала все двенадцать таблеток в рот, запив их водой. Ей не стоит жить после сегодняшнего дня. Накануне она верила, что у нее в жизни есть все, чего можно пожелать: она работает с известным модельером, влюблена в него, он говорит, что любит ее. Сегодня все это исчезло в воздухе Парижа самым ужасным образом. Она бросилась на кровать, где всего лишь несколько часов назад занималась любовью с Филиппом. Господи, пусть таблетки подействуют, молилась она, пожалуйста, Господи, позволь мне умереть!

 

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

— Твоя жизнь говорит сама за себя, — мягко сказал Уэйленд, отпивая из бокала.

— Да, — прошептала Майя. — Но я не называю это жизнью, это — существование.

Уэйленд секунду внимательно смотрел на нее, потом рассмеялся.

— Конечно, ты живешь! Я был бы счастлив, если бы двенадцать таблеток снотворного усыпили меня! Добро пожаловать в страну жизни, — сказал он, обнимая ее.

Через три месяца после случившегося она сидела в квартире Уэйленда, наблюдая за последними лучами октябрьского солнца. Это было в пятницу вечером, город ожидал выходных. Квартира Уэйленда была отделана коралловыми мраморными плитами, вокруг стояли темно-серые бархатные диваны. Благоухали белые розы. Этим утром Майя прилетела из Парижа. Она устала после перелета и запрещала себе думать о том, что впереди. Пусть сознание остается пустым — таким оно было с того ужасного дня в Париже.

Уэйленд с любопытством взглянул на нее:

— Ты действительно желала полного забвения? Майя пожала плечами.

— Я думала, что было бы чудесно не сталкиваться с жизненными проблемами…

Она откинулась назад. Уэйленд добавил в бокал льда. В каком-то смысле оказаться в Нью-Йорке было огромным облегчением. Она думала об этом дне с того момента, когда ее хозяйка нашла ее и послала за доктором. Он очистил ее желудок. Было ужасно вернуться к жизни тогда, когда она надеялась, молилась о том, чтобы умереть. Потом Майя упросила доктора никому не рассказывать о случившемся. Мадам Делла сунула ему купюру в тысячу долларов.

— Здесь это делается так, — объяснила она позже. Несколько дней Майя пролежала в постели, слабая и больная. Она не отвечала на звонки Филиппа и Стефани. Им было сказано, что у нее грипп.

— Я не могла посмотреть в лицо Филиппу после того, что рассказала мне мать, — говорила она Уэйленду. — Мне просто хотелось уехать оттуда, но я знала, что еще придется столкнуться с ним. Было бы трусостью просто убежать.

— Бедная малышка… — посочувствовал Уэйленд и добавил еще несколько кусочков льда.

— Ты был первым человеком, которому я позвонила. Чтобы выяснить, что с мамой. Я была больна от беспокойства…

— О, она выжила. — Уйэленд сделал большой глоток. — Это обо мне стоило побеспокоиться. Вот не хотел бы еще раз пережить подобное. Лететь с ней вместе — ух! — Он вздрогнул. — Американский госпиталь накачал ее всеми болеутоляющими. Она была так забинтована, что с трудом видела, куда идет. Прежде, чем мы улетели из Парижа, она заставила меня позвонить в Нью-Йорк японскому врачу, который занимается пластической хирургией — он считается лучшим в мире. Он ответил мне, что все его время расписано на три года вперед, но Корал вырвала у меня трубку и поговорила с ним по-своему. Полет был сплошным кошмаром! Мы взяли такси из аэропорта Кеннеди и сразу же поехали в частную клинику, где ее тотчас же прооперировали. Она все время повторяла, что напишет о нем в журнале.

— И? — настаивала Майя. — Что он сделал? Уэйленд пожал плечами.

— Две недели она провела в бинтах, принимая огромные дозы витамина «С». Все думали, что она подтягивала лицо. Затем сняли бинты. Все было не так плохо. Почти незаметный шов около волос.

— О Боже! — Майя спрятала лицо в ладонях.

— Основная проблема была в том, что она не считала, что хорошо выглядит. Она все время говорила: «Я теперь с изъяном, Уэйленд, а ты знаешь, что думает мир моды о вещах с изъяном». Она все время дотрагивается до лица, закрывает шрам шляпкой или шарфом, спрашивает, не виден ли он.

Взяв шейкер, он вылил остатки напитка в бокал и проговорил:

— Все уладится.

— Нашим отношениям не хватало именно этого. Она ненавидит меня, но ее можно оправдать. Я себе этого никогда не прощу.

— О, я уверен, что в глубине души она отлично знает, что ты не хотела причинять ей боль, — сказал Уэйленд, пытаясь ободрить ее. — Она курит марихуану — говорит, что это успокаивает ей нервы.

Майя подняла к нему лицо.

— Уэйленд, она сказала мне, что в индустрии моды со мной покончено. Я знаю, что она очень влиятельна. Мне нужна здесь работа. Что мне делать?

— Успокойся, дорогая. — Он похлопал ее по колену. — Корал влиятельна, но она не Бог. Для тебя всегда есть место у меня, особенно теперь, когда ты признанный парижский дизайнер.

— Она убьет тебя, если узнает, что ты мне помогаешь, Уэйленд.

— А ей не следует знать всего, не так ли? Давай теперь перестанем говорить о Корал. Расскажи мне о себе. Ты действительно уволилась от Филиппа Ру? С ним действительно все кончено?

— Конечно! Абсолютно кончено! — Она старалась придать голосу уверенность, но даже слышать имя Филиппа было больно. Действительно ли можно покончить с Филиппом Ру? Возможно ли оторвать кусочек сердца? Она много раз вызывала в памяти их последнюю встречу, когда в конце концов нашла в себе силы, чтобы увидеться с ним.

Чувствуя себя нездоровой, она медленно шла в салон по Авеню Марсо. Какие у нее были причины для ухода? Она старалась прорепетировать свою речь: «Филипп, я не могу работать у человека, который занимается кровосмесительством». Нет. «Филипп, я не могу любить человека, который занимается любовью с моей матерью». Нет. Она просто скажет ему, что разочаровалась в нем. Она несла с собой его пиджак, хотя и не помнила, как забрала его из номера Корал.

Стефани открыла дверь салона. Часы показывали пять, в салоне было тихо и спокойно.

— Ты уходишь, — сказала Стефани, проведя ее в свой маленький кабинет. — Я права, да?

Майя кивнула.

— Я не знаю причин, но это очень грустно. Работать с этими двумя непросто, я знаю, но… — Ее глаза выжидательно смотрели на Майю.

— Когда-нибудь я, возможно, и расскажу тебе все. Стефани пожала плечами.

— Нечего и рассказывать, правда. Он производит неизгладимое впечатление на людей. Я хочу сказать, на женщин. Либо ему посвящают жизнь, либо… — она приподняла брови, — либо уходят. Ты станешь работать в другом доме моделей? Филипп будет ревновать.

Когда Филипп пригласил ее в кабинет, у нее подгибались ноги, и она была близка к обмороку. К счастью, в кабинете, кроме него, никого не было. Ее рисунки были все еще прикреплены к стене рядом с образцами тканей. Филипп закрыл за ней дверь, нежно улыбнулся.

— Грипп прошел? Ты хорошо выглядишь.

Она перевела дыхание, глядя в его яркие, живые глаза. Он подошел к ней, дотронулся до нее теплыми руками. Она сделала шаг назад.

— Майя, мы добились потрясающего успеха! У нас десятки новых частных клиентов. Твоя мать заказала шесть комплектов, Бегам Хан — восемь! Наняли еще работников, и я договариваюсь о том, чтобы в соседней квартире оборудовать новую студию, а эта комната станет вторым ателье. У тебя будет комната на последнем этаже, чтобы ты могла спокойно работать. Я хочу, чтобы ты начала работать над коллекцией вязаных вещей, которую мы согласились сделать для Японии. Нью-Йорк тоже хочет…

— Я ухожу, Филипп, — сказала она. Он изменился в лице.

— О чем ты говоришь? Тебе нужен отпуск?

Она медленно покачала головой, не отводя глаз от его лица.

— Нет, я хочу сказать, что я оставляю тебя. Этот дом моделей.

— Но… почему? — очень мягко спросил он. Его глаза смотрели прямо ей в душу. Он производил на нее такое же впечатление, что и всегда: было желание броситься ему в объятия. Он выглядел таким обиженным, таким удивленным, ей захотелось попросить прощения за то, что она посмела подумать об уходе.

— Тебе предложил работу другой дом моделей? — спросил он.

Она с яростью посмотрела на него.

— Ты именно этого боишься? — Она встретилась с ним глазами. — Нет, это не так. Я думаю, ты отлично знаешь, почему я ухожу.

Он пожал плечами, начиная злиться.

— Но я не знаю! Я знаю лишь то, что начал отделывать для тебя комнату, чтобы тебе было удобно работать. Я хочу предложить тебе более высокое жалованье благодаря успеху в этом сезоне. Я знаю, что в тот наш вечер мы достигли взаимопонимания. Майя, разве мы не сказали друг другу самые важные слова, которыми могут обменяться мужчина и женщина? — Он положил на ее руку свою.

Она отняла руку.

— Ты говорил мне, что привязан к Жозефине! — воскликнула она. — А что мне делать? Ходить вокруг и восхищаться тобой?

— Понятно… — медленно сказал он. — Поэтому ты уходишь? Ты позволишь эмоциям встать между тобой и твоей работой?

— Это лишь одна из причин. — Она достала из сумки пиджак. — А вот это другая.

Он взял пиджак, нахмурился.

— Это дала тебе твоя мать?

— Теперь я все знаю.

— Но между мной и твоей матерью ничего не было, Майя, — сказал он. — Думаю, ее это привело в замешательство. Но это не имеет значения. Остальное просто сплетня. Она восхищается моей одеждой, ее журнал представит многие комплекты. Я подписал контракт с другом твоей матери, мосье Гэррити…

— Это великолепно, — сказала она без всякого выражения. — Я рада за тебя.

— Майя… — Он грустно вздохнул. — Почему ты злишься? Потому что я хочу двигаться дальше?

Она глубоко вздохнула.

— Я стараюсь объяснить причины, по которым ухожу. Люди, которые мне звонили сюда, получали ответ, что я здесь не работаю…

Его взгляд стал виноватым.

— Да, это моя вина. Я признаю это. Я послушал Жозефину и твою мать. Они говорили, что это уменьшит интерес ко мне, если я разделю с кем-нибудь славу дизайнера…

— Это отвратительно! — сказала она. — Ты использовал все мои рисунки!

— Да, — согласился он. — Но сначала мы должны создать имя дому моделей. А позже каждому воздастся то, что он заслужил.

Она покачала головой.

— Это нечестно…

— Я так не думаю. В бизнесе это нормально. В некоторых домах моделей работает по десять-двенадцать молодых дизайнеров. Если они талантливы, они добиваются славы.

— Я не хочу работать с тем, кто лжет мне. — Майя встала и быстро направилась к двери, но он схватил ее за руку.

— Майя! Даже ты лгала несколько раз в жизни — разве это не так?

Она вырвалась.

— Но не тебе, Филипп. — Она распахнула дверь.

— Ты думаешь просто так уйти отсюда? — закричал он. — Уйти прочь из моей жизни? Я не позволю тебе этого!

— Я ухожу, — повторила Майя, как бы убеждая себя. Она с усилием отвернулась от него.

Он положил руку на ее плечо.

— Может быть, ты вернешься в Америку, но… — он постучал по лбу, — отсюда и отсюда, — он приложил руку к сердцу, — я не позволю тебе уйти, Майя.

Она вышла из студии, стараясь не оглядываться. Он поймал ее в конце коридора.

— Ты не можешь уйти от меня. — Он прикоснулся губами к ее шее. Все его тело дрожало. «О Господи, — подумала она, — почему ты даешь все людям лишь тогда, когда уже поздно?» Она знала, что запомнит прикосновение его губ навсегда, до конца своих дней. Она оттолкнула его и быстро побежала. Вниз по ступенькам и через сад. На мостовой она споткнулась и чуть не упала, потому что ей послышалось, что он зовет ее. Она смешалась с толпой. Людской поток нес ее, и ей было все равно, куда. Она спустилась в метро. Куда бы ни ехать, лишь бы не домой. Она вышла в районе Монпарнаса и направилась широким, многолюдным бульваром, потом поняла, что дошла до «Купола».

Кафе казалось гостеприимным. Она прошла мимо столиков, не обращая внимания на интерес на лицах посетителей, оглядывавшихся ей вслед. Майя прошла сквозь шум и свет в дамскую комнату. Женщины разглядывали себя в широких зеркалах, недовольные прической или макияжем. Майя полезла в сумку за расческой и посмотрела в зеркало. Выражение ее лица свидетельствовало о шоковом состоянии. Она закрыла глаза и стала медленно раскачиваться. Светловолосая девушка схватила ее за руку и спросила:

— Что-то случилось?

— Нет, ничего, спасибо! — пробормотала Майя, выдавив из себя улыбку.

Он сказал, что никогда не позволит ей уйти. Но она была разочарована, что он не заставил ее остаться силой. Теперь, сказала она себе, ты начинаешь новую жизнь. Жизнь, которая не будет строиться вокруг него. Но у нее не было уверенности в том, хватит ли сил совершить это. Она села за свободный столик и заказала горячий шоколад, полагая, что он взбодрит ее. Каждый раз, когда она начинала думать о своем будущем, то чувствовала, будто образовывались провалы в сознании. Двумя часами позже, совершенно вымотанная, она вернулась на такси домой.

Она ожидала, что Филипп позвонит ей, но через несколько дней стало ясно, что он не сделает этого. Возможно, он не поверил, что она действительно уйдет. Она готовилась к возвращению в Нью-Йорк, но решила еще несколько недель провести в Париже: отдыхала и наслаждалась городом. Всякий раз, выходя из квартиры, она ожидала, что встретит Филиппа, что он будет где-нибудь поджидать ее. Даже поднимаясь по металлическим ступенькам трапа в самолет, она ожидала, что он преградит ей путь. У двери она последний раз оглянулась, чтобы посмотреть на парижское небо и как бы бросить последний взгляд на свои надежды, иллюзии, на свою душу.

— А теперь ты вернулась туда, где тебе следует быть! — заключил Уэйленд, допивая остатки коктейля. — Надеюсь, ты позволишь мне устроить вечеринку в твою честь! Придут Маккензи Голд, Дэвид, Колин и другие, кого ты знаешь по «Макмилланз».

— Я ищу покоя, и некоторое время мне не хотелось бы никого видеть.

— Не волнуйся, — сказал Уэйленд. — Они скромные начинающие, такие, как Ру, который хочет всего.

— Ну, у него сейчас все есть, — заметила Майя, указав на газету на кофейном столике. Заголовок гласил: «Модная одежда от Ру — потрясающа!»

— Пусть все это у него будет, дорогая, — вздохнул Уэйленд. — Белый «роллс» и вилла, и пентхауз. Но через обеденный стол ему придется смотреть на Жозефину — ух! Боже, когда они здесь были, мы с Корал с трудом сдерживались, чтобы тотчас же не удавить ее.

Майя посмотрела на него.

— Ты бы лучше рассказал мне все о его визите, — сказала она.

Филипп Ру прилетел в конце августа. Ему была организована шумная встреча. Самая шумная «со времен Диора», клялась Корал. Двенадцать страниц в «Дивайн», посвященных его моделям, обеспечили ему звание «Модельер шестидесятых», он затмил даже Мэри Квант и Ив Сен Лорана. Пресса решила, что все новое в моде принадлежит ему. Было проще чествовать одного человека: Филипп стал модной знаменитостью. Многие газеты рекламировали его модели.

Нью-Йорк заказывал одежду из Парижа. Многие известные дамы фотографировались в комплектах одежды от Ру. Женщинам всех возрастов нравились его платья, фотомодели упрашивали Корал взять их на презентацию коллекции Ру в Нью-Йорке, которую она запланировала.

Корал была постоянно занята своим лицом. Она перебрала всех художников по макияжу и парикмахеров, которые помогли бы ей отвлечь внимание от шрама. Для встречи с Ру она выбрала черный берет из ангоры, который приколола к своим коротким волосам. В комплекте с новым серым платьем и жакетом от Ру он придавал ей свежесть и молодость. Через час после того, как Ру прибыл, они встретились.

Филипп, ожидавший в баре, издали заметил ее и вышел в фойе, чтобы встретить. Она почувствовала, что у нее перехватило дыхание при его приближении.

— Филипп! — закричала она. — Дорогой! — Она обвила его руками и запечатлела поцелуй — поцелуй в воздух со стороны каждой щеки. Филипп стоял прямо, на его губах играла легкая улыбка. Он провел ее в бар, поддерживая под локоть.

— Я не хочу пить, дорогой, — сказала она. — Давай пойдем прямо в твой номер — нам так много нужно обсудить.

— Мы в баре, Корал, — ответил он, продолжая вести ее дальше.

— Мы? — переспросила она.

Он провел ее к столу, где сидела серьезная темноволосая женщина.

— Моя помощница Жозефина, — представил он. Улыбка Корал на мгновение застыла, потом расцвела еще ярче.

— Добро пожаловать в Нью-Йорк! — Она легонько пожала руку Жозефины, когда та встала, чтобы приветствовать ее.

— Enchante, — ответила Жозефина. Корал села между ними, глядя на Филиппа.

— Какой очаровательный сюрприз, Филипп! — ясно сказала она.

— Жозефине очень хотелось посмотреть Нью-Йорк, — ответил Филипп.

— Поздравляю с потрясающим успехом! — воскликнула Корал. — Вы видели афиши по дороге сюда? Все они из Нью-Йоркского балета, ни больше, ни меньше!

— Я очень многим обязан вам, — Филипп склонил голову.

— А мои двенадцать страниц? — Корал старалась казаться скромной. — Это своего рода рекорд, я думаю…

Крошечный бар был темным и уютным. К ним подошел официант.

— Мартини! — заказала Корал.

Жозефина наблюдала за происходившим темными недоверчивыми глазами. Странная смесь неловкости и уверенности, решила Корал. Она вела себя так, как будто Филипп принадлежал ей.

— Э… Voulez-vous voir на небоскреб «Эмпайт-стейт билдинг»? — спросила Корал.

— Je veux bien, madame! — глаза Жозефины широко распахнулись. — Quand est-ce que vous pouvez l\'arranger?

— Je… — Корал нахмурилась, затем разразилась смехом. — Это странно. C\'est ridicule! Филипп, я действительно плохо знаю французский — тебе придется переводить! — Она поправила берет. Прежде, чем он успел ответить, она продолжила: — У нас намечена программа. В понедельник состоится показ одежды, там мы вручим вам первую премию «Дивайн». Интервью. Фотографировать будет Ирвин Пенн!

— Да, «Вог» и «Базар» — они тоже фотографировали меня. Почему ко мне такой интерес? Им следует фотографировать одежду.

Она рассмеялась.

— Мы в Америке любим личности. И сейчас это вы, Филипп. Советую пораньше лечь спать во вторник. Чтобы глаза не были красными перед тем, как фотографироваться у Пенна! Кто-нибудь может занять вашу… ассистентку?

Филипп нахмурился.

— Я не понимаю…

Корал бросила на него значительный взгляд.

— Чтобы мы могли провести время вдвоем, вы и я! — Принесли напитки, Корал подняла бокал и, глядя в глаза Филиппу, произнесла:

— За вас!

Жозефина смотрела на нее во все глаза.

Корал отпила вина. Она умела не обращать внимания на людей, которые находились рядом с ней: она научилась этому в Париже и Нью-Йорке, когда сидела плечом к плечу с врагами на показах коллекций, глядя в пространство. В конце концов, она перевела взгляд на Жозефину:

— Я договорюсь о том, чтобы ей сделали макияж, — пообещала она Филиппу. — На тот случай, если она окажется перед объективом фотографа.

Филипп запротестовал:

— Нам кажется, что американки используют слишком много косметики.

Корал холодно рассмеялась.

— Все дело в том, чтобы употреблять достаточно. Жозефина, по всей видимости, вообще не пользовалась косметикой, и это ужасно раздражало Корал.

Филипп аккуратно переводил время всех встреч, которое называла ему Корал, а Жозефина что-то записывала в крошечную записную книжку. Корал заметила, что на разные дни уже были намечены встречи с журналистами «Вог», «Города и предместья», «Энди Уорхол».

— Главный прием я устрою у себя дома, — сказала она Филиппу. — Во вторник. Я пригласила восьмерых близких друзей — законодателей вкуса в городе. Приезжайте пораньше, Филипп, чтобы мы могли прорепетировать маленькую презентацию…

— Мы будем, — пообещал Филипп, его темные глаза сверкнули.

— Мы? — Она дотронулась до его руки. — Вы продолжаете говорить «мы»? Вы нигде не появляетесь без вашей ассистентки?

Он засмеялся.

— Я буду поддерживать с вами постоянную связь, — пообещала она и опять попыталась поцеловать его. Но он опять так повернул лицо, что она поцеловала воздух.

Она уехала из отеля в ярости. Он не может спать с этой женщиной, просто не может! Сестра она или нет, она крестьянка!

— Думаю, что они ближе, чем тебе кажется, — заметил Уэйленд, когда Корал позвонила ему, чтобы пожаловаться.

— Пусть она не попадается мне на глаза! — сказала Корал.

Вручение наград «Дивайн» устроили со всей пышностью, на которую были способны журнал и магазин. Прием происходил на четвертом этаже магазина, забитом журналистами и фотографами. Корал бегала на цыпочках в толпе, сворачивая шею, чтобы уследить, кто приезжает. Ровный шум иногда нарушался выкриками; воздух был тяжелым от запаха духов и сигарет.

— Вы знаете, что я обожаю в его одежде? — говорила одна светская дама другой. — Его швы! Его замечательные швы!

Уэйленд всем улыбался.

— Я думал, что его одежда не будет продаваться, потому что в ней все выглядят так, как будто они все еще в детском саду, — пробормотал он. — Но именно поэтому она и продается! Это как взгляд в будущее. Все в мини, одни ноги и глаза…

В конце концов, Корал одна вышла на сцену. Она была в сверкающем пурпурном платье от Ру, кончающемся на четыре дюйма выше колена, ее ноги были обтянуты блестящими чулками.

Все замолчали, и Корал начала:

— «Дивайн» присуждает эту награду модельеру, который изменил само направление моды! Филипп Ру сделал это в своей осенней коллекции. Я рада вручить вам эту награду, мосье Ру, за ваш талант в создании одежды для женщин и за то, что теперь мода уже никогда не будет прежней…

Она протянула ему бронзовую фигурку женщины, а Филипп, который уже поднялся на сцену, принял ее, целуя Корал в обе щеки. Аудитория аплодировала стоя.

— В этот момент она была ближе всего к нему, — комментировал позже Уэйленд.

Филипп произнес очаровательную речь.

— Своим успехом я обязан женщине, которая сделала для меня так много, — закончил он.

Корал, которая стояла сбоку, сделала шаг вперед, но почувствовала, как Уэйленд схватил ее сзади за платье и оттащил назад.

— Но… — Она повернулась к Уэйленду, и тут Филипп наклонился к первому ряду.

— Жозефина, — сказал он. — Поднимись!

Не веря своим глазам, Корал наблюдала, как Жозефина неловко поднималась по ступенькам на высоких каблуках, а на сцене схватилась за руку Филиппа.

— Я хочу воспользоваться моментом и объявить о нашей свадьбе, — сказал он.

— О Боже! — задохнулась Корал, но ее восклицание потонуло в буре аплодисментов.

— О, если бы у меня были слова, чтобы описать лицо Корал! — сказал позже Уэйленд. — Ее лицо было цвета ее платья!

Сжав губы, Корал кинулась в комнату, где переодевались модели, и взяла несколько таблеток у своей любимой манекенщицы Мэксин д\'Арбевиль. Она проглотила их, запив бокалом шампанского, и побежала приветствовать гостей, по возможности избегая счастливой пары.

— Конечно, в конце концов, выяснилось, что она ему не сестра, — говорила потом Корал Уйэленду, — они просто кузены, целующиеся кузены.

— Трахающиеся кузены, я бы сказал. Жозефина Ру выглядит как женщина, которой всего мало. Эти глаза! Простая маленькая крестьянская девочка…

— Но именно они знают, как удержать мужчину. Ты видел те туфли, которые она купила? Она знает, как тратить деньги, которые он зарабатывает.

Вечер Корал в честь Филиппа был отмечен сотнями свечей, которые отбрасывали свой романтический свет на потолки в комнатах. Филипп приехал рано, вместе с Жозефиной. Как только они разделись, Корал шепнула Колину, чтобы тот увел Жозефину фотографировать.

На Филиппе был элегантный пиджак для обеда. Он выглядел очень красивым. Его волосы, слегка влажные, были зачесаны назад. Корал отметила, что он изменился. Все внимание было направлено на него. Ее раздражало то, что он принял ее приглашение как еще одну неизбежную формальность.

Она закрыла дверь в кабинет и повернулась к нему. Она жаждала броситься в его объятия, но что-то заставляло ее держать дистанцию.

— Ну, и к чему все это? Вы хотите втянуть «Дивайн» в скандал? Ина Меллиндорф сказала мне, что у Диора было отлично известно, что вы и Жозефина — брат и сестра. Вы приехали из одной маленькой испанской деревни и носите одно и то же имя.

Филипп кивнул.

— Да, мы двоюродные брат и сестра.

— В этом тоже нет ничего хорошего. Ваши дети могут…

— Мы не хотим иметь детей, — перебил ее Филипп.

— Почему вы ничего не сказали мне о Жозефине в Париже?

— Вы не спрашивали! Я говорил, что американцы всегда слишком торопятся. Прежде чем я успел что-то сказать, вы появились обнаженной…

— Правильно! — согласилась она, поймав его руку. — Мне никогда ни с одним мужчиной так не хотелось заниматься любовью! Я думала, что мы будем вместе на этот раз — почему вы все усложняете? Или вы забыли, что эта поездка — моя идея! Я пригласила вас! Я изобрела эту награду!

— Да? — Его глаза остановились на ней с неприязнью. — И зачем же вы все это сделали? Потому что вам нравятся мои фасоны, не так ли?

— Но еще и потому, что мне нравитесь вы, Филипп! — Она дернула его за руку. — Господи, вы первый человек, который имеет на меня такое влияние. Я хочу дотронуться до вас. Я хочу, чтобы вы дотронулись до меня! Не заставляйте меня умолять… — Она погладила его по щеке, провела рукой по губам. Он отклонил лицо.

— Я не понимаю! — возмутилась она. — Как вы можете оставаться таким холодным!

— Но я вовсе не холоден. Я страстный мужчина.

— Тогда продемонстрируйте мне свою страсть! — прошептала она ему в ухо. Она прикасалась губами к его щекам — он был свежевыбрит, его кожа была загорелой и гладкой.

Ринувшись назад, она заперла дверь кабинета и вернулась. Она подняла к нему руки. Он отошел в сторону.

— Вы испортите жакет, — сказал он ей.

Корал протянула руку назад и, найдя маленький жакет, швырнула в него. Он поймал его и нежно погладил. Она наблюдала, как темные руки любовно гладили ткань, потом закричала:

— Уверена, что этот проклятый жакет значит для вас больше, чем я!

Он посмотрел на нее, мягко улыбнулся.

— Конечно! Это моя профессия!

Она почувствовала, как ее охватила ярость. Сорвав с себя платье, она бросила его в Филиппа. Потом, выхватив платье из его рук, она стала рвать его.

— Но, Корал, — он с ужасом наблюдал, как она раздирает платье по швам, — вы заказывали его, вы должны за него тысячу долларов, — напомнил он ей.

— Не беспокойтесь, заплачу! — закричала она, бросаясь в спальню к гардеробу. Она нашла платье прошлого сезона от Сен Лорана и надела.

— Застегните! — приказала она. Он застегнул платье.

— Я не говорил, что я единственный модельер, Корал, это вы говорили…

— Я изменила свое мнение. Я могу похоронить вас, Филипп…

Он грустно покачал головой и прошел к двери кабинета.

— А где Майя? — спросила она. — Она все еще работает у вас?

Он уже открыл дверь, но обернулся.

— Она уволилась несколько недель назад.

— Да? Так она ушла? — Корал оглядела себя в зеркале, поправила шелковый воротник. — Вы занимались с ней любовью?

Его глаза вспыхнули.

— Почему вас это интересует? Спросите ее… Он уже хотел уйти, но она окликнула его:

— Подождите! — Он опять обернулся. — Я совершила ошибку в отношении вас, Филипп, — сообщила она. — Я думала, что у вас есть талант, но полагала, что вы лучше понимаете этот мир, чем это оказалось на самом деле. Вы знаете Энди Уорхола?

— Он делает мой портрет…

— Он предсказал, что в будущем каждый будет знаменит не дольше пятнадцати минут.

Филипп приподнял бровь.

Глаза Корал сверкнули.

— Твои пятнадцать минут прошли, Филипп!

К середине поездки Филипп стал слишком «велик» для Корал, чтобы она могла с ним справиться. Дональд Крамер повторил свое предложение приобрести дом моделей, называя его парижским бриллиантом в его короне, в гигантском конгломерате. Все хотели обсудить с ним следующую коллекцию. Когда предложениям стало трудно сопротивляться, Филипп согласился на поддержку Крамера. Было немедленно объявлено о создании нового одеколона «Филипп».

— В последний вечер Корал и Жозефина просто не замечали друг друга, — говорил Уэйленд. — Мы все полетели в Вашингтон за еще одной наградой — от французского посольства.

Корал убедила сотрудников посольства использовать материалы из «Дивайн» в церемонии приема. Она согласилась представить Филиппа специально приглашенной группе особо важных персон. Вопросы моды вторглись в дипломатический мир, что добавило важности этой презентации.

Приехав в Вашингтон, Филипп и Жозефина отправились на ленч в консульство. Корал отдыхала в своем номере. Этим вечером с ни встречались в посольстве. В честь своего первого успеха Филипп подарил Жозефине серьги с бриллиантами от Тиффани. Она была в белом костюме, сшитом Ру и сидевшим на ней без единой морщинки. Ее волосы были коротко острижены Сассуном, и от этого она и Корал казались сестрами с двадцатилетней разницей в возрасте. На Корал был серый костюм, привезенный Филиппом, к которому она добавила черную шаль и изумрудную брошь. Ее лицом занимался художник по макияжу, поражали ее выразительные глаза, подчеркнутые большими ресницами и темными тенями.

Вашингтонская публика была перемешана с прилетевшей из Нью-Йорка. Сюрпризом стало появление Катрин Денев. Она недавно заказала одежду у Филиппа. Дональд Крамер уверял всех, что одеколон «Филипп» навсегда соединит Францию и Америку. Он уже подготовил первую партию к этому ленчу. На каждом флаконе было начертано «Филипп» и свисали две длинные шелковые серые кисточки.

— Мужчины, которые не покупают своим женам «Шанель», будут покупать вот это, — предсказала Корал. — Благодаря мне имя Филиппа будет символизировать роскошь.

К концу вечера, после перелета обратно в Нью-Йорк, Корал была злой, уставшей и пьяной. Она сидела на заднем сиденье машины, которая была предоставлена им на эту неделю. Сначала с ними распрощался Уэйленд, которого они подвозили. Он пожал руки обоим Ру, пожелав им удачи. Машина помчалась дальше. Уставшие Филипп и Жозефина смотрели в окно.

Корал положила руку на рукав Филиппа.

— Отошли ее и вернись ко мне на кофе, — сказала она. — Нам нужно многое обсудить, прежде чем ты уедешь.

Филипп посмотрел на нее.

— Нам нечего обсуждать, Корал. И, кроме того, я очень устал. Может быть, мы позавтракаем завтра вместе?

— К черту завтрак! — закричала Корал.

Жозефина уже выходила из машины, шофер придерживал дверь. Она заколебалась, с полуулыбкой глядя на Филиппа.

— Tu viens?

— Отправь ее спать! — заорала Корал. Она схватила Филиппа за руку. Он старался вырваться.

— Корал, я думаю, что ты очень устала…

— Да! От такого отношения!

Корал наклонилась и изо всех сил толкнула Жозефину. Жозефина закричала и упала на тротуар.

— Mais qu\'est ce qu\'elle a? — кричала она, поднимаясь. — Elle est folle?

— И bonne nuit вам тоже! — прокричала Корал. Она захлопнула дверь и быстро повернулась к шоферу. — Домой!

Шофер застыл. Глаза Жозефины были полны удивления.

— Корал, я должен выйти, — запротестовал Филипп.

— Поехали.

Водитель сел в машину, обернулся к ней.

— Джентльмен хочет выйти здесь, миссис Стэнтон…

— Поезжай, если ты дорожишь своей работой!

Машина тронулась. Филипп обернулся, чтобы посмотреть на Жозефину, чья одинокая фигура растаяла на Пятой авеню.

— Но, Корал, это же абсурд! — Филипп схватил ее за руку. — Ты хочешь похитить меня?

Корал повернула к нему лицо.

— Давай придем к взаимопониманию. Если это последняя наша встреча, пусть я буду знать, что я теряю. — Она держала его за руки. Сидя спиной к водителю, она определенно пыталась расстегнуть его брюки. — Я хочу знать, что удерживает великого Филиппа Ру!

— Корал!

Ее рука скользнула в брюки, другой рукой она расстегивала его белоснежную рубашку, чтобы дотронуться до его загорелой гладкой кожи.

— Видишь? Я возбуждаю тебя. — Она обернулась к водителю, подняла стеклянную перегородку, потом скользнула на пол, спрятав лицо в его коленях.

— Давай займемся любовью, Филипп! Ты должен мне это! — Она была очень пьяна. Очень увлечена им. Она не выпускала из своих рук его пенис, пока он не достиг полной величины. — Боже, как ты сложен! — воскликнула она. Теперь объяснялась его самоуверенность, его привлекательность. Мужчине с такой вещью между ног не нужно скромничать.

Корал стремилась довести его до оргазма, целуя и облизывая его тело. Филипп тем временем пытался вырваться от нее, его глаза были широко открыты от изумления, лицо пылало. Он старательно притворялся перед водителем, что ничего не происходит. Наконец ему удалось оттолкнуть ее. Ее голова со стуком ударилась о перегородку. Он застегнул брюки прежде, чем она успела прийти в себя.

— Любовь? — засмеялся он. — Ты не понимаешь значения этого слова. Любить нельзя по обязанности.

Она уселась на сиденье рядом с ним.

— Ты женишься на Жозефине, не так ли? — заметила она. — Потому что ты обязан ей? Ты вряд ли находишь ее привлекательной.

Филипп опустил стекло, отделяющее их от водителя.

— Остановитесь! Остановите машину. — Он обернулся к ней. — Откуда тебе знать, что я вижу, когда смотрю на Жозефину? Откуда тебе знать, что привлекательно, а что нет? Смотри! — Взяв ее лицо двумя руками, он подтянул его к зеркалу. — Ты думаешь, что это — женщина, жаждущая мужчину — привлекательно? Ты считаешь, что привлекательно расстегивать мужские брюки? Знаешь, кто действительно красив? Твоя дочь — и внутренне, и внешне, но не ее мать!

Корал внезапно застыла. Минуту она пристально смотрела на него, потом закричала на водителя. Машина рванула с места.

Она повернулась к нему.

— Я расправлюсь с тобой так быстро, что ты даже не успеешь понять, откуда нанесен удар. В следующем сезоне я открою другого модельера! Через год никто не будет вспоминать твое паршивое имя. Все, что у тебя останется — вот этот дешевый одеколон!

Филипп, нахмурившись, открыл дверцу машины. Его лицо потемнело, вены на висках пульсировали. Он с трудом себя сдерживал.

— Я убью тебя, — спокойно процедил он сквозь зубы. На секунду она испугалась. — Но смерть слишком хороша для тебя, Корал. Вместо этого я желаю тебе очень долгой жизни. Чтобы ты старилась, очень быстро и некрасиво. Чтобы ты стала непривлекательной для мужчин, и увидишь, Корал, это будет очень скоро…

Он вышел из машины, хлопнув дверцей. Его глаза сузились, а она смотрела на него с невыразимой ненавистью. Машина тронулась, и она швырнула в него флакон «Филиппа». Он элегантно отступил, и флакон разбился о мостовую. Филипп шагал, не останавливаясь.

Корал упала на заднее сиденье, измотанная, испуганная своим поведением. У нее возникло невероятно сильное желание разорвать" на себе в клочья всю одежду и сжечь ее.

— Домой, миссис Стэнтон? — вежливо спросил водитель.

Она нахмурилась, покачала головой.

— Нет! — крикнула в ответ.

Она открыла сумку и достала коробочку с таблетками. Это были капсулы «ЛСД», которые ей советовали попробовать, чтобы испытать оригинальные ощущения. Она проглотила их.

Вернуться сегодня домой без Филиппа означало бы поражение. Она старалась подавить в себе ярость и разочарование, которые захлестнули ее.

«Роллс» медленно ехал по Пятой авеню, в то время как она листала записную книжку. Кто-то говорил ей об одном интересном месте.

— Вези меня к «Концу Света»! — приказала она водителю.

 

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Водитель внимательно смотрел на Корал в зеркало заднего обзора. Он не мог дождаться, когда наконец доберется домой и сможет рассказать своей жене все, что видел в этот вечер. Знаменитая редактор модного журнала соблазняла французского дизайнера! Может, ему стоит позвонить в «Дейли Ньюс» и продать им эту горячую новость?

— Где находится этот «Конец Света»? — спросил он. — Или вы считаете, что это глупый вопрос?

— Нам нужно ехать сюда. — Она передала ему адрес, написанный на бумажке. — Это недалеко, где-то рядом с Чайнатауном.

Водитель притормозил, он с трудом разбирал почерк Корал.

— Миссис Стэнтон, похоже, что это находится в Ист-Виллидж. Сейчас уже два часа ночи, и может, вам лучше отправиться домой?

— Вот уж нет!

Она помахала перед его носом бумажкой в двадцать долларов, и он, конечно, не отказался от них.

— Мне нужно заехать в отель в Челси. Я не собираюсь ехать туда одна, — предупредила она.

Через несколько минут они прибыли на грязную улочку Челси. Корал закричала в домофон:

— Мне хочется побаловаться наркотой!

— Во даешь! Я сейчас спущусь!

Она иногда использовала Неон в качестве модели в своем журнале: ее огромная шапка курчавых волос и глаза, резко подведенные черным, интересно сочетались с лицом великолепной лепки. Неон выбежала в мини-мини платьице и боа из перьев, которое развевалось за ее спиной. Она увидела лимузин и мигом впорхнула внутрь, пробормотав:

— Хорошо!

Пока они ехали по направлению к Виллидж, она заглотнула горстку таблеток, радостно улыбаясь Корал.

Через двадцать минут, расспросив несколько человек, они подъехали к убогому диско-клубу. Его покосившаяся светящаяся вывеска утверждала, что это и есть «Конец Света». Корал здесь все нравилось. Она последовала за Неон по крутым темным ступенькам. У входа она замерла от удовольствия — прерывистые блики света и оглушительные звуки рока очаровали ее. Она попросила, чтобы их посадили за угловой столик, и заказала шампанское. Высокий темнокожий мужчина тут же повел Неон на танцплощадку. Корал откинулась на спинку стула, на нее уже начал действовать ЛСД. Шампанское показалось ей самым великолепным вином, которое ей когда-либо приходилось пробовать. Один глоток подействовал на нее, как галлоны прекрасного пьянящего игристого вина. Этот напиток рванулся ей в горло, опьянив ее в единое мгновенье. Она пробовала прочитать наклейку на бутылке — неужели в Калифорнии наконец научились делать прекрасное вино?! Танцплощадка казалась ей самым прекрасным местом в мире, какое ей только приходилось видеть. Каким-то образом в этом клубе удалось добиться того, что пол дышал, как живое существо, он двигался под ногами танцоров и был покрыт чем-то прозрачным, и Корал удивлялась, как же им удалось так сделать? Танцоры двигались, извиваясь, как профессионалы. Их косметика и одежда были лучше, чем в самых модных журналах. Она никогда прежде не видела таких красок и такие стили. Яркие химические фосфоресцирующие цвета то контрастировали, то сливались друг с другом. Глаза напоминали психоделические радуги и цветы. Раскрашенные щеки и лбы переливались в свете моргающих ламп.

С ней заговаривали разные люди. Двое или трое, кажется, знали ее. Она стала рассказывать историю своей жизни любопытным слушателям, потом спросила, какая группа там играет, потому что никогда прежде ей не приходилось слышать настолько интересной и блузкой ее настроению музыки. Она поклялась себе, что обязательно приведет в этот клуб Уэйленда и Колина.

Когда ее водитель явился за ней в три часа ночи, она отпустила его. Она не могла танцевать — здесь было слишком много народу. Поэтому лучше всего было сидеть и просто наблюдать, поражаясь виденному. Иногда у нее появлялось ощущение, что она парализована. Но, приложив жуткие усилия, выяснила, что все-таки может двигаться.

Поцеловав на прощание своих новых друзей, она ушла из клуба в половине пятого утра. Темная улица была не менее волнующей, чем сам клуб! Ей показалось, что фонари тоже начали дышать и стали одушевленными созданиями. Мимо нее важно прошествовала уличная собака. Корал остановила желтое светящееся такси.

Садясь в машину, она старалась не показать водителю, что ее раздражает его колеблющееся, менявшееся перед ее глазами лицо.

— Марко Раминес, — заметила она, прочитав его имя на табличке. — Как чудесно!

— Леди, у вас есть деньги? — с подозрением поинтересовался у нее водитель.

Корал нахмурилась: ее вечерняя сумочка в блестках исчезла.

— Леди, у вас есть пять долларов? Мне не нравится возить пассажиров в такой поздний час, если у них нет денег.

Корал нагнулась и сняла с ног свои «шпильки». Она протянула ему их.

— Видите? — спросила она его. — Я их только недавно купила в Париже и надела сегодня в первый раз. Они стоят сто пятьдесят долларов. Если вы отвезете меня домой, я отдам их вам…

— Мне не нужны ваши «шпильки».

— Вы видите название фирмы? Это «Роджер Вивьер». У вас что — нет жены? Или хотя бы девушки?

— Леди, а вам что — не нужны ваши туфли?

— Мне, прежде всего, нужно доехать домой, — ответила она, откинувшись на сиденье и закрыв глаза.

Такси двинулось, он, наверно, решил согласиться с ее предложением. Она побежит в свою квартиру, чувствуя холодный асфальт под голыми ногами. Они ехали по Второй авеню, Нью-Йорк никогда не был в ее глазах более чистым, прекрасным и волнующим!

В следующем выпуске «Лейблз» писака из колонки «Сплетни» от души попил ее кровушки!

«Кто же из известнейших редакторов модных журналов позволил опьянить себя достижениями революции шестидесятых годов?! Она недавно перестала пить вместе со знаменитыми мэтрами дизайна и опустилась до принятия наркотиков в трущобах Ист-Виллидж. Может быть, она устала от постоянного общения с прекрасным, или на нее подействовали таблетки и ее головка, подстриженная у Сассуна, закружилась и унесла ее в заоблачные миры? Психоделическое действие наркотиков нашло неожиданное признание у самого, казалось бы, неподходящего человека…»

Эд Шрайбер, плотный, нахальный бухгалтер «Голд!», постучал в стекло витрины нового магазина «Голд!». Он пытался заглянуть туда, приложив ладони щитком к стеклу и приблизив лицо.

Маккензи сидела за столом, оживленно разговаривая по телефону. Эду сказали, что если он придет сюда рано, то сможет застать ее. Он глянул на часы: половина девятого. Она открыла дверь и посмотрела на него.

— Мы откроемся только на следующей неделе, — сказала она.

Он ошалело посмотрел на нее.

— Привет! Вы меня не помните?!

Он никогда прежде не видел ее в таком наряде. На Маккензи было чудесное мини, под «леопарда», плотные черные колготки и короткие сапожки, тоже «под леопарда». Черный вязаный верх плотно облегал ее полную грудь. Волна волос нависала над глазами, из-за этого взгляд казался кокетливым. Яркие румяна и блестящая розовая помада завершали ее совершенно новый облик.

— Кто же вы?

Она пожала руку Эда и нахмурилась, пытаясь узнать его.

— А я думал, что произвел на вас неизгладимое впечатление, — заметил Эд. — Эд Шрайбер! Ваш бухгалтер! Разве они не предупредили вас, что я должен прийти?

Она впустила его и закрыла за ним дверь.

— Простите, но я совершенно погрязла в вельвете в широкий рубчик. Вы никого не знаете, кто бы мог нам его срочно поставить? Несколько сотен ярдов. И любого цвета.

— Ну-у-у… — Он неловко переминался с ноги на ногу, оглядывая магазин. — Здесь так чудесно.

— Не правда ли?

Она отошла от него и, подпрыгивая, как маленькая девчонка, пробежалась по центральному проходу.

— Здесь все переделали в рекордно короткие сроки. Я практически ночевала здесь, наблюдая, чтобы ничего не напутали. Я очень довольна результатами.

Она с восхищением оглядывала зеркала на стенах и товары, отражавшиеся в них.

— Посмотрите!

Она включила яркий свет. Новый магазин продолжал развивать облик старого, но возвел его оформительские принципы на высшую ступень. Розовые, пурпурные и белые пятна были такими же. Они отражались от зеркал и создавали эффект театральной декорации.

Она пристально посмотрела на него.

— Да, да, я помню вас. Вы присутствовали на одной семейной встрече и пытались не заснуть…

— Это в вашей-то семье? Вы шутите? Она захихикала.

— Мы не самая спокойная семейка.

Она еще раз внимательно посмотрела на него. Он был невысок, но крепок и коренаст. Его выразительное, живое лицо часто принимало хитрое выражение или же становилось довольно забавным. Растрепанные каштановые волосы отросли несколько длиннее, чем требовал его стиль. Он из того разряда мужчин, которые начинают отращивать волосы год спустя после того, как это становится «писком» моды, подумала она. Лучшей его приметой был взгляд ярких темно-синих глаз. Глаза у него были очень выразительные.

Она приблизилась к нему.

— Чудесный цвет глаз, — отметила она. — Почему у мужчин бывают самые красивые глаза и самые длинные ресницы?!

— Но у вас они тоже ничего!

— Да, но мне приходится их подкрашивать!

Она решила также, что в нем есть что-то сексуальное.

Можно даже сказать, что он был первым мужчиной, чье мужское начало так поразило ее. В ее жизни до сих пор было всего лишь два типа мужчин: грубияны из Бронкса и хиппи из Виллидж. И Элистер. Эд Шрайбер был явно из иной категории. Элистер познакомил ее с сексом. Но он никогда не казался ей сексуальным, просто ей было приятно то, что он делал с ней… Она не знала, что значит желать его тело. Ей не нравилась его белая кожа. И то, что он был таким тощим.

Пока она разглядывала Эда, она поняла, что ей всегда нравились крепкие мужчины. Для нее будет новым развлечением заниматься любовью с мужчиной, чье тело привлекало ее.

Она никогда не заглядывалась на мужчин. Она не была уверена в своей привлекательности и поэтому считала, что ей повезло с Элистером. Ей никогда не приходило в голову, что у нее могли быть более интересные мужчины. Или же, что интересный мужчина может обратить на нее внимание. Но Маккензи расцвела в последнее время. Общение с Элистером не прошло даром. Ее манеры и голос изменились. Она стала мягче и менее напряженной. Постоянные диеты помогли ей приобрести стройность, но она все еще оставалась пухленькой и аппетитной. Опыт в макияже и лучшие парикмахеры города помогали ей обрести ухоженный и привлекательный вид. Она не понимала, что стала приятной и сексуально притягательной женщиной.

Эд сел рядом с ней и объяснил ей некоторые бухгалтерские термины. Он сказал ей, что теперь она должна сохранять для него все чеки и счета, чтобы он мог дальше работать с ними.

— Мы должны привести с порядок финансовые дела, — сказал он.

— Вот как? Ну что ж, удачи вам. — Она взяла целую кучу ценников и начала писать на каждом из них «19 долларов». — Я не очень хорошо разбираюсь в цифрах и предпочитаю, чтобы ими занимались мои братья. Как вы считаете? Они, наверное, пользуются этим?

Эд пожал плечами.

— Так как вы хватаете пачки денег из кассы каждый раз, когда вам нужна наличность, мне трудно определить, кто кого надувает. Как только я введу в действие систему Шрайбера, никому не удастся просто так таскать деньги. Но вы что, не доверяете своим собственным братьям?

Она искоса посмотрела на него.

— Нет.

Он засмеялся.

— Я вас в этом не виню.

— Эй, — захохотала она. — Я могла бы вас за это уволить!

— Я просто сказал то, что думаю.

— Значит, вы не такой простак.

— Конечно, под этим костюмом-тройкой скрывается дикое необузданное животное.

— Докажите это!

Она импульсивно поцеловала его в щеку. К ее удивлению, он привлек ее к себе и поцеловал прямо в губы. Это был долгий поцелуй. Она не сопротивлялась прикосновению его губ и его языку, проникшему в ее рот.

— Ох! — Она отпрянула от него и перевела дыхание, потом заглянула ему в глаза. — Эдди, это не очень профессионально, — заметила она, в то время как ее захватывало совершенно новое чувство. — Вы весьма сексуальны!

Не менее потрясенный, он ответил:

— И вы тоже!

Они помолчали некоторое время, и она написала еще несколько ценников.

— Так как, — наконец спросил он ее, — у меня есть какой-нибудь шанс быть с вами? У меня, простого парня?

Она посмотрела на него.

— С такими-то синими глазищами? Определенно. Но у меня есть приятель.

— И он позволит вам целоваться с незнакомыми бухгалтерами?

— Нет, но вы же первый поцеловали меня. Разве вы забыли?

Он серьезно посмотрел на нее. Было видно, как велико его желание. Она отвернулась, ей стало неудобно.

— Итак, как вы представляете, насколько разрастется ваш бизнес? — спросил он, нарушив молчание.

Она пожала плечами и посмотрела на него.

— Мы распространимся по всей стране, по всему миру, по всей Вселенной!

— «Голд!» — модные магазины на Луне?!

— Вот было бы здорово! — закричала она. — Маккензи схватила черный пушистый жакет. — Пошли! Эдди, я угощаю вас кофе!

Маккензи подключила сигнальную систему, аккуратно заперев огромную стеклянную дверь. На улице дул холодный мартовский ветер, и она прижалась к Эдди, держа его под руку. Он чувствовал себя сильным, большим и хотел бы защищать ее.

В ближайшем кафе он внимательно выслушал ее планы на будущее. Так приятно, что кому-то было интересно выслушивать ее. Разговоры с братьями всегда кончались спорами. Когда она делилась планами с Элистером, у него в глазах появлялось такое задумчивое и отстраненное выражение, как будто он ревновал к тому, что его создание пошло так далеко.

— Вам надо бы изменить место покупки тканей, если вы собираетесь расширяться, — посоветовал ей Эд. — Будет более экономичным закупать в Калифорнии, или даже в Гонконге, или Индии.

— Почему? — спросила она.

— Там весьма дешевая рабочая сила.

— Но мне нравится, когда мои образцы делаются здесь, — заметила она. — Я просто обожаю моих дам, которые мне готовят образцы. Они такие чудные мамочки — пуэрториканские, или черные, или еврейские мамульки! Они считают, что я немного «ку-ку»!

— Я тоже так думаю!

— Но я четко знаю, что я делаю! — сказала она и подмигнула ему.

— Я согласен с вами.

— Послушайте. — Она повернулась и посмотрела ему прямо в лицо. — Я понимаю, что вам придется работать с Реджи и Максом, но вы на моей стороне, не так ли?

— Конечно, — ухмыльнулся он.

— Вы не станете обманывать меня, если почувствуете, что что-то не так? Вы ведь скажете об этом мне? Мне не хочется, чтобы в нашей компании было что-то неприятное, какие-то дурные чувства и отношения. Мне не хочется, чтобы мои братья делали из меня дуру или жульничали, действуя от моего имени. Я так же хорошо во всем разбираюсь, как и они…

Он поднял вверх руки, чтобы остановить поток ее слов.

— Спокойно! Спокойно! Вы рассуждаете так, как будто вам приходится работать с мафией!

— Я иногда именно так себя и чувствую, — призналась она. — Давайте заключим соглашение и пожмем друг другу руки, Эдди. Вы не против?

Она протянула руку. Он взял ее в свою, теплую и крепкую. Теперь она будет себя гораздо лучше чувствовать. Она станет культивировать своих маленьких шпионов. Она уже просила некоторых швей из «Квинз» сказать ей, если к ним будут несправедливы.

— Я могу получить обратно свою руку? — спросила она.

Эд засмеялся, заплатил по счету и проводил ее обратно в магазин. Она облокотилась на ручку двери, и ей в голову пришла фантазия: затащить его в магазин и заняться с ним любовью прямо в примерочной. Она разрешила ему вежливо поцеловать себя в щеку и дала себе обещание — «как-нибудь в другой раз я сделаю это!»

— Мне не нужно никакого торжественного открытия! — настаивала Маккензи. — Если мне придется наблюдать, как Эстер Голдштайн будет угощать всех рубленой печенкой и мой отец станет предлагать кошерное вино по сниженной цене, я просто умру от стыда!

Она обсуждала с Элистером открытие нового магазина. Он нахмурился, увидев список важных дам — журналисток и редакторов.

— Как насчет того, чтобы пригласить избранных, и ты персонально все им покажешь? Мы могли бы расставить столы и стулья в середине магазина и доставить еду из «Ле Круассан». Ты подашь пару бокалов шампанского, все уйдут счастливые и радостные после оказанного им внимания.

— Великолепно! Пожалуй, этого хватит, — одобрительно заметила Маккензи. Элистер так редко в последнее время подавал ей действительно хорошие идеи, что она старалась подбодрить его.

Новый «Голд!» был назван одной газетой «Новой концепцией в торговле». Затрепанная фраза, которую всегда вытаскивают на свет Божий, когда открывается магазин, по-новому оформленный. Более вредный «Лейблз» назвал его «ничем иным, как дешевым магазинчиком, только приспособленным к настоящему времени».

Можно сказать, что само оформление было навеяно воспоминаниями Маккензи о детстве и о «Вулворте».

Она стремилась воплотить принцип «с ног до головы и обратно!», наполнив магазин всем: от предметов ухода за волосами до косметики и от перчаток до туфель — теперь это все было так же важно, как и сама одежда. В данном случае Маккензи выступала в роли первопроходца. Перед ней представали интерьеры будущего магазина «Голд!». Там будут салоны красоты, ряды обуви и целые прилавки с различной косметикой. Ее новые фасоны достигли границ ее сумасшедшего воображения и могли сочетаться в самых разных вариантах и дополнять друг друга. Химические яркие цвета — «лайм», «фуксия», «яичный желток», «электрик» — преобладали в ее одежде. Яркие костюмы-мини сочетались с искусственным мехом, перьями, винилом. Она как бы повторяла стили модерн, хиппи, индейцев. Маккензи храбро комбинировала разные направления, времена и этнические стили. И все вместе это создавало необычный стиль Маккензи Голд!

Она уже испытывала все новые направления в первом магазине, но в ограниченном числе моделей. Их раскупали мгновенно. Ее творческие идеи полностью отвечали желаниям поклонников ее таланта. Потенциалу «Голд!» не было предела!

Корал Стэнтон была не в состоянии не замечать это явление. За шесть дней до открытия магазина она прислала Маккензи приглашение прибыть в офис ее журнала.

— Почему вдруг Корал Стэнтон вспомнила обо мне? — рассуждала Маккензи, лежа в постели рядом с Элистером накануне визита в журнал.

— Она прослышала, что ты станешь Первой Леди модной революции, — заметил Элистер, — и хочет заполучить тебя горяченькой.

Маккензи засмеялась.

— О да, я разгорячилась, это правда. Как насчет тебя, малыш?

Она швырнула на пол все журналы и посмотрела на Элистера. Он курил «косячок» из «травки». На столике у кровати стоял бокал шампанского и валялось множество таблеток. Она с беспокойством глянула на них. Элистер в последнее время еще больше похудел и стал совсем бледным.

— Почему ты куришь даже в постели? — спросила она.

— Это помогает мне расслабиться. Всю неделю я работал, как вол. Даже когда я уже в постели, мой мозг не может отключиться от работы, а наркота помогает мне отвлечься.

Маккензи потушила свет со своей стороны и прильнула к нему. Она запустила руку под покрывало между его ног. Как обычно, он лежал обнаженный, но на ее ласки не последовало ответной реакции.

— Элистер, это не похоже на тебя, — поддразнила она его. — Ты помнишь, как мне всегда приходилось отбиваться от тебя?

Он освободился от ее объятий и отвернулся. Они молча лежали в темноте.

— Послушай, если ты не получаешь удовольствия, то вся твоя работа не стоит этого, — сказала она. — Я понимаю, что ты хочешь стать незаменимым человеком для моих братьев и для меня, но еще раз повторяю, это не стоит ни гроша, если наша совместная жизнь не будет радостью для нас!

Он ей ничего не ответил. Несколько раз погладив его бедро своей ногой, Маккензи заснула.

Утром, еще лежа в постели, она пыталась разбудить его. Он был жуткого серого пастозного цвета, лежал неподвижно и тихо дышал. Маккензи села и легонько толкнула его, потом схватила за плечи и начала трясти.

— Элистер, в чем дело? Ты что, заболел? С его бледных губ слетел стон.

— Боже мой, малыш, пожалуйста, ты не должен заболеть! Только не сегодня! Тебе предстоит важный ленч, а у меня встреча с Корал.

Она побежала на кухню, чтобы приготовить ему крепкий кофе, принесла чашку в спальню и начала поить его с ложечки.

— Элистер! Дорогой!

Она положила его голову себе на колени и попыталась молиться.

— Дорогой Боже! Я никогда не обращалась к тебе с тех пор, как победила в конкурсе, но, пожалуйста, сделай так, чтобы у него все было в порядке!

Она уже видела подобные вещи в кино, поэтому знала, что нужно делать. Вытащив Элистера из постели, сгибаясь под его весом, потащила в душ и направила холодную струю прямо ему на голову. Он прерывисто вздохнул, и его губы зашевелились. Сначала он что-то беззвучно бормотал, а потом она услышала:

— Какого черта! Что мы здесь делаем?

Он попытался сесть на пол, но она схватила его за руки и снова подставила его голову под ледяную струю. Она сама начала дрожать от холода. Наконец, спустя несколько минут, которые казались вечностью, он забормотал!

— Все в порядке. Я пришел в себя, Мак!

Она выключила воду и накинула ему на плечи халат.

— Это просто безобразие, — волновалась она, когда он, мрачный, уселся на кровати и отпил кофе. — Не смей больше никогда пугать меня подобным образом, Элистер! Я тебе не прислуга! Это мне необходимы постоянные внимание и ласка! Черт бы тебя побрал, у меня назначена важная встреча с Корал Стэнтон, и я уже опаздываю на нее!

Он тихо засмеялся.

— Мак, у тебя такое щедрое сердце! И ты пойдешь очень далеко…

Она вырвала у него из рук чашку.

— Не навязывай мне чувство вины, Элистер. Для меня самое главное в жизни — это моя карьера. Я никогда не пудрила тебе мозги по этому поводу. Неужели ты станешь это отрицать?

— Оставь меня в покое, — бормотал он.

Она в ярости уставилась на него, потом побежала переодеваться. Она хотела выглядеть совершенно необычно.

Маккензи прекрасно понимала, что тренированный глаз Корал не упустит ни малейшей детали. Тщательно накрасив глаза, как это было принято в Лондоне, под красную губную помаду она наложила слой белой, и это сделало ее рот почти флюоресцентным. Маккензи распорола две пары колготок — одну розовую, а другую оранжевую, потом снова сшила их, но так, что у нее одна нога была оранжевого цвета, а другая — розового. Ее юбка, просто лоскуток винила с рисунком зебры, спереди завязывалась полосатым шнурком. Черный свитер прилегал к телу плотнее, чем ее собственная кожа. На одно плечо Маккензи пришила огромный значок с надписью «Мир». Она закончила свой туалет, накинув на плечи старинную шаль с кистями. На плече у нее висела громадная розовая пластиковая сумка.

Маккензи подумала, правда ли то, что болтали о Корал. Неужели действительно она разбила лицо в Париже в лифте, пока занималась сексом с известным дизайнером? Именно на это намекал «Лейблз» в своих колонках-сплетнях. Но, конечно, не называя ее имени.

Когда она наконец была полностью готова, она снова заглянула в спальню, чтобы проверить, как обстоят дела у Элистера.

Он с одобрением окинул ее взглядом.

— Ты — просто фантастика, — отметил он.

Она поцеловала его и позвонила вниз швейцару, чтобы тот вызвал ей такси. У двери она схватила аэрозоль с духами «Лер дю Тан» и брызгала на себя в течение двадцати секунд. Благоухая, как миллион долларов, она стала спускаться вниз.

Офис Корал был затемнен. Мерцающие свечи распространяли вокруг приятный запах. Маккензи отмстила, что Корал сидела спиной к свету. Однако шрам у нее на лице был различим.

— Мое открытие! — обрадовалась Корал, когда Маккензи слегка прикоснулась к ее щеке. Их духи заметно столкнулись и отпрянули друг от друга.

— Как мило, что ты зашла!

— Разве я могу не повиноваться, когда вы зовете меня?! — Маккензи опустилась в кресло напротив Корал. — «Уименз Уэр» называет вас «Ее Величество Госпожа Высокая Мода!»

Корал сухо рассмеялась.

— Мне только и остается, что обращать на них внимание… — проговорила она.

Маккензи пыталась рассмотреть лицо Корал, стараясь делать это незаметно. У нее был изысканный макияж, алый рот аккуратно обведен специальным карандашом. Глаза подчеркнуты тенями и черным контуром, лицо тщательно напудренно, и четко нанесены румяна. Ее макияж был таким искусным, что Маккензи почувствовала себя дешевкой — просто размалеванной девицей.

— Ты меняешь стиль американской моды, — заметила Корал, наклонившись к ней. — Я горжусь тем, что открыла тебя, Маккензи. Мало кто считал, что ты можешь победить в этом конкурсе. Им хотелось выбрать старомодный костюм и девушек с жемчугами, которые обычно побеждали на конкурсах.

Она старалась подколоть ее, но Маккензи теперь знала, как следует наносить ответный удар.

— Боже мой, Корал, но это уже все в прошлом, не так ли? — заметила она. — В наше время мода может быть любой, но от нее не должно нести нафталином и затхлостью!

— Конечно, ты права, — кивнула Корал. — Мне больше всего нравится, что ты — американка. Разве много в наше время американских дизайнеров? Ну, у нас есть Билл Бласс, Джеффри Бин, Холстон. Но они стараются не рисковать! Если бы ты знала, как я рискую и какую веду борьбу!

Маккензи рассмеялась.

— Ну что ж, я надеюсь, что вы не ошибаетесь в отношении меня.

Она закинула ногу на ногу, чтобы Корал обратила внимание на ее колготки.

— Двойной цвет. Великолепно! — отметила Корал.

— Это эксклюзив «Голд!», десять различных сочетаний. Цена — два доллара, — сказала Маккензи.

— Пришли мне десять пар, каждого цвета — они так оживят эти нудные сочетания, которые носят все остальные! — попросила Корал. — Маккензи, я должна посвятить тебя во что-то весьма заманчивое. Мы готовим новый номер «Дивайн». — Она наклонилась к Маккензи и заговорщически понизила голос. — Это будет бомба. Репортаж о моде проведет водораздел. Он определит Моду! Он определит популярность!

— Боже! — Маккензи завопила, как по приказу. — Это просто великолепно! Суперважно! Архиважно!

— Да, — серьезно согласилась с ней Корал. — После этого «Вог» и «Базар» будут проклинать себя до конца года. Сони и Шер! Джанис, Джими Хендрикс, обе Джулии — Кристи и Дрисколл! Все станут носить только произведения американских дизайнеров. — Она понизила голос. — Маккензи, ты когда-нибудь принимала ЛСД? Ты должна это сделать, ты будешь, как под гипнозом, как в раю! Я в это время так много почерпнула для журнальных макетов и статей. Ты знаешь место, которое называется «Конец Света»? Я поведу тебя туда. Может быть, мы сможем сделать статью. У тебя есть возлюбленный?

— Да, он англичанин.

— Как его зовут?

— Элистер. Элистер Брайерли.

Корал нахмурилась и прикусила кончик ручки.

— Брайерли. Брайерли… Он, должно быть, младший сын лорда Брайерли, не так ли? Милый человек лорд Брайерли, всегда носит только твид…

Маккензи отрицательно покачало головой.

— Мне кажется, что вы ошибаетесь, это не тот Брайерли. Его отец не лорд…

Корал улыбнулась и широко открыла глаза.

— Спроси его. Он, наверное, хотел пожить инкогнито в Америке. Ведь когда-нибудь он станет лордом Брайерли.

— Но почему тогда он не сказал мне об этом? Корал захлопала в ладоши.

— Это новый извращенный вид снобизма! — прокричала она. — Этот выпуск будет особым, поэтому я сразу подумала о тебе. Мой друг повел меня на шоу рок-н-ролла на прошлой неделе. Дасти Спрингфилд, Цилла Блэк, Итула Кларк — все они были в последнем «писке» моды. И как же они пели! Мне так нравится «Даунтаун», а тебе? Я наняла их, чтобы сделать фото, и мне хотелось бы, чтобы ты одевала их, Маккензи. Ты можешь придумать им что-то фантастическое, необычное! Может, нам даже удастся заполучить «Битлз». Сегодня я разговаривала с Брайаном Эпштейном.

— Класс! Я сделаю коллекцию одежды «Юнисекс». Ее смогут носить и парни, и девушки!

— Ты не против, если мои подчиненные посмотрят твой наряд? — Корал нажала кнопку. — Пусть ко мне придут все и принесите кофе.

Вскоре в комнате защебетали редакторы и их помощники. Секретарша привезла на столике кофе. Услышав шум, в комнате появились модели и фотографы.

— Встань, Маккензи, — приказала ей Корал. Маккензи захихикала и взобралась на стул, широко раскинув в стороны руки.

— Всем обратить на нее внимание! — воскликнула Корал. — Это то, что модно сегодня! Это то, что предпочитает носить молодежь! Это шмотки для них, именно та струя! Вы должны запомнить это направление, ваш глаз должен привыкнуть к нему.

Все уставились на Маккензи. Было видно, что некоторым все это нравилось. У других был такой вид, как будто перед их носом держали удивительно вонючий сыр, пахнущий портянками солдат, прошагавших без перерыва сорок километров по жаре. Донна Хэддон, редактор отдела спортивной одежды, что-то записывала.

— Я себя чувствую идиоткой, — пожаловалась Маккензи. Она принимала какие-то сумасшедшие позы. Редакторы суетились вокруг нее. Они щупали ее виниловую юбку и старинную шаль с бахромой.

— Коринна! — позвала Корал редактора отдела макияжа. — Ты видишь ее макияж? Яркие кукольные тона. Обведены глаза, ресницы почти нарисованы на нижнем веке. Пусть кто-то принесет «Полароид»! Мне нужен такой типаж для апрельского выпуска! Поправьте ей волосы! Голова стала гораздо крупнее!

— Через минуту будет взрыв, — пробормотала редактор прямо в ухо Маккензи.

— Мне пора идти, — решила Маккензи, слезая со стула. — Я чувствую себя здесь, как зверь в зоопарке!

