Сталин действовал все так же двусмысленно: он направил сотрудникам посольства в Турции весьма неопределенные инструкции. Там понятия не имели о происходящем — ведь о высылке Троцкого ничего не сообщалось. Троцкого немедленно препроводили в посольство и оказали ему всяческие знаки внимания. Некоторые из сотрудников служили под началом Троцкого в гражданскую войну; тут даже офицеры ОГПУ относились к нему с уважением — спешили выполнить любую его просьбу и бегали по городу с поручениями. Обширный его архив был доставлен в полной сохранности.

Но долго так продолжаться не могло. Во второй половине февраля в «Нью-Йорк таймс», лондонской «Дейли экспресс» и некоторых других западных газетах появились статьи Троцкого, в которых он весьма агрессивно нападал на советское руководство и излагал свою версию фракционной борьбы, завершившейся его изгнанием. Теперь и советская печать могла обрушиться на него в открытую.

Ему предложили немедленно покинуть посольство, где сотрудники ОГПУ, видите ли, не могли поручиться за его дальнейшую безопасность! Сопровождаемые агентами, Троцкие начали поиск нового жилья. Через несколько дней они переехали на островок Принкипо в Мраморном море, в полутора часах езды от Стамбула.

Будучи уже год частным гражданином, он теперь обрел наконец полную свободу действий. Единственной его заботой было заработать на жизнь.

Но разве нельзя было вернуться к занятиям, которым он посвятил куда больше времени в своей жизни, чем относительно коротким вспышкам организационной активности — перевороту, гражданской войне, первым годам в правительстве?

Увы, это исключалось. Теперь он был невольным борцом за идею; более того, опыт государственной деятельности только укрепил в нем преданность этой идее. Он был прикован к мифу о себе самом.

Загнанный в эту героическую позу, вынужденный оставаться революционером-профессионалом, Троцкий оценивал свои перспективы с профессиональным же оптимизмом. Он верил, что революция, хотя и потерпевшая провал в России, еще развернется: неизбежность ее подъема в промышленно развитой Европе выступала как бы противовесом торжеству тирании Сталина. Он надеялся привлечь сторонников из числа западных коммунистов, еще не закосневших в конформизме, который к концу 20-х годов только начинал распространяться в Коминтерне. Среди левой и «прогрессивной» части политического спектра того времени Троцкий все еще был популярен. Его таланты, приумноженные славой полководца, поразили фантазию многих молодых европейцев; в том, что они стали коммунистами, было, несомненно, и его влияние. В буржуазном мире, в частности в небольших кружках интеллигенции, его имя тоже было окружено особым ореолом. Его универсализм, сила его логики, его уникальные дарования магнетически воздействовали на молодых интеллектуалов вроде французского писателя (и авантюриста) Андре Мальро или американского критика Эдмунда Вильсона. И, поскольку эти поклонники Троцкого были людьми пишущими, они способствовали его рекламе.

Принкипо — маленький островок; бурые скалы обрываются к темно-голубому морю. Дом, который купили Троцкие, был полуразрушенный и старый. Воодушевляемый Натальей, питавшей чисто эстетическое пристрастие к порядку, они принялись убирать, выскребать грязь и красить свои новые владения.

Им суждено было прожить здесь четыре с половиной года. К тоске по Европе прибавлялось раздражение: Троцкий чувствовал себя в изоляции.

О визе в Германию он впервые просил, еще находясь в России; но социал-демократическое правительство, находившееся тогда у власти в Германии, ему отказало.

То же самое произошло в Англии, хотя у него была там влиятельная поддержка в лице Бернарда Шоу, супругов Вебб, Ллойд-Джорджа, Герберта Сэмюэля, Герберта Уэллса, Кейнса и многих других. Любопытно, что отказала ему в визе правящая лейбористская, то есть опять социалистическая, партия, тогда как все, кто его поддерживал, относились к нелейбористскому кругу.

