Часть первая

1

И я подумал: «К чёрту!»

Встал и пошёл прочь, не оборачиваясь. Параллельно асфальту, обгоняя меня, летел тополиный пух.

Тихо. Неестественно тихо. Мир окончательно выцвел. Я словно попал в фильм-нуар: все оттенки серого вокруг, зернистое небо и холодное белое солнце. И чёрная, чёрная тень под ногами.

Беззвучный запруженный проспект — и я, лавирующий между машинами. Кажется, что все — и пешеходы, и водители, и даже автомобили — все смотрят на меня. И та, что осталась сзади, на скамейке — тоже смотрит. Или это я сам смотрю на себя её — и их — глазами?

Не думать об этом. Я ускорил шаг, почти побежал. Наткнулся на лакированный капот роскошного авто. Внутри ругался шофёр, разевая рот беззвучно, как рыба в аквариуме. На пассажирском месте застыл манекен, перехваченный ремнём безопасности. Да и сам водитель похож на фанерную куклу: деревянные глаза, челюсть на ниточке. Я ударил по капоту и пробил картон насквозь. На лобовом стекле трепетала пушинка.

Я отвернулся. Не важно. Забыть об этом. Уйти. Убежать.

Хотя куда бежать, если любой выход — это вход в тебя самого? Если все двери открываются внутрь?

Выхода нет вообще. Никакого. Никуда. Я обхватил голову. Упал на колени — прямо на асфальт.

— Нет! Не надо этого! — взмолился я. Мой голос гулко отозвался внутри меня, завибрировал, будто гуляя эхом под сводами огромного собора.

И сразу же под рёбрами толкнулось сердце. И пошли звуки — уличный шум, пробирающийся сквозь вату тишины. Провёл рукой по лбу — он оказался мокрым от пота. Над бровью нащупал тополиную пушинку.

— Я запрещаю себе знать! — крикнул я, сминая пальцами её невесомое тельце. — Я отказываюсь мочь! Я хочу назад, хочу в простую, обычную жизнь! Пусть всё это окажется лишь сном!

И стало так.

Самолёт слегка покачивало. В иллюминаторе висело ярко-голубое небо, драпированное снизу белыми, плотными комьями облаков.

Я зевнул и потянулся. Шея затекла, наверное, потому и приснилась вся эта чушь. Я попытался ухватить в памяти остатки сна, но они медузами ускользали от пальцев сознания. Ну и бог с ними, забыть гадкий сон не страшно, гораздо обиднее, когда поутру развеиваются приятные сновидения. А ты лежишь, блаженный и расслабленный, и глупо улыбаешься, непонятно чему.

Я взглянул на циферблат. Оставалось лететь еще больше часа. В кармане впереди стоящего кресла торчал журнал. Я достал его и посмотрел на название.

«Журнал столицы Ра Сама региона». Бред какой-то.

Глянул ещё раз. Название, испорченное изысками дизайнеров, должно было читаться как «Самара. Журнал столицы региона». Заголовок, набранный золотом, — «Губерния строится под новые политические проекты» — не впечатлил.

Я негромко просвистел весёленький маршик, но сбился на втором куплете. Сейчас бы книжку почитать. Что-нибудь развлекательное, но неглупое. Я ещё раз попенял себе, что собирался в командировку впопыхах, не услышав будильника и вскочив только от звонка приехавшего таксиста. Аккумулятор же моего старенького ноутбука умер уже в первые полчаса полёта.

От нечего делать я принялся строить планы на ближайшие дни. В Самаре мне предстояло встретиться с подрядчиками, и график командировки был сбит достаточно плотно. Но в глубине души теплилась надежда, что часть встреч можно будет сбросить на коллегу, вылетевшего из Питера ещё на прошлой неделе. А самому неспешно, самое главное — неспешно, прогуляться по набережной Волги, жмурясь на летнее солнце и рассматривая симпатичных самарских девушек.

Я невольно улыбнулся. Что ни говори, но в самой прозаичной командировке обычного менеджера среднего звена можно найти свои прелести.

Я зевнул. Спать не хотелось. По проходу две стюардессы везли тележку с бутылками газированной воды и пакетами сока.

Самолёт слегка тряхнуло. Затем ещё раз, уже ощутимее. Раздачу напитков быстро свернули, тележку укатили. На световом табло загорелась надпись: «Пристегните ремни». По салону пронёсся шум возни и защелкивающихся карабинов. Стюардесса, успокаивающе улыбаясь, поплыла по проходу, проверяя ремни.

Я лениво пристегнулся. Сосед судорожно возился с застёжкой. Судя по встревоженному виду, бедняга явно боялся летать.

— Не волнуйтесь, обычная воздушная яма, — успокоил я его. Он кивнул, немного расслабившись.

Самолёт вошёл в вираж, меняя высоту, и у меня заложило уши. Поэтому я не сразу уловил момент, когда пропал шум двигателя и в салоне стало тихо. Тишина длилась всего несколько мгновений — тишина и свист рассекаемого воздуха. Но за этот промежуток я успел увидеть глаза стюардессы, округлившиеся от ужаса. Двигатель вновь заработал, но эта картина — всегда спокойная профессионалка, разом превратившаяся в испуганную девочку, — выбросила в мою кровь такую порцию адреналина, что захотелось немедленно вскочить.

Я скользнул взглядом по посеревшему лицу попутчика и выглянул в иллюминатор. Облака оказались совсем рядом — мы резко снижались. Самолёт терял высоту, а мой разум отказывался верить, что я на самом деле — на самом деле! — угодил в авиапроисшествие. Или катастрофу. И сейчас вместе с десятками других пассажиров обречённо жду удара о землю и ничего не могу сделать.

Я рванул ремень, вылез в проход, оглянулся. Стюардесса, уже совладав с собой, успокаивала кого-то в хвосте. Я прошёл вперёд. За шторкой, отделяющей помещение экипажа от пассажирского салона, находился лишь один человек. Невысокий, темноволосый, со шрамом над левой бровью, одетый в форму бортпроводников авиакомпании «Пулково».

Он выжидающе смотрел на меня.

— Что происходит? — Я едва сдержался, чтобы не крикнуть.

Человек помолчал, как бы размышляя, отвечать или нет.

— Я полагаю, отказал один из двигателей, — сказал он печально. — И, видимо, со вторым тоже не всё в порядке.

— И что с нами будет?

— Снижаемся для экстренной посадки. Но скорее всего…

— Разобьёмся?

Он кивнул.

— И что же нам теперь делать?

Вопрос прозвучал жалко. Бортпроводник ответил со спокойствием, показавшимся мне чуть ли не издёвкой:

— Молиться.

Там, за тонкой шторкой, сидели несколько десятков трупов. Всё ещё живых, думающих, чувствующих, но уже — трупов. И я такой же мертвец, как и они.

Но должен же быть какой-то выход. Я посмотрел на задраенный люк.

— Может быть… ну, хоть какой-нибудь парашют есть? — Голос сорвался, вопрос превратился в мольбу.

Бортпроводник пристально смотрел на меня.

Пауза.

Долгая.

— В стандартных самолётах Ту-134 парашюты не предусмотрены, — медленно проговорил он. Снова посмотрел мне прямо в глаза, как будто пытаясь сказать что-то ещё, но сдерживаясь. Наклонился, открыл дверцу ящика и выволок массивный рюкзак с широкими лямками.

Вид невесть откуда взявшегося парашюта лишил меня дара речи.

— Я… не умею им пользоваться, — наконец выдавил я.

— Всё просто. — Самообладанию бортпроводника можно было аплодировать. — Продеваете руки в лямки, этот ремень затягиваете на поясе, этот — на груди, защёлкиваете карабины. Купол раскроется автоматически.

Самолёт сильно тряхнуло, послышался резкий свист снаружи. Я поспешно ухватился за лямки. В голове шумело. Человек со шрамом продолжал объяснять, как нужно поджимать ноги при приземлении. Заметив, что я не слушаю, он оборвал себя на полуслове, подошёл к люку и глянул в иллюминатор.

— Мы уже совсем низко, — сказал он. — И скорость погасили. Можно прыгать.

В животе стянулся плотный болезненный узел. Не ощущая рук, я надел парашют. Всё происходило как в дурном сне, когда ты чувствуешь, что что-то неправильно, но не можешь уловить, что именно.

Бортпроводник с заметным усилием открыл люк. В лицо ударил холодный ветер, заходили ходуном шторки, отделяющие нас от салона. Воздух ревел так, что уже ничего не было слышно, хотя человек со шрамом продолжал что-то говорить, раскрывая рот. Где-то на краю сознания проплыла неуместная мысль о ноутбуке, оставшемся на багажной полке.

На подкашивающихся, словно чужих, ногах я подошёл к проёму. Инстинктивно схватился за что-то, не в силах отвести глаз от открывшейся картины. В те мгновения больше ничего не существовало — только я один на один с проплывающим под ногами пейзажем. Самолёт вновь затрясся, будто поторапливая. Кажется, я всхлипнул, хотя в окружающей шумовой какофонии сам себя не услышал. Сделать шаг в пустоту казалось нереальным. Я мысленно досчитал до пяти. Помедлил ещё мгновение. Наконец, сильно оттолкнулся и выпрыгнул наружу.

Ноги. Свои собственные ноги — это первое, что я увидел, оказавшись в воздухе. Было непонятно, где верх, а где низ. Наконец, изогнувшись червяком, я повернулся лицом к земле.

Сразу же вспомнились рассказы знакомых парашютистов о необычайном, волнующем ощущении свободного полёта. Я мысленно выругался. Какой, к чертям собачьим, полёт, какая там лёгкость или парение! Я чувствовал, каждой клеточкой тела чувствовал, что не лечу, а падаю — в прямом смысле, — падаю, вывалившись из самолёта. Воздух бил в лицо тугим холодным потоком, но казалось, что лёгким его не хватает. Я приоткрыл рот и стал делать глубокие вдохи.

Ледяной молнией по позвоночнику пробежала мысль, что купол до сих пор не раскрылся — а я продолжаю падать. И тут же раздался негромкий хлопок, лямки напряглись, и сверху — я задрал голову — расцвёл оранжевый кружок, показавшийся совсем маленьким.

