Мы обо многом разговаривали, и эти разговоры были похожи на широкие, распахнутые окна, через которые можно увидеть дом, полный удивительных сокровищ.

Я думаю, что на Востоке нам не часто удаётся заглянуть во внутреннее жилище человеческого сердца. Здесь между рассказчиком и слушателем быстро встаёт некая застенчивость, похожая на прозрачное, но непроницаемое стекло, которое к тому же покрывается мелкими капельками тумана. А вскоре окно и вовсе задёргивается занавеской, и больше уже ничего не удаётся разглядеть. Поэтому мы всегда благодарны даже за мимолётную возможность заглянуть чуть глубже, чем обычно.

Когда я размышляла об этих долгих разговорах, где сердце воистину прикасалось к сердцу, мне показалось, что они подарили мне немало нового. Прежде всего, они подарили мне прелестную историю, которая слишком хороша для того, чтобы утаивать её от других.

Как-то вечером мы с Мимозой сидели на огромном камне, вывалившемся из древней стены, и без слов смотрели на розовые предзакатные всполохи света над верхушками гор. Внезапно я подумала: интересно, как же ей удавалось различать, что следует делать, а что нет, во все этих мелких повседневных делах, где компромисс был бы самым лёгким путём, а узколобая жёсткость принесла бы немало боли окружающим и серьёзно помешала бы им увидеть истину?

Взять, к примеру, праздники, которые являются неотъемлемой частью жизни каждого индийца, как причудливый узор на тканом ковре: по ковру невозможно пройти, не наступив на его рисунок. А что делать со всеми народными обычаями, соблюдаемыми ради вежливости? Ведь они — как краски, расцвечивающие тот же самый искусно вытканный узор! Как пройти по ковру так, чтобы никого не обидеть понапрасну? Да и возможно ли это?

— Когда Царевич был ещё совсем маленьким, моя невестка позвала меня с собой на великий праздник в храме возле моря. Туда пошли все наши соседи и родственники. Да, туда пошли все и я вместе со всеми. Там всё было очень ярко и празднично, но по вечерам я слышала стук барабанов и какие-то странные звуки, от которых мне почему-то становилось не по себе. Больше я на этот праздник не ходила.

А как же семейные праздники и общепринятые обряды?

— Я всегда ходила со всеми вместе и во всём участвовала, если могла. Но всякий раз, когда была Церемония Угла, пока все остальные женщины окуривали приношения (и она плавно покачала рукой туда-сюда, показывая, как качается курильница), я стояла снаружи и ждала, пока они помажут себе лоб священным пеплом Шивы. А потом уже заходила и садилась вместе с ними. Я же их люблю!

И так во всём. Мимоза не могла объяснить мне, почему она никак не могла делать кое-какие вещи. Просто в той или иной ситуации ей становилось не по себе; звуки казались враждебными, а люди — незнакомыми.

Солнце уже село, и небо было похоже на огромную бархатную розу, в глубине которой сияла одна-единственная звезда. Я вспомнила Дженни Линд и ту историю, которую она рассказывает в своей книге. Однажды на закате кто-то застал её сидящей на берегу моря с открытой Библией на коленях и спросил, почему она оставила сцену в самом зените своей славы.

— Я увидела, что с каждым днём всё меньше и меньше думаю об этом, — Дженни Линд положила руку на Библию, — и вообще не вспоминаю об этом, — и она показала на тихое небо. — Так что же мне оставалось делать?

А у Мимозы не было Библии. И потому упусти она верный путь, в этом не было бы ничего странного.

Она держала в руке конец золотой нити:

Возьми конец сей нити золотой

И за него держись, и терпеливо

Мотай в клубок. Дорогой непрямой

Он приведёт тебя к вратам Иерусалима.

Чего же мы боимся? Ведь даже самой тоненькой ниточки из этого золотого клубка достаточно для того, чтобы привести домой того, кто крепко держится за её конец.