Она плыла из офиса «Дивайн» на облаке радости и счастья обратно по Мэдисон-авеню. Это было именно то, чего она всегда желала, не так ли? Внимания к себе, похвалы и поддержки… В данный момент все казалось таким простым. Эти редакторы аплодировали бы ей, даже если бы она надела себе на голову башмак! Или же изготовила свои наряды из газеты! Но неожиданно все могло пойти наперекосяк. Мир моды так капризен! А если они вдруг обнаружат, что король-то голый!?

Элистер был в магазине, он готовился к своей первой встрече с репортерами во время ленча. Она заметила его, когда он проверял, как расставлены цветы на хорошеньких розовых столиках.

Она пошла к нему мимо электриков и других рабочих. Он посмотрел на нее и улыбнулся.

— Прости меня за утренний инцидент. Как прошла встреча?

— Правда, что твой отец лорд? — ответила она ему вопросом на вопрос.

Он нахмурился, уставившись на цветы.

— Вот старая сука, ей нужно влезть во все! — бормотал он.

— Кто сука? — спросила она, подбоченясь. — Я или Корал?

— Конечно, она. О Мак!

Он повернулся к ней и крепко прижал ее к себе.

— Ты выведала мою семейную тайну.

— Только не говори мне, что ты — миллионер, а я тут тружусь, как рабочая лошадь!

Он расхохотался.

— О нет! Мое наследство не предполагает деньги. Прости, но это так! У нас есть несколько акров пашни и лугов и дом, где нельзя укрыться от сквозняков! Отец отказывается расстаться с ним. Когда он умрет, все перейдет к моему брату. Но когда умрет брат, мне достанутся только долги и головная боль. Ну как, ты потрясена?!

— Вот что…

Маккензи уставилась на него, она была разочарована и потрясена одновременно. Да, это несравнимо с тем, на что могла рассчитывать девушка из Бронкса, думала Маккензи. Если, конечно, они когда-нибудь поженятся!..

Великолепные отзывы прессы, которые получил «Голд!» за первую неделю работы, привели к тому, что магазин торговал без перерыва! Газеты заявили, что это первый бутик на Мэдисон-авеню с вполне доступными ценами. Сотни зевак покупали сережки, браслеты или помаду, и доллары непрекращающимся ручейком текли в кассу. Это не говоря о доходах от продажи одежды.

— Еще никто не видел подобного магазина, — хвастался Эйб Голдштайн, как будто осуществлялась его идея.

Маккензи ждала поздравлений от членов ее семейства, но так и не дождалась.

— Никто из них не похлопал меня по спине и не сказал: «Молодец, малышка!» — жаловалась она Элистеру.

Он пожал плечами и запел:

— «Я ничем не удовлетворен…»

Это была песня из репертуара Стоуна. Маккензи сказала ему, чтобы он заткнулся!

Эстер Голдштайн была единственным членом семьи, кто поддерживал и выслушивал Маккензи.

— Ты счастлива, радость моя? — спрашивала ее мать, внимательно вглядываясь в лицо дочери. Они сидели в гостиной Маккензи. Она просила мать, чтобы та заходила к ней всегда, когда бывала в городе, но Эстер редко пользовалась этим приглашением.

Маккензи застонала.

— Мамочка, не спрашивай меня, счастлива я или нет. — Она подала матери большую чашку чая. — У меня сразу же начинается депрессия, как это бывало дома. — Она помешала чай. — Мамусик, я счастлива на девяносто девять процентов. Мне кажется, что это совсем неплохо.

— А как насчет одного процента? — заботливо поинтересовалась Эстер.

— Ну, мама!

Маккензи присела на подлокотник кресла, в котором сидела мать, и крепко обняла ее.

— Я так скучаю по тебе!

— Ты оставила меня в обществе одних мужчин, — сказала Эстер. — Я тоже скучаю по моей дочери.

Она ласково обняла Маккензи. Та почувствовала знакомый запах крема для рук и мыла Юргенса и сразу вспомнила те дни, когда она бежала к своей мамочке с любой, даже самой маленькой, неприятностью.

— Мне нравится моя работа, я просто влюблена в свой новый магазин и довольна этой квартирой, — заявила Маккензи.

— Я что-то не слышу слов о том, что ты любишь своего… друга. Но ты же живешь с ним, как муж и жена.

Эстер внимательно смотрела на дочь.

— Ну вот, я все поняла! — воскликнула Маккензи. — Ты так смотришь на меня, что сразу ясно, что ты имеешь в виду: «Если бы только она образумилась и жила себе спокойно с хорошим евреем-дантистом!» Прости меня, мамуля, но Элистер не дантист!

— И, конечно, он не еврей, не так ли? — продолжала настаивать Эстер.

У Маккензи начиналась истерика.

— Ты же знаешь, что он не еврей. Но я только что узнала, что он сын английского лорда!

— Дорогая, ты его любишь?

Маккензи уселась на пол и глубоко вздохнула. Она уже больше не могла рассказывать матери все: как она сможет ей объяснить сексуальные проблемы, проблемы с наркотиками? Она видела, как мать оглядывает почти пустую квартиру, пытаясь улыбкой выразить свое восхищение, но мысленно развешивая гардины и покрывая мебель пластиковыми чехлами.

Эстер с трудом поднялась на ноги.

— Покажи мне кухню. Какие блюда ты готовишь для своего тощего Элистера?

Маккензи повела мать в сверкающую, новую кухню, где она почти не бывала.

— Мамочка, мы практические всегда едим не дома. Когда зарабатываешь деньги, то больше всего радует то, что не нужно делать закупки или готовить. Они пробовали мексиканскую, японскую кухню, бывали в тайских ресторанчиках. Иногда посещали модные рестораны, только чтобы шокировать публику. Элистер заказывал заранее столик, и они появлялись в хипповой одежде или же скандальных нарядах своего бутика. Они заказывали лучшее шампанское и очень дорогие блюда, потом шлялись по злачным местам и проводили ночь, дурачась или принимая наркотики.

Все было так забавно, как в фильмах про потусторонний мир, думала Маккензи. Двое добившихся успеха подростков с деньгами, баловники-школьники, которых побаивались окружающие и поэтому не сообщали об их поведении директору школы!

Если были деньги, можно было пройтись по магазинам. Маккензи всегда обожала делать незапланированные покупки.

Сейчас она была в восторге от «Капецио». Когда не могла решить, какой же цвет выбрать, она просто покупала модели одежды всех оттенков, обувь всех цветов радуги. К ней подбирались колготки… Бумага от Тиффани. Продукты она закупала в дорогой секции Блумингдейла. Словом, все, что она желала или о чем когда-то мечтала. Но это было так забавно! Как только она привозила покупки домой и раскладывала по полкам, ей уже ничего не нравилось. Все так заманчиво выглядело в магазине, но не у нее дома! Позднее, когда у них все начало рушиться, она говорила:

— Тот, кто заметил, что в деньгах корень зла, был так прав!

Если бы не было денег, Элистер не смог бы перейти к более дорогим и сильнодействующим наркотикам. Он все больше привыкал к травке, «колесам» и тому подобному.

В течение недели после возвращения из Парижа Майя уныло бродила по квартире Уэйленда. Она почти не бывала на улице, только выходила в магазинчик неподалеку, чтобы купить продукты и приготовить еду. Иногда она садилась за свой ученический стол и придумывала новые модели для воображаемой коллекции.

— Птичка, ты слишком хороша, чтобы сидеть взаперти, — заявил Уэйленд в конце второй недели. Они ели сложное блюдо, которое она приготовила. — Ужин, конечно, великолепный, но ты зря расходуешь свои таланты. Почему бы тебе не создать небольшую коллекцию одежды?

Она с надеждой взглянула на него.

— Если моя мать узнает, что ты помогаешь мне, она разорвет тебя на кусочки.

Уэйленд равнодушно пожал плечами.

— Ты станешь работать под псевдонимом. Какое-нибудь французское или итальянское имя…

— Ты тоже боишься ее?

Он уставился в свою тарелку.

— Мне бы не хотелось, чтобы она навредила моему магазину. Если она станет нас игнорировать, мы начнем терять деньги. Ведь когда «Дивайн» пишет о наших товарах, к нам сразу стекаются покупатели!

Майя начала убирать со стола.

— Иногда мне хочется навсегда забыть о мире моды и заняться совершенно иным делом…

— Например, стоматологией?! — поддел ее Уэйленд. — Я сделал вклад в тебя и рассчитываю на дивиденды. Не забывай об этом!

Она стояла за его спиной, положив руки ему на плечи.

— Ты был таким щедрым… Но если я начну работать под другим именем, мне понадобится много денег на материалы, образцы, машины…

— Майя…

Он повернулся и посмотрел на нее.

— Моя мать оставила мне полмиллиона долларов. Я хочу вложить деньги в твой труд. Мне кажется, что ты помогла Ру прорваться в этом сезоне. Его наряды раскупаются, как горячие пирожки.

Майя отнесла посуду на кухню. Вернувшись, она обняла Уэйленда.

— Хорошо, — сказала она. — Мне нужно чем-то заняться. Я подумаю о твоем предложении.

На следующее утро она придумала название для своей следующей коллекции: «Анаис». В честь ее любимого писателя Анаис Нэн и в честь прекрасной подружки, наполовину шведки Дю Паскье, с которой она училась в школе. Имя Анаис Дю Паскье вызывало ассоциации с миром красоты, роскоши и экстравагантности.

Теперь, когда у нее появилось название коллекции, модели возникали сами собой. Она не отходила от рабочего стола целыми днями. К ней вернулась любовь к «от кутюр», и творчество захватило ее. Эти дизайны она могла бы создавать в своей комнате у Филиппа Ру для коллекции будущего года, если бы у них все было хорошо. Но эти модели будут принадлежать ей. Их никто не заберет у нее и не станет использовать под своим именем. Она гордилась ими, она была так рада, что они понравились Уэйленду.

Он познакомил ее с людьми, которые направили ее к хорошему мастеру-модельщику и изготовителю образцов. Она могла связываться с изготовителями тканей и подготовить небольшую коллекцию уже к весне.

Она все еще не звонила Маккензи и Дэвиду, и они не знали, что она вернулась. Она следила за успехами Маккензи, просматривая «Лейблз» и другие издания. Она видела фотографии Маккензи и Элистера, их фотографировали в ресторанах и на презентациях новых коллекций. Ей было трудно соединить в одно лицо модную женщину и ту разболтанную толстенькую девочку, с которой она встретилась в кофейне на соседней улице.

Боже, сколько же прошло времени с тех пор! Прежде чем она встретится с ними, ей нужно разработать для них легенду, продумать ответы на возможные вопросы.

Ей также потребуется некоторое время, чтобы подготовиться к встрече с Дэвидом. Наверно, это будет позднее, когда она наконец избавится от тупой боли, которую испытывает каждый раз, вспоминая о Филиппе, когда перестанет вспоминать о том вечере с ним, когда перестанет мечтать о нем. Перестанет видеть перед собой его лицо, горящие глаза, слышать его глубокий бархатный голос. Он возникал перед ней во сне так явственно, что каждое утро становилось для нее разочарованием, потому что утром уходили ее сны.

Иногда она чувствовала, что нужно отвлечься от работы, и тогда она шагала по знакомым улицам города, заходила в кафе, чтобы выпить горячий шоколад, как это бывало в Париже. Она скучало по своей матери. Ей хотелось связаться с ней и извиниться. Ей было так стыдно, что она нанесла ей рану. Ей хотелось увидеть Корал, посмотреть ей в лицо. Пусть мать обвиняет и стыдит ее, а потом простит. Может быть, они наконец смогут понять и простить друг друга.

Одна из прогулок привела ее прямо к дому матери. Майя посмотрела на часы, было около шести. Возможно, Корал уже вернулась из редакции. Майя решила попытаться увидеть ее.

Портье, старик ирландец Джимми, дежурил в этот день.

— Мисс Майя. — Он ласково пожал ее руку. — Где же вы были? Я слышал, что вы живете во Франции?

Она улыбнулась ему.

— Так приятно снова видеть вас, — сказала она. — Я только что вернулась. Моя мать дома?

— Она пришла десять минут назад. — Он нажал кнопку лифта. — Вы хотите подняться?

Майя испугалась, спазм сжал ее желудок.

— Джимми, может, лучше сначала позвонить ей? Вы скажите, что я внизу…

Джимми пошел к телефону и позвонил.

— Миссис Стэнтон? — Майя слышала, как он разговаривал с ней. — Внизу находится Майя, ей можно подняться наверх? — Он передал трубку Майе. — Она хочет поговорить с вами.

Майя взяла трубку, а Джимми вышел на улицу — кому-то понадобилось вызвать такси.

— Итак, ты здесь? — голос Корал был таким резким.

— Здравствуй, мама. Как ты?

— О, я все еще жива. Что ты хочешь?

— Я просто проходила мимо и подумала, что было бы неплохо…

— Повидать меня? И как следует рассмотреть мой шрам?

— Но я хотела…

— Извиниться? Нет, Майя! Я не предоставлю тебе роскошь моего прощения, Я рада, что теперь знаю, что ты вернулась. Я смогу предупредить всех моих знакомых, включая Уэйленда, чтобы никто ни в коем случае не помогал тебе!

— Мама, ты же не можешь быть такой мстительной. Я не хотела причинять тебе боль. Неужели мы не сможем поговорить?… Ты же знаешь, что сама спровоцировала меня. Ты рассказала мне кучу всяческой лжи…

Мать швырнула трубку. Майя стояла в вестибюле, и по щекам ее бежали слезы.

 

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Маккензи была в своей студии, окруженная коробками украшений, материалами, блеском и сверканием, когда ей позвонила Майя.

— Майя! — завопила она, услышав знакомый мягкий голос. — Какого черта, где ты? Париж или Нью-Йорк?

— Совсем недалеко от тебя, я остановилась у Уэйленда.

— Классно, просто великолепно! Когда ты вернулась?

— Примерно две недели назад. Я все еще никак не отойду от перелета…

— Ну да, и от своей мамаши, и от Филиппа, и от взрыва культурной революции и прочее… — Маккензи захохотала. — Кстати, Майя, что случилось с лицом твоей матушки? Все сплетничают по-разному. «Лейблз» намекнула, что у нее было приключение с парижским кутюрье! Это был Живанши? Это не мог быть никто иной!

— Ты можешь высказать мне все твои отгадки, — заметила Майя.

— Нет, нет! Боже мой! Я хочу услышать все в подробностях!

— Маккензи, это слишком длинная история! Нам придется долго просидеть за ленчем, чтобы поговорить.

— Где-нибудь в шикарном месте, правда? Я приглашаю тебя! Но только сейчас не могу долго проводить время за ленчем! Постоянно работаю. Мои братья настаивают, чтобы я наняла себе в помощники других дизайнеров. Но зачем же я взялась за это дело? Чтобы самой быть дизайнером. Так почему я буду разрешать кому-то выполнять за меня мою любимую работу?

— Ну, тебе, наверно, придется научиться часть своих дел передавать другим людям…

— Да, теперь у меня целая империя. Майя, Макс и Реджи хотят открыть сеть магазинов!

— Когда мы сможем встретиться?

— Завтра я иду на митинг. Теперь я стала интересоваться политикой. Мы собираемся на Вашингтон Сквер, чтобы протестовать против войны. Почему бы тебе не присоединиться к нам?

— Я бы предпочла встретиться с тобой где-нибудь в более спокойном месте, где мы могли бы поговорить…

— У «Серендипити» — это мое любимое место ленча. Дорогуша, с возвращением домой!

Майя повесила трубку. «Все в стиле Маккензи — она даже не спросила о моих планах — занята только собою и своей жизнью».

Маккензи быстро делала наброски в огромном блокноте ярким фломастером. Она принимала участие в демонстрации протеста — друзья позвали ее с собой в Сентрал Парк. Протесты стали такими модными в шестидесятые годы!

Ее присутствие на подобных мероприятиях всегда фиксировалось фотографами «Лейблз» под броскими заголовками. Другие журналы иногда приклеивали ей ярлыки типа «Дети-цветы» — все это обеспечивало прекрасную рекламу.

В последние месяцы совещания правления «Голд!» проходили у нее на квартире. Ей не нравилось только одно: ее братья и отец ждали, что после совещаний она станет угощать их ленчем. Сегодня они должны были появиться через час.

Она выскочила из своей студии, чтобы посмотреть, где Элистер. Он не мог примириться с фактом, что его не приглашали на эти совещания. Хотя на них присутствовали только члены семьи — его это все равно не убеждало. Но в последнее время на них присутствовал Эд Шрайбер в качестве финансового директора. Этого Элистер совершенно не мог перенести! Маккензи нашла Элистера в кухне, где он попивал кофе.

— Ты собираешься уходить? — небрежно поинтересовалась она и тоже налила себе кофе.

Он посмотрел на нее.

— Я знаю, что у вас сегодня будет совещание, если ты имела именно это в виду.

— Иногда мне кажется, что Эйб приходит сюда только, чтобы поесть сэндвичи, — попыталась пошутить Маккензи, но Элистер только состроил гримасу.

Ей всегда было скучно на этих совещаниях, но теперь, когда на них присутствовал Эд Шрайбер, они стали весьма интересными для Маккензи.

Эд вел записи и бросал на нее откровенно заинтересованные взгляды. Она могла прочитать в его глазах заботу и — именно так — желание! Маккензи понимала, что она кокетничает с ним, но не могла остановиться. Эд был первым мужчиной, которого она хотела так сильно, и это желание было обоюдным. Оно так отличалось от ее чувств к Элистеру. Желание было почти неконтролируемым, животным. Она специально старалась прекрасно выглядеть во время встреч. Он всегда реагировал на ее внешность — мог покраснеть или слегка поднять бровь. Однажды она заметила, как он незаметно старался поправить брюки. Маккензи поймала его взгляд, и ее пронзило острое желание…

Когда наконец Элистер ушел, она быстро убрала «травку» и поставила большой кофейник на огонь.

Все четверо мужчин прибыли ровно в полдень. Реджи начал жаловаться, даже не успев снять пальто.

— В «Уименз Уэр» напечатали твое фото, и у тебя на голове эта чертова повязка со словом «Мир», — сказал он Маккензи.

— Ну и что?

— Ты уверена, что твое участие в этих демонстрациях нам не повредит? Ребят привлекают к суду за то, что они сжигают призывные повестки и все остальное…

— Что дальше? Если я буду бояться принимать участие в подобных демонстрациях, мне лучше будет все бросить и отправиться в Россию.

— Да? Но политика нашей компании не должна…

— Отцепись от меня, Реджи! С каких это пор мы выработали политику нашей компании?

Они пошли в гостиную. Там они обсудили все основные вопросы. Совещание закончилось весьма быстро. Ее братья, как обычно, говорили с ней капризным и мрачным тоном. Ей так хотелось запустить чем-то тяжелым в их головы, но она приказала себе успокоиться и не обращать на них внимания. «Ты все равно гораздо умнее их», — постоянно повторяла она себе. Отец постарел и становился очень рассеянным. Ему нравилось принимать участие в разговоре только тогда, когда шло обсуждение будущих доходов. Единственный посторонний участник совещания, Эд, действовал на них успокаивающе.

Они все время говорили о расширении сети магазинов: где стоит открыть следующий магазин «Голд!».

— Как насчет Бостона? — предложил Реджи. — Я читал, что там открывается отделение Кэмбриджа, и у тебя станут покупать студенты и вся молодежь…

В комнате воцарилась тишина, и Маккензи с трудом оторвала свой взгляд от глаз Эда. Она поняла, что все они ждут ее ответа.

— Я тоже считаю, что Бостон должен стать следующим нашим городом, — согласилась она. — Нам нужно произвести кое-какие исследования. Пошлите туда кого-нибудь, кто нам привезет данные о насыщенности пешеходами различных частей города… — Она вдруг встала с места. — Я умираю — хочу есть! Кто-нибудь еще составит мне компанию?

Когда она в кухне ставила сэндвичи на поднос, Эд предложил свою помощь.

— Мне нужно с вами встретиться, — тревожно прошептал он ей.

Она посмотрела в его взволнованные глаза.

— Вы вернетесь сюда после того, как все уйдут.

Она не могла дождаться, когда они, наконец, кончат жевать сэндвичи. Ей казалось, что они чертовски медленно едят. К тому же они то и дело просили, чтобы она подлила им еще кофе. Когда они наконец ушли, она поправила свой макияж, подкрасила губы и ресницы. «Нельзя понравиться парню, если у тебя не свежая блузка», — подумала она и переменила свою блузку на черную шелковую, прозрачную. Она начала было щедро поливать себя духами и вдруг остановилась. «Я действительно пытаюсь соблазнить Эда?» Ощущение, что по ее коже пробегали мурашки, не оставляло сомнений. Она сильно взбила волосы и подумала, что ей бы не понравилось, если бы Элистер начал приударять за какой-нибудь новой цыпочкой. Она старалась почувствовать себя виноватой, но это ей не удалось.

«Вот дерьмо! — подумала она. — Но мне же этого так хочется, я должна получить от этого громадное удовольствие… Я же пока ничего еще не сделала…»

Через пять минут он позвонил.

— Я дважды обошел весь квартал. Вы живете в прекрасном месте. — Он усмехнулся. — Вы переоделись ради меня?

— А вы это заметили?

Она захихикала и впустила его в квартиру.

— Я-то считала, что вы думаете только о цифрах!

— Я еще думаю о вас, — засмеялся он, подошел к ней ближе и взял в руки ее груди. Она больше всего гордилась ими. Они были полными и крепкими. В руках Эда они, казалось, нашли свое законное место. Она с удивлением откинула назад голову и вырвалась, заметив, что ее блузка выбилась из юбки.

— Я, наверно, похожа на девицу пятидесятых годов. — Она старалась острить, чтобы скрыть свое удовольствие от его прикосновения.

— Наверно, это потому, что вас тянет ко мне почти так же сильно, как и меня к вам, — заметил он.

— Я хочу угостить вас кофе, — предложила она и пошла в кухню.

В кухне Маккензи с трудом перевела дыхание и постаралась прийти в себя. Ее всегда волновало, когда мужчина желал ее, но в первый раз она сама пожелала мужчину!

Эд ждал ее в гостиной, глядя в окно.

— Для меня эти совещания стали своего рода сексуальным мучением, — сказал он, когда она вернулась в комнату. — Иногда у меня так встает, когда я вижу вас, что просто не знаю, куда деваться от боли!

Она поставила перед ним чашку.

— Перестаньте, Эдди, — сказала Маккензи. — Боюсь, что тоже захочу вас, если вы не остановитесь…

— Мне казалось, что вы из сексуально свободных людей? — Он повернулся к столу и взял чашку. — Значит, вы просто дразните меня? Это правда?

— Я вас хочу. Это так! — призналась она. — Хочу так, как никого и никогда не желала. Но я уже говорила вам — я не сплю со всеми подряд!

Он покачал головой.

— Я восхищаюсь вашими принципами. Поговорим о деле. Может быть, вы не будете такой лояльной после того, как выслушаете меня.

— В чем дело?

— Все упирается только в деньги. Что же еще? Я даже не представлял, что идет такое выкачивание денег.

— Не могу себе даже представить… Он снова покачал головой.

— Послушайте меня. Если ваш бизнес налажен как следует, то можно проследить расходование каждой копейки. Но здесь каждую неделю пропадает определенная сумма. Кто-то залезает в ваш карман, и я уверен, что это не ваши братья!

Она снова захохотала.

— Правильно, они обирают меня на огромные суммы…

— Каждую неделю расходуется двести пятьдесят долларов, это уже не мелочь! — заметил он. — Я начал проверку надежности помощников продавцов в двух магазинах, хотя это не мое дело.

— Нет, конечно. Это дело Реджи, но он слишком занят чтением колонки сплетен в «Уименз Уэр».

— А мне все равно. — Эд пожал плечами, его темно-синие глаза заманчиво искрились. — Я даже почувствовал себя шпионом!

— Ключи к кассам имеются только у меня, Реджи и Макса, — сказала ему Маккензи. — Папочка уже почти не появляется в магазинах.

— Как насчет Элистера?

— Иногда он забирает деньги, когда я прошу его об этом… — Она остановилась. — Он вам не нравится, не так ли?

Задавая ему вопрос, она уже была уверена, что это Элистер берет деньги из кассы. Именно поэтому он мог себе позволить «травку» лучшего качества. Об этом свидетельствовало постоянное отсутствие у него наличности и вообще, его отношение к деньгам. Они здорово поссорились по поводу его зарплаты, когда он официально стал получать деньги в «Голд!». Она поняла, что ему не хватит никаких денег! У него было явно преувеличенное представление о том, чего он стоит на самом деле!

— Я тоже постараюсь кое-что выведать, — сказала она Эду. — Может, у одной из продавщиц есть дружок, который приходит и уносит одежду, не заплатив.

— Может, и так, — заметил Эд с сомнением в голосе.

— Я постараюсь проводить больше времени в магазинах, — пообещала она. — В последнее время я была слишком занята. Мне нужно поддерживать контакты с покупателями. Если бы только у меня было больше времени и энергии!

Когда наконец Эд ушел, она позвонила врачу, которого кто-то рекомендовал ей. Ей пришлось пригрозить ему, что она совершит самоубийство, если он не примет ее сегодня же. Она никогда не была такой усталой. Маккензи вышла из дома и двинулась по направлению к Парк-авеню.

* * *

Корал не успела ничего понять, как новый дизайнер Анаис Дю Паскье уже продавала свои модели в отделе «Хедквотерз». В Нью-Йорке еще не видели подобных моделей. Они были явно навеяны Парижем. Покупательница попробовала качество шерстяной ткани и заявила:

— Филипп Ру, Курреж, Унгаро — их идеи объединены ангелом!

Уэйленд, стоявший неподалеку, только улыбался.

Майя чувствовала прилив вдохновения. Она работала удивительно быстро и представила новую коллекцию в «Хедквотерз» за две недели до Рождества. Уэйленд был поражен и обрадован. Он дал объявление в воскресном номере «Нью-Йорк тайме» на целую страницу о том, что в его бутике открывается «новый отдел работ нового прекрасного дизайнера…»

Анаис Дю Паскье была названа француженкой, «которая привнесла детали «от кутюр» в готовую одежду!» Коллекция состояла из двенадцати вещей. Великолепно исполненные, они несли в себе что-то новое, были изысканными, самого высокого класса. Они привлекали тысячи женщин — отнюдь не поклонниц «Битлз» или же стареющих хиппи. Коллекция разошлась в неделю.

Уэйленд был счастлив. Майя пришла к соглашению с изготовителем верхней одежды из Нью-Джерси, и продукция поставлялась прямо в «Хедквотерз». Уэйленд заказал партию одежды разных цветов и начал опасаться Корал.

Мир моды был постоянно насторожен и не мог не обратить внимания на Анаис Дю Паскье. В его офис звонили репортеры из «Уименз Уэр» и других модных журналов. Он понимал, что когда-нибудь кто-нибудь проговорится и Корал все узнает и никогда его не простит. Уэйленд пригласил ее на ужин и попытался прощупать ее мнение насчет Майи.

— Ее ошибку вполне можно понять, — заметил он, когда они уже перешли к десерту, — простить…

— Было бы великолепно! — Корал грубо рассмеялась. — Кого же ты хочешь, чтобы я простила? — спросила она его.

Они ужинали в «Руморз», ресторанчике, отделанном бархатом винного цвета. Там подавали блюда французской кухни, пианист тихо играл бродвейские мелодии, и великосветская публика с удовольствием посещала это заведение.

Корал отпила глоток кофе.

— Разве уже не настало время простить Майю? — нежно спросил ее Уэйленд.

Корал осторожно поставила крохотную чашечку на стол.

— Если бы ты видел кусок зеркала, который воткнулся в мою… — Она вся задрожала. — Я не собираюсь подставлять другую щеку, она может изуродовать и ее!

— Она ведь не желала навредить тебе, — продолжал настаивать Уэйленд.

Корал пристально посмотрела на него.

— Если ты мой друг, ты перестанешь просить за это отродье! Убийца! Ей повезло, что я не подала на нее в суд, она могла бы оказаться в тюрьме. Я знаю, что она здесь. У нее хватило наглости позвонить мне вчера из моего подъезда. Я сказала, что не стану встречаться с ней…

Уэйленд прекратил бесполезный разговор. Они допили кофе, обсуждая последние сплетни.

Вечер закончился в квартире Корал, где они продолжили беседу за рюмкой водки. Корал спросила его:

— Ты как-нибудь помогаешь Майе в ее работе?

— Ты считаешь, что я стану это делать? — ответил он ей вопросом на вопрос.

— Да. — Она закурила сигарету. — Ты всегда хорошо относился к ней, и она вовсю использовала твою слабость. Если ты позволишь ей снова воспользоваться твоей помощью и я об этом узнаю — мы враги навсегда.

Уэйленд допил свою водку, и у него воинственно оттопырилась нижняя губа.

— Почему ты считаешь, что меня заденет, если ты перестанешь упоминать мое имя в своем журнале? — резко спросил он.

Прежде чем ответить ему, Корал глубоко затянулась сигаретой.

— Мне кажется, что не так уж плохо, когда твои модели появляются на обложке моего журнала, да еще и со значительным текстом…

— Только не заставляй меня испытывать к тебе благодарность, — резко прервал ее Уэйленд. — Ты мне кое-что должна после всех наград Ру. Ты уговорила меня заключить с ним контракт на два года, а теперь не работаешь с ним, потому что он не желает тебя трахать!

Корал широко раскрыла глаза.

— Как ты груб! — сказала она. Было видно, что Уэйленд напился, и поэтому она позволила себе кривую ухмылку. — Теперь разреши мне кое-что сказать тебе, Уэйленд, — продолжала она. — Если бы ты видел… хозяйство Филиппа Ру, ты бы понял, что, когда он трахает тебя, ты испытываешь невероятные ощущения.

Уэйленд не мог удержаться от смеха, но потом снова надел на лицо маску недовольства.

— Почему ты считаешь, что будешь вечно руководить «Дивайн»? «Лейблз» постоянно печатает анонимные статейки о тебе. Они даже могут переименовать свою колонку «Сплетни» и назвать ее «Кое-что о Корал…»

Корал взяла новую сигарету и начала энергично выпускать дым.

— Мне уже надоел этот Говард Остин. Он так и не простил меня за то, что я им не увлеклась. У него, наверно, шпионы шныряют по всему Манхэттену. Если даже я просто провожу спокойный вечер в клубе, он обязательно пишет об этом в своей жуткой газетенке.

— Спокойный? Ты имеешь в виду вечер после присуждения премий? Ты же принимала там ЛСД, не так ли?

— Я жду не дождусь, когда еще раз попробую ЛСД. После него просто великолепное состояние.

— Да? Сделай это еще раз, и ты привыкнешь к нему. А за твой стол усядется миссис Донна Брукс.

— Он все еще не женился на ней, — прервала его Корал.

Уэйленд, покачиваясь, встал на ноги. Алкоголь прибавил ему смелости.

— Ты знаешь, я устал от твоей вендетты собственной дочери, — сказал от Корал. — Она — хорошая и очень талантливая девочка. Вместо того, чтобы ненавидеть ее, тебе бы стоило гордиться ею!

— Гордиться? — Повторила Корал, повернувшись к зеркалу на стене и откидывая волосы со лба. — Я должна гордиться меткой, которую я теперь ношу, как племенная кобыла?!

— Да ты ненавидела Майю еще до того, как у тебя появился этот чертов шрам, — ответил ей Уэйленд. — Слава Богу, что у нее всегда был я. Я ей буду помогать!

— Если хочешь, ты можешь официально удочерить ее, — пожала плечами Корал. — Но только теперь я тебе больше не помощница! Я выкинула рекламу Филиппа Ру из журнала и смогу сделать то же с «Хедквотерз».

— Но тогда не жди никакой помощи и рекламы от нас, — резко сказал ей Уэйленд, направляясь по коридору к входной двери. — Доброй ночи!

Корал сухо кивнула ему, когда он закрывал за собой дверь.

От ярости Уэйленд почти пробежал весь короткий путь от ее дома до своего. Не успев раздеться, он уже позвонил Колину Бомону.

— Колин, — сказал он, — ты мне просто не поверишь! — Будучи в подпитии, он несколько драматизировал свою ссору с Корал. — Представляешь, «Хедквотерз» практически выплачивает ей жалование — мы даем ей столько нашей рекламы. Я так взбесился, когда уходил от нее, что мне хотелось пойти в ближайший бар и затеять с кем-нибудь драку!

— Я рад, что ты не стал этого делать, — пробовал успокоить его Колин. — Итак, война объявлена!

— Ты постарайся некоторое время «позаботиться» о Корал. Я гарантирую тебе все права на это!

Из-за ссоры Рождество в этом году прошло весьма тихо. Уэйленд и Майя пригласили Колина к себе. Но все волновались по поводу праздничного номера «Дивайн» за январь 1967 года. Его назвали поворотным пунктом в журналистике моды. Номер был быстро распродан и стал ценностью для коллекционеров. Для этого номера Эйвдон прочесал все улицы Лондона и заставил позировать себе декадентов-аристократов в парчовых жилетах с бахромой и черных атласных широких брюках.

Мик Джаггер на фото получился с ужасающей ухмылкой — он нахмурился при виде камеры. В Нью-Йорке люди из «Энди Уорхол Фектори» позировали обнаженными, глядя через плечо в камеру. Было объявлено, что на Бродвее пройдет ревю с голыми участниками. Корал просто цвела. У нее не было времени заметить, что Уэйленд уже больше не общается с нею. Она была слишком занята, чтобы посещать открытия галерей искусств; не ходила на генеральные репетиции пьес, идущих вне Бродвея, на всякие «хэппенинге» и показы мод, которые следовали один за другим.

Одна из ее самых тощих моделей как-то упомянула доктора Роббинса с Парк-авеню, который делал ей уколы, чтобы у нее хватало энергии вести активный образ жизни. Когда к ней пристали с вопросами, что же именно ей кололи, она небрежно обронила:

— Ах, ну вы знаете, комплекс витаминов «В».

Так как никто на свете не представлял, что такое «комплекс витаминов «В»», все сделали вид, что поняли.

После первых уколов Корал летела обратно в журнал — она смогла организовать колоссальное количество статей. Она развила бешеную энергию, подгоняла фотографов, заинтересовывала авторов. Все сразу обратили на это внимание, и начались сначала незаметные и неопределенные намеки. Ей настолько понравилось действие уколов, что она стала ежедневно перед работой наведываться к доктору.

Доктор Роббинс был быстрым, нервным человечком с гривой белых волос. Ему было около пятидесяти лет. Он поставил себе задачу, как он говорил, «спасти мир от потери энергии». Никого не волновал тот факт, что его лечение привлекало только известных людей из мира моды и журналистов. Иногда вдруг к нему являлся какой-нибудь молодой гений бизнеса или светская львица. В роскошной приемной, где стояли кресла из металла и замши, Корал старалась ни на кого не обращать внимание и не снимать свои темные очки от Живанши. Иногда ей приходилось ждать укола до получаса. Один раз во время ожидания открылась дверь и вошел Элистер. Они посмотрели друг на друга. Он сел рядом с ней и начал нервно барабанить тощими пальцами по спинке кресла.

Наконец он наклонился к ней и протянул руку.

— Элистер Брайерли, — представился он, сняв свои темные очки и целуя руку Корал. — Я работаю с Маккензи Голд.

— Да, конечно, — пробормотала Корал. Она не стала снимать свои очки.

— Вам тоже нравится, как они на вас действуют? — тихо спросил он.

— Что? Уколы комплекса «В»? Они просто чудо!

— Мои поздравления по поводу вашего последнего номера. Маккензи понравилось, как вы использовали ее ансамбли. Мы не часто видим вас в свете. Вы уже больше не посещаете клубы?

— «Дивайн» — это ревнивое чудовище! — ответила она. — На него уходит все мое время!

Ее пригласил ассистент доктора, и Корал вежливо простилась с Элистером. Они были так смущены тем, что встретились именно здесь, что никому ничего не рассказали. Но, как всегда случается, их заметили разные люди, находившиеся в приемной, и начались разговоры о них среди приятелей и в модных кругах.

Башня из слоновой кости, возведенная Корал, все еще усердно посещалась самыми важными в бизнесе моды людьми.

Хуберт де Живанши, будучи в городе, проводил с ней время. Он приводил с собой свою музу — Одри Хепберн. Ив Сен Лоран приезжал со своим менеджером Пьером Берже. Все враги Корал сразу же прощали ее, как только она писала о них в «Дивайн». Так всегда делались дела в мире моды.

— Но все равно, дни ее власти сочтены! — сказала Донна Хэддон, разговаривая по телефону с «Лейблз». — Я думаю, что она продержится не более шести месяцев, если не изменит свою политику.

— Вы считаете, что настало время напечатать то, что мы знаем о ней? — спросил Говард Остин.

— Вперед! — ответила ему Донна Хэддон.

— Анаис Дю Паскье! — говорила Корал в телефонную трубку. — Кто-то должен знать, кто она такая!

— Простите, миссис Стэнтон, — быстро ответил ей помощник ассистента по связям с прессой из «Хедквотерз», — мы не можем предоставить вам возможность взять интервью у мадемуазель Дю Паскье. Она почти все время находится в Париже.

— Ну, что ж, позвоните мне сразу же, как только она окажется у нас в городе, — приказала Корал. — Мне нужно эксклюзивное интервью с ней.

Она швырнула трубку. Казалось, что ее утренний укол совершенно не подействовал на нее. Наверно, это потому, что у нее был назначен ленч с Донной Хэддон.

— Когда я ее вижу, меня охватывает чувство тревоги, — сказала Корал по телефону Колину. — Она совершенно не выглядит амбициозной. Но ради чего будет молодая женщина спать с Ллойдом?

— Разве ты не можешь заслать ее с заданием на Аляску? — порекомендовал Колин.

— Или это, или предложить ей ленч и постараться заполучить ее в друзья.

Корал предложила Донне ленч, сказав, что это будет «деловой» ленч. Когда они вышли из здания, их ждал «роллс-ройс» Ллойда, и водитель, увидев их, открыл дверцу.

— Он настоял на этом! — засмеялась Донна и кивнула Корал, приглашая ее в машину. — Он так рад, что мы идем на ленч вместе. Иногда он ведет себя, как маленький мальчишка.

Корал еле удержалась от ехидного замечания. Она оглядела наряд Донны. Это был верх портновского искусства!

Брючный костюм из ткани «деним», вокруг головы повязан ярко-красный платок. И подбитый норкой плащ до полу. Он был распахнут, несмотря на январский холод.

«Ничего себе! — подумала Корал. — И это все на ее зарплату. Странно, что она не повесила на них этикетку с надписью «Подарок!»

Донна откинулась на кожаное кресло, когда машина двинулась.

— Все так интересно, — заметила она. — Мне нужно много рассказать вам о моих идеях по поводу статей о спортивной одежде.

Корал чуть прикрыла глаза. На ней был шерстяной костюм белого цвета и фиолетовая шелковая блуза. Ее чулки тоже имели лиловый оттенок. Белое пальто небрежно перехватывал пояс. Ярко-рыжие волосы были блестящими и густыми. От Донны пахло свежестью и одеколоном «Гермес». Ее милое личико освещали честные серые глаза.

— Вы не против, если мы пойдем куда-нибудь, кроме «Ля Гренуилля»? — Корал ослепительно улыбнулась ей.

Донна улыбнулась ей в ответ.

— О, мы с Ллойдом ходим туда слишком часто. Но у них почти нет вегетарианских блюд для меня.

Корал мгновение не могла прийти в себя от удивления.

— «Гамбургер Хевен», — сказала она водителю и, повернувшись к Донне, добавила: — Я уверена, что они смогут приготовить вам салат. Между прочим, мне понравился снимок, где на заднем плане игроки в теннис и гольф. У вас отличный фотограф.

— Я рада, что она вам нравится. Я просто обожаю ее работы!

Они подъехали к ресторану, и Корал сказала водителю, чтобы он вернулся за ними через час. Она позволила Донне придержать для нее дверь…

— Наш ленч будет милым и недолгим, Донна. У меня съемки в два.

Они обе заказали закуску с низким содержанием калорий и почти ничего не съели. И в чай со льдом добавили «Свитили».

— Корал, вы не считаете, что чересчур увлеклись всеми этими поп-звездами, кино— и театральными новостями… — начала Донна. — И что «Дивайн» уже начинает напоминать «Фотоплей»? Разве мы не можем больше места отводить спортивным звездам, а не этим странным подросткам и фанам?

Корал нахмурила брови и начала вертеть в пальцах листик салата.

— Странным подросткам и фанам? — медленно повторила она. — Не относите ли вы к этой категории Джулию Кристи, и Мика Джаггера, и подобных им? Я не ошиблась? Мы должны отводить место людям, которые оказывают влияние на моду.

— Но я уверена, что спорт и спортсмены могут гораздо больше оказывать влияние на моду, — заметила Донна.

Корал вздрогнула.

— Как они могут это сделать? Теплые куртки, шорты и майки… Я даже не могу себе этого представить.

— А я могу! — ответила Донна. — Почему бы нам не попробовать использовать в качестве моделей фотогеничных спортсменов с хорошими фигурами?

— Но зачем? — Корал закурила. — Мы можем использовать экзотические, необычные типы: Энди и его суперзвезды. Вива просто великолепна! Эди Седжвик — на ней так чудесно сидит одежда. Используйте ее! Может быть, никто из них не сможет участвовать в марафонах, но они такие шикарные модели!

— Мне обычно звонят олимпийские тренеры, когда у них появляются фотогеничные девушки, — настаивала Донна.

Корал закатила глаза.

— Все это напоминает мне, как я умоляла Мэйнард Коулз разрешить мне писать о рок-звездах!

Она резко захохотала.

Затем Корал выдала продолжительный монолог о своих планах в отношении «Дивайн». Она упомянула, что считает Анаис Дю Паскье прекрасным дизайнером.

— Жаль, что невозможно взять у нее интервью, но я не разговариваю с Уэйлендом Гэррити, — сказала она.

— Может быть, мне следует иметь об этом больше информации? — небрежно поинтересовалась Донна. — Я же всегда писала об ансамблях из «Хедквотерз»…

— Все нормально, моя дорогая. — Корал небрежно стряхнула пепел. — Это просто недоразумение между мной и Уэйлендом.

— Поэтому «Хедквотерз» перестал давать у нас рекламу? Ллойд был очень удивлен.

Корал равнодушно пожала плечами.

— У нас есть и другие заказчики. Нам не так важны доходы от рекламы «Хедквотерз».

— Но как же насчет наград «Дивайн»? Разве вы не собираетесь заниматься этим в следующем году?

— Ну-у-у, я уверена, что к тому времени мы уже помиримся. Донна, вы же знаете, как все происходит в мире моды. — Она заплатила по счету и потом наклонилась к Донне. — Я хочу вам кое-что сказать. В «Дивайн» есть место для спорта и спортивной одежды, Донна, и оно всегда будет там. — Донна улыбнулась и слегка подняла брови. Корал понизила голос до шепота, заставляя Донну ниже склонится к ней. — Но это место в конце журнала…

У Донны сузились глаза. Корал опять выиграла раунд!

— Как насчет Парижа? — спросила ее Донна почти сквозь зубы.

— Я не уверена, что поеду в этом сезоне, — небрежно заметила Корал. — Нам стоит разочек проигнорировать их. Они такие наглые. Этот Филипп Ру и его жуткая ассистентка! Баленсиага и Живанши — это настоящие создатели моды, но они стараются избегать прессы.

Ленч закончился на вежливой ноте. Корал считала, что именно она выиграла битву. Некомпетентные люди всегда хотели заниматься спортивной модой: гораздо легче уследить за веяниями в этой сфере. Просто нужно надеть на головы моделей трикотажные повязки и отправиться на съемки в какой-нибудь престижный теннисный клуб! Они снова уселись в «роллс-ройс». Корал решила, что ей не о чем беспокоиться — девушка не готова заниматься настоящей модой.

К вечеру этого дня Ллойд вызвал ее к себе в офис.

— Спасибо, что ты сходила с Донной на ленч, — улыбаясь, заметил он. — Она так уважает тебя, Корал. Мне бы хотелось, чтобы вы подружились. В следующем месяце она займет место Эми Хортон в качестве редактора отдела моды.

Корал поперхнулась и крепко ухватилась за стол. Эми Хортон была ассистентом, и Корал возвела ее в ранг редактора, но Эми никогда не обладала реальной властью. Во время съемок она просто была при Корал и отвечала за все аксессуары.

— Донна — милая девочка, не так ли? — сказал Ллойд.

— Очаровательная. — Корал удалось выжать из себя эту фразу. — Ее просто нужно обожать!..

— Так, теперь что там с Парижем? — спросил ее Ллойд. — Ты сказала Донне, что, видимо, не поедешь туда в этом году?

Корал села в кресло и начала шарить в сумке, пытаясь найти сигареты.

— Ты знаешь, время пролетело так быстро, — сказала она и нервно пощупала свой шрам. — Ты же помнишь, как мне не повезло в прошлом сезоне, когда у меня… произошел этот несчастный случай. И потом, я не уверена, что сейчас Париж, так же как и прежде, очень важен для нас и для моды.

Ллойд внимательно следил за ней и постукивал ручкой по ладони.

— Мы не можем создавать такой опасный прецедент. Наши читатели ожидают, что «Дивайн» будет присутствовать на представлении новых коллекций во Франции, и они смогут прочитать об этом событии у нас в журнале.

— Уже давно нужно поставить этих французов на место, — небрежно рассмеялась Корал. Она зажгла сигарету и глубоко затянулась. — Ллойд, они уже не командуют в мире моды. Существует Лондон, Рим, Нью-Йорк… Если мы не обратим внимание на Париж, они поймут, что кроме них существует масса талантливейших дизайнеров «от кутюр»! Наши читатели поймут нас!

— Это никоим образом не связано с твоей размолвкой с Филиппом Ру, не так ли?

— Ллойд, только не говори мне, что ты читаешь эти дешевые статейки в «Лейблз». Ничто и никто никогда не станет между мною и настоящей модой! Это было бы против моих принципов!

— Угу. — Ллойд нахмурился и начал размышлять. — Нашим французским рекламодателям это может не понравиться. Ты начинаешь плодить нам врагов своим надменным отношением. Корал, «Дивайн» сейчас раскупается, как горячие пирожки, но ты знаешь, что мы всегда должны помнить о рекламе. Теперь объясни мне, почему «Хедквотерз» перестали помещать рекламу ежемесячно? Они занимали у нас обычно десять страниц.

Корал выдохнула дым и нетерпеливо помахала рукой.

— Это все Уэйленд Гэррити — мы с ним поссорились. Они еще вернутся…

Ллойд недовольно пожал плечами.

— Уэйленд Гэррити, — начал он, загибая пальцы, — Филипп Ру… и Говард Остин. Кажется, в «Лейблз» продолжается самая настоящая вендетта…

— Я могла бы подать на него в суд, — прошипела Корал.

Ллойд покачал головой.

— Корал, «Дивайн» — это не место для разборки твоих проблем. Это журнал, который приносит нам доходы! И я весьма горжусь этим журналом!

Корал с обидой посмотрела на него.

— Ллойд, ты никогда прежде так не разговаривал со мной. Это что, репетиция нашей жизни, которая начнется, когда Донна станет миссис Брукс?

— Я не хочу, чтобы что-то вышло из-под контроля, — резко заметил Ллойд. — Итак, если ты не желаешь ехать в Париж, мы сейчас вызовем сюда Донну и скажем, что туда поедет она. Она просто умирает от желания поехать в Париж!

— Редактор отдела спортивной моды! — завопила Корал. Она проклинала себя. Ей следовало быть впереди него, хотя бы на шажок! — Ллойд, любовь моя, так не пойдет. Это станет для французов страшным оскорблением… Видимо, мне все же придется поехать. Я выберу шесть самых важных показов и пробуду там всего лишь неделю…

Ллойд ухмыльнулся и отодвинул свое кресло. Затем встал и обнял Корал.

— Я знал, что ты прислушаешься к голосу разума, Корал, — спокойно заметил он.

Она отпрянула от него и пригладила волосы. Черт возьми, почему на этот раз на нее не подействовал этот проклятый укол?

Ей было нужно сделать еще один.

— Мне пора идти. Нужно заняться подготовкой к Парижу и еще многим другим…

— Все уже сделано, Корал, — уверял ее Ллойд. — Твой обычный номер в «Крийон»…

— Нет! — закричала она. — Я больше никогда не стану там жить! — Он уставился на нее, как будто она сошла с ума. Она легко прикоснулась к его руке. Ее начала бить дрожь. — Ллойд, пусть это будет «Ритц»…

Он пожал плечами.

— Я не возражаю. Я хочу, чтобы тебе было удобно и спокойно, Корал. Я хочу, чтобы в следующий раз ты взяла с собой Донну. Ты ее свяжешь с нужными людьми и тому подобное…

Корал передернуло. Она была уже у двери, когда Ллойд снова обратился к ней.

— Корал! — Она застыла, глядя на него через плечо. Ллойд протянул ей выпуск «Лейблз». — Ты уже читала этот номер?

Он подал ей газету, раскрытую на странице с колонкой «Сплетни». Статья была напечатана под черным силуэтом женского профиля без подписи.

«Кто из наших элегантных редакторов должен благодарить за свою энергию одного из жуликов, практикующих на Мэдисон-авеню? Вся его модная клиентура имеет общие черты — они всегда добиваются успеха, уверены в себе, очень худы и сверхнервны… Уколы «врача» стоят огромных денег, и эти люди тратят на них весьма значительные суммы!

Наблюдатели поговаривают, что в этих инъекциях нет и следа витаминов, из которых, как утверждает этот шарлатан, должны состоять «модные уколы»! Видимо, вскоре этим «волшебником» займется специальная комиссия по наркотикам».

Корал быстро пробежала заметку, она и глазом не моргнула. Затем швырнула газету на стол Ллойда.

— Почему я должна читать это? — спросила она его ледяным тоном.

Ллойд протянул руку к газете, не отводя от нее взгляда.

— Я желаю, чтобы никто из моих сотрудников не был никоим образом замешан в дела с наркотиками. И самое главное, чтобы об этом не писала пресса!

— Но ты же не хочешь сказать… — Глаза Корал начали метать молнии в Ллойда. — О Ллойд, ты не можешь… В этом городе множество разных редакторов…

— Ты ходишь к этому врачу? — прямо спросил ее Ллойд.

Корал выпрямилась в полный рост над сидящим Ллойдом.

— Теперь я задам тебе несколько вопросов, — холодно заявила она, наклоняясь к нему. — Разве наш последний номер не был самым великолепным номером? Разве не у нас идет большинство самых выгодных рекламных объявлений? Нас раскупают все больше и больше. Я что, не права?

Ллойд вздохнул.

— Да, — сказал он, — ты права относительно всего, но, Корал… — Он встал, опираясь на стол, и взял ее за руку. — Я не хочу, чтобы ты рисковала своим здоровьем. Ты же знаешь, как легко распространяются сплетни. Ты — слишком худая, да и выглядишь не очень хорошо. Пока здесь был Филипп Ру, твое поведение дало пищу для сплетен…

Корал не спускала с него глаз, метавших молнии.

— Ллойд, это совершенно ненужный разговор, — заявила она.

Корал с возмущением вылетела из его офиса и вернулась к себе. «Я могу поздравить себя с великолепным представлением», — подумала она. Усевшись за свой стол, она тут же набрала номер кабинета доктора Роббинса.

— Натали? — тихо прошептала она в трубку. — На меня не подействовал утренний укол. Я буду у вас около шести, мне нужен еще один.

Маккензи вышла от врача. Она шла по направлению к Пятой авеню медленно, как в тумане. Она не могла прийти в себя. Маккензи двигалась сквозь толпу, ждала, когда загорится зеленый свет, и пыталась все обдумать. Неужели она забыла о предохранении? Иногда Элистер так торопился заняться сексом, но она всегда, да, всегда сначала предохранялась. Наверно это случилось во время одной из ночей в субботу, когда она перепила шампанского и накурилась «травки» — она вообще ничего не соображала в тот момент. Маккензи проклинала себя за эту небрежность! Пока она ждала переключения огней светофора, вокруг толпились и толкали ее люди. Она вдруг поймал себя на том, что инстинктивно старается защитить живот руками. Этот неосознанный жест изменил ее отношение к случившемуся. Природа старалась, чтобы младенцу ничто не повредило! Она знала, как это делать.

— Почему все должно быть таким ужасным? — спрашивала себя Маккензи. Она клялась, что не станет рожать до тридцати лет, но, видимо, сама судьба желала, чтобы родился ее малыш!

Ее друзья из Виллидж назвали бы это «кармой», сказали бы, что она должна радоваться тому, что в ней зародилась новая жизнь! Несмотря на весь шум, который, она знала, поднимет ее мать, ее первой реакцией было желание любить это дитя, ухаживать за ним и обожать его. Чтобы оно росло в обстановке любви и заботы. Но ребенку нужен и отец. Однако не тот отец, который крадет у своей жены!

Она пришла домой и начала методично шарить по карманам Элистера. Вдруг она остановилась, села на корточки прямо в стенном шкафу и стала нервно смеяться. «Что я хочу здесь найти? — спросила она себя. — Подколотые счета за покупку наркоты?»

Когда вечером вернулся домой Элистер, она бросилась в его объятия.

— О, что случилось? — спросил он. Видно было, что его обрадовал ее порыв.

— Я соскучилась по тебе, чудовище! — воскликнула она. — Я даже разморозила кое-что из продуктов.

— Ну, не может быть! — Он повел ее в гостиную. — Послушай, Мак, что ты скажешь по поводу спортивных перчаток «Голд!»?

Она застонала.

— Боже мой, мы и так уже запатентовали достаточно много разных вещей. Элистер, мне не нужны дизайнеровские обои и сиденья для туалетов!

— Это перчатки, а не сиденья для туалетов! Там будет только один большой и еще четыре пальца!

— Правильно, для них нужно будет подобрать соответствующий материал и фурнитуру. Я не собираюсь изготавливать их из кожи. Я только что присоединилась к движению в защиту животных.

Элистер стукнул себя по лбу и злобно уставился на нее.

— Кто подговорил тебя сделать это? Люк?

— Никто меня ни к чему не принуждал. Ты что, до сих пор недостаточно хорошо узнал меня? — резко парировала Маккензи.

Элистер покачал головой.

— То, что ты жила вместе с этими милыми «детьми цветов», наложило на тебя несмываемый отпечаток.

— Почему? — повернулась к нему Маккензи. — Только потому, что они помогли мне стать более человечной и больше думать о других людях? Я не желаю, чтобы из-за меня убивали животных. Почему ты не можешь уважать мои принципы?

— Черт возьми, это всего лишь перчатки!

Он достал бутылку вина, открыл ее и налил себе бокал. Она хотела присоединиться к нему, но вовремя вспомнила о ребенке и отрицательно покачала головой.

— Ты становишься слишком идеальной, — пожаловался он.

— Ну да, если бы я не была такой, ты не смог бы жить здесь, где перед тобой открывается такой великолепный вид на Манхэттен, и пить вино «Шато Ротшильд»! — сказала она, сидя на полу и глядя, как он свернул толстый косячок, зажег его и глубоко затянулся.

— Пьешь и куришь, — сказала она. — Ты через пять минут отключишься, и мы не сможем поговорить…

Он пожал плечами и откинулся на кушетку.

— О чем мы должны говорить? Ты только что отказалась от пяти потенциальных сделок, которые состоялись бы, используй мы кожу и замшу. Я занимаюсь делами целый день и когда прихожу домой, ты одним махом все разрушаешь!

Она тихонько покачала головой, глядя на него. Возможно, не стоит сообщать ему свои новости. Она понимала, что в ее жизни настал момент, когда все может измениться. Если он проявит хотя бы намек на понимание, они смогут провести всю жизнь вместе. Если он ничего не поймет и постепенно отойдет от нее, тогда у ее ребенка не будет отца.

— Мы обещали друг другу всегда быть честными, — спокойно напомнила она. — И это значит также, что мы должны рассказывать друг другу, когда нам что-то не нравится…

Элистер поставил свой бокал на большой черный кофейный столик.

— Мак, наверно, у меня есть причины быть недовольным.

Он включил лампу. На окне появились тени.

— Твой отец и братья стараются игнорировать меня — я не принадлежу к вашей фирме. У меня прошел ленч с жирными изготовителями перчаток. Не могу сказать, что мне это сильно нравится.

— Кто тебя просил ходить с ними на ленч? Ты что, считаешь, что мне важно производить перчатки?

— Разве я не должен как-то помогать расширению нашей компании?

— Для этого существует множество других возможностей. Ты бы мог заняться нашей рекламой. Следить, как проходят рекламные съемки нашей одежды. Продумать, как привлечь хороших моделей, которые считают, что наши наряды не подходят им…

— Иными словами, ты хочешь сделать из меня своего ассистента и лакея…

Элистер снова глубоко затянулся.

— Прекрати! — Она вырвала у него из рук косячок. — Ты сейчас отключишься, а это серьезный разговор, и я хочу, чтобы мы продолжили его…

Он выхватил у нее сигарету и снова затянулся.

— Я, может, и твой лакей, но будь я проклят, если не буду курить, когда мне этого захочется.

— Послушай, милый…

Она села на софу рядом с ним и, сделав усилие, начала говорить.

— Честно, без тебя я ничего бы не добилась. Если мы не будем вместе, мне будет так тяжело.

Она взяла в ладони его лицо. Она смотрела в его бледные глаза. Ее поражало, как могут быть такие глаза у мужчины. Они так отличались от глаз мужчин в Бронксе. Для нее они обозначали другой социальный класс. Могут ли благородные парни воровать? Ей нужно было поговорить об этом. У нее в голове звучали слова: «Ты воруешь из кассы магазина! Ты воруешь у меня!»

Но она не могла произнести их. Она не могла обвинять мужчину, который поклялся ей в любви.

— Я так хотел быть творческой личностью, — говорил он. — Вместо этого творческая личность у нас — это ты!

— Ты ревнуешь меня к моим способностям? — спросила она. — Если ты захочешь, ты тоже сможешь проявить свои способности.

Он стал таким грустным и протянул к ней руки.

— О Элистер! — воскликнула она. — Ты же знаешь, я не могу устоять, когда ты делаешь вид, что ты грустный, обиженный и брошенный маленький мальчик. Черт бы тебя побрал!

Она упала ему в объятия, и он крепко прижал ее к себе. Несколько минут она была под впечатлением, что находится в объятиях сильного мужчины. Ей так хотелось рассказать ему свои новости, она поняла, что для этого настал нужный момент.

— Ты на самом деле более творческая личность, чем думаешь.

— То есть?

— Ты сотворил мне малыша!

— Нет, Мак!

Он приподнял ее, чтобы посмотреть ей прямо в глаза. Его лицо все осветилось от улыбки. — Это просто прекрасно! Когда ты узнала об этом? Когда он должен родиться?

— Я узнала сегодня днем. Малыш должен родиться в августе, летнее дитя…

— Боже, как я рад, дорогая. — Он начал целовать ее лицо, губы. — Почему ты мне сразу не сказала об этом, когда я пришел?

Она посмотрела на него.

— Если сказать правду, я думала об аборте. Он помрачнел.

— Мак, тебе не следует этого делать. Этот ребенок должен родиться. И ты сразу же выйдешь за меня замуж… Я стану хорошим отцом!

Маккензи соскочила с дивана и побежала в кухню.

— Я забыла про обед. Он, наверно, весь сгорел. Я подумала, что мамочка и папочка поедят дома… О Боже!

Он пошел за ней на кухню, и, когда она наклонилась, чтобы заглянуть в духовку, обнял ее сзади.

— Я сказал, что тебе нужно выйти за меня замуж, — повторил он, щекоча ее шею своим носом.

Она медленно выпрямилась и повернулась к нему.

— Ты считаешь, что я принадлежу к тому типу женщин, которые выскакивают замуж в ту же секунду, как только забеременеют? — спросила она. — У нас еще будет масса времени для этого, если мы не надоедим друг другу скоро.

Он отодвинулся от нее с обидой и, чтобы скрыть свои чувства, сделал вид, что ему что-то нужно в холодильнике.

— По этому поводу нам нужно выпить самого лучшего шампанского! — воскликнул он.

Она наблюдала за ним, ей показалось: что-то не то… Он слишком желал продемонстрировать, как рад. Но когда он предложил тост, Маккензи обняла его и поцеловала в мягкие светлые волосы.

Она надеялась, что у ее ребенка будут такие же волосы.

— Мак, не отстраняй меня. Я правда хочу стать настоящим отцом!

Она обнимала его и гладила по голове.

— Малыш, все зависит от тебя, — тихо сказала она. Шампанское подтолкнуло их к сексу. Так было всегда.

После того, как они прикончили бутылку, они занимались любовью на кушетке в гостиной. Он был таким нежным и мягким и старался доставить ей удовольствие. Он долго ласкал ее между ног. Сначала нежно, потом его пальцы стали более настойчивыми, пока она не начала стонать. Он довел ее до оргазма и потом быстро лег сверху и вошел в нее. Он не вколачивал агрессивно свой член в нее, а нежно покачивал Маккензи, и потом она достигла еще одного оргазма, но только более насыщенного. Но в этом удовольствии, кроме сладости, присутствовал и оттенок горечи. Она испустила долгий стон, когда Элистер кончил.

Этот ребенок сильно связал их друг с другом. Вне зависимости от того, поженятся они или нет, они все равно станут его родителями. Она с чувством вины подумала об Эде и в первый раз в жизни пожалела, что все так случилось.

Как только на следующий день Элистер ушел из дома, она вызвала Эда к себе на квартиру. Она устала от переживаний прошлого дня и тихо сказала ему:

— Я не хочу, чтобы вы что-то делали или говорили кому-нибудь о пропавших деньгах. Я вложу эти суммы в кассу.

Эд откинулся на спинку софы и высоко поднял брови.

— Вы не собираетесь его ни в чем обвинять?

— О Эд! Как я могу сделать это?

— Вы просто должны пойти со мной в ближайший полицейский участок!

Она провела рукой по растрепанным волосам.

— Нет.

Они смотрели друг на друга. Так продолжалось некоторое время, потом он спросил:

— Мне даже не предложат кофе? Маккензи с улыбкой повела его на кухню.

— Я вчера пыталась готовить, — сказала она, объясняя хаос в кухне. Потом налила воды в кофейник. — Мне никогда не следует этим заниматься.

Он смотрел, как она насыпала гранулы кофе в две толстые фаянсовые чашки.

— Он пользуется наркотиками, не так ли? — спросил Эд. — Говорят, что он здорово курит «травку». Но потом он станет употреблять более сильные наркотики — они всегда это делают, особенно, когда могут себе позволить!

— Эд, я не желаю ничего слушать, — сказала она, подвигая ему тарелку с печеньем.

— Можно дать вам совет? Мне наплевать, что он англичанин и у него самый великолепный акцент в мире. Англичане всего лишь люди, и, время от времени, они вышвыривают из своей страны самых плохих ее граждан.

— Он не такой плохой, Эдди, — мягко заметила она.

Она увидела в его темно-синих глазах настоящую озабоченность. Ей так хотелось, чтобы он обнял ее и дал ей силу, поддержку и все остальное, чего она не могла получить от Элистера. Он сидел за столом в кухне, а Маккензи стояла за его спиной. Она положила руки ему на плечи.

— У меня будет ребенок, — сказала она ему в затылок. Он обернулся и посмотрел на нее.

— Да, — грустно сказал он, — я так и думал. Вы выйдете за него замуж?

Маккензи пожала плечами.

— Я не знаю, он этого хочет, но я не уверена, что хочу выйти за него замуж. Я только знаю, что буду рожать. Это для меня главное!

— Вот как? — криво усмехнулся Эд. — Большинство людей считают, что сначала свадьба, а потом дети…

— Эдди, я отличаюсь от остальных людей. Разве ты этого еще не понял?

Он вскочил и уставился на нее.

— Ты воспитывалась так же, как и я! И нечего тебе что-то выдумывать!

Она засмеялась.

— Ты не знаешь, что в этой стране идет революция. Ты такой правильный, такой точный, Эдди. Сейчас не обязательно все делать, как делали раньше.

Он протянул ей руку.

— Ну, что ж! Удачи тебе.

Она взяла его за руку. Было так приятно ощущать его силу и тепло. Он посмотрел на нее обычным своим беспомощным и влюбленным взглядом и придвинулся ближе. Не успев опомниться, она уже целовала его, тесно прижавшись к его телу. Она позволила, чтобы его язык проник ей в рот. Она начала сосать его и забирала все глубже в рот, потом тихо застонала. Он сильно прижал ее к себе, их тела касались друг друга от плеч до бедер. Их пронизывало удивительное чувство близости и волнения.

— О Боже, — стонала она.

Маккензи открыла глаза и смотрела прямо в его удивительные темно-синие глазищи. Сейчас они были затуманены желанием и заботой о ней. Ей стало трудно не обращать внимания на его неугомонную сексуальную энергию, он так сильно желал ее. Она прикрыла глаза, когда они поцеловались еще раз. На этот раз более настойчиво и страстно. Может, это любовь? А, может, ей это только кажется? Его руки нежно сжали ее груди. Внизу она стала совсем влажной и начала бешено пульсировать!

Ей так хотелось прижаться к нему совсем обнаженной, чтобы его член терся о ее тело и нашел свое место между ее ног. И вошел в нее. Это просто сумасшествие! Она оторвалась от него, прежде чем они смогли зайти слишком далеко.

Но напоследок прижалась к нему и поцеловала.

— Нет, — сказала она, — нет, Эдди… Сейчас я уже не отвечаю за себя…

— Что же в этом плохого? Он серьезно посмотрел на нее. Она покачала головой.

— Нет, так нельзя. Ты можешь считать меня сумасшедшей, но для меня существуют мои собственные моральные нормы! — Вдруг она хихикнула. — Черт бы их побрал!

Он не улыбался, направляясь к двери. Она шла за ним; Эд повернулся к ней, когда взялся за ручку.

— Я не стану вести себя, как дикарь в пещере, и не стану колотить тебя по голове дубинкой, но как бы мне хотелось сделать именно это! Кому-то нужно вбить в тебя немного здравого смысла. — Он пожал ей руку. — Ты, так же как и я, знаешь, что когда-нибудь мы будем вместе. Ты это знаешь, не так ли?

«Да, — подумала она. — Я это знаю! Я не знаю, как это случится, но нас притягивает друг к другу, как магнитом». Она пожала плечами.

— Я не знаю, что и думать, Эдди. Но спасибо за то, что ты пришел ко мне…

— Ты мне благодарна? — зло спросил он. Потом пристально посмотрел на нее и закрыл дверь за собой.

Маккензи понимала, что он любит ее гораздо больше, чем ее когда-нибудь сможет полюбить Элистер. Она пошла к себе в студию.

— Успокойся, бэби. — Она похлопала себя по животу. — Мама постарается, чтобы все было в порядке. Я тебе это обещаю!

 

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

В «Лейблз» в ее любимой колонке «Сплетни» было напечатано следующее:

«За ленчем в «Серендипити» встретились две «старые школьные подружки» — так сказали о себе Ее Величество Мода Маккензи Голд и Майя, дочь Корал Стэнтон. Маккензи Голд шокировала публику, появившись в своей пронзительно розовой виниловой куртке с бахромой и облегающих черных джинсах. На ней было, как обычно, огромное количество аксессуаров прямо из Диснейленда, а макияж наложен, как для праздника Хеллоуин. Обе леди заказали салат из цыпленка карри и «Перье». Они сидели и болтали два часа. Как заметила мисс Голд, «беседа была о чем угодно, но только не о моде!»

— Ты испытывала оргазм? — спросила Маккензи. — Это все, что я хочу узнать от тебя.