И стало тихо. Тихо и холодно. Пальцы окоченели, а нос щипало, как на морозе. Я попытался разглядеть местность внизу. Земля была располосована на зелёные и коричневые прямоугольники. По правую руку виднелись строения, правда, достаточно далеко. Во все остальные стороны тянулись поля, кое-где перемежаемые полосками деревьев или кустов.

Пока я крутил головой, отыскивая, куда направиться после посадки, земля стала приближаться пугающе быстро. На мгновение я даже подумал, что не лечу на парашюте, а падаю. Пытаясь смягчить удар, я поджал ноги.

При посадке я запутался в стропах, неуклюже перевернулся, больно ударившись ягодицами, и оказался лежащим навзничь на липком от дождя поле, лоснившемся глинистыми пластами вспаханной земли.

Какое-то время я не двигался, постепенно осознавая, что подо мной твёрдая почва, а я — спасся. Спасся взаправду, на самом деле.

Было холодно и мокро, и это подвигло меня действовать. Я освободился от объятий оранжевой амёбы, в которую превратился спасший меня парашют. Поднялся на ноги и огляделся, непроизвольно пытаясь отыскать место падения самолёта. Насколько хватало глаз, вокруг были одни лишь поля. Обзор затрудняли холмы, однако во все стороны вплоть до горизонта не было видно никаких следов крушения — ни пожара, ни дыма. И тихо, лишь посвистывал ветер.

Может, самолёт всё-таки не упал, а сумел дотянуть до аэродрома и приземлиться? В этом случае мой головокружительный прыжок был напрасным.

И тут меня накрыло. Господи, да это же всё происходит на самом деле! Ещё несколько часов назад я ехал в такси по знакомому утреннему Петербургу, отправляясь в банальную командировку. И вдруг я выпрыгиваю — подумать только! — выпрыгиваю с парашютом из гибнущего самолёта и оказываюсь в грязи посреди вспаханного поля, даже приблизительно не понимая, где нахожусь.

Меня затрясло — то ли от пережитого, то ли от холода. Нужно идти.

Но куда идти? Где я? Перевернувшись при приземлении, я потерял ориентацию в пространстве и уже не понимал, в какой стороне были увиденные сверху дома.

Брюки и свитер испачкались в глине. Я скосил глаза вниз. Капли грязи, устилавшие ворот нежно-голубой рубашки, выглядывающей из-под свитера, делали мой вид ещё более жалким. Я ощупал ушибленный зад. Бумажник в заднем кармане брюк остался при мне, паспорт под свитером — тоже.

Надо уже двигаться, хоть куда-нибудь. Я решил взобраться на вершину небольшого холма и сориентироваться уже там.

Мгновенно обнаружилось, что ходить в городской обуви по глинистому, разбухшему от влаги полю — весьма нетривиальное занятие. После каждого шага туфлю, застрявшую в почве, приходилось вытаскивать чуть ли не вручную. Я хотел разуться и пойти босиком, однако земля оказалась слишком холодна для подобных прогулок, да и ощущение вязкой грязи, ползающей между пальцами ног, было не самым приятным.

Добравшись таки до вершины возвышенности, я, к своему сожалению, так и не обнаружил никаких строений. Тем не менее с холма был виден край поля и дорога за ним.

Путь до этой дороги занял у меня не менее получаса; за это время я с ног до головы перемазался в грязи и проклял всё на свете, включая авиационную промышленность и сельское хозяйство. Дойдя до края поля, я увидел глубокую колею в грунте. Идти по ней было немногим легче, чем по вспаханному полю.

Я наугад выбрал направление. Противно крича, в небе кружились вороны, дождь то начинал накрапывать, то прекращал, а я механически месил туфлями комья грязи, передвигаясь с черепашьей скоростью и тупо, в такт шагам, пережёвывал в голове слова привязавшейся популярной песенки.

Казалось, что на целой планете, сплошь покрытой вязкой глиной, я остался один.

Когда откуда-то спереди донёсся слабый шум проезжающей машины, я чуть не заплакал от радости. Автомобиль, впрочем, так и не показался, зато я вскоре добрался до трассы.

Впрочем, «трасса» — это слишком громкое название для ещё одной грунтовой дороги, бывшей, однако, гораздо шире той колеи, по которой я пришёл. Более того, по этой трассе изредка проезжали в одну и ту же сторону большие груженые КамАЗы, водители которых не желали останавливаться и подбирать меня, несмотря на мои умоляющие жесты. Они знаками показывали, что им запрещено брать попутчиков.

Отчаявшись остановить хоть кого-нибудь, я сел на корточки на обочине и застыл в каком-то тупом оцепенении…

— Так почему ты просто не позвонил по мобильному телефону? — спросила Катя, расчёсывая волосы.

— Я пытался. Но телефон там не брал никакую сеть. Да и потом, куда бы я позвонил?

Катя улыбнулась:

— Набрал бы случайный номер. И чудом попал бы на меня…

На дороге показалась очередная машина — на этот раз не грузовик, а новенькая белая «Нива». Я воспрял духом, вскочил и отчаянно замахал. Машина остановилась.

— Довезёте? — выдохнул я, открыв дверцу.

За рулём сидел мужчина лет сорока, судя по одежде, возвращавшийся с рыбалки.

— Довезу, — просто ответил он.

Я забрался в вымытый салон, испытывая мучительную неловкость за комья грязи, сыпавшиеся с одежды и обуви. Водитель, казалось, не заметил этого.

— А куда довезёте? — спросил я, когда машина уже тронулась в путь.

— До Мурома довезу. А тебе куда надо?

— Вообще-то, в Самару.

Я почувствовал его удивлённый взгляд.

— Нет, брат, до Самары ты как-нибудь сам.

«Нива» с задорным упорством преодолевала все неровности дороги, а водитель смотрел вперёд, не особенно заморачивая себя беседой со случайным пассажиром.

И к лучшему. На разговоры меня сейчас, пожалуй, не хватило бы. Я прикрыл глаза, радуясь, что не нужно куда-то ползти, идти или карабкаться. Только ждать.

Я никогда не прыгал с парашютом. Ни разу в жизни. Как-то не довелось. Иногда и подумывалось, что неплохо бы испытать такой полёт, но какие-то иные дела оказывались важнее. Кроме того, я считал, что прыжок с парашютом — это непросто. Нужно проходить долгие инструктажи, знать, что и когда делать, как управлять спуском и как дёргать за кольцо.

Мой же реальный прыжок, произошедший всего пару часов назад, оказался неправдоподобно лёгким. Не зная ничего, я удачно выпрыгнул из «тушки». Хотя раньше мне не доводилось слышать, чтобы кто-то прыгал из больших пассажирских самолётов. Приземлился я тоже благополучно.

Слишком просто всё сложилось. Так не бывает. Наверное.

Я мысленно открутил в памяти сегодняшний день до той минуты, когда заговорил с бортпроводником в самолёте. Возбуждённый до предела, я тогда не придал особого значения одной его фразе. Но она меня задела. Он сказал, что парашюты не предусмотрены — но сразу же после этого вытащил для меня этот самый непредусмотренный парашют. И было что-то в голосе этого человека, в его взгляде. Неуловимо… неправильное.

Да и вообще всё это теперь, при здравом размышлении, казалось нереальным. Спокойный бортпроводник, который вместо того, чтобы усадить нервного пассажира на место, ведёт с ним беседу — это уже само по себе странно. Но полная нелепица — то, что бортпроводник просто так, за здорово живёшь, отдаёт мне парашют, рассказывает, как им пользоваться, и открывает люк. С какой стати он отдал средство спасения именно мне? Не сам им воспользовался, не женщину какую-нибудь или ребёнка спас, а меня?

Я покрутил мысль так и этак, но ни к чему не пришёл. В машине было тепло, и я постепенно согрелся и успокоился.

Дверь. Ты понимаешь, откуда-то знаешь, что не все двери стоит отворять. Но дверь манит. Манит возможностью открыть, увидеть, что там, за ней. Она как яркая обёртка подарка — и тебе не терпится её сорвать, раскрыть, обнажить содержимое.

На этот раз за дверью была просторная институтская аудитория с полукруглым амфитеатром, обнимающим маленькую площадку для преподавателя. Внизу стояли стол и стул рядом с коричневой доской, белёсой от следов мела.

Пусто и гулко. Я поднялся на верхний ряд и сел за крайнюю парту. Наверху было забавно — потолок казался совсем близким, и создавалось ощущение, что ты как будто висишь над аудиторией. Из окон лился грязноватый свет. Там, на улице, было лето, вовсю летел тополиный пух.

Я посидел ещё немного. Поднялся. Пошёл вниз, к выходу. И вдруг увидел, что у стола преподавателя кто-то есть. Какой-то человек, скрипя мелом, вырисовывал огромные буквы на доске.

Я замер. Человек обернулся.

Я узнал его.

Это был тот самый бортпроводник со шрамом над бровью. Свою синюю форму «Пулково» он уже запачкал крошками мела.

Белые меловые крошки. На тёмно-синей ткани.

Ни в коем случае не смотреть на доску! Нужно уходить отсюда. Там, за дверью, я еду в белой «Ниве» по просёлочной дороге.

— Тебя где в городе-то высадить?

Машину тряхнуло на кочке. Хотя ехали уже по асфальту.

— Заснул, что ли? — Водитель добродушно усмехнулся.

Я помотал головой, стряхивая с себя сон.

— А что там есть, в этом городе? — спросил я. Реальность помаленьку возвращалась.

— Ну, вот сейчас будем автовокзал проезжать. Если хочешь, там тебя скину. Может, и доберёшься до Самары своей на автобусе.

— Хорошо, — я кивнул. Автобус так автобус.

Здание муромского автовокзала представляло собой унылое одноэтажное сооружение с большими грязными окнами, крытое шифером и покрашенное почему-то в розовый цвет. Рядом с массивной деревянной дверью под провисшим козырьком неторопливо потрошил пьяненького мужичка дородный парень в серой милицейской форме. На меня милиционер взглянул мельком, остановился было взглядом на заляпанной грязью одежде, но всё же предпочёл довести общение с текущим «клиентом» до логического завершения.

Я справился с дверью. Внутри было пустынно. На скамьях у стены расположилась пара старушек с сумками. По кафельному полу, придававшему помещению сходство с советской баней низкого пошиба, елозила тряпкой уборщица.

