9 января 1937 года танкер бросил якорь в порту Тампико.

Троцкий и Наталья не хотели сходить на берег до встречи с кем-нибудь из друзей, и когда охрана хотела вывести их на берег силой, к судну подошел катер президента Мексики Карденаса, который приехал лично встретить гостя. Какое облегчение!

Вот как Наталья описывает эту встречу: «Журналисты, мексиканские официальные лица, товарищи — все встречали нас дружески, тепло и радостно… Поезд, предоставленный нам правительством Мексики, повез нас через поля, пальмовые рощи и заросли агавы в Мехико. Голубой дом в пригороде, утопающий в зелени дворик, просторные комнаты, коллекция искусства доколумбовой эпохи, картины, — мы оказались на новой планете в доме Диего Риверы».

Ривера был одним из организаторов мексиканской компартии, но в 1927 году вышел из нее (после устранения последователей Зиновьева и Троцкого). Другой мексиканский художник, Давид Сикейрос, остался с победителями.

Политическая обстановка в стране в то время была благоприятной. Мексиканская революция была в полном разгаре и Карденас мог себе позволить красивый жест: Троцкий, заявил он, нс беженец, а гость.

Всего через несколько дней после прибытия Троцкого в Мексику в Москве начался второй «показательный процесс». Еще одна группа старых большевиков (среди них Пятаков и Радек) оказались на скамье подсудимых. Троцкий и Наталья не отходили от радиоприемника, выслушивая потоки лжи и клеветы, перед которыми бледнели даже фантастические измышления Первой Шарады. По словам обвинения, подсудимые в сговоре с Гитлером и японским императором намеревались свергнуть советскую власть, в то время как Троцкий, опять в роли главного заговорщика, усиленно разрабатывал планы грандиозных диверсий во всех областях советской экономики, массовых отравлений рабочих и покушений на Сталина и членов Политбюро. Как и раньше, подсудимые сознались с невероятной горячностью. На этот раз были упомянуты оба сына Троцкого: Сергей — как исполнитель инструкций отца при подготовке массовых отравлений, Седов — как главный агент.

Троцкий решил во что бы то ни стало опровергнуть сделанные в суде голословные заявления; с этой целью он задумал организовать контрпроцесс, который намеревался провести весной 1937 года. Естественно, для этого был необходим юридический материал. Голубой дом Риверы стал похож на улей: вся маленькая группа — Троцкий, Наталья, секретари — усердно копались в грудах бумаг, чтобы подготовить подборки материалов для мировой прессы. Троцкий намеревался организовать комитеты по подготовке материалов для контрпроцессов во многих странах мира. Он не жалел сил на сбор свидетельских показаний обо всех своих перемещениях за долгие годы; имеющаяся информация часто нуждалась в подтверждении бесчисленных знакомых, друзей, ставших врагами, полицейских, домовладельцев и т. д.

Все близкие к Троцкому люди были доведены до изнеможения, но он требовал от них той же сверхчеловеческой работоспособности, какой обладал сам. Даже Седова, на которого легло все бремя европейской работы, он упрекал непрестанно, то и дело обвиняя его в «небрежности, граничащей с предательством».

Седов рассчитывал, что его нагрузка уменьшится после переезда отца из Норвегии в Мексику. Вместо этого оказалось, что порученное ему новое задание, в целесообразности которого он сомневался, требует еще больших усилий. По мнению Седова, книга Троцкого «Преступления Сталина» была бы гораздо лучшим опровержением клеветнических обвинений.

Седову к тому времени было тридцать лет, он работал до изнеможения: писал статьи, вел дела Троцкого с издательствами, управлял его финансами, издавал «Бюллетень». Бессонница его стала хронической, так как он жил страшно напряженно. Сам Троцкий, по словам Натальи, тоже «перевозбужденный, переутомленный, часто с высокой температурой, был поглощен списком измышлений, которых становилось так много, что опровергнуть их было невозможно».

Троцкий был вынужден вернуться назад — на тысячелетие! — к идее пролетарской солидарности. Он пытался добиться, чтобы враждебные ему Второй Интернационал и Интернационал Профсоюзов осудили показательные процессы. Хоть некоторые руководители Второго Интернационала, вроде его секретаря Фридриха Адлера, не нуждались в подсказках для осуждения этой «средневековой охоты на ведьм», большинство политических деятелей во главе с фактическим лидером Ком- и Профинтерна Леоном Блюмом в эпоху Народного фронта дорожили поддержкой Сталина. Когда Второй Интернационал по инициативе Адлера принял робкую резолюцию, осуждающую процессы, позиция Блюма стала двусмысленной, и он принял меры для предотвращения даже столь скромных действий в будущем.

Таким образом, Народный фронт заставил европейских социал-демократов обходить молчанием Большие Шарады. Многие политические деятели открыто одобряли действия Сталина, на стороне Троцкого оставалась лишь небольшая группка интеллектуалов. У Троцкого не было выбора, он был бы рад любой поддержке, но даже среди либеральной интеллигенции он был непопулярен. Зато Сталину легко удавалось привлекать даже правых либералов к «антифашистским» кампаниям и «борьбе за мир».

Это было время, когда власть Гитлера была в зените, а либеральная и левая мысль с обескураживающим рвением выступала в защиту Больших Шарад. Список деятелей культуры, воспевавших сталинизм — писателей, художников, ученых, — все расширялся и пополнялся новыми именами. Естественно, что советская интеллигенция, непосредственная жертва террора, не имела выбора в своих пристрастиях, но энтузиазм западных интеллектуалов по поводу сталинских фальшивок просто поразителен.

Троцкому не удалось привлечь к своим контрпроцессам даже Андре Жида и Герберта Уэллса, поначалу относившихся к его идее сочувственно. Тем не менее к весне 1937 года контрпроцесс был подготовлен. Комиссии по расследованию, подготовленные сторонниками Троцкого в Америке, Англии, Франции и Чехословакии, были сведены в объединенную комиссию, наиболее представительным членом которой был ее председатель, всемирно известный философ Джон Дьюи, в прошлом никогда не выражавший антисоветских настроений.

Дьюи, либерал старого толка, верил в демократию и был известен как абсолютно честный человек. В лихорадочной атмосфере эпохи, во всяком случае в либеральных и интеллектуальных кругах, согласие возглавить комиссию навлекло на Дьюи вихрь гнева сталинистов и их попутчиков. Он прекратил свою деятельность в «Нью рипаблик» после двадцатипятилетнего пребывания членом редакционной коллегии. Вокруг него сплетался клубок интриг, и все это лишь укрепило его желание выступить в защиту Троцкого, не как теоретика, но просто как человека, имеющего право на справедливый суд.

Отложив в сторону серьезную работу в области логики, Дьюи надолго погрузился в официальные отчеты о больших процессах, объемистые труды Троцкого и кипы документов.

В течение всего этого периода делались непрестанные попытки его запугать. Ему говорили, что поездка в Мексику необходима, потому что Троцкому не разрешали въезд в США, к тому же поездка для Троцкого физически опасна, так как Мексиканский союз рабочих находился под влиянием сталинистов.

Все это не оказывало никакого влияния; Дьюи был беспристрастен: будучи уверенным в том, что московские процессы не доказали вину Троцкого, он тем не менее еще не был уверен в его невиновности.

Контрпроцесс — по сути дела, неофициальное слушание — открылся 10 апреля. Дьюи председательствовал. С целью экономии средств, а также для предотвращения возможных беспорядков, слушание проводилось в кабинете Троцкого в Голубом доме Риверы и продолжалось неделю.

На последнем заседании комиссии измученный тяжелой работой Троцкий подвел итог двум состоявшимся к тому времени процессам. Он показал их несостоятельность следующим заявлением: либо он сам и практически все группировавшиеся вокруг Ленина члены Политбюро были ренегатами, либо Сталин и новое Политбюро — фальсификаторы. Речь Троцкого произвела сильное впечатление на собравшихся. После короткого выступления Дьюи («…все, что я могу сказать теперь, только снизит впечатление») и нескольких технических замечаний комиссия закончила работу.

Любопытно заметить, что, несмотря на огромный объем работы, осуществленной Троцким и его сотрудниками для подготовки контрпроцесса, конечный результат был основан просто на критериях здравого смысла, которые можно было бы применить и без контрпроцесса. Сила его заключалась не в серии технических алиби, не в технических деталях, а в политико-психологическом анализе проблем, поставленных московскими процессами и в опровержении обвинений посредством демонстрации их несостоятельности по сути.

Контрпроцесс прошел практически незамеченным. Английские и французские газеты опубликовали маленькие сообщения о нем, в США он не вызвал интереса даже в левых и либеральных кругах. Напряжение продолжало нарастать. Седов искренне жаловался только матери, в его письмах отцу можно увидеть лишь оскорбленное достоинство. Жизнь его, полная бесчисленных обязанностей, стала еще безрадостнее жизни Троцкого. К тому же ему стали очевидны собственные недостатки. Седов пишет в письме к матери: «Мне становится трудно писать — все время уходит на чтение, изучение материалов, на бесконечные технические хлопоты. Я превратился в эмиграции во вьючное животное. Я не могу и мечтать о литературной работе: у меня нет той легкости пера, которая может хоть частично заменить знания». В придачу ко всему, пишет Седов, «я вынужден буду скоро лечь в больницу на маленькую операцию».

Жизнь Троцкого в Мексике могла показаться стороннему наблюдателю весьма приятной: удобный дом, окруженный садом; долгий и уплотненный рабочий день с любовно продуманным распорядком.