Несмотря на эти разочарования, он активно работал, и работа вскоре начала приносить свои плоды. Статьи его пользовались большой популярностью. Уже первые публикации, еще до переезда на Принкипо, принесли ему 10 тысяч долларов; позднее он получил еще 7 в виде аванса за американское издание «Моей жизни». «История русской революции» была опубликована в виде серии статей в «Сатердей ивнинг пост» и принесла в общей сложности 45 тысяч долларов, что в 1932 году составляло кругленькую сумму.

Нельзя, конечно, по этим цифрам судить о его финансовом положении: значительная часть доходов уходила на политическую деятельность, в частности на периодические издания: русскоязычный «Бюллетень оппозиции» и некоторые другие его затеи целиком «съели» деньги, заработанные им в Стамбуле.

Высылка обострила и семейную трагедию. Дети Нины (их отец был арестован) находились на воспитании у Александры. Жена и ребенок Седова остались в России. Жизнь всех четырех его детей и десятков соратников была разбита. Но это было только начало его испытаний.

Постепенно отдельные лица и мелкие группы во Франции, Италии, Германии, Испании, Голландии, даже в Китае, США и Мексике, привлеченные именем Троцкого, как символом, и разочаровавшиеся в примитивно-ортодоксальном марксизме, начали выражать свою солидарность с новым течением. Троцкий был в растерянности: как его окрестить? В конце концов он назвал свое движение большевистским ленинизмом; однако повсюду его сторонников называли просто троцкистами. Круг их был так узок, а сам Троцкий так среди них выделялся, что он, естественно, сразу же стал их пророком: в его авторитете было что-то от культа.

Создание новой организации, которая бы выражала это направление марксистской мысли, казалось, напрашивалось само собой. Изгнанному из правительства, из партии, из Третьего Интернационала, — что ему еще оставалось?

Но как не мог он вопреки всем бюрократическим извращениям не считать Советский Союз рабочим государством, точно так же он не мог нарушить свою верность Третьему Интернационалу. Неважно, что его оттуда изгнали, — сам он отказывался уйти.

Однако все его расчеты обнаруживали полную несостоятельность.

Уже к концу первого года изгнания фракционная победа, так легко одержанная Сталиным, привела к неслыханному восхвалению победителя. Поток славословий, хлынувший в декабре 1929 года по случаю пятидесятилетия Сталина, ознаменовал начало явления, которое необычайно быстро превратилось в один из самых причудливых культов в истории. Прославление Сталина далеко превзошло все, что говорилось о Марксе, Энгельсе и даже о Ленине. Самым скромным эпитетом к его имени считалось слово «гениальный»; с 1930 года этот эпитет стал настолько обязательным, что опустить его означало автоматически навлечь на себя подозрение в нелояльности. Правда, Сталин так и не был обожествлен и в этом отношении отстал от Христа, — но зато Будду и Магомета он оставил далеко позади!

Его культ, сложившийся в 30-е годы, означал конец всякого инакомыслия и стал прочным фундаментом советского общества. Для несогласных большевики создали такую изуверскую систему наказаний, по сравнению с которой царские тюрьмы могли показаться домами отдыха.

Поначалу Сталин присваивал высказанные Троцким идеи и предложения с некоторой осторожностью. Однако к концу 1929 года всякая маскировка была отброшена: лихорадочный энтузиазм сменил прежнюю умеренность. Контрольные цифры пятилетнего плана были пересмотрены в сторону максимального увеличения; частный сектор в сельском хозяйстве был окончательно приговорен к уничтожению. Лозунгом дня стала «немедленная и сплошная коллективизация».

На практике это сопровождалось невероятной жестокостью. Хорошо вооруженным отрядам чекистов безоружные крестьяне могли противопоставить лишь колья, вилы и косы. Начавшись с административных декретов, коллективизация быстро превратилась в войну с миллионами крестьян, в ходе которой за каких-нибудь несколько лет погибло свыше 10 миллионов человек, в том числе женщины и дети.