Майя вздохнула и отрицательно покачала головой. Она оглянулась и увидела, что на них все глазеют. Ее встреча с Маккензи проходила при повышенном внимании к ним со всех сторон. Их появление вызвало небольшой ажиотаж. И фотографы совершенно ослепили их своими вспышками…

— Дорогая, как я рада, что снова вижу тебя! — завопила Маккензи. — Сука, какая ты тощая!

Со времени звонка Майи прошло шесть недель, и только сейчас она смогла выкроить в своем плотном рабочем графике время для ленча. Стоял промозглый февраль. Было слишком холодно даже для зимы.

Их провели за хороший столик. Маккензи повесила несколько кашемировых шалей на спинку стула.

— О-о-о! — радостно вздохнула она. — Как мне здесь нравится.

Она радостно улыбалась, когда принесли бутылку французского сидра от хозяев ресторана. Наклонившись к Майе, она сказала:

— Ты видишь, как они охотно делают подарки, когда уже чего-то достигнешь. Мне бы это все так пригодилось, когда я голодала, живя в Виллидж! — Маккензи взяла меню у улыбающегося официанта, бросила на него быстрый взгляд и сказала: — У них лучше всего получается салат из цыпленка карри. — Она не дала Майе возможности промолвить ни слова. — Принесите нам два салата! Как приятно поесть, когда Элистер не следит за каждым твоим глотком. Он посадил меня на жуткую диету, мне теперь приходится лакомиться потихоньку от него. — Она передохнула и начала внимательно разглядывать туалет Майи. — Это его дизайн? — спросила она, кивнув на костюм подруги. — Боже, какой же элегантный! Он так сильно отличается от моих, но мне жутко нравится! — Она чокнулась с Майей. — Теперь твоя очередь. Ты уже помирилась со своей матерью? Что случилось с ее лицом? Твой друг Уэйленд предлагает, чтобы я открыла свой бутик в помещении «Хедквотерз», но я пока все еще думаю. Ты встречалась с Дианой Вриланд? Мне все интересно услышать от тебя.

Им подали еду, и это на время остановило поток ее вопросов и дало Майе шанс ответить на некоторые из них. Маккензи накинулась на салат, как будто она голодала несколько дней. Она потребовала, чтобы им подали еще хлеба, масла и соус. Она ела, испуская тихие стоны и приговаривая:

— О-о-о! Как же вкусно!

Майя пыталась рассказать ей о своем пребывании в Париже так, чтобы уложиться в короткое время ленча, состоявшего всего лишь из одного блюда.

Маккензи не сводила глаз с Майи. Выражение ее лица становилось все более изумленным по мере того, как Майя сообщала ей все новые детали.

— В прошлом месяце я проходила мимо ее квартиры, — закончила свою сагу Майя, — и она отказалась встретиться со мной! Она даже не ответила на мои поздравления с Рождеством!

— Тебя это удивляет? Ты же ее изуродовала.

— Она мне столько лгала по поводу Филиппа… Я просто не могла сдержаться!

— Похоже на то, что он предал тебя! — воскликнула Маккензи. — Ты из-за него потеряла работу!

— Мать поклялась, что мне не работать здесь!

— Но ты же можешь оставаться Анаис, и как там еще… Как она сможет вычислить тебя? Майя, я вижу, что мне нужно как-то помочь тебе привести в порядок твою судьбу, и карьеру, и личную жизнь. Ты сейчас в таком ужасном состоянии, дорогая! — Взглянув на тарелку Майи, она спросила: — Ты будешь это доедать? — И утащила у нее кусочек цыпленка. — Теперь я расскажу тебе о моей жизни, ладно? Так будет только справедливо, не так ли? Ты бы только видела мою квартиру! Но мне надоело говорить, что все должно быть идеальным. Я сама должна стать идеальной. Ты думаешь, что только у тебя проблема с матерью? Моя мать устроит мне такой еврейский скандал, как только узнает, что я беременна!

Майя широко раскрыла глаза.

— Элистер? Вы собираетесь пожениться?

— Майя! — Маккензи с жалостью посмотрела на нее. — Сейчас это делать совсем необязательно. Я даже не уверена, люблю ли я его. Как определить, влюблена ты в мужчину или нет?

Майя прикусила губу.

— Для меня — это желание и отчаяние…

— Вот-вот, именно это я чувствую к Эдди Шрайберу. Я тебе о нем не рассказывала. Он наш бизнес-менеджер. Очень милый парень. Я должна тебе сказать, что мой папочка впадает в маразм, и мои братья не перестают ставить мне подножки… Боже, ты мне ничего не сказала о Дэвиде, Майя. Ты уже видела его?

— Я не могу себя заставить сделать это, — застонала Майя. — Мне он так сильно нравился, но…

— Что случилось? Боже, как я завидовала вам двоим! Майя в упор посмотрела на свою подругу. Она не могла противиться такому интересу со стороны Маккензи. Та сидела напротив — такая раскрепощенная и шумная, и Майя почувствовала себя почти такой же.

— Расскажи мне! — скомандовала Маккензи. Она начала подбирать соус из салата кусочком мягкой булки.

— Что-то пошло не так, — тихо начала Майя. — Когда мы были в постели с Дэвидом, я боялась заниматься с ним сексом, мне было противно!

— Боже мой! — воскликнула Маккензи. — Но в наши дни этого не должно случаться! Ты не пробовала заниматься мастурбацией? Элистер подарил мне на день рождения вибратор. Ты бы видела его размеры! После этого ты не станешь бояться уже ни одного мужчины. А как у Дэвида насчет его хозяйства? Там есть на что полюбоваться? Майя очумело покачала головой.

— Честно, я даже ничего не помню. Я хочу сказать, что я…

— Ну и ну! Это первое, что я заметила, когда Элистер и я…

— Маккензи! — зашикала на нее Майя. — Ты не можешь кричать потише? Все нас слушают!

— Хорошо, но что насчет Филиппа Ру? — спросила Маккензи, слегка понизив голос. — У тебя с ним была связь?

— Ну, не совсем так…

— У тебя с ним был оргазм?

— Да, — призналась Майя.

«Ну, это почти правда, — подумала она. — Но мы не занимались любовью по-настоящему в постели. Мы не были обнаженными. Филипп не был внутри меня. Меня не брал еще ни один мужчина. Я все еще девственница!» Она не могла сказать всего этого Маккензи. Это значило отрицать свою собственную женственность. Она признается самой себе и своей подруге, что ее главное женское качество отстало в развитии, не поднялось до должного уровня.

Маккензи взглянула на часы.

— Мне пора бежать, — заявила она, вскочила на ноги и швырнула на стол двадцатидолларовую бумажку. Она собрала свои сумки и, идя к выходу, по пути целовала официантов.

— Ты не скрываешь, что вернулась? — спросила она Майю, оглядываясь на нее через плечо. — Я могу сказать об этом Дэвиду? Ты знаешь, мы часто болтаем по телефону.

— У него все в порядке? Маккензи резко развернулась.

— Разве тебя это волнует? Ну что ж, к вашему сведению, мисс Стэнтон, Дэвид имеет хорошо оплачиваемую работу в фирме создателя костюмов и пальто. Он не напорист, но амбиции ему не чужды. Кроме того, он не сидит дома. Так что суди сама. — У входа все уставились на них. Маккензи просто упивалась вниманием, которое ей оказывалось. — Я действительно рада, что ты вернулась. Я постараюсь выбрать время и заглянуть в «Хедквотерз», чтобы самой увидеть твои вещи. Мы никогда не станем соперницами, не так ли? Мы совершенно разные. Ты только посмотри на нас! — У входа было огромное зеркало, и Маккензи приняла одну из своих необычных и вызывающих поз. — В будущем году мы откроемся и в Лос-Анджелесе, — продолжала она, не переводя дыхания. — Мы и изготавливать наши ансамбли будем там. Мои братцы считают, что так получится гораздо дешевле. Пусть они этим и занимаются. Чао, дорогая! — Она расцеловалась с метрдотелем у входа и взяла такси, как только вышла на улицу. — Тебя подвезти? — Она расцеловала Майю, даже не выслушав ее ответ. — Все было просто чудесно. Как в старые времена. Позвони Дэвиду. Майя, давай навсегда останемся друзьями, ты согласна?

Когда такси развернулось, Маккензи продолжала энергично махать Майе. Ее рукава с бахромой переливались на солнце.

Майя медленно пошла по направлению к Пятьдесят седьмой улице. Она подумала, что если когда-нибудь откроет свой бутик, он станет полной противоположностью «Голд!» Там будет прохладно, стены должны быть белого или светло-светло-серого цвета. Изысканные наряды надо развесить свободно, чтобы их было видно со всех сторон и чтобы они не мялись. Кругом до самого потолка — хорошо освещенные зеркала. Классическая фортепианная музыка поможет поддержать соответствующее настроение. Ее платья будут из самых мягких и женственных тканей, какие только найдутся в мире. Она станет медленно вводить новые детали: менять карманы и покрой рукава. Женщины смогут собрать коллекцию этой одежды, покупать вещи не сразу и построить в одном стиле весь свой гардероб. Анаис Дю Паскье. Это имя будет значить определенный стиль и настроение.

«Я смогу это сделать, — подумала Майя. — Я тоже могу стать амбициозной. Это гораздо лучше, чем сидеть, страдать и думать о Филиппе».

Уэйленд помогал ей поднять настроение и укрепить веру в себя. Он снова запустил ее в мир моды Манхэттена. Она ходила вместе с ним на просмотры. Сидела рядом с ним, когда проходили показы коллекций дизайнерской одежды. Они не рисковали наткнуться на Корал. Теперь она просматривала модели только в офисе «Дивайн». После Парижа все коллекции казались Майе бледными имитациями «от кутюр»: небрежно выполненные копии французского гения, и к тому же сшитые на машинке, а не вручную!

Она постоянно читала скандальную хронику. Писали, что Филипп и Жозефина провели свой медовый месяц в Марокко. Потом они заново декорировали какой-то отель — им было нужно более просторное помещение для своего салона. Они заключали договоры с разными производителями на изготовление фирменных солнечных очков Филиппа Ру, серег, обуви и одеколона. Все шло под его именем. Подобно остальным дизайнерам, которые продали право использования своего имени, он не был по-настоящему связан с дизайном этих вещей — производителям была просто нужна его фамилия. А ему достанутся деньги!

Майя уставилась на фото улыбающейся Жозефины Ру. Она стояла рядом с Филиппом в аэропорту Орли. Муж и жена! «Я не отпущу тебя», — сказал он ей. Если бы только она могла заглушить эти слова у себя в мозгу! Этими словами он так крепко привязал ее к себе. Лучше чем иной гипнотизер. Именно этого он и хотел? Она постаралась переключить свои мысли на что-то иное.

Когда она подошла к Лексингтону, ноздри ее защекотал аппетитный запах свежеиспеченной пиццы. Из музыкального магазина через колонки, вынесенные наружу, гремела музыка Питулы Кларка. Майя подошла к «Блумингдейлу» и начала рассматривать витрины. Она бродила как потерянная по Манхэттену.

Корал летела в Париж очень возбужденной. В ее сумке из кожи аллигатора лежали одноразовые шприцы от доктора Роббинса. Она крепко прижимала к себе эту сумку. «Витамины» помогут ей выстоять перед встречей с Парижем!

Она ни с кем не делилась, как станет публиковать новые парижские коллекции.

Но в ее голове роилось множество идей, как лучше представить новые модели сезона.

Вместе с Корал полетел в Париж Тодд Банди, фотограф новой волны и открытие самой Корал. Он был лысым, весь в черной коже, на все ее предложения только утвердительно хмыкал.

В Париже она держалась подальше от Уэйленда. Она развлекалась только с Банди и Алексом, помощником фотографа в Париже. Корал одевалась в стиле Банди — в угрожающие черные кожаные юбки, сапоги и куртки с заклепками. Она остановилась в «Ритце» и стала завсегдатаем его бара. Постоянно возбужденная, она сидела в углу со своими избранными друзьями — человеком из Техаса, который ведал там сетью магазинов, и своим визажистом Жилем — в эту неделю он работал только для «Дивайн». Как-то к ней подсел Колин Бомон.

Фотограф журнала «УУД» как-то сфотографировал ее болтающей с мадемуазель Шанель. Это случилось во время редкого выхода мадемуазель Шанель в бар. Мадемуазель Шанель всегда восхищалась самодисциплиной Корал и строгостью подхода к миру моды, и она согласилась прийти из своего салона на Рю Камбон, чтобы попозировать для ее нового авангардного фотографа. Фотограф снял Шанель в твиде, цепях и жемчугах, а Корал была в черной коже и даже с шлемом мотоциклиста, который весь сверкал от заклепок!

«Потрясающая сшибка стилей!» — радовался «УУД».

В Париже только и говорили о Корал — она вдруг постаралась подать моду иным, даже можно сказать, извращенным, образом.

На тех показах, куда она соизволила явиться, все внимание было обращено на нее — она была потрясающе строгой и даже угрожающей. Ее фотограф сопровождал ее, как молчаливый охранник.

Она наняла молодых актрис из «Комеди Франсез», чтобы они демонстрировали одежду, предварительно взяв с них слово не разглашать тайны.

— Они это делают бесплатно, — заверила она Колина. — Просто, чтобы их заметили. Они не так глупы, эти французские куколки! Они же помнят, как началась карьера Лорен Бакалль, Сюзи Паркер и вот теперь — Лорен Хаттон. Их всех заметили в модных журналах!

Она заставляла их позировать за то, что их имена будут упомянуты в журнале. Но себе в карман она положила тысячу долларов, которые были выделены для оплаты в Париже сеансов моделей. Они пойдут на «травку» в Париже для себя и Банди и на оплату счетов за более сильные инъекции по тридцать долларов за укол, которые предложил ей доктор Роббинс.

— Я ужинал с ними в «Ритце» прошлым вечером, — сообщил Колин Уэйленду, когда тот позвонил ему рано утром на следующий день. — Нас постоянно прерывали звонки из похоронных бюро Парижа и от изготовителей гробов. Что она еще задумала?

Уэйленд захохотал.

— Может, она таким образом пытается отыскать Анаис Дю Паскье?

— Когда я провожал ее к портье за ее ключом, ей также передали массу информации о бальзамировщиках, флористах и похоронных бюро!

— Боже ты мой! — воскликнул Уэйленд. — Она, наверное, собирается сделать спектакль из самоубийства.

— Нет, — грустно покачал головой Колин. Ему было тяжело наблюдать, как элегантная, умная женщина, которая открыла его, превращалась почти в карикатуру. — Я боюсь, что наша дорогая Корал переживает длительный период подхода к самоубийству. Эти ужасные уколы, которые временно подбадривают ее, неуклонно ведут к смерти… У меня болит сердце, когда я вижу, что они сделали с ней.

На следующий день, когда Колин ждал итальянского издателя у салона Диора, подъехал черный катафалк, и из него вылезла Корал.

Колин задохнулся.

— Какого черта! Что ты здесь делаешь, моя дорогая? С тобой все в порядке?

— У меня все чудесно, — ответила она и отпустила водителя. — Мы это используем в качестве бутафории. Я решила, что вполне могу подъехать к Диору на этом, — захихикав, ответила она. Колин стоял, покачивая головой. — Ты все поймешь, когда увидишь журнал, — пообещала ему Корал.

Одно было совершенно ясно: «Дивайн» не собирался представлять много вещей.

В «Лейблз» и «УУД» просочились намеки, что Корал не была приглашена на показы Филиппа Ру. Она сделала вид, что ее это не волнует.

— Я так и знала, что потеряю совсем немного, — заявила она вечером на ужине, когда читала ксероксные отчеты о его показе, которые распространялись среди прессы и потенциальных покупателей. — Перепевы старой коллекции! — радостно процитировала она.

Резкая статья Говарда Остина в парижском издании «Лейблз» назвала коллекцию «самой жалкой коллекцией десятилетия»! Корал даже подумала, не связано ли отсутствие вдохновения у Филиппа с исчезновением Майи. Но она понимала, что пока неудача не должна травмировать Ру. Существует множество старомодных издателей, которые несколько отстают в своих вкусах. Им нужен сезон или даже два, чтобы понять и оценить моду. Они все еще считают Филиппа великолепным дизайнером.

Уэйленд позвонил Майе, чтобы рассказать ей о провале Филиппа.

— Твоя мамаша стала сама «писком» сезона, — заявил он. — Она — просто партизанка, битник парижской моды!

Тайна съемок «Дивайн» была разоблачена, когда Корал вернулась в Нью-Йорк, привезя с собой портфель негативов. Отдел оформления только глянул на них и сразу же побежал жаловаться Ллойду. Разразился скандал. Корал Стэнтон сняла все наряды парижских коллекций только на «трупах»! Ее модели делали вид, что они мертвы! Их загримировали под трупы, и на них были черные туалеты от Диора, Нины Риччи и Кардена. Актрисочки из «Комеди Франсез» лежали в гробах, отдыхали в свежевырытых могилах или, как было показано на развороте — на помосте бальзамировщика. Все жутко шокировало зрителя.

Корал вызвали в офис Ллойда. Донна стояла рядом с ним, пока он перелистывал страницы подготовленного макета номера.

Наконец Ллойд посмотрел на нее.

— Это болезнь, Корал! Просто какое-то извращение!

— Я тоже так считаю! — завопила она. — Париж — мертв!

— Корал! — зачирикала Донна. — Вы же не можете так думать на самом деле!

Корал застыла, угрожающе глядя на Донну широко раскрытыми глазами. Она могла своим взглядом убить человека.

— Меня мало волнует, что вы собираетесь высказывать по поводу моих замыслов, Донна. Или, может быть, вас опять повысили без моего ведома, пока меня здесь не было?

Ллойд сжал руку Донны.

— Я хочу, чтобы Донна больше занималась делами «Дивайн». Мы поженимся на следующей неделе, но только без всякого шума.

Корал с трудом глотнула, потом ослепительно улыбнулась.

— Милые мои, дорогие, поздравляю вас! Но вы, наверно, будете заняты приемами, медовым месяцем и другими сладкими вещами. Вам не стоит тратить время на мои изыски!

— Работа в первую очередь! — Мрачно заявил Ллойд. — А это… — Он показал на снимок модели с белым лицом.

На ней было драпированное черное платье от Греза, а провожающие в брючных костюмах от Ив Сен Лорана рассыпали лепестки роз над ее открытым гробом.

— Это так оригинально! И остроумно! Молодежь в наше время обладает таким необычным, извращенным чувством юмора! Им жутко понравится! — уверяла Корал. — Разве вы оба не можете понять подтекст? — Она постучала кулаком по столу Ллойда. — Теперь каждая девушка будет мечтать выглядеть именно такой — бледной, загадочной и почти «прозрачной»…

И она оказалась права. Здоровый, невинный и детский образ середины шестидесятых был готов уступить место типу женщины-вамп из старых фильмов. И если напрячь воображение, то это действительно будет эффект «мертвеца»!

Парижский выпуск «Дивайн» опять стал сенсацией. И позиции Корал в журнале еще больше укрепились. В то же время начался взлет карьеры Тодда Банди. К нему обращалось столько людей, желающих зафиксировать свой новый имидж, что он не мог справиться со всеми заказами. Номер журнала опять стал коллекционной редкостью и даже немного отвлек внимание от того, что на самом деле было в Париже.

Корал была вне себя от радости и гордости!

Но триумф мало что дал ей в смысле уважения профессионалов. За успехами Корал пристально следили. В число этих шпионов входили люди, связанные с модой. И они решили, что номер журнала под названием «Париж умер!» приведет к ее собственной гибели и падению с пьедестала!

По мере того, как «Дивайн» становился все более великолепным и непредсказуемым журналом, сама Корал превращалась в странное, раздражительное и властное создание. Она не хотела пропустить ни одного события, связанного с модой и любыми формами «андеграунда». Она писала о театре, фильмах, поп-музыке, искусстве и стиле жизни. Ее репортажам не было равных, и они влияли на освещение моды в журнале. Она властвовала над «Дивайн».

Корал стала летать на Западное побережье, посещала Хейт-Эшбери, когда этот город стал мировой столицей хиппи и ЛСД. Ее арестовали за то, что она курила «травку» на знаменитой вечеринке в Сан-Франциско, когда все присутствующие оказались в местной тюрьме и провели там несколько часов. Она фотографировала Энди Уорхола в нарядах от «Брукс Бразерз», Джули Кристи в нарядах Зандры Родес и Твигги в чем угодно. Она убеждала светских людей надевать майки с именами политических деятелей. Она приручила «Черных Пантер», и они сопровождали ее на литературные и политические приемы. Ее видели с джаз-танцорами в различных подозрительных дискотеках. И на ней были виниловые платья из «Голд!» Маккензи по двадцать пять долларов за штуку! В то время, когда владельцы модных магазинчиков-бутиков и стилисты-парикмахеры становились знаменитостями, сама Корал стала знаменитым редактором в мире моды. Ее везде фотографировали. Она стала словно вечным странником. Высохшая и согнутая карикатура на прежнюю себя!

— Она такая худая, просто тощая, — жаловался Колин Уэйленду. — Эти уколы прикончат ее. Мне нужно поговорить с ней по этому поводу.

Она приказывала фотографам «Дивайн» совершать безумства во время съемок; они обливали водой моделей в вечерних туалетах; бросали в бассейны моделей в прозрачных творениях Диора, и девушки казались неземными созданиями. Они снимали даже из-под воды. Корал привела несколько самых модных моделей в подозрительный бар на Сорок второй улице и фотографировала их среди удивленных посетителей в поношенных плащах. О Корал постоянно говорили. «Дивайн» раскупали и обсуждали. «УУД» и «Лейблз» чуть ли не в открытую писали, что с редактором самого модного журнала не все в порядке.

— Колин, теперь дело не только в моде, — заявляла Корал во время их еженедельных встреч. Она постоянно жестикулировала. На ее пальцах было множество колец, и быстрые нервные всплески костлявых рук сопровождались сверканием камней. — Теперь это уже новое направление. Оно включает в себя протесты, искусство, общество, наркотики. Ты понимаешь, что теперь «Дивайн» раскупается более молодыми людьми? Ллойду не нравится то, что я делаю, но цифры не врут, а Ллойд любит большие цифры!

Колин одобрительно покачал головой. Проводить время с Корал стало довольно сложно, потому что у нее постоянно менялось настроение — перепады были жуткими! Сейчас у нее великолепное настроение, подумал он, и это было приятно. Они сидели за столиком в «Иль Джиардино» в дальнем зале. Корал с симпатией смотрела на Колина. Они выглядели странной парой — он был таким крохотным, но Корал не обращала на это внимания. Между ними существовало негласное соглашение — она никогда не упоминала о его маленьком росте, он делал вид, что не замечает ее шрама.

— Ты всегда шествуешь впереди всех, — сказал Колин с улыбкой. — Но меня очень волнует кампания, которую ведет против тебя Говард Остин.

— Ах, этот… — Корал скорчила гримасу. — В этом мире у всех есть враги, он оказался моим.

Позже Колин наблюдал, как она драпировала свои плечи в кашемировую шаль.

— Дорогая моя, ты не собираешься худеть еще больше? — спросил он.

— Ну-у-у, не знаю, доктору Роббинсу нравится, что я такая худая.

Она полетела к выходу. Колин придержал тяжелую стеклянную дверь перед ней. Потом он провожал ее домой, и они глубоко вдыхали холодный ночной воздух Манхэттена.

— Корал, дорогая, ты знаешь, как называют твоего доктора Роббинса? Доктор Приятных Ощущений…

Она радостно захлопала в ладоши.

— Колин, но это же прекрасное имя! Он действительно доставляет приятные ощущения.

— Я знаю несколько моделей, которые тоже пользуются его услугами. Они не показались мне пышущими здоровьем.

— Ты что, сошел с ума? — Она уставилась на него сверкающими глазами. — Эти уколы комплекса витамина «В» заставляют работать и поддерживают половину людей, действующих в сфере моды!

— Но, Корал, ты же не знаешь состава этого комплекса! Она резко остановилась, глаза у нее горели, как у маньяка.

— Колин, в пятидесятые все были такими милыми, воспитанными леди. Ты это помнишь? Я никуда не выходила, не надев белых перчаток. В шестидесятые мы начали протестовать и посещать всякие «хэппенинге» и попробовали наркотики. И что, если в уколах содержатся наркотики? Разве врачи не прописывают их иногда своим пациентам?

— Но ты стала такой дерганой, — запротестовал Колин. — Твое… поведение совершенно непредсказуемо, и о тебе постоянно сплетничают. Корал, я так переживаю из-за тебя!

Она молча взяла его под руку, и они продолжали свой путь.

— Дорогой, я так тебе благодарна за твою заботу, — прошептала Корал. — Но, пожалуйста, тебе не стоит волноваться из-за меня. Я никогда так хорошо себя не чувствовала, у меня никогда не было столько энергии. Мне нужно столько сил, Колин, чтобы бороться с Донной Брукс! Она очень стремится на мое место, так же сильно, как я хочу сохранить его за собой. Что может случиться, когда неодолимая сила столкнется с Корал Стэнтон в дверях офиса с табличкой «Ответственный редактор»? Колин, что тогда будет? Кому-то придется отступить, не так ли? Но она на пятнадцать лет моложе меня. О Колин, дорогой… — Она умоляюще посмотрела ему в глаза. — Не презирай меня! Это все, что у меня есть!

— Корал, я никогда не видел тебя такой, — пораженно отмстил Колин. Он старался найти слова, которые бы подействовали на нее. У него бешено стучало сердце. Они подошли к ее дому, и он взял ее за руку.

— Заходи, дорогой, и мы выпьем на ночь глядя, — пригласила она.

Он покачал головой.

— Мне сегодня нужно закончить одну рекламу. Но послушай меня, Корал. Я не собираюсь безучастно наблюдать, как ты разрушаешь свое здоровье. Ты заболеешь. Я знаю, что меня называют скрягой, и это правда. Я стараюсь все покупать подешевле, но у меня впереди цель. Я собираюсь приобрести маленький домик во Франции, и если ты приедешь туда, я постараюсь вернуть тебе здоровье.

Она радостно расхохоталась. В ночном воздухе было заметно ее дыхание.

— А что ты станешь делать, когда я уеду? Пропадешь от скуки?

— Я займусь садоводством. Он улыбнулся.

— Ерунда! — воскликнула Корал. — Ты даже больше помешан на моде, чем я!

Она наклонилась, чтобы поцеловать его.

— Мне кажется, что из всех моих друзей по-настоящему я могу рассчитывать только на тебя. Ты не можешь себе представить, как много это для меня значит.

Он грустно смотрел ей вслед, когда Корал вошла в дом. Подходя к лифту, она повернулась и помахала ему рукой.

Пока он шел домой, его не оставляло чувство огромной потери и грусти. Ее лицо в этот вечер вызывало предчувствие беды.

— Ма-а, я беременна!

Эстер Голдштайн тупо уставилась через столик в «Серендипити» на свою дочь.

— Ну! — воскликнула Маккензи. — Разве ты не собираешься поздравить меня?

Она протянула матери руку, но Эстер быстро убрала свою.

— Ты вышла замуж? — спокойно спросила она.

— Мама, ты же знаешь, что нет! Неужели я бы не пригласила тебя на свое бракосочетание?

Эстер Голдштайн сильно побледнела. Она покачала головой.

— Сказать тебе правду, я уже не удивлюсь, что бы ты ни придумала. Если ты потихоньку выйдешь замуж или родишь не… Его отец Элистер? Да?

— Да, он вскоре станет отцом. Но кажется, что это все тебя не радует!

Эстер покачнулась в кресле, ее голова свесилась, и она начала сползать на пол.

— Мамочка! — закричала Маккензи.

Она быстро окунула салфетку в ледяную воду и приложила ее ко лбу матери. Из-за соседних столиков взволнованно смотрели на них. На помощь Маккензи бежали два официанта.

— Все нормально… Все нормально… Мне уже лучше, — простонала Эстер. Она пыталась встать на ноги. — Пожалуйста, отведи меня в дамскую комнату…

Поддерживая мать под руки, Маккензи провела ее в дамский туалет, усадила на крышку унитаза и заперла дверь кабины.

— Все нормально… — сказала Эстер. Она выпрямилась и посмотрела на дочь.

— Ты что, сейчас упадешь в обморок? Может, тебе попробовать вырвать?

Маккензи суетилась вокруг матери, приложив ей ко лбу влажную салфетку.

— Я тебе уже сказала, что со мной все в порядке, — спокойно заметила Эстер. — Я просто притворилась, чтобы мы могли уйти куда-то от всех этих людей. Они смотрели на нас и слушали тебя, они наблюдают за тобой.

— Ну и что? — пожала плечами Маккензи. — Боже, как же ты меня перепугала — почему ты не можешь радоваться вместе со мной и за меня? Не заставляй меня чувствовать, что мне есть чего стыдиться…

Она поправила волосы, немного взбив их, и внимательно посмотрела в зеркало на свои глаза. Эстер с нетерпением щелкнула языком.

— Может, ты хочешь, чтобы я устроила прием для наших соседей и знакомых, чтобы отпраздновать появление моего первого внука, который будет наполовину «гоем» и еще вдобавок родится вне брака!

Маккензи застонала.

— Ты что, все время собираешься себя так вести?

— Чего ты ждала? Ты относишься к семье, как к своим рабам. И мы должны радоваться, когда ты нас будешь мазать грязью?

— Какая грязь? Это из-за того, что я все делаю не так, как положено в обычных семьях? Я сама выработала свои принципы. Кроме тебя, всем остальным членам нашей семьи на меня наплевать! Они только доят из меня деньги, вот и все!

— Твой отец и братья любят тебя, — продолжала настаивать Эстер.

— Мама, пожалуйста! Любовь? Они даже ни разу не поблагодарили меня, не поздравили, когда мы добиваемся успеха.

— Почему ты не поговоришь с ними? Ты должна время от времени поболтать со своим отцом. Постарайся помочь нам понять твое поведение.

— Я хотя бы раз дала тебе возможность поверить, что стану выполнять все обычаи еврейской веры? Кроме того, национальность переходит от матери к ребенку, ты всегда можешь считать моего будущего ребенка евреем, если это так важно для тебя. Может, ты тогда будешь счастливее?

Мать устало покачала головой.

— Ничто уже не может сделать меня счастливой. Дитя было зачато вне брака, религия его отца и…

Маккензи взорвалась.

— Прекрасно, тогда мы выходим из этого сраного туалета и заканчиваем наш ленч!

Эстер поперхнулась.

— Как ты можешь так разговаривать со своей матерью? Маккензи пыталась открыть защелку.

— Послушай, мамочка, я пригласила тебя на ленч, чтобы отпраздновать зачатие моего ребенка и сообщить, что через пять месяцев ты станешь бабушкой. Я не собираюсь отмечать праздник, сидя в туалете!

Она в отчаянии заколотила по замку.

— Мисс Голд, с вами все в порядке? — спросил ее официант из-за двери. — Вы сможете открыть дверь или вам помочь?

Маккензи продолжала крутить замок, и вдруг дверь резко распахнулась.

Официант поинтересовался:

— У вас все в порядке?

— Прекрасно! Великолепно! — Маккензи изящно проплыла мимо него, за ней следовала мать с плотно сжатыми губами. — Это же называется комната отдыха, не так ли? Вот мы там и отдыхали!

Они заканчивали ленч в молчании. Эстер почти ничего не ела, Маккензи старалась сдержать неожиданные слезы. Потом дочь усадила мать в такси и всунула ей в руку десятидолларовую купюру, которая тут же возвратилась к ней через открытое окно и приземлилась на тротуар. Маккензи быстро поцеловала мать в щеку, и машина отъехала. Черт побери! Она наклонилась и подобрала деньги. Как раз тогда, когда ей уже казалось, что она наконец-то протащила свою семейку в двадцатый век, ее мамаша устроила ей подобную сцену!

В этот день Элистер собирался наблюдать за съемками нарядов для цветного плаката «Голд!», и еще должны были состояться съемки для каталога. Маккензи взяла такси, чтобы поехать на место съемок. Она собиралась провести вторую половину дня, покупая детские вещи со своей матерью, но ситуация вышла из-под контроля. Теперь она сделает сюрприз Элистеру, и они будут на съемках вместе.

Патрик Маккаллистер, молодой фотограф-хиппи, переделал зал старой церкви в Виллидж в студию с белыми стенами. Оглушающая рок-музыка грохотала на тихой улочке Виллидж, когда такси подъехало к студии. Маккензи не отнимала палец от звонка почти полминуты, прежде чем ее услышали и открыли дверь.

— Я здесь продрогла до самых костей! — заявила она, когда Крисси, помощница Патрика, наконец открыла, и Маккензи, дрожа, вошла в прихожую. — Ваша музыка слышна везде.

— Что-то случилось? — Крисси уставилась на нее, хлопая накрашенными ресницами. На ее лице было удивленное и озабоченное выражение.

— Они все еще работают, да? — спросила ее Маккензи, шагая к дверям, которые отделяли прихожую от студии.

Крисси забежала вперед и загородила ей дорогу.

— Не ходите туда! — сказала она.

— Почему?

— Он… Патрик ненавидит, когда ему мешают… Маккензи высокомерно посмотрела на нее.

— Послушай, дет-точка, я плачу жуткие деньги за эти съемки. И я хочу взглянуть, как это происходит.

Она прошла мимо Крисси и вошла в огромную студию. Все толпились на другом конце комнаты. Музыка вдруг закончилась, и крики, подбадривание и смех заполнили студию. Постоянно действовали вспышки, и сладкий запах «травки» заполнял помещение и висел в воздухе тяжелыми облаками. Кто-то поставил песню «Танцы на улице», ее исполняли Марта и Ванделлас. Из колонок вновь оглушающе зазвучала музыка.

— У-ух! — одобрительно воскликнула Маккензи и прищелкнула пальцами. Она сделала несколько танцевальных па по направлению к собравшимся. Ей всегда нравилась атмосфера в студиях фотографов — творческая и с сумасшедшинкой! Несколько стилистов и косметичек, увидев ее, подбежали, чтобы поцеловаться. Они держали ее за руки, как бы стараясь не пустить вперед, к оживленной группе. Оттуда опять раздались возгласы подбадривания. Стилистка от Сассуна, рыжеволосая девица, схватила Маккензи и начала вопить:

— Какие прекрасные серьги! Где ты их взяла?

Она попыталась увести Маккензи на другой конец студии, подальше от вспышек Патрика. Маккензи с трудом вырвалась.

— Где Патрик? Что вы все стараетесь спрятать от меня?

Оттолкнув стилистку, она пошла к шумной группе, протолкалась сквозь нее и посмотрела на пол. Маккензи увидела сразу перед собой розовый пульсирующий мужской зад. Это был зад Элистера — только он мог двигаться с такой скоростью перед самым оргазмом. Он как раз демонстрировал перед зрителями свой знаменитый ускоренный финал! Под ним лежала, задрав ноги и скрестив их у него за спиной, Джанис Аллен, девица, которую она сама и Элистер выбрали представлять новые модели «Голд!» на следующую осень. Глаза Джанис Аллен были крепко закрыты, и она вскрикивала, пока окружающие вели отсчет времени до ее оргазма. Маккензи смотрела на эту сцену всего лишь доли секунды — ее затошнило, и она почувствовала себя такой униженной! Она обратила внимание на то, какие длинные были пальцы у Джанис на ногах и какого цвета лак покрывал их. Камера Патрика работала без остановки.

Казалось, что все они стоят здесь уже вечность. Никогда оргазм не наступал так долго. Маккензи понимала, что ей сейчас нельзя уйти. Ей следовало дождаться конца, а потом уже начать свою собственную сцену. Неужели она все это сможет выдержать? Маккензи не представляла, как она станет действовать дальше. Именно сейчас, она так же, как и все остальные, ждала, чем все закончится. Она почувствовала, как в ней зреет дикая ярость.

— Десять! Девять! Восемь! — все считали хором синхронно с ритмом музыки и рывками Элистера. Джанис открыла глаза и увидела Маккензи. Остальные тоже начали замечать Маккензи — они переводили глаза с одной на другую, как при игре в теннис.

— О-о-о! Боже мой! — завопила Джанис. Она сильно ударила Элистера по плечу.

— Да! Да, детка! Я кончаю! — воскликнул он.

У него начались такие знакомые Маккензи конвульсии, он весь задергался, его ягодицы быстро сжимались и разжимались. Он орал так, что заглушал даже бешеную музыку. Маккензи наблюдала, как его тело перестает содрогаться и начинает успокаиваться. Джанис в ужасе смотрела из-под него на Маккензи.

— Элистер, — прозвучал голос Джанис. Музыка прекратилась, и наступила тишина.

— В чем дело? Ты кончила? — спросил Элистер неясным голосом, уткнувшись лицом в ее волосы. Он не поднимался с нее, его ягодицы медленно двигались — он получал последние мгновения удовольствия.

Все уставились на Маккензи.

— Ты все зафиксировал, Патрик? — спросил его Элистер.

— Да, каждое твое движение, — ответил Патрик, высокий тощий мужчина.

— Ну что? Я перекрыл свой рекорд? На этот раз ему ответила Маккензи.

— Да, Элистер, мне кажется, что ты его побил. Элистер быстро сел и посмотрел на нее.

— О, привет, Мак!

Он сразу же натянул брюки и набросил свитер на голую скорчившуюся Джанис.

При этой сцене присутствовало человек двенадцать. Это была самая вызывающая сцена с участием хиппи города. Элистер и Маккензи были выдающейся парой среди всех хиппи.

Интересно, как же они справятся с этой ситуацией?

— Мак, хочешь «травки»? — Патрик протянул ей закрутку. — Мы сделали такие потрясающие кадры!

Она проигнорировала его. Она смотрела на Элистера, тот медленно и аккуратно одевался. Он сделал вид, что ему все равно, и явно не собирался извиняться. Да, оказывается, она совершенно его не знала. Боль в душе была жуткой, тем более что она не могла показать ее. Она огляделась, ей был нужен козел отпущения. Маккензи выбрала козлицу — Джанис!

— Сколько раз ее сегодня трахали? — спросила она, ненавидя себя за этот вопрос. — Патрик, ты ее тоже трахал?

— Послушай, Мак… — Патрик тронул ее за плечо. Маккензи со злобой сшибла его руку со своего плеча. — Мне не нравятся твои намеки. Я просто вел съемку, вот и все. Между прочим, мне нравится твой дизайн.

Она щелкнула пальцами.

— Дай мне пленку!

Патрик секунду смотрел на нее, потом сказал, чтобы его помощник перемотал пленку и отдал ее Маккензи. Она положила ее себе в сумку. Патрик с раздражением посмотрел на зевак.

— Всё, расходитесь все. Ну-ка быстро! Концерт окончен! — Он взял Маккензи под руку. — С каких это пор ты стала такой буржуазной? Мне всегда казалось, что ты не обращаешь внимания на такие вещи, крошка. Ты же хиппи, цыпочка.

— Так вот, эта крошка и цыпочка хиппи собирается родить маленького цыпленочка-хиппи! — сухо ответила она. — И это все круто меняет. — Она вырвалась от Патрика и пошла к Джанис, которая мрачно одевалась на другом конце студии. — Я передумала, — сказала ей Маккензи. — Мне не нравится, как ты выглядишь. Мне нужен несколько другой тип. Тип более приличной девушки.

— Ты должна заплатить мне! — завопила Джанис. Она надела туфли на высоких каблуках и слегка покачнулась. — Я здесь с восьми и проработала шесть часов!

Маккензи не отступала ни на шаг и уничтожающе смотрела на нее.

— Только попробуй прислать мне счет, Джанис, и я заставлю полицию арестовать тебя за проституцию!

Джанис зарыдала, и Патрик подошел к ней и стал ее успокаивать.

— Я передумала пользоваться и твоими услугами, Патрик, — заявила Маккензи.

Патрик повернулся к ней.

— Послушай, успокойся, — сказал он.

— Я давно спокойна!

Маккензи подошла к Элистеру. Она заставила себя посмотреть на него. Она никогда не видела у него на лице такого равнодушного выражения.

— Ты ничего не хочешь сказать мне, Элистер? — тихо спросила она.

Он нагнулся, чтобы зашнуровать свои ботинки.

— Мне казалось, что это я занимаюсь вопросами рекламы, — пробормотал он.

— Я тебя уволила.

Он серьезно посмотрел ей в лицо.

— Послушай, Мак, нам лучше работать в более расслабленном состоянии, иначе все будет, как нудные съемки для каталога…

— А, так это все делалось ради моих интересов? И то, чем ты занимался? Старался улучшить качество снимков? Интересно, а мне казалось, что ты трахался так, что у тебя ходуном ходила твоя тощая голая задница!

Он выпрямился, и его лицо исказилось от злости.

— Ты что, хочешь сказать, что сама никогда не трахалась с кем-то кроме меня?

Она огляделась вокруг: рядом стояли люди и прислушивались к их разговору. Правда, они делали вид, что он их совершенно не интересует. Ее глаза внезапно наполнились слезами. Она представила Эдди Шрайбера, вспомнила, как в последний раз остановила его, оттолкнула его от себя, хотя ей так хотелось заняться с ним любовью.

— Нет, я никогда ни с кем другим не трахалась! — прошептала она. Потом оглянулась и заорала: — Я никогда ни с кем не трахалась! Вы все слышали? Мне хотелось сохранить верность моему Элистеру, потому что во мне растет его дитя! Вы когда-нибудь слышали что-нибудь подобное? Я вам сказала такую старомодную и глупую вещь!

Патрик обнял Джанис. Он посмотрел на Маккензи и заявил:

— Самая большая глупость, которую я слышал — это то, что ты свертываешь кампанию из-за того, что мы все здесь немного повеселились…

— Элистер трахал девку при всех, и это называется веселье? — воскликнула она. — Это просто веселье?

— Но мы же все друзья, — застонал Патрик. — Ты же знаешь наш лозунг, крошка — «Любовь и Мир»! Ты должна с нами разделить настроение — карму, дух, ты же была с нами все эти последние два года.

Маккензи еще раз посмотрела на Элистера и пошла к двери. Ее каблуки гулко стучали по полу, все присутствующие не сводили с нее взгляда. Она остановилась у дверей и сказала:

— Затрахайся, Патрик! Все вы можете затрахаться! Вы просто толпа дешевых, дурных извращенцев…

Она не смогла продолжать, закусила губу и выскочила на улицу, прежде чем они увидели, что она плачет.

На улице она швырнула засвеченную пленку в мусорный бак. Она как будто хотела наказать себя за что-то и шла квартал за кварталом по замерзшим улицам, дрожа от холода. Перед ее глазами стояла сцена, свидетельницей которой она стала. «Большей дуры я еще не встречала», — сказала она себе. Она постоянно повторяла эти слова. «С этих пор я буду развлекаться и трахаться всегда, когда представится любая возможность!» Ей хотелось позвонить Эдди и встретиться с ним вечером. Но она так замерзла, что поймала такси и отправилась прямиком домой. Ей было жаль себя. Ее мать и Элистер предали ее одновременно, в один и тот же день. Она начала плакать, сидя на заднем сиденье такси. Она не поднимала глаза, чтобы водитель не видел в зеркало заднего обзора, как она плачет. Если она когда-нибудь и любила Элистера, то именно в этот день она начала разочаровываться в нем.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

— Прибыла Анаис Дю Паскье. — Уэйленд налил себе большой бокал водки и апельсиновый сок для Майи. — Мой офис по связям с прессой буквально разрывают! — Он передал ей бокал. — Им постоянно передают просьбы организовать с ней интервью. Что, если нам нанять французскую актрису, чтобы она выступила от имени Анаис?

Майя засмеялась.

— Может быть, с этим лучше всех справится Бет Дэвис?!

— Мне почему-то больше нравится Катрин Денев. — Уэйленд отпил из своего бокала.

Было семь часов, и она собиралась выйти, несмотря на то, что вечер был холодным — март принес из Канады в Манхэттен пронизывающие ветры. Сейчас Майя начала зарабатывать большие деньги продажей своих моделей. Она понимала, что ей вскоре придется подумать о своей квартире, и что она будет скучать по Уэйленду.

— Тебе следует выйти из подполья и встретиться с нашими покупателями, крошка, — советовал Уэйленд. — Они не станут болтать. Нам не помешает немного дополнительной рекламы. — Он протянул ей тарелочку с арахисом. — Покупатели готовы к переменам. Дамы мечтают о юбках разной длины. Мы связывались с магазинами в разных местах Америки. Их всех интересуют работы нашей малышки Анаис. Тебе нужно найти какое-нибудь хорошее агентство по рекламе, чтобы оно работало на тебя.

Майя покачала головой.

— Как странно, что это случилось, когда мне стало все безразлично.

— Иногда так и случается. — Уэйленд погрозил ей пальцем. — Перестань переживать! Тебе следует продолжать жить! Ты — талантлива! Твои модели прекрасно распродаются! В чем дело, что с тобой? Майя отпила сок.

— Мне кажется, что я израсходовала всю свою энергию на мать и Филиппа.

Он озабоченно взглянул на нее.

— Крошка, ты же не хочешь сказать, что у тебя нервный срыв? Я так ужасно себя чувствовал, когда в прошлом году от меня ушел оформитель витрин. Мне показалось, что наступил конец света. Но… — Он пожал плечами и отхлебнул свой напиток. — Ты должна чаще выходить в свет и общаться с людьми. С кем ты сегодня встречаешься, крошка?

— Мне кажется, с Маккензи…

— Что значит, тебе кажется?

— Она сказала, чтобы я была в «Русской чайной» в восемь и что мне следует приодеться — может, с ней будет еще кто-то. Я не знаю.

В этот вечер она надела свой костюм из лиловой шерсти. На ней были толстые, с рисунком, колготки и невысокие лиловые сапоги. Сверху Майя надела черное пальто из искусственного меха и повязала на голову ярко-желтый шарф. Она отправилась в ресторан по Пятьдесят седьмой улице.

Войдя в ресторан, она обратилась к метрдотелю, и он провел ее в угловую кабинку. Когда она подошла ближе, мужчина, сидевший за столиком, поднялся. У нее сильно забилось сердце.

— Дэвид, значит это ты — сюрприз! — выдохнула она.

Он крепко обнял ее. Ей следовало догадаться, что Маккензи не упустит возможности как-то связать их. Исходивший от него запах чистоты, запах дорогого мыла сразу напомнил ей их прошлое.

— Я убью Маккензи, — смеясь, сказала она и села, стараясь прийти в себя.

Она совсем забыла, какой Дэвид симпатичный. Его красивые ясные синие глаза были такими честными. Она так долго думала о Филиппе, что совсем забыла, что другие мужчины тоже могут быть весьма привлекательными. Она не видела Дэвида целый год, и этот год пошел ему на пользу. Он немного отрастил свои светлые волосы, его глаза, казалось, стали еще синее, а волосы — гуще.

Он радостно улыбнулся ей.

— Боже, как же я рад видеть тебя снова, Майя. Ты стала еще красивее. Почему ты не сообщила мне, что уже вернулась?

Она сняла с головы шарф и пригладила волосы.

— Я не знаю, — ответила она просто. — У меня было такое странное ощущение, когда я вернулась. Уэйленд предложил мне создать небольшую коллекцию. И я ею занимаюсь под именем Анаис Дю Паскье. Я почти никуда не выхожу, только иногда Уэйленд берет меня с собой…

Он выглядел взволнованным.

— Ты не хочешь рассказать мне все? — спросил он. Его глаза блестели от любопытства.

Они заказали кофе и блины.

— Сначала расскажи, как дела у тебя, Дэвид? — попросила Майя.

Он пожал плечами.

— Из нашего выпуска вы с Маккензи получили все самые престижные награды и лучшую работу! В прошлом году я был недолго занят в фирме на Восьмой авеню, а сейчас работаю дизайнером и закройщиком пальто и костюмов в фирме на Бродвее. Работы много, и платят мне хорошо, но мне все так надоело. Приходится бороться за каждый клапан кармана, и мое творчество…

— Натыкается на каменную стену… — продолжила она за него.

— Правильно, именно так, — засмеялся он. — Я решил, что стану работать для себя по вечерам дома. Мне хотелось создать платье без швов из «чулка». Если бы у меня все получилось, то началось бы новое движение в дизайне…

— И что?

— Но мне еще нужно плавать по вечерам.

— Ты все еще увлекаешься спортом?

— Это же Нью-Йорк, здесь без спорта не обойтись! Им принесли заказ. Майя подумала, какой же могла быть ее «нормальная» жизнь с Дэвидом.

— Почему ты уехала из Парижа? — мягко спросил он. — Я же помню, как тебе было важно работать для Ру.

Она отпила кофе, глядя в его чистые черты лица.

— Я не знаю, как тебе это объяснить. Ты такой нормальный и спокойный человек. Тебе все может показаться просто мелодрамой.

Он покачал головой.

— Послушай, Майя, я так долго этого ждал. Я хочу, чтобы ты мне все рассказала. Медленно и во всех деталях.

Официант налил ей еще кофе, и Майя перевела дыхание. Она не желала рассказывать Дэвиду, что была влюблена в Филиппа. Поэтому она несколько сместила акценты, описав Филиппа как диктатора и хитреца. Она сказала, якобы Корал не поверила, что она сама приготовила коллекцию, поэтому-то она и швырнула в нее пепельницей.

Дэвид чуть не подавился.

— Но я сразу же узнал твой стиль, как только увидел фотографии! Я же видел, что карманы и воротники — все это принадлежало тебе, Майя!

— Спасибо! — Она улыбнулась и развела руками. — Вот и все! Сейчас я живу в роскоши в апартаментах Уэйленда и занимаюсь созданием коллекции одежды. Я могу вести собственную жизнь, но не представляю себе, как это сделать.

Она отпила глоток воды.

— Уэйленд как бы моя семья. Я должна вас познакомить. Мне бы хотелось, чтобы он увидел твои работы. Я уверена, что они чудесны.

Он отрицательно покачал головой.

— В наше время одежда не должна быть слишком изысканной. Посмотри на Маккензи. Она выпускает такую дешевку! Но ее вещи продаются, потому что она знает, как их преподнести. Рок-музыка, цветные огни… Молодежь купит все, что угодно!

Майя призналась, что в Париже ее «отравили» прекрасным мастерством «от кутюр».

— Ты себе даже не можешь представить, что они делают, чтобы туалет стал совершенным! Как с лица, так и с изнанки. Все делается только вручную!

— Расскажи мне об их клиентах. Они что — богатые испорченные и избалованные сучки?

— Да, некоторые, безусловно.

Она доела блины и сложила салфетку.

— Некоторые из них считают, что если они заплатили вам три тысячи долларов за платье, то вы должны быть им обязаны по гроб жизни. Если вдруг отрывается пуговица или тянет где-то подкладка, они несут вещь обратно. Даже спустя годы они приносят вещь, чтобы к ней сделали изменения, если они набрали или потеряли вес… Филипп был вне себя, когда костюм, который он пять лет назад делал у Диора, принесли ему, чтобы он что-то изменил в нем. Но ему приходится быть вежливым и очаровательным. И главное, все уверены, что переделки должны делаться бесплатно!

— Как скоро они оплачивают по счетам?

— Он отказывается иметь дело с актрисами и женами политиков — с них, как правило, получить что-нибудь весьма трудно. Некоторые из них пытаются торговаться или желают оплатить только стоимость материала. Они считают, что если они показываются в этой модели на публике, то реклама, которую они делают вам, уже вполне компенсирует труд!

Дэвид пил кофе и не сводил с нее глаз.

— Этот Филипп, он приставал к тебе?

— Он женат, — коротко ответила ему Майя. — Когда ты работаешь в его мастерской, предполагается, что вся твоя жизнь будет посвящена только этому делу. Все жутко похоже на какую-то замкнутую религиозную секту. Мода «несет в мир порядок и стиль», она как бы выполняет священную миссию.

— Может, известный дизайнер и должен думать именно так.

Майя покачала головой.

— Филипп твердо стоит обеими ногами на земле и прекрасно разбирается в бизнесе. Ему нужно постоянно продавать свои шедевры. Фирма «Кремер» купила его имя и сейчас выпускает какой-то ерундовый одеколон…

— Ты кажешься мне разочарованной. Вы нормально расстались с ним? — спросил Дэвид.

— Невозможно уйти из парижского дома моды, не поссорившись! Он был уверен, что я ухожу к его сопернику по бизнесу. Честно говоря, когда я сейчас вспоминаю, мне кажется, что это было так похоже на сцену из мелодрамы!

— А твои наряды в «Хедквотерз», почему они не выставлены под твоим именем? — спросил ее Дэвид и попросил счет у официанта.

— Это еще одна длинная история. Ее придется оставить на другой раз!

Дэвид проводил ее домой.

— Ты знаешь, мне уже тоже хочется признания и оценки моей работы, — сказал он ей откровенно. — У меня не меньше таланта, чем у Холстона или Билла Бласса. Мне только нужно найти ему применение.

— Тебе необходимы полезные контакты, — заметила Майя. — Маккензи сказала мне, что у них работает блестящий бухгалтер. Он привел в порядок дела их фирмы. Тебе не мешало бы поговорить с ним… Тебе тоже нужен хороший бухгалтер.

— Да, Маккензи неоднократно предлагала мне свои услуги. Но я упрям и хочу всего добиться сам.

У дверей дома он поцеловал ее в щеку.

— Ты больше не станешь пропадать?

— Нет. Спасибо тебе за вечер. Я очень рада, что повидала тебя.

Она смотрела, как он уходит. Он не поинтересовался номером ее телефона.

Донна Хеддон-Брукс провела пальцами по курчавым темным волосам Говарда Остина.

— Я скучала по тебе, — призналась она. — Я даже не ожидала этого от себя. Я почти забыла, какая у тебя здесь гладкая кожа…

Она погладила его торс.

— И я не забыл, как ты прикасаешься ко мне, — хрипло ответил он, прижимаясь губами к ее шее, нежно сжимая ее груди. — Миссис Брукс…

— Никогда не называй меня так, — попросила она. — Только не ты. И особенно не ты!

Их встреча состоялась два месяца спустя после «модного брака года», как назвала его «УУД». Донна к тому времени уже стала редактором отдела моды «Дивайн».

Они обнаженные лежали на постели роскошного номера в «Плазе». Окна номера выходили в парк, и под ними иногда раздавалось конское ржание.

«Лейблз» помещали все больше рекламы производителей, прекрасно понимавших, каким успехом пользуется издание. Его тираж почти достиг тиража «УУД», и это всего лишь за один год. В шестидесятых мода таила в себе огромный потенциал.

— Даже Ллойд каждый день читает вашу колонку «Сплетни», — сказала Говарду Донна. — И не только, чтобы узнать, каким наркотиком балуется Корал.

— Ты испытываешь вину перед ней? — спросил Говард. Он развернулся в постели так, чтобы их тела касались друг друга почти каждым миллиметром кожи. Ему нравилось находить новые позы, позволявшие быть к ней как можно ближе. Сейчас он примостился у нее между ног и зарылся носом в ее чудесно пахнувшие волосы.

— Никогда не настанет такой день, когда я почувствую себя виноватой перед Корал, — ответила ему Донна. Она рассеянно провела пальцем вниз по его животу, коснулась его члена, и ее палец остался там. Она легонько взяла в руку его яички. — Ты даже не представляешь, какой шум и беспорядок она создает в офисе. Если мне удастся избавиться от нее, Ллойд сэкономит массу денег!

Он прижался губами к ее губам, чтобы она наконец замолчала. Они оба чувствовали, как нарастало в нем желание.

— Давай не станем ее обсуждать сегодня, — прошептал он. — Мне кажется, что она все время с нами, как третий лишний!

— Говард, мы же договорились, что между нами будет только секс. Но когда Ллойд занимается со мной любовью, все настолько иначе. Он для меня делает все — целует, если я захочу, всю ночь ласкает языком везде, где я хочу. Я не стану тебе лгать: я могу испытать с ним оргазм. Но Боже, как же все отличается от того, что происходит с нами! С Ллойдом я испытываю больше… клинические ощущения. И у меня возникает какая-то отстраненность. Но с тобой…

Она замолчала, потому что он быстро лег на нее и вошел внутрь.

— О Боже! — застонала она.

Он очень уверенно занимался с ней любовью. Они много раз встречались с тех пор, как началась их связь. И каждый раз это происходило в новом отеле. Только медовый месяц, который Донна провела в Новой Англии, прервал их встречи.

— Ты знаешь, что бы мне хотелось сегодня? — спросила она его. — Мне хочется поразить тебя.

Она оттолкнула его и вскочила с постели.

— Эй, — воскликнул Говард, — я только начал разогреваться.

— Пошли, — сказала она, быстро одеваясь. — Ты тоже одевайся.

Они только тридцать минут назад пришли сюда, но он пожал плечами и стал одеваться.

Был великолепный весенний теплый день, какие иногда выпускает из рукава апрель в Нью-Йорке. На улице Донна быстро подбежала к стоявшей у обочины коляске, в которую была впряжена лошадь, и взобралась внутрь. Говард нахмурился.

— Ничего себе сюрприз, а если кто-нибудь увидит нас? Она, смеясь, схватила его за руку и втащила за собой в повозку.

— Ты когда-нибудь разглядывал людей, которые проезжали мимо тебя в колясках? Мы похожи на приехавших на экскурсию в Нью-Йорк или на молодоженов.

Он посмотрел на ее ярко-фисташковый наряд от Холстона из тончайшей замши. Она носила его с бледными колготками, тоже фисташкового оттенка. Ее волосы были схвачены ярко-фиолетовым шарфом. Говард захохотал.

— Ты совершенно не похожа на приезжую дамочку из провинции.

Коляска медленно поехала в парк. Они закрылись от ветра полостью, и под нею пальцы Донны начали манипулировать его членом.

Она расстегнула его брюки и вынула член. Она гладила и ласкала его, пока он не стал совсем твердым.

Продолжая ласкать его, она прислонилась головой к голове Говарда, глядя на ярко-синее весеннее небо.

Он тоже засунул руки под полость между ее ног. Ему понравилось, что на ней были, как выяснилось, не колготки, а чулки и кружевной пояс. Он просунул руку в трусики и начал ласкать Донну.

Пока они ездили по Сентрал Парк, старый возница деликатно не обращал внимания на их стоны, а может, и не слышал их. Говард соскользнул на дно коляски к ногам Донны.

Позже, если бы кто-то заглянул в коляску, то разглядел бы под полостью очертания мужчины, стоявшего на коленях на полу. Женщина сидела на сиденье. Ее голова была откинута назад, ноги широко расставлены. Она задыхалась и стонала от удовольствия. Донна быстро кончила, он ласкал ее языком — перемежая мягкое поглаживание губами с резкими быстрыми движениями, почти укусами. Ее руки держали и направляли его голову. Потом она вцепилась в его плечи, когда волны оргазма начали сотрясать ее.

Коляска внесла свою долю в их удовольствие — она подпрыгивала на неровной дороге, стук копыт и наклоны на поворотах только усиливали их возбуждение.

Донна, усталая, лежала на сиденье рядом с Говардом. Она достала маленький тюбик крема для рук из своего кошелька и, смазав им руки, под покрывалом сжимала ими его член. Она чувствовала, как он пульсировал, и ласкала его, пока он не оросил ее спермой. Говард плотно закрыл глаза и откинулся назад, весь отдаваясь ее ласкам.

Когда они снова вернулись к «Плазе», у них дрожали ноги. Они доставили огромное удовольствие друг другу. Говард дал возчику пятьдесят долларов на чай.

Донна схватила ближайшее такси и послала Говарду воздушный поцелуй.

Он покачал головой, возвращаясь в свой новый офис на Мэдисон. Вот было бы смеху, если бы в колонке сплетен появилась заметка о редакторе отдела моды из «Дивайн» и издателе «Лейблз», которые трахались в коляске во время прогулки по Сентрал Парк. Эта заметка пользовалась бы огромным успехом! Как жаль, что он не сможет поместить ее в «Лейблз»!

— Вот дерьмо! — выругалась Маккензи. Она сидела в постели и читала «Лейблз», конечно, колонку «Сплетни». Эту колонку все, связанные с миром моды, всегда читали в первую очередь.

«Кто-то из наших дизайнеров решил порадовать своего дружка во время съемок ее моделей одежды. Но когда она прибыла на место съемок, то увидела, что там никто не носил вообще никакой одежды! И все съемки проводили… лежа. Мы ни на что не намекаем, но это сообщение стоит золота!..»

Маккензи швырнула газету на пол. Наверное, проболтался один из помощников фотографа. Она покажет сегодня вечером эту статью Элистеру.

Маккензи пила кофе и размышляла. Вся ее жизнь менялась так же, как и отношения с Элистером. Именно тогда, когда она решила, что жизнь стабилизировалась, все пошло наперекосяк. Она забеременела — и это само по себе многое меняло, потом эта жуткая сцена в студии Патрика. Они не разговаривали целую неделю… Потом Элистер извинился и вымолил у нее прощение. Но у Маккензи было такое ощущение, что он это сделал не из любви к ней, а потому что ему было гораздо удобнее жить вместе с Маккензи.

Он унизил ее, и Маккензи не была уверена, что когда-нибудь сможет снова доверять ему. Но она уже довольно долго жила с ним и боялась потерять его. Если бы она не была беременна его ребенком, то, наверное, вышвырнула бы его из своей квартиры и из своей жизни. То, что она простила Элистера, стало главным компромиссом в ее жизни. Маккензи сделала это только потому, что была уверена, что ее ребенку будет лучше рядом с отцом. Она вела длительное сражение, чтобы утвердить свою собственную философию жизни, свою собственную мораль, отличную от насаждавшейся ее матерью, или же от философии «любовь и мир», какую проповедовали ее друзья из Виллидж. Она даже не ожидала, что жизнь может быть такой сложной! Увы, далеко не всегда можешь делать то, что хочется. Она когда-то считала, что, если добиться известности и денег, все станет таким легким… Теперь она понимала, что придется самой вырабатывать свой честный, светлый и праведный образ жизни.

Она все вспоминала об Эдди.

Но сейчас, когда она была беременна и не собиралась выходить замуж, он, судя по всему, не одобрял ее поведения и старался держаться от нее на расстоянии. Но, самое главное, ей нужно было оставлять руку на пульсе ее бизнеса, планировать и контролировать все, не выпускать из поля зрения братьев и постоянно стараться перехитрить их.

Она им совершенно не доверяла. Маккензи понимала, что они сделают все, чтобы только сбить стоимость продукции, за этим ей тоже постоянно приходилось следить. Они могли за ее спиной перейти к использованию более дешевых ниток или пуговиц, а это заметно отражалось на качестве продукции. Кроме того, по мере расширения сети магазинов «Голд!», начало производиться гораздо больше продукции, чтобы удовлетворить все заявки, поэтому приходилось иметь дело с рабочими и профсоюзами. Ей хотелось, чтобы этими проблемами занимались братья, но, в принципе, им нельзя было это доверить. Теперь, когда у них было налажено производство одежды в Калифорнии, они могли связаться с какой-нибудь потогонной фабричкой в Лос-Анджелесе, чтобы там производить товары подешевле в ужасных условиях. Там, бывало, использовали подпольных швей, которые вообще не могли бороться за свои права. Ее отношение к подобным вещам сформировалось еще во время жизни в Виллидж, и Маккензи не могла даже думать об этом спокойно. Поэтому она все время с подозрением относилась к деятельности своих братьев.

Маккензи вскоре начала их просто презирать. В особенности Реджи, потому что Макс лишь тащился вслед за ним, как на веревочке. Вместо того, чтобы становиться более цивилизованными, они стали более удачливыми. У них полностью отсутствовал прогресс в поведении, манерах и тому подобном. Каждый шаг, который отделял ее от Бронкса, их, казалось, все сильнее привязывал к своим корням. Они жили в одной квартире, всего в квартале от родителей. Эстер продолжала готовить для них. Она стирала им белье и ухаживала за ними, как за малыми детьми. Они одевались в тоскливые, немодные костюмы, как бы демонстративно отрицая новый модный имидж Маккензи и демонстрируя ей, что они не принимают близко к сердцу проблемы моды и никогда не станут следить за своим внешним видом. Они все время старались подчеркнуть, что для них мода была лишь способом делать деньги.

Когда стала заметна ее беременность, Маккензи начала волноваться о здоровье младенца. Она рано ложилась спать и отказывалась ходить в рестораны, где воздух был наполнен дымом. Это еще сильнее отдалило ее от Элистера, потому что тот продолжал каждый вечер выходить в свет и общаться с коллегами.

— Это же работа, Мак, — убеждал он ее. Она понимала, что таким образом ему было легче добывать наркотики.

Вскоре в производство была запущена линия по производству джинсов и сорочек с маркой «Голд!», продажа шла по всей стране. Кроме того, они начали заниматься трикотажными изделиями, детскими вещами, расширяли связи с производителями колготок, беретов и обуви. Маккензи уже не могла нести полную рабочую нагрузку. Ей пришлось поделиться обязанностями главного дизайнера. Она обратилась к декану «Макмилланз» и провела собеседование с лучшими выпускниками. Она выбрала четверых, которые стали работать на их компанию.

— Я постараюсь научить их работать в моем стиле, — сказала она своим братьям, собравшимся в отсутствие Эдди и отца. — Я не разрешу выпустить ни одну вещь, которую бы сама заранее не одобрила.

Они посмотрели на ее пополневшую фигуру в специально сшитом платье из яркого вельвета с контрастной отделкой шнуром.

— Как насчет того, чтобы открыть магазин в Лос-Анджелесе? — спросил ее Реджи. — Ты станешь заниматься этим?

— В моем-то состоянии? Они решат, что открывается магазин палаток для туристов, — вздохнула Маккензи.

— Может, если бы ты вышла замуж за своего приятеля, ты бы выглядела более прилично? — заметил Реджи.

— Тебе лучше продолжать заниматься переговорами с водителями грузовиков и с профсоюзами, — резко ответила ему Маккензи. — Только этим ты и можешь заниматься. А вопросы морали оставь мне.

— Дети! Дети! — сказал Макс, передразнивая отца. Реджи покривился.

— Что вообще думает себе этот парень? Ты хотя бы знаешь, что он живет за твой счет?

— Нет, это не так! — Маккензи начала горячо возражать. — Он прекрасно налаживает связи с печатными изданиями. Вы считаете, что все случается само по себе? Элистер умеет их уговаривать. Им нравится, что он англичанин — это делает имидж «Голд!» притягательным и…

— А им нравится, что он — наркоман? Английский наркоман?

Реджи захохотал. Его круглое блестящее лицо стало таким отвратительным.

— Наш оборот приближается к миллиону, Мак, — сказал Макс. — Это совсем не игрушки, банки предлагают нам расширяться, и это нужно делать, пока наше место не заняли другие магазины. Они предлагают Сан-Диего, Сан-Франциско…

— Мне не хочется расширяться слишком сильно! — воскликнула Маккензи.

— Тогда тебе следует уйти именно сейчас, потому что мы все равно станем расширяться, — предупредил ее Реджи. — Нам не нужен тот, кто не является профессионалом на все сто процентов. Я ясно выразился? Я читаю газеты. Я хочу тебе сказать: то, что Элистер везде трахается и употребляет наркотики, очень вредит нашему имиджу. Мы продаем вещи молодым девушкам, и нам нужен чистый имидж настоящих американцев.

— Сам затрахайся! — заорала Маккензи.

— Макс и я владеем пятьюдесятью процентами состояния компании, и наше слово в принятии решений весьма весомо. Пусть Элистер приведет себя в порядок, или же мы выгоним его из компании.

Маккензи уставилась на него ненавидящим взглядом.

— Если вы это сделаете, то потеряете дизайнера!