Сбоку я увидел окошко кассы и расписание. Продравшись сквозь неизвестные мне Вязники, Касимов и Красную Горбатку, я обнаружил в качестве знакомых пунктов назначения Рязань, Владимир, Нижний Новгород и даже Москву. Самару, судя по расписанию, муромские автобусы игнорировали.

Сама касса, впрочем, была закрыта деревянной дощечкой. Я постучал в неё. Послышалось невнятное шевеление. Окошко открылось, и в проёме показалось недовольное лицо, покрытое ровным слоем дешёвой косметики. Лицо вопросительно смотрело на меня. Я смотрел на лицо.

— Мне нужно уехать в Самару, — произнёс я, оторвав взгляд от бровей, нарисованных чёрным карандашом.

— А в Улан-Батор вам не нужно? — Стервозные нотки в голосе обладательницы лица выдавали нелёгкую семейную жизнь всех её родственников.

— Нет, — сказал я твёрдо. — Мне нужно именно в Самару.

— Мужчина, вы что-о, слепо-о-ой? — Кассирша смешно растягивала ударную букву «о». — Читайте расписание, там всё написано.

Окошко вновь захлопнулось. Пару мгновений спустя по ту сторону фанерной дощечки зазвонил телефон. Уже знакомый голос кассирши приглушённо протянул: «Алло-о-о-о?»

Я ждал окончания разговора. Билет всё равно нужно покупать — если не в Самару, то хотя бы в Москву или Нижний, а там уже пересаживаться. Стервозный голос за дощечкой удивлённо спрашивал у телефонной трубки:

— Дополнительный? В Самару? Во ско-о-олько?

Фанерка со скрипом отъехала.

— Эй, мужчина, вы ещё здесь? Есть дополнительный авто-о-обус в Самару на завтра, на семь тридцать. Будете брать?

Я вышел из автовокзала и остановился в задумчивости. Как-то сразу чувствительно заболели уставшие ноги, заныл ушибленный при приземлении зад. Хотелось очистить одежду от грязи, залезть в тёплую ванну, понежиться в ней, а потом ухнуть в кровать. Почти физически я почувствовал, как укроюсь мягким одеялом.

Близился вечер. Солнце, только что закатившееся куда-то за дома и деревья, ещё давало достаточно света, но сумерки уже чувствовались — и в восприятии предметов, очертания которых стали вдруг мягкими и притушенными, и в самом воздухе, который наполнялся вечерней прохладой — как будто где-то заработал гигантский кондиционер.

Появился давешний страж порядка. Глядя на меня коричневыми телячьими глазами, он поинтересовался:

— Документы?

Встретив мой взгляд, он немного смутился, кашлянул и выговорил пухлыми губами, похожими на разваренные сосиски:

— Ну… Это… Паспорт там… э-э-э-э… — Он замешкался, долго мычал, подбирая нужное слово, и, наконец подобрав, выпалил: — Например!

Я нащупал в кармане паспорт и только что купленный билет на автобус. Протянул ему. Парень суетливо заглянул в документ.

— Колпин Платон Сергеевич? — выдавил он из себя.

— Ну да, — сказал я.

Милиционер торопливо вложил билет в паспорт и вернул мне.

— Разрешите идти? — спросил он, одновременно поднося ладонь к виску, как будто отдавая честь.

Я удивлённо на него посмотрел. За какого-то большого начальника меня принял, что ли?

— Идите, — почти автоматически ответил я.

Парень начал было разворачиваться, но я, вспомнив, что мне нужен ночлег, прервал его движение:

— Подождите. Не подскажете, есть ли здесь поблизости гостиница?

Милиционер в глубокой задумчивости наморщил лоб, напоминая иностранца, который мысленно пытается перевести только что услышанную фразу на незнакомом языке. Наконец, через тягучие мгновения он произнёс что-то вроде:

— Так… Э-э-э-э… Это…

Рука его медленно потянулась, указывая на соседнее здание. В этот момент на крыше вспыхнули крупные ярко-красные буквы «РУСЬ», а рядышком зажглись белым неоном буковки поменьше: «Гостиница». На фоне постзакатного неба эта внезапная иллюминация выглядела эффектно.

Под табличкой «Администратор» сидела немолодая женщина слегка помятой внешности. Выражением лица и позой она напоминала воздушный шарик, который кто-то до предела надул и оставил на несколько дней — воздух помаленьку уходит, и шарик обмякает, сморщивается. Ладони женщины безвольно лежали на ручках кресла, а глаза были прикрыты.

— Извините, — я кашлянул, привлекая к себе внимание. — Я хотел бы снять номер на одну ночь.

Администратор открыла глаза и всплеснула вялыми руками.

— Какой номер? Вы что? Ну какой сейчас номер?

Я пояснил:

— Стандартный, одноместный… Да, в принципе, любой свободный подойдёт.

— Мужчина, ну какой сейчас номер? У нас вон видите — сантехники носятся как угорелые. Весь пятый этаж залило, все трубы прорвало. Нет у нас сейчас номеров. — Она неопределённо махнула рукой, потом, будто вспомнив что-то, добавила: — Уж извините.

Перспектива искать другую гостиницу по темноте меня не обрадовала. Я вытащил мобильник, проверил наличие сети.

— Вы не подскажете телефон какой-нибудь другой гостиницы неподалёку, — я приготовился набирать номер.

— Мужчина, ну я же вам не справочная, — она укоризненно взглянула на меня. Потом обернулась к другой женщине, помоложе, которая вышла из служебной двери. — Ну хоть объявление пиши, что справок не даём. Маша, ну вот не понимают люди!

— Тогда, может быть, подскажете номер местной справочной? — спросил я, уже не надеясь на помощь.

Администраторша хотела было в очередной раз возмутиться, но её опередила та, что помоложе:

— Посмотри, у меня там, на тетради записан телефон.

Проворчав что-то неопределённое, вялая женщина достала толстую тетрадь и принялась диктовать мне номер, который я сразу же набирал на мобильнике:

— …Два — четыре — двенадцать — ноль — семь… Ма-а-аш, а у тебя тут последняя цифра какая записана — семёрка или единица?

Я уже набрал номер. Послышались гудки, затем ответил женский голос:

— Алло?

— Здравствуйте, — произнёс я в трубку. — Подскажите, пожалуйста, телефонный номер какой-нибудь гостиницы в Муроме. Кроме гостиницы «Русь».

— Номер? — Девушка на том конце трубки, казалось, растерялась. — А я не знаю номера гостиниц… Да и зачем они мне? — Она рассмеялась.

— Извините, — пробормотал я, уже понимая, что это не справочная.

Девушка в трубке, однако, так открыто и заразительно смеялась, что я сам невольно стал улыбаться. Чтобы не показывать улыбку задёрганным администраторшам гостиницы, я повернулся и пошёл к выходу, держа трубку у уха.

Женщины за стойкой, разобравшись в записях, крикнули мне:

— Мужчина, вы неправильно набрали номер! В конце единицу наберите!

Но я уже был в дверях. Голос в трубке продолжал:

— Я слышу, ты тоже улыбаешься. А ты кто? Я тебя знаю?

— Нет. Наверняка не знаете. Я случайно попал в ваш город, сейчас вот ищу гостиницу, чтобы переночевать…

— Но если ты ищешь гостиницу, то почему звонишь мне? Вот чудной какой! — Девушка снова захохотала.

— Я в справку звонил, но номер неправильно набрал…

— Понятно, — девушка немного помолчала, размышляя. — Ну, у нас заблудиться сложно — в городе всего три гостиницы. Ты где сейчас?

— Я в гостинице «Русь». Но у них что-то случилось, номеров нет свободных…

— Ну, не беда, — девушка на той стороне трубки явно улыбалась. — Пойдёшь дальше по Московской, там ещё одна гостиница есть.

— Это куда — по Московской? — спросил я, уже выйдя на крыльцо гостиницы и вглядываясь в окружающие сумерки.

— Ну как бы тебе объяснить… — Девушка задумалась, но потом бесшабашным голосом продолжила: — А, ладно, проще самой показать. Стой рядом с гостиницей, никуда не уходи, я быстро! Ты как выглядишь?

Под потолком уютно светила лампа в жёлто-синем плетёном абажуре, отражаясь и даже как будто рифмуясь в заоконном мраке. Негромко бурчал о чём-то своём холодильник, мягко ронял капли закрытый не до конца кран.

Я пил чай с малиновым вареньем, медленно, смакуя даже не вкус, а ощущение неспешного тепла, проникавшего внутрь.

— Всё-таки самое уютное место в чужой квартире — это кухня, — сказал я. Немного задумался, пожал плечами. — Даже не знаю, почему.

Катя сидела напротив и улыбалась.

— Я вообще-то недолюбливаю чужие квартиры, — продолжал я. — В гостях всегда чувствую себя неловко. Даже у хороших знакомых. Как будто заглядываю в личное, в чужие жизни. Которые, в общем-то, не для меня строились.

— Как в чужие окна? — Катя в задумчивости крошила печенье в блюдце.

— Нет. Не совсем. Вроде тебя и пригласили, и ничего, в принципе, от тебя не скрывают… Но знаешь… — Я задумался, подбирая слова. — Наверное, это как искренность. Вот ты готов кому-то полностью открыться. И он ценит это, понимает и принимает, но не идёт дальше какой-то границы. Ведь увидеть, узнать — это не главное. Гораздо важнее просто иметь возможность, свободу какую-то, увидеть это и узнать.

Катя наклонила голову набок и стала похожа на щенка, который внимательно слушает и заранее одобряет твои слова, даже не понимая их.

— Тебя вроде и пускают, — я сделал очередной глоток чая, — даже не вроде, а пускают в своё жилище, в свою жизнь. И ты благодарен хозяевам за это. Но бежать в спальню и смотреть, какого цвета бельё на кровати… Как-то это неправильно. Наверное, потому-то я и люблю кухни. Они демократичные, что ли. В них вроде и вся индивидуальность хозяина — и в то же время нет ничего интимного.

— Чудной ты, — сказала Катя и тряхнула русой чёлкой, как бы отгоняя мысли, мухами роившиеся вокруг головы.