Сталин сам назвал эту цифру Черчиллю после второй мировой войны; и, хотя заговор молчания окружал всю эту операцию, пока она была в разгаре, достоверность этой цифры подтверждается всеми другими источниками.

Одновременно Сталин навязал городской части населения страны головокружительную индустриализацию, размах и темпы которой Троцкому и не снились. Его мрачные прогнозы, во что обойдется «первичное социалистическое накопление», бестактность которых некогда возбудила против Троцкого всю партию, теперь показались бы жалкими по сравнению с тем чудовищным маршем, который начал Сталин под рев бесчисленных фанфар.

Троцкий оказался в положении человека, которому — чтобы парировать нападки буржуазных критиков, — приходится превозносить до небес потенциальные возможности советской плановой системы, одновременно воюя с цифрами ее конкретных планов. В своей собственной «критике слева» ему приходилось избегать излишней резкости — поэтому он всячески подчеркивал мощный революционный энтузиазм масс, который, дескать, позволил Сталину вообще чего-либо достичь. Но реальные настроения рабочего класса в Европе были таковы, что эти революционные пророчества Троцкого обернулись векселем без покрытия.

Его одиночество в этой полемической борьбе на два фронта еще более усилилось с выходом на политическую арену гитлеризма, который окончательно раздавил европейское рабочее движение и ускорил начало второй мировой войны.

На выборах 14 сентября 1930 года Гитлер, которого после провала Мюнхенского путча многие списали со счетов как безвредного безумца, получил голоса шести с половиной миллионов немецких избирателей; его партия стала второй по величине в рейхстаге.

Советское руководство отнеслось к победе Гитлера с поразительным легкомыслием. Поскольку число голосов, поданных на тех же выборах за германскую коммунистическую партию, тоже увеличилось — с трех до четырех с половиной миллионов, — коммунисты предпочли объявить результаты выборов своей выдающейся победой и продолжать выработанный к тому времени Третьим Интернационалом курс на отказ от всякого сотрудничества с социал-демократией; социал-демократы, в свою очередь, упрямо отказывались принимать Гитлера всерьез.

Троцкий, который поначалу относился к Гитлеру, как и к любому иному проявлению иррационализма, с изрядной долей презрения, вскоре, однако, пришел к глубокому пониманию той опасности, которую представлял собой Гитлер как стратег, трибун и организатор. В отличие от жесткой сталинской диктатуры обстановка в Германии была весьма подвижной. Троцкий видел, как умело маневрирует Гитлер в этой обстановке, соревнуясь с различными соперниками в борьбе за влияние на массы. Заинтересованность и проницательность помогли Троцкому: задолго до других, тем более до советских аналитиков, он дал глубокий анализ немецкой политической ситуации.

Он, несомненно, сознавал, в чем состоит привлекательность Гитлера для широких масс. Его апокалиптические пророчества о новом обществе одинаково воспламеняли и молодежь, и старшее поколение, разочарованное гнетущим зрелищем парламентарной болтовни и всеобщей коррупции. Решающим фактором Троцкий считал тактику немецких коммунистов.

Троцкий твердил, что, не различая между буржуазной демократией и фашизмом, руководители рабочего класса совершают роковую ошибку; как «последовательный марксист», он тоже вынужден был заявить, что и то, и другое суть «формы власти капиталистов», но нельзя было отрицать, что различие между ними имеет решающее значение. Троцкий четко обрисовал картину уничтожения нацистами всех форм независимости рабочего класса — профсоюзов, партий, печати, всего. Именно поэтому, говорил он, рабочие обязаны бороться, защищая эти «островки пролетарской демократии» от наступления гитлеровцев.

Предостережения Троцкого были своевременны и убедительны.

Они никого не убедили.