Но гармония супружеских отношений Троцкого нарушилась. Наталья стала ревновать Троцкого к жене Риверы Фриде. Об этом эпизоде трудно писать. В среде русской интеллигенции о таких вещах молчат. Троцкий всегда нравился женщинам; и внешне, и своей мощной, хоть и несколько театральной мужественностью, и блестящим умом. В письмах Натальи упоминается некая Ф.; между двумя женщинами начались трения, так же между Троцким и Риверой. Наталье было 55, Фрида была гораздо моложе. Наталья и Троцкий были женаты 35 лет. Этот неожиданный удар причинил Наталье немало страданий. В разгар этих событий Троцкий уехал в горы на охоту. Ежедневно он писал Наталье письма: он вспоминает, как 70-летний Толстой, который был настоящим сексуальным атлетом, писал об охватившей его страсти к жене в день его возвращения из долгой поездки. Сравнивая себя в этом отношении с Толстым, Троцкий пишет Наталье, что оказался в таком же расположении духа в свои 58. Он вспоминает любовное увлечение Натальи двадцатилетней давности и просит ее не упрекать его, потому что он не сделал ничего, чтобы вызвать ее ревность.

Если верить Троцкому, то он вовсе не выходил с женой Риверы за рамки обычного флирта.

Еврейский вопрос не выдвигался в Больших Шарадах на первый план. Только в послевоенные годы к троцкизму, как сатанинской заговорщической силе, был прибавлен сионизм — в процессах, проходивших в странах-сателлитах России.

Троцкий и в Больших Шарадах заметил следы антисемитизма как в отдельных деталях, так и в психологической подготовке процессов. На первом процессе его обвинили в засылке в СССР четырех террористов с явно еврейскими фамилиями. Характерно, что этих людей обвиняли в сотрудничестве с гестапо. В связи со вторым процессом, в январе 1937 года, Троцкий подробно изложил свое понимание еврейского вопроса. В интервью американской еврейской газете «Форвертс» он признал, что его мечтам об исчезновении евреев (ассимиляции) вряд ли суждено осуществиться: евреям понадобится в конце концов собственная земля. Он, конечно, не верил, что еврейское государство в Палестине сможет разрешить эту проблему. Впрочем, он считал, что она вообще не может быть решена в капиталистическом мире.

В либеральных кругах Запада еще спорили о двух первых Больших Шарадах, когда в мае 1937 советское правительство опубликовало заявление, в котором говорилось, что ряд выдающихся военачальников во главе с маршалом Тухачевским арестованы по обвинению в государственной измене. Все арестованные были признаны виновными в заговоре с Гитлером и Троцким с целью ведения подрывной деятельности в СССР и за исключением одного, покончившего собой, расстреляны. Как выяснилось позднее, вслед за генералами последовали тысячи офицеров Красной армии. Расстрелы и чистки в РККА продолжались до начала Великой Отечественной войны, причем, по всей видимости, офицеров расстреливали без суда и следствия.

Чистка офицерского корпуса была лишь частью Большой Чистки, затронувшей партийный аппарат, карательные органы, правительственные учреждения и широкие слои населения. От 5 до 10 процентов населения страны было уничтожено за два года от первого процесса летом 1936 до конца ежовщины в 1938 году.

Троцкий не понимал масштабов этого явления. Для него чистка все еще означала простое исключение из партии, а не тюрьмы, лагеря и расстрелы. Репрессии, как выяснилось гораздо позднее, коснулись не только оппортунистов, но и верных сталинцев, даже членов Политбюро. Жертвами террора стали иностранные коммунисты, искавшие убежища в СССР и даже заграничная агентура НКВД.

Особенно прочной базой советская агентура располагала в Испании. Играя на разногласиях в среде республиканцев, агенты НКВД развернули широкую кампанию убийств, похищений. шантажа и преследований «еретиков».

О Большой Чистке было известно так мало, что показания Игнаца Райса, перешедшего на Запад агента советской разведки, произвели сенсацию. Он рассказал одному из сторонников Троцкого в Голландии, что Сталин, покончив с троцкизмом в СССР, принялся за его искоренение за рубежом. Он описывал физические и духовные пытки, шантаж, клевету, рассказывал о том, как Сталин буквально стирал с лица земли поколение старых большевиков. Он рассказал также, что многие молодые коммунисты умирали с криком «Да здравствует Троцкий». Через семь недель после ухода из НКВД Райс был найден мертвым на дороге около Лозанны. Полиции вскоре стало известно, что убийцы принадлежат к организации, патронируемой советским посольством в Париже. За Седовым также велась слежка. Седов догадывался, что кто-то из его ближайшего окружения работает на советскую разведку. Было очевидно, что таким агентом мог быть только Зборовский. Удивительно, что, несмотря на растущую подозрительность Троцкого и Седова, они до своей смерти так и не раскусили Зборовского. В. Кривицкий и А. Бармин — к тому времени единственные советские дипломаты, попросившие убежища на Западе, — также ничего не знали о деятельности Зборовского.

Зборовский продолжал курировать переписку Троцкого и по мере сил сеять раздор в стане его сторонников. Одно время сам Седов находился под подозрением.

Полиция предоставила Седову охрану: жизнь его в Париже становилась все более опасной. Естественно было бы и ему перебраться в Мексику. Но Троцкий считал, что советская агентура в Мексике не менее опасна, чем в Париже, тем более, что напряжение и в Париже, и в Мексике продолжало нарастать. Седов был в ужасном состоянии, его мучила бессонница, усугубляемая приступами аппендицита. В начале февраля он прислал в Койоакан гранки «Бюллетеня» с отчетом комиссии Дьюи. Это было его последнее письмо родителям. 8 февраля у него был очередной приступ аппендицита, причем очень сильный. Нужно было договариваться об операции, но делать это осторожно, чтобы обмануть советскую агентуру. Седов подробно обсудил эту проблему со своим «самым лучшим и надежным товарищем» — Зборовским. Было решено, что Седов ляжет в больницу под именем мсье Мартена, французского инженера. Такой ход был крайне неосторожным, хотя бы потому, что в предложенной Зборовским клинике работали русские эмигранты. И Троцкий, и сам Седов прекрасно понимали, что именно среди этих людей советская разведка вела наиболее успешную вербовку агентов. Тем не менее Седов позволил Зборовскому отвезти себя в клинику, где безотлагательно была сделана операция. В течение первых четырех дней после операции Седов, казалось, поправлялся. Его посещали в больнице жена и Зборовский. На пятый день Седова стали мучить острые боли, ночью его нашли бродящим по коридорам в бреду, причем он говорил по-русски. На следующий день его жену спросили, не была ли это попытка самоубийства; она, плача, сказала: «Нет, но я подозреваю, что Седова пытались отравить». Через несколько дней Седов умер. Официально его смерть была объявлена результатом «осложнений» после операции и, разумеется, сердечной недостаточностью. Ему было 32 года. Полицейское расследование показало, что обстоятельства смерти Седова были более чем подозрительными: работники клиники в один голос заявили, что считали Седова французом, хотя многочисленные свидетели утверждали, что слышали, как он разговаривает по-русски. Доктора отрицали возможность отравления, но первый вопрос, который они задали наутро после памятной ночи, был о самоубийстве.

Троцкий жил в это время в доме одного из друзей Риверы (он переехал из Голубого дома после того, как возле дома видели подозрительных людей). О смерти Седова ему сообщил Ривера. Сначала Троцкий вышел из себя и хотел выгнать Риверу из дома; когда он несколько успокоился, они вдвоем поехали в Койоакан сообщить Наталье. Целую неделю Троцкий и Наталья провели взаперти в доме. Через месяц Троцкий писал Жанне: «Наталья еще не может ответить тебе… Она читает и перечитывает твои письма и плачет».

Троцкий чувствовал себя ответственным за смерть сына — ведь Седов оставался в Париже в основном по настоянию отца.

О Сергее не было никаких известий. Троцкий и Наталья считали, что он убит. Только позднее стало известно, что Сергея долгие месяцы «обрабатывали» на Лубянке, пытаясь заставить его осудить отца. Когда он отказался, его отправили в лагерь. Было объявлено, что он умер, хотя в 1939 году Троцкому рассказали, что в 1937-м его сына еще видели живым.

Из младших родственников Троцкого в живых остался только сын Зинаиды Сева, которому к тому времени было 12 лет. Севу опекали Седов и Жанна. После смерти Седова Троцкий пригласил Жанну и Севу к себе в Мексику. Это предложение странным образом привело к раздору в среде французских сторонников Троцкого, так как Жанна и Седов принадлежали к разным политическим группировкам. Жанна отказалась приехать к Троцким и не отпускала к ним внука. Троцкий был вынужден требовать передачи ему внука по суду. Жанна, находившаяся в состоянии крайнего нервного истощения, готова была удерживать ребенка любыми средствами. Она заявила, что у Троцкого нет никаких прав на Севу, так как оба его брака были незаконными. Троцкий был вынужден формально опровергать эти измышления. Он повторил тем не менее свое предложение принять Жанну в Мексике вместе с Севой. Он даже предложил отослать мальчика обратно во Францию после того, как они с Натальей с ним повидаются. Так как суд дважды выносил решение в пользу Троцкого, Жанна просто похитила ребенка, и только осенью 1939 года Севу наконец привезли в Мексику.

В начале марта 1938 года начался третий показательный процесс. В числе обвиняемых на этот раз были Бухарин, Рыков и Раковский, что потрясло Троцкого. Генрих Ягода, организатор первого процесса, тоже оказался на скамье подсудимых. Третий процесс оказался настолько фантастичнее даже первых двух, что выглядел просто фарсом. Как и на первых двух процессах, приводили в недоумение истерические саморазоблачения обвиняемых. Троцкий снова организовал огромный заговор, на этот раз — вместе с Бухариным, который, по сути дела, всегда был его политическим противником. Седов был одним из главных заговорщиков, причем на этот раз он находился в сговоре не только с Гитлером и японским императором, но и с английской военной разведкой и — для полноты картины — с польской дефензивой. Троцкого обвиняли не только в убийстве Кирова и попытках покушения на жизнь Сталина и других партийных лидеров, не только в подготовке обычного набора диверсий — крушений поездов, взрывов на шахтах и массовых отравлений, но и в убийстве Горького и даже Свердлова (в 1919 году!).