— Вокруг множество других дизайнеров, — мрачно заметил Реджи.

Маккензи расхохоталась.

— Ты считаешь, что ты такая незаменимая? — спросил Реджи. — У нас незаменимых нет. Твои вещи продаются из-за фирменного знака, а не потому что ты их создала!

— Много ты понимаешь! — продолжала орать Маккензи. — Я исхожу потом и кровью, чтобы придумать что-то оригинальное. Мне приходится просматривать километры материала, прежде чем я выберу тот, который нам нужен. Я…

Она покачала головой.

— А ну, выметайтесь, оба, чтобы я не швырнула в вас чем-нибудь тяжелым!

Совещание в этот день закончилось весьма рано. Маккензи обзвонила всех друзей и жаловалась им на своих братьев. Она звонила Эду, матери, отцу, Майе, потом пожаловалась и Элистеру.

— Меня уже начинают пугать эти цифры, — сказала она Майе. — Похоже, что я создала монстра. Он все растет и растет и начинает пожирать все вокруг. Теперь под моим началом работают четыре дизайнера, и все мне кажется таким странным. Я боюсь ранить их самолюбие, если стану критиковать их проекты! Я не могу быть настоящим начальником!

— Я так хорошо тебя понимаю, — сказала Майя. — Я сейчас зарабатываю больше денег, чем могла себе представить. Конечно, мне давно пора переехать от Уэйленда, но у меня нет сил искать себе квартиру.

— А мне нужны помещения для студий и офисов, — заметила Маккензи. — Я нашла целый этаж совсем недалеко от Мэдисон, на Пятьдесят девятой улице. У Элистера там тоже будет небольшой офис. А ведь еще нужно посещать просмотры, появляться на ток-шоу, в магазинах, где продаются мои вещи, и ходить на их открытие…

Они пожалели друг друга и поохали по поводу того, как сильно устали.

Элистер ждал воссоединения с семейством. В конце недели, когда Маккензи после работы приехала домой, он показал ей письмо.

— Приезжает мой отец! — Элистер выглядел таким счастливым. — Его пригласили на рекламную церемонию по поводу открытия фабрики по производству твида! Ему предоставили билет первого класса на самолет и три великолепных костюма из твида. Наверное, у старика, как всегда, плохо с наличностью и, вообще, он никогда не мог устоять перед дармовщинкой!

— Значит, я познакомлюсь с ним? — спросила Маккензи. Она сбросила туфли, плюхнулась на мягкий диван и взяла стакан яблочного сока.

— Мне кажется, что вы прекрасно поладите друг с другом! — ответил Элистер, обнимая Маккензи.

— Если бы он мог задержаться здесь, пока не родится его внук, — устало промолвила Маккензи. — Как мне его называть? Лорд Брайерли?

— Да, ты же не замужем за мной и поэтому не можешь называть его папочка.

— Элистер, ему придется встречаться с моими родителями?

— Ну, не начинай все сначала! Ты что, боишься, что они станут угощать его печеночным паштетом? Ему бы это понравилось.

Маккензи положила подушку под голову и закрыла глаза. Она слышала, как Элистер снует по квартире, открывает и закрывает дверцы шкафа. Она знала, что он ищет. Наконец он вернулся в комнату.

— Мак, куда ты спрятала «травку»?

— Я ее никуда не прятала, — ответила она, не открывая глаз, — я ее просто выбросила.

Он обалдело уставился на нее.

— Почему? Это была самая лучшая «травка» из всех… Она открыла глаза и посмотрела ему прямо в лицо.

— Я не желаю, чтобы здесь были какие-нибудь наркотики. Я не желаю, чтобы, когда родится наш ребенок, он, не дай Бог, попробовал пожевать какую-нибудь «травку» и дышал этим дымом и вообще рос в атмосфере наркотиков. Поэтому тебе придется привыкать обходиться без них — хотя бы дома.

— Ты знаешь, сколько это мне стоило? Это самая лучшая «травка», какую только можно…

— Мне плевать, если даже это окаменевшее дерьмо королевы Елизаветы! — заорала Маккензи. — Ты слишком зависим от наркотиков. Я хочу сказать, что сделать затяжку-другую, ради удовольствия — это куда ни шло! Но ты еще и пьешь, и колешься… Я живу с настоящим наркоманом! Элистер, я беременная твоим ребенком. Ты сказал, что хочешь быть его отцом — ну что ж, тебе решать, хочешь ли ты оставаться здесь или нет! У него от ярости побелело лицо.

— Я имею право тратить мои деньги, как мне заблагорассудится!

Она резко села.

— Ты считаешь, что за это платишь ты? — Она обвела рукой апартаменты. — Ты считаешь, что на твои заработки мы могли бы вести такую жизнь? Ежедневные уколы у твоего шарлатана! Самая лучшая «травка»! Прекрасные, выдержанные вина! Не говоря уже о том, сколько приходится платить за эту квартиру — ее оплачивает компания. Ты же все прекрасно понимаешь, Элистер. Мне это неприятно, и это может плохо отразиться на моем ребенке.

— На нашем ребенке, — поправил он.

— Только если я соглашусь на это. Мне очень трудно жить с тобой.

— Мак, Бога ради, я же люблю тебя. Давай не будем ссориться.

Она покачала головой и обняла его.

— Элистер, ты иногда ведешь себя, как капризный мальчишка! Что с тобой происходит? Я всегда смотрела на тебя с таким восхищением! Ты для меня представлял высший класс!..

Он застонал и что-то пробормотал ей в волосы, Маккензи не расслышала, что именно.

— Ты говоришь, что любишь меня. Но я не могу поверить этому: ты ведешь ненормальный образ жизни. Элистер, приезжает твой отец, попытайся войти в норму. Прекрати колоться у этого шарлатана. Постарайся нормально питаться и набрать вес. Тебе нужно каждый день гулять…

Он приподнял голову и начал ее целовать.

— Хорошо, Мак, я обещаю, что постараюсь все сделать! Он прижался к ней, запустил руки под платье и начал ласкать ее сильно выросшую грудь. Потом прямо на диване занялся с ней любовью, медленно и нежно. Он довел ее до оргазма, потом еще и еще… Она должна была себе признаться, что ему прекрасно удавалось удовлетворить ее. Кончив, он продолжал крепко прижимать ее к себе. Маккензи почувствовала, как начало содрогаться его тело, потом он как будто успокоился. Но было что-то странное в его реакции. Они рано отправились спать. Маккензи почувствовала, когда он лег в постель, что его холодное тощее тело прижалось к ней сзади, как он привык спать с нею. Он обнял ее, и они заснули.

Маккензи подумала: «Мне придется быть такой сильной!» Она с сожалением вспомнила об Эдди, ненавидя себя за эти мысли. Ей придется постараться, чтобы ее отношения с Элистером нормализовались, это было необходимо сделать ради ребенка.

Она ушла из дома рано утром, пока он еще спал. Ей нужно было посмотреть негативы для новой рекламной кампании. Если делаешь цветной каталог, приходится потрудиться!.. Ее ждали разработки перспективных моделей, параллельно предстояло умолять производителей тканей, чтобы они заранее готовили необходимую для ее коллекции продукцию. Ей казалось, что ее работа состоит в постоянной борьбе со временем. Ей нужно было опередить соперников и те фирмы, которые пытались копировать ее стиль!

Она не собиралась видеться с Эдом. Они пытались избегать друг друга и не встречаться на общих совещаниях. Она старалась даже не думать о нем, хотя ей его сильно не хватало. Ее мать постоянно напоминала по телефону, что следует что-то предпринять, чтобы ее дитя родилось в законном браке. Маккензи изо всех сил старалась загрузить себя работой. Она была слишком занята и сильно уставала, чтобы думать о чем-то еще.

Она по-прежнему оставалась основным стержнем, вокруг которого вращалась вся деятельность сети магазинов «Голд!». Как только служащие покидали магазин, ее братья созывали совещание с архитекторами, готовящими проекты нового магазина «Голд!» в Лос-Анджелесе. Они летали туда несколько раз, чтобы выбрать для него престижное место, а потом, чтобы следить за ходом строительства. Они выбрали обширное пространство на Мельроуз-авеню, недалеко от Беверли-Хиллз. Они переняли там некоторые черты голливудского стиля и начали носить более яркие галстуки и крупные золотые украшения. Маккензи пришлось прикусить язычок, чтобы не высказать им все, что она думала об этих новшествах!

Если судить по фотографиям и наброскам, «Голд!» в Лос-Анджелесе будет роскошным вариантом ее оригинальных идей, которые она желала воплотить в своем первом магазине, но только с добавлением голливудского блеска. Он выглядел ярким и привлекательным. Но у нее не было времени, чтобы слетать туда самой и все увидеть на месте. У нее уже не было ни времени, ни энергии даже постоянно следить за этим проектом. Это ей самой казалось странным, потому что она обычно старалась входить во все детали своего бизнеса. Она решила, что это связано с ее беременностью и сильной усталостью.

Перед отъездом архитекторов в Лос-Анджелес нужно было урегулировать еще множество разных вопросов, и Маккензи была без сил, когда совещание наконец закончилось в восемь вечера. Она пыталась дозвониться Элистеру домой, но никто не отвечал. Ей вдруг захотелось съесть что-нибудь из мексиканских блюд, и она решила заехать в ресторан и купить что-то домой.

— Ты знаешь, что мама плохо себя чувствует? — спросил ее Макс, когда она надевала пальто.

— Да? — Она озабочено посмотрела на него. — Я разговаривала с ней вчера вечером, и она мне ничего не сказала.

— Она не хочет тебе ничего говорить.

— Боже… — Она застегнула пальто. — Опять эти еврейские секреты? Наверное, она расстраивается из-за меня?

— Ты права, она плачет каждый вечер. Папочка сказал мне об этом. Ей бы хотелось, чтобы ты вышла замуж за этого парня, пусть даже он и не еврей.

Маккензи пошла к двери.

— Чем больше вы все пристаете ко мне с замужеством, тем меньше мне этого хочется, — сказала она, не поворачиваясь к ним лицом. — Если вы все так хотите меня выдать замуж, значит, что-то тут не так.

Она заехала на такси в свой любимый мексиканский ресторанчик на Восьмой авеню и набрала там лепешек, перца-чили и других вкусных и острых вещей. Водитель такси ждал ее и потом отвез домой. На счетчике было двенадцать долларов.

Она оставила пакеты в кухне и прошла в гостиную, а затем в студию в поисках Элистера.

— Элистер, где ты? Я уже дома!

Она посмотрела на лестницу, ведущую вверх, на крышу, потом поспешила к двери в спальню. Занавески были задернуты — и это казалось весьма странным. Они никогда не задвигали их, предпочитая видеть небо. Ей стало не по себе. Она вбежала в спальню.

Элистер скорчился на полу в углу, он ведь дрожал.

— Элистер! — Она подбежала к нему и присела на пол рядом с ним. — Что такое? Что ты принимал?

Он загнанно и жалко смотрел на нее и пытался что-то сказать, но вместо слов прозвучал только стон.

— Что? — закричала она. — Ради Бога, скажи мне!

— Они мертвы… — Он с ужасом смотрел на нее. — Все они погибли. Моей семьи больше нет!

— Что случилось? Как?

Она вцепилась в него и начала трясти. Он попытался объяснить.

— Отец и брат полетели на вертолете в Лондон. Они собирались пожить там несколько дней перед тем, как лететь сюда. Вертолет разбился недалеко от Лондона — и все погибли!

Он заплакал у нее в объятиях.

— О Боже, нет! — Маккензи похолодела от ужаса. Вот она — цена успеха! Она крепко-крепко прижала его к себе, как будто стараясь заслонить от беды. У нее почему-то было такое чувство, как будто все случилось по ее вине. — Мне так жаль тебя, дорогой… Я тебе так сочувствую!

— Я всегда держался подальше от него, мы никогда не были близки, — бормотал Элистер. — Такие же отношения у меня были и с Яном. Но я всегда надеялся, что когда-нибудь мы с ним станем друзьями. Я думал, что их приезд сюда предоставит мне возможность стать к ним поближе.

— Как ты узнал о случившемся?

— Моя сестра позвонила мне из Лондона. Я никак не мог ей поверить. Я сидел здесь и все думал, и думал. Звонил телефон, но я не мог поднять трубку.

В этот момент телефон опять зазвонил, перепугав их.

— Пусть звонит, я не могу ни с кем разговаривать! Он теснее прижался к Маккензи.

— Мак, ты мне нужна сейчас, как никто…

— Хорошо, хорошо, дорогой.

Она гладила его и пыталась думать. Все случается по какой-то причине. Ее друзья из Виллидж сказали бы, что это часть космических правил. Может, это случилось, чтобы она все-таки вышла замуж за Элистера, чтобы у ее ребенка был отец?

Они еще долго просидели в углу спальни. Телефон звонил несколько раз. Она чувствовала, что несет ответственность за Элистера. Ей казалось, что она должна исправить баланс отношений и сделать для него жизнь лучше. Наконец Элистер сказал:

— Мне нужно выпить.

— Сейчас принесу.

Она встала и потянулась, сильно выгнув спину.

В кухне она налила «бурбон» и добавила лед, потом отхлебнула глоток из бокала. Маккензи почувствовала тепло в желудке. Нервы стали понемногу успокаиваться. Она пошла к Элистеру. Интересно, станет ли пьяным мое дитя, подумала она, подавая Элистеру бокал.

Он быстро выпил и повернулся к ней со странным выражением на лице.

— Я тебе не все еще рассказал. Мне казалось, что ты сама догадаешься…

— Что? — Она села на кровать и испуганно посмотрела на него.

— Я теперь лорд Брайерли. Я уехал из Англии, чтобы избежать их жизни, но она достала меня здесь.

Она продолжала смотреть на него, потом нахмурилась, и ребенок шевельнулся у нее в чреве.

— Конечно, я могу не пользоваться титулом, — продолжал он.

— Не глупи, — автоматически возразила она. — Конечно, ты станешь пользоваться этим титулом. Ты что, думаешь, что я не хочу родить ребенка от лорда? Все происходит, как в сказке. Я стану принцессой Грейс из Бронкса.

Они смотрели друг на друга. Он улыбнулся ее словам.

— Ты все еще не поняла, о чем я говорю, Мак? — спросил ее Элистер. Она пожала плечами. — Ты не можешь быть принцессой, но если ты выйдешь за меня замуж, ты станешь леди Брайерли, — объяснил он.

Вот это да! Она заволновалась и задрожала — так было с ней, когда она победила в конкурсе «Дивайн». Она ощущала одновременно жар и холод. Фантазия становилась реальностью! Может измениться вся ее жизнь. Леди Маккензи Брайерли! Какая девушка сможет отказаться от подобного предложения?

— Первый титулованный дизайнер в индустрии тряпок? — сухо заметила она.

— Ну, правда, не считая графа Хуберта де Живанши… — Элистер серьезно смотрел на нее, отпивая из бокала. — Ну как? Выйдешь за меня замуж, Мак? Станешь леди Брайерли?

— Лорд и леди Брайерли! — повторила Маккензи, наверное, в сотый раз. — Моя семейка написает в штаны!

Прошла неделя после того, как распространилась новость о гибели лорда Брайерли. Она пригласила к себе домой Майю.

— Мне стыдно, но я не могу грустить по человеку, с которым не общалась, — сказала она. — Я все хочу представить себе лица моих родителей, когда они услышат, что я теперь леди Маккензи! А мои братцы? Ты можешь себе представить их? Они считали, что стали такими важными, потому что живут недалеко от Беверли-Хиллз, когда бывают в Лос-Анджелесе. А я стану принадлежать к европейской знати!

Майя внимательно смотрела на нее.

— Маккензи, — тихо сказала она, — тебе не стоит жить в постоянном стремлении поражать свою семью.

— Пошли они!.. Это я поражена! Мой ребенок станет принадлежать к высшему обществу, ему везде будет зеленый свет! Разве я могу лишить мое дитя подобных благ?!

— Ты перечислила преимущества этого брака, но забыла про одно — самое главное…

— Люблю ли я его? — сердито спросила Маккензи. — Майя, ты такая нудная. Что бы ты стала делать, если бы была беременна и застала своего суженного, когда он трахал какую-то красивую модель, а вокруг стояла кучка извращенцев и подбадривала их, ведя счет, как будто это был забег на сотню метров?

— Я… — начала Майя.

— И что бы ты делала, если бы этот мужчина стал лордом и сделал тебе предложение? Что бы ты делала, зная, что он зависит от «травки» и уколов и принимает все средства, которые известны наркоманам и даже не всегда известны специалистам? Что, если он…

— Маккензи, — остановила ее Майя. — Прости, но я не понимаю тебя.

— Да, нет… просто мы совершенно… разные. Маккензи открыла бутылку и налила шампанское в высокие тонкие бокалы.

— Именно поэтому ты сочиняешь элегантные наряды для приличных леди, а я — для сумасшедших и закомплексованных чокнутых, таких, как я сама! Дорогая, в наших дизайнах, как в зеркале, отражаемся мы сами! Она чокнулась с Майей.

— За… мое дитя, которое будет любить шампанское! Оно привыкнет к нему. Я пила шампанское всю эту неделю!

— Почему? — Майя сделала глоток. — Ты праздновала?

— О…

Маккензи пристально посмотрела на Майю, а потом отвела взгляд.

— Я не могу обманывать тебя, Майя. Я влюблена в другого человека. Ты когда-нибудь слышала что-либо более глупое?

— В этого менеджера по бизнесу, который работает у вас?

Маккензи кивнула.

— Эдди… Боже мой, Майя… Тебе так повезло, что ты такая холодная и спокойная. Мне бы тоже хотелось быть такой. Зачем я только встретилась с ним!

Маккензи улеглась на диване и задрала ноги.

— Мне всегда были нужны определенные вещи. Это. — Она обвела рукой квартиру. — Я всю жизнь мечтала об этом! И мне нужен был мужчина, любящий, внимательный. Конечно, я не мечтала о титулованном муже. Если бы я читала о себе в каком-нибудь модном журнале, как бы я завидовала сама себе!

Майя молча смотрела на нее.

— Боже ты мой, — Маккензи закатила глаза. — Почему Эд Шрайбер не мог быть лордом? Все тогда было бы великолепно.

— Для тебя так важно, что Элистер лорд? — спросила Майя.

— Эдди очень волнует меня, — продолжала трещать Маккензи, как будто не слыша вопроса. — Мне нравится, что он коренастый. Немного похож на плюшевого мишку. И кем же он работает? Бухгалтером — он считает деньги, которые зарабатывают другие! Я могу себе представить, как я обедаю с Эдди: он проглотит любое вино, которое ему подадут, и скажет — прекрасно! Элистер может обсуждать вино с официантом часами. Когда ему наконец приносят какую-нибудь пыльную бутылку из подвала, он устраивает представление почище вручений Оскара…

— Ну и что?

— Мне нравятся мужчины, которые умеют это делать! Это так возбуждает. У меня не было этого в детстве, Майя! У тебя была твоя мать и ее друзья, ты могла смотреть на них и учиться: У меня был Эйб Голдштайн. Ты думаешь, что он разбирается в «Шато Ротшильд»? Он счастлив, если в холодильнике стоит банка пива. Когда я была ребенком, мне нравилось разглядывать красивые вещи. Мне всегда хотелось иметь все хорошее и дорогое. Мы сейчас пьем с тобой «Дом Периньон», видишь наклейку? И теперь, когда лорд стоит передо мною на коленях, я буду идиоткой, если не выйду за него замуж!

— Ты никогда не задавала себе вопрос, женился бы он на тебе, если бы ты не достигла таких успехов? — спросила Майя. — Мне кажется, что он тоже любит хорошо пожить!

Маккензи зло посмотрела на подругу.

— Какая гадость, что ты говоришь это мне!

— Почему? Ты же не сказала, что любишь его.

— Он любит меня! — воскликнула Маккензи. — Поняла? Он любит меня! Иногда этого вполне достаточно. Жизнь не похожа на сказку, дорогуша. Его любовь поможет нам. У моего ребенка будет отец, а я получу все, о чем когда-то мечтала.

— Твой брак похож на деловое соглашение!

— Но это лучше, чем совсем ничего! — отпарировала Маккензи. — Ты-то сама уже была у психолога?

У Майи задрожали губы.

— О чем это ты?

— О твоей фригидности! Я не знаю, почему я тебя слушаю — ты же не знаешь, как бывает между мужчиной и женщиной. Именно поэтому ты создаешь такую отличную одежду. Твои костюмы такие благородные, как будто у тебя постоянный запор, а мои — сексуальные и привлекательные!

Наступила тишина. Маккензи поняла свою жестокость, но, как капризный ребенок, продолжала молчать и пить шампанское.

Майя вскочила на ноги и уставилась на Маккензи.

— Ты не имела права говорить мне такие вещи, — сказала она. — Я поделилась с тобой своими проблемами. Но кем бы я ни была, я честнее, чем ты. Я никогда не выйду замуж за какого-то несчастного наркомана только из-за его идиотского титула! Тем более, не любя его. Что толку, если тебя станут величать леди, а ты, живя с ним несчастливо, будешь продолжать страдать об Эдди? Она быстро пошла к двери.

— Я не буду несчастна! — заорала Маккензи ей вслед.

— Нет, ты будешь несчастна! Майя хлопнула дверью.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Майя в ярости выскочила из дома Маккензи и пошла по Мэдисон в сторону Пятьдесят седьмой улицы. Ничего себе подруга! Она злилась на себя, что расчувствовалась и поделилась с Маккензи. Ее жизнь совершенно не интересовала Маккензи. Она даже не спросила, как прошла ее встреча с Дэвидом, хорошо ли распродаются ее модели, или о чем-то еще. Все крутилось вокруг собственной жизни Маккензи и ее проблем.

Майя вышла на Пятьдесят седьмую улицу и заглянула в витрину Анри Бендела. Вечерние туалеты Зандры Родес демонстрировались на высоких безликих манекенах. Огромный вентилятор развевал ряды шифона пастельных оттенков. Майя стояла и смотрела на воздушные наряды.

Возможно, Маккензи была права по поводу ее фригидности? Люди, подобные Маккензи, обладают нюхом на подобные вещи. Сама Майя предпочитала винить Дэвида за его неуклюжесть и торопливость. Она хотела верить, что если бы Филипп занимался с ней любовью, то все было бы великолепно. Но тогда почему ей было так обидно, когда ее называли фригидной. Может, в этом обвинении была частица правды?

Она не видела Дэвида с того вечера в «Русской чайной»… Она прекрасно понимала, что он все еще хочет ее. Она снова встретится с ним, и они займутся любовью. Он станет ласкать ее медленно, нежно. У нее не было иного выхода.

Было еще не поздно, и она решила позвонить Дэвиду прямо сейчас. Сначала ей пришлось позвонить Маккензи, чтобы узнать телефон Дэвида. Это было унизительно, но ей в тот момент было наплевать. Дэвид договорился с ней о встрече в кафе на Пятьдесят седьмой улице, там, где она впервые встретила Маккензи. Когда она повесила трубку, ей стало немного стыдно — он все бросил по первому ее требованию.

Она пила шоколад и смотрела на улицу. Подъехало такси, и высокая атлетическая фигура Дэвида показалась из машины. Она видела, как он платит водителю. Он был таким красивым и сильным. Любая девушка могла бы увлечься им. Он увидел ее через стекло и, улыбаясь, помахал ей рукой.

Она встала и обняла его. Он был таким надежным, именно тем, кто был нужен ей в тот момент.

— Эй! — Он с удивлением посмотрел на нее. — Мне вдруг повезло, или как?

Она смутилась и ничего не ответила. Дэвид наклонился и поцеловал ее в лоб.

— Извини, — сказала она, — я очень расстроена сегодня. Я была у Маккензи, мы поссорились, и я ушла от нее. По дороге домой я поняла, что очень хочу тебя видеть.

Он улыбнулся и сел напротив нее.

— Ну, вот, я здесь!

— Тебе никогда не нравилась Маккензи, не так ли? — спросила она. — Сегодня она вела себя, как последняя сука!

Он пожал плечами.

— Мне на нее наплевать. Из-за чего вы поссорились?

— Она… — Майя отвела взгляд от его внимательных глаз. — У нас с ней разные взгляды на определенные вещи…

После того, как официантка приняла заказ, Дэвид спросил:

— Ты все еще скучаешь по Парижу?

— Я уже привыкаю, — улыбнулась Майя. — Мне нравится в Нью-Йорке. Не успеешь оглянуться, а уже чувствуешь себя здесь как дома.

Дэвид наклонился к ней. Его большому телу было тесно в маленькой кабинке.

— Когда мы виделись в последний раз, ты хотела рассказать мне о технике подгонки одежды Ру. Ты сказала, что он использует что-то вроде прокладки, когда моделирует одежду.

— Да. Он держит прокладку под плечом или корсажем и начинает отпаривать материал.

— И именно поэтому его платья выглядят так, как будто составляют единое целое с фигурой человека?

— Правильно, он придает материалу определенную форму.

— Понимаю.

Дэвид взволнованно стиснул руки.

— Подобную технику нельзя применять для массового пошива платьев и костюмов, но если готовить образцы моделей с применением этого способа, они будут выглядеть гораздо лучше. Я сейчас тоже готовлю небольшую коллекцию. Я ею занимаюсь уже давно, но…

Он замолчал, пока официантка подавала ему его заказ. Он подвинул к Майе бумажную салфетку.

— Ты можешь набросать форму прокладки, которую он использует?

Майя нахмурилась.

— Что-то мне все это начинает напоминать допрос. Дэвид взял в руки салфетку и скомкал ее.

— Ты права, извини. Я просто не знаю, как… как вести себя с тобой, Майя… Я стараюсь, чтобы мы оставались просто друзьями, но… — Он заглянул ей в глаза. — Понимаешь, мне больше хочется говорить тебе, какая ты красивая.

Она не отвела своих глаз.

— Может быть, сегодня я хочу слышать именно это. Она положила на его руку ладонь.

— В последний раз, когда мы встретились, ты даже не спросил номер моего телефона…

— Майя, ты же знаешь, что я схожу с ума по тебе. Не надо со мной хитрить, ладно? Иначе я не стану тебя уважать. Я старался забыть о тебе, но у меня ничего не вышло! Мне, наверное, нужно было прибегнуть к электрошоку! — Он улыбнулся. — Просто с самого начала, с первой встречи, у меня всегда было такое идиотское ощущение, что мы будем вместе. Я не знаю почему, но я до сих пор верю в это, хотя ты не давала мне никакой надежды.

— До сегодняшнего дня…

Она ласково посмотрела на него.

— Чем отличается сегодняшний день от других? Ты поссорилась с Маккензи, и тебе сегодня нечего делать?

Она покачала головой и попросила:

— Пожалуйста, не надо… Не надо, Дэвид. Сегодня Маккензи заставила меня кое о чем подумать. Она сказала мне очень жестокие вещи, но часто правда содержится именно в самом жестоком замечании.

— Понимаю…

Он внимательно смотрел на нее.

— Я не стану больше расспрашивать тебя. Но я благодарен Маккензи, что из-за нее ты позвонила мне.

На улице он обнял ее за плечи, она позволила ему нежно поцеловать ее в губы. На этот раз он не торопился. Майя почувствовала, как кончик его языка только слегка коснулся ее губ.

— Отведи меня к себе, — шепнула она.

Дэвид посмотрел на нее. Его синие глаза сильно потемнели.

— Ты уверена, что хочешь именно этого? — спросил он. — Ты помнишь, что было в прошлый раз? Я не смогу пережить это снова.

— Все будет по-иному, — шептала она, держа его за руку. — Ты будешь очень нежным. Нам нужно попробовать, как ты считаешь?

— О Майя! — Он пощекотал ее шею своим носом. — Если бы ты знала, как сильно я хочу тебя!

Пока они ехали в такси к его квартире, она крепко держалась за его большие руки. Ей хотелось, чтобы его сила перелилась в нее. Ей хотелось, чтобы он обнял ее этими сильными надежными руками, которые знают, чего хотят. Ей вспомнились слова Маккензи: «Он любит меня, иногда этого достаточно».

Как только он открыл дверь в свою квартиру, она сразу вспомнила его стиль: простор, белизна и незамысловатость.

Она встала на цыпочки, обняла его за шею и прижалась к нему всем телом.

— Люби меня, — шептала она, — люби меня, Дэвид.

Он прикоснулся к ее губам своим теплым ртом и, продолжая целовать, отнес в спальню. Здесь было так же свободно и просторно, как и в другой комнате. Стояли огромная белая кровать и туалетный столик из сосны. Дэвид осторожно положил ее на кровать, прервав поцелуи, чтобы снять пиджак.

Когда он встал перед ней на колени, Майя узнала его чистый свежий запах. Свет из холла освещал Дэвида, когда он ласково провел губами по ее лицу. Он осторожно снял с нее одежду. Майя помогала ему, и к своему удивлению обнаружила, что совершенно его не стесняется… Она гордилась своим телом. Сам Филипп Ру ласкал это тело. Дэвид, глядя на обнаженную Майю, начал раздеваться.

— У тебя такое красивое тело, — сказал он, ласково проведя по нему пальцами. — Твоя талия, твои груди так прекрасны, и этот плоский живот…

На нем еще оставались трусы, но Майя заметила, что ее обнаженное тело сильно возбудило его. Она положила руку на его член — он был толстым и крепким. Почему ее пугает эта возбужденная принадлежность мужского тела?

Она почувствовала, как член двигается под ее пальцами. Она знала, что, если отведет резинку трусов, он просто выпрыгнет из них.

— Пожалуйста, выключи свет, — попросила она.

Он выполнил ее просьбу, а потом вернулся, снова опустился на колени и наклонил лицо к ее груди. Он сбросил трусы, и она ясно видела силуэт его члена. Он наклонился к ней еще ниже и начал нежно ласкать языком ее груди.

— Майя, я не могу поверить, что это происходит со мной, с нами, — прошептал он ей в ухо. — Я так сильно желал тебя. Для меня это стало наваждением. Я мог думать только о тебе.

— Пожалуйста, будь со мной особенно нежным, Дэвид. — Майю охватила дрожь. — Ты должен быть со мной таким нежным, как будто я статуэтка из самого тонкого фарфора.

— Да, да, моя дорогая. Я никогда не сделаю ничего, что могло бы повредить тебе. Тебе нравится, когда я трогаю здесь? — Он тихонько пощекотал ее соски. Они сразу стали твердыми от прикосновения кончиков его пальцев. — И здесь? — Он начал целовать ее бедра, их внутреннюю поверхность.

— Я не знаю, не знаю, — задыхаясь, шептала она. Она говорила правду: его прикосновение и возбуждало, и нервировало ее. Удовольствие было испорчено испугом и ожиданием того, что последует за этим. Она пыталась расслабиться. Майя выгнула тело, отдаваясь во власть Дэвида. Она позволила, чтобы его рука, пальцы скользнули между бедрами и ласкали ее. Она тесно сжала бедра, захватив и его руку.

Она вела с ним грязную игру — представляла на его месте Филиппа!

Ее руки двигались по его обнаженной и мускулистой спине, по его тренированным прямым плечам. Она представляла себе, что обнимает Филиппа. Но Майя все равно понимала, что прижимает к себе Дэвида. Его тело было крупнее тела Филиппа и, конечно, гораздо моложе. Почему же она была так возбуждена с Филиппом в Париже? Она постоянно сравнивала их. Филипп очень хотел ее, но он не предпринял первого шага, пока она сама не выдала ему аванс. Она быстро постаралась отодвинуть на задний план внезапное прозрение — почему-то ее больше возбуждало, когда она была инициатором сближения. Вместо этого, она постаралась сконцентрироваться на том, что делает с ней Дэвид. Он ласкал и раздражал ее соски. Он дышал на них горячим влажным ртом. Потом он взял одну грудь губами и начал нежно посасывать ее. Ей стало щекотно. И это ощущение связалось с другим, которое она испытывала в паху. Он целовал ее совершенно по-другому: он начал исследовать ее рот и губы своим языком. Майя нежно гладила его голову. Она ощущала под пальцами его широкую, тренированную шею. Его возбужденный член крепко прижимался к ее телу.

— Сейчас, Дэвид. Я хочу, чтобы ты сделал со мной все сейчас, — прошептала она.

Он приподнялся над нею.

— Ты уверена, что готова к этому?

Нет! Конечно, нет! Она никогда не будет готова! Она напоминала себе ребенка, который в первый раз собирался прокатиться на «колесе обозрения».

Майя и хотела этого, и была страшно испугана. Всем остальным нравились эти ощущения, они смеялись и получали от этого удовольствие. Они писали об этом песни и говорили, что это самое лучшее, что существует на земле — быть влюбленным и заниматься любовью!

— Не спрашивай меня больше, — просила она его, почти рыдая. — Просто сделай это! Сделай это!

Она почувствовала себя на грани истерики и разозлилась, ей хотелось кричать! Почему для нее стала мукой самая восхитительная вещь в жизни каждой женщины! Да, она оставалась девственницей, и она стыдилась этого! Она как бы неприятно выделялась среди остальных женщин, а ей хотелось быть такой, как все. Она желала забыть Филиппа. Ей хотелось завести настоящего любовника. Даже если бы ей пришлось подчиниться «этой процедуре» — этой горькой пилюле, подслащенной симпатией и вниманием!..

Но ей действительно нравилось внимание. Когда Дэвид обнял ее, его руки как бы окутывали ее. Он протянул их ей за спину, ей нравилась теснота его объятий. Потом он сжал ее так крепко, что она испугалась, как бы не треснули ее ребра. Его рот был возле ее уха, и она услышала, как он стонет.

Она почувствовала, как приподнялось его тело и он поставил ноги по обе стороны ее бедер. Она развела в стороны свои ноги. Он расположил свое тело по-иному, прикоснулся к ней головкой своего члена и потом медленно стал проникать в нее. Майя затаила дыхание, ее первым желанием было сбросить его с себя.

Чтобы он поскорее убрался из ее тела, она затаилась и лежала смирно. Он действовал очень осторожно, медленно-медленно погружаясь в нее все глубже. Все продолжалось довольно долго, пока наконец он потихоньку не оказался в ней. Она старалась даже не дышать!

Его громкое «А-а-х-х!» показало, как ему было приятно. Потом он начал двигаться в ней взад и вперед. Она вцепилась в его плечи, склонила голову набок и тоже двигалась в одном ритме с ним. Она прикусила губу и начала молиться, чтобы это закончилось как можно скорее, и он получил свое удовольствие! Тогда они смогут одеться и продолжить вечер вместе. Они станут смеяться и разговаривать, как будто с ними ничего не случилось. Как будто людям не обязательно заниматься «этим», чтобы стать ближе друг к другу.

— Я не причиняю тебе боль, дорогая? Ведь так? — прошептал он ей на ухо.

Майя энергично покачала головой. Она сжала зубы так, что ей стало больно, только чтобы они не стучали от волнения.

— Просто кончай, — умоляла она его. — Кончай как можно скорее!

— Бедная моя девочка.

Он задрожал и тесно прижался к ней бедрами. Он цеплялся за ее тело, как утопающий. Его тело двигалось ритмично — ближе к ней, дальше, потом опять ближе. Он тяжело дышал.

Когда он сильно напрягся, Майя поняла, что он сейчас кончит.

Он внезапно впился в ее губы, потом отпустил их и закричал:

— О Боже! Майя, моя Майя!

Его тело начало содрогаться. Она запомнила, как это происходит, еще с первого раза. Она почувствовала, как его член пульсировал в ее теле. Его сотрясали спазмы наслаждения, и страстный крик ознаменовал этот экстаз! Дрожь пробежала по его телу, и он издал судорожный вздох усталости и удовлетворения. Майя почувствовала гордость, что она все выдержала и даже не кричала. Частично она смогла победить свой страх.

Он начал страстно целовать ее руки и пальцы и шептать:

— Спасибо, родная.

Его дыхание стало спокойным. Она постаралась вылезти из-под его тела, когда он уже вынул из нее свой член. И вскоре Дэвид заснул…

— Мама, я стану леди! — сказала Маккензи. Она наклонилась вперед, сидя в кресле в гостиной родителей. Ее мечта о том, что после того, как она добьется успеха, жизнь Эстер сразу же изменится, не сбылась. Ее родители не собирались переезжать в новую квартиру, а тем более покупать или арендовать дом. Свежая краска кремового цвета почти ничего не изменила в квартире. Запах остался тем же! Эстер ни в коем случае не собиралась менять мебель, как будто это могло отразиться на ее здоровье! Маккензи после визитов домой всегда была в упадническом настроении.

— Леди Маккензи Брайерли, — повторила она. Ей показалось, что Эстер ничего не поняла. — Лорд и леди Брайерли…

— Прекрати долбить мне одно и то же, как будто я идиотка, — резко прервала ее Эстер. — Мне наплевать, если даже ты станешь царицей Савской. Ты его любишь?

Маккензи хохотала, пока у нее не перехватило дыхание.

— Разве я стала бы так долго жить с мужчиной, если бы я его не любила?

— Вот видишь! — подхватила Эстер. — Ты отвечаешь мне вопросом на вопрос. Ты не можешь мне прямо сказать: «Да, мама, я его люблю!» Я хочу услышать от тебя такой ответ.

Маккензи покачала головой.

— Мама, я не попка, чтобы повторять все, что мне приказывают! Не указывай, что мне следует говорить!

Она отвела глаза от материнского взгляда и посмотрела на стакан чая со льдом и на домашний пирог, который мать поставила перед ней. Потом откусила кусок пирога.

— Ты печешь самые лучшие пироги, мама, — сказала Маккензи.

— Она решила, что я забуду обо всем, если она станет хвалить меня! — Эстер продолжала обращаться к пустой комнате. — Теперь я спрошу у тебя, молодая леди, еще одну вещь, которую мне бы хотелось узнать у тебя. Что ты думаешь насчет Эдди?

Маккензи вздрогнула, и у нее расширились глаза.

— О ком это ты говоришь? О нашем менеджере по бизнесу? Какое он имеет отношение ко всему этому?

— Эдди мне как третий сын, — ответила Эстер. — Он всегда делится со мной. Его мать умерла, когда он был совсем еще ребенком. Он, конечно, не может выдержать соревнование с Элистером. Он никогда не станет лордом. Но он хороший человек, и он любит тебя, Маккензи! Я знаю, что это так.

— Какое право он имел говорить тебе об этом! — воскликнула Маккензи. У нее грозно засверкали глаза. — Меня любит Элистер. И он говорит мне об этом! Ma, тысячи девушек отдали бы все, чтобы стать титулованной особой. Элистер выбрал меня! Почему ты не можешь успокоиться и порадоваться за меня?

— Я бы гордилась тобой, если бы для замужества у тебя были веские причины. Если бы ты выходила замуж за человека не потому, что ты станешь леди такая-то, а потому что ты просто его любишь, даже если он — никто!

Маккензи уставилась на нее.

— Я не могу любить простого мужчину. Я сама многого достигла в жизни и хочу, чтобы мой муж тоже кое-что представлял собой.

Эстер фыркнула.

— Ну, и что, если он унаследовал титул? Это же не его достижение! А Эдди сам, без всякой помощи закончил колледж!

Маккензи еле удержалась, чтобы не ответить ей резко. Она покачала головой и заставила себя высидеть у матери еще час. Эстер по-прежнему смотрела на нее неодобрительным взглядом.

В такси, по дороге в Манхэттен, ей пришлось признаться себе, что мать была права. Маккензи посмотрела на свои ногти, накрашенные черным лаком. Наверное, она все же выходит замуж за Элистера только из самолюбия, и все вокруг знают это. Она закусила нижнюю губу и начала нетерпеливо вертеться на сиденье. Потом сказала водителю:

— Я передумала, отвезите меня на пересечение Второй авеню и Семьдесят девятой улицы.

Ей следует встретиться с Эдди и выяснить с ним все раз и навсегда! Она запретит ему откровенничать с Эстер по поводу их отношений. Ей не нужен такой эмоциональный шантаж! Ее пальцы автоматически теребили огромную сумку, отделанную кожей, имитирующей шкуру леопарда. Маккензи начала накладывать косметику.

Перед Эдом она должна хорошо выглядеть, как положено среди профессионалов, уговаривала она себя. Таким образом, он поймет, что она к нему по делу!

Сказав водителю, чтобы он подождал, она поднялась по лестнице. Ей предстоял миллион разных дел, но это нужно было сделать в первую очередь.

И пусть он ей не морочит голову — она скажет ему, чтобы он не возникал в ее жизни, не болтал с матерью и…

— Я вас слушаю, — сказала ей новая секретарь, взглянув на Маккензи, когда та вошла в комнату.

— Эд здесь?

— Что мне ему сказать, кто хочет?..

Маккензи не остановилась, бросив ей, не поворачивая головы:

— Я сама пойду к нему.

Она открыла дверь в офис Эдда и вошла туда. Он вскочил из-за стола, на его лице было написано изумление. Она с шумом захлопнула за собой дверь и прислонилась к ней, сверля его взглядом. Она завела себя до такой степени, что некоторое время даже не помнила, из-за чего разгорелся весь сыр-бор. Эд был без пиджака, и на нем были старомодные подтяжки. Волосы падали ему на глаза. Он закатал рукава рубашки, и были видны его мускулистые руки. Его глаза потемнели и стали сине-фиолетовыми. Они будто вопрошали, что привело ее сюда?

Маккензи сказала:

— Я пришла к тебе, потому что…

Она замолчала, и он медленно пошел ей навстречу.

Они застыли и не отводили взгляда друг от друга. Потом они начали страстно целоваться. Их языки проникали в рот друг другу. Они не переставали крепко целоваться, пока чуть не задохнулись. В них проснулась такая страсть, что она сразила их. «Наверное, мы хотели это сделать с тех пор, как впервые встретились друг с другом», — подумала она, продолжая ласкать его язык своим. При его прикосновении она потеряла всю волю к сопротивлению. Для нее в этот момент самым важным были его тело и его прикосновения.

Она почувствовала, что он старается уложить ее прямо на пол. Маккензи шарила рукой позади себя, чтобы найти ключ и запереть дверь. Она все проделала весьма ловко.

Задыхаясь, с зацелованными губами, она оторвалась от него и прошептала:

— Мы просто сошли с ума!

Но он уже засунул руки ей под платье и начал ласкать ее грудь. При его прикосновении у нее затвердели соски.

Он терся об ее шею и целовал мочки ушей. Маккензи застонала. Он прижал к себе ее холмик Венеры, потом проник дальше.

— Ты просто рехнулся! — зашептала она, но одновременно одной рукой стащила с себя юбку. Другой — прижимала к себе его член. Она хотела, чтобы он был ближе к ней, чтобы он стал совсем крепким, она желала почувствовать его в себе.

Молча и быстро они постелили на пол его пиджак и ее свитер и упали на эту подстилку, срывая с себя оставшуюся одежду. Ей было так приятно, когда Эдди ласкал и лизал ее обнаженную грудь. Он целовал ее и даже слегка прикусывал ей соски. Она еще никогда в жизни не желала так сильно ни одного мужчину!

— О малышка, моя малышка, — стонал Эдди. — Я наверное, наколдовал, и ты пришла ко мне!

Он просунул ей руку между ногами и начал сильно поглаживать ее плоть большим пальцем. Она старалась крепко прижаться к нему, когда у них наступила первая стадия удовольствия — обнаженные и исходящие страстью, они впервые почувствовали прикосновение обнаженных тел и ощутили плоть друг друга. Потом Эд, ее великолепный Эдди, проник в нее, и это было самое восхитительное ощущение в ее жизни. Маккензи почти не могла дышать.

— Я умру, — вздыхала она. — Как же все прекрасно!

Она старалась как можно дальше продвинуть его толстый напряженный член, чтобы он глубже проник в нее. У нее было странное ощущение — все было таким новым и в то же самое время таким органичным, как будто они бывали вместе уже много-много раз! Она двигалась под ним, иногда его член выскакивал, и она снова вбирала его в себя. У нее пересохло в горле, она задыхалась от наслаждения. Маккензи открыла глаза и встретила взгляд его восхитительных синих глаз, которые смотрели на нее из-под тяжелых толстых век. Они не отводили взгляда друг от друга, пока он ритмично прижимал свое тело к ее.

— Поцелуй меня, Эдди…

Она сложила губы трубочкой. Он приблизил к ней рот и начал посасывать ее язык. Двигаясь на ней, он брал в руки ее соски и нежно сжимал их.

— Боже мой!

Ее оргазм наступил так быстро, что она не смогла удержаться и вскрикнула. Он прижал свою руку к ее рту, чтобы немного приглушить звук. Маккензи была поражена силой полученного наслаждения. Она сцепила ноги за спиной Эдди, чтобы он мог глубже войти в нее. Ей хотелось сильнее почувствовать его. Когда он начал двигаться быстрее, его крепкое коренастое тело почти закрыло ее лицо. Она почувствовала на себе капли его пота. Маккензи прижалась лицом к его груди. Ей так нравилась его мужественность! Элистер был белокожий, и на его груди не росли волосы. Эдди волновал ее своей животной силой, он был очень сексуальным!

Она испытала оргазм еще и еще раз. Могучие волны наслаждения вознесли ее в совершенно другое измерение. Они крепко прижались друг к другу, и у нее потекли слезы. Маккензи и Эд катались по полу. Эдди начал стонать ей в ухо, и она почувствовала, как напряглось его тело перед важным моментом. Она ощутила, что его член внутри нее стал огромным и начал пульсировать. Маккензи в тот момент поняла, что такое плотская любовь — полное сексуальное и эмоциональное освобождение. Те самые эмоции, которые отсутствовали при технически безупречных занятиях любовью с Элистером.

Она увидела, как дернулась назад голова Эдди, когда он кончил. Он прикусил губу, и его глаза были плотно закрыты.

Когда он перестал двигаться, его голова опустилась ей на грудь. Она обняла его и нежно привлекла к себе. Их пот смешался, его темные волосы щекотали ее шею.

— Боже мой, Эдди, — сказала она, когда прилив страсти начал понемногу затихать в ней. — Я никогда, никогда… — Она покачала головой, еще не придя в себя окончательно. — Все было так великолепно, мне, конечно, не стоит говорить тебе об этом, но…

— Почему не стоит? — спросил он, поднимая голову. — Ты что, считаешь, что для меня все было иначе? Ты не думай, у меня никогда не было так ни с одной женщиной!

— Я не знаю! Я знаю только одно: больше такого не случится никогда!

— Ну-ну! — Он засмеялся, откинувшись назад, чтобы заглянуть ей в лицо. — Ты полагаешь, то прекрасное, что произошло между нами, больше никогда не повторится? Просто когда мы станем заниматься любовью в третий раз, мне хотелось бы сделать это в постели!

— В третий раз? А как насчет второго?

— Это и был наш второй раз!

— Вот как? Когда же был первый?

Она посмотрела ему в глаза, они так хитро блестели.

— Ты действительно ничего не помнишь? — спросил Эдди. — Тебе было шестнадцать и тебе так хотелось иметь черную кожаную куртку, что ты бы разрешила трахаться с тобой любому парню из нашего квартала. Ты помнишь, что я как раз и был последним? Я до сих пор чувствую тот цементный пол! Но сегодня мы хотя бы лежим на деревянном!

— Боже!.. Ничего себе! — воскликнула Маккензи. — Теперь я вспомнила, ты был таким милым мальчишкой в самом конце. И первый оргазм у меня был именно с тобой! Конечно, я не поняла это в то время! — Она уставилась на него, широко раскрыв глаза от ужаса. — Ты знал об этом все это время и ничего мне не сказал?! Ты — просто ублюдок!

Он засмеялся.

— Ты, наверное, права. Когда твои братья представили нас друг другу, мне нужно было сказать: «Привет, я тот парень, с которым ты трахалась, чтобы получить кожаную куртку!»

Он снова начал целовать ее, и она расслабилась в его объятиях. У него был такой рот, который она желала бы целовать постоянно, и ей все было бы мало. Но она сделала над собой усилие и оттолкнула его, потом поднялась на ноги, ухватившись за край стола.

— Мне нужно идти. — Она собрала одежду и быстро оделась. — Я пришла, чтобы… — она нахмурилась, завязывая пояс, — сказать, что мы больше не должны встречаться! И я не хочу, чтобы ты бегал и жаловался моей матери! Я выхожу замуж за Элистера!

— Не морочь мне голову, — сказал он, начиная одеваться. — Ты так же сходишь по мне с ума, как и я по тебе! Я чувствую это здесь.

Он положил руку ей на холм Венеры и слегка сжал его. Она прижалась к нему и позволила приласкать себя. У нее снова возникло желание, и она застонала.

— Боже, Эдди, я могла бы начать все сначала, и прямо здесь. — Она отошла от него и поискала свои туфли. — Мне нужно бежать.

— Я люблю тебя, Маккензи, — сказал Эдди, глядя, как она надевает туфли. Его глаза сверкали от удовольствия. — Я никогда никому не говорил этого…

— Вот здорово, — пошутила Маккензи, не поворачиваясь к нему лицом. — Мне кажется, ты готов жениться на мне и усыновить моего маленького светловолосого ребенка, когда он родится у меня?!

— Я это сделаю, — сказал он, не сводя с нее глаз, когда она наконец повернулась к нему. — Я сказал тебе, что люблю тебя!

Она посмотрела ему в глаза и кивнула.

— Да, — подтвердила она.

Ей так хотелось сказать ему: «Я тоже люблю тебя, мой милый Эдди. Боже, я просто схожу по тебе с ума! Но я собираюсь выйти замуж за Элистера!»

Ей даже не нужно было говорить этого. Она видела по его лицу, что он знал все, о чем она думала. Ее молчание объяснило ему больше, чем любые извинения. Он закончил одеваться в мрачном безмолвии. Они больше ничего не сказали друг другу, все и так было ясно! Даже их страсть ничего уже не могла изменить.

Перед тем, как она открыла дверь, чтобы уйти, он крепко прижал ее к себе.

— Не выходи за него замуж, — сказал он. — Ты совершишь огромную ошибку.

Она смерила его ледяным взглядом и открыла дверь, послав ему прощальный поцелуй.

В этот вечер она договорилась с Элистером о дате их свадьбы.

Майя осторожно вылезла из-под Дэвида. Он совсем прижал ее к стенке. Он перекатился на другой бок и что-то пробормотал во сне. Часы на столике показывали три. Майя оделась и встала перед ним. Она видела перед собой тело пловца. Его грудь поднималась и опускалась, он спокойно дышал во сне. Он был таким соблазнительным и красивым и мог доставить удовольствие любой женщине. Майя откинула покрывало и посмотрела на его тело. Его член вяло лежал между ног. Почему она так боялась его, когда он становился большим и твердым? Она прикрыла Дэвида, и он во сне натянул покрывало до самых плеч.

Майя прижалась лбом к холодному оконному стеклу его спальни. Она видела резкий свет уличных фонарей. Майя подумала: может ли где-нибудь быть более одиноко и мрачно, чем в Манхэттене в три часа ночи? Проехали такси и полицейская машина, спотыкаясь, тащился пьяный.

«Филипп, Филипп, может быть, ты тоже не спишь в Париже и тоже думаешь обо мне?! Ты бы мог мне помочь…»

На кухне она нашла блокнот и написала в нем: «Дэвид, дорогой, ты такой милый! Я всегда хочу оставаться тебе другом. Пожалуйста, прости меня, я не могу спать. Пошла домой. Увидимся. С любовью М.»

Майя на цыпочках пошла в спальню и оставила записку у него на подушке. Она нашла свое пальто и шла к двери, когда ее плеча коснулась рука. Она вскрикнула и от испуга вздрогнула. Резко повернувшись, она увидела в темноте обнаженного Дэвида.

— Как ты можешь убегать от меня подобным образом? — мрачно спросил он.

— Я-я не могла спать, — заикалась она. — Я оставила тебе записку.

— Ты что, стараешься, чтобы я снова почувствовал себя прокаженным?

Майя вздохнула.

— Нет, нет, ты же знаешь, что это не так. Я просто… Она беспомощно покачала головой.

— Майя… — Он обнял ее. — Ты разрешишь мне любить тебя?

Она застыла.

— Было бы лучше, если бы ты не делал этого…

— Но я ничего не понимаю! — воскликнул он. — Это же была твоя идея. Ты что, не помнишь?

Она отошла от него, опустилась в кресло у двери и закрыла лицо руками.

Он присел рядом с нею на корточки.

— Неужели все было так ужасно? Неужели я настолько неуклюжий?

Она подняла голову и посмотрела на него. Она видела обиду на его лице. Его сильное тело и широкие плечи белели в свете, проникавшем с улицы.

— Дэвид, мне вообще не нравится секс! — вдруг выпалила Майя. — Мне бы так хотелось почувствовать что-то! Я так хотела этого сегодня. Я думала, что сегодня все будет по-иному. Мне казалось, если я сама захотела, то все станет менее… Я не знаю, как объяснить — менее страшным.

Дэвид недоумевающе покачал головой.

— Майя, я хотел доставить тебе удовольствие.

— Я знаю. Я все понимаю!

Она посмотрела на него, и у нее по щеке скатилась слеза.

— У тебя так только со мной? Или со всеми мужчинами? — спросил он.

— У меня не было мужчин…

— Разве мы не можем найти какой-то выход? — Он взял ее за руку. — Майя, это ведь и моя жизнь. Если у тебя какие-то трудности, мне следует помочь тебе избавиться от них.

Он некоторое время смотрел на ее грустное лицо, потом улыбнулся.

— Нам, наверно, стоит попрактиковаться! Она отодвинулась от него.

— Да, тебе бы это было приятно!

Они оба встали, и его лицо помрачнело.

— Ты до сих пор влюблена в Филиппа Ру, не так ли? Значит, все дело только в этом.

Она устало прислонилась к стене.

— Нет, ты ничего не слышал из того, что я сказала тебе, Дэвид. Я написала правду в записке. Я хочу, чтобы мы были друзьями. Ты мне нравишься. Ты согласен? Но сейчас мне нужно идти домой.

Сначала он как будто хотел остановить ее, но потом его лицо стало каменным. Он молча открыл дверь.

Майя вышла, стараясь не прикоснуться к нему. В лифте она начала плакать. «Только не жалей себя, — приказала она сама себе. — У тебя есть все, о чем может мечтать любая девушка, но, наверное, с тобой не все в порядке. Что-то не срабатывает. Нет! Не следует так думать о себе. Просто ты до сих пор влюблена в Филиппа!»

Наконец, пришло ей в голову, она хотя бы рассталась со своей девственностью. Чтобы как-то подбодрить себя, она дала клятву, что ни один мужчина не станет спать с ней, кроме Филиппа.

Он просто околдовал ее. И это колдовство воздвигало непреодолимую стену между ней и любым другим мужчиной.

Она почти убедила себя в том, что это никакая не проблема, а просто чудесный секрет между нею и Филиппом.

Она схватила такси и приехала к дому Уэйленда в половине четвертого.

Тихонько закрыв за собой входную дверь, она на цыпочках вошла в квартиру. Из его спальни доносился шум: крики, вопли и звук разбившегося стекла. Она слушала, широко раскрыв глаза, ей показалось, что кто-то избивает Уэйленда. Взволнованная, она постучала в дверь спальни. Наступила тишина. Наконец Уэйленд сказал:

— Да?

— Это я, Майя. У тебя все в порядке?

Он открыл дверь и выглянул. Она поняла, что он голый.

— Сегодня мальчики очень шумят, — шепнул он ей. — Прости, малышка, я скажу им, чтобы они вели себя потише.

Он закрыл дверь, она почувствовала, что ее начало тошнить, и побежала в туалет. Ей показалось, что все это уже было когда-то. В смятении она встала под горячий душ, потом энергично растерлась полотенцем. Ею вдруг овладело сумасшедшее желание позвонить матери, потом заказать разговор с Филиппом, чтобы просто услышать его голос, сесть на самолет и улететь куда-нибудь, чтобы это был не Париж и не Нью-Йорк. Нужно просто вылезти из старой кожи.

Майя легла и попыталась заснуть. Она погрузилась в полузабытье, ее мучили сексуальные кошмары. Она видела оргию, в которой участвовали все знакомые ей люди: Уэйленд с его обычными мальчиками-проститутками, Маккензи с огромным животом, Элистер, который трахался с безликой моделью, ее мать, пытающаяся соблазнить Филиппа. Дэвид щелкал огромным кнутом. Она сама тоже была обнаженной, и ей было страшно стыдно. Ее руки были привязаны к кольцу, торчавшему из стены. Внезапно очнувшись, вся в поту, она села в постели. Было 6:45 утра. Она дрожала и чувствовала сильную усталость. Майя поняла, что в Нью-Йорке есть только один человек, который может ей что-то посоветовать.

В половине восьмого Майя медленно шла по Лексингтон-авеню к квартире Бомона. Она не могла объяснить себе, почему это делает. Она совершенно не отдохнула, в голове была путаница. Было ясно только одно — ей необходимо с кем-то поговорить и привести в порядок свои мысли. Она не так хорошо знала Колина, но о нем много говорили, сначала ее мать, а потом Уэйленд.

Когда они встречались, он всегда интриговал ее, и ей хотелось побольше узнать о нем, задать ему много вопросов. Она слышала, что к нему часто обращаются за советом. Наверное, это происходило потому, что он такой маленький и талантливый. В нем существовало что-то, что притягивало к нему людей. Как и ее в это утро.

Оно было ветреным, а улицы почти пусты. Нью-Йорк вдруг показался ей незнакомым городом. Было открыто несколько кафе. Она заглянула в одно: там завтракали угрюмо и молча.

Майя не могла даже подумать о еде. Из автомата она позвонила Колину.

Казалось, что он не удивился, услышав ее голос, хотя было еще очень рано, и она до этого никогда не звонила ему.

Он сказал:

— На углу Лексингтон и Пятьдесят первой улицы есть кафе. Давайте там встретимся? Я буду через пятнадцать минут…

Майя нашла это кафе и ждала там, заказав кофе. Она не представляла, что же ему скажет?

Он влетел через десять минут и сел напротив Майи. Он, как обычно, был в черных вельветовых брюках и черной водолазке.

— Какой чудесный сюрприз!

Перегнувшись через столик, он поцеловал ее в щеку.

— Я волновался о тебе — ты живешь в одной квартире с Уэйлендом и не поддерживаешь никаких отношений со своей матерью.

— Как она? — вырвалось у Майи. — Мне нужно о многом спросить вас.

Колин серьезно посмотрел на нее. Подошла официантка. Она приняла его заказ и подлила кофе Майе.

— Ты хочешь услышать голую правду? — спросил он. — Ты готова ее выслушать? Я знаю, что тебе самой сейчас очень нелегко…

— Откуда вы знаете? Он тихо засмеялся.

— Ну, я не настолько самоуверен, чтобы принять звонок от чудесной девушки, да еще так рано утром, только на свой счет. Ты позвонила мне потому, что у тебя какие-то неприятности, не так ли? Если судить по твоему лицу, то они — эмоционального плана…

Майя отвела свой взгляд от его добрых, но проницательных глаз.

— Мне действительно нужно поговорить с кем-то, — пробормотала она. — Я понимаю, что у нас не те отношения, но… вы всегда казались мне нормальным и милым человеком. Я имею в виду, если судить по тому, что я слышала о вас.

Колин улыбнулся.

— Кажется, у меня создалась репутация человека, который может помочь людям разобраться в их проблемах. Я не могу понять, почему. Моя собственная жизнь не такая уж примерная…

— Потому что вы такой хороший! — выпалила Майя.

Он высоко поднял бровь. В это время официантка поставила перед ним яичницу. Он начал очень медленно есть и, погодя, ответил:

— Я почти всегда был как бы наблюдателем жизни. Может быть, именно поэтому я со стороны вижу все гораздо ярче и точнее.

Он сделал глоток кофе.

— Послушай, Майя. Мне нужна твоя помощь. Я хочу, чтобы ты помогла кое-кому, кто медленно, но верно убивает себя! Это тот человек, которого я люблю и уважаю настолько, что не могу спокойно наблюдать, как он просто губит себя.

— Вы говорите о моей матери? Он утвердительно кивнул.

— Она в очень плохом состоянии. Все связано с наркотиками. Эти чертовы уколы витаминов у шарлатана, которого зовут Доктор Приятных Ощущений! Уколы стали плохо влиять на ее работу. Если она не перестанет их делать, то через год или два потеряет работу! И ее вообще никуда больше не возьмут!

— Боже мой!

Майя подперла подбородок рукой.

— Я ничего об этом не знала. Уэйленд с ней больше не встречается, и у меня не было о ней никаких сведений.

— С тех пор, как он перестал общаться с ней, она стала еще хуже. Но, Майя, еще есть лучик надежды.

Он улыбнулся ей.

— Она просто без ума от нового дизайнера, считает, что именно она открыла это дарование. Анаис Дю Паскье…

— Вы все знаете? — спросила Майя.

— Не беспокойся, я не выдам твой секрет. Уэйленд показал мне твои модели, и я понял, что только ты могла быть их автором. Ты удивительно талантливый дизайнер, Майя. Ты создала модели для того участка рынка, для которого еще не работал никто. И сделала это великолепно.

— Просто забавно, что ей нравятся эти модели… — Майя грустно улыбнулась. — Мне всегда казалось, что моей матери понравятся мои модели, если только она не будет знать, что их придумала я.

Колин наклонился к ней.

— Майя, ты сможешь кое-что сделать для нее?

— Что? Она не желает видеть меня!

— Уэйленд сказал мне, что ты никому не даешь интервью. Анонимность и тайна Анаис утвердилась в мире моды. Почему бы тебе не дать твоей матери эксклюзивное интервью? Позволь, чтобы «Хедквотерз» организовал его. Когда она приедет, ты будешь ждать ее.

— И вы считаете, что мы упадем друг другу в объятья и поклянемся в вечной любви и преданности?

Майя грустно посмотрела на него.

— Колин, она просто повернется и выйдет из комнаты!

— Может быть, ты и права, — признал Колин. — Но нам нужно попытаться сделать хоть что-нибудь или, скорее, все что угодно, чтобы как-то помочь ей.

Он попросил у официантки счет.

— Тебе не хотелось бы посмотреть, каким может стать полуразрушенное, грязное и убогое помещение, если над ним немного поработать?

Войдя в его просторную комнату, Майя оглянулась и села на диван, предварительно сбросив с него множество журналов. На стенах висели последние рисунки Колина. Это были прекрасные красочные воплощения моделей Билла Бласса, Холстона и Джеффри Бина.

— Вам удалось придать им роскошный, почти скульптурный вид, — восхитилась она.

Колин придвинул к дивану кресло. У него были такие озабоченные и серьезные глаза.

— Почему ты захотела повидать меня? — спросил он. Майя откинулась на мягкие подушки и глубоко вздохнула.

— Я знаю, что мне нужно пойти к врачу-психотерапевту, но я не могу заставить себя сделать это. Мне показалось, что лучше всего поговорить с вами — если только у вас есть время.

Он внимательно слушал ее. Она рассказала ему все. Никогда и никто не слушал ее так, как сейчас Колин.

У него было такое выражение лица, что Майя чувствовала: она говорит что-то важное и умное, даже если и немного путано. Она казалась себе такой интересной собеседницей, что решила вспомнить всю свою жизнь.

Ей было не стыдно описывать ему сексуальные подробности. Майя говорила о своих ощущениях, как будто это были чьи-то, а не ее клинические симптомы. Внимание Колина делало ее жизнь важной и открывало какие-то перспективы. Его сочувственное спокойствие гасило ее чувство стыда и страх, успокаивало ее, снимая панику и истерию.

Когда она закончила, он сжал ее крепко сцепленные руки. Это был жест симпатии и сочувствия.

— Я все прекрасно понял, — тихо сказал он. — Я не специалист, Майя. Может быть, врач-психотерапевт мог бы обсудить с тобой твое детство и выяснить причину твоего страха. Я не могу поставить тебе диагноз…

— Это все неважно. — Майя встала и широко развела руки. — Мне уже гораздо лучше. Я все рассказала вам и избавилась от тяжкого гнета. Может быть, я научусь жить с этим и не ждать слишком многого от этой сферы жизни.

— Но почему ты хочешь прожить свою жизнь в состоянии эмоциональной недостаточности? — неожиданно взорвался Колин. — Ты — такая красивая и талантливая…

Она удивленно посмотрела на него. Он покачал головой.

— Не обращай на меня внимание, дорогая. У меня есть свои комплексы. Мне всегда казалось, что красивые, высокие люди должны быть очень счастливыми. Я не понимаю, почему тебе должно недоставать какого-нибудь аспекта интересной и полной жизни и, в особенности, любви или сексуальных отношений?! Но обещай мне, что, если тебе станет совсем плохо, ты пойдешь к врачу, или хотя бы встретишься снова со мной!

Майя села и начала тщательно разглаживать свою длинную и пышную юбку.

— Что, если я и Филипп по-настоящему влюблены друг в друга? — спросила она. — Может, он единственный мужчина в моей жизни? Вы что, не верите в любовь?

Колин задумчиво улыбнулся ей.

— Да, я верю в любовь, — тихо ответил он. — Я много лет люблю твою мать. Но я не позволил, чтобы это стало для меня наваждением. Тебе легче считать, что твоя любовь к Филиппу мешает тебе быть счастливой — это так легко все объясняет!

— Но я чувствую любовь Филиппа! — запротестовала Майя. — Даже сейчас я знаю, что когда-нибудь мы будем вместе!

Колин пожал плечами.

— Многие люди живут надеждой, Майя! Мне кажется, что так жить невозможно. Надежда убивает радость настоящего! Если ты живешь надеждой, ты лишаешься радости от сегодняшнего дня!

— Вы сказали, что любите мою мать, — резко возразила она. — Разве вы не живете надеждой?

— О нет! — Он пристально смотрел на нее. — У меня нет никакой надежды, и я не жду, что будет что-то хорошее. Я превратил мою любовь в любящую дружбу. И она всегда будет именно такой.

— Моей матери повезло, что у нее есть такой друг, — сказала Майя. — По ее щекам покатились слезы от жалости к себе и к матери. — Спасибо, что вы пытаетесь мне помочь, и спасибо вам за мою мать.

Она глянула на часы.

Колин встал, и Майя наклонилась, чтобы поцеловать его в щеку.

— Я всегда верила в вас, — сказала она.

Майя пошла на Лексингтон-авеню в свой банк, чтобы выяснить положение с финансами. На ее счетах собрались чеки из «Хедквотерз». Уэйленд предоставлял ей квартиру и наряды, и Майя тратила совсем мало наличности. Колин помог ей понять: для нее настало время начать свою собственную жизнь.

Через месяц она переехала в квартиру на Шестидесятой улице. Сначала она работала в гостиной, поставив там длинный стол. Она сидела в кресле с высокой спинкой, делала наброски и готовила лекала. Ей было приятно готовить новую коллекцию из двенадцати вещей. Майя представила себе эту коллекцию как основу гардероба молодой работающей и модной женщины. Он вполне мог годиться ей на разные случаи жизни.

Все вещи должны великолепно сидеть на фигуре и быть прекрасно сшиты. Майя выбрала красивые и мягкие ткани, какие она только смогла найти. Уэйленд представил ей новых мастеров и изготовителей образцов. Майя показала им методику конструирования, которой она научилась в Париже, и они выполнили прекрасные наряды, которые стоили гораздо дешевле своих парижских аналогов.

Майе нравилось работать. Она представляла себе Филиппа в его студии на Авеню Марсо — как он выбирал ткани, как проводил примерки, волновался по поводу воротников, пуговиц. Их жизни шли параллельно друг другу.