Она задумалась, по-прежнему механически кроша печенюшку. Вскинула на меня прозрачные тёмно-синие глаза:

— Хотя, наверное, все мы чудные. Представляю, что ты, наверное, подумал о девушке, которая вместо того, чтобы проводить тебя до гостиницы, затащила к себе в гости. — Она чуть нервно рассмеялась, но в глазах её появились весёлые искорки.

— Ничего особенного, — ответил я. — А что, по-твоему, я должен был подумать?

Мне нравилось её лицо. Оно было открыто, как книга. Я редко встречал такие лица.

— Ну, я не знаю… — Катя немного смутилась, оставила печенье и убрала руки под стол.

— Ну что ты! — Мне захотелось потянуться к ней, смахнуть с неё эту неловкость. — Ты ведь знаешь, что я ничего плохого о тебе не подумал. Знаешь же?

Она посмотрела мне в лицо. Кивнула.

— Ну вот! — Я улыбнулся. — А я точно знаю, что и ты ничего такого не имела в виду. И ты это знаешь, и я это знаю. И мне наплевать, как то, что касается только нас, выглядит со стороны. Как это может воспринять кто-то другой. Ведь мы-то знаем правду. Знаем всё про себя.

Катя снова смеялась. От её недавнего смущения не осталось и тени.

— Про себя-то я, может, и знаю всё. А про тебя — вообще ничего. Почему у тебя такое смешное имя? Кто ты? Как ты оказался в нашем городке?

— Имя? — Я улыбнулся. — С именем проще всего. Мои родители были без ума от античной философии, вот и назвали сына Платоном. Если бы у меня был брат, то он наверняка стал бы Сократом, а это гораздо хуже.

Катя хихикнула.

— А вот кто я? — Я задумался. Иногда на самый простой вопрос трудно ответить. Действительно, кто же я?

Моя собеседница смотрела на меня, как ребёнок, которому вот-вот расскажут захватывающую сказку и который уже готов удивляться.

— Кто я?.. Знаешь, это сложно рассказать… Непонятно даже с чего начинать…

— А ты начни с чего угодно. Главное — начать, а потом история сама постепенно сложится.

— Наверное, начать нужно с тополиного пуха…

— С пуха? — Катя засмеялась, а потом прикрыла ладошкой рот, показывая, что слушает меня.

— Хотя нет, при чём здесь тополиный пух? Ты знаешь, ещё сегодня утром я летел в самолёте из Питера. Хотя, кажется, это было уже очень давно… Летел в Самару, в обычную командировку. Кстати, у тебя есть телевизор?

— Нет, — Катя пожала плечами. — Зачем он мне?

— Интернет? Радио, наконец?

Девушка помотала головой. Видимо, о судьбе моего рейса сегодня мне так и не удастся узнать. Подумаем об этом завтра.

Я махнул рукой и рассказал Кате о событиях сумасшедшего дня. Она издавала удивлённые возгласы, восхищённо восклицала или смеялась, когда я показывал, как кувыркался в воздухе с парашютом или демонстрировал в лицах милиционера на площади и тётку в кассе автовокзала.

Иногда мне кажется, что не бывает хороших или плохих рассказчиков — есть лишь хорошие или плохие слушатели.

Чай кончился, пузатая банка варенья была возвращена в холодильник. Катя умылась, переоделась в пижаму и расчёсывала волосы, расспрашивая о подробностях моих приключений. За окном горели ночные огни — уличные фонари, окна домов, фары редких машин.

— Люблю ночной город. Почему-то. — Я стоял и смотрел в окно. Зрелище успокаивало и настраивало на лирический лад.

Катя отложила расчёску и опёрлась о подоконник руками рядом со мной, уткнувшись носом в окно. Стекло перед её лицом запотело от дыхания.

Поддавшись внезапному порыву, я встал позади и осторожно охватил ладонями её плечи. Мы молча смотрели в окно. Где-то вдалеке простучал колёсами невидимый поезд.

Катя повернулась ко мне лицом и немного подалась вперёд, как бы сама собой оказавшись в кольце моих рук. В её глазах прыгали даже не искорки, а как будто маленькие чёртики.

— Ты знаешь, — она улыбалась, — а может быть, в том, что я тебя позвала, в самом деле есть что-то такое? — Она выделила последнее слово и кивнула. Чёлка упрямо упала на её глаза. Катя глядела на меня сквозь волосы.

Я посмотрел на себя со стороны. Взрослый человек, в чужом городе, на ночной кухне обнимает едва знакомую девушку.

И неожиданно для себя самого я её поцеловал.

2

На подоконник сел воробей. Нетерпеливо потоптался по жестяной поверхности, посмотрел на меня сначала одним глазом, потом вторым.

Я осторожно, чтобы его не спугнуть, приоткрыл створку окна. Домашнее тепло ручьями потекло наружу, в ночь. Воробей подпрыгнул ближе и примостился на оконной раме — посредине между комнатой и улицей.

— Ну что, серый? — негромко спросил я его. — Как там жизнь, за окном?

Воробей переступил с лапки на лапку и нахохлился.

— Прохладно, что ли? Ну так осень уже на носу, чего ты хотел?

Пичуга внимательно глядела на меня блестящим чёрным глазом, а я продолжал монолог:

— Скоро вот совсем холодно станет, снег выпадет, морозы ударят. Здесь как морозы у вас, серьёзные? Прятаться придётся, наверное? Пищу, опять же, искать, крошки всякие хлебные… Тяжёлая жизнь у вас, птиц. Но и понятная. Понятно, кто ты, откуда, куда и что делать нужно. — Я помедлил, задумался. — А мне вот давеча вопрос задали, кто я такой, а я и ответить-то на него толком не смог. Ну, родился, учился, работал — но это разве обо мне, про меня? Кто я такой, по сути? Зачем живу, для чего?

Воробей повернулся ко мне другим глазом, наклонил голову и вдруг произнёс:

— Хорошие вопросы. Но неужели ты хочешь, чтобы я тебе сейчас на них взял и ответил?

Я оторопело смотрел на него.

— Нет, наверняка не хочешь, — он отряхнулся, повернулся ко мне спиной и глянул из-за плеча: — Я полетел, закрывай окно.

Воробей легко спорхнул с подоконника и мгновенно исчез в темноте. Я ещё немного постоял у окна, потом закрыл его и проснулся.

— Во сколько у тебя автобус? — Катя хлопотала на кухне, укладывая для меня в пакет необъятные бутерброды. Моя одежда, ещё вчера безнадёжно грязная, выглядела как новенькая. На мои вялые протесты девушка внимания не обращала. Несмотря на короткий сон, в это раннее утро она выглядела выспавшейся и свежей, в то время как я сам себе напоминал сомнамбулу.

— В семь тридцать, — ответил я, сверившись с билетом. — Скоро уже надо выходить.

— Дорогу-то найдёшь? — Девушка с прищуром глянула на меня, потом рассмеялась. — Нет, лучше я тебя провожу.

Дворники неторопливо мели скопившийся за сутки мусор. Будничные люди спешили на работу. Собаки выгуливали на поводках сонных хозяев.

Мы вышли с запасом, благо и идти-то было всего ничего. Я рассматривал прохожих.

— «Вот и наступило то самое завтра, о котором я что-то слышал вчера…» — рассеянно пробормотал я.

— Это ты о чём? — Катя улыбалась дворовым кошкам. Кошки, впрочем, улыбки игнорировали.

— Песню одну вспомнил. Про то, как человек идёт рано утром по городу и разглядывает прохожих, которые куда-то спешат, в метро, на работу, в дорогу…

— Мне тоже нравится рано утром гулять по городу и смотреть на всё. Утром всегда есть надежда, что день будет замечательным. Правда, метро у нас нет. — Она засмеялась. — Ну, ты, наверное, это знаешь.

— Догадываюсь, — улыбнулся я.

— А мне нравится наш город. Он какой-то родной, что ли. Уютный. Свой такой. Насквозь. И Илья Муромец из наших мест, ты знаешь?

— Знаю. — Мне почему-то было легко общаться с этой девушкой. Постоянно хотелось улыбаться ей в ответ.

— Я вообще не люблю слишком людные места. Большие города. Была год назад в Москве — она мне не понравилась. Такое ощущение, что люди там живут как бы с надрывом, что ли.

— То есть ты так и хочешь всю жизнь прожить здесь, в своём городке?

Катя задумалась. Её лёгкая юбка колыхалась над щербатым асфальтом в такт шагам.

— Не знаю. Мне особенно-то не с чем сравнивать. — Она улыбнулась. — И ещё есть у меня мечта.

— Какая же?

— Представь себе: тёплое-тёплое море, остров с пальмами и песком, домик на берегу — и никого вокруг. Я знаю, глупая такая мечта, но как будто сон мне про это приснился, а проснулась — и захотелось.

— Ну почему же сразу глупая…

— А может быть, просто в каком-нибудь фильме увидела такой остров. — Катя засмеялась. — А вообще, я завидую тебе. Немножко. Ведь уезжать — это всегда здорово.

— Не всегда, — лениво возразил я. — Особенно когда уезжаешь от чего-то хорошего.

Катя на минуту задумалась. Потом грустно улыбнулась:

— Ещё хуже, когда хорошее уезжает, а ты остаёшься.

Я согласно хмыкнул. Мы выходили на площадь к зданию автовокзала. Я заметил газетный киоск и подошёл к нему в тайной надежде, что в свежей прессе не найду никаких упоминаний об авиакатастрофах.

Увы. Новость о крушении самолёта была на первых страницах большинства газет. Ту-134 не смог совершить экстренную посадку и упал под Нижним Новгородом. Не выжил никто.

Это странно — из упругой, пульсирующей, наполненной событиями жизни попадать в размеренное ничегонеделанье однообразного путешествия. Автобус едет по бесконечным дорогам плоской среднерусской зелёно-коричневости — и тебе кажется, что ты выпал в какую-то другую, непохожую реальность. Время тянется со скоростью подсахарившегося мёда, капающего из опрокинутой ложки, — а ты напоминаешь сам себе муху, которая попала в эту каплю и не может ничего сделать. Только смотреть на километровые столбы. Только гадать, будет ли чем отличаться село Саконы, сулимое указателями, от посёлка Гремячево, недавно наблюдаемого в грязноватое окно.