На этот раз заговор уходил корнями в глубокое прошлое: Троцкого обвинили в том, что еще в начале двадцатых годов он поддерживал контакты с германской армией, а впоследствии руководил действиями Ягоды, который в течение десяти лет занимался методическим истреблением сторонников Троцкого.

Троцкий был поражен масштабами ненависти Сталина. По широте охвата и по пренебрежению фактами этот процесс намного превзошел все предыдущие. На третьем показательном процессе прямо или косвенно обвинялись сотни, если не тысячи, людей, которых Сталин решил включить в свой фантастический сценарий.

Троцкий сравнивал Большие Шарады с делом Дрейфуса, процессом Бейлиса и обвинениями в сотрудничестве с немецкой разведкой, выдвинутыми правительством Керенского против Ленина. Все эти параллели явно не выдерживают критики. Дело Дрейфуса было, по существу, просто ошибкой правосудия. Процесс Бейлиса был отражением патологического антисемитизма, использованного для очевидных политических нужд. Большевики действительно получали субсидии от немецкого правительства, а если бы и не получали, то предположения о возможности такого сотрудничества были бы вполне правомерными. Большие Шарады, в отличие от всех вышеперечисленных случаев, в сочетании с культом Сталина представляли собой форму религиозного жертвоприношения.

Последняя фаза троцкизма, как мирового движения, по крайней мере, при жизни Троцкого, оформилась в Соединенных Штатах. В январе 1938 года в США была основана Социалистическая рабочая партия, которой суждено было стать «самой мощной секцией» Четвертого Интернационала. СРП издавала «Нью интернейшнл» и «Милитант» и, как ни странно, пользовалась определенным влиянием в некоторых профсоюзах. К тому же новое движение привлекло ряд литераторов, подобно тому как это происходило во Франции за несколько лет до того. Американская интеллигенция радикализовалась: экономический кризис, рост гитлеризма, гражданская война в Испании — все это вызвало повышенный интерес к политике, особенно в Нью-Йорке. Часть либералов примкнула к коммунизму, но большинство разочаровалось в советской власти, превратившейся к концу тридцатых годов в «респектабельное» государство; к тому же многих левых отпугивали зловещая загадочность Больших Шарад и жестокость сталинщины. Так возник культ Троцкого. Снова Троцкий столкнулся с ситуацией, ставшей в эмиграции классической: он вызывал восхищение людей, не имеющих ничего общего с рабочим классом. Он рассуждал о тактике, а потом и о принципах с благожелательными интеллигентами, которые, впрочем, мало чем могли помочь революции. Общение Троцкого с «литературными» троцкистами не нравилось лидерам СРП, которые были оскорблены вниманием вождя к «безродным» интеллигентам, пришедшим к тому же к своему пониманию троцкизма от столь же литературного увлечения сталинизмом. «Медовый месяц» Троцкого и американских интеллектуалов продолжался недолго. Былых почитателей Троцкого отпугивала его односторонность и то, что ему не удалось совместить развитие советского режима со своим понятием революции. Троцкий подвергся также нападению с тыла — сами основы марксизма стали предметом серьезного обсуждения. Все это только подчеркивало ненадежность американских сторонников. Зимой 1937/38 годов некоторые из критиков (в прошлом — сторонников) Троцкого — Макс Истмэн, Борис Суварин и Виктор Серж — выдвинули теорию, согласно которой большевизм стал вырождаться после кронштадтского восстания. Путч 1917 года не подвергся критике: неприятности, оказывается, начались с матросского бунта в 1921 году. Полемика о кронштадтских событиях, естественно, обернулась нападками на Троцкого: ведь он был тогда в Политбюро и санкционировал расправу с матросами. К тому же ни с кем, кроме него, поспорить на эту тему было невозможно. Полемика велась на фоне потрясения, вызванного Большими Шарадами. Она раздражала Троцкого еще и потому, что Кронштадт был лишь каплей в море зверств и кровопролитий гражданской войны и первых пятилеток. Для Троцкого это был удар в спину: он напрягает все силы для борьбы с Большими Шарадами, а его «почитатели» вытаскивают из архива уже запылившийся вопрос о его поведении возле рычагов власти. В чем значение акта насилия, совершенного в двадцатых годах, для людей тридцатых? Почему критики осуждают его за расстрелы заложников во время гражданской войны, когда он обвиняет Сталина в расстрелах жен и детей членов оппозиции?

Полемика о кронштадтских событиях неизбежно затронула и другие акты насилия. Естественным образом такая полемика вылилась в дебаты об абстрактной морали, о целях и средствах их достижения и, на более конкретном уровне, о расхождении между первоначальными целями большевиков и средствами, которыми они пользовались для удержания власти. Троцкий был вынужден вернуться к своему лозунгу 1924 года: «Моя партия, права она или неправа». Он стремился доказать, что большевистская диктатура, имеющая, по его мнению, право на существование, имеет такое же право на самозащиту. В пространной статье «Их и наши нравы» он подвел итог своим мыслям на эту тему. Статья была перепечатана на многих языках мира. Троцкий признал частично обоснованными выдвигаемые против большевиков обвинения в иезуитстве — благородные цели, по его мнению, действительно оправдывают ведущие к ним средства. Но возникал следующий, более специальный вопрос: имеет ли большевистская диктатура право на существование вообще. Правильно ли положение марксизма о том, что перемены в истории происходят вследствие классовой борьбы и приводит ли классовая борьба к желаемым результатам. Согласно марксистской доктрине, революционная классовая борьба оправдывается, поскольку она ведет к торжеству социализма; но, с другой стороны, она ведет к социализму просто потому, что так работает история. Получаем аксиому. Вышеприведенное утверждение позволило Джону Дьюи указать на общность религиозной основы ортодоксального марксизма и традиционного идеализма.

Но даже вне связи с вопросами абстрактной морали изложенная Троцким трактовка большевистской теории и практики в целом, особенно после коренных преобразований, произошедших в тридцатых годах, не удовлетворила многих. Действительно, трудно объяснить двадцатые и тридцатые годы Советского Союза, если считать, что первая, Октябрьская, фаза революции была осуществлена именно пролетариатом, что именно классовая борьба привела к установлению диктатуры пролетариата, что Россия продолжала переживать революционный подъем. Из разъяснений Троцкого оставалось абсолютно непонятным, как могла развиться сталинщина. Массы, терроризируемые партийным аппаратом, оставались, в общем и целом, вялыми и пассивными. Где же революция? И причем тут марксизм? Троцкий, несгибаемый марксист, не был в состоянии дать объяснения. «Классический» марксизм не был способен объяснить сталинщину: ни гигантский рост бюрократии, не жестокость ударных планов первых пятилеток, ни религиозный культ вождя. Сталин в зародыше подавил крестьянское сопротивление и тем укрепил диктатуру самозванцев; он уничтожил класс мелких землевладельцев, чем воспрепятствовал демократической эрозии диктатуры через возрождение капитализма, и одновременно начал проводить индустриализацию, необходимую для стабилизации режима. По мнению Троцкого, отмена мелкого землевладения и индустриализация экономики были прогрессивными факторами, поэтому жестокость первых пятилеток он считал простым искажением, а советскую бюрократию — признаком вырождения государства рабочих. Оставалось ответить на вопрос: от имени какого класса действовала сталинская диктатура?

Если революция и произошла вообще, то не в октябре семнадцатого года, а в период первых пятилеток. Октябрьский путч просто привел к власти группку людей с определенными взглядами. Если бы большевики выбрали другой путь, то, весьма вероятно, им было бы легче в дальнейшем. Если бы они, скажем, объединились со своими коллегами-социалистами или поддержали бы идею Учредительного Собрания, то в России вряд ли произошли бы страшные катаклизмы гражданской войны и последующих лет «диктатуры пролетариата». Ударная индустриализация привела к образованию новой промышленной структуры, гораздо более совершенной по сравнению с царской Россией, но на гораздо более узкой сельскохозяйственной основе. Городское население — удвоившееся за первое десятилетие «сумасшедшей скачки», — вынуждено было довольствоваться меньшим количеством пищи, что привело к фундаментальному нарушению экономического равновесия. Это была пародия на перманентную революцию Троцкого!

Отказавшись признать путч и первые пятилетки делом рук небольшой группы людей, а не результатом волеизъявления масс, Троцкий был вынужден атаковать практику ударных планов только косвенно, указывая на ошибки и просчеты. Он недооценил масштабы террора и культа «гениального» Сталина. Позиция Троцкого была слишком сложной, тонкой и непонятной его сторонникам, первоначально привлеченным к движению его резкой критикой Сталина. Советский режим не мог назвать истинный смысл ударной индустриализации, сводящейся к тому, что согласно марксистским догмам бесклассовое общество могло быть построено только на основе высокоразвитой экономики, а ни о чем подобном в России двадцатых годов нельзя было и говорить. Никакая пропаганда, никакая ложь не могли затушевать это несоответствие — тут нужен был террор.

Все это было выше понимания Троцкого, равно как и Большие Шарады. Эти чудовищные шедевры Сталина изобразили троцкизм высшей стадией той самой ереси, на основании которой сам Троцкий был в свое время изгнан из партии. Троцкизмом стали именовать любую ересь, это понятие стало антонимом понятия «советское». Если в середине двадцатых годов Троцкого обвиняли лишь в уклонизме, а Сталина превозносили, как единственного правомочного интерпретатора ленинизма, то произошедшая с быстротой молнии иконизация Сталина сопровождалась столь же стремительной сатанизацией его противников. К 1931 году уже нужно было говорить, что Троцкий всегда был контрреволюционером. Если поначалу сталинцам было просто выгодно искажать общеизвестные факты и фальсифицировать документы, то к середине тридцатых годов это стало элементом новой религии: когда Сталин стал богом, Троцкий стал сатаной.

