Прошло лишь несколько дней благословенного отдыха, но Мимоза почувствовала, что должна вернуться. Она не могла блаженствовать с нами, зная, что её маленький Проказник широко открытыми глазами смотрит на такие вещи, которые потом уже не сможет позабыть, и каждый день слышит такое, что вся материнская любовь будет не в силах стереть из его памяти. Её младшего сынишку, несмотря на его бурный и возмущённый протест, забрали в нашу маленькую больницу, и сестра Вадиву бережно выхаживала его, потому что тяготы матери уже сильно сказались на его крошечной жизни. Конечно, было бы лучше оставить его там, пока он не поправится окончательно, но даже за эти несколько дней из беспокойного, крикливого и слабенького худышки он успел превратиться в некое подобие жизнерадостного и спокойного бутуза. Даже тревожные глаза его матери загорались ласковым светом и нежностью, когда она слушала заливистый смех своего бедного, несчастливого, но такого родного пятого сынишки и смотрела, как он забавно кивает забинтованной головкой в ответ на наши вопросы: Ну что, малыш, приедешь к нам ещё раз на Рождество?

Мы думали о расставании со страхом и тревогой. Когда Мимозе настало время отправляться в путь, её старшие сыновья и их двоюродный брат (который твёрдо решил остаться с нами, не спрашивая ничьего разрешения) играли с другими ребятишками в соседней комнате. Ей и раньше приходилось оставлять их одних. Сейчас же она лишь заглянула в комнату, и в глазах её появилось выражение вечно жаждущей и страстной материнской любви. Но мальчики этого не заметили.

— Прощайте, мои милые братишки! — сказала она, помахав рукой всей этой пёстрой детской компании, и намеренно выбранные ею слова ясно дали нам понять, что всё, принадлежащее ей, было теперь нашим, а всё наше принадлежало и ей. Она попрощалась сразу со всеми — и со своими, и с нашими:

— Прощайте, мои милые братишки. Да пребудет с вами мир и покой!

С этими словами она и ушла, эта удивительно смелая женщина, полная любви и простоты.