Есть в ней, этой заоконной действительности, что-то щемящее для человека, привыкшего путешествовать самолётами. Становится вдруг видна жизнь обычно незаметная, неизвестная. И лицо твоё хранит вид беспристрастный, но что-то там, внутри тебя, удивляется оттого, что, оказывается, люди живут и здесь. Живут и так. В грязи и неустроенности, захламлённости, замусоренности, заброшенности — промеж величественных пейзажей, на плоскости земли, придавленной сверху плоскостью неба. И временами кажется даже, что это огромное небо давно бы уже прихлопнуло, раздавило эту двумерную землю, если бы не держалось на свечках церковных колоколен.

Автобус был старым, ещё советским, с неудобными бесформенными сиденьями, сломанными пластмассовыми ручками и неопределённого цвета занавесками на окнах. Проезжая неизбежные и нескончаемые ухабы, он устало скрипел, а набирая скорость, сначала жалобно скулил, а потом начинал надсадно выть с такой невыносимой тоской, что собаки в попутных деревнях сочувственно подвывали.

За Саранском я прикончил бутерброды и стало ещё скучнее. Почему-то ощущение того, что у тебя есть припасы, немного повышает настроение. От нечего делать я начал разглядывать попутчиков.

Я сидел на переднем сиденье, с которого можно смотреть и в боковое окно, и вперёд, в лобовое стекло. В автобусах я обычно выбираю именно это место — с него удобнее всего обозревать окрестности. Сразу позади меня располагалась тётушка околопенсионного возраста, которая вскакивала на каждой остановке, вытаскивала из соседнего ряда сидений утрамбованные туда безразмерные сумки и бросалась к выходу, по пути спрашивая всех, не Самара ли это уже. Ей терпеливо отвечали, что это не Самара, а какая-нибудь очередная Ужовка. И что до Самары ехать ещё черт-те сколько. И что будем мы в Самаре уже ночью. И что Самара — это конечная остановка и её пропустить не получится. И что не надо каждый раз вытаскивать сумки, так как запихивать их обратно приходится другим пассажирам или водителю. И тётушка кивала. Тётушке было неловко. Она благодарила всех за помощь. Она садилась в кресло позади меня, о чём-то там сопела в полудрёме — и сразу же вскакивала и тянулась к сумкам, стоило лишь автобусу остановиться.

В левом ряду, за тёткиными сумками, ехали немолодая женщина и девушка лет двадцати, которые вошли в одном из попутных посёлков. Они были бедновато, но аккуратно одеты, и сидели на своих местах прямо, не сутулясь и не заваливаясь на бок даже в дрёме. По их напряжённым лицам, по тому, как они осматривались, как с некоторым даже восхищением пробовали нажимать кнопки в рукоятках для откидывания спинок, я догадывался, что для них поездка в грязноватом скрипучем автобусе — это Событие, Путешествие, Приключение. Но прочитать на их лицах, хорошее ли это для них событие, либо же плохое, я так и не смог.

Через два сиденья от этой пары сидел мужчина лет сорока, лысоватый, с неопрятной бородкой и жиденькими усами. Он был одет в изрядно потёртый мешковатый пиджачок, из-под которого серой чайкой пытался вырваться ворот засаленной рубашки. Мужчина периодически открывал пухлый портфель, доставал очередную бутылку кефира и делал несколько глотков. Пустые бутылки он ставил себе в ноги. К полудню с его пыльными ботинками соседствовали уже три ёмкости. На кочках они падали и катались по полу, каждый раз вынуждая мужчину нагибаться, шарить растопыренными пальцами под сиденьями и возвращать беглянок на место. Их мелодичный звон будил во мне детские воспоминания о пустых молочных бутылках, которые я нёс в авоське в приёмный пункт.

В моём ряду где-то сзади сидел ещё один мужчина, молодой и одетый как работяга. Со своего места он почти не вставал, лишь выходил покурить на некоторых остановках.

На самых задних сиденьях располагалась группа цыган человек в пять. Они ехали тихо и совсем не были похожи на тех своих шумных, крикливых сородичей, которых я иногда видел на вокзалах или рынках. Глава группы, крупный мужчина с сединой в чёрных курчавых волосах, всю дорогу от Мурома бодрствовал, глядя в пространство автобуса тяжёлым немигающим взглядом. Остальные цыгане спали или дремали, укрывшись чёрно-цветастыми узорчатыми платками.

Автобус въехал в Ульяновск, покружился по одинаковым окраинным улочкам и затих около местного автовокзала. Тётушка позади меня проснулась и бросилась вытаскивать сумки. Водитель поднялся со своего места, рыкнул, что это ещё не Самара и что стоим здесь тридцать минут. Пассажиры покорно восприняли информацию и потянулись к выходу. Парень-работяга закурил около автобуса, сплёвывая в урну. Молодая цыганка подошла к продавщице мороженого и, отсчитав смятые десятки, купила четыре порции в вафельных стаканчиках. Из окна автобуса на неё смотрели маленькие цыганята, укрытые платками, и мужчина с сединой.

Я вышел исследовать привокзальные продуктовые киоски и в итоге удовлетворился бутылкой местной минералки и пакетом сушек. Вернулся на своё место и попробовал ещё раз набрать номер самарского филиала нашей фирмы, в который я вторые сутки не мог приехать. На этот раз телефон легко поймал сеть, однако, продравшись сквозь телефонные коды, я услышал лишь прерывистые гудки. В филиале давно пора было поставить ещё несколько телефонных линий.

Очередные полчаса уползли в небытие. Водитель запрыгнул на своё место, гулко хлопнул дверью. Оборотился в салон, спросил: «Все на месте?» Никто не ответил. Заурчал мотор, автобус всхлипнул и поехал дальше.

Минералка оказалась противно солёной, сушки — прогорклыми. Пейзажи за окном упрямо не менялись. Где-то под Димитровградом мой мобильник ожил, поймав сеть, грянул трелью звонка, однако аккумулятор окончательно разрядился, не дав мне ответить на вызов. Я хотел было лениво посетовать самому себе на то, что не догадался подзарядить телефон у Кати, однако утомительное путешествие настроило меня на то, чтобы относиться к мелким неудачам философски. За окнами постепенно темнело, как в огромном зрительном зале, готовящемся к сеансу. Дорога стала ровнее, и под мерные завывания мотора я заснул.

В конечный пункт назначения мы приехали уже глубоко за полночь. Я проснулся от суматохи в автобусе. Тётушка, дождавшаяся своей Самары, вытаскивала сумки через переднюю дверь, водитель и парень-работяга ей помогали. Задержанные этим процессом, в узком проходе между креслами толпились мои остальные немногочисленные попутчики — «кефирный» мужчина с плохо скрываемым раздражением, аккуратные женщины — с сосредоточенным спокойствием, цыгане — с нетерпеливым любопытством. «Мужчина, просыпайтесь, мы уже приехали!» — сказала молодая цыганка с такой интонацией, как будто это я задерживал всех.

В гостиницу, оплаченную ещё неделю назад из Питера, меня поселили без эксцессов. Я ворочался в мягкой постели и думал о том, что с утра пойду на работу и жизнь, наконец, вернётся в намеченную колею, из которой я так внезапно выпал. Попытался было сосредоточиться на том, как успеть за оставшиеся три дня сделать то, на что была отведена вся рабочая неделя. Голова болела, шея ныла. По тёмным стенам номера по-прежнему проносились плоские пейзажи. Когда я закрывал глаза, они становились ярче.

Автобус подвывал на волчий манер, тоскливо и безысходно, как одинокий вожак стаи в снежной пустыне. Больше звуков не было. От воя машины воздух застревал у меня в горле — сначала на вдохе, потом на выдохе. Я перегнулся со своего сиденья вперёд, чтобы попросить водителя вести не так быстро, однако водительское место было пусто — автобус ехал самостоятельно, завывая всё громче и протяжнее.

Я оглянулся назад — и вздрогнул. Пассажиры встали со своих мест и пристально смотрели на меня. Их глаза одинаково мерцали какой-то безысходной надеждой, казалось, что они вот-вот завоют в унисон с автобусом. Это было похоже на сцену из фильма ужасов.

Страх мгновенно вбил мне в позвоночник десятки ледяных иголочек. Я застыл, не в силах пошевелиться, однако уже через мгновение с облегчением догадался, что я сплю и вижу всего лишь дурной сон.

— Это просто сон! Всего лишь сон, понимаете? — пытаясь улыбнуться, крикнул я в обращённые ко мне лица. Спина понемногу размораживалась. — Я сплю, только лишь сплю!

Седой цыган мощно сглотнул, как глотают жаждущие при виде воды.

— Значит, просыпайся, — негромко сказал он густым голосом. — Просыпайся, мы хотим жить дальше.

Мои уши наполнились шёпотом и завязли в нём. Как по команде, остальные пассажиры стали шептать вразнобой:

— Просыпайся! Просыпайся! Мы хотим жить дальше…

Наверное, каждый мальчишка, наказываемый в детстве, мечтал о том, чтобы увидеть, как будут плакать над его могилой окружающие. Как они поймут, наконец, что не ценили, что несправедливо к нему относились. Помню, как я смаковал подобный эпизод из «Приключений Тома Сойера».

Пожалуй, никто из нас не предполагал, что такое произойдёт наяву.

Я стоял у дверей офиса и думал об этом, разглядывая собственную фотографию в чёрной рамке. Фотография была плохой, сделанной два года назад для пропуска. На ней я усиленно пытался улыбаться, и от этого лицо приобретало чрезвычайно глупый вид, контрастирующий с серьёзными и печальными глазами. Фотограф тогда говорил мне: «Улыбайтесь же, ради бога! Нам запрещают делать снимки, на которых сотрудники не улыбаются!» И я честно изображал улыбку.

Текст под фотографией, отпечатанной на струйном принтере, гласил: «22 августа в авиакатастрофе погиб сотрудник нашей компании КОЛПИН Платон Сергеевич». И всё. Мне казалось, что этого очень мало. Крайне мало. Неужели одна скупая строка — это всё, что можно сказать обо мне посмертно? И неохотно приходил к выводу, что да, наверное, сказать больше нечего.

Моё появление в офисе, конечно, вызвало небольшой переполох. Нет, никто в обморок не упал, как это происходит в подобных случаях в фильмах. Мне даже стало немного обидно — не каждый же день люди встречают коллегу, вернувшегося к ним с того света. Офис-менеджер Люда сняла плакатик с моей фотографией и выкинула его в мусорную корзину с каким-то едва промелькнувшим сожалением о зря сделанной работе.