Попытки Троцкого противостоять эффекту Больших Шарад с помощью логики и здравого смысла были заранее обречены на провал: ведь троцкизм из простого эпитета на марксистском жаргоне превратился в культовый элемент советской религии. Троцкий был поражен возникновением этого культа в начале двадцатых годов. Он возражал против религиозного поклонения Ленину, против постройки мавзолея, например. Но то, что он считал невежественными подделками сталинистов, было в действительности систематической, хоть и инстинктивной, подготовкой к созданию именно того культа, что достиг гигантских масштабов в тридцатых годах и по сей день продолжает формировать советский универсум. Скованный рамками теории, Троцкий недооценил сначала весь бюрократический аппарат, затем последствия его деятельности в СССР и за его пределами, железные культовые ограничения, которые со временем предоставили в распоряжение властей готовую схему для уничтожения миллионов людей как еретиков — причем стандарты ереси определял, конечно, НКВД. Так, не сумев объяснить сначала появление новой бюрократии, а затем — культа «гениального» Сталина, Троцкий не был готов к тому, чтобы понять смысл Больших Шарад, чисток и террора. О масштабах террора стало известно только после смерти Троцкого, но это лишь по-своему подтверждает несостоятельность его анализа.

Оценка Троцким Сталина, расплывчатая в двадцатых годах, стала просто ошибочной в тридцатых. Троцкий описывал возвышение Сталина следующей метафорой: «В какой-то момент его фигура во всем величии своей власти внезапно отделилась от кремлевской стены — и весь мир впервые увидел в Сталине законченного диктатора». Красиво сказано, но, к сожалению, малосодержательно. Сталин ведь не создал советского государства; он просто решал задачи, поставленные перед ним (как сказал бы Троцкий) историей, сначала в качестве партийного администратора, затем — лидера партии, диктатора и наконец — полубога. Задачи эти были плодами взаимодействия различных групповых интересов на фоне определенной исторической ситуации. И хотя характер Сталина сыграл свою роль в принятии жестоких решений, все-таки полубог подчинялся в своей деятельности влиянию внешних факторов. В своей биографии Сталина, оставшейся неоконченной, Троцкий приходи! к психологическому противоречию, потому что не может разобраться в этической проблеме существования сталинщины. С одной стороны, он любил говорить, что Сталин ничего собой не представляет. Его фраза о том, что Сталин — самая выдающаяся посредственность в партии, стала крылатой. Троцкий всегда говорил о Сталине пренебрежительно, как о никуда не годном мыслителе, трусе и интригане. С другой стороны, Троцкому предстояло объяснить, как такой посредственности удавалось управлять огромным аппаратом, создать целое «частное правительство», отладить до предела работу в учреждении, специальностью которого были массовые убийства, преобразовать бюрократическую структуру огромного государства, создать культ поклонения себе, короче: создать новое общество. Необходимо было либо описать его качества, либо провести анализ общественного строя, в котором такая посредственность смогла пробраться на вершину власти. Троцкий вообще не смог последовательно осмыслить роль личности в истории, и это сказывалось и на его трактовке взаимодействия между личностью и социальным процессом.

Мог ли Троцкий считать, что Сталин оказался на вершине общественной лестницы случайно, что он не приложил руки к формированию аппарата этой власти, что он был так же пассивен, как и сам Троцкий? Может быть, под влиянием кошмаров показательных процессов и кровавой бани, слухи о которой начали проникать на Запад, восприятие рационалистом Троцким фигуры Сталина исказилось? Троцкий, естественно, не мог обвинять одного лишь Сталина в отклонениях и вырождении большевистской идеи — слишком велики были масштабы этих отклонений для того, чтобы объявить их результатами деятельности такой «посредственности».

В «Сталине» Троцкий подробно останавливается на предположении о том, что Сталин отравил Ленина. Он демонстрирует, что у Сталина были и средства, и возможность, и мотив для убийства. Не хватает только улик. Это описание является частью общего замысла показать Сталина гротескной и зловещей фигурой на всем протяжении его политической деятельности — показать его мстительность, ограниченность, коварство и жестокость. Но Троцкий все-таки не подозревал, как далеко Сталин способен зайти в действительности. Поэтому, описывая гипотезу об отравлении Сталиным Ленина, он так увлекается вопросом исторической ответственности, что очередной раз отходит от материалистического толкования истории, чтобы приписать Сталину исключительно важную роль в событиях той поры. Он пишет: «Я не знаю, послал ли Сталин Ленину яд, который тот просил, намекая на то, что врачи потеряли надежду на его выздоровление, или прибег к более прямым мерам. Но я твердо убежден, что Сталин не мог сидеть сложа руки, когда его собственная судьба висела на волоске, и все могло быть решено слабым, очень слабым движением руки». Чем-то это утверждение напоминает сделанное в «Истории» признание о том, что без Ленина путч не мог бы произойти. Теперь Троцкий говорит практически о том, что, если бы Сталин не сделал этого «слабого движения», вся история Советского Союза пошла бы другим путем — без гибели десяти миллионов крестьян во время насильственной коллективизации, без чисток, процессов, лагерей и новой религии. В то же время из этой позиции прямо следует вывод о том, что судьбы Ленина и Сталина зависели от «слабого движения». В этом можно усмотреть нарциссову жалость Троцкого к себе: ведь это «слабое движение», практически случайность, привела его к собственному падению! Повышенный интерес Троцкого к этому темному инциденту представляется неоправданным хотя бы потому, что Сталин дошел до гораздо более грандиозных убийств.

Троцкий так и не смог понять, каким образом государство рабочих могло породить чудовище, подобное Сталину. Именно в этом коренной недостаток его выводов. Отношения между Сталиным и партией Троцкий характеризует поучительным образом — с помощью следующей параллели: «Из двенадцати апостолов Христа только Иуда оказался предателем. Но если бы он пришел к власти, он объявил бы предателями всех остальных апостолов».

Последняя законченная книга Троцкого, «Обманутая революция», представляет собой по сути отчаянную попытку найти в сталинской России хоть что-нибудь от «чистого марксизма». Темой этой полемической книги была конфронтация идеалов «классического марксизма» и сталинщины, отправным пунктом — советское заявление о том, что в России уже построен — под руководством Сталина — социализм. Вся беда была в том, что ни Маркс, ни Энгельс, ни кто-либо другой не сказал, каким должен быть социализм; известно было только, что он должен быть вызван к жизни космическими силами. Действительно, понятие «социализм» было настолько туманным, что Ленин мог убежденно говорить о победе социализма сразу же после путча (Троцкий, кстати, с ним в этом соглашался). Теперь, через много лет, Троцкий занялся схоластическим доказательством того, что определение не соответствует определяемому понятию: сталинщина — это не социализм! Сам Сталин не определял социализм — он держался за власть. Его культ был всеобъемлющим по историческим, теологическим и практическим причинам. Поэтому раскрытие Троцким контраста между идеальным марксизмом и фактами советской жизни было чисто абстрактным: он не объяснял, как возникло это раздвоение. Хоть анализ Троцкого показался убедительным части левых интеллектуалов и некоторым разрозненным группам его последователей, «Обманутая революция» не помогла ему удержать привязанность своих американских сторонников. Большинство салонных левых, чье отвращение к сталинщине побудило их на короткое время сблизиться с Троцким, отошли от него, продолжая свое бегство от марксизма. Троцкий же, несмотря на широту интересов в последний период жизни, никогда не порывал с традиционным марксизмом. Он так никогда и не вышел за рамки учения, которое Маркс и Энгельс разработали, когда сами были еще очень молодыми людьми.

Это можно безошибочно определить по написанному Троцким в 1939 году очерку, в котором он придерживался наиболее примитивного варианта марксизма — утверждая, что процесс «революционного созревания» нельзя остановить и, даже если буржуазные лидеры будут изучать Маркса, они все равно не смогут обойти «железные законы», действующие с «астрономической» точностью. Любая попытка реформировать капитализм представлялась ему «реакционным и безнадежным шаманством».

По работам Троцкого конца тридцатых годов нельзя понять, направлена ли его мысль к горизонтам вечности или это всего лишь прогнозы на завтра. Иногда кажется, что он обращается к грядущим поколениям: «Все великие движения начинались с раскола — протестантство откололось от католицизма, марксизм — от левого гегельянства, Третий Интернационал — от Второго». С другой стороны, программа, составленная им летом 1938 года для Учредительного конгресса Четвертого Интернационала, написана, как тактическое руководство для уже существующего движения. В граммофонной записи, сделанной Троцким для нью-йоркского митинга по случаю Учредительного конгресса, он сказал: «Наша партия является сегодня самым мощным рычагом истории» и закончил свою речь так: «В течение ближайшего десятилетия программа Четвертого Интернационала станет программой миллионов, и эти революционные миллионы пойдут на штурм неба и земли». Весной 1937 года он говорил, что всего через несколько лет Четвертый Интернационал станет огромной мировой силой.

Истинная трагедия Троцкого заключалась не в его личных мучениях, а в обнаружившейся несостоятельности его интеллектуальных построений, более того, в той ограниченности, которая помешала ему это понять. «Классический марксизм» был осуществлен на практике кошмарной действительностью большевизма, из чего следует, что в «чистой» своей форме он не мог помочь Троцкому ни влиять на событиями в конечном счете понять их. «Завоевания Октября» оказались сокрушительным ударом по обедненному марксизмом мышлению Троцкого.

Учредительный конгресс Четвертого Интернационала открылся 3 сентября 1938 года. Троцкий потратил на его подготовку все лето. Он написал и проект программы, и ряд резолюций.