Она не стала сближаться ни с кем. Несколько раз ей звонил Дэвид. Маккензи так и не извинилась перед ней. Ей показалось, что Уэйленд был слегка обижен на нее за то, что она переехала от него. Она ужинала с ним раз в неделю и иногда встречалась с Колином. Она была одна, но не одинока.

После разговора с Колином что-то успокоилось в ее душе. Пока она была довольна жизнью. Иногда жаркими и беспокойными весенними ночами она пыталась лучше узнать свое тело. Лежа в постели, она трогала свои груди, ее рука забиралась между ног, и Майя представляла, что это рука Дэвида или Филиппа. Ей хотелось достичь оргазма и понять, наконец, почему ее тело отвергало сексуальное наслаждение. Все было так сложно. Она решила, что лучше всего с головой уйти в работу.

Майя оформила свою квартиру в любимых тонах — синих и серых.

Все выглядело мягким и женственным. Если бы кто-нибудь проник в ее спальню с кружевными подушками и белоснежным покрывалом, он никогда не поверил бы, что эта красавица блондинка изгнала секс из своей жизни.

Маккензи Голд стала леди Брайерли в результате тихой церемонии в церкви Британского консульства в Нью-Йорке. Был июль, и к тому времени она, по словам Уэйленда, стала огромной, как бочка. Срок ее родов был настолько близок, что в ближайшей клинике для нее была зарезервирована палата, ожидавшая ее сразу после бракосочетания. На короткой церемонии присутствовали только ее родители и братья. Была и сестра Элистера Хилари, которая прилетела из Шропшира. На ней, конечно же, был костюм из твида!

После многих звонков через океан и встреч с адвокатами всем стало ясно, что Элистер унаследовал титул и некоторые долги. Это и стало его вкладом в их брак.

Маккензи считала, что все это неважно — она зарабатывает достаточно для них двоих, а теперь уже и троих. Ее работа обеспечивала им огромные доходы, торговля в магазинах «Голд!» процветала. Отделение в Лос-Анджелесе тоже расширялось.

Ее наимоднейшее свадебное платье, изготовленное из белого кружева со шнуровкой на корсаже, было необычайно сексуальным. Создавалось впечатление, что невесту застали в нижнем белье. Это платье пользовалось огромным успехом у самых записных модниц. Маккензи сделала тактический маневр и хитро поделилась своим замыслом с прессой за два месяца до намеченной даты!

«Лейблз» радостно назвали платье первым дизайнерским нарядом для беременных новобрачных. «УУД» поместил рисунок с подписью:

««Голд!» убивает двух птичек одним ударом. Свадебный наряд, который можно носить девять месяцев до брака».

На бракосочетании пресса резвилась от души. «Лейблз» разместил своих фотографов у входа и у задних дверей клиники на Парк-авеню. Обычно еврейские невесты не проводили свое бракосочетание с английскими аристократами в церкви, но влиятельные друзья отца Элистера сумели помочь молодым.

«Лорд и леди Брайерли обменялись кольцами, — написал в статье репортер «Лейблз», — а потом прямо из церкви отправились в модную клинику на Парк-авеню. Роскошная палата была полна родственников. Там и состоялся прием с шампанским».

Когда они выходили из лимузина перед клиникой, фотограф из «Лейблз» смог сделать снимок.

Родственники Маккензи ждали их. На лице матери было знакомое Маккензи осуждающее выражение, но она предпочла его не замечать. Мать надела на себя маску страдания в тот момент, когда Маккензи отказалась пригласить Эдди Шрайбера на свадьбу.

Тост провозгласил Элистер. По лицу Эстер текли слезы, когда она с бокалом шампанского в руке чокалась с дочерью, лежавшей огромной глыбой на постели. Все чувствовали себя неловко, собравшись вместе и принимая Элистера в свою семью.

— Теперь мне придется называть вас мамочка и папочка, — попытался он пошутить с Эстер.

— А нам придется называть вас лорд Элистер? — ответила она.

Эйб Голдштайн пребывал в прострации. Из того, что говорила сестра Элистера, он не понимал ни слова из-за ее английского акцента. Он предпочел, чтобы она общалась с Реджи и Максом. Молодые пили шампанское, хихикали и шептались.

Через два дня родился достопочтенный Джордан Аквариус Брайерли. «Лейблз» назвали его «первым дитя аристократа и дизайнера: младенцем родителей — богатых хиппи!»

Маккензи умолила репортеров, чтобы они не писали о том, что когда родился ребенок, его отец был «в отключке», наглотавшись наркотиков.

— Он в шоке от того, что потерял отца и брата, — шепнула она им. Фотограф, тоже попробовавший наркоты, которую ему предложил Элистер, понимающе кивнул. В журнале «Дивайн» семейный портрет появился спустя два месяца.

Маккензи получила огромный букет белых роз от Корал Стэнтон. Были цветы от всех поставщиков материалов для империи «Голд!», букеты от служащих всех бутиков «Голд!» и горшок цветов от семейства Голдштайн, приветствовавшего появление на свет своего первого внука.

После четырех дней, проведенных в клинике, Маккензи вернулась домой. На головке сына была повязка, которую прислали ее друзья из Виллидж. В квартире Маккензи вынула младенца из вышитой и украшенной лентами переносной колыбельки, которую презентовал поставщик тканей. Она поднесла малыша к зеркалу.

Элистер побежал наверх, чтобы понюхать спрятанный кокаин.

Вместе с поздравительной карточкой они получили огромный букет от Эда Шрайбера.

— Весьма мило, — заметил Элистер и понюхал кокаин. Маккензи посмотрела на него, ей показалось, что он на что-то намекал, но он был слишком занят, насыпая аккуратные дорожки кокаина на стеклянный столик.

— Я наняла дворецкого-азиата, — сказала Маккензи.

Она уже наняла горничную, которая согласилась присматривать за младенцем, когда они будут уходить из дома.

— Ради Бога, следи, чтобы она не увидела, как ты нюхаешь кокаин. Элистер, ты сказал, что перестанешь заниматься этим. Ты мне обещал!

Он сидел на диване и корчил рожи сыну.

— Мне легче общаться с ним, когда я кайфую!

— Вот дерьмо!

Он подал ей последние номера «Лейблз» и других журналов.

Маккензи лениво полистала их. Она нашла страницу с репортажем об их бракосочетании.

— Эти фотографии можно поместить в наш семейный альбом, — заметила Маккензи. — Боже, какая я была огромная!

Она снова поднесла к зеркалу Джордана и начала ворковать с ним.

— Это был ты, моя малышка. Ты был таким огромным в животике своей мамочки! Посмотри, Элистер, он не открывает глаз. Он даже не знает, что уже дома!

Джордан захныкал, и она начала целовать его головку, покрытую мягким светлым пушком.

— Дай мне подержать моего сына! — попросил Элистер. Он уселся рядом с ней на диване и взял в руки маленький сверток. Она боялась давать ему младенца. Что, если он уронит его?

Она наблюдала, как он качает ребенка на руках и смотрит в его личико.

— Как ты думаешь, кто-нибудь станет называть его Аквариус?

Он посмотрел на Маккензи и захохотал.

Кокаин хорошо действовал на него — у него было прекрасное настроение, и ему хотелось вести бесконечные беседы. «Почему он не может быть всегда таким без наркотиков?» — подумала Маккензи.

— Ты гордишься мной, дорогой? — спросила она.

— Конечно! Ты такая храбрая. Но понимаешь, этот младенец… он не очень похож ни на меня, ни на тебя. Они не могли дать нам чужого малыша? Как ты думаешь?

Она захихикала и сказала:

— Мы скоро узнаем. Если он начнет нюхать кокаин, то можно быть уверенным, что он твой сын.

Элистер посмотрел на нее и положил младенца ей на колени.

— Эй, мне придется подходить к телефону. Может, нам звонят по важному делу. Мы теперь не можем терять деньги, разве я не прав?

Маккензи нахмурилась.

— Нет, лишние деньги нам не помешают, особенно, если ты будешь продолжать тратиться на наркотики.

Элистер засвистел и вышел из комнаты. Маккензи посмотрела на красивый букет от Эдди, и ей стало больно.

— Дорогой мой, у тебя все в жизни будет, — шепнула она сыну. — У тебя будет красота, вкус, культура, деньги… все, чего не было в моей жизни.

Она слышала, как Элистер говорит по телефону в соседней комнате. Лорд Брайерли, — подумала она. Она увидела в зеркале свое отражение. Леди Брайерли, женщина, у которой было все — деньги, титул, прекрасный ребенок. Почему же ей так грустно? Она все прекрасно понимала. Каждый раз, когда она вспоминала Эдди, все становилось ясным: она вышла замуж не за того мужчину. Она чувствовала это всем своим существом. Ей стало так одиноко: она разошлась со своими родителями, поссорилась с Майей, распрощалась с Эдди. Маккензи решила, что ей пора со всеми помириться. Она понимала, что ее брак долго не продлится, и ей понадобятся друзья. Теперь, когда Элистер дал ей свой титул, он считал, что может делать что угодно. А ему были нужны только наркотики! Малыш заплакал.

— Вот дерьмо! — сказала новая леди Брайерли.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Лорд и леди Брайерли все время были в центре внимания. Их фотографировали, следили за каждым их шагом, брали у них интервью. Этот прессинг не ослабевал.

Появилось новое определение — «их изнасиловали средства массовой информации!» Быть постоянным объектом пристального внимания становилось трудно. Какую газету ни возьми, в глаза бросалось: «модная парочка», «семья года», «титулованные современные молодожены». «Лейблз» придумал новый термин для отпрысков из родовых семей, которые заключали браки с теми, кто стоял гораздо ниже их в социальном плане — «Простократия!»

Все устроители выставок, показов моделей и вечеринок обязательно приглашали Брайерли. Если они приезжали на встречи и празднества, то были «обречены» на успех! Маккензи привнесла налет хиппи на самые модные курорты. На нее смотрели, разинув рты, когда она прилюдно начинала кормить Джордана грудью. Как только она расстегивала блузку, их столик окружали ширмами в самых шикарных ресторанах. В «Сан-Тропезе» ее попросили покинуть ресторан, когда она пожелала кормить сына грудью в общем зале.

Реклама еще раз утвердила за Маккензи имидж нарушительницы правил и революционерки, и это послужило тому, что в ее бутиках все прибавлялось покупателей. Самой большой проблемой «Голд!» было увеличение производства одежды для продажи. Было похоже, что подключение фабрик в Калифорнии станет единственным выходом из положения. Братья Голдштайн летали туда, чтобы прийти к окончательному решению. Они подписали соглашение с фабрикой, которая бралась выпускать для них всю новую серию одежды.

— Но никакого «рабского труда»! — предупредила их Маккензи перед тем, как подписать документы. — Теперь я — леди Брайерли: я все время на виду. И мне не нужно, чтобы на меня смотрели, как на эксплуататора, наживающегося бесчестным образом!

— Я не знаю, что значит наживаться бесчестным образом, — ответил Реджи. — Но если имеются в виду хорошие доходы, то я полностью за это!

— Но не за счет ограбления рабочих! — заорала Маккензи. — Я хочу, чтобы они работали в нормальных условиях и получали хорошую зарплату.

— Мы займемся этим, — ответил Реджи и ушел. Теперь Маккензи больше всего боялась, что ее братья сделают что-то скверное, перехитрят ее, и это плохо отразится на бизнесе и бросит тень на ее имя. Она подумала, что, имея дело с Эдди, она была бы в курсе всего и могла бы помешать махинациям родственников. Но ей потребуется еще некоторое время…

В течение трех недель после рождения сына Элистер изображал из себя любящего папашу. Ему нравилось позировать с ребенком и Маккензи для всех изданий, которые желали запечатлеть первых аристократов Америки, занимающихся дизайном и продажей одежды. Но как только шум стал стихать, он снова начал «свои обходы». И Маккензи по вечерам оставалась одна.

Однажды, как только Элистер ушел, она позвонила Майе.

— Ты можешь простить меня? — спросила она. — Я понимаю, что была страшной сукой, но я скучаю без тебя.

— Ты предала меня и мою веру в тебя, — ответила Майя. — Мне трудно простить тебя.

— Пожалуйста, постарайся, — умоляла ее Маккензи. — Ты же знаешь, что я не имела в виду все то, что наговорила тебе. Пойми, что женщины, когда они беременны, иногда ведут себя непредсказуемо! Ты должна сделать мне скидку на это!

Маккензи посмотрела на спящего сына, он лежал в своей великолепной кроватке.

— Ты хотя бы приди посмотреть на моего сыночка. Он такой милашка, и мне некому похвалиться им!

— Ты что, шутишь? Твои фотографии вместе с ним печатаются везде!

— Да, но моя мамаша держится в стороне… Майя, у меня нет настоящей семьи. Что ты делаешь сейчас? Я так одинока. Элистер снова начал гулять. Ну, ты понимаешь, что я имею в виду. Он начинает с «Канзас-Сити Макс», там встречается со своими дружками, потом они отправляются в «Дом», или к «Артуру», или же в «Син»…

— Ты что, всего этого не знала, когда выходила за него замуж?

— Я надеялась, что брак и отцовство изменят его, — вздохнула Маккензи. — Пожалуйста, Майя, приходи ко мне. Разве тебе самой не бывает одиноко? Нам всегда было так весело друг с другом. Я же просила тебя простить меня. Что тебе еще нужно? Клятва кровью?

Майя покачала головой. Против Маккензи было невозможно устоять, и она тоже чувствовала себя одинокой.

Она приехала на следующий вечер. У них снова возникло что-то вроде дружбы, но Майя старалась держаться отстраненно. Она понимала, что никогда больше не сможет полностью доверять Маккензи.

А Маккензи рассказывала о себе откровенно.

— Секс с Эдди погубил для меня все! — сказала она Майе, когда они склонились над кроваткой Джордана.

— Просто, наверное, ты не можешь иметь в этой жизни всего.

Маккензи грустно посмотрела на Майю.

— Эдди показал мне, как бывает, когда ты по-настоящему любишь другого человека. Мое тело так желает его и постоянно вспоминает о нем. Ты можешь себе представить, что это такое?

— Да… Я так же хочу Филиппа. У тебя бегают по коже мурашки?

— Ты понимаешь! — Маккензи быстро поцеловала ее в щеку, и они отправились в огромную гостиную.

— Как насчет Дэвида? Он так великолепен! Разве он не может заменить тебе Филиппа?

Майя не отвела глаз от проницательного взгляда Маккензи.

— Я пыталась сделать именно это, но ничего не вышло. Я все еще влюблена в Филиппа.

Маккензи схватила ее за руку.

— Мы обе влюблены не в тех мужчин, и у нас обеих нет будущего! Боже, Майя, какая трагедия! Мы обе достигли успеха! У нас много денег! Но мы ужасно несчастны!

— Я не могу ничего объяснить с рациональной точки зрения, — сказала Майя. — Мне он кажется единственным мужчиной, которого я могу любить! Мы так… подходим друг другу! Ты понимаешь, что я хочу сказать?

Маккензи оставила бутылку шампанского, которую собиралась открыть, откинулась назад в кресле и закрыла глаза.

— Подходите друг другу? Боже, я понимаю, что ты хочешь сказать!..

Она вздохнула и открыла бутылку, пробка взлетела к потолку.

— Мы все равно приговорены к печали, и нам следует напиться по этому поводу!

Майя улыбнулась, она сидела рядом с Маккензи на огромном диване.

— Но я не чувствую себя приговоренной! — Она подняла хрустальный бокал. — В глубине души я верю, что мы с Филиппом будем вместе. Может, в этом мало смысла, но я продолжаю верить в это…

Маккензи тоже подняла бокал.

— Мне бы хотелось так же думать о себе и Эдди… Но я замужняя леди, понимаешь? Какого черта, неужели он станет меня ждать? За что мы выпьем, Майя? У меня нет подходящего тоста.

Они чокнулись, Майя пожала плечами.

— Давай выпьем просто за окончание войны во Вьетнаме, — предложила Маккензи. — Это очень важно для всех.

— Ты все еще видишься с Эдом? — спросила Майя.

— Нет, я только разговариваю с ним по телефону. Так мне спокойнее, но… — Маккензи, отхлебнув шампанского, захихикала. — Когда я слышу его голос, я начинаю заводиться… Желание пронизывает все мое тело, я возбуждаюсь! Когда я вешаю трубку, мне нужен холодный душ, чтобы несколько остыть!

Майя засмеялась и покачала головой.

— Ты, как всегда, не стесняешься!

— Но я действительно завожусь от одного звука его голоса.

— Ты никогда не предлагала Эду встретиться с Дэвидом и дать ему какой-нибудь деловой совет? — спросила Майя. — Ты говорила мне, что Эд прекрасно разбирается в бизнесе.

— Да, он опытный человек. Он знает гораздо больше, чем я. Я могу моделировать одежду и оформлять наши магазины. А он разбирается во всех финансовых делах. Боже, как же я его люблю!

— Он встретится с Дэвидом?

— Почему бы и нет? — Маккензи налила еще шампанского. — Давай сведем наших мужчин. Майя, у меня появится причина позвонить Эдди!

Эд Шрайбер и Дэвид Уинтерс сразу же понравились друг другу. Наверно, это произошло в первую очередь потому, что они совершенно не так представляли друг друга. Дэвид считал, что он увидит кислого, нудного, всего в чернилах старомодного бухгалтера, который совершенно не разбирается в моде. Эд ожидал встретить женоподобного модельера. Им было приятно убедиться в том, что они ошибались.

Эта встреча была одинаково важной как для Дэвида, так и для Эда. Шрайбер уже решил уйти из «Голд!», как только ему подвернется что-то подходящее. После бракосочетания Маккензи ему стало так неуютно в этой компании. До этого он встречался с ней на совещаниях, и у него тлела надежда, что она передумает насчет Элистера и предпочтет его.

Кроме того, решение перевести и базу производства в Калифорнию, где был дешевый (иногда и подпольный) контингент рабочих, окончательно убедило Эда в том, что его дни в компании сочтены.

Эд хотел наладить работу на этой фирме и найти нового дизайнера, с которым мог бы использовать опыт, накопленный во время работы в «Голд!». Там он постиг тонкости розничной торговли «от и до». Он знал, как покупают ткани и изготавливают одежду, как отправляют продукцию в магазины и прибыльно продают ее. У него было природное понимание моды — Реджи и Макс так и не пришли к этому. Эд понимал, как важен для покупателя выразительный фирменный знак. Он верил, что фирменный знак станет орудием торговли в семидесятые годы! Удачно разработав стиль фирменной марки, вы могли проникнуть на определенный рынок сбыта. Теперь стал важен не только дизайн, но и определенный имидж.

Они встретились в кафе в районе Манхэттена, где размещались магазины и магазинчики одежды. Мужчины «прощупывали» друг друга во время ленча. Дэвид описал наряды, которые он моделировал. Он назвал их «модели-оболочки». Они включали в себя основу одежды хорошего качества — костюмы, платья и пальто для молодых женщин. Эд задавал ему множество вопросов.

— Откуда вы все это знаете? — спросил его Дэвид.

— Вы смеетесь? — ответил ему вопросом на вопрос Эд. — Я же работал у Голдштайнов! У них чувство «шмоток» просто в крови!

— «Шмотки»? — Дэвид затруднился в произнесении этого слова.

— «Шмотки» — тряпки, фасоны, дизайн, — подтвердил Эд. — Вы что, не знаете этих названий, такой терминологии?

— Мне придется ее выучить.

— Послушайте, — Эд начал жестикулировать, держа на вилке соленый огурчик, — я думал, что никогда не смогу различить юбку в складку от присобранной юбки, но знания потихоньку накапливаются. Расскажите мне, откуда вы знаете Маккензи?

— Мы вместе учились в «Макмилланз». Даже тогда было ясно, что она сильно отличается от остальных студентов. Я всегда знал, что она или достигнет огромного успеха, или ее ждет жуткий провал.

— Она смогла трансформировать свои идеи в миллионные сделки, — заметил Эд. — Ее продажи растут с каждым днем. Восемнадцатилетние подростки приходят к ней в магазины. Они знают, что им по карману ее последние модели. Она выпускает модели, не претендующие на долгую жизнь! Что можете предложить вы?

Дэвид отложил свой сэндвич и серьезно посмотрел на Эда.

— Полную противоположность, — сказал он. — Мой идеальный покупатель — женщина, которая не расстанется с одеждой, купленной у меня, до тех пор, пока та не расползется по швам. Моей покупательнице лет двадцать пять, ей нужна одежда для работы и «на выход». Стильная, хорошая одежда для длительной носки.

— Как вы представляете себе магазины для продажи ваших моделей?

— Мечта каждого дизайнера — «Бендел», «Блуминг-дейл», «Бонвит», «Теллер»…

Эд понимающе кивнул головой.

— Вы — очень интересный мужчина, вы бы могли стать кинозвездой.

— Какое это имеет отношение к нашему разговору? — Дэвид от смущения рассмеялся.

— Я подумал… — Эд постучал пальцем по лбу. — Все начинается здесь, компьютер начинает разогреваться, и мне приходит в голову хорошая идея. Дэвид, вы понимаете, я знаю секрет, как продавать завтрашние модели. — Он помолчал, пока официантка снова наполнила их чашки кофе, потом продолжил: — Насколько хороши модели Маккензи? С ее моделей делают копии, и иногда копии лучше оригинала. Разве другие дизайнеры не могли бы делать что-то подобное? Просто все дело в том, чтобы все хорошо сочеталось. Синий верх, желтая юбка и парочка цепей и медальонов, не так ли? Но подростки покупают совсем не это. Они покупают имидж! Торговый знак, бирку, наклейку, ярлык! Важную роль играют декор, освещение, музыка, яркие пластиковые фирменные пакеты…

— Но мои модели просты и элегантны, Эд! — заметил Дэвид. — Хорошо сшитая одежда — и все. Никакой музыки и никаких дополнительных и отвлекающих моментов.

— У меня уже появились кое-какие идеи по этому поводу, — ответил Эд. — Но прежде всего, мне нужно увидеть вашу одежду, чтобы узнать, что вы делаете и какой имидж предлагаете на продажу.

Как и договорились, они встретились в квартире у Дэвида в следующее воскресенье. Дэвид показал наброски и первые образцы четырех моделей платьев, костюмов и пальто, которые положат начало первой коллекции. Платья были скроены из «чулка». В них отсутствовали швы, и они плотно обтягивали фигуру. Это был совершенно новый тип одежды — мягкие ткани, облегающие силуэты — он подходил для любого случая.

Эд даже присвистнул, увидев эти модели. Он сидел в кресле, обитом кремовой «рогожкой», в гостиной Дэвида.

— Да, после этого одежда «Голд!» выглядит просто дешевкой! Вы действительно сможете наладить массовое производство этих моделей?

— Я работаю с великолепным старым портным, — сказал Дэвид, присаживаясь напротив Эда. Его глаза сияли. — Я мог бы договориться с ним насчет лекал. Но очень важно найти хороших швейников, которые станут шить мои модели. Кроме того, нужны изготовители образцов, и следует подыскать рабочие помещения. Но у меня нет денег на все это…

Эд нетерпеливо замахал руками.

— Это моя проблема. По какой цене будут продаваться эти модели?

— Примерно сто — сто двадцать пять долларов за пальто…

— Вы сможете работать напряженно, Дэвид? Это тяжкий, изнурительный труд.

Дэвид утвердительно кивнул.

— Если бы вы задали мне этот вопрос несколько месяцев назад, я не смог бы вам уверенно на него ответить. Но я приготовил все эти модели за два месяца. Я жил как во сне, ко мне вернулось мое честолюбие.

Сам того не желая, он взглянул на фотографию Майи, которая стояла у него на книжном шкафу. Эд тоже посмотрел на нее.

— Вы хотите это сделать ради нее? Она очень красива.

— Нет, я хочу это сделать именно потому, что теперь я точно знаю — она никогда не станет моей.

Дэвид встал, взял фотографию и засунул ее подальше за книги. Он принес из кухни еще кофе. Эд помешал кофе и молча покачал головой.

— Что-то не так? — спросил его Дэвид.

— Я не могу поверить, что все так просто. — Сказал Эд. — Вы — талантливы, а я твердил себе, что мне нужен новый хороший дизайнер, и тогда я смогу начать новую жизнь. Теперь у меня нет причин оставаться в «Голд!».

— Вы действительно уверены, что сможете найти деньги для финансирования нашего проекта?

— Совершенно уверен. Модная индустрия разрастается, как монстр. Люди, с которыми я имею дело в банках, сгорают от желания вкладывать в нее деньги. Дэвид, мне нравятся ваши модели. Чтобы продать их, я буду использовать и вас! Ваше имя, ваше лицо. Вы должны стать известным всем и прежде всего средствам массовой информации.

— Но я вас предупреждаю, что мне трудно находиться в центре внимания.

— И это прекрасно. Вы будете углубленным в себя и занятым своим делом одиночкой. Мы используем ваш имидж. В семидесятых на этом будет строиться вся продажа модной одежды. Я обещаю вам, что женщинам это очень понравится.

Они обменялись рукопожатиями — Дэвид с долей неуверенности, а Эд — весьма решительно. Он знал, что все будет хорошо! История моды повторяется. Дэвид Уинтерс — это имя станет известным в мире американской моды!

Эд принял решение в этот воскресный день, когда шел к себе домой в Вест-Сайд. Он пытался сообразить, как ему лучше уйти из «Голд!». Ему не хотелось просто формально подать заявление об уходе. Нельзя так заканчивать длительные хорошие рабочие отношения с Голдштайнами. Это чересчур официально и неприятно. Он решил сначала повидать Маккензи.

— Это очень важно, — сказал он ей по телефону. — Мы могли бы повидаться вечером, хотя бы минут на тридцать?

— Ты помнишь, что я теперь замужем. Ты не забыл об этом?

Она захихикала, ей хотелось пофлиртовать с ним.

— Это всего лишь дело, — резко оборвал он.

— О? Как плохо… — вздохнула она. — Ладно, я сегодня буду дома.

Маккензи повесила трубку и пошла наверх переодеться.

Ей надоело носить свои платья. Братья решительно отказывались приобретать хорошие дорогие ткани, которые могли бы повысить качество ее моделей. И Маккензи начала сама, как бы в знак протеста, носить дорогие вещи от Холстона. Английские наряды от Джин Муир и Зандры Родес заняли место в ее шкафу. Это был не совсем ее стиль, но она теперь леди Брайерли, которой не пристало носить виниловые юбочки по двадцать пять долларов за штуку! Она выбрала серое шелковое платье в цветочек. Оно было утонченным и сексуальным в одно и то же время. После рождения Джордана ее груди остались крепкими. Когда она вошла в детскую, чтобы проверить, как он спит, она обратила внимание на то, что грудь сильно натянула тонкий шелк платья.

В этот день отпросились обе ее прислуги, а Элистер, как всегда, «налаживал связи». Малышу уже исполнилось шесть месяцев, и он, как правило, спокойно спал всю ночь. Маккензи стояла над его кроваткой. Ей хотелось, чтобы он заплакал, и у нее появился повод взять его на руки и приласкать.

Он был чудесным, милым ребенком. Джордан стал самым важным событием в ее жизни.

Маккензи вспомнила, что сейчас приедет Эд, и у нее побежали по коже мурашки. Она старалась позабыть удивительную сцену у него в офисе, но воспоминания давали место фантазиям и желаниям, и она не всегда могла их контролировать!

Она пошла в гостиную и аккуратно убрала там все принадлежности Элистера, которые он использовал во время приема наркотиков. Ей не хотелось, чтобы Эд их увидел.

После рождения ребенка она почти не занималась сексом с Элистером. Он или был на взводе после кокаина, или же ему было плохо, и он жаждал снова насладиться наркотиками. Она устала подлаживаться под его настроение. Теперь, когда у нее был Джордан, ей, если сказать правду, стало просто наплевать! Брак был фасадом совместной жизни совершенно разных людей, живших под одной крышей. Она больше не любила его, если когда-нибудь вообще любила! Элистер уходил каждый вечер, но ей стало все неинтересно — вечеринки, где в дыму вспыхивали лампы фотографов, и глаза были устремлены на нее. Ей было гораздо приятнее проводить вечер с Джорданом, не говоря уже о возможности провести его с Эдом!

Когда снизу позвонили и сказали, что пришел Эд, она быстро оглядела себя в зеркале. У нее отросли волосы, она убрала их назад и завязала черный бант. Когда она открыла дверь и увидела его глаза, у нее сладко защемило сердце. У него был слегка понурый вид, и ей это очень понравилось.

На нем была темная в клеточку спортивная рубашка и синие брюки. На плечи он набросил трикотажный свитер. Его работа в «Голд!» придала ему вид процветающего человека. Он стал гораздо лучше одеваться. Маккензи впустила его в дом и быстро поцеловала в щеку. Эд никак не реагировал.

— Как ты? — спросила она, ведя его в большую гостиную. Они недавно заново оформили ее в приятных сливовых и серых тонах. — Я теперь не вижу тебя на совещаниях. — Маккензи взяла с маленького столика на колесах бутылку шампанского и поставила рядом два бокала. — Мой отец тоже не бывает на них, мне кажется, что возраст дает о себе знать. Но я рада, что не вижу его там.

— А меня? — спросил он. Маккензи посмотрела на Эда.

— Я не знаю, радуюсь я или грущу. — Она подала ему бутылку. — Открой, Эдди.

Он открыл бутылку, и они посмотрели друг на друга.

— За что выпьем?

— Я не знаю, наверно, за моего сына. Теперь он для меня самое главное в жизни.

Они чинно чокнулись и стали пить шампанское, глядя друг на друга.

— Ты скучал без меня? — наконец спросила она.

— А как ты думаешь?

— Малыш, как же я скучала по тебе, — вздохнула Маккензи. — Эдди, ты должен мне помочь убедить братьев поднять фирму на новую высоту, — начала она. — Я уже не могу с ними разговаривать. Получается, что мой брак возвел между нами высокий забор. Если бы ты мог убедить их!

— Я ухожу из компании, — прямо сказал он. Он не отводил от нее своих синих глаз. — Я пришел к тебе, чтобы сказать об этом. Я покидаю «Голд!».

Она смотрела на него и молча качала головой.

— Я знала, что ты так сделаешь, я всегда знала это!

— Ты не выглядишь слишком разочарованной.

— О Эдди… — Она протянула руку и коснулась его руки. — Я бы все отдала, только чтобы ты остался. Ты единственный, кому я так доверяю. Я могу как-то переубедить тебя?

— Нет, так будет лучше, леди Маккензи!

— Не смей так говорить! — Она схватила его за руку, и между ними словно пробежал электрический заряд. — Когда ты так называешь меня, я начинаю ненавидеть мой титул. Мне кажется, что я его уже ненавижу. Если бы ты видел, как лебезят передо мной официанты…

— Но ты же вышла замуж ради этого, — спокойно напомнил он.

Она прямо посмотрела на него и отпустила его руку.

— Я уже говорила тебе раньше — мне был нужен отец для моего Джордана. Его настоящий отец. Ты можешь думать что угодно, Эдди, но у меня есть совесть. Мне казалось, что стоит попробовать, хотя в глубине души я знала, что из Элистера не выйдет хороший муж и отец. Понимаешь, я сделала это ради моего сына. Все считают меня эгоистичной сумасшедшей сукой, но если бы они знали меня получше, то поняли бы, что мне не все безразлично! Меня волнует судьба моей страны, ее людей. Мне бы хотелось, чтобы закончилась эта ужасная война…

— Я понимаю тебя.

— Эдди, — начала Маккензи и наклонилась вперед. — Для меня смысл жизни состоит не только в том, чтобы делать деньги и развлекаться… Я участвовала в протестах. Я протестовала против несправедливости… и «Лейблз», и «Уименз Уэр» насмехались надо мной, но я победила! Я хочу остановить эту войну, остановить дискриминацию! На свете так много всего, что следует изменить!

— Мне это нравится, — сказал Эд. — И ты стой на своем. Стой на своем, что бы тебе ни говорили.

— Элистеру на все наплевать, Эдди, ему лишь важно, чтобы под рукой была «кока», выпивон, сигареты… разные наркотики для возбуждения! — произнесла Маккензи, осознавая вдруг, что, пожалуй, говорит лишнее. Она просто подтверждала его наблюдения, высказанные почти год назад.

— Он не один такой, — Эд пригубил вино. — Говорят, что Корал Стэнтон — та еще штучка, и вообще в мире моды практически половина таких хиппи.

— Мне от этого лучше не становится, — заметила она, не спуская с него глаз. Ей так хотелось подсесть к нему, положить голову ему на плечо, но она знала, что поддаваться чувствам нельзя. — Ну ладно. — Она взяла себя в руки и выпила немного шампанского. — Сознавайся. Кто там к тебе пристает? Наверняка кто-то из китов. Бетси Джонсон? Холстон?

— А как насчет Дэвида Уинтерса?

— Дэвид? — Она даже подскочила. — Ты шутишь? Да и потом он не такая важная птица!

— Я его сделаю очень важным!

— Ушам своим не верю! Майя сказала, что он просто хочет переговорить с тобой! Я оказываю приятельнице услугу, а у меня из-под носа крадут лучшие кадры!

— Никто меня не крал! — произнес Эд, поднимаясь. — У меня своя голова на плечах! Чтобы попасть в бизнес, мне нужен был модельер — и с Дэвидом мы поладили. Я давно хотел уйти из «Голд!», мечтал об этом с тех самых пор, как ты вышла замуж за своего лорда.

— Так-так. — Маккензи тоже поднялась и стала расхаживать по комнате взад и вперед. Затем она резко повернулась к нему. — А деньги откуда?

— Деньги найдутся. Это уж мое дело.

— А он тут при чем?

— Он придумает такое платье, какое захочет иметь в своем гардеробе каждая женщина. Оно будет… ну, я не знаю, абсолютно гладкое, никаких складок… из такой необыкновенной материи, нечто особенное…

— Особенное!.. — Она всплеснула руками. — Я уже умоляла Реджи сезона два назад сделать что-то в этом роде, но мне ответили, что это слишком дорого. А я бы сама создала такие шикарные наряды.

— Да, это стоит недешево, — согласился Эд. Он опять опустился на диван и вытянул ноги. — Дэвид сказал мне, сколько это будет стоить. Но все его платья недешевы. Знак качества.

— Он ведь человек не очень деловой, — предупредила она.

— Зато я деловой, — произнес он. — Дэвиду останется только рожать идеи и выглядеть таким же симпатягой.

— Симпатягой? — Она перевела дыхание. — А это здесь при чем?

— Абсолютно уверен в том, что женщины побегут покупать наряды у такого симпомпончика, как Дэвид.

Она насупилась.

— А как же они догадаются, что он такой красавчик? Ты что же, на каждый ярлык приклеишь его мордашку?

— Неплохая, кстати, мысль… сделаю что-нибудь в этом роде, — ответил он и улыбнулся.

— Вот и делись профессиональными секретами! И подумать только, всему этому ты научился в «Голд!» — Она вновь наполнила их бокалы и быстро опорожнила свой. — Ну, Эдди, меня-то ты не забудешь, надеюсь? — сказала она, ловя его руку и пожимая ее. Несмотря на свою сдержанность, ей очень хотелось прикоснуться к нему. — Знаю, что многое у меня пошло наперекосяк, и все же хочется думать, что в один прекрасный день…

— В один день! — прервал он ее. — Ты что же, полагаешь, что я буду ждать этого «одного дня»? Я ведь говорил тебе до появления этого лорда и твоего замужества, как нуждаюсь в тебе. Но ты выбрала титул…

— Я выбрала отца Джордана! — закричала она. — Разве ты мог жениться на мне, зная, что я ношу под сердцем ребенка другого мужчины?

— Мог, потому что любил тебя, — ответил он просто. — Этот заурядный, ординарный еврейчик сделал бы такое по любви.

— О, прошу тебя, не говори о любви в прошедшем времени, — взмолилась она, мгновенно растеряв все свои амбиции. — Ведь ты еще любишь меня! Я знаю, знаю! Я читаю это в твоих глазах, Эдди! И я люблю тебя! Ну, пожалуйста…

— Уже не смешно. — Он вновь поднялся с дивана. — Мне нужно идти.

Он направился к двери, Маккензи пошла за ним. Она успела раньше положить руку на дверную ручку, она заставила его обернуться и взглянуть на нее.

— Может быть, поцелуешь меня на прощание? — тихо произнесла она.

Он наклонился к ней, глаза его сверкали, в них было нетерпение и гнев. Она замерла. Это была такая великолепная пытка. Его губы легко коснулись ее лица. Он не собирался сдаваться.

— Значит, ты решился! — воскликнула она, не спуская с него глаз. — Значит, ты решил теперь жить без меня!

— Ты все правильно поняла, — сказал он. — Чего ж тут непонятного! Что еще мне остается делать? Мы не виделись несколько месяцев!

— Но теперь все будет по-другому, Эдди! У меня теперь есть возможность…

— Слишком поздно, Маккензи. Все пошло кувырком, я ухожу с этой работы и… — Он махнул в сердцах рукой. — Я не бегаю за чужими женами.

Глаза его горели адским огнем, и она была не в силах более владеть собой. Рука ее коснулась его лица, погладила гладко выбритую щеку.

— Ну и тяжело же с тобой вести переговоры.

Она попыталась рассмеяться. Мягкая кожа под ее рукой казалась такой незащищенной. Глаза его были так выразительны, их темная глубина отражала целое море чувств.

— Тебе, наверное, все это доставляет удовольствие? — спросил он с горечью. Она заметила, как он судорожно перевел дыхание. — Потому что я не умею просто играть… — На мгновение его рука скользнула по ее щеке, излучали тепло его глаза, устремленные на нее, она увидела в них желание. И в этот момент он распахнул дверь и стремительно вышел, не оглянувшись.

Она вернулась в гостиную, пустую, холодную, слезы катились по ее щекам.

— Ты сама во всем виновата, — громко произнесла она. Потом взглянула в зеркало, посмотрела на ту женщину, которой только что отказали в том, о чем она так мечтала. — Леди Маккензи, мать твою! — рявкнула она своему отражению. Прежде чем снять трубку телефона, она допила шампанское. — Реджи? — произнесла она, когда на другом конце провода услышала голос брата. — Эд Шрайбер только что ушел от нас. Не пускай его завтра на порог фирмы. Сегодня же смени все замки. Я знать не хочу, как ты это сделаешь — вызови кого-нибудь, скажи, что это сверхсрочно. Позаботься о том, чтобы очистили его ящики, пусть вернут ему все его барахло. И рассчитайся с ним, выплати все до последнего.

— Ты уверена в том, что говоришь? — хриплым голосом спросил Реджи.

— Абсолютно. Он только что ушел от меня…

— Что там между вами произошло?

— Да ничего. — Она сделала паузу. — Он открывает собственное дело, нашел нового модельера. Не знаю уж — на чьи деньги, но только мы им в этом помогать не собираемся.

Она повесила трубку. Она знала, что поступает неразумно, но надо было дать выход эмоциям, разочарованию, да и шампанское действовало так, что виновного найти было необходимо. «Если бы Майя не познакомила Эда с Дэвидом, — думала она, — этого никогда не произошло бы».

Она позвонила Майе. Телефон долго не отвечал. «Неужели эта сука где-нибудь развлекается?» — подумала Маккензи, чувствуя, как гнев нарастает в ней. Она не вешала трубку.

— Добрый день, — услышала она женский голос.

— Ах ты, сучка! — взорвалась Маккензи. — Припоминаешь свою блестящую идею познакомить Эда с Дэвидом? Если бы я могла оставить Джордана одного, не преминула бы сейчас же прийти и вырвать с корнем прядь твоих вшивых блондинистых волос!

Она собралась перевести дыхание, когда голос в трубке произнес:

— Говорит автоответчик Майи Стэнтон. Если вы хотите оставить сообщение…

— Да, очень хочу, — зарычала Маккензи. — Это говорит леди Маккензи Брайерли…

— …дождитесь…

— Передайте Майе Стэнтон, только очень прошу не пропустите ни слова…

— …звукового сигнала…

— Сигнала! — Маккензи вопила изо всех сил: — Пошла ты к ядреной матери! Понятно?! Пошла ты на… — Она в ярости бросила трубку и почувствовала себя немного лучше.

Откупорив еще одну бутылку шампанского и приложившись к ней, она пошла взглянуть на ребенка, а затем принялась ждать Элистера.

Он объявился в половине третьего утра, лицо его было сосредоточено, глаза блестели. Она сидела на кровати, на коленях у нее лежали кипы журналов мод. Он был удивлен, что она не спит.

— Что случилось? Не спится? Или меня поджидала? — Он бросил пиджак на кресло и рухнул на кровать.

— Да, я не могла уснуть, — сказала она. — И мы должны поговорить.

— А нельзя ли в другой раз, — пробормотал он. — Я безумно устал. Весь вечер пропагандировал наш «Голд!»…

— Так я тебе и поверила! — закричала она.

— Тсс! — Он приложил палец к губам, глаза у него закрывались. — Ты разбудишь Джордана.

— О нем не беспокойся, он ничего не слышит. А где же ты так устал? Опять трахал манекенщиц, обещал им выгодные контракты?

Он повернулся на спину и расплылся в улыбке. Кажется, он немного дрожал. Подтянул к себе колени.

— Ты знаешь, Мак, что такое «спидболл»?

— Что? Коктейль такой, наверное. Он рассмеялся.

— Ну да — коктейль, но его не пьют. «Спидболл» — это героин в одной руке, чистый героин, а в другой — простая «кока»…

— Элистер, если ты не завяжешь с героином, то будешь уволен, кроме того, считай, что мы в разводе!

— Разве одно связано с другим? — спросил он насмешливо. — Какое отношения работа имеет к брачным узам? Ты по-другому пела, заставляя меня побегать при открытии того самого первого магазинчика, от тебя было не отвязаться.

— Я не собираюсь жить с наркоманом!

— А я еще не пристрастился к «спидболлу»… пока еще нет, — бормотал он. — Я приберегаю его на тот случай…

— Ты бы лучше о сыне подумал! — выкрикнула она и, помолчав, задала мучивший ее вопрос:

— Элистер, зачем ты женился на мне?

— Вроде бы все к этому шло. Но интересно узнать, а зачем ты выходила за меня замуж? Ведь ты теперь леди Брайерли, не так ли? Чего ж тебе еще надо?

— Но я думала, что мы будем вместе. Я полагала, что у нас будет интересная жизнь…

— Расскажи это Эду Шрайберу, он любит такие штучки.

— Тебе что же, нашептали всякую ерунду обо мне и Эде?

— А, — вздохнул он, — мне-то что?..

— Он был здесь сегодня вечером. Он пришел сказать, что покидает «Голд!».

— Лучших новостей в этом году еще не было.

— Я так хотела лечь с ним в постель… и не смогла…

— Я повешу тебе завтра на шею шоколадную медальку лорда Брайерли. Или женщинам вешают за такие подвиги какие-нибудь другие медальки? Ну что ж, дорогуша, я что-нибудь да придумаю.

— Элистер! Я хочу, чтобы ты понял! Наркотики лишают тебя рассудка, не говоря уж о потенции.

— Ну у Эда-то с этим все в порядке. Не сомневаюсь…

— Оставь Эда в покое. Он к нашей жизни не имеет никакого отношения.

Элистер повернулся и взглянул на жену, его светлые волосы были спутаны, лицо бледно.

— Не знаю, в самом деле, зачем ты вышла за меня замуж. Я хочу сказать, я знаю, что из-за титула, ведь ты и думать-то о замужестве стала лишь после смерти моего отца…

— Я полагала, что буду счастлива замужем, — сказала она. — Нас так часто называли «парой года», что я действительно в это поверила. Я знала, что мы женимся не по любви, но считала, что мы нравимся друг другу, уважаем друг друга. А теперь я начинаю терять уважение к тебе.

Он свесил ноги с кровати и отшвырнул туфли. Потом, вздохнув, улегся поудобнее.

— Мак… жизнь пошла кувырком…

— Но почему?

— Ничто меня больше не интересует, только кайф.

— Так лечись, Элистер. Мы можем себе позволить лучших целителей. Обратись за помощью! Ты же умный человек…

— Эх, может быть, так и надо сделать. — Он пожал плечами. — Найти какого-нибудь мудреца. Ну отыщи мне какого-нибудь старца, Мак.

— Вот это другой разговор, конечно же, я найду! — Она наклонилась и поцеловала его в лоб. Итак, она заставила его понять, что он нуждается в посторонней помощи. Одной проблемой стало меньше. — Все еще будет хорошо, Элистер. Все изменится к лучшему. Ведь у нас все есть, дорогой. Было бы обидно все это потерять!

Она принялась раздевать его прямо в постели. Прошла минута, и его худое обнаженное тело прижалось к ней. Она заставила его обнять себя — обнаженная, она положила его между ног, потерлась о него. Его мягкий член раздражал ее.

— Мак, — произнес Элистер в темноте, — я не употреблял сегодня «спидболл», я имел дело с чистой «кокой». Она не такая приставучая. И качества отменного… без примесей…

Слова эти перешли в бессмысленное бормотание, и на середине фразы он заснул. Она вслушивалась в его неровное дыхание и с тоской думала о том, что такого раньше за ним не замечала. Целитель спасет его от наркотиков, выявит причину его саморазрушения. Он вернет ему прежнюю форму. Брак их можно еще спасти, надо только бороться. «Но Эд… — вдруг подумала она. — Так ли трудно тебе заснуть сегодня, как мне? Думаешь ли ты обо мне сейчас? Или уже нашел кого-то на эту ночь? У такого сексуального парня не должно быть проблем с девочками». Она почувствовала, как от ревности сжимается сердце, она представила его сейчас в объятиях другой женщины, которой он овладевал страстно, как некогда ею, сходя с ума, теряя контроль над собой.

Она укрыла Элистера получше, подоткнула одеяло, и он пробормотал что-то несуразное во сне. Она положила руки поверх шикарных простыней «порсолт», которые всегда — с тех пор, как узнала, что ими любит пользоваться Джеки Кеннеди — мечтала иметь. Думала ли она, что такими простынями придется укрывать мужа-наркомана? Кашемировые коврики ценою по триста долларов за штуку — они ей тоже снились — окружали их кровать. Она автоматически погладила один из них и пододвинулась ближе к Элистеру, словно пытаясь передать ему тепло своего тела.

Утром ее разбудил звон будильника, и Джордан еле слышно заплакал в соседней комнате. Его надо было переодеть, а нянька приходила на час позднее. Еще ночью Элистер принял в кровати свою любимую позу, тесно прижавшись к ней сзади. Он так и не согрелся, но по крайней мере перестал тяжело дышать. Она стала осторожно выбираться из его объятий, будить его не хотелось, но он держал ее крепче обычного. Еще минуту или две она пыталась вылезти из постели, плач Джордана становился все громче, и вдруг все ее тело как будто пронзило током — она замерла, напряглась, ее бросило в жар, потом — в холод. Так уже случалось в самые напряженные мгновения ее жизни. Когда она победила на конкурсе «Дивайн», когда Элистер сообщил ей о том, что стал лордом, и теперь, теперь ее тело знало, что произошло нечто ужасное, тело сообщало ей об этом.

Она внезапно поняла, что ее крепко держит в своих объятиях мертвый человек.

Как только эта мысль дошла до ее сознания, она, широко открыв глаза, замерла, уставившись в одну точку. Она застыла в ужасе, а рот разверзся в крике. Не отдавая себе отчета, она просто принялась вопить. Пытаясь вырваться из холодных рук Элистера, сжимавших ее в последний раз, она голосила и голосила, пока во рту не пересохло. Ее плач раздавался в унисон плачу ребенка в колыбели, так же вместе через некоторое время они затихли. Был 1968 год, но для нее наступил конец шестидесятых…

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

— Для него было бы куда лучше, если бы наркотик не был таким чистым. Кокаин такой чистоты может остановить сердце…

— Я думаю, ему в любом случае было лучше умереть — парень был конченный…

— Он не оставил ей ничего, кроме своего титула и массы долгов. Все торговцы наркотиками в Манхэттене говорят, что тот был должен им деньги…

— Ей нужен был лишь его титул, вы же понимаете… Они оба задирали нос перед другими людьми…

— Она не хочет покидать свою квартиру — винит себя в его смерти…

Сплетни, сплетни, сплетни… Смущенный Колин выслушал их все. Сейчас он ехал на встречу с Уэйлендом, собираясь вместе с ним пообедать. Он должен успокоить Уэйленда, встревоженного последней вспышкой ярости у Корал, когда та вцепилась в волосы модели и ударила ее по лицу, о чем, несомненно, будет напечатано в очередном номере «Лейблз» на следующей неделе. Колину было тяжело оттого, что приходилось скрывать свои подозрения. Он был почти уверен, что план систематического уничтожения Корал, конечно же, задуман Говардом Остином и кем-то из «Дивайн», возможно, Донной Брукс. Но хуже всего было предчувствие, что смерть Элистера Брайерли стала не только похоронным звоном по шестидесятым — за два года до их завершения — но также первой из многих трагедий, которые неминуемо поразят мир моды.

Легкие деньги и быстрые успехи середины шестидесятых начали испаряться в клубах дыма марихуаны и в ливнях кокаина. Появившаяся в шестидесятые одежда стала быстро выглядеть безвкусной, куцей и дешевой. Винил носился плохо. Статус — новое слово в мире моды — поднял голову, когда женщины захотели носить хорошую одежду, которая имела бы дорогой вид.

— Долой дешевку! — объявил Уэйленд.

Холстон был одним из первых американских дизайнеров, который предусмотрел возвращение этого консервативного взгляда на качество. За ним внимательно наблюдал Эд Шрайбер, у которого были свои собственные планы насыщения вновь открывающегося рынка. Мода, похоже, завершала полный круг, и Корал оказалась единственной, кто был готов к этому, предвидел это. Несмотря на взлеты и падения своих пристрастий, свое эксцентричное поведение, свои наскоки и выпады, она все же сохранила острый взгляд в будущее, все еще понимала эволюцию моды как никто другой.

— Ты должен передать ей это! — согласился Уэйленд. — Она еще сохранила свое врожденное чутье.

Корал приветствовала возвращение элегантности. Изящно скроенные платья из хорошей ткани должны снова выйти из хромированных рамок ее собрания. И она снова, как всегда, будет высшей судьей!

Находясь в состоянии возбуждения после сильной инъекции, сделанной доктором Роббинсом, она покинула свой офис ради первого интервью, обещанного Анаис Дю Паскье. Лимузин мчал ее в «Хедквотерз». Тут Корал ожидал сюрприз — Уэйленд Гэррити встречал ее у главного входа в магазин. Они не разговаривали с тех пор, как поссорились из-за того, что он собирался поддержать Майю. А теперь, когда лимузин подъехал, он ступил с тротуара и распахнул дверцу.

— Корал! — Он протянул руку. — Ты выглядишь великолепно!

Корал вышла из автомобиля.

— Уэйленд. — Она холодно улыбнулась. — Какой сюрприз…

Корал выглядела вовсе не великолепно. Она казалась очень больной женщиной, которая старалась держаться. Напряженность лица, выражение глаз, подергивание уголков ярко накрашенного рта выдавали ее состояние. Он взял ее за руку — она была как тростинка. Он повел Корал по ступеням к массивной парадной двери «Хедквотерз», оттуда к особому лифту для ВИП, который должен был поднять их на четвертый этаж.

— Что она за человек? — спросила Корал. — Я уже вообразила эдакую свеженькую красотку типа Бардо…

— Ну, она действительно красива — это ты угадала правильно, — согласился Уэйленд. Они вышли из лифта и направились длинным коридором к демонстрационному залу.

— Как ты живешь, Корал, дорогая? — доброжелательно спросил он.

Она сжала его руку.

— Лучше быть не может! Мода близка к тому, чтобы вступить в новую эру элегантности. Наступает очень волнующее время. Я смогу снова полюбить моду, Уэйленд!

Майя уже полчаса ожидала мать в демонстрационном зале, приводя в порядок платья своей новой коллекции, развешанные на портативных — предназначенных специально для выставок — стойках. Когда она услышала голос матери, у нее в животе образовался холодный ком страха, хотя она считала, что уже готова к этой встрече. В этот день она оделась с особой тщательностью, выбрав одно из своих пробных платьев из мягкой белой шерсти. Ее жизнь была теперь настолько сконцентрирована вокруг дизайна, что одобрение матери и возможная в дальнейшем дружба с ней означали для Майи многое. Она стояла и смотрела, как они входят в зал.

— А вот и она! — торжественно заявил Уэйленд и показал на Майю.

Корал уставилась на дочь.

— Ничего не понимаю… Где Анаис?

— Я и есть Анаис, мама, — сказала Майя. — Я так счастлива, что тебе понравились мои дизайны. Я дизайнер этой линии. Это я!

У Корал округлились глаза. Она обвела взглядом комнату, разглядывая новые образцы, развешанные на стойках, и отошла от дочери.

— Разве это не чудесно, — расцвел Уэйленд, — у нее такой успех!

— Ты хочешь сказать, что меня разыграли? — воскликнула Корал, — что никакой Анаис нет?

— Она есть, она — это я! — Майя подошла, чтобы обнять ее. — Мама, тебе нравятся эти платья, и это я создала их! Ты восхищалась кое-чем, что сделала я! Давай простим друг другу все. Пожалуйста, станем друзьями!

Слезы бежали по ее лицу, когда она обнимала хрупкое тело матери. Она даже не представляла, какое действие окажет на нее это воссоединение. Теперь, наконец, она увидела шрам, но он не показался ей таким страшным, как она опасалась.

Уэйленд обнял их обеих.

— Давайте все заключим мир! Пусть все снова будет как в добрые, старые времена, — настаивал он.

Корал вырвалась из их объятий.

— Боюсь, что все это слишком поздно.

— Мама, пожалуйста…

— Полагаю, что вы оба считаете себя ужасно умными оттого, что сумели так одурачить меня? — вскричала Корал. — Что ж, вы смогли обмануть меня — ваша взяла. И я обозлена на вас обоих.

Но тут почти бессознательно она протянула руку и ткнула пальцем в особенно красивое пальто. Сняв с себя шаль, Корал облачилась в пальто и с восхищением оглядела себя в зеркале.

— Я должен уйти, — сказал Уэйленд, — оставляю вас тут одних.

Корал, продолжая разглядывать себя в зеркале, поворачиваясь то в одну, то в другую сторону, даже не заметила его ухода. Майя наблюдала за матерью. Очевидно, нельзя было рассчитывать на слащавое примирение. Но она чувствовала, что должна нести определенную ответственность за это хрупкое создание.

— Мама, — начала она, — ты не очень хорошо выглядишь…

— Я чувствую себя великолепно! — отрезала Корал. Она повесила пальто на место и взглянула на висящее рядом платье.

— Ты слишком тоненькая…

— Герцогиня Виндзорская говорит, что женщина не может быть слишком тоненькой… — Она приложила платье к себе и посмотрела в зеркало.

— Мама, — сказала Майя, кладя руки ей на плечи, — взгляни на меня. — Корал медленно перевела безумный взгляд на лицо дочери. — Как, по твоему мнению, я выгляжу?

Глаза Корал блеснули.

— Ты прекрасная женщина, Майя, — сказала она. — Я могу почти ревновать тебя… Ревновать к твоей молодости, к твоей красоте…

Майя легонько встряхнула мать, по-прежнему держа ее за плечи:

— Тогда почему ты не можешь оставить эту… враждебность? Я могла бы опереться на твой интерес, на твою дружбу. Почему ты так затрудняешь все для меня?

Корал сделала шаг назад, драматичным жестом откинула рукой прядь волос, обнажив шрам.

— Вот почему! — воскликнула она. — Сначала ты попыталась убить меня, а теперь хочешь, чтобы мы стали закадычными подругами. Я не знаю, смогу ли простить… — Неожиданно она стала валиться, и Майя быстро подставила ей стул. Корал опустилась на него, голова у нее тряслась.

— Вот видишь, мама. Тебе нехорошо. Прошу тебя… Я буду помогать тебе, заботиться о тебе. Пожалуйста, мама, умоляю тебя… — Майя стала на колени возле нее, держа за руку. — Прекрати эти инъекции. Эта дрянь убивает тебя. Тебе ее нужно все больше и больше, и в какой-то день…

Корал отбросила руку дочери. Она выпрямилась, отвергнув попытку Майи помочь ей, и слабо усмехнулась.

— Ты поможешь мне? Я думаю, что это совершеннейший абсурд, когда ребенок думает, что может указывать своим родителям, как им жить. — Она огляделась по сторонам в поисках своей шали, подняла ее и накинула на плечи. — До свидания, Майя.

Майя бессильно смотрела, как она выходила из демонстрационного зала.

* * *

По пути Корал сделала остановку, и пока машина ее ждала, приняла взбадривающую таблетку. В офис она вернулась энергичной и словно немного опьяневшей. И тут же стала пересматривать макет июльского номера. Она должна найти замену материалу об Анаис Дю Паскье, для которого были оставлены шесть пустых полос.

Зажужжал интерком, и раздался голос Вирджинии:

— Донна Брукс хочет видеть вас.

— Пришли ее ко мне.

У Корал напряглась шея, когда свежая, улыбающаяся Донна появилась в дверях.

— Вы ее встретили? — жадно спросила Донна.

— Кого?

— Анаис Дю Паскье. Ллойд сказал мне, что вы обеспечили первое интервью с ней. Вот это удача! Поздравляю. И как она? Я обожаю ее модели.

— Очень жаль, Донна, потому что мы не будем публиковать их. — Драматичным жестом Корал ткнула пальцем в пришпиленный за ее спиной к стене макет июльского номера, указав на шесть перекрещенных полос в центральной части. Потом повернулась к Донне. — Ну что, мой любимый редактор? Хочешь минеральной воды?

Донна покачала головой, глядя, как Корал наливает себе стакан, и села на длинную кушетку, положив ногу на ногу.

— Почему вы перечеркнули эти полосы? Анаис Дю Паскье самый «горячий» дизайнер. Или ее коллекция оказалась плоха?

Раздражаясь все сильнее, Корал медленно пила воду. Потом поставила стакан и с невинным видом взглянула на Донну.

— Коллекция ошеломляет, — констатировала она. — Я примерила одно пальто, это настоящая мечта. Но мы не покажем даже пуговицу от него.

— Почему?

— Потому что оказалось, что Анаис Дю Паскье — моя дочь, — равнодушным тоном сказала Корал.

— Ваша дочь? Майя? Вы уверены?

— Я встретила ее сегодня утром. Уэйленд Гэррити устроил это. Понятно? Она спряталась под именем Анаис, потому что понимала, что иначе я никогда не помещу публикацию о ней. Я вне себя, что мы показали так много ее изделий в февральском номере — мы несомненно помогли ей добиться успеха.

— Но она заслужила этот успех вне зависимости от того, ваша ли она дочь или чья-то еще. Разве не она делала дизайны для Филиппа Ру?

— Именно эрзацем Филиппа Ру она и является. Донна покачала головой и поднялась.

— О нет, Корал! Анаис Дю Паскье безусловно превзошла Ру. Я должна сейчас пойти и сама посмотреть ее коллекцию…

— Я сказала, что мы не будем публиковать этот материал, Донна, — настаивала Корал, — по крайней мере до тех пор, пока я главный редактор.

Донна пристально взирала на нее, пока слова Корал не повисли в воздухе, приобретая иное значение.

— И как долго, вы думаете, это будет продолжаться, если вы будете сторонницей такого странного эмбарго? — спросила она. — Похоже, у вас давняя вражда с вашей собственной дочерью?

— Она пыталась убить меня! — воскликнула Корал, откинув волосы и показав шрам.

Донна быстро подошла к двери, закрыла ее, потом вернулась к столу и села напротив Корал в кресло.

— Если бы вы были моей матерью, — сказала она, наклонившись к Корал, — я бы убила вас давным-давно!

Корал вспыхнула, глаза ее широко раскрылись.

— Как ты смеешь так говорить со мной! Вон из моего кабинета!

Донна не сдвинулась с места, очень спокойная, прекрасно владеющая собой.

— Корал, я не намерена обманывать вас. Я работаю у вас много лет, и эта конфронтация приобрела угрожающие размеры. Неужели вы в самом деле думаете, что мы намерены основывать философию моды «Дивайн» на том, кого вы соизволите привести? В таком случае нам будет нечего печатать, кроме портретов леди из общества Колина Бомона. «Дивайн» не пойдет по такому пути. Настала пора, когда я намерена основательно высказаться по поводу нашего направления.

— Я не могу поверить своим ушам! — выговорила Корал. Она налила в стакан еще воды, рука ее дрожала, и вода разбрызгивалась через край на стол.

— Вы все еще посещаете этого доктора? — спросила Донна. — Одна из наших моделей говорила мне, что видела вас там, вы сидели в приемной и просто дрожали, так вам нужна была инъекция. Вы тянете нас вниз, Корал! На следующий день вы ударили по лицу Мэрси Филиппс, не так ли? Это стоило нам компенсации за сломанную зубную коронку и два рабочих дня. И вы подожгли подол у бального платья Вилла Бласса, не так ли?

— У нас кончился запас сухого льда! — вскричала Корал, — а мне нужен был дымовой эффект!

— Нам выставили счет на две тысячи долларов, — сказала Донна. — Половина моих телефонных разговоров — это улаживание последствий ваших выходок. В прошлом году я уговорила Ллойда продлить ваш контракт, потому что уважаю вашу работу. Но я думала, что вы должны оправдать свое поведение после того, как «Лейблз» стали делать намеки в ваш адрес.

— «Лейблз»? — вскричала Корал. — Это все клевета и чушь…

Донна подняла бровь, но ничего не сказала.

— И когда же Ллойд продлил мой контракт? — спросила Корал. Донна пожала плечами.

— Кажется, в прошлом сентябре. Корал взглянула на свой календарь.

— Это означает, что я остаюсь главным редактором до следующего сентября. Сейчас март. Значит я смогу выпустить еще пять номеров. Начинайте ставить крестики на вашем календаре, Донна, потому что я намерена проработать свой год до последней минуты.

— Я никогда и не ожидала, что Ллойд уволит вас, — мягко произнесла Донна. — Вы будете повышены. Станете главным редактором-консультантом. За вами сохранят этот офис…

— Я знаю, как это делается, Донна, — отрезала Корал. — Я представила все это Мэйнард Коулз точно таким образом. И вы знаете не хуже меня, что, как и она, я не останусь на таких условиях. Я лучше уйду к врагам, в «Вог» или «Базар»…

— Я думаю, что они вполне счастливы со своими нынешними редакторами, — со сладенькой интонацией сказала Донна. — Диана Вриланд особенно уважает…

Они на мгновение замолчали. Корал оглядела кабинет, в котором последние годы она безраздельно правила. Королевство моды в Манхэттене — миллионы квадратных футов торговых помещений, бутиков, магазинов, студий дизайнеров, демонстрационных залов, студий фотографов. И сдать такое роскошное королевство! Она взглянула в окно на фасады ближайших зданий, на прекрасную, позеленевшую медь крыш.

Потом снова посмотрела на Донну, сознавая, что за ней внимательно наблюдают, и громко рассмеялась:

— Боишься, что я выброшусь в окно, как бедняжка Мэйнард?

Донна подняла бровь:

— Я знаю, как много значит для вас «Дивайн».

— Почти так же много, как для тебя, Донна, — согласилась Корал. — Но все же не настолько, чтобы из-за этого выйти замуж за босса. Или позволить ему трогать меня своими маленькими влажными руками.

Улыбка не сошла с лица Донны.

— Ллойд настоящий мужчина, Корал, каким бы он вам ни казался. На мой вкус, это много лучше, чем те неудачники, с которыми имели дело вы…

Корал едва не задохнулась.

— Да, у меня есть несколько очень дорогих мне друзей среди тех талантливых людей, которые обеспечивают «Дивайн» превосходство над конкурентами. Если ты думаешь, что твои спортсменки — ключ к творчеству, то знай, что это не слишком хорошо отражается на твоем представлении о моде.

Они смотрели друг другу в глаза, пока Донна, наконец, не спросила:

— Значит, вы не принимаете предложения стать редактором-консультантом?

— Можешь подтереть им свою нантакетскую задницу, — ответила Корал.

Донна покачала головой.

— Вы делаете глупость. Вам не следовало бы так разговаривать со мной.

Корал взяла увеличительное стекло и начала разглядывать стопку отпечатков.

— По контракту у меня есть пять месяцев редакторства, — сказала она. — Я уйду первого сентября. А до этой даты не смей сюда и ногой ступать, если тебе дорого твое здоровье, Донна.

Донна встала, стиснув губы.

— Вы были излишне и безрассудно грубой, — сказала она Корал, — я могла бы заставить Ллойда уволить вас уже сегодня за все то, что вы сказали мне, но я сочувствую вашим переживаниям. Мне искренне жаль вас, Корал.

Когда Донна вышла из кабинета, Корал выудила из ящика своего стола джойнт, закурила и зажгла две свечи, чтобы перебить запах.

— Я считаю, мне повезло, что она не рассчитывала на редакторство сразу после возвращения из свадебного путешествия, — говорила вечером Корал в своей квартире Колину. Он делал все, чтобы успокоить ее. На льду стояла бутылка шампанского, и крекеры с икрой лежали на блюде, рядом с вазочкой сметаны. Покусывая губы, она наблюдала за ним. — И все эти амбиции замаскированы нантакетской насмешливой искренностью, которая доводит меня до бешенства! И эта забота о моем здоровье! Ха! — Она чокнулась с ним. — Давай лучше выпьем за щедрую пенсию от «Дивайн»!

— Ты шутишь? — спросил Колин и нагнулся, чтобы поцеловать ее в щеку. — Другие журналы будут драться, чтобы заполучить тебя!

— Ты в самом деле так думаешь? — В голосе ее слышалась нотка сомнения. — Я хотела бы иметь достаточно денег, чтобы уйти в отставку.

За вечер они выпили бутылку, и Колин рассказал ей свои новости.

— Я планирую свое увольнение из мира моды, — сказал он. — Никто сегодня не хочет помещать много рисунков. Все художественные редакторы обращаются к фотографии.

Корал сочувственно положила ладонь на его руку.

— Какие они недальновидные, дорогой. До чего поглупел мир. Ладно, я полагаю, что шестидесятые уже заканчиваются. Что ты намерен делать, Колин?

Он смотрел на ее напряженное, усталое лицо.

— Когда я в последний раз был в Париже, то съездил в Прованс и огляделся там. Я вкладываю свои сбережения в самое очаровательное место, какое только видел когда-либо, с садом. Мне хочется пожить в согласии с природой, и я надеюсь…

— Я буду навещать тебя, — пообещала она, — и часто! Дай мне только оправиться от этой травмы. Господи, что за день выдался! Но больше этой ужасной Донны меня мучит кошмар, фокус, который разыграли со мной Уэйленд и Майя. Ты имел хоть какое-то представление о том, что это Майя автор всей коллекции Анаис Дю Паскье?

— Почему ты об этом спрашиваешь? — Он взял ее руки и серьезно посмотрел в глаза. — Да, я знал. И боюсь, что именно я несу ответственность за утреннюю встречу. Уэйленд позвонил мне и сказал, что ничего не вышло. Я сожалею…

— Почему ты ввязался в эту историю?

— Я подумал, что вы должны стать друзьями. С Уэйлендом так же, как с Майей. Зачем вам враждебность? Если ты в самом деле оставишь работу, то будешь нуждаться во всех друзьях, Корал. И твоя дочь нуждается в тебе.

— Похоже, она достигла вершины мира!

— О Корал, ты же знаешь, что Майя очень несчастная девочка…

— Хочешь сказать, что по моей вине? Наоборот, я отклонилась от своего пути, чтобы помочь ей, стать ее поддержкой… и что я получила за это? Она или творила за моей спиной такое, что едва не стоило мне моего положения, или швыряла тяжелые стеклянные предметы мне в голову.