И левые, и правые поносили его, как злобного маньяка. Коммунистическая печать в Германии и в СССР называла его паникером, авантюристом, пособником контрреволюции и тому подобное. Его пророчества — на сей раз оказавшиеся верными, — снискали ему одни лишь насмешки. Его призывы были обращены к глухим. Его собственная группа, крайне малочисленная, была беспомощной сектой. Огромные организации рабочего класса — социал-демократическая и коммунистическая партии с их 13-ю миллионами голосов, бесчисленными профсоюзами и газетами, подлинное «общество в обществе», попросту не реагировали на его предостережения.

Увы, последние обращения Троцкого, написанные через неделю после прихода Гитлера к власти, еще находились в типографии, когда Гитлер начал окончательную расправу с организациями немецкого рабочего класса.

Поражение крупнейшего рабочего движения в мире было настоящей катастрофой. Этот провал Коминтерна напомнил Троцкому неспособность Второго Интернационала остановить первую мировую войну — то, что привело к возникновению самого Коминтерна. Но было и различие в этих двух «предательствах», которое выставляло Коминтерн в еще худшем свете, чем Второй Интернационал. Поражение Коминтерна и немецкой компартии было явным следствием окостенения коммунистической верхушки в СССР и в Германии. Окостенение это было чем-то более страшным, чем измена марксизму, — оно внушало сомнения в справедливости самого марксизма. Идейное наследие немецкого рабочего класса испарилось буквально за одну ночь — с молчаливого согласия многочисленных, отлично подготовленных, хорошо вооруженных лидеров немецкой компартии и Коминтерна. Они не только не попытались бороться, но — что было с точки зрения Троцкого еще хуже, — даже не выразили возмущения.

Несомненно, Троцкий мог надеяться, что уж теперь к нему прислушаются. Его журналистские выступления могли повлиять хотя бы на образованную, независимо мыслящую элиту рабочего класса.

Увы, было наивным ожидать, что окостеневший Третий Интернационал признает свою ошибку. Система, которую вот уже несколько лет создавал Сталин, покоилась как раз на принципе его непогрешимости: почти божественные почести «гениальному Сталину» составляли фундамент ортодоксальной советской идеологии.

На первом же совещании Исполкома Коминтерна, состоявшемся после победы Гитлера, действия немецкой компартии были признаны достойными всяческой похвалы — словно победа Гитлера не имела ни малейшего значения; вопрос же о пересмотре политической линии не был даже упомянут. Более того, Исполком решительно запретил даже дискутировать по этому вопросу — и ни один из его членов не попытался возразить…

Троцкий был ошеломлен: хотя он давно уже считал Коминтерн живым трупом, он еще верил в жизнеспособность отдельных компартий. Теперь он вынужден был заявить: «Организация, которую не разбудил даже громовой удар фашизма, умерла и больше не воскреснет».

У него буквально опускались руки: все попытки оживить коммунистическое движение изнутри казались безнадежными. Приходилось думать о разрыве с Третьим Интернационалом.

Он оттягивал решение, как только мог. В июне 1933 года он почувствовал, что окончательно загнан в угол; он начал сколачивать новый — Четвертый — Интернационал.

Несмотря на все свои яростные нападки на сталинскую бюрократию, Троцкий по-прежнему считал ее «злокачественным наростом на теле рабочего класса, а не новым правящим классом». Главной причиной его раздражения был тот факт, что провалы только укрепляли культ Сталина, хотя бы потому, что его аппарат террора успешней всех удач маскировал эти чудовищные провалы. Поражение в Германии, где могущественную страну возглавил фанатичный враг Советского Союза, еще более укрепило положение Сталина — теперь в нем нуждались отчаянней, чем прежде. В результате победы Гитлера число сторонников Сталина, пусть и не всегда поклонников его культа, возросло. Либералы всегда были податливы к советской пропаганде, а со времени гитлеровского триумфа Советский Союз стал единственной надеждой многих тысяч доброжелателей, число которых только увеличилось, когда Сталин, в качестве запоздалого ответа гитлеризму, выдвинул идею Народного фронта (означавшую отказ от прежней тактики бойкота социал-демократии).