Конгресс вылился просто во встречу 28 последователей Троцкого, представителей организаций в одиннадцати странах. Они собрались в доме Альфреда Росмера невдалеке от Парижа. Совсем недавно погибли Седов и два секретаря Троцкого, Рудольф Клемент и Эрвин Вольф, убитые в 1936 году в Испании агентами НКВД. В этой атмосфере убийств и шпионажа целесообразно было ограничиться лишь одним полноценным заседанием. Конференция продолжалась с утра до вечера без перерыва. Никто из посторонних не был допущен. «Русская секция» Четвертого Интернационала была «достойно представлена» — Зборовским. Среди немногих посторонних лиц, присутствовавших на заседании, была переводчица Сильвия Агелоф, молодая женщина из Нью-Йорка. Она появилась в Париже незадолго до конгресса и познакомилась там с человеком по имени Жак Морнар, который ожидал ее за дверями комнаты, где проходило заседание.

Председательствовал на конгрессе Макс Шахтман; были прослушаны доклады Троцкого и приняты подготовленные им резолюции.

«Доклад об успехах», сделанный Пьером Невилем, ясно показал всю пустоту предприятия. За громким набором названий — Исполнительный комитет, Международное бюро, Секретариат — практически ничего не стояло. Преследования агентов НКВД усугубили неспособность Движения расти. Количество членов в «национальных» группах было смехотворно малым.

По основным пунктам повестки дня разногласий не было; большинством 19 голосов против трех делегаты утвердили декларацию об основании Четвертого Интернационала. Во время выборов Исполнительного комитета Зборовский пожаловался, что не оставлено места для «русской секции»; Троцкий был незамедлительно введен в состав Исполнительного комитета Четвертого Интернационала в качестве одновременно «секретного» и «почетного» члена, но, так как он был, естественно, ограничен в передвижениях, было решено, что «русскую секцию» будет и впредь представлять Зборовский.

Может быть, преждевременно еще рассуждать о перспективах Четвертого Интернационала. Троцкий, естественно, сравнивал свое предприятие с историей большевизма — маленькая группа, не обладающая никаким влиянием, изменяет историю.

В этом надежда всех мелких движений. Но незначительность сама по себе не является, конечно, гарантией будущего величия. И в случае Троцкого трудно избежать впечатления, что история вряд ли предоставит его детищу случай повторить победу Ленина. Если целью является смена режима, свергнувшего демократических наследников царизма, то здесь трудно найти роль для марксизма Троцкого.

Он никогда не заявлял о чем-нибудь большем, чем простая верность Марксу и Энгельсу, поэтому любая деятельность, связанная с его именем, может быть лишь формой «чистого марксизма» — отличного от марксизма в понимании лидеров любого из существующих марксистских режимов. Имя Троцкого пережило его практически лишь как символ. За исключением разрозненных групп, почитающих хотя бы часть его сочинений и называющих себя троцкистами, что безусловно смутило бы самого Троцкого, для всех сегодняшних левых Троцкий окружен ореолом опального ментора. Лишенный официальных регалий «классического марксиста» он стал одним из немногих народных героев, стоящих за чистоту революционных идей. Его неспособность удержать власть — доказательство его чистоты — уже сама по себе превратила его имя в лозунг.

С потерей сторонников в среде американских интеллектуалов Троцкий начал испытывать денежные затруднения. Среди людей, с которыми он в это время разорвал отношения был и Ривера, агитировавший во время мексиканских выборов 1938 года против Карденаса, который приютил Троцкого в Мексике. Ривера — единственный из всего окружения Троцкого — стал сталинистом. Троцкий покинул Голубой дом после двух лет жизни в нем, и это усугубило финансовые затруднения. К тому же Троцкий гораздо меньше и медленнее, чем раньше, писал. Он так и не пошел дальше первой части «Жизни Ленина»; работа над «Сталиным» подвигалась крайне медленно. Американские издательства были сначала щедрыми: «Даблдэй» выдал Троцкому авансы 5000 долларов за «Ленина» и 2000 долларов за «Обманутую революцию» (книга эта даже не окупила аванса), но к 1938 году издательство «Харпер» уже отказывалось выплатить какой бы то ни было аванс за «Сталина».

Троцкий не хотел писать эту книгу: он предпочел бы любую другую тему, в особенности давно задуманную совместную биографию Маркса и Энгельса. Он предпочел бы писать о любви, о дружбе, о человеческих отношениях. К тому же о жизни Сталина, особенно в ранний период, да и в эпоху Октября, было известно очень мало.

Статьи Троцкого тоже плохо покупались журналами, несмотря на то, что эпоха изобиловала кризисами: усиление Японии, Мюнхен, вооружение России. Троцкому снова пришлось одалживать деньги. Он вел переговоры с университетом о продаже своего архива, но, хотя названная им цена была совсем невысокой, переговоры целый год велись безрезультатно. Несколько его статей были приняты журналом «Лайф» — эссе о личности Сталина, статья о смерти Ленина. Статьи вызывали противоречивую реакцию. Первая из них (октябрьский номер 1938 года) вызвала раздражение попутчиков-либералов, которые бомбардировали редакцию направленными против Троцкого письмами. Троцкий расценил эти письма, как клеветнические, и заявил, что они составлены советскими агентами в Нью-Йорке. Вторая статья так и не была опубликована в «Лайфе»; редакторы требовали «неопровержимых фактов» о зловещей роли Сталина в смерти Ленина. Троцкий подумывал о том, чтобы подать на журнал в суд, но журнал в конце концов заплатил за эту статью. Позднее она вышла в свет в «Либерти».

Зимой 1939 года Троцкий снял в аренду большой полуразрушенный дом в предместье Койоакана; дом был окружен большим садом, в котором разросшиеся лиственные деревья перемежались с кактусами и агавами. По утрам в саду стоял громкий щебет сотен птиц, гнездившихся на старых деревьях. Дом стоял на берегу красивого ручья, который, впрочем, пересыхал в жаркое время.

Троцкий и Наталья отремонтировали дом без затей. Он был обнесен стеной, посетители должны были проходить через массивные железные ворота, которые сторож открывал, предварительно посмотрев в глазок. Полиция выстроила небольшой кирпичный домик в тридцати шагах от входа. Двери и окна были зарешечены, стены были обложены мешками с песком, была установлена сигнализация. Пять полицейских патрулировали вокруг дома круглые сутки, а за железными воротами Троцкого защищали его секретари — их было от восьми до десяти, почти все — американцы. Как и в Голубом доме, молодые троцкисты сначала выполняли функции сторожей у ворот, где впоследствии была возведена наблюдательная вышка; потом они переходили в дом, где выполняли секретарские обязанности, работали по хозяйству и, конечно, принимали участие в ежевечерних дискуссиях. Большая комната около входа в дом была отведена под библиотеку и секретариат: в ней было тесно от стеллажей с книгами, картотек, рабочих столов, пишущих машинок. Из библиотеки можно было пройти в столовую, в которой стоял большой стол светлого дерева, стулья, орнаментированные в испано-индейском стиле, и буфеты. Следующая комната — кабинет Троцкого — была квадратная, с высоким потолком. В ней было много света и воздуха. В кабинете стоял деревянный стол, на полке — сочинения Ленина в красно-синем переплете. Вся обстановка была предельно проста — только самое необходимое. Уклад жизни Троцкого не изменился. Он по-прежнему начинал свой рабочий день рано. Он сохранил свою гордую и величественную осанку, энергичную походку, живость реакций. Хотя его пышные волосы поседели, он не производил впечатления старика.

Троцкий всегда был физически крепок. Странно, что бытует мнение, будто он был тщедушным книжным червем. Он любил целенаправленную деятельность и поэтому не просто прогуливался среди окрестных холмов, а организовывал экспедиции по сбору редких кактусов. Молодые секретари выбивались из сил, стремясь поспеть за ним, когда он, нагруженный коллекцией «штыковых» кактусов, поднимался по крутым склонам. Часто его можно было видеть бродящим среди огромных валунов под палящими лучами солнца, чаще всего в синей крестьянской рубахе, какие носят во Франции. Постепенно пеших походов становилось все меньше и меньше: увеличивалась опасность террористических действий со стороны сталинистов. Троцкому оставался лишь сад вокруг дома, где он выращивал кактусы и разводил кроликов. Эти кролики стали главной заботой Троцкого в часы досуга. Он занимался животными по строго научной системе. Даже когда он бывал нездоров, он продолжал кормить кроликов в строго установленные для этого часы.

В Койоакане из близких ему людей осталась только Наталья. Когда не было гостей, в присутствии которых в доме «поддерживалась марка», Троцкий и Наталья выглядели просто одинокими стариками. Им даже не с кем было говорить по-русски.

В Койоакан часто приезжали посетители, в последнее время — все больше американцы. Кроме членов американской организации Троцкого посещали ученые, журналисты, даже конгрессмены.

Прием гостей стал главным развлечением Троцкого. Кстати, незнакомым людям было удивительно легко проникнуть в его дом. В крепости постоянно велись дискуссии по широкому кругу вопросов.

В октябре 1939 года в странную крепость в Койоакане приехали Росмеры, единственные оставшиеся в живых друзья его молодости. Росмеры привезли с собой внука Троцкого Севу. Жизнь мальчика в течение семи лет со дня его отъезда из Принкипо была бурной и мучительной. Он потерял отца, мать его покончила с собой, его дядя и приемный отец Седов таинственно исчез — и Сева вдруг стал объектом ожесточенной семейной склоки. Сначала он был похищен и спрятан Жанной, а теперь его привезли в дом-крепость, где жил человек из легенды, осаждаемый толпами визитеров. Мальчик скитался по разным странам, говорил на разных языках, но русский практически забыл.