Колин встал.

— У тебя был сегодня тяжелый день, я думаю, тебе следует лечь спать.

Она глядела, как он уходит, усталый и измотанный.

Она легла в кровать, но всю ночь не могла избавиться от мыслей о Донне Брукс. С этой женщиной она еще должна посчитаться. Позднее, когда уже нечего будет терять. Сначала она должна добиться высокого положения в другом престижном издании, а уж тогда плюнет ей в глаза, разумеется, сохраняя стиль, с шиком.

* * *

Новая фирма «Дэвид Уинтерс Инкорпорэйтед» в первый же год своего бешеного успеха стала легендой. Дэвид во всем доверился Эду Шрайберу в этой неправдоподобной, вроде сказки о Золушке, истории.

Байка о том, как они на тачке катили мешок со своими первыми образцами платьев и пальто по Восьмой авеню через весь город к «Блумингдейлу», «Бенделу» и «Саксу», а потом получили заказы от всех этих трех магазинов, вскоре стала мифом в мире моды.

Платья были признаны образцом блестящего дизайна, своевременной, высококачественной моды на рынке, насыщенном всякими дешевыми и причудливыми товарами.

Ткани, которые они использовали, не были дешевыми, не была такой и сама одежда, и все же они, начав с нуля, в первый же год достигли оборота в миллион долларов.

Рекламная кампания развернулась в новом направлении: двенадцатистраничная реклама в лучших журналах, с фотографиями мрачного, сексуального Дэвида, иногда без рубашки, на пляже, а на заднем плане девушка-модель, одетая в его платье.

Необычные фотографии создали имидж фирмы и обратили внимание восхищенных женщин на то, что этот очень привлекательный дизайнер-мужчина любит женщин и хочет, чтобы они носили его платья. Женщины откликнулись, они собирались на его персональные выставки в универсальных магазинах, просили автографы, спрашивали совета, даже назначали свидания. Дэвид совершил турне по Америке с хореографической шоу-группой, заключая каждое представление короткой речью и продавая платья покупательницам, которые становились его поклонницами и клиентками.

Эда и Дэвида видели в Нью-Йорке с самыми красивыми моделями. «Лейблз» и «УУД» фотографировали обоих с их новыми подругами на всех больших приемах, премьерах и в домашней обстановке. И все же оба мужчины рассматривали свой имидж плейбоев как шутку судьбы, каждый ждал сигнала от женщины, которую он любил и не мог заменить или забыть.

Дэвид по-прежнему время от времени звонил Майе. Их разговоры были неловкими, прерывались вздохами, когда каждый из них не знал, что и сказать. Они говорили о Маккензи и ее новой репутации затворницы: она не виделась с ними и не показывалась на публике со дня похорон Элистера.

Мир Майи тоже сузился. У нее было всего несколько друзей и достаточно много времени, чтобы сидеть дома и читать последние новости в «Лейблз». Одна заметка косвенно касалась и ее:

«Действительно ли назревают неприятности в непрочном семействе Ру? Женатый менее двух лет, Филипп Ру вчера отверг слухи, что его брак с Жозефиной близок к раннему финалу. Обозреватели, однако, находят, что пара не выглядит благополучной. Уэйленд Гэррити из «Хедквотерз» в Нью-Йорке, первый поборник стиля Ру, бодро сообщает о хорошей продаже готовой одежды Ру исключительно в этом магазине…»

Майя жадно впитывала эти слухи, боясь даже подумать о том, что могло бы произойти, если бы Филипп вдруг стал свободен.

Уэйленд настойчиво советовал ей совершить турне по стране для популяризации своих платьев и брался организовать его. Она отказывалась: публичные выступления ее пугали. Она хотела оставаться анонимной.

Майя никогда не позировала фотографам и не давала интервью.

— Ты Грета Гарбо индустрии моды, — сказал Уэйленд, пощекотав ей подбородок, — чего ты опасаешься, когда все так хорошо продается?

Но успех ее фирмы не принес Майе ни счастья, ни спокойствия, которых она искала. Жаркими нью-йоркскими ночами, когда ее тело понимало что-то, чего не мог постигнуть разум, она чувствовала, что изнывает по ласке, что в ней просыпаются женские инстинкты. Манхэттен захватил ее, и ей не хотелось покидать его.

Она впитывала каждое слово, появлявшееся в печати о Филиппе. Ему больше не удавалось добиться столь же восторженных одобрений критики, какие получила «их» коллекция, но его репутация так упрочилась, что он мог без всяких усилий преуспевать, повторяя ее дизайны в разных тканях и комбинациях. Между тем, одеколон «Филипп», с его портретом на этикетке, становился популярным и широко рекламировался по всей Америке. Этот портрет попадался ей на глаза на каждом уличном перекрестке, на каждом автобусе и рекламном щите.

* * *

Все недели, последовавшие за тем ужасным утром, когда она проснулась рядом с мертвым мужем, Маккензи пребывала в каком-то трансе. Друзья, семья, даже некоторые из служащих пытались успокоить и встряхнуть ее, но, казалось, только сын имел для нее еще какое-то значение. Она оставалась затворницей и не могла заставить себя ответить на сотни писем, которые получила, или позвонить множеству людей, оставивших свои устные послания на ее автоответчике.

Она посещала врача, чтобы освободиться от психологической травмы, которую нанес ей ужас. Эд Шрайбер был единственным человеком, которого она одновременно и желала, и боялась увидеть.

— Если я увижу Эдди, — объясняла она старым друзьям Люку и Лоретте, — то буду чувствовать себя так, словно это я убила Элистера.

Они по-прежнему жили в Виллидж, и Маккензи, чтобы увидеть их, посылала за ними машину. Они были теми друзьями, с которыми сейчас она чувствовала себя спокойно.

— Вы понимаете? — спрашивала она их, и они кивали. — Я так хочу увидеть Эдди и боюсь этого.

Она оставила все дела «Голд!» на своих братьев, подписывала все, что они просили подписать, и ничего ее больше не трогало. Она получала удовольствие лишь от часов, проведенных с Джорданом, когда играла с ним или учила чему-нибудь. Общение с ним было для нее единственным выходом из самозаточения, хотя каждый поход с сыном в парк или зоопарк оборачивался тем, что им приходилось без конца прятаться от фотографов.

Но хуже всего была постоянная мысль о том, что она могла спасти Элистеру жизнь. Чувство вины наложило отпечаток на все ее существование, но особенно связывалось оно с тем, что больше всего занимало ее — возможностью продолжения связи с Эдом. Это действительно жгло ее теперь, как нечто безнравственное.

Эд отказывался понимать ее. Он мог звонить много раз на дню, но разговаривали они не более нескольких минут.

— Это выглядит нелепо, она оплакивает парня, которого даже не любила по-настоящему, — рассказывал он Дэвиду, — словно чувствует, что обязана его оплакивать, чтобы ей самой стало легче.

Вскоре Эд стал ограничиваться лишь одним звонком в неделю. Но ни разу не попрощался с Маккензи без того, чтобы не спросить, когда они встретятся.

— Ах, Эдди… — Маккензи разразилась слезами, когда он спросил ее об этом в последний раз. — Как я могу видеться с тобой? Сейчас я чувствую себя так, словно это наша любовь убила Элистера.

— Нет! — протестовал Эд. — Этот парень был на полпути к саморазрушению еще задолго до того, как я положил глаз на тебя. Не ты убила его, и уж во всяком случае, не я. Он принял сверхдозу, это же ясно.

— Бэби. — Ее голос дрогнул. Он и в лучшие времена был низким, а теперь, от постоянных слез, и вовсе стал хриплым. — Я хотела бы прижать тебя, и чтобы ты прижал меня, больше всего на свете. Но сейчас это было бы нехорошо…

Стиснув трубку в руке, Эд покачал головой.

— Ох, Мак, я не желал ему смерти, клянусь перед Богом. Но теперь, когда он мертв, почему мы не можем быть счастливы?

— Потому что я не могу быть счастлива, — угрюмо ответила она.

Повесив трубку, она еще долго сидела, держа телефонный аппарат на коленях, глядя в окно невидящими глазами.

В мае Колин Бомон получил от «Дивайн» заказ сделать портреты четырех самых выдающихся американских дизайнеров по выбору Корал для специального выпуска. Он был одним из первых визитеров у Маккензи за время ее вдовства и нарисовал ее сидящей на огромной итальянской софе у окна в гостиной.

— Я легко могу впасть в глубокую депрессию, — сказала ему Маккензи, — но я обязана вывести себя из этого состояния ради Джордана и для нашей компании, конечно, тоже.

— Твои братья не будут счастливы, пока не откроют магазины «Голд!» в каждом большом городе Соединенных Штатов, — пошутил Колин, деловито набрасывая густую гриву Маккензи.

Когда он закончил, они вместе пили кофе.

— Я знаю, что это такое — видеть, как кто-то, кого ты любишь, медленно разрушает себя, — сказал он ей. — Почему ты не делаешь что-нибудь полезное для молодых ребят, которые попались на подобный крючок? Организуй какой-нибудь комитет по борьбе с распространением наркотиков или что-то в таком роде!

Она, словно завороженная, глядела на этого маленького человека в черном, сидящего на ее софе.

— Как вы сможете бороться с торговцами наркотиками? — спросила она. — Разве это не обязанность полиции?

Колин пожал плечами и сделал глоток кофе.

— Это только идея — поддержка какого-нибудь фонда. С твоим очарованием и массой связей ты могла бы собрать кучу денег…

— Денег для чего? — спросила она удрученно. Некоторое время они сидели в молчании. Неожиданно она сама ответила на собственный вопрос: — Чтобы открыть антинаркотический центр! — Потом добавила: — «Антинаркотический центр Элистера Брайерли»! О Колин! — Ее глаза загорелись от неожиданного взрыва энергии. — Я смогу помочь тем, кто страдает от этой дряни, я помогу найти для них новые способы избавиться от привычки к наркотикам. Я читала о синтетических лекарствах, которые могут помочь…

После визита Колина Маккензи начала приходить в себя. Она снова стала рисовать и проявлять мало-помалу интерес к империи, которую возглавляла. Вместе с Джорданом она совершила поездки в Париж и Лондон, чтобы изучить возможность открытия в этих городах двух первых магазинов «Голд!». И она с жадностью проглядывала вороха журналов и газет, которые не в состоянии была раньше и раскрыть, она хотела знать новости. Самоизгнание очистило и освежило ее. Мир выглядел уже другим. Мода тоже была другой. Произошло едва заметное, но определенное изменение, и она почувствовала это.

Она созвала на совещание братьев, закрылась с ними в кабинете на два часа и приглядывалась к ним, пытаясь увидеть какой-то проблеск понимания или заинтересованности в ее предложениях. Сильно отяжелевший Реджи сидел с самодовольной ухмылкой на лице, готовый огрызнуться. Макс, уже полысевший к своим тридцати, беспокойно шарил глазами по комнате, нетерпеливо дожидаясь возможности сорваться куда-нибудь.

— Кто-нибудь из вас вникает в то, о чем я сейчас говорю? — спросила их она.

— Конечно, — кивнул Реджи, а Макс сел поудобнее, изображая внимание.

— Я провела исследование рынка. Я возвращаюсь! Я изучила дела наших конкурентов и просмотрела, как шла у нас продажа в последнем квартале. Мы можем работать лучше, мальчики. Мы имеем возможность расширить сейчас рынки «Голд!». Нам представляется прекрасная возможность открыть магазины в Париже и Лондоне. Может быть, мы сможем наладить и производить во Франции…

— У нас прекрасные мастерские в Лос-Анджелесе! — с жаром заявил Макс.

— Хорошо, по крайней мере мы можем работать с лучшими тканями, производить более дорогую одежду. Я больше не собираюсь использовать винил или вискозу. Я должна доверять своему инстинкту, который говорит: девушки сейчас хотят обладать вещами получше. И все начинают их делать — взгляните на Дэвида Уинтерса. Его одежда вдвое, втрое дороже моих тряпок, а распродается как горячие пирожки.

— Мак! — прервал ее Реджи, протестующе подняв руку. — Сколько раз я должен говорить тебе: один из первых принципов бизнеса — не дать себя одурачить формулой успеха…

— В моде нет никакой формулы, Реджи! — нетерпеливо отрезала Маккензи. — Мода постоянно меняется — вот почему это мода! Мы сейчас откатываемся назад, к традиционным стилям. Я достаточно долго сходила с ума, пора и кончить. Посмотрите, что Эд Шрайбер сделал для Дэвида Уинтерса. И взгляните на успех Анаис Дю Паскье. Это вовсе не совпадение, что именно они завоевали рынок. Это то, что сейчас хотят женщины.

— Они продают платья по сто долларов, Мак, — заметил Реджи, — а мы, слава Богу, всего лишь по сорок пять!

— Я хочу быть на этом рынке! — сказала Маккензи, — я хочу запустить свои руки в шелк и кашемир!

— Это не твой имидж, Мак…

— Мой имидж — это то, кем я хочу быть! — завопила она. — Я не застреваю на чем-то! Это наша компания, слава Богу, и мы можем делать то, что нам нравится!

— Не совсем так… — Макс нерешительно заерзал, и взглянул на Реджи, — почему бы не сказать ей об этом, Редж? Все равно придется, рано или поздно.

— Понимаешь, Мак, — Реджи повернулся к ней в своем кресле, — после того, как Эд оставил компанию, мы пытались сами вести наши финансовые дела…

— Вы его никем не заменили? — вскричала она.

— Подожди минутку, я пытаюсь рассказать тебе… — Он нетерпеливо замахал рукой. — Каждый раз, когда мы открывали новый магазин, нам требовалась солидная поддержка. Ты знаешь, что каждый магазин стоит до миллиона? Мы принимали финансы от различных кредиторов, и они хотели, чтобы мы занимались тем, в чем ты сильнее всех — молодежным рынком, доступными ценами на одежду и все такое….

Она встревоженно смотрела на них:

— Разве вы, шуты гороховые, не понимали, что нам нужен кто-то, кто мог бы заменить Эда? А Элистера вы заменили?

— Да не возбуждайся ты так — мы же хотели как лучше. Пресса теперь приходит к нам сама, нам не надо кому-то платить, чтобы ухаживать за ней…

— Но кто работает с прессой? Помощники продавцов? Ох, Реджи, не позволяй всему разваливаться только потому, что хочешь сэкономить на найме новых людей. Я прошу, чтобы ты завтра же поместил в «Уименз Уэр» объявление, что требуется человек по связям с прессой…

— Но мы зарабатываем больше, чем когда-либо раньше! — со злостью сказал ей Реджи. — Нам не нужно сейчас ничего менять так радикально! «Голд!» был основан на идее обеспечить молодых людей модной одеждой по низким ценам. И все прекрасно работает в этом направлении. Никто не может обвинить нас в дешевой моде!

— Реджи… Макс! — медленно сказала Маккензи, подчеркивая свое долготерпение. — Я пытаюсь объяснить вам, что нам надо быть впереди в этой игре, что наши дела пойдут даже лучше, если мы сумеем предвидеть то, что должно произойти, в течение года, ну, двух лет…

Они спорили целый час. Братья были так же прижимисты и неуступчивы в своем нежелании тратить деньги на ткани лучшего качества, как когда-то в спорах о месторасположении магазинов и отделки их интерьеров.

Она поняла, что они по-прежнему не доверяют ей. А ссылка на то, что какие-то анонимные кредиторы диктуют им, что и как делать, была слишком дикой даже для того, чтобы обсуждать ее. В конце концов они согласились, чтобы она начала работать над экспериментальной улучшенной серией одежды и направила эту серию в магазин на Мэдисон-авеню, чтобы посмотреть, как она будет продаваться. После этого они передали ей на подпись кучу документов. Она подмахнула их, не читая, а возвращая последний, совершенно разбитая, воскликнула:

— А теперь объявляю заседание закрытым! Господи, уже двенадцатый час!

В ожидании лифта Маккензи сказала:

— Я намерена дать мое первое интервью за все эти месяцы. Говард Остин в конце концов уговорил меня принять его. Он обещал, что сам напишет это интервью, и оно не будет сволочным. Я иду на это только для того, чтобы сделать рекламу фонду имени Элистера — антинаркотическому центру.

Реджи и Макс переглянулись.

— Антинаркотическому центру? — эхом отозвался Реджи. — Хм, великое паблисити, да? Великое для твоего имиджа, да? Снова собираешься стать королевской болячкой в заднице, Мак?

Маккензи в ярости обернулась к нему:

— А тебе что за дело до этого? Я делаю это в память об Элистере. Чтобы его сын мог гордиться им…

— Но это не слишком тактично! — сказал Реджи. Подошел лифт и они вошли в него. — Наркотики! Злоупотребление ими! Люди слышат эти слова, и они думают…

— Кому какое дело, что они думают? — вскричала Маккензи.

Они спустились на цокольный этаж и стояли раздраженные в холле, пока Макс доставал ключи.

— Подбросить тебя домой? — спросил он Маккензи.

— Я пройдусь, тут всего несколько кварталов.

— Уже ночь, как ты пойдешь одна?

Она обернулась к ним обоим, сверкнув глазами:

— Я ничего не боюсь! Вы это можете понять? Мой муж умер у меня на руках! Чего мне еще бояться после этого? Если кто-нибудь захочет дать мне в морду, пусть попробует! Я ему не завидую! Я сейчас так себя чувствую, что сама готова дать кому угодно в морду!

Она помчалась вниз по Мэдисон, а ее братья мрачно смотрели друг на друга. Макс что-то пробурчал, когда наклонился, чтобы запереть тяжелые, из цельного толстого стекла двери.

— С теми четырьмя дизайнерами, что она наняла, все шло гладко, — сказал он. — Они делали, что им говорили. Она же всегда находит что-то, из-за чего можно взбеситься, и ради этого чего-то мы должны отрывать от себя все больше денег. Теперь это шелк и кашемир!

Реджи сделал смиренное лицо. Они пошли к машине.

— Реджи, — повернулся к нему Макс, — а мы в самом деле нуждаемся в ней? Действительно ли так хороши эти новые дизайны, и будут ли они продаваться?

Реджи пожал плечами.

— В один прекрасный день это прояснится. — Он вскрыл пачку и сунул сигарету в зубы. — Мы должны будем выяснить это, потому что мое нутро не может переварить все неприятности. У меня хватает других проблем, вроде производства и доставки, и меня сейчас это заботит больше, чем леди Маккензи с ее трахнутыми наркотиками, шелком и кашемиром.

— Если мы когда-нибудь попробуем убрать Маккензи, это убьет маму, — заметил Макс.

— Маму должно было убить то, что в семье появился ребенок от гоя, но она пережила это, — сказал Реджи, хихикнув. — Если Маккензи снова начнет встречаться с Эдом Шрайбером, а эти двое всегда лезли друг на друга, у нас будут большие неприятности. Он забьет ей голову дорогостоящими идеями. Так что самое время, чтобы разобраться: «Голд!» нуждается в леди Маккензи или наоборот!

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Корал уговорили задержаться в «Дивайн» до середины сентября, хотя ее фамилия должна была оставаться на титульном листе журнала до конца года.

— Для сохранения преемственности, — настояла Донна Брукс.

Но мир моды загудел от этой новости. «Лейблз» писал:

«О главном редакторе какого из самых престижных журналов в мире моды поговаривают, что ее дни за редакторским столом сочтены? Новость держится в секрете, чтобы не отпугнуть рекламодателей, но издательский мир размышляет…»

Уэйленд озадаченно разглядывал заметку. Неужто осень наступит так быстро? Так бесповоротно? Он испытал укол сожаления о всех хороших днях с Корал. С Донной Брукс так интересно уже не будет, ей до Корал далеко. Едва он подумал об этом, как на его столе внезапно зазвонил телефон.

— Уэйленд? Это Донна… Донна Брукс.

— Я только что думал о вас! — ответил он. — Словно колдовство. Эта заметка в «Лейблз»… она…

— Да, она о Корал. Вы должны знать это, потому что я хочу организовать следующее награждение в «Дивайн» за достижения в моде вместе с вами. Я намерена сохранить сотрудничество с «Хедквотерз» и между нами, еще более тесное! Надеюсь, вы согласны?

— Разумеется, Донна! Я как раз подумал сейчас, как много интересного мы сделаем вместе, когда вы примете журнал! Мне всегда нравилась ваша работа в «Дивайн» — у вас великолепный вкус!

— Спасибо, Уэйленд. Но, пожалуйста, держите пока все это при себе. У бедняжки Корал сейчас достаточно трудное время и без того, чтобы об этом знала вся Седьмая авеню. Я полагаю, что награды в этом году будут присуждены немного позднее, но я решила сохранить их…

— А кто определяет победителя?

— Я, разумеется.

— Ну какой-нибудь намек, кто это может быть? У меня есть предчувствие, что вы наметили Маккензи Голд…

— Что ж, раз вы так любопытны, я скажу вам: я дам награду Анаис Дю Паскье. Вы должны будете вытащить ее из… ну где она там прячется, Уэйленд? Она получит награду лично, хорошо?

Донна повесила трубку, оставив Уэйленда сидеть, ошарашенно уставившись в пространство.

— Я чувствую себя какой-то новой женщиной, — сказала Маккензи Эду по телефону на следующий день после того, как в «Лейблз» появилось интервью.

Оно изменило все. Когда она увидела его со всякими уважительными словами в свой адрес, рядом с лестной фотографией вместе с Джорданом, то почувствовала, что ее жизнь обрела новую перспективу.

— Разные люди звонят мне всю неделю, — сказала она, — поздравляют, потому что это первый обширный несволочной материал, который поместила «Лейблз». Ставки сделаны, Эдди. Это первый знак уважения, который я получила от профессиональной прессы. Он заставляет меня подумать о будущем…

— О будущем? — буркнул Эд.

— Мы начинаем с начала, — сказала она. — Я не хочу говорить ни о чем, что произошло до нынешнего дня. Я хочу думать и говорить только о будущем.

— Имея в виду меня тоже?

— Конечно, имея в виду и тебя тоже, бэби, — проворковала она. — Господи, если бы ты только знал, как все мое тело томится по тебе. И так было всегда, ты это знаешь. Ты не заедешь вечером? Часов в семь? Мы, наконец, будем вместе, Эдди, за все это время. Это войдет в историю как…

— Как что? — спросил он; голос его прозвучал резко и обидчиво.

— Что ты злишься? — удивленно спросила она. — Я смотрела вперед, в…

— Ты думаешь, что можешь заставлять ждать месяцами, а потом щелкнуть пальцами? Я что, дрессированная собачка?

— Ох, Эдди, — вздохнула Маккензи. — Бэби, ну ты же выше этого, правда? Ну не демонстрируй мне эту мужскую гордость, хорошо? Ведь я носила траур по умершему мужу, а не заигрывала с другими мужчинами. Ради Бога, у меня есть только ты!

— Ладно, я знаю. Предполагается, что я подскочу от радости, но моя гордость уязвлена. Я охотно помогу тебе преодолеть печаль. Я бы хотел быть с тобой, чтобы…

— Ты и был!

— На другом конце телефонного провода!

— Не только! Я знала, что ты переживаешь за меня, и это помогло мне пройти сквозь все. О дорогой, не заставляй меня просить тебя. Просто приходи к семи — поговорим здесь.

Маккензи повесила трубку раньше, чем он мог бы сказать «нет». Господи, все мужчины чокнутые, подумала она.

В пять часов пополудни Маккензи приняла продолжительную пенистую ванну. Она вылила в воду полфлакона «Шанели», готовясь к встрече с Эдди. Растеревшись досуха толстым, мягким полотенцем, она капнула на тело еще немного духов. Неужели это возможно, размышляла она. Неужели можно и в самом деле обладать всем? Неожиданно она почувствовала себя такой счастливой, что даже испугалась. Она постаралась перестать перечислять все это хорошее — ее сын, ее карьера, ее фирма, а сегодня вечером и ее любовник. Но ведь никто не обладает всем, разве не так?

Когда Эд, после того как снизу сообщили о его приходе, негромко постучал во входную дверь, Маккензи погасила свет и поставила пластинку на проигрыватель. Она представляла, как они кинутся в объятия друг друга, но когда отворила дверь, воцарилось какое-то странное, смущенное молчание. На Маккензи было длинное черное платье, на Эде — безукоризненный костюм с галстуком. Однако непослушные волосы свободно падали на глаза, он казался выше, крупнее, только голубые глаза блестели так же ярко, как всегда. Он взял ее за руку и посмотрел на нее очень серьезно.

Маккензи не хотелось говорить. Она заранее зажгла дюжину свечей, которые мерцали в большой гостиной, когда они прошли к кушетке возле окна, где на хромированном столике их уже ждали две бутылки шампанского в ведерке со льдом.

Она подвела его к окнам, и они глянули на улицу. Стоя перед ним, Маккензи сама положила его руки себе на плечи и прислонилась к нему спиной. Он стоял сзади и словно излучал энергию — Господи, это было само электричество! Стоял последний день августа, и Манхэттен словно мерцал в жарком мареве, но мягкое мурлыканье кондиционера отделяло их от наружного шума и влажности. Сзади на своей шее она чувствовала его теплое дыхание.

Со стоном, потому что терпеть дольше было выше ее сил, Маккензи повернулась и прижала его к себе. И так они стояли, не шевелясь, долгое время, только прижимаясь друг к другу. Она упивалась его теплым, чистым ароматом, соединившим запах одеколона, который она помнила, запах его волос, его дыхание. Он медленно наклонился и прижался губами к ее губам, потом его язык раздвинул ее губы, и они поцеловались взасос, так сильно, как только можно было поцеловаться, и застонали глухо от наслаждения — это были неожиданные, непроизвольные звуки, которые могут исходить только от любовников, только от тех двоих, чьи тела настроены на одну общую ноту.

Его рука скользнула в ее широкий рукав, и это прикосновение изумило ее. Очень ласково и нежно он дотрагивался до самых неожиданных мест — под мышкой, в ложбинке на спине, на шее сзади, где начинались волосы. То были легкие прикосновения, словно он заново знакомился с ней, но и желал пробудить ее тело, и оно все более и более явственно само прижималось к его руке. Потом его рука добралась до ее грудей, он ласково водил пальцами вокруг сосков, заставляя их подняться и отвердеть, так, чтобы можно было их сминать и покусывать!

И Маккензи застонала, ослабла в его руках.

— Я хочу, чтобы это длилось всегда! — прошептала она.

Она почувствовала, как его сильные бедра напряглись под дорогим полотном брюк, потом просунула руку между его ног, чтобы ощутить, насколько сильно он желает ее. Другой рукой она расстегнула его рубашку, чтобы дотронуться до груди Эда. Маккензи чувствовала его готовность. Член Эда был уже твердым, как камень. Он охнул, когда она быстро расстегнула молнию на его брюках и охватила рукой член, получая удовольствие от ощущения этой твердой плоти в своей ладони. Она сжимала его и глядела сверху на розовую головку, двигая ладонью вверх и вниз. Он тоже ввел в нее два пальца и нежно массировал там внутри. От этого интенсивного удовольствия она непроизвольно зажмурилась. Он опустил верх ее платья, освободил грудь и стал сосать ее.

— Подожди! — Маккензи отпрянула назад. — Подожди, Эдди, — прошептала она, — давай сегодня ночью воплотим в явь наши фантазии. Давай сделаем друг с другом все, о чем мы когда-либо мечтали! Меня никогда всю не облизывал мужчина. И я сама никогда не делала этого ни с кем! Я хочу сегодня ночью сделать это с тобой!..

Он хрипло простонал ей в ухо:

— Все, что ты сделаешь со мной, я сделаю с тобой!

Она заставила себя оторваться от него и привела в порядок платье. Потом подкатила столик с шампанским, взбила несколько подушек на софе и подтолкнула его, чтобы он сел.

— О бэби, — сказала Маккензи, — я так хочу, чтобы ты обнимал меня и любил всю ночь…

Он откупорил шампанское, и они смотрели друг на друга с любовью и нескрываемым вожделением. Маккензи с жадностью выпила целый бокал, провозгласив перед этим: «За нас!». Эд глядел на нее с очень серьезным выражением лица, почти гипнотизируя, и она нашла его невыносимо сексуальным. Потом она заново наполнила бокалы.

Он позволил ей раздеть себя. Его тело было таким же крепким, загорелым и покрытым волосами, каким она его запомнила в тот полдень в офисе Эда. Он раздел ее, и она задрожала, когда он стал изучать ее тело. Она еще носила отметины после рождения Джордана и стала старше, но когда Эд начал покрывать ее частыми поцелуями, она расслабилась в чудесном осознании, что волшебство и магнетизм по-прежнему сохранились между ними.

Маккензи склонилась над ним, ее язык находил самые чувствительные места на его теле. В нем не было ничего, что могло бы отвратить ее. Она знала его вкус, его запах, ощущение от прикосновения к нему. Его язык был так же занят, как и ее. Он лизал ее плечи, шею, подбородок, проникал в уши. А она водила языком по его спине, рукам, бедрам. Прикосновение к его нежному паху вызвало в ней такое острое удовольствие, что она едва не кончила. Его тело вызывало в ней почти первобытное чувство. Когда, наконец, она накрыла ртом член, теребя языком его гордую твердость, он раздвинул ей ноги и погрузил между них свое лицо. Маккензи почувствовала, как его язык проник внутрь нее, а нос прижался к клитору, и ей захотелось кричать от этого ощущения. Все расплавляющая нервная дрожь охватила ее, заставила тело выгнуться дугой, все откровеннее предлагая себя ему. Потом она ощутила, что слишком отделилась от него, и сменила позу, чтобы вновь вернуться в его объятия и прижаться губами к его рту.

— Я забыла, как хорошо, когда ты просто целуешь меня, — сказала она, — я никогда не могла насытиться твоими поцелуями…

Эд засмеялся, теснее прижал ее к себе, их обнаженные тела прильнули друг к другу. Его руки были внизу, под ее бедрами, кончиками пальцев он вошел в нее, горяча и возбуждая. Когда пальцы проникли совсем глубоко внутрь, он наклонил голову и стал нежно прихватывать зубами самый чувствительный кусочек ее тела, и сразу по ней разлилась волна сексуального наслаждения; она испытала свой первый ливневый оргазм. Она сжала в руке, лаская пальцами, его пульсирующий член, достигший теперь своих максимальных размеров. Маккензи смочила слюной кончики своих пальцев и начала медленно массировать головку его члена, от чего Эд задрожал. Он продолжал покусывать ее, и каждый раз она ощущала рукой, как возрастает его желание. Это усилило и ее желание, и вот уже она подтолкнула его, и он вытянулся на ней во весь рост.

— Эдди, я с ума сойду, если ты не войдешь в меня… немедленно… О дорогой, войди в меня… пожалуйста, войди в меня…

Она прихватила зубами мочку его уха, когда он медленно вдавил себя в ее глубины. Тогда она сомкнула на нем ноги и стала с наслаждением помогать ему движениями своего тела. Он был в ней такой возбужденный, такой твердый, такой большой. Ее ответный спазм, даже не зависимый от его движения, вызвал в ней вздох изумления. Он почувствовал, как в его чреслах стала нарастать пульсация, пока, наконец, все его существо не взорвалось в наслаждении. Семя вырвалось из его члена с вулканической энергией, сопровождаемой невероятной вспышкой сексуального чувства. Он вцепился в ее плечи, вжался лицом в ее шею, а потом с трудом оторвался, чтобы взглянуть на нее. Маккензи, ощутив, что произошло внутри нее, почувствовала еще одну — более сильную — волну страсти, накатившую словно в штормовом море на предыдущую волну. Это поглотило ее, захлестнуло с головой, в то время как Эд бился на ней, кричал что-то над ухом от переполнявшего его наслаждения. Ощущение было столь велико, что Маккензи почувствовала, как оно воплотилось в нечто большее — буквально превратилось в любовь. Стало любовью. К нему.

— Ты меня любишь? Ты меня любишь? — вскричала она, вцепившись изо всех сил в его густые волосы.

Эд скосил глаза, его лицо исказилось, брови поднялись, наконец он посмотрел на нее и кивнул.

— Да! Я люблю тебя! Я люблю тебя! Черт побери! Я и ненавижу тебя, но ты люби меня!

Маккензи смеялась и плакала, потому что знала, что он имеет в виду. Она хотела прильнуть к нему каждым дюймом тела, чтобы их тела сплавились, слились в одно целое. Она обвила его ноги своими, впилась губами в его губы, так что стало единым их дыхание. Теперь она была одним целым с Эдди. Они стали парой…

Декабрьский номер «Дивайн» был готов к печати в конце августа. Это был последний номер Корал. Она подвела итоги шестидесятых годов десятиполосной ретроспективой моды за десятилетие. Этот номер станет достоянием коллекционеров.

Через несколько дней Корал освободила кабинет от своих личных вещей. Сняла шкуру зебры со своего большого кресла у письменного стола. Несколько бывших коллег прислали ей букеты цветов. Никаких планов на будущее она не афишировала. Донна в этот день тактично удалилась на какую-то местную съемку в Чайнатаун. Корал делала жизнерадостное лицо, упаковывая туалетные принадлежности, перчатки и прочее в плетеные корзинки, чтобы отправить их к себе на квартиру. Вирджиния сидела в примыкающей комнате и хныкала.

— Пожалуйста, Вирджиния, не надо, — сказала Корал, положив руки ей на плечи. — Уже через секунду я найду новую сказочную работу. Я включу тебя в пакет своих условий. Вскоре мы снова будем работать вместе.

Вирджиния подняла свое искаженное, залитое слезами лицо:

— Мы будем работать вместе? Вы пошлете за мной? Мне невозможно работать с миссис Брукс. Я чувствую себя сегодня ужасно, я вряд ли смогу работать. Хотите я приготовлю чашку кофе, или чай?

— Не надо, дорогая, — ответила Корал и отвернулась, губы ее неожиданно задрожали.

Она в полдень виделась с Ллойдом в его кабинете.

— Adieu, — сказала она и легко поцеловала его в щеку. Сказать «до свидания» было бы неверно…

— Корал, — он попытался проглотить комок, возникший в горле, — я… я чувствую себя не в своей тарелке из-за всего этого. Ты не согласишься пообедать со мной? Я с радостью оплачу пребывание в санатории, если это может помочь, а?

— Я буду слишком занята, чтобы принять это предложение, — ответила она, сделав отрицательный жест. — Храни тебя Бог, Ллойд, — сказала она, пожав ему руку. — Au revoir! Мы обречены сталкиваться друг с другом. Я надеюсь, что часто.

Ее глаза были сухими, взгляд суровым, но она поспешно вышла из кабинета, словно опасалась, что разрыдается.

В обеденный перерыв все сотрудники собрались в ее комнате, ее целовали, обнимали, желали всего хорошего. Корал почувствовала, что с трудом сдерживает себя, чтобы не расплакаться.

Когда Донна Брукс после обеденного перерыва вернулась в офис, то застала своего мужа сидящим в глубокой задумчивости.

— Она выглядела такой печальной, такой незащищенной, — сказал он Донне. — Ты уверена, что нельзя было уговорить ее остаться редактором-консультантом или кем-то в этом роде?

— Она сказала мне, чтобы я подтерла задницу этим предложением, — ответила Донна, чмокнув его в щеку. — Не печалься о Корал, дорогой. Она выживет!

Донна ушла раньше, чтобы в своем городском доме подготовиться к большому гала-обеду, которым намеревалась отметить свое блестящее продвижение в издательском мире, связанном с модой. Она пригласила Говарда Остина и еще несколько человек из специализированной прессы. Придут все. И Корал тоже будет праздновать обретение свободы, разделяя бутылку вина с Колином Бомоном и стараясь не плакать.

Корал пораньше отпустила Вирджинию домой, ее причитания действовали на нервы. В пять часов она спокойно вышла из здания, взяла такси и направилась в салон «Джиллс», где ею занимались по полной программе добрых два часа. Она намеревалась ужинать вне дома с Колином и хотела выглядеть наилучшим образом — появятся фотографы, за ней станут охотиться, и она ни на секунду не должна утрачивать сияющую улыбку.

Корал потратила недели, вычисляя и так подгоняя время, чтобы наконец абсолютно увериться в том, что в этот день Донна будет у Джиллса следующей за ней клиенткой.

— Et voila! — воскликнул Джиллс, когда они с Корал вдвоем разглядывали ее лицо зеркале. — Вы никогда не выглядели так прекрасно!

Они смотрели на ее прошедшее через все процедуры лицо, стараясь не замечать нервного подергивания уголков губ, они оба понимали, что она нуждается в возбуждающей инъекции. Корал решила, что сделает ее по дороге домой. Она покосилась на свое отражение.

— Вы не находите, что оно слишком румяное, Джиллс, дорогой? — спросила она. — На следующей неделе мне предстоит дюжина встреч для переговоров о новой работе…

— Все превосходно! — заверил он, его красивое лицо сияло.

Она повернулась, чтобы поцеловать его, и вручила ему стодолларовую купюру. Когда он отлучился из кабинки, чтобы принести сдачу, ей хватило пятнадцати секунд, чтобы влить во флакон с кондиционером для волос целый пузырек соляной кислоты, который она тайно принесла с собой в стеганой сумочке от Шанель.

Это было завершением ее работы в качестве главного редактора «Дивайн». Теперь она могла расслабиться. Волосы Донны могут вновь отрасти. Но, может быть, пропадут навсегда. Корал возвела очи к небу: благодарю Тебя за парики, воздала она молитву. Донна будет за них особенно благодарна.

В колонке «Всякие слухи» номера «Лейблз» за понедельник, 2 сентября, была такая заметка:

«Пожарная машина и два врача примчались к «Джиллс» — парикмахерской и салону красоты, который обслуживает самую блистательную клиентуру, на Шестидесятой Восточной улице в пятницу вечером, когда свежеиспеченный главный редактор «Дивайн» Донна Брукс оказалась пострадавшей от соляной кислоты. Ее вывели из шока и отпустили позднее в тот же вечер, когда в ее городском доме на Парк-авеню собрались гости, чтобы отметить ее новое назначение. Миссис Брукс определила происшедшее как несчастный случай. «Я уверена, — сказала она, — что никто не хотел сделать это нарочно», и объявила, что не намерена возбуждать судебное дело против Джиллса Хупперта, владельца салона. Некоторые источники полагают, однако, что за этим «несчастным случаем» может стоять кто-то, недоброжелательно настроенный по отношению к Донне Брукс. Прием, на котором миссис Брукс надела на свою лишенную волос голову нетипичный для редактора отдела спортивной одежды тюрбан от Пуччи, прошел с большим успехом».

— Конечно, я знаю, что это сделала Корал, — сказала Донна, глядя, как Говард Остин наливает в ее бокал вина. Они сидели в маленьком, полутемном баре никому не известной гостиницы неподалеку от Мэдисон-авеню на следующий день после всех событий.

— За нового главного редактора! — провозгласил тост Говард. — Я все же думаю, что ты должна позволить мне изложить всю историю и напечатать обвинение. Эта женщина сошла с ума. Она могла бы убить тебя…

Донна кивнула, а потом пожала плечами.

— Мне, скорее, жаль ее, Говард. Никогда не думала, что смогу быть такой милосердной, но есть что-то вызывающее сожаление в женщине, которая так разрушает себя. Она имела все данные, чтобы быть самым долгоцарствующим редактором в истории моды, и я бы считала честью работать с ней…

— Никто в этом не виноват, — пожал плечами Говард, — наша публикация, возможно, поставит крест на любой карьере, которую она еще могла бы сделать.

— В той или иной степени она будет отстранена от мира моды, я думаю, — согласилась Донна. — Только Уэйленд Гэррити, Колин Бомон и ее дочь станут поддерживать с ней какие-то отношения.

— И ты определенно дашь ее дочери Награду моды? Несмотря на Корал?

— Я и в самом деле полагаю, что она заслужила ее. Анаис Дю Паскье показала лучшие платья, какие я только видела в последние годы. Не так далеко от нее и Дэвид Уинтерс…

— Королева умерла, да здравствует Королева! — провозгласил Говард и чокнулся с Донной. Его глаза остановились на шелковом шарфе, повязанном вокруг ее головы. — Это больно? — спросил он.

— Не очень…

Улыбки сбежали с лиц, когда они взглянули в глаза друг другу.

— Поднимайся наверх — шепнула Донна, — я присоединюсь к тебе через пять минут.

Она глядела ему вслед, когда он подходил к стойке регистратора, чтобы конфиденциально снять комнату под условной фамилией. Они должны соблюдать крайнюю осторожность.

Донна распрямилась, закинула руки за голову и, взглянув на часы, вообразила, как Говард сейчас раздевается и ложится в постель, ожидая ее. Ее живот сжался в остром вожделении. Она заставит его любить ее, чтобы прийти в определенное настроение. Как главный редактор «Дивайн» она чувствовала в себе новую силу самоконтроля. Она медленно встала и направилась к лифту.

Казалось, Корал на несколько недель исчезла с небосклона Манхэттена. Она не отвечала на звонки Колина. В попытке заключить мир, Уэйленд написал ей, соблазняя билетами в первый ряд на спектакль Нуриева в «Метрополитен». Корал не откликнулась.

Колин звонил ей каждый день. Иногда Корал поднимала трубку и резко говорила: «Я занята!». Много раз она вообще не отвечала. Наконец Колин получил разрешение нанести визит.

— Только не ожидай обеда, — предостерегла она по телефону, — разве что открою банку с орешками, если буду в настроении.

Он позвонил Уэйленду поделиться новостью.

— Как бы ни сложился разговор, — предупредил его Уэйленд, — ни в коем случае не упоминай того, что Майя получает награду от «Дивайн». Это приведет к нервному срыву у нее.

Колин явился к ней после семи, сжимая в руке букет самых красивых цветов, какие только мог сыскать.

— Дорогой, как это мило! — сказала она, наклоняясь к нему и целуя, прежде чем пригласить войти.

Колин был потрясен ее видом. Корал даже не причесалась и не подкрасила губы. На ее тонкие ноги были натянуты узкие черные брюки, белая шелковая рубашка обнажала бледную, как слоновая кость, кожу. Она выглядела сильно постаревшей.

Корал придвинула пепельницу и нервно закурила.

— Надеюсь, ты не голоден, Колин, потому что я не в состоянии выносить вида или запаха пищи.

— Я это вижу. — Он поймал ее руку и повернул Корал к себе. — Корал, ты превратилась в настоящий скелет. Ты должна попытаться…

— Не хлопочи, словно ты моя мамочка, Колин… — Корал пошла в кухню и прикатила столик, на котором в ведерке со льдом стояла бутылка шампанского.

Колин не мог оторвать взгляд от Корал. Она заметила, как он разглядывает ее, и резко бросила:

— Не гляди, пожалуйста, на мои волосы. Я неожиданно стала «персоной нон грата» во всех парикмахерских салонах. Джиллс запретил мне и ногой ступать в его заведение — до конца своей жизни не смогу понять почему.

— Ах, Корал, — сказал Колин, грустно качая головой. — Я уверен, что, если захочешь, сможешь.

Она указала ему жестом на бутылку шампанского, а сама устроилась на огромной кушетке. Колин откупорил бутылку, разлил шампанское в бокалы и один протянул ей.

— За что пьем? — спросил он, стараясь, чтобы это прозвучало добродушно.

Корал выжидающе подняла свой бокал, но внезапно издала жалобный стон. Этот звук пронзил его, и кровь словно застыла в нем. Он опустил свой стакан на столик и обнял ее.

— Корал, что с тобой?

Ее глаза наполнились слезами, и она сделала большой глоток.

— Они не хотят меня, Колин! — вымолвив эти слова, Корал залпом допила остававшееся в ее бокале вино.

— Кто не хочет? — ласково спросил он.

— Никто не хочет! — Она проглотила комок в горле и протянула — совсем по-детски — бокал, чтобы он налил ей еще.

— О\'кей. Давай определим, кто эти «никто», — сказал он, вновь наполняя бокалы.

Корал прикурила сигарету и стала делать быстрые, короткие затяжки. Она посмотрела ему прямо в лицо своими глазами с расширенными зрачками.

— Я устроила восемь очень продуманных ленчей в этой самой комнате. Заказы делала в японском ресторане. После этого я видеть не могу японские блюда. Это были великолепные ленчи! Может быть, я совершенно чокнулась, но я хотела, чтобы все было стильно, я хотела ослепить их. Что ж, я ослепила их до такой степени, что они все утратили дар речи. Я начала с «Вог», потом «Базар», потом все остальные по очереди. Я собирала маленькими группами издателей, владельцев, редакторов — все было очень цивилизованно… А когда все завершилось, мне только и предложили колонку в «Мадемуазель» и несколько статей на неопределенной основе вне штата! Я не стала иметь дела с «Уименз Уэр» и, конечно, не могла позвонить в «Лейблз» после всего того, что Говард Остин напечатал там обо мне. Никто не хочет меня. Мои худшие ночные кошмары стали явью. Ее нижняя губа дрожала, она вся сникла.

— Что мне делать? — спросила она. — Я не могу уйти на пенсию!

— Как насчет торговли? — спросил он. — Ты не связывалась с каким-нибудь универсальным магазином? «Хедквотерз», конечно, мог бы использовать тебя.

— Работать с Уэйлендом? — фыркнула она. — Он слишком много раз предавал меня.

— Я уверен, что он захочет помочь тебе…

— Я не хочу принимать милостыню, Колин!

— Не думай об этом как о…

— Ни слова больше, Колин. Обещаешь? — с вызовом спросила Корал. — Если это дойдет до «Лейблз», я погибла. О Господи, может быть, Мэйнард была права, что выпрыгнула в окно? Может быть, после «Дивайн» нигде нет жизни?

— Позволь мне переговорить с Уэйлендом. Я уверен, что он придумает что-нибудь. И это не будет милостыня, — заверил ее Колин.

— Ты же знаешь, Колин, в моих венах течет типографская краска.

Они сидели некоторое время молча, потом Колин сказал с грустью:

— У Майи дела идут так хорошо — тебе бы следовало простить ее, забыть обо всем и стать ей другом. Вы могли бы очень помочь одна другой.

Корал вздохнула.

— Не знаю… Я чувствую себя немного виноватой… Я хочу сказать, что ее вещи чудесны и, возможно, мне нужно было положить конец нашей затянувшейся вражде, но я была так потрясена, так изумлена, узнав, что она и есть Анаис Дю Паскье. Я ожидала увидеть француженку, а неожиданно встретила Майю. Я почувствовала себя так, словно меня обманули. Она выглядела такой красивой, такой милой. Я скучала по ней последние несколько недель…

Колин внимательно наблюдал за Корал. Если бы он мог применить свои посреднические таланты, чтобы восстановить эту несчастную разбитую семью, он бы в самом деле ощутил, что достиг чего-то.

— Корал, меня только что осенила великолепная идея, — сказал он. Его сердце забилось учащенно, потому что неожиданно у него родился невероятный план. — Я скажу сейчас тебе кое-что, о чем меня просили не говорить, но, мне кажется, очень важно, чтобы ты знала об этом. Майя должна получить Награду моды «Дивайн» за этот год.

На лице Корал отразился вихрь чувств: гордость, зависть, радость и гнев. Колин видел, как все они мгновенно нахлынули на нее. Какой бы ни была Корал, но от нее ни на миг не хотелось отрывать взгляд.

— Донна! — воскликнула она. — Донна Брукс выбрала ее назло мне!

Колин застонал в отчаянье и схватил ее за руку.

— Забудь о всех людях, которые что-то делают назло тебе! Этот мир вовсе не вращается вокруг тебя, Корал! Она бы выиграла этот приз в любом случае — разве ты не понимаешь этого? Она действительно талантлива! Она заслужила его!

Корал откинулась на кушетку.

— Так что? — тупо спросила она. — Какое все это имеет отношение ко мне?

— Твое имя по-прежнему будет стоять на первой полосе журнала, пока на прилавках не появится январский номер, — объяснил он. — Для многих людей ты еще главный редактор «Дивайн». Если я натяну все нити, может, я смогу организовать так, чтобы ты сама представила собственную дочь в связи с этой наградой? Для тебя это будет сказочное паблисити, оно породит волну доброжелательности! Ты можешь все наверстать с Майей, весь мир моды увидит тебя — а ты приведешь себя в форму и будешь выглядеть ослепительно! Но ты должна покончить с выпивкой, с марихуаной, с инъекциями!

Корал скорчила гримасу.

— Я не понимаю, что ты имеешь в виду, я лишь выпиваю немного, — и она снова наполнила бокалы.

— Корал! Дорогая! — Колин опустил руку на ее исхудавшее плечо. — Неужели до тебя не доходит, почему люди отворачиваются от тебя? Каждый знает, что наркомания — это худшее, до чего может дойти человек. По этому поводу была статья в «Таймс»…

— Ты в самом деле так думаешь про меня? — прервала его Корал. — Что я наркоманка?

Она повернулась, чтобы видеть его лицо, а ее глаза неожиданно стали ясными и голубыми.

— Извини меня за резкость, Корал, но… эта кислота на голову бедняжки Донны! Только не говори мне, что ты здраво мыслишь! Такого рода поступки люди совершают, когда они сидят на амфитаминах. И все знают, что это твоих рук дело. Вот почему тебя не принимают в салонах. Скажи «спасибо», что ты не в тюрьме…

Корал смотрела на него секунду, потом внезапно разразилась хохотом:

— Как сладка месть, Колин!

— Корал, — сказал он, откинувшись на софе и глядя на нее. — Если я смогу уговорить Донну Брукс, чтобы ты представила награду, то не подводи меня, ладно? Ты будешь той элегантной, уравновешенной Корал Стэнтон, которую я всегда знал…

Она вздохнула:

— Что ж… Я понимаю, что ты прав. Мне хочется теперь, чтобы мы с Майей стали друзьями, но я ужасно гордая. Знаешь, Джимми Палачча на прошлой неделе погадал мне на картах, у него все гадают. На каждый вопрос, что я задавала, выпадала эта чертова дама с головой в петле. Он пытался как-то иначе истолковать это, но я знаю, что эта карта означает рок и смерть, Колин…

— Тебе надо бы провести неделю или две в Провансе вместе со мной, Корал. Такая перемена обстановки была бы для тебя очень благотворна. Мы поедем после присуждения награды, если я все сумею организовать. Но для этого я должен потянуть за множество нитей.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

— Так хорошо еще никогда не было, Эдди! Никогда, никогда! — говорила ему Маккензи. Она лежала рядом с ним на своей широкой кровати, уткнувшись головой ему в подбородок и поглаживая рукой его плечи. К ним только что вернулось нормальное дыхание, и они приходили в себя.

Эд засмеялся:

— Ты говоришь так каждый раз!

— И каждый раз все лучше! В самом деле! Неужто ты так не думаешь?

Он рассмеялся своим низким, раскатистым смехом.

— Конечно!

Всякий раз, когда они бывали вместе, она восхищалась их гармоничностью, тем, как интенсивно два человека могут испытывать сексуальное чувство. Оно не уменьшалось нисколько, напротив, лишь возрастало.

Теперь, перед каждым приходом Эда, она наслаждалась ритуалом приготовлений: принимала продолжительную горячую ванну, брызгала духи на тело, везде, где, она знала, Эд будет целовать ее или прижмется лицом. Маккензи держала их встречи в секрете, она хотела, чтобы никто ничего не знал. Обычно она пристраивала куда-нибудь Джордана, отпускала горничную и дворецкого, заранее представляла, как приедет Эд: они поцелуются, потом, не произнося ни слова, он по винтовой лестнице отнесет ее в спальню. Она переставила кровать, постелила черные атласные простыни. Она раздевала Эда, потом раздевалась сама. Когда их тела соприкасались, она глядела в его потемневшие синие глаза, которые жадно всматривались в нее. Он так подробно любил ее тело, обследуя каждую его частичку своим языком, своими губами, доводя ее до почти невыносимой точки предчувствия, а потом полно удовлетворял ее. Наслаждение было почти аморальным, запретным, и это придавало ему особенную остроту.

Когда она держала его в своих объятиях, широко раскрывая глаза, чтобы лучше вглядеться в него, то думала каждый раз: «Я люблю тебя так сильно!» С той первой их ночи она ни разу больше не повторяла ему этого. Произнести эти слова — означало принизить их смысл. Никто другой, только она должна знать об этой любви… Но, конечно же, по тому, как она обнимала его, он мог догадаться, как сильно она любит его.

— Так когда же мы поженимся? — спросил он. Маккензи вздохнула.

— Ты спрашиваешь меня об этом каждый раз, но еще не настало время.

— Мак, неужели ты думаешь, что по всей Мэдисон-авеню выстроятся люди, чтобы швырять в тебя камни, если ты снова выйдешь замуж?

— Мне всегда было плевать на то, что думают люди, и ты знаешь это. Имеет значение только то, что я сама думаю, а я не чувствую, что настало подходящее время.

— Ты не чувствуешь, что готова перестать быть леди Брайерли, — с горечью сказал Эд. — Ты не чувствуешь, что можешь расстаться с этим драгоценным титулом. — Он отстранился от нее и спустил ноги с кровати, чтобы надеть брюки.

— Не одевайся! — вскричала она, хватая его за руку. — Ты же знаешь, как я люблю лежать с тобой, чувствовать твою кожу…

— Но ненавидеть даже мысль стать просто доброй старой миссис Эд Шрайбер, — ответил он, продолжая одеваться.

— Эдди, — она подоткнула пару подушек себе под спину и села поудобнее, наблюдая за ним, — я буду с тобой абсолютно честна. Посмотри на меня, пожалуйста.

Он повернулся к ней, и они некоторое время напряженно глядели друг на друга.

— Вот-вот будет объявлено о награде «Дивайн». Мне кажется, у меня есть хороший шанс удостоиться ее в этом году. Если я выиграю, то для меня очень важно получить награду под фамилией Элистера — он первым придал мне вдохновение. Ты меня понимаешь?

Эд снова взялся за одежду.

— А ты когда-нибудь думала о том, что я чувствую? Может быть, мне хочется повести Джордана в зоопарк, чтобы меня видели на людях с ним и с женщиной, которую я люблю — как все нормальные обычные люди…

— Но я не обычный человек, Эдди… Я так много участвовала во всяких «ток-шоу», так часто появлялась в разной рекламе, что мое лицо стало почти плакатом, вроде Люсил Болл!

— Зато я обычный человек! — сказал он, надевая пиджак.

Маккензи соскочила с кровати, притянула его к себе и поцеловала в губы.

— Пожалуйста, бэби, — тихо уговаривала она, — не дуйся. Ты единственный мужчина, который для меня существует. — Она целовала его со всем избытком чувств, со всей страстью, которую только могла выразить, и настояла, чтобы он остался.

Позже они послали в японский ресторан за обедом, ели лосось «терияки», пили саке, и толкали друг друга под столом босыми ногами.

— Как дела у Дэвида? Он все еще «Мистер Успех»? — спросила она.

Эд кивнул.

— Это феноменально. Этот парень мог бы парить в небесах, но он такой брюзга. Я называю его «обреченный романтик». Эти его мрачные, томные портреты, которые мы делаем, не так уж далеки от оригинала. Актрисы преследуют его, но никто по-настоящему не может зацепить. Понимаешь, он так заворожен одной чокнутой девчонкой…

— Майя? — Маккензи вонзила зубы в жареную морковку. — Она живет как монашка. Он никогда не добьется ее. Я давно не разговаривала с ней по этому поводу — даже не знаю, почему. Она прислала мне очень милое письмо, когда умер Элистер. Я должна была бы ответить, но… Было в нем что-то холодное, как лед. Хотя я без ума от ее платьев. Это так классично! Изделия Дэвида тоже настоящий класс. Где вы находите такие потрясающие ткани?

— Их полно везде, — ответил Эд. — просто твои братья не подпускают тебя близко к этикеткам с ценами.

— Эдди, они пытаются контролировать меня… — начала она, но он нежно остановил ее, прижав пальцы к губам Маккензи.

— Я больше не работаю с вами, — напомнил он ей, — а если бы и работал, то никогда бы не встал между тобой и твоими братьями.

— Ты их не любишь, ведь правда? Эд пожал плечами.

— Теперь, когда я управляю моей собственной компанией, я вижу, как можно действовать, не эксплуатируя других людей.

— Кого они эксплуатируют? Меня?

— Ты что, смеешься? — Он улыбнулся. — Ты владеешь четвертью фирмы и получаешь четверть доходов. Я говорю об этих несчастных швеях в Лос-Анджелесе.

— А что с ними? — вцепилась в Эда Маккензи. — Реджи и Макс управляют предприятием, не так ли? Или они заставляют всех соглашаться на очень низкие ставки?

— А ты знаешь, что это означает в Калифорнии? Я думаю, ты для этого достаточно осведомлена в политике?

— Черт возьми, да! — заявила она с негодованием. — Господи, меня едва не арестовали за пикетирование, препятствующее покупателям салата-латука у Гристиди в прошлом месяце. Я не ела месяцами виноград…

— Давай забудем об этом, — пробормотал Эд.

— Обещай мне, что всегда будешь сообщать мне, если что-то делается не так, — потребовала она. — Значит, мы недоплачиваем нашим рабочим?

Эд покачал головой.

— Я не собираюсь вмешиваться в это дело. У меня хватает проблем и с тобой, — сказал он, оглядываясь в поисках своего пиджака.

Маккензи положила ладонь на его руку, когда он попытался надеть пиджак.

— Не хочешь остаться до вечера, бэби? — Она умоляюще взглянула ему в лицо. — Я могу сказать няне Джордана, чтобы она вывезла его пораньше, и сделаю вид, что ты пришел к бранчу…

— Я уже говорил тебе, Мак, что не намерен таиться здесь. Ты знаешь, как я себя чувствую, но если ты не хочешь выйти замуж, давай ограничимся днем. Я ждал тебя достаточно долго, мне почти тридцать, и я тоже хочу иметь семью.

Он быстро поцеловал ее у двери и вошел в лифт, даже не помахав ей, как обычно.

Миссис Эд Шрайбер, думала она, возвращаясь в гостиную. Может ли она позволить себе стать ею? Она передернула плечами и взяла журнал. Это было слишком трудное решение, чтобы принять его прямо сейчас, и в конце концов это дело не первостепенной важности. Ее неотложной задачей стало выяснить, как обращаются с работницами ее фабрик в Калифорнии.

— Свежих гвоздик! — говорил Уэйленд по телефону. — Массу гвоздик! Белых! Никаких других, кроме белых! Мы сделаем из них гирлянды, которые будут указывать путь к лифтам! Может быть, за ними спрячутся некоторые из трех тысяч сотрудников службы безопасности! — Он занимался своим привычным делом, организуя вручение наград в «Хедквотерз». — Уберите имя Корал из программ, — предупредил он Донну Брукс в телефонном разговоре. — Это то дело, которое нельзя поручать Колину… Она может стать чудесным сюрпризом для всех.

Майю стал бить озноб, когда она услышала, что ей предстоит получить престижную награду, которая в этом году будет вручаться в октябре. Частично это возбуждение спало, когда она узнала, что вручать ее будет Корал.

Донна Брукс, между тем, больше била в барабаны, чтобы обеспечить себе рекламу и очаровать всех, кого только можно, на своей инаугурации в качестве нового главного редактора «Дивайн». После того, как Корал положила начало этой традиции, вечер присуждения награды «Дивайн» превратился в самое важное торжество года для всего мира моды — то был их Оскар. В этом году Ллойд Брукс решил использовать его, чтобы собрать самых больших знаменитостей. Объявив, что все пожертвования в ходе церемонии пойдут на благотворительные цели, организаторы завлекли представителей многих групп общества и мира моды. Некоторые специально прилетели из Европы. Обещали появиться такие звезды, как Лайза Минелли, Лорен Баколл и Катрин Денев. «УУД» и «Лейблз» планировали посвятить этому событию очередные номера полностью.

— Это должно стать самым выдающимся событием года в мире моды! — счастливо посулил Колину Уэйленд. — После Корал работать с Донной Брукс одно удовольствие. По большинству вопросов мы понимаем друг друга с полувзгляда. И она превосходно влияет на своего мужа. Что Корал наденет?

— Она выбрала длинное черное облегающее платье с блестками.

— От Баленсиаги?

— Конечно, она говорит, он единственный дизайнер…

— Тогда она просто бросает вызов индустрии моды — он больше не занимается дизайном!

Уэйленд ухмыльнулся. Колин с раздражением наблюдал за ним. Они сидели в их любимом ресторане «Дивертименти» в один из свободных от общения с Корал вечеров. До празднества оставалось всего два дня, и оба были уже совершенно измотаны работой.

— Как она будет выглядеть? — спросил Уэйленд, наматывая на вилку тонкие, как волос, спагетти, — я вызвал Элизабет Арден, чтобы она привела ее в форму. Я нанял мастера-парикмахера и Пабло, чтобы сделать специальный макияж. Ты знаешь, он особенно умело восстанавливает потрепанные лица.

Колин мрачно кивнул.

— Я думаю, она будет о\'кей. Корал обещала мне, что перестанет колоться, и я верю ей. Нужно доверять ей, я полагаю. Она говорит, что отдыхает перед событием.

— Она нашла работу? — спросил Уэйленд. Колин сделал гримасу.

— Никто не хочет идти на риск и нанимать ее. Должно быть, боятся, что могут проснуться с соляной кислотой на волосах, но разве можно их осуждать за это? Если я проведу ее благополучно через церемонию вручения награды, то настою, чтобы она поехала со мной недельки на две в Прованс — просто для отдыха в уединении. Неприятность еще и в том, что она слишком много тратит на свои наркотики, я думаю, что она может не наскрести даже на проезд.

Уэйленд доел спагетти, вздохнул и сказал:

— Я заплачу за эту поездку, Колин. Я обязан ей столь многим. К тому же мне просто жаль ее.

— Нужно заставлять ее есть, — жаловался Колин. — Я приношу ей все деликатесы, которые она раньше любила, но сейчас она только пьет. Если она будет и дальше так разрушать себя, то скоро станет выглядеть так же плохо, как я. Может быть, тогда я соберусь с духом, чтобы предложить ей выйти за меня замуж.

— Ты шутишь! — Уэйленд сделал большие глаза, как раз когда официант поставил перед ними блюдо с птифурами.

— Нет, я абсолютно серьезен, — сказал Колин. — И я могу спасти ей жизнь.

Уэйленд подал знак официанту.

— Принесите нам кофе-эспрессо и счет.

Он поднял свой стакан и провозгласил тост.

— За то, чтоб ты спас жизнь Корал, а пока, чтобы она не спала с лица к вручению награды!

— Я не понимаю, почему я должна присутствовать при вручении награды, если мне ее не присудили… — мрачно сказала Маккензи по телефону.

— Ты хочешь выиграть ее в будущем году? — спросил Эд.

— Конечно. Ты думаешь, что я хочу остаться единственным дизайнером из нас троих — Дэвида, Майи и меня, не удостоенным ее?

— Тогда ты должна пойти туда на следующей неделе. И никаких «если» и «но».

— Эдди! — восхитилась она. Элистер никогда не пытался так излагать ей правила игры. — Ладно, — сказала она, делая вид, что уступает. — Но я не хочу сидеть возле Майи. Ты лучше позвони Уэйленду Гэррити или Донне Брукс, чтобы мне поменяли место. Скажи, что звонишь от моего имени.

Маккензи повесила трубку и набрала номер нового бухгалтера «Голд!» Джима Леопольда, который продемонстрировал полную неосведомленность об условиях на калифорнийских фабриках.

— Но вы, конечно, знаете, какова почасовая оплата у наших швей? — настаивала она.

— Я думаю, вам лучше спросить мистера Реджи или мистера Макса, миссис… э, леди Брайерли, — промямлил он.

— У них я спрошу в последнюю очередь, — отрезала она и повесила трубку.

Она пригласила мать на ленч, думая, что сможет у нее выяснить что-нибудь. Эстер Голдштайн последнее время держалась в отдалении — злилась, что Маккензи не спешит выйти замуж за Эда. На следующий день, когда она увидела в дверях свою мать в сопровождении Реджи, сердце у нее упало.

— Здравствуй, дорогая! — Эстер нежно поцеловала ее и вручила, как всегда, цветы и конфеты.

— Реджи, привет, — поздоровалась Маккензи с братом.

На нем был синий вытертый до блеска костюм, что напомнило ей одежду отца. К этому он добавил широкий засаленный галстук и — невозможно поверить! — болтающийся на шее медальон с символами Любви и Мира.

— Какой приятный сюрприз! — с сарказмом добавила Маккензи. — Чем обязана такой чести?

Она попыталась улыбнуться ему, но его присутствие нервировало ее: Реджи, приплясывая, вошел в гостиную. У него была привычка все бесцеремонно разглядывать с критической гримасой.

— Джордан скоро вернется из сада, — сказала она. — Садись, мама. — Потом обернулась к брату. — Твой визит как-то связан с моим вчерашним телефонным звонком Джиму Леопольду?

— Я думаю, это очень мило, что он захотел увидеться со своим племянником, — принялась болтать Эстер. Потом, не в силах остановиться, добавила: — Пожалуйста, не создавай трудностей, Маккензи. Оставь деловые проблемы своим братьям.

Маккензи почувствовала, что ее лицо вспыхнуло.

— Какого именно рода трудности я создаю? — спросила она.

— У нас нет никаких секретов, — с раздражением сказал Реджи. — Но сколько мы платим нашим швеям в Лос-Анджелесе, не имеет к тебе никакого отношения. Твое дело — заниматься дизайном.

Маккензи пристально смотрела на брата, она ненавидела его снисходительную манеру разговаривать.

— Черт побери, ты прекрасно знаешь, как я отношусь к эксплуатации работниц! — выпалила она.

Он, разгневанный, повернулся к ней:

— Разве не по-твоему располагали магазины, оформляли интерьеры, подбирали ассортимент?

— Да, по-моему, потому что это бизнес!

— Производство — это тоже бизнес! Твои идеи и куриного дерьма не стоили бы, если бы мы не обеспечивали, чтобы все шло гладко.

— Реджи! Маккензи! Пожалуйста, не повышайте голос! — забеспокоилась Эстер. — Почему вы не можете разговаривать спокойно, как следует?

— Мы никогда не разговаривали друг с другом мило, — заметила Маккензи. — Мы всегда были вынуждены терпеть друг друга, но они никогда не уважали меня — ни раньше, ни сейчас.

Реджи зло посмотрел на нее.

— Только не поднимай волну! — предостерег он. — Тогда я буду уважать тебя.

Маккензи, не сводя с него глаз, опустилась на кушетку.

— Значит, это правда? — спокойно спросила она. — Это должно быть правдой, иначе бы ты так не разозлился.

— Что это значит, Реджи? — спросила Эстер. — О чем она говорит?

Реджи покачал головой.

— Я не верю ей, мама, — ответил он. — Подняли шумиху в газетах о ее фальшивом радикализме. Я знаю, это называется «по совести обращаться с рабочими». Но разве, Мак, ты не наслаждаешься, живя здесь в башне из слоновой кости? Разве ты не любишь, когда к тебе обращаются «леди Брайерли»? Люди, подобные тебе, могут себе позволить быть радикалами…

Маккензи встала и положила руки на плечи Реджи. Она пыталась найти в его лице хоть какие-то признаки эмоций, на которые она могла бы отозваться.

— Реджи, если мы наживаемся, обрекая на нищенское существование наших работниц, то я готова все бросить и поселиться в убогой квартире в Виллидж. Я так жила раньше и не могу сказать, что не была счастлива.

— Никто не наживается! — вскричал Реджи, сбрасывая ее руки. — Мы получаем прибыль — разве не для этого люди занимаются бизнесом? Мы не совершаем ничего такого, чего бы не совершали дюжины других фирм…

— Ты ублюдок! — Маккензи вцепилась в его пиджак, но он без усилий отбросил ее.