Троцкий пожинал то, что вынужден был сеять и сеял с искренним энтузиазмом с момента своего присоединения к большевикам. Признав Ленина, признав партию «единственным инструментом истории», он сам себя загнал в безвыходную ловушку. Теперь он оказался в положении, в котором ему суждено было оставаться до конца дней: его сметали в сторону могущественные силы, с которыми не шли в сравнение ни его личное влияние, ни его способности к анализу событий.

Советский режим развивался не так, как он предсказывал; организованное рабочее движение оставалось равнодушным к его идеям. И вдобавок культ «гениального» Сталина расцветал пышным цветом. Отчаяние толкнуло Троцкого на создание нового Интернационала. Но и теперь он не думал, что разрозненные группы его сторонников смогут сами стать этим Интернационалом. Он все еще не решался провозгласить совершенно независимую организацию — его сторонники были слишком немногочисленны и маловлиятельны. Короче, внутри старого движения Троцкий был изолирован, а вне его — не имел опоры.

Другим важным предметом его размышлений в этот период была Испания. В апреле 1931 года испанская монархия уступила место назревшей республиканской форме правления; это сопровождалось социальными волнениями (сходными, по мнению Троцкого, с русскими событиями 17-го года) и — уже под конец жизни Троцкого — установлением, диктатуры Франко. С точки зрения Коминтерна испанские события следовало считать противоположностью немецких — здесь происходил явный сдвиг влево. Тем не менее Коминтерн, одержимый тогда манией борьбы с социал-демократией, подошел к обеим ситуациям одинаково. Точно так же, как немецкие коммунисты не придали значения конфликту между нацистами и Веймарской республикой, коммунисты в Испании игнорировали столкновение между республикой и монархией. Поэтому не был даже поставлен вопрос об использовании компартией этого столкновения: партия не проявила ни малейших амбиций. Коминтерн считал Испанию слишком отсталой страной, чтобы можно было говорить о диктатуре пролетариата. Такие разговоры напоминали теорию перманентной революции Троцкого, которая теперь была объявлена величайшей ересью. Между тем Троцкий предсказывал, что разъединяющие испанское рабочее движение разногласия его руководителей могут привести к победе фашистов; он изо всех сил призывал к единству. Как и в Германии, его пророчества оправдались, — но это было его единственным горьким утешением.

Осенью 1932 года исполнилось три с половиной года этой безумно напряженной жизни в изгнании. До сих пор Троцкий ни разу не покидал Турцию, да и в Стамбуле побывал только раз или два — посетил Айя-Софию и навестил зубного врача.

С приближением годовщины Октября он попытался разжать капкан — отправиться в Копенгаген, чтобы выступить перед студенческой социал-демократической аудиторией. У него и раньше было несколько приглашений, но ему не выдавали визу; на этот раз, однако, датское социал-демократическое правительство расщедрилось. Троцкий надеялся, что сумеет воспользоваться этим, чтобы не возвращаться в Турцию.

Увы, это оказалось лишь короткой передышкой.

В середине ноября он выехал в Европу, выдавая себя за «господина Седова, без определенного подданства». Разумеется, о его поездке сразу же раструбили; вся европейская пресса строила догадки о намерениях «пленного льва»; «Правда» раздраженно назвала его «сбежавшим львом».

В Афинах ему не разрешили сойти на берег; Помпеи он посетил под охраной полиции; в Марселе его не спустили с корабля — пришлось нанять моторку, высадиться за пределами порта и проехать через Францию без остановки (впрочем, в Париже ему разрешили выйти — на один час!). Корреспонденты, которые пытались его перехватить, настигли его только в Дюнкерке, где он садился на корабль, идущий в Данию.

В Дании он был помехой для всех — особенно, конечно, для его социал-демократических хозяев. Ему было приказано высадиться вне Копенгагена и проехать в город как можно незаметней — «с черного хода», как выразилась ведущая датская газета «Политикэн». Коммунисты подняли яростный и глумливый вой; датские монархисты объявили его «убийцей царской семьи» (русская царица была отпрыском датской королевской фамилии); с другой стороны, советский посол в Дании выразил неудовольствие своего правительства.