Директор филиала утянул меня в свой кабинет и, расчувствовавшись, налил водки в два стеклянных напёрстка.

— Платон, — сказал он мне, держа стаканчик перед лицом, — я уж думал, что ты всё. Как тебе удалось-то? Я по телевизору видел, там от самолёта одни осколки остались. Трупы опознать не могут, по кусочкам людей собирают!

Я неопределённо махнул рукой.

— Ты молоток, Платон! Настоящий мужик! Что нам, русским мужикам, какие-то катастрофы? Давай-давай, выпьем. Ах да, ты же не пьёшь, я забыл…

Он сглотнул свой стаканчик, потом залпом осушил и мой. Крякнул, помолчал немного и стал рассказывать мне о текущих делах.

Расчёты по новой акции для филиала были поручены Леночке из отдела рекламы (я горестно вздохнул — за ней обязательно нужно всё перепроверять). Работу со счетами отдела взял на себя сам директор филиала. Встречи же с подрядчиками, ради которых, собственно, я и летел в Самару, проводил без меня Олег Солодовников, мой коллега из петербургского офиса, прибывший сюда ещё на прошлой неделе. Он вот-вот должен был вернуться с последней из этих встреч.

Олег был одним из тех немногих, на кого я всегда мог положиться. В этом невысоком, полноватом, неэффектном с виду тридцатилетнем мужчине с белёсо-голубыми глазами и вечно неаккуратной причёской дремали великолепные организаторские способности. Я далеко не сразу раскрыл его, да и сам он был не из тех, кто легко открывается. Пару лет назад я взял его себе в отдел менеджером по наружной рекламе — и он привёл в порядок изрядно запущенное хозяйство, оставленное предшественниками. После этого я осторожно стал поручать ему организацию то одной, то другой рекламной кампании — и Олег настолько хорошо справлялся с моими заданиями, что я с радостью переложил всю тактическую работу на его плечи, оставив себе ведение стратегической линии, разработку новых идей и контроль выполнения задач. Постепенно мы сблизились с Олегом, стали вести беседы на нерабочие темы и даже изредка совместно коротать вечера в питерских кофейнях. Мне было сложно назвать другом кого-то из своих знакомых, однако ближе всего под это определение подходил именно Солодовников.

Олег вошёл в офис с устало-деловитым видом, который я легко прочитал бы как «встреча состоялась, не все наши условия приняты, но к компромиссу мы пришли». Люда с ресепшн крикнула ему:

— Олег! Платон приехал!

— Приехал? — Солодовников ошалело посмотрел на секретаря. — Где он?

Рванулся в коридор — и сразу же перехватил меня на выходе из кабинета директора.

Вот Олег действительно смотрел на меня, как на восставшего покойника. Несколько секунд. Испытующе. Потом как-то внутренне обмяк и хлопнул, наконец, по моему плечу:

— Ну ты даёшь, старик! Как так получилось? На рейс опоздал?

— Да нет, не опоздал. Я вылетел в том самолёте.

— И как же так вышло, что ты здесь, с нами, а не размазан по полям Нижегородской области? — Олег слегка сморщился, как будто представив что-то очень болезненное.

Я шутливо поднял руки, мол, сдаюсь.

— Давай не сейчас. Вечером сядем в какой-нибудь кафешке, я тебе всё расскажу.

День, впрочем, в нормальную колею так и не вошёл. После обеда в офис заявился вдруг человек в штатском, напугав Люду красной корочкой. Он спросил меня. Мы уединились в переговорной.

— Кропотов. Валерий Петрович, — представился он, показывая удостоверение. — Государственная комиссия по расследованию крушения самолёта Ту-134 под Нижним Новгородом 22 августа.

Вместо того чтобы называть себя, я достал паспорт и передал его следователю. Тот аккуратно раскрыл документ, внимательно пролистал, не забыв испытующе поглядеть на меня, сверяя с фотографией.

Разглядывал визитёра и я. Он неуловимо напоминал мне какого-то зверька — и я, перебирая в памяти целые зоопарки, силился вспомнить, кого именно. Кропотов был высок и несуразно худощав; туловище его венчала миниатюрная голова, похожая на шар для игры в боулинг, снабжённый оттопыренными ушами, реющими посреди аккуратно стриженных волос. Широкие глаза придавали лицу следователя удивлённое выражение, которое мгновенно сменялось подозрительностью, стоило лишь обладателю таких глаз прищуриться. Подобная смена выражений была довольно комичной — казалось, что человек постоянно что-то подозревает, потом удивляется своему подозрению, потом снова подозревает, опять удивляется — и так до бесконечности.

Впрочем, следователь пришёл ко мне явно не для того, чтобы разыгрывать комические сценки. Изучив и вернув мой паспорт, он раскрыл блокнот и принялся дотошно и издалека расспрашивать о том, действительно ли на моё имя был куплен билет на тот злополучный рейс, действительно ли я прибыл в аэропорт Пулково города Санкт-Петербурга утром того самого дня, прошёл ли я регистрацию на данный рейс, осуществил ли посадку в рассматриваемый самолёт и оставался ли среди пассажиров этого самолёта во время его взлёта в 8 часов 50 минут московского времени.

На все эти вопросы я ответил утвердительно.

Глаза Кропотова вернулись в положение «удивление». Я молча ждал дальнейших расспросов.

— Кхм, — следователь прочистил горло. — По нашим данным, в 9 часов 42 минуты командир экипажа сообщил на землю о неполадках в одном из двигателей, изменил курс и запросил аварийную посадку в аэропорту Нижнего Новгорода. В 10 часов 11 минут самолёт исчез с экранов радаров. Столкновение с землёй произошло в двадцати километрах от города Кстово Нижегородской области.

Он замолчал, внимательно смотря на меня, затем, прищурившись, добавил:

— Из находившихся на борту пассажиров и членов экипажа в живых не осталось никого, — он сглотнул, — кроме вас.

— К тому времени я находился уже не в самолёте, — спокойно сказал я, пытаясь не дать вырваться наружу ноткам раздражения, копившегося во мне по ходу разговора. Раздражения, впрочем, не на следователя, а на самого себя. Я ни разу не задумался о людях, оставшихся в том самолёте, который мне удалось покинуть столь чудесным образом. Разве что вспоминал бортпроводника со шрамом над левой бровью. Да и того лишь во сне.

— Где же вы были? — Лицо Кропотова вновь выражало удивление.

— Полагаю, барахтался в глине на вспаханном поле.

Я вкратце изложил члену комиссии историю с неожиданно найденным парашютом, моим прыжком и тем, как я добирался до Самары. О встрече с Катей я, впрочем, умолчал, решив не впутывать девушку в историю.

Кропотов некоторое время молчал, словно пытаясь осознать, как отнестись к моему рассказу. Затем он задумчиво сделал несколько пометок в блокноте и вновь обратился ко мне. Глаза его превратились в узкие щели.

— Платон Сергеевич, вы где-то учились прыгать с парашютом?

— Нет, — ответил я, с внезапной тоской рассматривая солнечные полосы на столе. — Это был мой первый прыжок.

Следователь сделал ещё одну пометку в блокноте.

— А известно ли вам, господин Колпин, что в комплектации пассажирских самолётов Ту-134 отсутствуют парашюты? В принципе отсутствуют.

— Кажется, бортпроводник говорил мне что-то в этом роде, — я задумался, пытаясь вспомнить, что мне сказал человек со шрамом.

— Тогда где же вы взяли парашют? — Следователь стал похож на собаку, сделавшую стойку на зверя. Даже не на собаку, а…

Я непроизвольно улыбнулся, поняв, кого мне напоминал Кропотов. В детстве я смотрел мультфильм «Маугли». В нём одного из главных героев, тигра Шер-Хана, постоянно сопровождал комический персонаж, то ли собачка, то ли шакал, который любил повторять слова своего могучего спутника. «А мы пойдём на север!» — услужливо всплыла в памяти фраза.

Следователь истолковал мою улыбку по-своему. Ему показалось, что он поймал меня на лжи.

— Господин Колпин, расскажите мне правду. Как вы покинули самолёт?

— Я вам и говорю правду. — Я унял неуместную улыбку. — Из самолёта я выпрыгнул с парашютом. Мне его передал один из членов команды. Откуда он его взял — я не знаю.

Кропотов стиснул губы в узкую полоску. Подождал, словно надеясь, что я скажу что-то ещё. Наконец сдался:

— Хорошо. Будем проверять. Вы сможете опознать по фотографии члена экипажа, который передал вам парашют? И хотя бы примерно указать место своего приземления? Мы дадим вам подробную карту района.

— Думаю, да. — На меня постепенно наваливалась усталость. Хотелось скорее вернуться в номер и постоять под прохладным душем.

Кропотов сухо поблагодарил меня и показал, что собирается уходить. Уже у двери он произнёс:

— Да, ещё. Пока что никуда не уезжайте из города. Вы нам ещё понадобитесь.

— У вас есть официальные полномочия на то, чтобы задержать меня в Самаре? — Я удивлённо вскинул брови.

Следователь поджал губы и ничего не ответил. Убедившись, что сказать ему нечего, я решил поставить точку в разговоре:

— В пятницу я улетаю в Питер. До этого дня готов ответить на ваши вопросы. После — можете располагать мной уже в Петербурге.

— Не беспокойтесь, найдём вас и там, — сказал Кропотов. В его интонации были замаскированы угрожающие нотки. — Но исчезать из нашего поля зрения я бы вам не советовал.

В окне весело мигали огоньки, подчиняясь простому алгоритму. Поморгают зелёные лампочки, потом красные, за ними — синие. Затем зажигались все огни сразу, горели пару секунд, и снова — зелёные, красные, синие. Иногда эта нехитрая цветомузыка попадала в такт человеку, поющему что-то хриплое. Певец находился на возвышении в углу зала и надрывался под музыкальную фонограмму.

Кафе выбирал я. Каждый раз, приезжая в Самару, я удивлялся тому, что в историческом центре города невозможно найти приличного едально-питейного заведения. В итоге, перебрав другие варианты, я остановился на данном полукафе-полуресторане, в котором, по крайней мере, прилично кормили. Иногда, однако, в нём бывало слишком накурено. Да и вечерние концерты под фонограммы радио «Шансон» находились, увы, вне орбиты моих предпочтений.