— Реджи! Маккензи! — Эстер кинулась к ним, схватившись за сердце. — Вы доведете меня до сердечного приступа!

— Ты видел эти мастерские? — спросила Маккензи, сверкнув глазами. — Там потогонная система? На что они похожи?

Реджи ухмыльнулся.

— Калифорния — это штат с жарким климатом. Что еще я могу тебе сказать? Ты думаешь, что мы приглашаем портних из Франции и устраиваем офисы с кондиционерами в Беверли-Хиллз? Мы должны считаться с накладными расходами.

— Я поеду туда и посмотрю сама! — Маккензи отвернулась от него и взяла мать за руку. — Я могу поступать только так, — констатировала она.

— Ты никуда не поедешь, Мак! — закричал Реджи.

— Почему? Что ты собираешься сделать? — рассмеялась Маккензи. — Посадить меня под домашний арест? Ты думаешь, что можешь ограничить мои передвижения? — Она подняла трубку телефона и набрала номер справочного бюро. — Пожалуйста, как позвонить в «Американ Эйрлайнз»?.. — Набирая следующий номер, она смотрела на мать и брата. — Я хочу заказать билеты в оба конца в Лос-Анджелес, один взрослый и один детский, первый класс, на пятницу…

— Отдай! — завопил Реджи, выхватил у нее трубку и опустил ее на рычаг. Маккензи издала возглас гнева. Она стала бороться за телефон, но Реджи без усилий удерживал его крепкой рукой.

— Разве для этого я растила вас? — запричитала Эстер. — Чтобы увидеть, как вы деретесь друг с другом? Почему вы не можете наслаждаться своим успехом? Ведь все работают так тяжело…

— Ты засранец! — крикнула Маккензи, ударила Реджи в подбородок и отскочила в сторону.

— Вы ведете себя как дикари! — рыдала Эстер. Входная дверь неожиданно распахнулась, и вошел дворецкий, ведя за руку Джордана. Они стояли в прихожей, ощутив, хотя и ничего не видя, напряженную обстановку.

— Хотите, чтобы мы вернулись попозже, леди Брайерли? — спросил элегантный японец.

— Мамочка! — Джордан кинулся поцеловать Маккензи, потом бабушку.

— Все в порядке, Ико. Приготовьте, пожалуйста, Джордану сэндвич. — Потом обратилась к матери — Уведи его из моего дома.

Реджи потянулся, чтобы похлопать своего племянника по плечу, но Маккензи быстро отвела Джордана в сторону.

— Хм… — фыркнул Реджи. — Я уже недостаточно хорош, чтобы дотронуться до Его светлости? Пошли, мама. — Он протянул руку Эстер, помогая ей подняться с кушетки.

Эстер с тревогой взглянула на дочь.

— Я все же не понимаю, почему вы с таким антагонизмом относитесь друг к другу. А как же наш ленч?

— Я приглашаю тебя на ленч, — утешал ее Реджи, ведя к двери. — Я угощу тебя лучшим ленчем.

— Маккензи, дорогая, — Эстер с затуманившимся взором обернулась к дочери. — Я не хочу, чтобы ты в таком состоянии отправилась в Калифорнию. Прислушайся к Реджи. Позволь ему и Максу заниматься этим. Они все делают для твоего блага. Вы уже миллионеры — чего вам надо? Платья приносят хороший доход, и это самое главное…

Маккензи в отчаянии покачала головой.

— Мама! Это вовсе не самое главное! Эксплуатация гораздо важнее! И почему ты никогда не уважаешь мое мнение?

Реджи подтолкнул мать к открытой двери, потом обернулся и бросил последнюю угрозу:

— Отправляйся в Лос-Анджелес, и тогда ты сразу вылетишь из нашей фирмы! Именно это я имею в виду! Вылетишь со своей титулованной задницей!

Маккензи рассмеялась:

— Это может быть самое лучшее, что только может произойти со мной! Потому что, если я обнаружу то, о чем подозреваю, черт возьми, то я устрою вам такое паблисити, что сотру «Голд!» в порошок! Никто не захочет покупать эти платья — и вы останетесь с большой пустой корзиной. Мама, я очень сожалею о ленче…

Реджи захлопнул дверь за матерью, на лице которой так и застыло выражение печали.

Маккензи подхватила на руки Джордана и поцеловала его.

— Мы с тобой отправляемся в Калифорнию! — сказала она.

* * *

Майя с наслаждением потянулась в постели на свежих простынях с кружевами. Было семь тридцать утра. Она снова ощутила в животе комочек страха. И тогда она вспомнила! Вечером будет празднование «Дивайн», вечером она предстанет перед всей индустрией моды и откроется не только то, что это она скрывается за именем Анаис Дю Паскье, но и то, что она — дочь Корал. Они должны будут обняться перед аудиторией и камерами. А что произойдет потом? Она не доверяла Корал, хотя Колин и сообщил ей, что состояние матери улучшилось.

Майя с неохотой поднялась с кровати, ее белая хлопковая ночная рубашка ниспадала с нее, как злая пародия на подвенечное платье. Она надушилась вечером после ванны «Шанелью», и этот аромат впитался в нее, заставляя чувствовать себя женственной и роскошной. Она взглянула на свое взъерошенное отражение в декорированное зеркало на туалетном столике, которое ей подарил Уэйленд. Женственной! Она с горечью усмехнулась. Как может она быть женственной? Она впустую тратила свою жизнь, любя бесплодно одного мужчину и игнорируя всех остальных, включая Дэвида Уинтерса. Дэвид звонил ей, спрашивал, хочет ли она, чтобы он сопровождал ее этим вечером на вручение наград. Она знала, что Уэйленд и Колин будут за кулисами, приглядывая за Корал, поэтому ответила согласием. Это будет хорошей рекламой для них обоих — прийти вместе: «Мистер и Миссис Мода». Иногда Майя размышляла о том, как же она прикипела к Филиппу, а Дэвид прикипел к ней. Она представляла себе словно лестницу любви без взаимности, где каждый стоял на своей ступеньке, в отчаянье взирая на недосягаемый предмет своей любви, стоявший ступенькой выше.

— А как насчет Маккензи? — спросил Дэвид. — Она будет с Эдом…

— Последнее, что я слышала от нее, это было послание на моем автоответчике из двух слов: «Пошла ты!..» — ответила Майя. — Я послала ей письмо с соболезнованиями, когда умер Элистер, но в ответ ничего не получила. Я полагаю, что следующий шаг должен исходить от нее.

Уэйленд устроил так, чтобы обе пары сидели на празднике в противоположных концах зала.

Приняв душ, Майя ожила и начала обдумывать свой день. Она купила самое дорогое в своей жизни платье — за две тысячи долларов от Зандры Родес, покрытое замысловатой вышивкой и манящими блестками, образующими затейливую вязь имени модельера. «Сегодня вечером я буду выглядеть как никогда хорошо», — сказала она себе. Это будет трудное испытание, но его надо пройти, только и всего. Она насухо вытерлась и накинула халат, чтобы приступить к завтраку. Обычно в это время она читала «УУД» и «Лейблз», которые ей рано утром приносили к двери. Она села у окна, начав с чая из трав и яблока.

Сразу обратившись к странице, где печатались «Всякие сплетни», она от неожиданности едва не выронила чашку.

«После долгого размышления вчера вечером Филипп Ру признался в нашем парижском офисе, что его брак фактически распался. Жозефина Ру остается на их вилле в Сен-Тропезе, в то время как он снимает квартиру в районе Марсова Поля в Париже. Их бурные отношения вызывали любопытство в кругах моды. Обозреватели часто замечали, что они не очень подходят друг другу. Обходительный, изысканный Ру, один из очень немногих кутюрье, состоящих в браке, одевал таких знаменитостей, как Жаклин Кеннеди, герцогиня Виндзорская и Катрин Денев. Мадам Ру не дала «Лейблз» никаких комментариев относительно их разъезда. Было также объявлено, что она больше не будет партнершей Ру по дизайну».

Майя дважды перечитала заметку, хотя запомнила ее наизусть сразу. Внутри что-то забилось, она глянула в окно на улицу. Почему сегодня? Почему именно в этот день она должна получить ту же самую награду, которую Филипп завоевал два года назад? У нее нарастало убеждение, что теперь, наконец, Филипп будет принадлежать ей. Нелепо, она понимала, но это чувство отказывалось исчезать, даже когда она посмеялась над ним.

Майя планировала провести утро за работой в своем офисе-студии, но сейчас она понимала, что не сможет ни на чем сосредоточиться. Она позвонила своей секретарше и сказала, что сегодня не придет.

Напевая, Майя сделала легкий массаж. Теперь она, наконец, может позволить себе то, что всегда таилось в уголке ее души — ждать его снова.

Резко зазвонил телефон, от чего ее сердце едва не оборвалось. Она со страхом смотрела на него, не решаясь поднять трубку. Потом все же заставила себя сделать это. Осторожно произнесла:

— Хэлло?

— Ты уже читала? — послышался хриплый голос Маккензи. — Я умру, если мы не обсудим это, Майя. Можем же мы быть друзьями, ну, пожалуйста! Ты уже прочитала «Лейблз»? О Филиппе Ру? Что ты собираешься теперь делать?

Майя покачала головой. Маккензи так разговаривала с ней, словно их дружба никогда не прерывалась. Потом нервно рассмеялась:

— Ничего! — ответила она. — Решительно ничего!

— Тогда ты самое тупое и глупое существо на свете! — вскричала Маккензи. — Если бы я была так влюблена в парня, я бы на первом же самолете помчалась в Париж и заграбастала его! Ради Бога, Майя, мужчины больше не умыкают женщин!

— Ну, а я не умыкаю мужчин…

— Но ты всегда говорила, что он единственный парень в мире, который перевернул тебя всю! — кричала Маккензи. — Из-за него, черт побери, ты живешь, как монашка! Неужели это не стоит трахнутого билета на самолет?

Майя помолчала, размышляя.

— Да, он для меня единственный мужчина на свете, Маккензи, — наконец, сказала она. — Но он знает о моих чувствах. И теперь пусть он связывается со мной, если он…

— Майя Стэнтон! — завопила Маккензи. — Если ты не поднимешь сегодня свою маленькую задницу и не помчишься в Париж, не думаю, что когда-нибудь я снова буду сочувствовать тебе! Это любовная история на все времена, и я хочу знать, что происходит!

— Я уже ангажирована на сегодняшний вечер, Маккензи, — мягко сказала Майя. — Забыла?

— Ах, Господи, — сердито откликнулась Маккензи. — Полагаю, должна тебя поздравить. Очень мило, что твоя мать успела устроить это тебе до того, как она оставила журнал.

Майя улыбнулась. Она забыла, какой сволочью может быть дизайнер-соперница.

— Это не имеет к ней никакого отношения, — сообщила она Маккензи. — Награду дала мне Донна Брукс. Моя мать просто вручит мне ее. Это идея Колина Бомона. Он полагает, что так реабилитирует ее в глазах индустрии моды.

— Она нуждается в этом, — согласилась Маккензи. — Я слышала все эти странные истории о ней…

— Мы делаем все, чтобы сегодня вечером она была в порядке.

— Ладно, — неловко пробормотала Маккензи, — думаю, вечером увидимся. Ты, видимо, будешь выглядеть сверхроскошной, да? Помяни меня добрым словом перед теми, наверху — мне тоже хочется получить эту награду! Может быть, в будущем году…

Она повесила трубку раньше, чем Майя нашлась, что сказать.

Майя сделала кое-что по дому, стараясь преодолеть желание взять «Лейблз» и снова перечитать заметку. Как могут несколько печатных строчек так быстро изменить твои мысли, удивлялась она. А что, если Маккензи права? Что, если сделать что-то драматичное, чтобы показать Филиппу, как сильно она еще любит его? Потом она стала думать, а вдруг он уже связан с кем-то другим? С прекрасной французской актрисой? Но что-то внутри говорило ей, что это она причина их развода. Филипп никогда не переставал любить ее, так же, как она не переставала любить его.

Она расхаживала по квартире, наводя порядок и нервничая все сильнее и сильнее. Когда, в конце концов, она уронила вазу с цветами, то вслух отчитала себя:

— Я должна уйти отсюда куда-нибудь, я сойду с ума, если останусь здесь!

Она никогда не была такой, но сегодня ее ничто не удивляло. Надев жакет, Майя поспешно спустилась по лестнице. Она хотела просто пройтись, расслабиться, глядя на лица других людей, рассматривая витрины магазинов.

Пройдя до Лексингтон-авеню, она подошла к угловой аптеке и… увидела перед собой огромное изображение одеколона «Филипп» с черно-белым фотопортретом работы Эйвдона. Улыбающееся лицо Ру, смотревшего с огромного, высотой в четыре фута портрета, заставило ее замереть перед окном. Она уставилась на фотографию, узнавая каждый миллиметр этого лба, скул, сияющее выражение этих глаз. Она была уверена, что, прикоснувшись к нему, тоже узнает это свое ощущение, сможет вспомнить нежный запах одеколона, смешанный так соблазнительно с его собственным природным запахом. Она заставила себя оторваться от портрета и продолжить путь. А что, если в этот самый момент он пытается дозвониться до нее? — подумалось ей. И тут же она отвергла эту мысль. Они не виделись свыше двух лет — возможно ли, чтобы он после этого просто поднял трубку и позвонил? Куда? Он может знать ее номер от Уэйленда, ответила она себе. Этот внутренний спор привел ее в раздражение, но она заставила себя пройти еще несколько кварталов, чтобы доказать себе, какой твердой она может быть, и как нелепо предположение, что он пытается связаться с ней. Он делает платья для самых красивых женщин в мире — самых знаменитых, самых богатых и самых могущественных — почему он должен связываться с ней?

Майя медленно вернулась к своему дому, вставила ключ в замок своей квартиры и услышала, как в кухне надрывается настенный телефон. Ее тело затрепетало. Словно волшебник, который когда-то заточил ее душу в бутылку, взял да и освободил ее теперь. Замок не открывался целую вечность. Когда она, наконец, влетела на кухню и схватила трубку, то услышала в ней треск и помехи. Она сразу поняла, что это он, так же, как всегда знала, что в один прекрасный день этот звонок раздастся, что их любовь не прервалась и никогда не прервется…

— Майя? Майя? — Он называл ее имя по ту сторону Атлантики, оно обогнуло половину земного шара.

От сознания, что мужчина, которого она любит, взывает в этот момент к ней из Парижа после того, как она тысячи раз молила и желала, чтобы он думал о ней, у нее закружилась голова. Она не могла ни проглотить комок в горле, ни вымолвить хоть слово…

— Майя? — кричал Филипп. — Майя! Это ты? Наконец она смогла выдавить:

— Да, да!

— Это Филипп! С тобой все в порядке? Ты слышала мои новости? Я свободен!

— Я прочитала сегодня утром. Что произошло?

— О Майя! Произошло то, что я очистил свою совесть. Совершенно! Теперь я понимаю, что никогда не мог удовлетворить ее, никогда не мог сделать счастливой. Вместо этого мы сделали друг друга несчастными. Она знала с первого дня, что я встретил тебя, что я люблю тебя. Даже когда мы предприняли этот фарс с женитьбой, она знала, что я люблю тебя. Но я был обязан Жозефине, моей деревне, нашим друзьям… Я был убежден, что обязан жениться. Теперь и она понимает, что это не так… А я… я всегда понимал это. С той самой ночи, когда мы были вместе. Поэтому… приезжай ко мне, Майя! Приезжай немедленно!

— О Господи, — пробормотала она.

Майя чувствовала себя так, словно очутилась в другом измерении. Ее тело, ее жизнь, ее сознание за считанные минуты претерпели какую-то трансформацию. У нее закружилась голова, и она ухватилась за край стола, чтобы удержаться на ногах. Что надо делать, когда твоя душа парит, тело взывает, а мозг отказывается управлять им, потому что ты в конце концов наяву услышала то, что мечтала услышать всегда?

— Я послал тебе билет на самолет, Майя. Ты можешь прилететь сегодня вечером?

Она прислонилась спиной к такой знакомой, холодной, выложенной изразцами стене кухни, ее глаза ничего не видели сквозь слезы, она должна была взять себя в руки, чтобы не разрыдаться вслух.

— Мы так долго ждали, Майя. Может быть, у тебя есть кто-то другой? Ты еще любишь меня, Майя?

— Нет! Да! — закричала она. — О Филипп! Ты же знаешь, что я могу любить только тебя! Я буду с тобой, как только смогу, дорогой мой! — говорила она, представляя, какой вкус у его губ, его рта, и как это будет — почувствовать себя в его сильных, всеохватывающих руках, на этот раз без ощущения вины и не сдерживая себя. — Я буду с тобой очень скоро…

К шести часам вечера все обитатели Манхэттена, претендующие на принадлежность к обществу или миру моды, заканчивали последние приготовления. Богатые принимали парикмахеров в своих спальнях. Менее богатые совершали паломничество в свои излюбленные салоны. Немногие «бедные» осторожно освобождали свои волосы от бигуди.

Маккензи натянула на свое роскошное тело облегающее черное кашемировое платье, которое сама смоделировала на этой неделе; оно было по-новому длинное — времена мини-юбок прошли. Блестящие граненые под бриллиант пуговицы отражали свет, когда она завершала свой макияж в черной мраморной ванной комнате. Она поворачивалась то одним, то другим боком, рассматривая свое отражение.

— Неплохо, — решила Маккензи.

Не так уж далеко от нее Майя, с учащенным дыханием и сердцебиением, упаковала в маленький чемодан джинсы, свитера, ночную рубашку. Потом облачилась осторожно в новое вечернее платье от Зандры Родес. Ее длинные волосы были высоко зачесаны, сзади на голове покачивались ленты и цветы, подобранные соответственно пастельной вышивке на платье. Майя положила свой паспорт в вечернюю сумочку с золотыми блестками. Потом позвонила в «Пан Америкен», чтобы подтвердить заказ. В холодильнике она заметила бутылку шампанского и стала размышлять, успокоит ли оно ее или еще больше возбудит. Она находилась в каком-то трансе, словно в полусне, когда все выглядит не вполне реально. Но трудное испытание с получением награды перед публикой было ничто в сравнении с тем, что ожидало ее после — полет в Париж и Филипп!

Между тем, Колин явился в квартиру Корал, облаченный в специально скроенный на его небольшой рост токсидо.

— Господи! Какой ты элегантный! — Глаза Корал блестели, когда она открыла ему дверь. Она наклонилась, чтобы поцеловать его. — Ты должен всегда так одеваться, Колин! Это как-то особенно идет тебе!

Он осторожно осмотрел ее — она выглядела почти как Корал былых дней. Она была прекрасно причесана, с превосходным макияжем, в черном с блестками вечернем платье от Баленсиаги, которое великолепно облегало ее фигуру. Он взирал на нее с изумлением: мода, конечно — это волшебство.

— Как ты себя вела? — спросил он, войдя в комнату и принюхиваясь.

— Всего только один маленький джойнт… чтобы расслабиться, — ответила она. — Не обращайся со мной, как с озорным ребенком, Колин. Как, по твоему мнению, я выгляжу? — Она повертелась перед ним, и он одобрительно кивнул.

— Абсолютно супер! — заявил он. — Я горжусь тобой!

— Отлично! — Она хлопнула в ладоши и вручила ему бокал шампанского. — Есть еще жизнь в старушке, а?

— За успешный вечер! — провозгласил Колин. — Ты выйдешь на сцену, держа награду… — говорил он ей. — И должна будешь сказать следующее… — Колин выудил из кармана напечатанный на машинке текст, который дал ему Уэйленд.

Корал взяла листок и прочитала. Он внимательно наблюдал за ней, но было незаметно, чтобы она кололась. Следить за ней все двадцать четыре часа в сутки было невозможно.

— Годится! — сказала Корал и аккуратно сложила текст речи.

— Позволь мне послушать, как ты произнесешь ее! — настойчиво попросил Колин.

— В самом деле! — Она покачала головой и развернула листок. — «Награда «Дивайн» в этом году присуждается Анаис Дю Паскье. Она, как кое-кому известно, моя дочь. Чтобы избежать обвинений в непотизме, эта блестящая художница-дизайнер использовала название компании как псевдоним. Я счастлива сообщить, что решение об этой награде было принято новым главным редактором «Дивайн» Донной Брукс до того, как она узнала, что Анаис — это Майя». Колин, я должна все это сказать? Боюсь, что я споткнусь на имени Донны…

— Абсолютно все! Ты можешь читать это, если хочешь.

— Я сымпровизирую. — Она спрятала текст в сумочку. — Я делала это раньше, ты знаешь. Несколько раз, начиная с Филиппа Ру, помнишь?

Лимузин прибыл за ними в семь тридцать. Болтая, смеясь, Колин вывел Корал из квартиры и усадил в автомобиль, скрестив за своей спиной два пальца.

Ряд удлиненных лимузинов выстроился к восьми часам возле здания «Хедквотерз». Огромный прожектор у главного входа был направлен вверх, его широкий, яркий луч медленно перемещался по темно-синему небу. Из автомобиля, подъехавшего перед ними, вышли Холстон и Лайза Минелли. По тротуару медленно вышагивал Энди Уорхол, окруженный стадом своих суперзвезд.

Колин увидел впереди себя Майю и Дэвида, ожидавших лифт. Он заметил Донну Брукс и Ллойда. Говард Остин пришел один. Модели, стилисты, фотографы, издатели, их помощники шли по украшенному гирляндами из белых гвоздик пути от главного входа к лифтам. Здесь были дизайнеры с Седьмой авеню, одетые в свои лучшие костюмы в надежде ослепить своих конкурентов. Колин пытался прикрыть Корал от толпы, она шла выпрямившись, высоко вскинув голову, не желая узнавать ни друзей, ни врагов.

Кордоны службы безопасности сверяли по спискам фамилии и приглашения гостей под звуки рок-музыки, несущейся из динамиков.

Корал, царственно прямая, стояла в очереди. Вырез ворота обнажал скульптурно очерченные линии шеи. Крупные, сверкающие серьги от Кеннет Лэйн и черные с золотыми блестками чулки придавали ей праздничный вид. Руки ее украшали тяжелые серебряные браслеты. Минуя охрану, толпа растекалась вширь, позволяя Корал и Колину пройти вперед, многие обращали внимание на гордую, вызывающе привлекательную рыжеволосую женщину. Она и в самом деле образовывала вокруг себя определенную ауру, заметил Колин, ведя ее к лифту, а затем поднимаясь с ней на самый верхний этаж.

Здесь они оказались в гуще другой толпы болтающих, надушенных, вытягивающих шею, чтобы получше разглядеть окружение, людей. Колин вел Корал мимо них за кулисы. Кто-то приветственно хлопал его по спине, он поцеловал несколько моделей, и несколько моделей поцеловали его. Корал казалась спокойной и собранной, она улыбалась окружающим, большинство из которых прекрасно знала.

Их, кому предстояло участвовать во вручении награды, провели к особому угловому столику, где стали пичкать выпивкой и советами. Здесь уже находился Уэйленд, он приветствовал их обоих, поцеловал Корал, придвинул ей стул.

— Не позволяй ей пить слишком много, — шепнул он на ухо Колину, — и не отпускай без сопровождения даже в дамскую комнату. Если она захочет пи-пи, сторожи ее снаружи.

— Где Майя? — спросила Корал, оглядывая комнату, заполненную людьми.

— Она пошла занять место в зале, в последнем ряду, — сказал ей Уэйленд. — Мы вручаем призы точно так, как «Оскары» в Голливуде — победители встают со своих мест и идут на сцену, чтобы получить свою награду. О Господи, я надеюсь, что все пройдет хорошо.

А за дверью, в зале, болтающее, целующееся, благоухающее, кричащее сборище людей постепенно занимало места. Они крутили шеями, высматривая знаменитостей, махали руками друг другу, пытались вести себя естественно, когда фотографы в трех шагах наводили на них свои камеры.

Все ведущие дизайнеры шестидесятых годов — Бетси Джонсон, Джоэль Шумахер, Мэри Куант, Зандра Родес, Жан Мур — сидели в первом ряду. Модели, знакомые лица которых примелькались на сотнях глянцевых обложек и страниц журналов, сияли словно звезды. Двадцать пять моделей, которых наняли для показа платьев победителей, были приглашены для участия в специальном хореографическом шоу. Петь должна была Дионна Уорвик, и маленький оркестр уже расположился с одной стороны сцены. Обходительный распорядитель должен был как бы дирижировать всей процедурой.

Майя с Дэвидом сидели на противоположной от Маккензи стороне зала и только жмурились от вспышек блицев направленных на них фотоаппаратов. На Дэвиде был великолепно скроенный французский вечерний костюм и черный галстук, он выглядел элегантным и обеспокоенным. Маккензи окружил целый рой поклонников, она пожимала руки и целовалась с десятками людей. Эд сидел рядом с ней, облаченный в токсидо, нервный и напыщенный.

В восемь тридцать оркестр исполнил попурри на темы мелодий, под которые предстояло демонстрировать платья. Когда он смолк, на сцену вышел Уэйленд Гэррити.

И пошли бесконечные речи. Публика нетерпеливо выслушала сначала Уэйленда, потом Ллойда Брукса, потом их приветствовала Донна Брукс, она благодарила всех, уважительно перечисляла магазины и журналы, просила присоединяться к оценкам и аплодировать многим наградам, которые будут объявлены в этот вечер, особенно важной — дизайнеру года.

Затем началось шоу, в котором было показано по одному экземпляру из коллекции каждого дизайнера, а в финале продемонстрирована полная коллекция осенней одежды Анаис Дю Паскье. Пальто и платье Майи выглядели великолепно скроенными и сшитыми, потрясающе модными и прекрасно смотрелись в лучах софитов на белой сцене.

Шоу завершилось под гром аплодисментов тысяч собравшихся, затем сцена была освобождена, и грохот барабанов сообщил о начале вручения наград.

Майя так вцепилась в руку Дэвида, что он даже вздрогнул. Она почти теряла сознание. Она думала о своем чемодане, оставленном за кулисами, и о том, какие лица будут у организаторов, когда они увидят, что она уходит перед началом большого приема, который последует за шоу.

Майя сравнила свое состояние с состоянием медленно тонущего, перед глазами которого проносится вся жизнь. «Филипп, — про себя взывала она, — я очень скоро буду с тобой, мой дорогой. Очень скоро…»

Корал за кулисами не ощущала никаких тревог. Она тайком проглотила, уже придя в «Хедквотерз», две таблетки транквилизатора, запив их двумя бокалами шампанского. Она было потянулась за третьим, но Колин тактично дал сигнал официанту отойти.

— Сейчас больше не надо, дорогая, скоро твоя очередь…

Он чувствовал, как дрожит под его ладонью ее рука. Она накинула на вызывающие жалость исхудалые плечи и руки черную сетчатую шаль.

Уэйленд с края сцены дал им сигнал. Колин протянул Корал руку, вежливо помогая ей подняться, и повел сквозь толпу собравшихся в комнате отдыха людей.

Они стояли у выхода на сцену вместе, глядя на нее и в зал. В этот момент дизайнер, получивший награду в категории спортивной одежды, благодарил своих родителей за все, что они для него сделали. Наконец комментатор произнес:

— А теперь заключительная награда вечера — дизайнеру года! Вручит ее миссис Корал Стэнтон…

В зале послышались «ахи» и приветствия. Глаза вглядывались, головы покачивались, губы шептали комментарии, когда Уэйленд легким толчком выставил Корал на сцену. Свет юпитеров ослепил ее. Ей казалось, что на ней сфокусировали свои лучи сотни ламп. Она снова была в центре внимания того мира, к которому принадлежала.

Аплодисменты людей из индустрии моды, которые мало что знали о борьбе за власть в «Дивайн», согрели ее сердце. Корал с поднятой головой гордо прошла вперед, словно королева моды, которой она когда-то была.

Майя, сидя на краешке кресла, схватила Дэвида за руку.

— Господи! Она выглядит ужасно!

Блестящий макияж, так искусно нанесенный Элизабет Арден, со сцены смотрелся как раскрашенная маска на напряженном, натянутом лице, знаменитая ослепительная улыбка казалась гримасой. Было заметно, что Корал пришлось сконцентрировать все силы, чтобы одолеть бесконечное расстояние по подиуму до середины сцены.

Публика умолкла, когда она подошла к микрофону. Ее тонкая, в черном с блестками платье фигурка выглядела на огромном белом пространстве восклицательным знаком. Речь, которую она должна была прочитать, как ее наставляли, оказалась забытой в сумочке, оставленной ею Колину. Корал действительно должна была импровизировать.

— Я так счастлива быть этим вечером здесь, — сказала она. — Я отсутствовала несколько недель и соскучилась по всем вам…

Послышались жидкие аплодисменты нескольких человек. За кулисами Колин и Уэйленд от напряжения почти вцепились друг в друга. Майя, сидя на краешке своего кресла, так впилась ногтями в ладонь Дэвида, что он поморщился от боли.

— Мода — это… — начала Корал и запнулась, в глазах у нее все расплывалось. Несколько человек фыркнули. Кто-то засмеялся. — Мода это… — повторила Корал. Неожиданно она собралась и начала с начала: — Ладно… это вся моя жизнь! Это и в самом деле единственное, что имеет для меня значение. — Она просияла. — Вот почему я так горжусь, что вручаю награду «Дивайн»… великому таланту, который прячется под псевдонимом Анаис Дю Паскье… и еще больше я горжусь тем, что, оказывается, это моя дочь, Майя Стэнтон!

Раздался шквал аплодисментов, Уэйленд и Колин едва не потеряли сознание от облегчения. Дэвид подтолкнул Майю, она вскочила на ноги и устремилась к сцене. Поднявшись на четыре ступеньки, она пошла навстречу матери, раскинув руки.

Корал тоже протянула ей обе руки, сжимая в одной статуэтку — приз «Дивайн». Корал вручила статуэтку улыбающейся Майе, они обнялись, и публика в зале словно сошла с ума, взорвавшись аплодисментами. Когда овация стихла, Майя, держа Корал за руку, склонилась к микрофону.

— Я хочу поблагодарить журнал «Дивайн», оказавший мне этой наградой великую честь. Я хочу поблагодарить мою мать и Уэйленда Гэррити за их поддержку и моих чудесных коллег по «Анаис Дю Паскье» за их помощь и упорную работу…

Она улыбнулась в ответ на новый взрыв аплодисментов и потянула Корал за руку, чтобы помочь ей сойти со сцены. Но Корал воспротивилась этому. Она приложила руку козырьком к бровям и пристально вгляделась в публику, словно желая разглядеть знакомых.

Неожиданно она схватила микрофон и закричала в него:

— Эй, вы все! Мне нужна работа! Вы слышите меня? Я сказала, что мне нужна работа!

— О Господи, — простонал Уэйленд, закрыв лицо руками. — Кто-нибудь, дайте занавес!..

Публика захихикала, потом замерла, словно загипнотизированная этой застывшей, тонкой, трагичной фигуркой. Наступила гнетущая тишина.

— Я сделала много добра большинству из вас, — продолжала Корал. — Я благословила первые шаги многих из вас. Теперь некоторые в состоянии помочь мне! Вы все знаете мою квалификацию. Я обладаю чертовски большим опытом! Я знаю свою работу! Я знаю, как…

С того самого момента, как Корал начала говорить, Майя пыталась тихонько увести ее. Внезапно Корал поддалась и позволила Майе сделать это и, покидая сцену, послала публике воздушный поцелуй. Занавес медленно закрылся. Несколько человек зааплодировали, но большинство словно окаменели, молча взирая, как Майя Стэнтон, добившаяся такого успеха молодой дизайнер, вся дрожа, уводила свою мать, сникшую и жалкую, со сцены.

По пути к кулисам Майя неожиданно почувствовала непреодолимую обиду. Напряжение и нервозность взяли верх, когда она осознала, что Корал разрушила самый важный момент в ее карьере и унизила их обеих. За кулисами они обе почти упали на руки Уэйленда и Колина.

Не в состоянии сдержать свой гнев, Майя, повернувшись, закричала:

— Почему ты сделала это? Корал рассмеялась:

— Потому что я нуждаюсь в работе! Ты сейчас на вершине успеха, может быть, ты можешь дать мне работу?

— Ты эгоистичная, эгоистичная… — Майя сорвалась. — Я бы не дала тебе работу, даже если бы от этого зависела моя жизнь!

Корал открыла рот, глаза ее блестели.

— Ты непременно должна была разрушить все, ты всегда так делала! Никто не хотел, чтобы ты была здесь сегодня вечером! И уж я-то определенно! — кричала Майя. — Это Колин умолил всех, чтобы ты участвовала…

Колин схватил Майю за руку:

— Нет! Не говори так, Майя! Корал все еще много значит в моде! Многие люди полагают…

Корал оборвала его:

— Пусть она выговорится! Пусть выплеснет всю желчь, что накопила в "себе!

— Сегодняшний вечер прикончил тебя, мама! — бросила Майя. — Тебя больше нет!

В выражении глаз Корал что-то изменилось. В них появилась обида, непонимание, а затем даже странного рода триумф. Она повернулась к Колину и с гордостью сказала:

— Вот видишь, какой жестокой может быть моя дочь? Потом она снова обернулась к Майе:

— Мы были обречены на соперничество с момента твоего рождения. Возможно, я была худшей матерью в истории, не знаю. Сейчас я повержена на колени, Майя, — я смиряюсь, ты победила! Я молю тебя о работе. Ведь может быть что-то, что я могу сделать для тебя. Дай мне работу, Майя! Я не могу существовать без нее. Я буду просто…

Она умолкла, губы ее беззвучно шевелились. Все смотрели на Майю.

— Нет! — вскричала она. — Нет, мама! Я, наконец, научилась говорить тебе «нет»! Я не нуждаюсь в тебе. Я ничего тебе не должна!

Глаза Корал расширились. Через секунду их заполнила боль. Затем она взмахнула рукой и сильно ударила Майю по лицу.

Майя не колебалась — в ответ она ударила мать, даже еще сильнее. Удар наотмашь бросил Корал на руки Уэйленду. Колин кинулся вперед, чтобы удержать Майю, но неожиданно она была схвачена сзади чьей-то другой сильной рукой, которая развернула ее в обратную сторону, а затем последовал сильнейший удар ладонью ей по щеке. Майя пошатнулась, ошеломленная, потом закричала. Когда к ней вернулась способность видеть и равновесие, восстановленное благодаря Колину, она разглядела, кто ударил ее — это была Маккензи.

— Что за черт? — Майя рванулась к Маккензи.

Они глядели в глаза друг другу со смешанным выражением бравады, ненависти и изумления. Затем Маккензи вдруг проворно сделала Майе подножку, и, раньше, чем кто-либо понял, что произошло, обе уже катались по полу, разрывая друг на друге одежду и выдирая волосы.

Колин стал сгонять со сцены зевак, а Уйэленд держал Корал и орал:

— Помогите! Кто-нибудь, помогите!

За кулисы прибежали Дэвид и Эд, они непонимающе уставились на сцепившихся женщин, потом растащили их, подняли на ноги. Те стояли с раскрасневшимися лицами, тяжело дыша, глядя друг на друга. С волос Майи были сорваны цветы, платье разорвано, вышивка болталась.

Маккензи пыталась перевести дух.

— Я не позволю тебе оскорблять твою мать! Не позволю! — орала она.

— Какое, черт возьми, это имеет отношение к тебе? — крикнула Майя.

— Она дала мне старт в этом бизнесе. Я ей многим обязана. И теперь, когда она в беде, я никому не позволю бить ее, и меньше всего тебе! Почему ты считаешь, что ты лучше своей матери? По крайней мере она жила! А что ты сделала, кроме того, что скрывалась от мира и хандрила?

Майя покачала головой, взглянув на обрывки своего платья.

— Это было новое платье Зандры Родес! — вдруг сказала она.

Маккензи взглянула на оторванные куски ткани с вышивкой и заметила:

— Так оно выглядит лучше…

Дэвид, держа Майю за руку, наблюдал за ней. Он никогда еще не видел ее такой прекрасной. Лицо ее пылало, растрепанные волосы придавали какую-то особую сексуальность ее обычно застенчивому облику. Тем временем Уэйленд незаметно и быстро увел Корал.

— На самом деле ты просто сама хотела получить эту награду, — сказала Майя в наступившей тишине. — И не можешь пережить, что ее получила я.

— Это неправда! — вскричала Маккензи. — Я пришла сюда, чтобы поздравить тебя! Я думала, что мы снова станем друзьями. Я не ожидала увидеть, как ты бьешь свою бедную, беззащитную…

— О! Эта бедная, беззащитная женщина — убийца! — выпалила Майя. — Она могла на всю жизнь изувечить Донну Брукс. Она эмоционально искалечила меня! Она причинила столько неприятностей и разбила столько сердец, что сама этого не стоит! Что же касается награды — вот! — Она подняла бронзовую статуэтку с пола и сунула ее Маккензи. — Я не хочу ее! Она ничего не значит для меня! Она твоя — прими поздравления!

Маккензи, потеряв дар речи, держала в руке статуэтку, а Эд приблизился к Майе, чтобы сказать что-то. Но Майя вырвала свою ладонь из руки Дэвида и бросилась прочь. Она промчалась по ярко освещенному коридору к маленьким кабинетам, превращенным на этот вечер в комнаты для переодевания.

— Майя! — крикнул ей вслед Дэвид.

— Я опаздываю! — бросила она на ходу через плечо. — Я должна как можно быстрее убраться отсюда!

Она вошла в костюмерную и, быстро закрыв за собой дверь, заперла ее на задвижку. У нее уже не было времени переодеться в джинсы, рубашку и куртку, которые она приготовила в дорогу. Все ее тело болело после драки, а на лице отчетливо отпечаталась пятерня. Она быстро плеснула холодной водой на горящую щеку, набросила на свое разорванное платье пальто и схватила чемодан.

Дэвид и Уэйленд стояли за дверью, когда она открыла ее.

— С тобой все в порядке? — спросил Уйэленд. — Может быть, позвать врача? Ничего себе, такие штучки, я никогда…

— Майя? — спросил Дэвид с озабоченным выражением лица. — Могу я чем-нибудь помочь?

Она покачала головой и с улыбкой прошла мимо них к лифту. Они оба обратили внимание на ее чемодан.

— Куда ты едешь?

— А как же прием? Она обернулась.

— Послушайте, мне очень жаль, что так получилось, но я сегодня улетаю в Париж. Меня ждет Филипп. Мы теперь будем вместе навсегда! — Лицо Дэвида исказилось. — Не смотри на меня так! — закричала она. — Я никогда тебе ничего не обещала, Дэвид. Ты всегда знал, что я люблю его. Я всегда его любила!

— Майя, но ты уверена… Уэйленд произнес:

— Не могу поверить, что ты действительно уходишь к… Она вошла в кабину и повернулась к ним лицом, в глазах ее светилась радость.

— Я никогда в жизни не была так в чем-либо уверена! — сказала она, но тут закрылись двери, скрыв от нее их обескураженные физиономии. — Прощайте! — крикнула она.

На улице лимузин, который она заказала на вечер, поджидал ее на углу Тридцать четвертой улицы. Она сразу же направилась в аэропорт Кеннеди. Перед отлетом она все же успела позвонить Филиппу.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

— Боже, как я устала! — Маккензи сбросила туфли прямо в автомобиле, пробирающемся по Тридцать четвертой улице.

Прием по случаю вручения наград довольно тихо завершился к одиннадцати часам. Она посмотрела на Эда и вздохнула.

— Во всяком случае, из-за того, что я слегка попортила ей ее дурацкую прическу, немного отшлепала и покаталась с ней по полу, весь вечер пошел наперекосяк, — сказала она, глядя на него широко открытыми невинными глазами.

Эд укоризненно посмотрел на нее, качая головой.

— Леди Брайерли? — спросил он. — Тебе бы надо заниматься женской борьбой! А она, бедняжка! Когда мы с Дэвидом вбежали, мы просто не могли поверить своим глазам! Две дамы, самые известные модельеры Америки, выясняют отношения кулаками!

— Она сама виновата, — задумчиво проговорила Маккензи. Она задрала ноги и положила их ему на колени, шевеля пальцами. — Не выношу этих жеманниц, тоже мне недотрога! Она поехала в Париж на встречу со своей «единственной любовью»! Ха! Ей просто нужно, чтобы ее как следует потрахали! Она, конечно, сначала малость перепугается, и кто его там знает, что будет в Париже! Она даже не сказала мне «спасибо» за то, что я убедила ее поехать!

Эд откинулся назад, закрыв глаза, машина свернула на Мэдисон. Маккензи провела пальцем ему по лбу, затем по носу и, наконец, по губам. Он открыл рот и слегка прикусил ее пальчики.

— Эта бедняжка Корал Стэнтон, — продолжала она. — Думаю, мне стоит дать ей работу в «Голд!», но это не вполне соответствует ее стилю. Возможно, если мне удастся наладить кашемировую линию…

Он наклонился вперед и поцеловал ее, не давая говорить.

— Не хочешь пригласить меня к себе что-нибудь выпить? — спросил он.

Маккензи вспомнила о раскрытом чемодане, стоящем возле кровати, который она не успела уложить. Ей не хотелось, чтобы Эд узнал, что завтра она улетает в Лос-Анджелес; он может попытаться помешать ей.

— У меня завтра деловой завтрак в восемь! — солгала она. — Мне необходимо произвести впечатление на приезжих покупателей. И я должна выспаться, чтобы отлично выглядеть. Я позвоню тебе позже, малыш.

Она высадила его возле его дома и нежно поцеловала на прощание. Он еще не подозревал об этом, но этого поцелуя ему должно было хватить довольно надолго.

— Уверяю тебя, со мной все в порядке, Колин, — Корал задержала его руку, прощаясь у дверей своей квартиры.

— И ты поедешь со мной на этой неделе в Прованс? Благодаря Уйэленду, у меня есть билет и для тебя.

Она устало улыбнулась. События сегодняшнего дня сильно утомили ее. Хотя он и вытащил ее с этого приема довольно рано, вид у нее был измученный.

— Как это мило с его стороны, — сказала она. — Завтра я ему позвоню и поблагодарю. Все вдруг стали такими любезными, Колин… Я на Майю не сержусь. Даже восторгаюсь тем, что она так выросла… Жаль только, что она сказала, что у нее нет работы для меня.

Он смотрел на нее, восхищаясь ею, как всегда. Она держалась с поразительным достоинством. Она была спокойной, уравновешенной, в ней было необыкновенное благородство, как будто стычка с дочерью что-то в ней изменила, заставила что-то понять. Уходя, он поцеловал ее в щеку и сказал:

— Я горжусь тобой. Я позвоню тебе завтра…

— Колин? — окликнула она его, когда он уже шел по коридору. — Как ты считаешь, ведь «Лейблз» не пощадит нас в своем обзоре?

— Я постараюсь связаться сегодня с Говардом Остином, может быть, мне удастся что-нибудь сделать. Возможно, если я ему предложу бесплатно несколько рисунков, он не станет расписывать сегодняшний скандал?

Когда она вошла в квартиру, та показалась ей незнакомой и пустой — в ней было что-то чужое и неприветливое. Закрыв дверь, Корал рассталась со своей гордой осанкой. Она ожидала от этого вечера большего — гораздо большего!

Она включила свет и сразу же прошла в спальню. Где-то должна быть одна капсула ЛСД. Реальность была сегодня слишком тяжелой, чтобы выносить ее весь вечер, она изменит ее, совершив небольшое путешествие. Она нашла коробочку, вынула капсулу, проглотила ее, затем прошла в гостиную, чтобы поджечь газеты, лежавшие в камине под поленьями. Ей хотелось растопить камин, чтобы почувствовать тепло, уют, услышать потрескивание огня. Вскоре газеты загорелись, потом схватились дрова. Она легла прямо на коврик у камина, она слишком устала, чтобы двигаться…

— Леди Брайерли? — Она где-то слышала этот гнусавый голос. Маккензи бросила взгляд на часы — восемь утра. — Говорит Джим Леопольд — вы меня не помните? Мы с вами беседовали на прошлой неделе. Вы хотели узнать, сколько платят рабочим в Калифорнии? Ваши братья уволили меня, леди Брайерли. Они сказали, чтобы я передал вам, что платили минимальную зарплату. Поскольку меня выгнали с работы, могу сказать вам, что они платили пятьдесят центов в час — намного меньше минимального. Ваши братья пользуются тем, что большинство рабочих находится в стране нелегально. Они рады получать и по пятьдесят центов.

Маккензи села в кровати и протянула руку за ручкой и блокнотом.

— Спасибо, что позвонили, Джим, — сказала она. — Вы мне действительно оказали услугу. Вы не могли бы мне дать свой номер телефона и адрес, чтобы я…

— Лучше не надо. Желаю удачи, леди Брайерли.

Она позвонила в «Американ Эйрлайнз», чтобы подтвердить свой билет на дневной рейс в Лос-Анджелес. Оставшуюся часть утра она провела, укладывая вещи, разбирая одежду Джордана и названивая в свою студию. Велела модельерам подготовить последние варианты моделей к ее приезду, чтобы она могла дать им окончательную оценку.

— А когда ты вернешься, Мак? — спросил главный модельер.

— Представления не имею, — ответила она. В полдень позвонил Эд.

— Как прошел твой завтрак? — спросил он. Она удивленно подняла брови.

— Как обычно. Два тоста из ржаного хлеба. Джордан ел кашу…

— Так ты не пошла на свой деловой завтрак? Ты говорила, что у тебя встреча в восемь!

Она прижала трубку к губам и затараторила:

— Эдди, ты на меня разозлишься, но мы сегодня улетаем в Лос-Анджелес. Я не хотела тебе говорить заранее, потому что боялась, что ты меня попытаешься отговорить…

— Кто это «мы»?

— Мы с Джорданом.

— Это все твое идиотское желание встретиться с рабочими? И что ты собираешься делать, Мак? Изменить жизнь?

— Я не знаю! Может быть, выдать премию? Показать им, что хоть кто-то в «Голд!» думает об их благополучии! Найти какое-нибудь агентство, чтобы заботились о них… что бы я ни придумала и ни сделала, будет лучше, чем просто так сидеть в Нью-Йорке, сложа руки.

— Я сейчас же еду к тебе, Мак! — сказал он. — Пока задержись.

— Не собираюсь я задерживаться! — закричала она. — Мы в три выезжаем из дома! — Но он уже повесил трубку.

Он был у нее через двадцать минут.

— Чтобы приехать к тебе, мне пришлось отменить две важные встречи, — сказал он, когда она открыла дверь.

Она быстро обняла его, и они поднялись по винтовой лестнице наверх, в ее спальню, где на полу возле кровати стоял огромный чемодан. Он сел на кровать, глядя, как она укладывает джемперы.

— И надолго ты собралась? — спросил он. — На год?

— Я бы с удовольствием уехала и на десять лет, — ответила она, садясь рядом с ним. — Поедем со мной, Эдди?

— Я не могу так подвести Дэвида. Мы должны показать осеннюю коллекцию.

Он наклонился к ней, и они поцеловались. Он протянул руку и коснулся ее груди, поглаживая сквозь шелковую блузку ее напрягшиеся соски. Его язык проник в ее рот. После почти недельной разлуки все, что он делал с ней, ей казалось необыкновенным, возбуждая ее, как всегда. Она сделала над собой большое усилие и отстранилась со словами:

— Не сейчас, Эдди. У меня тайное подозрение, что ты просто хочешь меня соблазнить, чтобы я опоздала на самолет.

— Позвони и откажись от билета! — сказал он, хватая ее за руку. — Это глупо. Ты ничего не сумеешь изменить! Ты даже можешь навлечь опасность на себя и парнишку.

— Тогда поехали со мной, — опять повторила она. — Если ты меня любишь, если ты действительно хочешь быть со мной — поехали! Мы вдвоем начнем новое дело, намного лучше прежнего! В нашей фирме мы не станем обращаться с людьми, как со скотиной!

— Я не могу подвести Дэвида, и ты об этом прекрасно знаешь. Мир моды не вращается вокруг тебя, Мак. Мы все должны соблюдать какие-то этические нормы в отношениях друг с другом. Так в любом деле. Я не знаю, что происходит у твоих братьев, но нам надо производить то, что создано Дэвидом, по приемлемым ценам.

— И как ты это делаешь? — спросила она. Он покачал головой.

— Стараюсь различными способами снизить издержки.

— Готова поспорить, что ты не используешь труд нелегальных рабочих?

Эд глубоко вздохнул, глядя прямо ей в глаза:

— Послушай, Мак, — сказал он. — Я всего лишь самый обычный парень, я зарабатываю себе на жизнь, стараясь не нарушать законы. Реджи и Макс не делают ничего незаконного. Может быть, это аморально, но об этом может судить лишь Господь Бог…

— Когда? — фыркнула она. — В Судный День? Если людей вроде Реджи и Макса вовремя не остановить, то нам его вообще не дождаться.

Он притянул ее к себе, лаская, его рука скользнула между ее ног.

— Не надо сейчас ставить передо мной все эти вопросы. Я не знаю ответа на них. Я просто хочу жить спокойно. — Он задрал ей юбку и, опустившись перед ней на колени, зарылся лицом между ее ног. — Но сейчас я просто хочу тебя. О Боже, я так сильно хочу тебя!

— Осторожно, Джордан, — прошептала она.

— Я просто должен взять тебя, малышка, — простонал он. — Иначе я кончу прямо сейчас себе в штаны…

Испытывая такое же сильное желание, она бросилась к двери и заперла ее. Ей придется предупредить водителя, чтобы ехал в аэропорт побыстрее. Но оно того стоило.

Он притянул ее к себе, поднимая ей юбку и стягивая с нее трусики. Она почувствовала, как его всего лихорадит, и это еще больше возбудило ее. Она легла поперек кровати и притянула к себе Эда. Они уже целую неделю не занимались любовью, и она соскучилась по нему. Он облизывал ее лицо, как голодный щенок, в то время как их бедра касались друг друга, терлись друг о друга, и наконец он без труда вошел в нее. Он спрятал лицо на ее шее, покусывая ей ухо. Поворачивая к нему голову, она хотела, чтобы его язык как можно глубже проник в ее рот, а член — в нее самое, ей хотелось, чтобы он полностью завладел ею. Эд двигался внутри нее, постанывая от наслаждения, и она почувствовала, что ее тоже очень быстро начинает захлестывать волна наслаждения.

— О, малыш… — едва дыша, произнесла она, обхватывая руками его голову и зарываясь пальцами в густые волосы у него на затылке. — О, малыш!

Они кончили одновременно, крепко сжимая друг друга в объятиях и тяжело дыша в лицо друг другу, чувствуя, как волна восторга сотрясает их тела. Он наклонился над ней, глядя на нее затуманенными от наслаждения глазами, однако у нее не было времени, чтобы побыть в его горячих объятиях столько, сколько бы ей хотелось.

— Это просто безумие, Мак! — сказал он. — Почему мы так поступаем друг с другом? Почему ты не выйдешь за меня замуж и не положишь этому конец?

Маккензи расхохоталась. Слегка оттолкнув его от себя, она села на край кровати и стала одеваться.

— Чему положить конец? — спросила она. — Даже если бы я и была замужем за тобой, я бы все равно поехала в Лос-Анджелес. Неужели ты думаешь, что маленькая миссис Эдди Шрайбер будет более послушной?

В его глазах мелькнула обида.

— Перестань произносить это имя так, как будто это самое большое унижение, на которое ты можешь пойти, — сказал он и зашлепал в ванную.

Он вернулся, держа в руках теплое влажное полотенце. Он нежно вытер ее.

— Малышка, ты стоишь нескольких миллионов, разве не так? Для чего придумывать себе проблемы?

Она выхватила у него полотенце и сердито бросила его на пол. Вскочив на ноги, она оправила одежду.

— Знаешь, я тоже так думала, прежде чем мои друзья из Виллидж не пробудили мое сознание…

— Это хиппи?

— Это добрые, порядочные люди. Они не считают, как ты или моя мать: «Пока у тебя миллион, сиди тихо и не раскачивай лодку»! И именно потому, что я могу это себе позволить, я должна сделать что-то хорошее, помочь тем, кому меньше повезло в жизни, а ведь эти люди работают на меня! Они помогают мне обогатиться!

— Мода на радикальность? — усмехнулся Эд. Он застегнул брюки и наклонился, чтобы надеть ботинки.

— Нет, Эдди! — она схватила его за плечи и заставила посмотреть ей прямо в глаза. — Я делаю это не из-за моды! Я действительно так считаю!

Он молча смотрел в ее серьезные глаза.

— Да, — он кивнул, — ты действительно так считаешь. Я в этом уверен.

Он зашнуровал второй ботинок и, повернувшись к ней спиной, стал спускаться по винтовой лестнице к входной двери. Она смотрела ему вслед, раздираемая противоречивыми чувствами.

— Подожди! — крикнула она ему вслед. — Не уходи так! — Она побежала за ним.

У входной двери он повернулся и посмотрел ей в лицо.

— Знаешь, что я действительно думаю обо всем этом, Мак? — сказал он. — Это чувство вины. Ты никогда не любила этого парня! Ты сваливаешь свою вину на всех. И знаешь, смерть не делает его праведником или святым. Но ты не можешь с этим примириться. Ты должна это как-то обставить! «Наркологический Центр имени Элистера Брайерли»…

— Мы помогаем вылечиться молодым наркоманам! — сказала Маккензи. — Я пытаюсь бороться с человеческими страданиями — что в этом плохого? И может быть, мне удастся хоть немного помочь беднякам в Лос-Анджелесе — я просто хочу попробовать! Ты должен уважать меня за это…

Эд открыл дверь. Они на мгновение замерли на пороге, глядя друг на друга.

— Так что? — спросила она. — Я не собираюсь тебя задерживать. Иди! Иди и делай свои доллары на Седьмой авеню.

— Мак, не уезжай в Лос-Анджелес, — тихо сказал он. — Это безумие! Ты заблуждаешься, ты подрываешь все…

— Вот именно! — Она слегка подтолкнула его. — Заблудшая Маккензи — это я! Золотое сердце и либерально-хипповые воззрения никуда не годятся, если ворочаешь миллионами и имеешь сына-лорда, но меньше всего я этого хотела…

Он подошел к лифту. Когда она закрывала дверь, он крикнул:

— Позвони, если я тебе понадоблюсь!

Она крикнула в ответ через закрытую дверь:

— Ты мне не понадобишься!

У нее осталось время только на то, чтобы схватить Джордана, попросить швейцара вызвать для нее такси и, заплатив водителю пятьдесят долларов, просить его как можно быстрее домчать ее до аэропорта. Почему-то она всю дорогу плакала. Они еле успели на самолет.

Было пять часов утра, и огонь в камине стал гаснуть. Корал принесла пачку газет и сунула в огонь, который с радостью начал их пожирать.

Путешествие было совсем не похожим на другие. Галлюцинации не были столь вульгарными. Мысленно она все видела в другом свете. Она смотрела, как огонь играет оранжевым, красным, желтым — это были цвета, немодные в нынешнем сезоне. Она нахмурилась. В огне она видела лица людей, связанных с модой, тех, кого она знала, причем как мертвых, так и живых. Газеты кончились, и она, не думая, бросила в огонь дорогую лакированную шкатулку. Огонь может разрушать, но в нем иногда рождается что-то совершенно новое. Она жалела, что не может разрушить свою прежнюю жизнь и создать что-то абсолютно новое. Мода всегда была смыслом ее жизни. Может быть, зря? Она бросила в огонь свою черную шаль. Однажды она сказала: «Париж мертв». Может быть, и мода тоже мертва? Она бросилась к своему шкафу и вернулась с охапкой одежды, чтобы бросить ее в пламя. Из пепла возродится Феникс, думала она. Одно за другим она кидала в огонь платья от Шанель, Диора, Норелля, Галаноса и Холстона. Прекрасно вспыхивала тонкая замша. В огне перед ней оживала история моды. Создатели коллекций, как надменные манекенщики, уходили по подиуму в бесконечность: Живанши, Унгаро, Филипп Ру. Одежда различных фасонов смешивалась в ее затуманенном мозгу, взрываясь яркими цветами. Глядя на них, она нахмурилась: «Все не так! На дамах 1930 года туалеты шестидесятых годов, а стриженые девушки двадцатых носят платья Мэри Квант и Курреж!»

Огонь превратился в прожорливого зверя, требующего все больше и больше пищи Ему ни в коем случае нельзя было дать погаснуть. Он приказывал ей сжечь всю ее прошлую жизнь. Он с жадностью поглощал ее одежду; огню так же нравились модные вещи, как и ей самой! Неожиданно она заговорила вслух, как бы обращаясь к большой аудитории.

— Даже если какой-то стиль и возвращается, то он выглядит совсем по-иному. Это не копирование какого-нибудь стиля, это всего лишь обращение к нему! Это как бы подтекст к моде!

Мода должна двигаться вперед, никогда она не идет назад, поэтому… прощай, старая жизнь, думала она. Когда у нее не осталось больше одежды, чтобы накормить это чудовище, она подтащила к камину ковер и засунула в него один уголок. Сначала огонь лишь осторожно лизнул его резиновую подкладку, как бы пробуя на вкус. Затем вдруг вспыхнул восхитительным зеленым пламенем, осветившим всю комнату.

Корал захлопала в ладоши.

— Изумрудно-зеленый! — закричала она.

Скоро вся ее гостиная будет изумрудного цвета! Да, в весеннем номере «Дивайн» будет царить лишь изумрудно-зеленое! Затем она вспомнила, что больше не руководит «Дивайн», и издала печальный вопль. Когда вспыхнул пол, она оглядела квартиру, пытаясь понять, что происходит. Край ее платья начал оплавляться.

Если ей суждено умереть, она умрет, произнося самое изысканное имя.

— Баленсиага! — крикнула она. В это время внизу, в холле дома, индикаторы дыма уловили сигнал и включилась пронзительная сирена.

* * *

18 октября 1968 года на первой полосе «Лейблз» опубликовал следующую заметку:

«Корал Стэнтон, одна из ведущих законодательниц моды, чей уровень значительно выше, чем у всех остальных, считается пропавшей, возможно даже, она погибла во время вчерашнего пожара, охватившего жилой дом на Пятьдесят седьмой улице, где она проживала. Хотя тело миссис Стэнтон еще не обнаружено, однако известно, что за шесть часов до пожара она зашла в подъезд дома, возвращаясь с презентации мод «Дивайн», на которой присуждались награды. Жильцов дома успели вывести на улицу швейцар и пожарные.

С 1964 года эта женщина с весьма сложным характером определяла направление и позицию «Дивайн», наиболее влиятельного в мире журнала мод. Корал Стэнтон была первым человеком, обратившим внимание американской легкой промышленности на революцию в моде в середине шестидесятых, это она открыла модельера Филиппа Ру, получившего в 1966 году награду за лучшую коллекцию от «Дивайн», она также поддерживала в журнале высокий уровень представляемых моделей. Возможно, более всего ей был близок стиль «фантази» — сочетание моды, вдохновения и озорства, и именно это и делало ее журнал столь привлекательным и интересным.

Ллойд Брукс, владелец и издатель «Дивайн», принял участие в минуте молчания, отдавая должное Корал Стэнтон. «Нам будет очень не хватать Корал. Она вдохновляла всех нас своим безукоризненным вкусом и богатой фантазией. Она была совершенно необыкновенным человеком» — вот его слова.

Директор «Хедквотерз» и ее близкий друг Уэйленд Гэррити сказал: «Теперь таких, как Корал, больше не будет. Она была специалистом номер один».

С Колином Бомоном, художником-модельером и ее ближайшим другом, связаться не удалось. Друзья сообщили, что он уехал к себе во Францию.

У Корал Стэнтон осталась дочь Майя, модельер, работающая под именем Анаис Дю Паскье. Нам не удалось с ней встретиться и получить от нее какие-либо сведения».

Калифорния ослепила Маккензи яркими красками. Когда они приземлились, солнце залило самолет, разбудив Джордана.

— Мама, это Диснейленд? — сонно спросил он. Маккензи взглянула в иллюминатор.

— Ты угадал! — сказала она.

Она решила лететь бизнес-классом, как бы отдавая дань своим демократическим убеждениям. Мне понадобятся все деньги, которые удастся сэкономить, говорила она себе.

Таксист в униформе взял ее тележку с багажом и отвез к своей машине. Это был красивый мужчина с легкой проседью — наверняка когда-то претендовал на роли ковбоев, подумала она.

— Какая самая лучшая гостиница в городе? — спросила она у него.

— «Беверли-Хиллз Отель», — сказал он, ведя машину мимо лениво двигающихся автомобилей. — Там на прошлой неделе останавливалась Ракел Уэлч…

— Отвезите нас туда! — велела Маккензи. Джордан опять заснул у нее на руках, пока она глазела на широкие бульвары. — А где люди? — спросила она шофера. Было очень странно видеть пустынные улицы.

— В машинах.

Прошли несколько девушек, потом оборванные хиппи. Она подумала, что они лет на десять отстали. Необходимо отослать в лос-анджелесский филиал все старые запасы. Здесь все еще носят мини и широкие юбки! Она сбросила свое длинное черное пальто.

Приехав в гостиницу, она дала шоферу двадцатидолларовую бумажку, и портье быстро доставил ее вещи к стойке. Администратор вел себя так, как будто подобные английские дамочки с нью-йоркским выговором частенько у них останавливались.

— Люкс! — решительно заявила Маккензи.

— Как вы будете оплачивать номер, леди Брайерли? Она показала администратору свою кредитную карточку «Америкен Экспресс».

— Благодарю вас. — Он сделал знак коридорному, чтобы тот проводил ее в номер.

— Джордан, сынок, тебе здесь очень понравится! Ты сможешь научиться плавать, — ласково сказала она мальчику, когда коридорный показал ей ванную, холодильник и шкафы.

У фирмы «Голд!» был демонстрационный зал для оптовиков где-то на окраине, но когда она туда позвонила, он уже был закрыт. Она просила передать, чтобы ей позвонили оттуда завтра утром сразу, как откроются. Она страшно устала и, заказав в номер несколько сэндвичей, уложила Джордана спать. Она заснула, даже не доев сэндвич.

На следующее утро Джордан проснулся очень рано. Она позавтракала и приняла душ, но было еще только половина девятого. В девять ей позвонили из демонстрационного зала.

— Это Маккензи Брайерли, — сказала она. — Мне нужен адрес фабрики, где шьют наши вещи.

— Боюсь, что я не смогу его сказать, миссис, то есть леди Брайерли, — ответила девушка. — Подождите, пожалуйста, у телефона, я узнаю.

Трубку взял кто-то другой, его голос звучал более уверенно.

— Леди Брайерли? Это говорит Брэд Пауэлл, директор демонстрационного зала. Чем могу вам помочь?

— Мне бы хотелось, чтобы вы заехали за мной в «Беверли-Хиллз Отель» и отвезли меня на фабрику…

— Боюсь, что это невозможно, мадам. Наши мастерские расположены довольно далеко от города, это значит, что только в один конец дорога займет не менее часа. А у меня сегодня день очень занят — я встречаюсь с рядом покупателей.

Маккензи закатила глаза к небу.

— Тогда пришлите мне кого-нибудь, кто бы мог это сделать, или же я поеду сама. Это очень срочно!

За ней прислали шофера в обшарпанном пикапе. Она оставила Джордана в детской комнате гостиницы и, поцеловав, обещала, что скоро вернется. Шофер с удивлением посмотрел на ее одежду. Ее черные ажурные колготки при этом калифорнийском солнце казались нелепо вызывающими.

— Куда мы едем? — спросила она шофера, усаживаясь рядом с ним. Он был мексиканцем. Она подумала, что это хороший знак.

— Мы едем в восточный Лос-Анджелес, леди, — сказал он, трогаясь с места. Интересно, подумала она, он знает мой титул или же просто так назвал ее «леди». Он перегнулся через нее, чтобы нажать на кнопку запора под стеклом дверцы. — Это не лучшая часть города.

— Не сомневаюсь в этом, — пробормотала она.

Они, казалось, без конца ехали по раскаленным бульварам, пыльным улицам, мимо магазинчиков, автомобильных кладбищ, закусочных. У нее было впечатление, что на каждом углу расположено по бензоколонке. От жары косметика стекала по лицу. Небо было лазурно-синим.

К тому времени, когда они добрались до мастерских, Маккензи была едва жива от жары. Нигде не было никаких указателей, что мастерские принадлежат фирме «Голд!». Снаружи грязное, обшарпанное здание походило на большой заброшенный склад. Ее провели внутрь — в душный, неряшливый кабинет управляющего.

— Приветствуем вас в Лос-Анджелесе! — поздоровался он, поднимаясь со своего места и с улыбкой протянув ей руку. Его имя — Энжел Флорес — было обозначено на табличке, прибитой на двери кабинета.

— Привет! — Маккензи пожала ему руку. — У вас не найдется водички? — с трудом прохрипела она, увидев бачок в углу. Он протянул ей бумажный стаканчик, она осушила его, потом еще один, за ним еще.

— О Боже, я просто умирала от жажды! — наконец смогла произнести она.

Она коснулась его руки, и он вздрогнул. Это был суховатый, нервный, маленький темноволосый мексиканец с настороженным взглядом. Он отпустил шофера, что-то быстро сказав ему по-испански.

— Садитесь, пожалуйста! — предложил он ей, указывая на пыльный жесткий стул, и Маккензи просто рухнула на него. — Вы нам оказали большую честь, приехав сюда!

— Оставьте, пожалуйста, — отмахнулась она. — Мне следовало бы сюда приехать еще несколько месяцев назад. Для того, чтобы все увидеть самой. Я чувствую себя виноватой. А вы знали, что я сегодня буду у вас?

Он кивнул.

— Мистер Реджи… он мне вчера позвонил. Домой. Очень поздно. Он сказал, что вы приезжаете. Мы рады видеть вас в Лос-Анджелесе!

— Благодарю вас, — ответила она.

Очевидно, ее мать сообщила брату. Она не сводила с него глаз и старалась прийти в себя от жары. Он тоже смотрел на нее, не зная, что ему делать.

— Сколько у вас здесь рабочих? — наконец спросила она.

— Сто двадцать, — ответил он. Она встала.

— Пойдемте…

Энжел Флорес с гордостью повел ее к цехам. Проходя бесконечными грязными коридорами, Маккензи слышала, как где-то плачут дети. Дверь в цех, сотрясавшийся от шума машин, была широко открыта. Маккензи заглянула внутрь. В помещении стояла страшная духота от испарений сгрудившихся тел и нагретых машин. Она все же заставила себя войти. Основная часть рабочих были женщины — сто двадцать человек, набитых в помещение вместе с работающими швейными машинами и столами для раскроя ткани. В углу находился большой манеж для малышей, почти все дети кричали, у всех были мокрые носы, и их крик еще больше усиливал шум в цехе. Девушки-мексиканки одна за другой поворачивали головы, чтобы взглянуть на посетительницу, их черные глаза светились любопытством, лбы блестели от пота. От манежа шел сильный запах мочи и экскрементов, и Маккензи изо всех сил старалась сдержать тошноту. Задыхаясь от вони и жары, она прошла по проходу несколько метров и остановилась.

Она посмотрела на окна, которые были раскрыты настежь, но воздух в помещении практически не освежался. Она обернулась к Флоресу и спросила:

— Разве у вас нет вентиляторов? Флорес беспомощно пожал плечами.

— Да, здесь жарко, очень жарко. — Он улыбнулся.

— Здесь просто невыносимо! — воскликнула Маккензи.