Недельное пребывание в Копенгагене не ознаменовалось никакими особыми событиями. Троцкий дал несколько интервью и сделал радиопередачу для Соединенных Штатов. Было много разговоров в тесному кругу, который вскоре значительно расширился после приезда 25 сторонников из Германии, Франции и Италии. Это была фактически импровизированная международная конференция.

Эту неделю в Копенгагене Троцкий напоминал Лаокоона, опутанного бюрократическими змеями. Когда на восьмой день срок его визы истек, он попытался вывернуться; отчаянно надеясь на случай, который даст ему возможность остаться, увидеть Седова, помочь Зинаиде вывезти сына и т. д., он стал твердить, что не готов к отъезду. Датчане, однако, были настроены решительно: они вывезли его в порт на машине, чтобы он, не дай Бог, не остался на датской земле с просроченной визой. На сей раз в порту не было никого — ни провожающих, ни улюлюкающих.

Корабль покинул Данию 2 декабря; антверпенский порт, через который проходил маршрут, был заполнен полицейскими — Троцкого допросили на борту корабля; он удивился — ведь они были транзитными пассажирами; последовала ссора, ему угрожали арестом. На берег сойти не разрешили.

6 декабря они прибыли в Цюрих; здесь они получили крохотную передышку. Седов, наконец, добился визы; он встречал их на Северном вокзале, за цепью полицейских. Когда Троцкий услышал, что ему придется задержаться на 9 дней в Марселе, он обрадовался — целых 9 дней во Франции. Радость была преждевременной — по прибытии в Марсель он был немедленно препровожден на судно, отплывавшее той же ночью.

Уже на борту выяснилось, что судно не оборудовано для перевозки пассажиров; а плавание должно было занять целых две недели. Была глубокая ночь; тем не менее Троцкий и Наталья немедленно покинули корабль. Их попробовали вернуть силой (впрочем — без рукоприкладства), но тщетно. Всю ночь маленькая семья провела в порту; даже погода им не благоприятствовала.

Троцкий направил телеграммы во все концы — Эррио, Блюму, даже лидеру французских коммунистов Торезу. Не дождавшись ответа, он обратился в Рим с просьбой о транзитной визе; фашистское правительство немедленно ответило согласием. Под утро их вывезли из отеля, проштамповали их итальянские визы и торопливо посадили их в первый же поезд, идущий в Италию. Седов оставался; они пробыли вместе всего один день и попрощались, разделенные цепью полицейских.

Поезд пересек итальянскую границу; Троцкий и Наталья «сидели одни в темном купе и не могли сдержать слез».

Через несколько дней они уже снова были в своей клетке на Принкипо.

Теперь Троцкий чувствовал свою беспомощность еще острее, чем прежде. Все его «организационные попытки» в Европе оказались тщетными; главное его издание — крохотный ежемесячный бюллетень «Перманентная революция» — не пользовалось никаким влиянием. Хотя его статьи, брошюры и прочее были переведены на многие языки, и его популярность, как журналиста, непрерывно росла, все это не имело никакого политического значения. «Бюллетень оппозиции» пришлось перевести из Парижа в Берлин; Троцкий предложил организовать там «Международный секретариат»; туда, естественно, пришлось направить Седова.

Седов был самым деятельным помощником Троцкого. Способный, образованный и независимый в суждениях, он был полностью предан делу отца. Но и он ощущал тяжкое бремя отцовской славы; эту ситуацию вдобавок обостряли чисто эмоциональные конфликты. Эмоциональный элемент присутствовал и в решении послать его в Берлин. В Париже Седов сошелся с Джоан Молинье, женой одного из главных французских сторонников Троцкого, к которому тот относился с особой симпатией. Джоан бросила мужа и перешла жить к Седову; это создавало добавочное психологическое осложнение и без того безнадежно запутанной политической ситуации. Отъезд Седова с Джоан несколько разрядил атмосферу.