В феврале 1940 года Троцкий написал завещание. Это были всего полторы страницы рукописного текста, открывавшиеся словами о том, что вся жизнь его была жизнью преданного революционера и марксиста, и что ее не в силах опорочить злостная и грубая клевета Сталина и его приспешников. Затем Троцкий упоминает Наталью: «Судьба, в придачу к счастью быть борцом за дело социализма, дала мне счастье быть ее мужем. В течение почти сорока лет нашей совместной жизни она была настоящим источником любви, великодушия и нежности». Завещание заканчивается прочувственными словами: «Наташа подошла к окну и открыла его шире, чтобы больше воздуха проникало в мою комнату. Я вижу ярко-зеленую полоску травы под стеной, ясное голубое небо над ней, солнечный свет повсюду. Жизнь прекрасна. Пусть грядущие поколения очистят ее от зла, рабства и насилия и насладятся ею сполна».

Через несколько дней — 3 марта — Троцкий, казалось, готовился к концу: «Природа моей болезни (гипертония) такова, что — насколько я понимаю — конец должен наступить внезапно, скорее всего (это тоже моя личная гипотеза) в результате кровоизлияния в мозг. Это лучшая смерть, которой я могу ожидать. Возможно, я ошибаюсь: у меня нет желания читать специальную литературу по этому вопросу, а врачи, естественно, не скажут правды. Если склероз примет затяжной характер, и мне будет грозить долгая инвалидность (в настоящее время я, напротив, ощущаю прилив сил и энергии — по причине повышенного давления крови — но это не продлится долго), то я оставляю за собой право самому определить час своей смерти. Это «самоубийство» (если такой термин можно применить в данном контексте) ни в коем случае не будет вызвано отчаянием или безнадежностью. Мы с Наташей много раз говорили о том, что человек может оказаться в таком физическом состоянии, что ему лучше будет оборвать свою жизнь, которая уже превратилась, по сути дела, в медленное умирание… Но каковы бы ни были обстоятельства моей смерти, я умру с твердой верой в конечное торжество коммунизма. Эта вера в человека и его будущее даже сейчас придает мне столько сил к сопротивлению, сколько не может дать никакая религия».

Все это кажется странным: ведь Троцкий продолжал активно работать, состояние его здоровья, хоть и не было блестящим, но было стабильным уже в течение долгого времени. В чем же причина столь мрачного настроения? Зачем фиксировать это настроение на бумаге? Может быть, бесконечно пасмурная международная обстановка в сочетании с постепенной утечкой жизненных сил дала толчок к таким пророчествам. Троцкий не мог, разумеется, знать, что зловещее кольцо уже смыкалось вокруг него. К тому же, необходимость подозревать в каждом событии руку Москвы притупила его чувство реальности. Тем временем подготовка к диверсии шла уже полным ходом.

После победы Франко в Испании часть советской агентуры, специализировавшейся на устранении неугодных Сталину лиц, перебазировалась в Мексику. Им здесь покровительствовали толпы сталинистов. В начале 1940 года кампания травли Троцкого усиливалась. 1 мая 20000 коммунистов вышли на демонстрацию в Мехико с требованием его высылки. В этот период осатанелой пропаганды в доме Троцкого стал появляться некий Джексон, с которым один из секретарей Троцкого познакомился в Париже перед заседанием Учредительного конгресса Четвертого Интернационала.

О Джексоне было известно, что он преуспевающий буржуа, разбитной малый с пристрастием к спорту. Он, вроде бы, сотрудничал в одной из нефтяных компаний и появился в Мексике в одно время с Росмерами осенью 1939 года. Некоторое время он не появлялся в койоаканской крепости. Его знакомство с Сильвией Агелоф было, как выяснилось позднее, далеко не случайным: оно было подготовлено агентами НКВД. И Сильвия, и ее сестра были троцкистками; сестра Сильвии время от времени работала секретарем и курьером Троцкого. Сама Сильвия будто бы сошла со страниц бесчисленных детективных романов: одинокая, некрасивая, типичный «синий чулок». У нее были способности к языкам, и она знала русский.

Джексон (в Париже он назывался Морнаром) позднее оказался Рамоном Меркадером, испанцем из Каталонии, мать которого, по рождений) кубинка, была воинствующей сталинисткой. Жила она во Франции, и у нее были контакты с чекистами. Красивый, вежливый, всегда изысканно одетый Меркадер окружил Сильвию вниманием. Швыряя деньги направо и налево, он прокатил ее через всю Францию: она объясняла это его буржуазностью. Задним числом разработанная советскими агентами «легенда» Меркадера не кажется столь уж безупречной. Даже в то время Сильвия видела противоречивость его поведения. К тому же его безразличие к политике должно было насторожить даже троцкистку, пренебрежительно относящуюся к капиталистам. Именно это пренебрежение и заставило Сильвию клюнуть на его легенду.

Сильвия уехала домой в феврале 1939 года. В сентябре Меркадер приехал к ней в Нью-Йорк. Здесь его легенда тоже дала трещину; его снабдили, возможно, по причине технических трудностей в советской разведке, фальшивым канадским паспортом, в котором фамилия Джексон была написана не совсем правильно. Он объяснил Сильвии, что этот фальшивый паспорт он достал, чтобы избежать призыва в бельгийскую армию. В Нью-Йорке его поведение тоже было подозрительным. Он говорил Сильвии, что никогда не был в этом городе, но при этом было заметно, что он хорошо его знал, причем он даже давал Сильвии это почувствовать. Она время от времени требовала от него разъяснений; и, несмотря на массу случаев неосторожного поведения, ему всегда удавалось успокоить ее. Заметим, что с политической точки зрения Меркадер никогда не казался Сильвии подозрительным. Она продолжала считать его фривольным бонвиваном. Все ее попытки «перевоспитать» его регулярно разбивались о его апатию. Меркадер говорил, что он работает в экспортно-импортной фирме, поэтому ничего не было странного в том, что «по делам службы» ему понадобилось съездить в Мексику. Ничего странного не было и в том, что он пригласил Сильвию с собой. На деле он приехал в Мехико в начале октября, а Сильвия присоединилась к нему через несколько месяцев. Естественно, она посетила Троцкого в его крепости. Ничего удивительного нет в том, что она стала выполнять там секретарскую работу. По утрам Меркадер привозил ее к воротам виллы в своем роскошном автомобиле, а после работы забирал ее оттуда. Это не вызвало подозрений. Меркадер завязал приятельские отношения со сторожами, вовсе не делая при этом попыток проникнуть в крепость. Естественно, что он часто видел Росмеров, когда те входили или выходили из ворот. В качестве «мужа Сильвии» он достаточно подружился с ними, чтобы приглашать их на автомобильные прогулки по окрестностям Мехико. Сильвии стало казаться, что у него появился некоторый интерес к революционной деятельности. Это, конечно, было ей очень приятно. Он все еще выдавал себя за бизнесмена, говорил, что работает в качестве торгового агента. Позднее выяснилось, что он состоял в контакте с советской агентурой и со своей матерью, приехавшей в это время в Мексику. Сильвию он, разумеется, с матерью не познакомил. Меркадер продолжал делать оплошности, даже счастливая Сильвия стала это замечать. Однажды, без всякой необходимости он рассказал Сильвии, где находится его контора; когда она не нашла в указанном месте никакой конторы, он назвал другой адрес. Память Сильвии наконец начала работать: она припомнила аналогичный случай в Париже. Она обратилась за советом к Маргарите Росмер, которая успокоила Сильвию, выяснив, что новый адрес был подлинный — в том смысле, что существовал дом с таким номером. Росмеры считали, что единственная странность Мерка-дера — его непричастность к политике. Никто ни разу не был в «конторе» Меркадера. Позднее выяснилось, что это была явочная квартира мексиканских коммунистов. А ведь так легко было все это проверить! У Сильвии были свои соображения. Ее смущало то, что она привела человека с фальшивым паспортом в «крепость» Троцкого; может быть, она боялась, что Троцкому будет неприятно общение с представителем «разлагающегося класса». В марте она уехала в Нью-Йорк. Меркадер обещал ей не появляться на вилле Троцкого в ее отсутствие.

Все это было задолго до того, как он познакомился с Троцким. Меркадер терпеливо ждал момента, когда его появление на вилле покажется естественным. Когда Росмер заболел, то именно Меркадер возил его на своей машине в больницу в Мехико и обратно, выполнял всевозможные связанные с этим поручения. Ни у кого не возникло подозрений относительно того, как это энергичный бизнесмен находит время для подобных вещей. Меркадер к этому времени завязал приятельские отношения с большинством людей из окружения Троцкого. Но с самим Троцким он познакомился лишь через три месяца. Вряд ли его заданием в этот период было убийство; скорее он выполнял обязанности лазутчика.

Тем временем советская агентура готовила вооруженное нападение на виллу. Этим нападением должен был руководить Давид Сикейрос, известный коммунист, занимавший высокое положение в одной из мексиканских угледобывающих компаний. За год до того он вернулся из Испании, где был командиром ряда соединений республиканской армии. Он считал убийство Троцкого почетным заданием. Сикейрос разработал план атаки; для приведения его в действие он собрал ветеранов войны в Испании и группу шахтеров. Роль артиллерийской подготовки сыграла бурная кампания в сталинской прессе; жители виллы в Койоакане ожидали подобного развития событий. По колючей проволоке, окружавшей дом, был пропущен ток. На вышке и в доме были установлены пулеметы. На самой вилле и за ее стенами постоянно дежурил отряд из десяти полицейских. Секретари Троцкого, в большинстве своем выпускники американских колледжей, постоянно находились в состоянии готовности номер один. Конечно, американцы не могли оставаться в Мексике неопределенно долго, а найти им замену среди горстки приверженцев Троцкого было весьма не легко.

В ночь вооруженного рейда дежурство на воротах нес американский студент Шелдон Харт. Он жил в Койоакане уже шесть недель; красивый добродушный парень, всеобщий любимец, он был несколько простоват. Вскоре после приезда он передал ключ от ворот виллы строительному рабочему. Троцкий увидел это и сделал Харту выговор. Позднее вспоминали, что Харта часто видели в обществе Меркадера, с которым американец быстро сдружился.