Солодовников разглядывал исполнителя блатного фольклора с видом философа, обнаружившего в собственном ботинке таракана. Было похоже на то, что песня с залихватским припевом «Эх, хвост-чешуя, не поймал я ни… чего» не способствовала пробуждению у моего коллеги аппетита — еда в его тарелке пока оставалась нетронутой, тогда как я вовсю поглощал «язычки в сметанке», кои в данном заведении готовили изумительно. Наконец он оторвался от созерцания, ковырнул вилкой и обратил всё внимание на меня.

— Ну что, выкладывай уже. Не томи!

Я не умею рассказывать, когда мой собеседник чем-то отвлечён и слушает меня вполуха. Олег же, поначалу уделив внимание внешним раздражителям, полностью переключился на меня. Он хорошо знал мою особенность — рассказывать полно и со вкусом только тогда, когда меня слушают.

И я рассказал ему всё, что случилось с той минуты, как я ступил на борт пулковского лайнера. Пройдясь по всем деталям, я в который раз отметил странности этой истории. Несуразности происходили не только в эпизоде с невесть откуда взявшимся парашютом, но и после — случайная «Нива» на просёлке, внезапно появившийся автобус до Самары, ошибка номером и встреча с Катей.

Да, про Катю я ему тоже рассказал. Олег умел слушать.

Соус медленно стекал с кусочка курятины, подцепленного вилкой Солодовникова. Стекал и капал на край тарелки. Олег смотрел на меня, не отрываясь, забыв про ужин. Наконец он отложил в сторону вилку и с неясным туманом во взгляде произнёс:

— Платон, если бы я не знал, что ты патологически не умеешь врать… Если бы в новостях не показали этот размазанный по земле самолёт…

Он задумался, как будто вспомнив что-то. Улыбнулся, сказал:

— Ты бы видел нашего водителя, который в понедельник ездил тебя встречать в аэропорт! Возвращается — глаза странные, как будто хлопнул водяры по дороге. Мы ему, мол, а где Платон — а он сделал паузу длиннющую, театральную, потом рубанул воздух ладонью и сказал: «Всё, нет больше Платона!»

Подошла официантка, принесла мне квас, моему коллеге — пиво. Олег взял кружку, сделал длинный глоток. Неторопливо отставил напиток в сторону. Медленно, задумчиво проговорил:

— Нет, не сходится. Какая-то ерунда получается. Ну хорошо, предположим, что на самолёте нашёлся парашют. Но с какой стати член экипажа отдаст его тебе? Ты ему угрожал, что ли?

— Нет, — я покачал головой. — Просто спросил, есть ли парашют. Да, я был немного на взводе, на эмоциях, но никак не угрожал. Да и чем было угрожать — голыми руками, что ли?

— Пытаюсь представить, как это происходило — и не получается. Логики нет, понимаешь? То есть в нормальной жизни люди так не действуют, как ты мне сейчас рассказал. Это как будто… — Он замялся, подыскивая правильное слово. — Ну как будто во сне. Понимаешь? Вот для сна эти события были бы вполне логичными.

Я сделал глоток из кружки. Мысленно прокрутил в памяти эпизод в самолёте. Мотнул головой:

— Нет. Всё было по-настоящему. Разве что тот мужик, который отдал парашют, мне показался каким-то странным. Как будто он понимал тогда гораздо больше, чем я. И смотрел на меня с таким видом, что ждал, что вот-вот я и сам что-то пойму, осознаю.

— Бред какой-то! — Олег отодвинул тарелку и основательно ухватился за кружку. — Хотя я знаю, что ты не врёшь, но не верится мне в такую историю.

— Вот и следователь не поверил, — тихо сказал я. — Приходил сегодня такой, из комиссии по расследованию гибели этого самолёта.

— Могу себе представить, как он воспринял то, что ты на него вывалил, — ухмыльнулся Солодовников. — Впрочем, всё можно проверить. И то, что ты в том самолёте летел, и то, что ты сейчас жив и здоров — ни царапины.

Он поднял кружку, мы шутливо чокнулись. Олег придвинул к себе уже остывшее куриное филе и принялся его с аппетитом уплетать. Я хранил молчание, потягивая квас и наблюдая за миганием огоньков в окне.

— Такое ощущение, — сказал наконец Солодовников, вытирая рот бумажной салфеткой, — что тебе просто необычайно повезло. События, о которых ты рассказал, — они, в принципе, возможные. Просто маловероятные. И тем более странно, что они произошли в один день и с одним человеком. Помнишь теорию вероятности, вы её проходили в университете?

— Проходили, — сказал я. — Правда, помню весьма смутно.

— Да я тоже смутно. Но было там такое, что шанс на то, что случатся два маловероятных события подряд, считается как одна вероятность умножить на вторую. Если я не ошибаюсь, конечно. Значит, если у тебя один шанс из тысячи заполучить парашют и один шанс из тысячи, что вдруг назначат нужный тебе автобус в нужное время, — он задумался, как будто считая в уме. — Так вот, вероятность того, что случится и первое, и второе — одна миллионная. А если добавить ещё и третье… — Олег усмехнулся. — Легче в лотерею выиграть, чем дождаться таких совпадений.

Я улыбнулся:

— Ну, значит, такой я везунчик.

— Да ещё какой! — Он поднёс ко рту почти опустевшую кружку и вдруг остановился на половине пути. — Слушай, Платон! А может, у тебя и в самом деле какая-нибудь аномальная везучесть? Ты в лотерею играть не пробовал?

— Нет, не пробовал. — Я задумался о своих взаимоотношениях с лотереями. Вспомнилось, что моя бабушка в советское время каждую неделю покупала лотерейные билеты, а после разглядывала подслеповатыми глазами огромные простыни выигрышных номеров, печатавшихся в газете «Труд», и всегда огорчалась своему невезению. Но верила почему-то, что когда-нибудь выиграет «Волгу» или хотя бы «Москвич». Так и умерла, не дождавшись выигрыша крупнее трёх рублей.

Солодовников большим глотком опустошил кружку и решительно встал из-за стола.

— Ты доел? — Он глядел на меня сверху вниз. — Тогда пошли.

— Куда? — Я немного растерялся от его напора.

— Как куда? Спать. Ты помнишь, что у нас с утра встреча с агентством? Или тебе хочется дослушать страдания по тюремному быту? — Он подмигнул, указывая мне на исполнителя блатного фольклора, который, мёртвой хваткой вцепившись в микрофон, выводил хриплые рулады.

Мы с Олегом жили в соседних номерах гостиницы «Националь», которая, несмотря на пышное название, представляла собой достаточно скромный отель категории «советские три звезды». Располагалась она недалеко, поэтому мы пошли пешком.

Солодовников молчал, размышляя, видимо, об услышанном. Красиво горели огни на пешеходной Ленинградской улице, похожей на миниатюрный Арбат. Вокруг фигурных скамеек собирались стайки подростков, дымивших сигаретами и весело смеявшихся.

— Ну хорошо, — сказал Олег как бы в ответ своим мыслям. — А почему же ты не позвонил нам, когда… ну, когда всё это случилось?

— Когда я барахтался в грязи бескрайних полей, телефон там не брал. Потом, в Муроме… — Я задумался, припоминая тот вечер и встречу с Катей. — Как-то забыл, наверное. Не до того было.

Олег понимающе усмехнулся. Я, не обращая внимания, продолжал:

— А когда уже ехал в автобусе, то дозвониться не мог. Ты же знаешь, что у нас до самарского офиса вечно не дозвонишься. А дальше — аккумулятор сел. Кстати… — Я увлёк коллегу в сторону круглосуточного супермаркета, призывно светящегося яркими витринами. — Надо купить зарядку для телефона, моя так и сгинула в самолёте.

Пока я вертел в руках подозрительного вида зарядное устройство для моего старенького Sony Ericsson, Солодовников с отсутствующим видом бродил по торговому залу, пялясь на полки. На кассе, когда я достал бумажник, чтобы расплатиться, он вдруг остановил меня и, хитро прищурив глаза, указал на лотерейные билеты, в изобилии выставленные у кассира за стеклом.

— Ну что, проверим твою везучесть?

Я усмехнулся. Хотел было отмахнуться от его предложения, как от шутки, но, встретившись с ним взглядом, увидел, что он напряжённо-серьёзен. Я удивился:

— Ты в самом деле веришь в мою необычайность?

Олег немного расслабился, видимо, взглянув на ситуацию со стороны.

— Выгляжу клоуном? — Он улыбнулся. Почесал пальцем висок. — Ну и фиг с ним. Девушка, — обратился он к кассирше, разглядывающей нас с полным безразличием, — дайте нам, пожалуйста, ещё и лотерейный билетик. Только пусть он сам выберет, — поспешно добавил он, указывая на меня.

Кассирша достала картонную коробку, наполненную цветными карточками. Я, не глядя, вытащил одну из них, расплатился. Мы отошли от кассы.

— Ну давай, открывай! — Солодовников подпрыгивал на месте, как щенок, которого зовут гулять.

— А если я сейчас выиграю? — Меня забавляла нетерпеливость коллеги.

— Тогда я начну верить в чудеса. Открывай!

Я надорвал краешек билета, развернул вложенную в него бумажку. На бледно-розовом поле, испещрённом волнистыми линиями, чётко значилось: «Выигрыш 25 000 рублей».

Примерно минуту мы молча стояли и глядели в бумажку. Наконец Олег взял лотерейный билет, ощупал его и осмотрел с обеих сторон. Затем аккуратно сложил и сунул мне обратно в руки. Проделав эти манипуляции, он взял меня под локоть и потащил обратно к кассе.

— Девушка, — сказал он, неестественно улыбаясь. — Мой товарищ хочет ещё купить у вас лотерейных билетов. Три. Нет, лучше пять!

Кассирша вновь вытащила откуда-то снизу коробку с билетами и протянула её Солодовникову. Тот отпрянул и указал на меня:

— Нет, это он должен выбрать.