Троцкий никогда не уделял большого внимания своим детям; подобно тому, как «жизнь разъединила» его с Александрой, она разъединила его и с дочерьми. Прошло уже почти 30 лет с тех пор, как он оставил Александру с двумя маленькими детьми в далекой сибирской ссылке. Вплоть до 17-го года он видел дочерей всего несколько раз и то очень недолго. Они его обожали. Только болезнь помешала Зинаиде приехать к отцу в Алма-Ата. В начале 1931 г., после нескольких месяцев борьбы, советские власти разрешили ей присоединиться к отцу.

Теперь, на Принкипо, ее болезнь снова обострилась. Возбужденная долгожданной встречей с отцом, Зинаида тотчас с головой ушла в его политические дела. Вначале она казалась всего лишь чрезмерно нервной и напряженной. Наталья была к ней подчеркнуто добра: она быстро разглядела болезнь и пыталась показать Зинаиду психиатру.

Нервная неустойчивость Зинаиды, обостренная напряженной деятельностью, стала вскоре проявляться все более открыто; она находилась в крайнем возбуждении, непрерывно рассуждала о дочери, оставленной в Москве, о муже, сосланном в Сибирь, жаловалась на жару; к тому же она нуждалась в операции. У нее начались истерические припадки, в которых находили выход эмоции, накопленные, несомненно, за годы разлуки с отцом. Девочкой она пережила тяжелый шок, когда после побега отца обнаружила в постели его чучело. Она писала, что всю жизнь была привязана к отцу и страдала даже не столько от вынужденной разлуки, сколько от его неспособности выразить свои чувства.

Троцкий старался избежать сцен, все больше замыкаясь в себе и в работе. Это обостряло в Зинаиде ощущение ненужности; ее попытки доказать свою преданность участием в политических делах отца тоже оказались безрезультатными. Возник замкнутый круг: ее психическая неустойчивость не позволяла доверять ей политические дела, а отсутствие доверия она воспринимала, как очередное доказательство своей ненужности.

Жизнь Седова тоже разладилась. Ноша, которую он на себя взвалил, была ему не под силу. К тому же у него была своя трагедия: его жена и дочь остались в России; жена писала ему отчаянные письма, в которых жаловалась на свое ужасное положение и угрожала самоубийством. Он не был счастлив с Джоан. В сущности, его личная жизнь была невыносимой, и к этому добавлялась еще чудовищная работа, которую он вел для отца. Ему приходилось поддерживать связь с многочисленными троцкистскими группами во всем мире, выпускать «Бюллетень», следить за публикациями в Германии всего написанного отцом и быть его литературным агентом. Вдобавок он часами метался по Берлину в надежде встретить приезжих из России, у которых можно было бы получить информацию и с которыми можно было бы передать послание туда. Одновременно ему приходилось еще посещать лекции в институте, где он довольно увлеченно изучал физику и математику, к которым у него обнаружилось некоторое призвание. И сверх всего — огромная переписка с родителями.

Развязка жизненной драмы Зинаиды оказалась, как и можно было предвидеть, трагической. Она отравилась газом; дверь своей квартиры она забаррикадировала так надежно, что спасти ее не было никакой возможности; в сухой предсмертной записке упоминалось «приближение ужасной болезни».

Александра потеряла теперь и вторую дочь; горе ее было безмерно. В одном из последних писем к ней Зинаида винила в своей болезни разрыв матери с Троцким; Александра, видимо, в приступе горькой женской муки, напомнила Троцкому об этом; она писала: «Во всем виноват твой характер, твоя неспособность проявить свои чувства даже тогда, когда ты хочешь это сделать».

Троцкий был потрясен. Они с Натальей заперлись в своей комнате. Несколько дней он не появлялся на люди, когда он вышел, волосы его были почти совсем седые.