Ни Троцкий, ни Наталья, от которой можно было ожидать большей проницательности в области человеческих отношений, нисколько не были озадачены увлечением светского бонвивана Меркадера некрасивой старой девой Сильвией; не менее странно было, что Маркадер находил удовольствие в обществе сентиментального тупицы Харта. Троцкий и Наталья понизили уровень бдительности; возможно, мужество стало изменять им.

Около четырех утра 23 мая 1940 года Троцкий закончил свой рабочий день и лег спать, приняв снотворное. Он был разбужен пулеметной стрельбой, которая ему со сна показалась фейерверком, обычным развлечением мексиканцев во время праздников. Но через секунду все стало ясно: «пули летали совсем близко, прямо в комнате, рядом с моей головой. Запах пороха становился все отчетливее… Нас атаковали».

Когда Троцкий проснулся, Наталья была уже на ногах и защищала его от пуль своим телом. Они спрятались на полу, между стеной и кроватью. Там они лежали в темноте, тихо, как мыши. Позднее подсчитали, что в самой кровати и вокруг нее было около ста пулевых отверстий, в стенах и дверях — около семидесяти. Наталья порывалась встать, но Троцкий удерживал ее внизу. Вдруг послышался крик Севы: «Дедушка!» Люди Сикейроса ворвались в его комнату. Наталья писала потом: «От этого крика Севы кровь остановилась в наших жилах». «Они похитили его» — прошептал Троцкий. В комнате Севы взорвалась зажигательная бомба и осветила силуэт человека в каске и мундире с блестящими пуговицами. Человек этот замешкался в коридоре, затем выпустил еще одну очередь по кроватям в спальне Троцкого и исчез. Комната Севы была объята пламенем. Во дворе продолжалась перестрелка. Наталья увидела кровавые следы, уходящие во внутренний дворик. Сева исчез.

Наталья подумала: «Где я могу его спрятать?.. Я теряю силы от напряжения и чувства безнадежности… В любой момент они могут вернуться и убить его… Тишина ночи была для нас могильной тишиной… Но вдруг из сада послышался голос внука. Он звучал энергично, как музыкальный пассаж стаккато, весело, храбро: «Альфред! Мар-га-ри-та!» Это вернуло нас к жизни». Выяснилось, что Сева тоже спрятался под кроватью; он решил, что Троцкого и Наталью убили, и, с раной в пальце ноги, пошел искать Росмеров.

Рейд, несмотря на тщательность подготовки и большое число людей в распоряжении Сикейроса, окончился провалом.

Как только окончилась стрельба, все выбежали во двор. Все были в целости и сохранности. Сторожа были крайне растеряны. Никто даже не посмотрел, что с полицейскими. Троцкий поспешил в сторожку за воротами виллы; часовые были обезоружены и связаны.

Все произошло очень просто: около двадцати человек в полицейской и военной форме, как снег на голову, свалились на часовых и беззвучно разоружили их. Затем отряд, во главе которого был человек в форме армейского майора, подошел к вилле. Харт немедленно открыл ворота; пришельцы просочились во двор, угрозами заставили сдаться ничего не подозревавших караульных, установили пулеметы и стали стрелять по спальне Троцкого и комнате Севы.

Длилась операция всего двадцать минут; кажется просто невероятным, как Троцкие остались в живых. Отряд ретировался, бросив несколько зажигательных бомб в дом и сад. Часть налетчиков уехала на автомобилях Троцкого, в которых всегда были ключи — на случай экстренного отъезда.

Харт не оказал никакого сопротивления и исчез вместе с отрядом. Троцкий, которому было присуще тонкое чувство юмора, заметил: «Чтобы обмануть советских агентов НКВД, достаточно залезть под кровать». Но через минуту на первый план выступили мысли об упущениях, позволивших агентам Сталина осуществить этот рейд. Во-первых, было очевидно, что пришельцы были хорошо знакомы с планом виллы. Непонятной оставалась и роль Шелдона Харта: мог ли даже круглый дурак впустить таких людей? Должно быть, кто-то из них был ему знаком. Но почему же его увезли? Все происшествие выглядело загадочным. Начальник мексиканской секретной полиции полковник Салазар в своем отчете о ночном рейде пишет, что он был ошарашен: «Троцкий улыбался; острый и глубоко проникающий взгляд его ясных глаз, спрятанных за очками в черепаховой оправе, весь его вид говорил о мефистофельской силе сарказма в этом человеке. Он был среднего роста, крепко сложен. У него был большой рот с тонкими губами, из которых нижняя слегка выдавалась вперед. Его волосы, усы и острая бородка были седые, почти белые. Прическа его казалась несколько неаккуратной. Его все еще молодые, твердые, энергичные черты привлекали к себе внимание… Тонкое лицо Натальи выражало большую нежность. Печаль и скитания, а не годы преждевременно состарили ее. Какой контраст! Он — энергичный и властный, она — мягкая, нежная, почти покорная». Салазар был поражен бесплодностью всего предприятия — это было настоящее фиаско! Неизбежно закрадывалось подозрение, что сам Троцкий организовал это нападение в каких-то собственных целях. Салазар спросил, подозревает ли Троцкий кого-либо в осуществлении налета. «Без сомнения!» — ответил он весьма решительно. — «Пойдемте»… Он положил руку мне на плечо и медленно повел меня вглубь сада, к клеткам кроликов… Он остановился, огляделся по сторонам, чтобы убедиться, что мы одни, приставил руку ко рту, как делают, передавая что-нибудь по секрету, и тихо, с большой убежденностью в голосе сказал: «Нападение было организовано Иосифом Сталиным».

Салазар решил, что его надувают: спокойствие Троцкого и Натальи показалось ему до смешного неестественным. «Чудесное спасение» стало казаться еще более сомнительным, когда над кроватью Троцкого обнаружили более 70 пулевых отверстий. Саркастические замечания Троцкого также показались Салазару подозрительными, хоть и не вызвали у него раздражения. Кроме того, он сомневался в том, что сталинисты могли пойти на такой рейд: ведь они поддерживали президента Карденаса.

Ни Салазар, ни Троцкий не могли даже предположить, что рейд был осуществлен с помощью агента разведки Меркадера. Причастность к делу Харта была очевидна, но Троцкий яростно, хоть и безосновательно, убеждал всех в его невиновности и, по-видимому, оставался при этом убеждении до конца. 25 июня, через месяц после налета, тело Харта было выкопано из земли на территории одной из ферм невдалеке от Мехико. Дом на этой ферме арендовался двумя художниками-сталинистами. К изумлению Салазара, Троцкий заплакал, увидев труп Харта.

Атмосфера на вилле стала гнетущей. У Троцкого появилась дежурная шутка — каждое утро он говорил Наталье: «Вот видишь, этой ночью нас не убили; а ты все еще недовольна!» Он продолжал активно работать, энергично помогал полицейскому расследованию. Ему предложили уйти в подполье, изменить имя и внешность и спрятаться где-нибудь в Соединенных Штатах. Троцкий отказался даже слушать об этом; единственной его уступкой было согласие на укрепление фортификаций на вилле. Стена была наращена, были установлены дополнительные вышки, стальные ставни и двери. Троцкий находил все эти изменения отвратительными. Он согласился на них только в виде одолжения своим друзьям и помощникам. Он отказался носить пуленепробиваемый жилет и отдал его часовому. Он не позволял обыскивать посетителей виллы, и был очень недоволен присутствием телохранителей при его разговорах с гостями. Все новые меры предосторожности были, конечно, классическим примером размахивания кулаками после драки. Советская разведка, безусловно, не пошла бы на новый рейд. И действительно, сталинская агентура применила новый метод — метод троянского коня. Возможно, он был уже давно утвержден в качестве запасного.

Роль троянского коня сыграл Джексон, торговый агент. Меркадер впервые встретился с Троцким через несколько дней после налета. Неизменно готовый к услугам, он предложил отвезти Росмеров в Вера-Крус, откуда они должны были уплыть назад во Францию после почти восьмимесячного пребывания в гостях у Троцких. Меркадер приехал рано утром. Его попросили подождать Росмеров во дворе. Троцкий, как всегда в это время, кормил кроликов; Меркадер подошел к нему и поздоровался. Он не стал надоедать хозяину, прошел в дом, подарил Севе игрушечный планер и был приглашен к чаю. За столом сидели впятером — Троцкие, Росмеры и Джексон. Потом Меркадер отвез Росмеров в порт. Он не появлялся в Койоакане около двух недель, затем приехал снова — попрощаться. Он уезжал в Нью-Йорк. Он оставил свой автомобиль телохранителям Троцкого. Меркадер вернулся в Мексику в июле, но в течение нескольких недель не показывался на вилле. 29 июля Троцкий пригласил его и Сильвию на чашку чаю. Это была единственная более или менее продолжительная встреча Меркадера с Троцким. Судя по записям в книге посетителей, которые аккуратно велись телохранителями Троцкого, после майского налета Меркадер появлялся на вилле 10 раз, но с Троцким он виделся всего два-три раза. Его «легенда» продолжала хромать; актерские способности часто подводили его, но ни у кого он так и не вызвал подозрений. В общении с Сильвией он старался казаться политически пассивным, но, разговаривая с телохранителями Троцкого, он сыпал именами видных троцкистов из разных стран, желая, видимо, подчеркнуть свою близость к движению. Он говорил о своем желании пожертвовать деньги в партийную кассу. В свое время он уже снабжал деньгами различные французские периодические издания «большевистско-ленинского» толка.