Она жестом показала, что хочет обойти все помещение, и Флорес, расталкивая глазеющих женщин, повел ее по проходам, она шла и улыбалась швеям.

Одни улыбались ей в ответ, другие смотрели с испугом или робостью, а некоторые — просто безо всякого выражения. Шум машин был настолько силен, что отдавался во всем теле, он был просто непереносим для человеческого уха.

Она прошла еще несколько рядов, но тут ее качнуло, и она огляделась в поисках стула. Добродушная пожилая работница встала и уступила Маккензи свою деревянную табуретку.

Маккензи хватала ртом воздух, обмахиваясь рукой.

— У вас не найдется воды? — спросила она.

Ей подали чью-то фляжку с остатками кока-колы, и она с благодарностью сделала несколько глотков. Она заметила, что женщина, уступившая ей место, стоя, продолжала строчить брюки. Все, что они здесь шили, было ей знакомо, она сама придумала всю эту одежду.

— Сколько платят этим людям? — спросила она управляющего.

— Как обычно.

— И сколько это?

— Пятьдесят центов в час.

— Это ужасно! И сколько часов в неделю они работают? Послушайте, нельзя ли прекратить работу на минутку, мне бы хотелось поговорить с ними?

— Им необходимо выполнить свою норму, леди. Если вы их остановите, они потеряют деньги.

— Хорошо, я поговорю с ними, пока они работают. Помогите мне подняться. — Она оперлась на его руку и влезла на табурет, стараясь жестами привлечь к себе внимание. — Они знают, кто я? — спросила она у управляющего.

Он по-испански сказала им, что к ним пришла дама, которая придумывает эту одежду.

— Привет! — закричала Маккензи. — Послушайте меня! Эгей! Я — Маккензи Брайерли. Раньше я была Маккензи Голд. Я придумываю эту одежду. Я из Нью-Йорка.

Я специально приехала, чтобы увидеть вас. Чтобы показать вам, что кто-то в администрации проявляет о вас заботу!

Кто-то закричал: «Нуева-Йорк!», и несколько женщин захлопали в ладоши. Они устало смотрели на Маккензи, многие из них продолжали свою работу, так что ей пришлось перекрикивать шум машин.

— Я приехала из Нуева-Йорка, чтобы увидеть вас! — еще раз сказала она. — Я хочу, чтобы вы знали, как высоко я ценю вашу работу! — Около нее встала молодая девушка и с восхищением дотронулась пальцем до ее туфель.

— Я только что услышала, сколько вам платят, и, честно говоря, я просто поражена! Мне не хотелось бы, чтобы фирма «Голд!» была из тех, что наживаются за счет своих работников — эти условия просто возмутительны. Я хочу делиться с вами своими доходами. Я вижу, что вам нужно платить больше. Мы также постараемся вложить некоторую сумму в улучшение условий работы. Я попытаюсь сделать это для вас. Я кое-что изменю здесь, это я вам обещаю. А пока я хочу дать вам кое-что, чтобы вам было полегче — надеюсь, вы не прочь получить по двести долларов?

Кто-то — возможно, единственный, кто ее понял, закричал и засвистел. «Двести долларов», — прошел по комнате шепот, и они с новым интересом воззрились на нее. Заплакал ребенок, но его быстро успокоили. Стук машин постепенно замолк, и они с искренним изумлением смотрели на нее.

— Я хочу, чтобы вы выстроились здесь в очередь… Я каждой из вас выпишу чек, — сказала Маккензи, слезая с табуретки и открывая сумочку, чтобы достать чековую книжку.

Флорес нервно откашлялся.

— Э… мисс Маккензи, пожалуйста… чек для них не очень удобен. Они вряд ли смогут его предъявить. Если уж вы решили это сделать, то может быть, лучше заплатить им наличными?

— Ну конечно. Пересчитайте всех здесь.

— Сегодня здесь сто двадцать один человек…

Она быстро сделала расчеты на обратной стороне записной книжки.

— Получается двадцать четыре тысячи двести долларов. Я выпишу этот чек на ваше имя, мистер Флорес, и доверю вам получить по нему деньги и раздать их работницам — по двести долларов каждой, хорошо?

Она помахала улыбающимся женщинам на прощанье, пожала руки некоторым девушкам, мимо которых проходила, и вернулась в кабинет.

Усевшись за свой стол, Флорес с любопытством посмотрел на нее.

— А ваши братья — они об этом знают? Они это одобрили?

— Мне не нужно их одобрения, чтобы осуществить свои планы, — сказала она, выписывая чек.

— Но вы понимаете, что некоторые из этих девушек, если они вот так получат двести долларов — они просто не вернутся на работу. Нам необходимо выполнить большой заказ — вы должны это понять!

— Да, конечно… — Маккензи нахмурилась, покусывая кончик ручки. — Позвольте мне еще раз поговорить с ними?

Она оставила его в кабинете и вернулась в мастерскую; тем временем Флорес поспешно схватил трубку и набрал нью-йоркский номер.

Она широко распахнула дверь в цех, в котором теперь взволнованные женщины обсуждали необыкновенное событие.

— Эй, послушайте меня, — крикнула Маккензи. Они прекратили работу и посмотрели на нее. — Ваша работа очень важна для меня! Без вас я не могу ничего сделать, я не могла бы без вас создавать новые модели одежды. Без вас не могут работать магазины и склады. Мы очень рассчитываем на вас! Я хочу, чтобы вы дали мне слово, что будете продолжать свою работу, даже после того как получите эти дополнительные деньги. Я сделаю все от меня зависящее, чтобы улучшить условия вашей работы. И пожалуйста, не подведите меня, хорошо? Ведь вы все вернетесь сюда на работу, правда? У нас очень много заказов, которые необходимо выполнить в срок, и я хочу, чтобы наша фирма стала одной из самых крупных фирм по производству готовой одежды, и если мы сможем дружно работать…

Они улыбались ей и махали, и она почувствовала, как здесь невыносимо жарко, и единственное, чего ей в данную минуту хотелось — это оказаться у себя в гостинице со стаканом чего-нибудь холодного в руках.

Она с трудом дотащилась до душного кабинета как раз в ту минуту, когда Флорес повесил трубку. Он странно взглянул на нее.

— Но ваши братья — они ничего не знают об этой премии, — сказал он ей. — Вы сделали это без их согласия…

Маккензи засмеялась.

— Мне не нужно их разрешение! Это мои собственные деньги, это не их деньги. Если я хочу отблагодарить работников, которые помогают мне получать прибыль — это мое личное дело, разве не так? Понимаете, мистер Флорес, моим братьям и дела нет до условий, в которых работают ваши люди. А мне есть! В этом и состоит различие между нами. И я очень рада, что смогла хоть в чем-то им помочь. — Флорес без всякого выражения смотрел на нее. Она подписала чек и протянула ему. — Я знаю, что могу вам это доверить. Выдайте всем работникам по двести долларов, хорошо?

Он взял чек и, нахмурившись, прочитал, что там написано, шевеля губами. Вдруг он улыбнулся.

— Это чек на большую сумму, мне такого не приходилось видеть, — удивленно произнес он. Затем опять помрачнел.

— И это только начало, — сказала ему Маккензи. — Мне бы хотелось улучшить внешний вид помещений, повесить вывеску, так, чтобы здание имело приличный вид.

— Мисс Маккензи, — перебил ее Флорес, — вы не дадите мне взглянуть на номер вашей кредитной карточки, чтобы я указал его на чеке? Иногда они в банке требуют это…

— Да? Ну конечно. — Она пошарила в сумочке и протянула ему карточку «Америкен Экспресс». Он взял ее, внимательно прочитал, затем взял большие портновские ножницы, лежавшие на столе, и разрезал карточку пополам.

— Какого черта вы сделали это? — закричала Маккензи, вырывая из его рук обрезки карточки. — Вы что, с ума сошли?

— Нет, я не сошел с ума, мисс Маккензи, — сказал Флорес. — Я это сделал, потому что мне так приказали ваши братья. Только что, когда я позвонил им в Нью-Йорк. Они сказали мне, что вы больше не работаете на фирму «Голд!» А когда я сказал им, что вы собираетесь заплатить каждой работнице по двести долларов, они велели уничтожить вашу кредитную карточку — они сказали, что считают вас сумасшедшей!

— Но это моя единственная карточка — как вы посмели это сделать! — возмущенно закричала она. — И мне принадлежит четверть акций «Голд!» — и никто не имеет права отобрать их у меня. Теперь я не смогу ни за что расплатиться! Что мне теперь делать?

Он пожал плечами.

— Я вынужден просить вас уйти отсюда, это все, что я знаю. Пожалуйста…

Она взглянула на него, чувствуя обиду и, совершенно неожиданно для себя самой, страх. Он взял ее за руку и попытался вывести из кабинета. Она выдернула руку.

— Я сейчас вернусь сюда вместе с полицией! — пообещала она. — Эта карточка — моя собственность. Вы не имели права уничтожать ее — никакого права!

Она вышла, и двери закрылись за ней. Полуденное солнце нещадно пекло, казалось, оно выжгло эту безликую улицу.

Она не имела представления, где находится. Ее шофер стоял, облокотившись на машину, и болтал с каким-то человеком.

Маккензи дотронулась до его плеча.

— Отвезите меня в «Беверли-Хиллз Отель». Он покачал головой.

— Теперь я должен стоять здесь, леди. Извините…

— Это же идиотизм какой-то… — Она порылась в сумочке. — Я заплачу вам двадцать долларов. — Но тут она поняла, что у нее нет двадцати долларов. Она собиралась сегодня днем получить деньги по чеку. Теперь у нее не было ни наличных, ни кредитной карточки.

— Эй, — сказала она, показав ему чековую книжку. — Я выпишу вам чек — это не просто бумажка, это настоящие деньги…

Он покачал головой и опять повернулся к своему приятелю.

Ее охватил страх. Неужели Реджи и Макс действительно выкинули ее из фирмы? Но каким образом? И каким образом, черт возьми, она сможет выбраться назад к цивилизации? Пока она стояла, щурясь на солнце и глядя на водителя, появился Флорес и что-то крикнул ему по-испански, после чего водитель скрылся в дверях.

Маккензи медленно шла по улице, она была не в состоянии ни о чем думать, солнце выжгло в ней всякую способность к сопротивлению. Она заслонила от солнца глаза, чтобы посмотреть, нет ли где такси. Она, по всей вероятности, оказалась в мексиканском квартале — все вывески здесь были на испанском. Одежда в безвкусно оформленных, засиженных мухами витринах была дешевой и чересчур яркой. От дешевых закусочных, мимо которых она проходила, несло перегоревшим маслом. Она прошла мимо какого-то магазина, самого обшарпанного и мрачного, который ей когда-нибудь приходилось видеть, ободранная вывеска гордо гласила: «Праздничный зал». Прохожие с удивлением смотрели на ее черный костюм, когда она, обливаясь потом, ковыляла мимо них. На перекрестке группа ребятишек стала смеяться над ней, двое даже исполнили перед ней какой-то танец.

Она остановилась у дверей в магазин и стала шарить в кошельке, чтобы проверить, сколько денег у нее осталось.

Она нашла лишь горсть мелких монет. Не может быть, что все это происходит со мной, подумала она. Только не паниковать — от этого станет еще жарче. Пройдя немного, она заметила на противоположной стороне улицы бензоколонку и рядом телефон-автомат. Сжав в кулаке свою мелочь, она стала ждать, пока загорится зеленый свет.

Солнце ослепляло ее, несмотря на ее темные очки. Она еле дышала, дойдя до телефонной будки. Больше всего на свете ей хотелось бутылку диетической «Пепси», но она могла или купить питье — или позвонить, денег на то и другое у нее не было. Через справочную она набрала номер «Беверли-Хиллз Отеля», кинув в щель десятицентовую монетку.

— Сорок пять центов, пожалуйста, — раздался механический голос. У нее как раз хватило этих денег. — Спасибо, — ответил записанный на магнитофон голос.

Раздался сигнал, и кто-то снял трубку.

— Это «Беверли-Хиллз Отель», добрый день! Господи, наконец-то я имею дело с цивилизованным миром, подумала она.

— О Боже, как я рада, что дозвонилась до вас, — начала было Маккензи. Но тут раздался какой-то щелчок, затем гудок, и все замолкло. Она нажала на кнопку возврата монет, но безрезультатно.

— О Боже, только не это! — воскликнула она, снова и снова нажимая на кнопку и ударяя по аппарату ладонью. Мимо пробегал какой-то мальчик, он подбежал к телефону и тоже несколько раз нажал на кнопку, привстав на цыпочки. Затем он пожал плечами и помчался дальше.

Горячие слезы катились по ее щекам, еще сильнее растворяя косметику. «Но я же — леди Брайерли, — напомнила она себе, — и я не имею права терять самообладание!» Когда она с трудом тащилась по тротуару, глядя по сторонам, около нее притормозила какая-то машина. Из нее выглядывали двое мужчин.

— Вас подвезти, мадам? — крикнул один из них.

— Заблудились? — спросил второй.

Она заковыляла дальше на своих высоченных каблуках, оставив их предложение без внимания, чувствуя, как от жары и солнца на нее наваливается дурнота.

Миновав несколько кварталов, похожих один на другой, она поняла, что не знает, куда идет. Так зачем же тогда идти по такой жарище? Завидев в переулке скамейку, она села. Еле дыша от жажды, она подумала о том, что будет делать, если наступит ночь, а она так и не сможет добраться назад к Джордану, и горько расплакалась. Вот что бывает, если хочешь сделать людям добро, подумала она. К этому времени около Маккензи столпилась небольшая группа любопытных женщин и детей. Время от времени кто-то из них что-то спрашивал у нее по-испански, но она смогла лишь произнести:

— «Беверли-Хиллз Отель», — и опять разразилась рыданиями.

Голова ее кружилась. Она чувствовала, что теряет сознание. Она лишь успела лечь на скамейку, прежде чем провалилась в темноту.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Филипп ждал Майю в аэропорту имени Де Голля с огромным букетом белых роз, его темные глаза перебегали с одного пассажира на другого, прежде чем он заметил ее. Он поймал ее взгляд и уже не отводил глаз, глубоких и по-детски невинных. Он подарил ей одну из своих неотразимых улыбок, и она испытала то, что всегда испытывала в Париже, стоило только появиться Филиппу — ей казалось, что на нее сошла благодать, казалось, что быть с ним рядом — это уже счастье. Она было побежала к нему, но он слегка наклонил голову, и она заметила, что возле него вьются фотографы, и замедлила шаг, приказав носильщику идти за мужчиной с цветами. Но вне аэропорта, на темной стоянке, фотографы все же устроили за ними охоту, когда поняли, что происходит; в прохладном воздухе поднялась целая буря фотовспышек.

Он не касался ее, пока они не оказались в спасительном чреве лимузина. Затем, когда шофер в форменной фуражке аккуратно вырулил на шоссе, Филипп крепко обнял ее.

Розы заполнили машину сладковато-нежным запахом. Он целовал ее шею, лицо, губы, она вспомнила тот вечер, когда он впервые поцеловал ее. Но насколько более опытной она стала теперь, у нее уже не было ни малейших сомнений, что Филипп — единственный мужчина в ее жизни. Она откинулась, полностью отдаваясь в его власть, чувствуя как начинает волноваться кровь от его легких прикосновений — сначала он слегка коснулся ее ног, затем груди, живота, его пальцы скользнули ей между ног и ласкали ее. Она почувствовала, как ее охватывает страстное возбуждение, желание слиться с ним.

Но они не стали заниматься любовью в мчавшейся в сторону Парижа машине, хотя и были очень близки к этому. Она вдыхала его запах, когда он целовал ее, и подолгу задерживала во рту его язык, всем телом прижимаясь к нему.

Когда они въехали в город, он слегка отстранился.

— Мне немного неловко за дом, в который мы сейчас едем, — признался он. — Мне посоветовали купить особняк. Так что я стал капиталистом, Майя…

Он с тем же успехом мог сказать ей, что стал мошенником или убийцей — это для нее не имело значения, ничто в мире не имело для нее значения, пока она чувствовала его губы на своих губах, его дыхание на своем лице, пока она знала, что теперь они будут вместе всегда.

— Дом такой огромный, — сказал он извиняющимся тоном, — и такой пустой. У меня не было времени его обставить. — Он засмеялся, нежно касаясь ее щеки.

— Мне он понравится. — Она поцеловала его в щеку. — Мне бы он понравился, даже если бы это была самая жалкая лачуга.

Когда они доехали до площади Звезды, он отпустил шофера, и они перебрались на передние места, Филипп сел за руль. Она всю дорогу держала руку на его крепком бедре, чтобы убедиться, что он действительно рядом.

Дом и все вокруг было необыкновенно романтичным. Вдоль улицы расположились хорошо сохранившиеся особняки девятнадцатого века, горделиво взирающие из-за темно-зеленых кустов. Особняк оказался самым шикарным из всех, которые Майе приходилось видеть — двор был вымощен брусчаткой, в каждом из двенадцати окон горела свеча, зажженная Филиппом в ее честь. Все эти окна смотрели на квадратный передний дворик, усаженный самшитом и кустами, подстриженными в форме пирамидок. В самом центре весело журчал небольшой фонтанчик. Полная луна, как по заказу, освещала всю эту сцену своим мягким светом.

Когда машина остановилась, их обступила тишина и темнота летней ночи. Филипп вышел и, схватив Майю в охапку, понес наверх по каменным ступеням. Она прильнула к нему, покрывая поцелуями его гладко выбритые щеки, не веря тому, что все это происходит наяву.

В холле он остановился.

— Ты не хочешь есть? — спросил он. — Может быть, сначала пойдем на кухню?

— Нет! Нет! — закричала она.

Филипп довольно засмеялся и стал подниматься по длинной изгибающейся лестнице. Установленные на подоконниках свечи бросали на стены фантастические тени. Наконец они оказались в большой комнате, в центре которой стояла огромная кровать под балдахином:

— Это наша комната, — сказал он, осторожно усаживая ее на кровать. И растянулся рядом с ней. — Я все время думал о тебе, Майя. Ты это чувствовала?

— Но ты ни разу не написал мне, — ответила она, дотрагиваясь до его висков, бровей. — Ты ни разу не позвонил…

— Это из-за моего идиотского представления о порядочности. — Он погладил ее светлые волосы. — Это из-за нее я пытался забыть тебя. Но так и не смог…

— А я думала о тебе каждую минуту, милый, каждую секунду.

Он прижался к ней губами, и она вся отдалась поцелую, отдалась своим ощущениям. Она провела руками по его спине, чувствуя ее теплоту и силу.

— Я изо всех сил старался угодить ей, но она была…

— Нет! — Она дотронулась пальцем до его полных губ. — Не надо сейчас говорить о ней, милый. Я хочу, чтобы мы навсегда запомнили этот вечер. Не надо портить его. Только ты и я, Филипп… только твои поцелуи.

Он покрывал поцелуями ее лицо, нежно покусывал ее губы.

— Но будет честно рассказать тебе, что она вовсе не собирается дать мне свободу, — предупредил он. — Я сбежал. Я заявил ей, что нашему браку пришел конец. Но для нее он не кончен. Она преследует меня. Она звонит мне по ночам, она является сюда…

— Но сегодня она, надеюсь, не явится? — с тревогой спросила Майя.

— Искренне надеюсь, что нет!

— Пока мы вместе.

Она поцеловала его гладкий лоб, поглаживая пальцами его черные шелковистые брови. Он засмеялся, целуя ее в ухо. Она чувствовала, что ее тело пробуждается, как после долгого-долгого сна. Ласковые, изучающие касания его пальцев вызывали в ее теле трепет желания, пробуждали какие-то токи. Вдруг ее затрясло так, что застучали зубы.

— Тебе холодно?

— Нет. Филипп… пожалуйста, не смейся надо мной, но у меня совсем нет опыта… я всегда так боялась любви… секса… того, что делают мужчины…

— Ничего… ничего… — успокаивал он, чуть покусывая ее нижнюю губу и поглаживая сквозь расстегнутую блузку ее грудь очень нежно: ей даже казалось, что грудь увеличивается, ее тело так жаждало его ласки. — Мы будем постепенно любить друг друга. Это как будто готовишь вкусное блюдо. Мы же не заглатываем компоненты. Мы будем действовать медленно, осторожно, с нежностью. Вот увидишь, я не похож на других мужчин…

— Я верю тебе, милый. Я понимаю, что это глупо, но я так боюсь.

Он перестал гладить ее грудь и начал покусывать соски, одновременно его рука скользнула ей под юбку и стала нежно ласкать ее лоно, зажигая внутри настоящий огонь.

Она испустила тихий стон, в котором были и желание, и страх.

Он взял ее руку и осторожно положил ее на свой напрягшийся член, ощутимый сквозь одежду.

— Ты чувствуешь? — спросил он. — Я очень хочу. Очень хочу слиться с тобой. Но я проявляю терпение… я сделаю это только тогда, когда ты будешь готова…

— Да. Подожди, пока я буду готова, — повторила она. — Спасибо милый…

Его рука стала настойчивей. Майя подавалась ей навстречу, чувствуя, как его пальцы проникают в нее, лаская, поглаживая, заставляя испытывать такое же наслаждение, как и в тот, первый, раз. Она не убирала руку с его твердого члена, стараясь побороть легкий страх, поднявшийся в ней при этом прикосновении. Он казался таким большим, таким твердым.

— Я хочу, чтобы мне было хорошо, милый, — прошептала она. Его трепещущие пальцы внутри нее вызывали в ней целый рой противоречивых чувств. Она отстранилась от него. — Пожалуйста… не торопись. Помедленнее, — попросила она.

Он сел и снял с себя всю одежду, затем раздел ее. Она смотрела на него при луне, заливающей их тела своим бледным светом. Он провел руками по ее гладкому телу, поглаживая бока, спину, груди. Он был похож на скульптора, изучающего кусок мрамора, чтобы решить, что с ним сделать. У него было загорелое, крепкое тело, похожее на египетскую скульптуру, с широкими плечами, плоской грудью и сужающимся к талии торсом. Она провела рукой по его груди — она была гладкая и твердая. Он застонал и зарылся лицом между ее ног. Она почувствовала, как его язык ласкает ее лоно, и закрыла глаза, чтобы полностью отдаться своим ощущениям, она слегка развела ноги, чтобы ему было удобнее. Ей было так хорошо! Зубы перестали стучать. Она почувствовала, как огонь желания все сильнее охватывает ее — да, все будет хорошо…

Он взял в руки свой член и слегка коснулся им ее лона, он легонько поглаживал ее, как будто пытаясь успокоить испуганного зверька. Затем на какое-то время они замерли. Потом он убрал руку и прижался к ней членом. Она чувствовала, как он двигается, словно живой. Он пробирался меж губ ее вагины. Она задержала дыхание, боясь сделать лишний вздох. Вся ее жизнь вела к этому моменту. Если у них с Филиппом будет общее будущее, то оно должно начаться именно сейчас! Он осторожно продвинул внутрь толстую головку. О Боже, лишь бы все было нормально! Она и хотела, чтобы этот напрягшийся мускул оказался в ней, и боялась этого. Ей хотелось то вытолкнуть его из себя, то прижаться к нему еще сильнее, то опять вытолкнуть — она могла целую вечность пребывать в этом состоянии. Да! Нет! Да! Нет! — кричало ее тело. Впусти его! Не впускай! Впусти! У нее опять застучали зубы, и она крепко стиснула губы. Ей казалось, что она вся сжимается рядом с ним. Он слишком большой для меня! Филипп ласково гладил ее по лицу одной рукой, а другой постепенно вталкивал в нее свой твердый член. Она почувствовала приступ страха.

— Филипп! — закричала она. — Я…

Неожиданно пламя свечей качнулось, и раздался звонок в дверь, громким звуком нарушая их уединение. Они оба так и подскочили.

Звонок раздался опять.

— О черт! — закричал Филипп, испугав ее. Он соскочил с кровати и прижался лбом к окну, чтобы разглядеть, кто звонит.

Звонок прозвучал еще несколько раз, коротко и требовательно.

— Не стану откликаться, — пробормотал он. Она тоже подошла к окну и встала сзади, касаясь пальцами его затылка, поглаживая шею. Ее живот прижимался к его ягодицам, и ей было приятно это касание.

Звонок прозвенел еще несколько раз, казалось, он не прекратится до самого утра.

— Это, наверное, она? — спросила Майя.

Звонок трезвонил без перерыва, раздирая ночную тишину.

— Она хочет все уничтожить, — прошептал Филипп, когда они, прижавшись друг к другу, стояли и слушали, едва дыша.

Она повернула его лицом к себе. Его член был уже не таким твердым, но все еще набухшим и тяжелым. Она погладила тяжелый мягкий мешочек, висящий под ним. Когда она коснулась его, он застонал, и она почувствовала его особый восхитительный запах. Звонок уже трезвонил без перерыва целую минуту. Не обращая на него внимания, он нагнулся к ней и стал слегка покусывать ее соски. Ей хотелось, чтобы он взял их в рот и пососал, и он, как бы угадав ее мысли, сделал это. Казалось, это успокоило ее и сняло напряжение внизу, она почувствовала, как раскрывается для него. Его рука уже была там, ласково поглаживая, проникая внутрь, снова пробуждая ее к жизни.

Опять взорвался звонок, и он отстранился от нее, выглядывая в окно.

— Надо пойти открыть. Она способна перебудить весь квартал! — сказа он. — Ну как любить друг друга под этот аккомпанемент? Она просто ненормальная, она не оставляет меня в покое… — Он нашел шелковый халат и набросил его на себя, затем подошел к кровати, поскольку она уже снова легла, и поцеловал ее.

— Ты отделаешься от нее, Филипп? Для меня сейчас шесть утра…

— Я скажу ей, чтобы она оставила меня в покое, — пообещал он. — Между нами все кончено. Надо это прекратить. Я вернусь, как только смогу ее уговорить, Майя. — Он наклонился над ней и поцеловал долгим, страстным поцелуем, глубоко проникнув языком ей в рот. Затем, оторвавшись от нее, зашлепал вниз по лестнице.

Майя слышала, как еще несколько раз прозвенел звонок, затем щелкнул замок, потом зазвучали голоса. Хотя она и старалась не заснуть, ей это не удалось, и она провалилась в какую-то полудремоту-полуобморок, она вроде бы спала, но все время чувствовала, где именно она находится. Может быть, вообще все это мне только снится, подумала она, впадая в дрему. Возможно, она проснется и увидит, что все нафантазировала. Ведь в самом деле, подобные вещи не могут происходить в нормальной жизни? Во сне она пыталась ущипнуть себя, чтобы убедиться, что еще способна почувствовать боль.

Затем стало происходить другое. Филипп кричал, слышался звон разбиваемой посуды, хлопанье дверью, женский крик, затем перешедший в рыдания. Филипп успокаивал женщину, налил ей бокал вина, клялся, что никогда в жизни не бросит ее. Майя металась по кровати, раскидывая простыни, и сон ее становился все более неспокойным и тревожным.

Потом она увидела другой сон. Они были в затемненном загородном доме, где лишь свечи и фонарики отбрасывали на стены уродливые тени. В темноте Филипп занимался любовью с кем-то очень знакомым, у кого глаза от слез распухли и превратились в щелочки. С той, что стонала от страсти, пока Филипп трахал ее. Да — трахал! Именно это слово и возникло в ее сонном мозгу. Все это сопровождалось звуками какой-то странной восточной музыки, которая звучала все громче и громче и вдруг стихла…

Майя резко села в этой чужой кровати, сна как не бывало. В горле пересохло. Рядом никого не было, в доме царила полная тишина. Она не имела представления, сколько проспала, но было еще темно, лишь луна освещала комнату. Филипп уже, конечно, должен был бы вернуться. Бледная луна бросала какой-то зловещий свет. Она поднялась с кровати и, споткнувшись о собственный чемодан, ушибла палец. Свечи коптили, их красноватое пламя наполняло комнату едким дымом. Она нащупала выключатель и повернула его, но в светильнике не оказалось лампочки. Глаза ее привыкли к темноте, на ощупь она пробралась в коридор. В него выходило много комнат, и она заглядывала во все, они были почти пусты, или же в них стояли один-два предмета, покрытых тканью.

Она подошла к широкой лестнице, ведущей на первый этаж. Ей послышался внизу какой-то шорох. Затем она опять услышала какой-то звук — как будто кто-то вздохнул. Она сразу же вспомнила свой сон — голоса, кричавшие по-французски, звук разбиваемого стекла. Может быть, это был не сон, может быть, это были реальные звуки, которые она слышала во сне? Возможно, в дом проникли бандиты и напали на Филиппа? Она вздрогнула. Из комнаты внизу вновь послышались какие-то стоны — может быть, Филипп лежит на полу, едва дыша? У нее от страха расширились глаза, когда она услышала из комнаты, расположенной справа от лестницы, глубокий хриплый вздох. Если бы только она смога включить свет! Она видела на подоконнике подсвечник с оплывшими свечами, но нигде не было спичек.

Еле передвигая ноги, дрожа от страха, она пошла на звуки. Заставила себя подойти к комнате, откуда они доносились. На цыпочках она замерла перед дверью, боясь, что бандиты услышали ее шаги и готовы ее встретить. Она очень осторожно открыла дверь и оказалась в гостиной, залитой лунным светом. В комнате находились двое, и они издавали какие-то странные хриплые звуки. Ритм этих звуков пробудил в ней воспоминания о давно забытом. Однажды, очень давно, совсем в другом доме она на цыпочках подошла к двери в комнату, заглянула внутрь и тихо стояла в дверях, вот так же, как и сейчас, наблюдая такую же сцену.

— О-о-о-о… — Она услышала голос, ему эхом отозвался другой, более низкий. Она ахнула и затаила дыхание, понимая, что именно она сейчас увидит. Она подошла к большой софе в центре комнаты и сильно зажмурила газа, зная, что когда откроет их, то различит все отчетливо. Когда она сделала это, то узнала их обоих — Филиппа и Жозефину. Увидела, как ритмично двигается стройная загорелая спина человека, которого она любит, вызывая постанывания Жозефины, которая обхватила его ногами, с силой прижимая к себе, как будто пыталась запихнуть его в себя как можно глубже, чтобы получить полное удовлетворение. При каждом движении Филипп издавал какое-то хриплое хрюкание, и Майя подумала, как жалко выглядят при спаривании человеческие существа — как марионетки или совокупляющиеся животные, — они выглядят так смешно и нелепо, и вместе с тем, от них трудно оторвать взгляд.

Она смотрела на лицо Жозефины при лунном свете — глаза ее были закрыты, губы искажала гримаса желания, Майе словно показали пародию на ее собственную любовь.

И внезапно перед глазами Майи возникла картина. Она вспомнила, как стояла на пороге родительской спальни, наблюдая за этой странной и пугающей игрой, вспомнила эти звуки — чмоканье, стоны… и неожиданно опять стала маленькой девочкой — семилетней Майей.

— Мамочка! — закричала она детским голоском, и любовники подскочили от испуга. — Мамочка! — кричала она, — не позволяй ему делать это!

Она почувствовала, как из ее груди вырывается судорожное дыхание, как дрожь бьет все ее тело. Почти не соображая, что делает, она набросилась на Филиппа, молотя кулаками по его спине.

Он закричал от неожиданности, Жозефина завопила, широко раскрыв глаза, ничего не понимая.

Майя с невероятной силой тянула Филиппа.

— Папочка! — кричала она. — Не делай этого с ней! — Она схватила Филиппа за шею и потянула назад, она стащила его с Жозефины и тут же набросилась на нее, с воплями царапая ей лицо: — Не давай ему делать это! Не давай ему!

С расширенными от ужаса глазами Жозефина пыталась прикрыть лицо руками. Она выскользнула из-под Филиппа и, натянув рубашку, прикрылась. Они вдвоем схватили орущую, брыкающуюся и яростно сопротивляющуюся Майю, пытаясь ее усмирить. Затем они затащили ее в полупустую комнату с деревянным полом и с изумлением смотрели, как Майя, словно обиженный и напуганный ребенок, забилась в угол комнаты, скрючившись на полу, рыдая так, как будто у нее вот-вот разорвется сердце, и судорожно глотая воздух.

В половине седьмого утра Дэвид стоял в зале аэропорта Кеннеди, твердя себе, что он самый большой болван на свете. Ну кто еще согласился бы после всего того, что он натерпелся, встречать женщину, возвращающуюся от своего парижского любовника? Но голос Майи звучал так странно, так тревожно, когда она разбудила его в три часа ночи и попросила ее встретить, что он просто не мог ей отказать.

— Ты мне очень нужен, Дэвид, — сказала она. Он не знал, что она еще не осведомлена о трагедии, случившейся с ее матерью, и, слушая ее бессвязную речь, не захотел сообщать ей об этом по телефону. Она говорила что-то о том, что разобралась в себе, об изгнании призрака из ее прошлого, о том, что она хочет, чтобы он помог ей во всем.

Ее рейс задерживался на полчаса, и он решил выпить кофе, чтобы как-то заполнить время. Он развернул «Дейли Ньюс» и наткнулся на заголовок: «Редактор модного журнала сжигает дом и себя». Он решил, что постарается держать ее подальше от газетных стендов и сразу же отведет в такси, а потом уже сам обо всем расскажет, стараясь смягчить детали. В зале висел большой красочный щит, рекламирующий «Джинсы Дэвида Уинтерса», и вскоре Дэвида заметила молодая девушка, которая, глядя на него с обожанием, попросила автограф. Он надел темные очки и стал ждать, поглядывая на табло, извещающее о прибытии самолетов.

Самолет приземлился, однако Дэвид знал, что Майе еще потребуется время, чтобы пройти таможенный контроль. Но вдруг он встрепенулся от громкого возгласа: — Дэвид! — и, обернувшись, увидел Майю, которая бежала к нему от таможни по скользким плитам пола, держа в руках лишь небольшую дорожную сумку. Лицо ее сияло, светлые волосы развевались за плечами, а глаза, казалось, ожили впервые за последние годы. В следующий миг она была в его объятиях, прижавшись губами к его губам и целуя, как никогда прежде.

— Понятно. Спасибо за звонок, Уэйленд. Колин положил трубку и отсутствующим взглядом смотрел из окна своей гостиной, не замечая прелестного пейзажа Прованса, раскинувшегося перед ним. Он встал, нетвердо ступая, и отправился к соседям забрать их собаку, веселую колли, с которой любил погулять. Держа ее на длинном поводке, он направился к городу по дорожке, окаймленной по обеим сторонам зелеными изгородями. Он механически соображал: нужно купить газеты, хлеба, может быть, немного вина, свежего масла, которое в местном магазинчике отрезали от огромного куска. Неужели Корал больше нет на свете? Слишком рано было задумываться над этим глубоко. И даже выражать соболезнование Уэйленду по поводу их утраты. Должно быть, это ошибка. Когда он вернется домой, наверняка снова позвонят и скажут, что это была ошибка. И все же на сердце у него была свинцовая тяжесть. Он с трудом волочил ноги по сухой дорожке с застывшими комьями грязи. По обе стороны от нее высились деревья, и собака тянула его вперед, оглядываясь и будто спрашивая: «Что ты медлишь?»

А у меня были такие планы, думал Колин. Мечтал, может быть, вместе поработаем над книгой, например, об истории моды. Корал бы писала, а он иллюстрировал. Даже приходила в голову мысль, что, возможно, наступит день… Он вдруг присел на пенек, опустив голову в ладони. Собака вернулась и стала слизывать соленые слезы с пальцев Колина.

Дэвид нежно понес Майю в спальню. Она была измучена, но ее сознание все же с горечью отметило, что за последние сорок восемь часов уже второй мужчина нес ее в свою постель. Дэвид настоял, чтобы она поехала к нему домой, не оставалась в одиночестве. В такси по дороге из аэропорта она пыталась объяснить сумбурную встречу с Филиппом Ру — не только Дэвиду, но и себе.

— Когда-нибудь я расскажу тебе все до конца, — обещала она. — Но ты убедишься, что я стала другим человеком, Дэвид. У меня больше нет чувства страха. Я вдруг повзрослела. Всю жизнь я чувствовала себя запуганным семилетним ребенком, и вдруг это чувство прошло.

Он кивнул головой, держа ее за руку, пытаясь выразить понимание, однако на самом деле не понимал ничего. Но она говорила с такой радостью, такой ясностью и таким спокойствием, что он понял: в Париже с ней произошло что-то такое, что хорошо повлияло на нее. Он очень осторожно положил ее на кровать, и она тут же уснула. Чуть позднее он вошел и накрыл ее легким одеялом. А еще позднее он прилег рядом, прижавшись к ней.

Майя проспала весь день. Когда она, наконец, проснулась, за окнами было темно, и Дэвид тихонько храпел рядом. Она потянулась, разбудив его, и в полусне он обнял ее. Она прижалась к его телу, их губы нашли друг друга, и они поцеловались. Все еще не проснувшись до конца, они разделись, снова легли и прижались друг к другу обнаженными телами в объятии. Все произошло до того, как она успела подумать об этом. Дэвид вдруг нежно вошел в нее. Не было ни страха, ни паники. Ей нравилось ощущать его внутри себя. Она почувствовала, как ее тело начало реагировать на его нежные движения внутри нее. Он уткнулся лицом ей в шею, около уха, потом его губы ласково скользнули по ее губам в легком поцелуе. Она чувствовала его дыхание на своем лице. Она продолжала своим телом отвечать ему легкими толчками, когда он медленно, глубоко погружался в нее, вращала бедрами, чтобы доставить ему удовольствие. Она знала, что сегодня у нее не будет экстаза, но она почти ощутила какое-то новое удовольствие. Приятное возбуждение и какой-то новый трепет в ее теле дали ей понять, что она сможет испытать наслаждение, как и любая женщина. Когда она почувствовала, что он близок к кульминации, она стала помогать ему, нежно обнимая его, осыпая его лицо легкими поцелуями в благодарность за то, что он все еще в состоянии любить ее после всех страданий, которые она ему причинила. Дэвид не переставал ждать ее. Он оказался надежным, порядочным человеком. И при этом не выдуманным и идеализированным. Важно, как человек ведет себя по отношению к тебе, а не его слова, не цветы, не свечи на подоконнике.

Теперь она знала, что им с Филиппом не суждено было стать супругами. Может быть, лишь на короткое время.

Она вспомнила свое первое увлечение Дэвидом — естественный порыв молодой женщины, до того как она дала волю своим фантазиям. Дэвид отвечал всем ее потребностям. И за ним не нужно было отправляться так далеко, подумала она с улыбкой. Она прижалась к нему — он снова заснул — ощущая впервые в жизни гордость, удовлетворение и оптимизм. Она начнет новую жизнь, чтобы лучше узнать себя, свои чувства и Дэвида. Она научится жить счастливо. Как будет замечательно научиться этому! Она все еще улыбалась, когда дрема вновь овладела ею, и она стала погружаться в спокойный сон. Но в жизни не все так просто и легко. Как раз, когда она стала засыпать, Дэвид поднялся и вдруг сел в кровати. Он включил лампу, и его широко раскрытые глаза выражали тревогу, а ее — щурились от яркого света.

— Майя, дорогая. — Он взял ее за руку. — Невероятно, но я забыл сказать тебе. С твоей матерью произошло ужасное несчастье…

— Вы первая гостья, которая прибыла в «Беверли-Хиллз Отель» с полицейским эскортом, с тех пор… с тех пор как здесь останавливалась Элизабет Тейлор, — с обожанием в голосе проговорила горничная-мексиканка, которая принесла Маккензи гору пушистых полотенец.

Маккензи лежала, вытянувшись во весь рост, в ванне, погрузившись в пенистую воду, рядом с ней в воде сидел Джордан. Она хихикнула.

— Да? Это еще что! В следующий раз я прибуду в сопровождении отряда спасательной службы Военно-Морского Флота США.

— Еще шампанского, леди Брайерли?

— Почему бы и нет, — пожала плечами Маккензи, протянув свой пустой хрустальный бокал. — По тому, как звонит телефон, мне, наверное, не обойтись без шампанского.

Пришлось ответить уже на десяток телефонных звонков, а они все не умолкали. Она поговорит позднее. Сейчас ей хотелось наслаждаться чувством радостного облегчения после встречи с Джорданом. Слава Богу, что мексиканцы, окружившие ее, когда она потеряла сознание, вызвали полицию. А полицейские, в свою очередь, с ее помощью убедились, что она — леди Брайерли и живет в «Беверли-Хиллз Отель», а не на скамейке в парке восточного района Лос-Анджелеса.

Час спустя, надев халат и закутав волосы в тюрбан из полотенца, она начала отвечать на звонки. Журналист из «Лос-Анджелес таймс» спросил:

— Это правда, что вы побывали в цехах и выписали чек на двадцать четыре тысячи долларов?

— Мне бы не хотелось, чтобы вы писали об этом, — ответила она. — Это касается только меня.

Журналист рассмеялся:

— Леди Брайерли, я только что говорил по телефону с тремя из ваших мексиканских мастериц, которые рассказали мне, как они собираются распорядиться своими премиями. Это будет замечательный материал для самого широкого круга читателей. Если они не скрывают этого, уж вы-то наверняка сможете прокомментировать свой поступок. Зачем вы это сделали?

Маккензи задумалась на минутку, потом ответила:

— Просто напишите, что я хотела выразить благодарность за их работу и этим подать пример производителям готовой одежды. Мы должны делиться доходами со своими рабочими, особенно если они работают в таких условиях, как те, о которых я узнала сегодня. Я собираюсь изменить все это…

— Даже после того, как вас выставили из собственной компании?

— Кто это вам сказал? — встрепенулась Маккензи.

— Ваши братья. Реджи Голдштайн говорит…

— У меня нет сейчас комментариев по этому поводу. Простите, до свидания. — Она положила трубку и взглянула на часы. Было восемь тридцать. Значит, в Нью-Йорке одиннадцать тридцать. Она набрала номер Реджи.

Он ворчливым тоном ответил:

— Да?

— Что это тебе взбрело в голову говорить, что ты выставил меня из компании? — заорала она, прижав плечом трубку к уху и зажигая сигарету.

— Что мне взбрело в голову? — Голос Реджи звучал еще заносчивее, чем всегда. — Я скажу тебе: я говорю это потому, что ты действительно больше не работаешь здесь! Я предупреждал тебя, что дам тебе под твой титулованный зад, если будешь совать нос в наш бизнес.

— Ты, жирный болван, я разорю тебя через суд, забрав все до единого пенни! — заорала она. — Но сначала я найду лучшего в стране адвоката и узнаю, имеешь ли ты право так поступать со мной!

— Можешь не тратиться на адвоката, — сказал Реджи, смеясь. — Мы уговорили отца продать его долю акций. Теперь нам двоим принадлежат семьдесят пять процентов акций компании, и мы проголосовали против тебя, Мак! Больше мы не будем пачкаться с твоим говном! Спасибо, что подготовила для нас группу дизайнеров. Мы повысим им зарплату!

— Они не останутся у вас! — закричала она. — Они уйдут со мной.

— С тобой? — Он презрительно фыркнул. — Куда? Ты думаешь, что после того, как прессе станет известна история о том, как ты швыряешься деньгами, какая-то фирма захочет принять тебя на работу? Думаешь, легко будет открыть новую фирму? Ты просто с приветом, у тебя не все дома, и завтра об этом будет известно всем!

Она швырнула трубку и разразилась злыми слезами от своей беспомощности. Она почувствовала себя брошенной абсолютно всеми. Прижав к себе Джордана, она плакала, не в состоянии остановиться. Зазвонил телефон, и она подняла трубку, глотая слезы. Звонил Эд:

— Я просил звонить мне, если вдруг понадоблюсь, а ты сказала, что я тебе больше не нужен!

— Ты нужен мне! — завыла Маккензи. — О Эдди, если бы ты знал, что я пережила сегодня! Тут один аннулировал мою кредитную карточку «Америкэн Экспресс», и у меня долг в этом отеле в несколько тысяч! Я у разбитого корыта — ни работы, ни компании. Братья выгнали меня.

— Я держу в руках завтрашний номер «Нью-Йорк таймс», — сказал он. — Ты что, и вправду отдала все доходы швеям?

Она расхохоталась и рассказала ему подробно, как она провела этот день.

— Бэби, я либералка, но я не дура! — закончила она. — Каждая швея получила всего-навсего двести долларов. Мне это доставило удовлетворение, вот и все. Чтобы меня не мучили угрызения совести. Если бы ты видел, в каких условиях они работают, если бы видел, во что превратилась я, пробыв там всего один час… У меня не осталось ни пенни, Эдди! Пришлось вызвать полицию, чтобы они доставили меня сюда. Телефон у меня не умолкает, Джордан оставался весь день один, звонило человек двадцать, которым нужно ответить…

— Хочешь, я приеду? Завтра мы могли бы устроить пресс-конференцию, после того, как я заплачу твои долги.

— О Эдди, пожалуйста!

— Ты согласна стать миссис Эд Шрайбер?

— Я согласна стать миссис Голдой Мейр, если ты выручишь меня отсюда! Ненавижу Калифорнию! Ненавижу солнце! Хочу домой!

— Только после медового месяца в Беверли-Хиллз, Мак! И я хочу, чтобы на нашей свадьбе пел кантор, хорошо?

— Просто прекрасно! Я закажу рубленую печенку у «Нейт энд Элз» в Беверли-Хиллз. Пора мне вспомнить о своих корнях.

— А наша новая фирма? Как мы ее назовем?

— Как насчет «Шматта Моудз»?

— Думаешь, нам удастся вдвоем создать ее?

— Эдди, если бы ты пришел сюда и заключил меня в свои объятья, я смогла бы сделать все что угодно! Сегодня я узнала, как велика польза от моего титула, когда попадаешь в беду в восточном районе Лос-Анджелеса.

— Ты не читала там газеты? — спросил он. — Ты слышала о Корал Стэнтон?

— Нет, а что?

— Она погибла при пожаре в своей квартире.

— О Господи, о Эдди… — ее охватила дрожь, и она оперлась рукой о диван. — Это ужасно! И нужно же было мне приехать и побить Майю в тот последний раз, когда я видела Корал! Что же мне теперь делать?

— Так вот, Эдди прилетел ближайшим рейсом. Два дня спустя мы поженились! Знаешь, что такое «хуппа», Колин? Это еврейский балдахин, и тебя венчают под ним! Чудно, правда? Наверное, первая еврейская невеста была какой-нибудь принцессой и боялась, что дождь испортит ей прическу… Как бы то ни было, в бассейне «Беверли-Хиллз Отель» установили такой балдахин! Этот поющий кантор с гитарой шел впереди нас по проходу — видел бы ты лица моих родителей!

— А твои братья были на свадьбе? — спросил Колин.

— Ты что, шутишь? — воскликнула Маккензи. — Я только что подала на них в суд, требуя возмещения мне двадцати пяти миллионов долларов…

Она замолчала, отхлебнув большой глоток минеральной воды. Она сидела на кровати во второй гостевой комнате. В Провансе был полдень. Маккензи говорила, не умолкая, уже два с половиной часа.

— Дэвид был моим шафером, — продолжала она. — Мне так хотелось, чтобы и Майя была на свадьбе, но она все еще не оправилась от шока. Дэвид говорил, что ее терзает чувство вины. Тело не нашли, понимаешь, Колин? Хоронить некого, некому носить цветы, и полиция заставила Майю опознавать какие-то обгорелые куски, которые они нашли в квартире. Мурашки бегут по спине от всего этого! Меня все больше и больше мучили угрызения совести из-за Майи. Я все говорила Эдди: «Мне только надо встретиться с ней. Мы должны помириться…» Как только я стала просто миссис Эд Шрайбер, у меня изменилось отношение почти ко всему! Когда я узнала, что она приедет сюда повидать тебя, я решила одним выстрелом убить двух зайцев. У нас чудесный медовый месяц и…

Громким зевком Маккензи прервала свою речь. Колин никогда не видел, чтобы так широко зевали. Она снова заговорила и, к его изумлению, вдруг уснула, не закончив предложения. Колин накрыл ее одеялом, осторожно сняв с нее сапоги из тонкой кожи. Он заглянул в комнату Майи и увидел, что та спокойно спит, а ее прекрасные волосы рассыпались по подушке с кружевами.

— Ну и история! — сказал он и тихонько засмеялся. Теперь он придумал конец своему роману — в настоящей жизни все всегда заканчивается лучше, чем в любой книге, радостно подумал он. И ему еще предстояло покруче закрутить этот конец. Сегодня вечером это и произойдет, раз уж раскрыт его секрет…

Он работал всю вторую половину дня, делая заметки, чтобы не упустить мысли, роившиеся в голове, он заполнял пробелы в той истории, которую поведала Маккензи. В шесть часов он осторожно снял телефонную трубку и набрал номер.

— Они здесь, — тихо сказал он в трубку. — Не только Майя, но и бывшая леди Маккензи. Я не ожидал, что у меня сразу будет столько гостей, но это неважно… Когда они проснутся, я приготовлю им легкий ужин. Пока они будут есть, я позвоню один раз и повешу трубку. Это будет сигналом, чтобы ты шла сюда. Я просто не могу дождаться этого момента!

В семь тридцать он услышал, что открылась дверь, зажурчала вода из крана, кто-то ходил. Майя нашла его первая — он ставил на стол миски с салатом, сырыми овощами, соусами, свежими фруктами, вино, хлеб и большой кофейник.

Майя наклонилась, чтобы поцеловать его в лоб, лицо ее сияло и дышало спокойствием.

— Здесь так красиво, — сказала она. — Мне стало лучше с тех пор, как я приехала. — Она села в кресло с яркой обивкой из цветного ситца, оглядела комнату. — Невероятно, но я так скучаю по ней, Колин. Как будто ее смерть выпустила наружу всю мою любовь, с которой я никогда не знала, что делать. Теперь я так четко вспоминаю нас обеих — как мы ссорились. Ведь говорят же, что от любви до ненависти один шаг. Об этом я тоже думаю…

— А как у вас с Дэвидом? — спросил Колин и налил ей кофе. — Случится ли это наконец? А Филипп Ру — с ним действительно все кончено?

Она спокойно улыбнулась, глядя ему в глаза.

— Я была как завороженная. Теперь, когда я лучше узнала себя, мне предстоит от многого в себе избавиться. Я ненавидела свою мать… Мне столько нужно исправить. И я знаю теперь, что Филипп должен остаться с Жозефиной. Они созданы друг для друга. Кроме того, она просто не отпустит его. Она превратит в ад жизнь любой женщины, которая полюбит Филиппа… поэтому я в какой-то степени благодарна ей! Я все расскажу тебе — это настоящая мелодрама!

— «Ад — это другие люди», — процитировал Колин. — Это сказал Сартр.

— Они действительно усложняют жизнь. Все было бы иначе, если бы не умерла мама. Если бы я тогда имела хоть один шанс поговорить с ней по душам. Я не перестаю вспоминать последнюю сцену, которая произошла у нас с ней. Когда она попросила, чтобы я дала ей какую-нибудь работу на церемонии награждения — помнишь?

— Как я могу забыть? — сказал Колин вполголоса.

— Может быть, она покончила с собой из-за этого? — спросила Майя, повернув к нему лицо с выражением страдания. — Я не могу избавиться от чувства, что это именно так. И я никогда в жизни не прощу себе этого…

— Не казни себя так жестоко. Вспомни, в каком жутком состоянии она была, но тебе предстоит узнать очень много о своей матери, пока ты будешь здесь. Я обещаю, что тебе не придется упрекать себя ни в чем.

— Конечно, я хочу знать все, но я все равно не прощу себя. Мне так хотелось бы, чтобы в тот вечер я вела себя как взрослая и сказала: «Хорошо, мама, я дам тебе работу. Любую, которая тебе нравится!» Это было единственным, что я могла сделать для нее!

На ее ресницах дрожали слезы. Колин наклонился и потрепал ее по руке.

— Она была не самая добрая мать…

— Почему бы мне не быть более доброй? Более щедрой? Разве ребенок должен мстить за ошибки своих родителей? Может быть, дочери следует вести себя умнее матери, хоть иногда? В то время мне и в голову не приходила такая мысль, потому что рядом с ней я всегда чувствовала себя ребенком. Теперь наконец-то я повзрослела.

— Да… — Он с интересом разглядывал ее. — Это заметно. Ты повзрослела, Майя.

Они молча пили вино, наслаждаясь вечерним покоем в доме.

— Неудивительно, что ты доволен жизнью здесь, — сказала Майя, глядя из окна на сказочной красоты сад. — У тебя есть друзья в деревне?

Колин загадочно улыбнулся.

— Ну, конечно, есть, включая одного особого друга, с которым я хочу тебя познакомить. Пожалуйста, поешь хоть чего-нибудь, моя дорогая, и будь готова — у меня есть для тебя парочка сюрпризов.

Она подняла брови.

— Надеюсь, ты не организовал никакой развлекательной программы для меня? Я действительно хочу спокойно отдохнуть…

Наверху громко хлопнула дверь, и Колин откашлялся.

— Ну, что касается развлекательной программы, на это не надейся. Видишь ли, ты приехала из Нью-Йорка не одна, вслед за тобой…

Майя нахмурилась, подняв глаза при звуке шагов на лестнице.

— Кто?

— Она проснулась? — раздался голос Маккензи, сопровождаемый дробным стуком высоких каблуков по деревянным ступеням.

Она почти упала в комнату, схватившись в конце лестницы за перила. На ней был халат цвета фуксии, лицо припухло после сна, грим размазался, глаза были сонные. Она остановилась у лестницы и смотрела на Майю.

— Тебе нужно было застать меня в таком виде! — сказала она наконец. — А ты выглядишь прекрасно!

В комнате наступила тишина, и Маккензи глубоко вздохнула.

— Прости меня, — сказала она просто. — Прости! За все! Прости за то, что я ударила тебя, прости за то, что твоя мать умерла, прости за то, что я не была тебе другом, который… — Она замолчала, тряхнула головой, и ее глаза стали наполняться слезами. Она сделала шаг вперед. — Послушайте, я знаю, что значит потерять близкого человека. Когда умер Элистер, я собрала все письма, включая и твои — и знаешь что? Они абсолютно ничего не значили для меня. Мне нужны были люди вокруг меня — друзья! А я всех отпугнула! Не отталкивай меня, Майя! Я прилетела за пять тысяч миль, чтобы утешить тебя. Пять тысяч десять миль, включая дорогу на такси! Я просто хочу побыть с тобой и облегчить твои страдания. Ты разрешишь мне, Майя?

Майя молча смотрела на нее в течение долгих нескольких секунд, потом встала, протянула руки, и, шагнув навстречу друг другу, они надолго застыли в объятии.

Наконец Майя высвободилась и взглянула на подругу.

— Это твой самый великолепный поступок, Маккензи… Маккензи вспыхнула и пробормотала:

— Какой вздор…

— И твой тоже, Колин… — Майя повернулась, протянув к нему руки. Он обнял их обеих.

— Ну, будет вам, а то и я сейчас заплачу! Маккензи направилась к столу, уставленному едой, и обмакнула сельдерей в расплавленный сыр.

— Господи, как вкусно! — Она с явным удовольствием жевала, вращая глазами от восторга. Потом уселась за стол и начала накладывать еду себе на тарелку. — Мы с Эдди поженились, Майя! — ворковала она, зачерпывая салат. — Больше нет леди Маккензи, можешь звать меня теперь миссис Шрайбер. Я хочу сказать: ну, кого я хотела обмануть? Я никогда не чувствовала себя аристократкой! Ты знаешь, что братья выгнали меня из фирмы? Со мной не случалось ничего лучшего! Господи, как я скучаю по своему мужу! Он приедет сюда через несколько дней. Мы едем в Канны, хочешь поехать с нами? Как у вас с Дэвидом? Как было с Филиппом? Мне кажется, не очень, да? Я открываю свою собственную фирму — будет называться «Шматта» — как ты думаешь, меня поймут? Что это за сыр, Колин?

— Козий! — быстро ответил Колин.

— Они что, доят здесь коз? — Маккензи в ужасе прикрыла рот ладонью. — О Господи, меня сейчас стошнит… — Она кинулась к лестнице и с шумом побежала наверх.

Колин и Майя обменялись взглядами и прыснули от смеха.

— По-моему, она вернула мне мой аппетит, — сказала Майя.

Пока Майя ела хлеб с сыром, Колин набрал телефонный номер. Он подождал, пока телефон прозвонил, и положил трубку.

К тому времени, когда Колин и Майя закончили есть, Маккензи спустилась к ним с аккуратно причесанными волосами, наложив макияж, подчеркивающий ее экзотическую красоту и темные, страстные глаза.

— О\'кей, — сказала она, усаживаясь в кресло с тарелкой печенья и чашкой кофе… — Начинай рассказывать с того момента, когда ты ушла с той поганой церемонии награждения с отпечатком моей ладони на щеке…

Майя покачала головой.

— Я уже все рассказала Колину и, думаю, ему будет неинтересно выслушивать все второй раз. Завтра мы будем долго гулять, и я все тебе расскажу.

— Включая эпизоды с сексом? — спросила Маккензи, выдавая свое любопытство.

Майя многозначительно улыбнулась, переведя взгляд с Колина на Маккензи.

— Что ж, я не стану скрывать. Я доверяла вам обоим. Вы оба знали, что со мной творится что-то неладное. Я тоже это знала, но не могла себе признаться в этом. В Париже… случилось нечто, что заставило меня посмотреть правде в глаза! Теперь я совершенно другой человек.

Я разлюбила Филиппа в одно мгновение! Я не влюблена в Дэвида, но… просто счастлива от сознания того, что он рядом. Он так терпеливо ждал меня, видишь ли, он-то верил в свою мечту. И иногда они действительно сбываются…

Они все трое молча смотрели в пространство, каждый думал о своей мечте, о том, суждено ли ей сбыться или почти сбыться.

Майя думала о Дэвиде, который с любовью возвращал ее телу способность чувствовать, с нежностью и лаской раскрывая ей восторги секса и любви, лишенные подспудного страха, который всегда портил ей жизнь. Последние несколько ночей, проведенных с ним, стали настоящим откровением для нее. Она позволяла себе испытывать наслаждение после всех тех лет, когда боялась этого ощущения, отказывалась от него. Она вспомнила ласки и внимание Дэвида и поерзала на диване от возбуждения.

Маккензи думала об Эдди и о том, каким партнером был он в сексе: как всегда по-разному он вел себя с ней и умел взволновать ее. Как ей нравилось просто лежать рядом с ним, водя ладонью по линиям его тела. Что она ощущала, когда его руки касались ее тела…

Колин тоже мечтал. Он давно вынашивал мечту, о которой не смел никому поведать, боясь насмешек. У него была добрая, любящая натура, заключенная в чужую оболочку. Это очень походило на сказку: если бы только его полюбила та самая, единственная женщина, он бы, как по волшебству, превратился в принца. А теперь… а теперь… его настороженный взгляд уловил какую-то тень, кто-то шел по дорожке к двери его дома. Любая мечта может сбыться, быстро подумал он, если очень хотеть этого, если быть готовым пережить самые неожиданные повороты, которые преподнесет судьба.

В дверь коротко позвонили.

При этом звуке у Маккензи широко раскрылись глаза. — Если это мой муж..! — вскрикнула она. Майя вскочила на ноги. Неужели Дэвид приехал следом за ней?

Колин пошел открывать. Он тихо разговаривал с кем-то, так что обе женщины не могли его слышать, затем вернулся в комнату, глядя добрыми глазами на Майю.

— Я не хочу, чтобы это было слишком большой неожиданностью для тебя, — сказал он, мягко коснувшись ее руки, но будь готова к необычному сюрпризу, моя дорогая.

У Майи загорелись глаза.

— Дэвид? — спросила она.

Колин покачал головой. Он подошел к столу, налил бокал вина и протянул ей.

— Возьми, пожалуйста, с собой в сад. И сделай глубокий вдох… — Он открыл Майе дверь, и она вышла под нервный смешок Маккензи.

— Ей-Богу, как в фильме Хичкока!

Майя пошла по траве, вдыхая сладкий ночной воздух. Было прохладно, и она слегка дрожала. Стараясь не расплескать кофе и вино, которые несла, она осторожно обошла дом. Он был небольшой, а прилегающий участок весьма обширен и заканчивался небольшой полоской фруктового сада. Там кто-то, еле видимый в темноте, стоял под сливовым деревом.

Майя сощурила глаза, пытаясь получше разглядеть человека в темноте. Это был не Дэвид, в этом не было сомнения. Фигура была женской, небольшого роста, с седыми волосами, которые заблестели в свете луны. Когда она подошла ближе, вызывающая осанка и линия плеч показались ей знакомыми.

— Добрый вечер, — сказала она тихо. Потом повторила: — Бон суар?

Теперь она была совсем близко от женщины и наклонилась, чтобы поставить кофе и вино на небольшой садовый столик из витых железных полос. Женщина повернула к ней лицо, и в ее голубых глазах отразился свет луны.

— Мама? — Это слово вырвалось у нее прежде, чем она смогла что-то подумать. Но это невероятно! Не было рыжих волос, и макияж был очень легкий — женщина вполне могла бы сойти за старшую сестру Корал. Может быть, это тетка, которой она не знала?

— Дай мне разглядеть тебя!

При звуке голоса Корал Майя качнулась в шоке и ухватилась за столик.

— Не могу поверить! Все считают тебя погибшей!

— Я действительно погибла! — сказала Корал. — Я вынуждена была покончить с жизнью, чтобы начать новую. По-видимому, мне это удалось!

— Но как ты могла, мама, причинить нам такие страдания? — воскликнула Майя. — Я не переставала плакать целую неделю! Я не могла простить себе, что отказала тебе в работе, что не любила тебя сильнее за то, что… Но как же ты оказалась здесь?

— Я подожгла свою квартиру и ближайшим самолетом отправилась в Париж! — просто ответила Корал. — Видишь ли, я не совсем понимала, что делаю. Я была наркоманкой, Майя. Я не совсем еще вылечилась от этого, но постепенно, медленно выздоравливаю. Мне просто ужасно повезло, что никто не погиб и не пострадал.

— Ты знаешь, что газеты опубликовали некролог?

— Да, Уэйленд прислал все вырезки Колину! — сказала Корал и рассмеялась. — Некоторые из них совсем неплохие! — Глаза ее все еще ярко блестели, и она не отводила их под взглядом Майи.

— О… мама! — Майя шагнула к ней и крепко обняла. — Я так рада, что ты жива! Это самый большой подарок, который Колин мог мне сделать.

— Правда, дорогая? — Корал крепче прижалась к ней. Майя обнимала похудевшее, почти невесомое тело и не чувствовала, что это ее мать. Это было хрупкое, слабое незнакомое существо, которое ей хотелось защищать. Они разомкнули объятия, чтобы взглянуть друг на друга, на глазах у них блестели слезы.

— Я буду теперь заботиться о тебе, мама, — сказала Майя. — Я так благодарна судьбе! Я не смогла бы продолжать жить с тем чувством вины…

— Я тоже во многом виновата, дорогая, — ответила Корал. — У меня было достаточно времени, чтобы подумать о своей прежней жизни, и я поняла, насколько неправильно я жила. И тебе не придется брать на себя заботы обо мне, дорогая моя Майя, хотя я очень благодарна тебе. Колин великолепно справляется с этим. Мне лучше никогда больше не появляться в Нью-Йорке, не говоря уж о том, что, если против меня возбудят судебное дело за поджог, мне придется до конца жизни сидеть за решеткой. Видишь, я в буквальном смысле сожгла за собой мосты. У меня не осталось ни одной модели Баленсиаги, дорогая, хотя Колин знает одного местного антиквара, который продает и покупает подержанные модели высокой моды… — Все еще держа Майю за руку, она присела к столику и отпила вина. — Я прошу тебя, дай мне счастье простить тебя, Майя, — сказала она, коснувшись пальцами шрама на лице.

— Я не хотела причинить тебе боль, — прошептала Майя.

— Последняя весть о тебе, которая дошла до меня, была о том, что Филипп послал за тобой. Ты поехала к нему? У вас складываются отношения?

— Мне нужно очень многое рассказать тебе, — ответила Майя. — У Филиппа…

— Колин говорит, что для него простая забота обо мне как награда, — перебила ее Корал. — Он говорит, что я для него всегда была каким-то недосягаемым идолом. Видишь ли, мы одинаково сильно любим моду. Любили! Ты знаешь, у него здесь вся коллекция журналов мод. Сорок пять выпусков «Вог», «Дивайн», «Базар». Мы просматриваем их и предаемся воспоминаниям. Мы напишем вместе солидную историю моды — он будет рисовать, а я писать. Он постепенно возвращает мне здоровье. Скоро я совсем поправлюсь.

Корал взяла Майю под руку и медленно повела ее по траве к дому.

— Я всегда обожала Колина, но никогда не знала, какой это святой человек. Его, должно быть, послали мне небеса как ангела-хранителя. Он ни одного плохого слова не говорит ни о ком. Он просто слушает и принимает к сердцу услышанное. Конечно, он обожает меня, и теперь, когда я узнала его лучше, могу со всей искренностью сказать, что это чувство взаимно. Не знаю, станем ли мы супружеской парой в полном смысле этого слова, дорогая — ты знаешь, что я имею в виду — но с каждым днем он становится для меня все привлекательнее, просто потому, что он такой добрый, дорогой друг. И даже если мы останемся просто очень хорошими, очень близкими друзьями, это тоже ведь неплохо, как ты думаешь?

— Конечно… — Майя легко пожала ее руку. — Совсем неплохо.

— А теперь расскажи мне все, до последней мелкой детали, о себе! — сказала Корал. — Я хочу знать о реакции твоих коллег на награду, которую ты получила — у тебя теперь очень много заказов? А как с твоими дизайнерскими задумками? Какие у тебя планы в отношении своей компании? Ты все еще встречаешься с Дэвидом Уинтерсом, или он лишь сопровождал тебя на церемонию награждения в тот вечер? — Задавая каждый вопрос, она сжимала руку Майи.

Майя, смеясь, ответила ей пожатием своей руки.

— Подожди, мама, не забывай, что всю прошлую неделю я отвечала на вопросы полиции, занималась опознанием самых жутких остатков твоих личных вещей. На дизайн времени не оставалось…

— Колин вскоре собирается открыть пансион для гостей из Англии и США, — сказала Корал. — Мы будем готовить для них простую еду, создавать уютную обстановку, а если дела пойдут хорошо, может быть, откроем небольшой отель — очень изысканный и только для избранных — мы не будем принимать всех подряд. Вполне возможно, что у нас все получится. Он будет приглашать людей из мира моды, и в конце концов они все узнают, что я жива или воскресла… ты же знаешь, как люди, причастные к моде, любят посплетничать.

Майя тихо улыбалась, пока Корал продолжала оживленно говорить. Она никогда не будет по-настоящему слушать мои рассказы или интересоваться моими делами, думала Майя. Но теперь это не имело для нее никакого значения и не обижало ее. Пусть Корал останется в центре внимания и в этой новой жизни, в которой обожающий ее Колин выполняет все ее прихоти. По крайней мере в глазах одного человека она навсегда останется шикарной, элегантной женщиной, влиятельным редактором журнала моды Корал Стэнтон, которая способна заставить Седьмую авеню прибежать по ее первому зову.

Майя вошла с Корал в дом. Пронзительный крик Маккензи услышали все окрестности. А потом дом наполнился криками, воплями и звуками поцелуев, когда все начали обнимать друг друга. Раздался громкий хлопок открываемой бутылки шампанского. Колин наполнил бокалы, а затем, взяв угольный карандаш, сделал портреты всех троих, пока они по очереди звонили в Нью-Йорк, чтобы сообщить Дэвиду, Эду и Уэйленду, что все три Королевы моды живы и чувствуют себя превосходно.