Очень правдоподобным кажется предположение, что Меркадер воспользовался бедностью Троцкого и его организации. Приманкой в приготовленной для Троцкого ловушке были деньги. Упомянутые Меркадером суммы были точно рассчитанной величины: 3000 долларов, подаренные им Сильвии, были и не слишком большой суммой, и не слишком маленькой. Рассказы Меркадера о том, что у его «босса» 60 миллионов долларов капитала, тоже были своего рода приманкой: сам я, мол, пока не так богат, но зато в будущем…

В немногочисленных разговорах с Натальей и Троцким Меркадер, застенчиво переминаясь с ноги на ногу, изображал чужака, который вот-вот станет «своим человеком». Предлогом для его поездок в крепость были подарки, которые Меркадер привозил Наталье от его «жены». Однажды он даже принял участие в политической дискуссии. В то время главным вопросом, занимавшим приверженцев Троцкого, был отход от движения таких ветеранов, как Джеймс Бернхем и Макс Шахтман. Сильвия, конечно, с головой ушла в распри. Меркадер, несмотря на свою роль бизнесмена, принял участие в горячих дебатах и выступил в поддержку Троцкого. Он очень старался не переиграть; его целью было продемонстрировать Сильвии свое политическое развитие. Никто не увидел в этом ничего странного… Но, в общем, он играл свою роль весьма посредственно. Присутствие духа изменяло ему по мере приближения рокового дня. Позднее вспоминали, что поведение Меркадера переменилось после его поездки в Нью-Йорк. Он вернулся в нервозном состоянии, цвет его лица стал странно нездоровым. Почти все время он проводил в постели, ни с кем не разговаривая, в том числе и с Сильвией. Временами на него находили приступы лихорадочного веселья. Он шумно разговаривал о своих успехах в альпинизме, хвастался своими деловыми связями, влиятельностью своего «босса», говорил о том, что начинает играть на бирже, зарабатывая таким способом деньги для Четвертого Интернационала.

Однажды, осматривая вместе с Троцким и главным телохранителем Джозефом Хансеном новые укрепления на вилле, Меркадер сделал разумное замечание: он сказал, что нет причины думать, будто советская агентура снова проведет налет, подобный майскому. Троцкий и Хансен не обратили на это заявление внимания. Точно так же не обращали внимания на странное поведение Меркадера и все остальные жители Койоаканской крепости. Короче, на вилле властвовала беспечность. Троцкому сообщили, например, что Меркадер не посетил штаб-квартиру партии во время своего визита в Нью-Йорк. Троцкий стал на сторону Меркадера, видя в нем потенциального прозелита. Однако хозяина виллы в Койоакане раздражали разговоры Меркадера о своем «боссе» и об игре на бирже. Раздражение Троцкого проявилось, как ни странно, в этическом аспекте. Троцкий как-то спросил у Натальи: «Кто этот очень богатый хозяин? Надо выяснить. Может, он какой-нибудь фашиствующий спекулянт? Может быть, нам лучше не принимать мужа Сильвии?»

Задается вопрос, почему хозяин Меркадера должен был обязательно быть фашистом, чтобы зарабатывать на бирже, если учесть, что для марксистов любой капиталист — угнетатель и спекулянт. И если поведение Меркадера казалось подозрительным, то почему это нужно было связывать именно с бизнесом? Но, поскольку Меркадер был уже в дружеских отношениях со всеми обитателями виллы, его нельзя было оскорблять расспросами.

К этому времени Меркадер уже придумал, как ему остаться наедине с Троцким. План был прост — написать какую-нибудь статью и попросить Троцкого высказать о ней свое мнение. 17 августа Меркадер сообщил, что написал статью о расколе в американской партии. Может быть, Троцкий согласится помочь ему, прочтет статью, внесет какие-либо изменения?

Хотя день выдался жарким, Меркадер явился на виллу в шляпе и держал в руках пальто. Они с Троцким зашли в кабинет; пока Троцкий просматривал черновик статьи Меркадер сидел на столе, не двигаясь и не снимая шляпы. Через десять минут Троцкий вышел из кабинета. Он был очень расстроен. Что-то в конце концов пробудило его подозрения. Вероятно, Троцкий обратил внимание на странное поведение Меркадера — он расценил его как неучтивое — и внезапно понял, что тот вовсе не ведет себя, как француз или бельгиец, выросший во Франции. Наталья была поражена; она гораздо больше мужа общалась с Меркадером и никогда не подвергала сомнению его национальную принадлежность.

Даже теперь никто не обратил на это особого внимания. Троцкий рассказал о своих подозрениях Хансену, но было уже поздно. Меркадер пришел на «консультацию» 17 августа вооруженный до зубов: ледорубом, ножом и пистолетом. Именно поэтому он был так странно одет. Это была генеральная репетиция. Через три дня после странной консультации в кабинете Троцкого Меркадер снова появился в Койоакане.

20 августа Троцкий проснулся в чудесном настроении. Погода была прекрасная. Он спешил пораньше начать рабочий день. Он вышел во двор покормить кроликов. За завтраком он говорил о том, что хочет продолжить работу над «Сталиным». (После майского налета работа эта была отложена — слишком много времени отнимало полицейское расследование.) С утренней почтой пришло известие о том, что архив Троцкого принят Гарвардским университетом. Троцкий написал несколько писем и начал работать над своей последней статьей. Статья так и не была закончена. Она сохранилась в виде бесформенной массы заметок по вопросу о современном значении классического лозунга «революционного пораженчества». Во время первой мировой войны этот лозунг принес большую пользу большевикам. Но можно ли использовать его сейчас, когда фашисты хозяйничают почти во всей Европе? Троцкий изменил тактику четвертьвековой давности: он и его маленькая партия выступили в поддержку американских рабочих, стремившихся в армию.

Троцкий провел обычный рабочий день. Под вечер он снова покормил кроликов. Наталья смотрела на него с балкона и вдруг увидела рядом с ним «незнакомую фигуру». Через минуту она поняла, что это был Меркадер. Он выглядел очень странно. Наталья вышла во двор. Меркадер попросил стакан воды. Она предложила ему чаю, но он отказался. «Нет, нет, я поздно пообедал — сказал он очень напряженным голосом — и мне просто хочется пить». Он прижимал к себе пальто. Во взгляде его сквозила нервозность. Наталья припомнила, что он в любую погоду всегда ходил без пальто и шляпы. «Почему это вы в шляпе и с пальто?» — спросила она. Он ответил, что может пойти дождь. Наталья не сказала вслух того, о чем подумала — в тот день никак не мог пойти дождь. Она спросила о Сильвии. Этот вопрос, казалось, смутил Меркадера. Потом она спросила о его статье. Не выпуская из рук пальто, он показал ей несколько отпечатанных на машинке листков. Наталья проводила Меркадера к Троцкому, который все еще кормил кроликов. Как всегда вежливый, Троцкий по-русски предложил ей пригласить Меркадера и Сильвию на обед — ведь назавтра они должны были уезжать в Нью-Йорк. Она сказала, что Меркадер нездоров — он отказался от чая. Троцкий повернулся к гостю: «Вы плохо выглядите, это нехорошо».

Троцкого абсолютно не интересовала статья, и он не хотел уходить от своих кроликов. Но все же он сказал: «Ну что же, давайте посмотрим вашу статью» и, не спеша, молча пошел с Натальей и Джексоном к дому. Наталья довела их до двери кабинета; дверь закрылась. Через минуту Наталья услышала «ужасный, душераздирающий крик». Сначала она не поняла, откуда он исходит. Она бросилась в кабинет и увидела Троцкого, который стоял, облокотившись о притолоку двери, ведущей из столовой на балкон. Лицо его было в крови, голубые глаза блестели.

Оставшись наедине с Троцким, Меркадер вынул из-под пальто ледоруб. Как он сам рассказал позднее: «Закрыв глаза, я изо всех сил ударил его ледорубом по голове». Меркадер рассчитывал убить Троцкого на месте и скрыться. Но Троцкий вскочил на ноги и начал бросать в Меркадера все, что попадалось под руку, в том числе диктофон, а потом сам набросился на него. Троцкий сражался яростно. Он выбил из руки Меркадера ледоруб, и тот был настолько ошеломлен, что не воспользовался ни ножом, ни пистолетом.

«Что случилось?» — спросила Наталья. — «Что случилось?». Он ответил не сразу. «Я подумала, что, может быть, что-то упало на него с потолка — в кабинете делали ремонт. И почему он стоял здесь? Спокойно, не выражая никаких чувств, он сказал: «Джексон». Похоже было, что он хотел сказать: «Вот это и случилось!» Он пошел несколько шагов и медленно опустился на пол. Вдруг, совершенно неожиданно, жестко и почти сурово он произнес: «Наташа, я тебя люблю». Я склонилась над ним… «Ты знаешь, там — он показал глазами на дверь кабинета — я заметил, что он хочет… снова… но я ему помешал». В этих его словах я услышала нотки удовлетворения. «Его нельзя убивать. Он должен говорить», — сказал он медленно.

Убийца, когда его схватили, закричал: «Меня заставили это сделать. Они посадили в тюрьму мою мать».

Хансену Троцкий сказал по-английски: «Это конец. Позаботьтесь о Наталье. Мы долго прожили вместе». Он сжал руки Натальи и Хансена. Потом, когда его несли на носилках, он снова сказал Хансену: «Я хочу, чтобы все, что у меня есть, осталось Наталье. Вы позаботитесь о ней». В больнице он спросил у Хансена, есть ли у него блокнот. Хансен записал несколько обрывков фраз: «Я умираю от руки политического убийцы. Он ударил меня в моем кабинете… Я боролся с ним… Мы… вошли… разговор о французской статистике… Передайте, пожалуйста, друзьям… я уверен… в победе Четвертого Интернационала… вперед…» Последними словами Троцкого Наталье, когда сиделки стали раздевать его, были: «Я не хочу, чтобы они раздевали меня, раздень меня ты».

Наталья наклонилась и поцеловала его. Он ответил на поцелуй. Наталья: «Это было нашим прощанием». В тот вечер Троцкий потерял сознание; через сутки после операции, проведенной пятью хирургами, он умер.

Ему было 60 лет.

Мозг Троцкого был сильно поврежден. Вскрытие показала — мозг весил 1250 граммов.