Я вытащил билеты, и мы отошли от кассы. Все разворачиваемые мною бумажки оказывались с крупными выигрышами. Когда я в последнем билете вскрыл выигрыш в пятьсот тысяч рублей, Олег шумно выдохнул. Он посмотрел на меня округлившимися глазами, потом воскликнул:

— Может быть, они все здесь такие? — и вновь ринулся к кассирше.

Уставшая женщина флегматично достала всё ту же коробку. Олег набрал целую горсть билетов, вернулся ко мне и стал лихорадочно их открывать. Все вскрытые им бумажки содержали одну и ту же лаконичную надпись: «Без выигрыша».

3

Магазин был огромным. Полки с товарами уходили под потолок. Я задирал голову вверх — и от этого шея начинала болеть, как когда-то давно, когда я впервые снизу рассматривал небоскрёбы в Нью-Йорке.

Я бродил между стеллажами, разглядывая товары. Яркие этикетки сливались в одно большое лоскутное одеяло.

Где-то должен быть выход.

Шаги звучали гулко. Мне казалось, что я один в этом огромном магазине. Зайдя в очередной тупик — проход, перегороженный пустым автопогрузчиком, я остановился. Кажется, я забыл, где здесь выход.

Стало страшно. Я зажмурился. Внутри колыхнулась мысль, что это сон. Я сосредоточился на своём дыхании, на стуке сердца. Дыхание успокаивалось, сердце стало биться более размеренно.

Сейчас я открою глаза. Сейчас.

Нет, я не проснулся. Я всё в том же магазине. Но выход оказался рядом. За углом весело светились ряды касс.

Почти все кассовые узлы были пусты, лишь в одном из них сидел кассир в синей форме магазина. Я подошёл к нему. Было неловко выходить из торгового зала без покупки.

— Дайте мне парочку лотерейных билетов, — сказал я, протягивая деньги.

Кассир выдал мне билеты. Я тут же вскрыл их. В каждом из них был выигрыш с большим количеством нулей. Я вертел в руках цветастые бумажки — и вдруг заметил, что на обратной стороне каждого билета напечатан мой портрет. Я изумлённо пригляделся — всё верно, это была фотография с моего рабочего пропуска.

Кассир внимательно наблюдал за мной. Я поднял глаза и узнал того самого человека со шрамом на лице, выдавшего мне парашют.

— Ну а чего вы хотите? — спросил меня бортпроводник-кассир, кисло улыбаясь. — Вы ведь сами организовали эту лотерею.

— Я? — Мой голос звучал глухо, как будто из-под одеяла. — Почему я?

Кассир молчал. Кажется, он к чему-то прислушивался. Где-то явственно раздавался звон.

Звонил телефон на тумбочке у кровати. Я тряхнул сонной головой и поднял трубку.

— Платон? — Голос Солодовникова не отличался привычной бодростью. — Я тебя не разбудил?

Я глянул на часы. Не было ещё и семи утра.

— Олег, какого чёрта в такую рань? У нас встреча только в десять.

Я не любил, когда меня будили.

— Подожди, Платон, не ругайся. Я всю ночь не спал, думал. Давай я к тебе загляну?

— Всё равно уже поднял, изверг… — сказал я ворчливо. — Заходи, раз так.

В своей чёрной водолазке Олег напоминал отставного спецагента из американских фильмов. Он шагал по номеру — от стены к окну и обратно — а я, забравшись с ногами на кровать, потягивал из баночки холодную кока-колу и наблюдал за его раскрасневшимся лицом и мутными от недосыпа глазами.

— Давай порассуждаем вместе, — говорил он. — Давай, мы же умеем, мы это часто делаем. Мы же логики, верно?

— Логики, — подтвердил я. На работе мы периодически устраивали совместные мозговые атаки, в ходе которых разбирали проблемы на составляющие и искали решения.

— У тебя явно есть необычные способности. Об этом говорит и история с самолётом, и наша вечерняя проверка. Можно проверить ещё. Но я думаю, что факты уже налицо.

Он остановился и вопросительно посмотрел на меня. Я, поколебавшись, кивнул. Олег удовлетворённо возобновил шаги по комнате.

— Я думал о том, откуда взялись они, эти твои способности. Скажи мне, Платон, до последних событий ты замечал, что тебе в чём-нибудь необычайно везёт?

Я задумался и стал вспоминать.

В детстве… Из детства, вроде бы, не вспоминалось ничего необычного. Никаких историй чудесных спасений. Да, тонул однажды, но рядом находились старшие ребята, вытащили в одну минуту — я и испугаться не успел. Пару раз терялся в лесу, куда мы с отцом любили ходить за грибами, но сам, поплутав немного, находился. Учился в обычной школе, особыми успехами в учёбе не отличался. Вундеркиндом не был, опять же, хотя читать-писать научился рано. Нет, ничего сверхъестественного.

Потом — институт, множество различных интересов, несчастная любовь, потом вторая… Да, с девушками мне, скорее, не везло, чем наоборот… Практика, аспирантура, кандидатская, работа, переезд в Петербург из родной Сибири. Хоть убей — не могу вспомнить ничего, что говорило бы о необычайном везении, которое я ощутил в последние дни.

— Нет, — сказал я вслух. — Ничего необычного.

Солодовников поднял вверх указательный палец:

— Вот. Я тоже попытался что-то такое про тебя припомнить. Всё-таки уже третий год вместе работаем. Не было у тебя способностей. Или, скорее всего, никак они не проявлялись. А тут вдруг вылезли наружу. Сначала я не мог понять, почему именно сейчас, но потом до меня дошло.

— Самолёт? — спросил я.

— Ну да, конечно! — Олег знакомо улыбнулся, он частенько так улыбался, когда мы с ним подходили близко к решению очередной задачи. — Стрессовая ситуация, мобилизация скрытых резервов организма. Ты же наверняка слышал про пловцов или бегунов, которые ставили немыслимые рекорды скорости, когда за ними гнались хищники? Вот и у тебя наверняка то же самое произошло. Только ты в том падающем самолёте не летать научился, а стал притягивать к себе везение.

Я скептически хмыкнул. Олег сразу отреагировал:

— У тебя есть другое объяснение?

Я покачал головой.

— Пока нет. — Я встал с кровати, выкинул в ведро банку из-под кока-колы. Помассировал себе виски, пытаясь унять головную боль. Меня не оставляло ощущение, что всё не так просто. Только ощущение, без логической подоплёки. Не рассказывать же про сны, тем более что мне было непонятно, имеют ли они отношение к событиям последних дней. — Ну хорошо, допустим. Примем за версию.

Олег продолжил:

— У нас всё равно ничего нет кроме версий и догадок. И вряд ли что-то появится — слишком уж тонкая это материя. — Он перестал мерить шагами комнату, встал спиной к окну и опёрся на подоконник локтями. — Далее. Твоя способность появилась внезапно, и никто не даст гарантию, что она так же внезапно не исчезнет. Вот придём мы завтра в тот же супермаркет, а там все билеты без выигрыша. Может такое быть?

— Может, — согласился я.

— Значит, нужно выжать максимум из этой твоей способности уже сейчас.

Я выудил из холодильника очередную банку колы. Вскользь подумал о том, что надо будет не забыть при выписке из гостиницы расплатиться за мини-бар.

Олег глядел на меня вопросительно.

Он был логичен. Во время мозговых штурмов, мы оттачивали логику друг друга, откидывая случайные, необоснованные, эмоциональные решения. Мы научились идти к результату кратчайшими путями.

Но сейчас что-то было не так. Я ощущал какой-то подвох, некую неправильность в том, что со мной происходило. Я пытался от этого отмахиваться, но в голову назойливой мухой лез прерванный Солодовниковым сон. В нём я выигрывал в лотерею, которую сам же и организовал.

Нет, чушь, конечно. Я никогда не устраивал какие-либо лотереи. Слишком быстро катились события последних дней, вот подсознание и выкидывает фортели. Впечатлительным я оказался на поверку.

— Наверное, — сказал я. — Наверное, ты прав.

— Что-то не так? — Солодовников заметил мою неуверенность. — Платон, говори, если что-то не так.

Я в задумчивости откупорил банку, сделал глоток.

— Знаешь, Олег. Мне в последнее время снятся сны странные. Даже немного… — Я замялся, подыскивая слово. — Жутковатые, что ли. Думаю, это побочный эффект от моих… э-э-э… способностей.

Олег внимательно глядел на меня. Потом медленно произнёс:

— Да, ничего не даётся просто так, даром. И за сверхспособности, видимо, нужно платить кошмарами.

— Нет, не кошмарами, — я рассмеялся. — Просто сны странные. Не страшные, нет, но какие-то… Странные, да. Как будто там, во сне, я что-то понимаю, а просыпаюсь — и опять не помню.

— Ну, это и у меня бывает, — улыбнулся Олег.

Он повернулся лицом к окну. Над крышами старого города яичным желтком растекался рассвет. На стекле сырели следы ночного дождя.

— Ты думал о том, что будешь делать с деньгами? — спросил Олег, не оборачиваясь.

— Ещё нет, — сказал я. — Найду, конечно, применение. Кредит за квартиру отдам, чтобы не висел над душой. Машину приличную прикуплю.

— А остальное?

Я усмехнулся:

— Ты прямо как в том анекдоте. «Что вы сделаете, если выиграете миллион? — Долги отдам. — А остальное? — А остальное потом».

Олег повернулся ко мне:

— Нет, я серьёзно. Сколько ты там вчера навскрывал? В долларах, тысяч тридцать-сорок? Допустим, что твои способности ещё при тебе, мы прошерстим все ближайшие лотерейные пункты — это будет приличная сумма. Что ты с ними будешь делать?

— У тебя есть предложения? — Я улыбнулся. — Олег, я же тебя хорошо знаю. Выкладывай, что там у тебя на уме.

— Ну смотри, — он не выказал ни тени смущения. — Опять-таки, рассуждаю логически. У тебя есть доступ к быстрым, лёгким и, что немаловажно, вполне легальным деньгам. Сколько времени будет продолжаться такое везение, мы с тобой не знаем. Даже если это надолго, то как ты думаешь, как скоро заинтересуются твоими постоянными выигрышами компетентные органы? Или устроители этих самых лотерей? «Крышующие» их люди, наконец?

Я хмыкнул. Такие вопросы мне в голову пока не приходили.

— Надо строить свой бизнес, Платон. На «дядю» мы с тобой уже поработали. Пришла пора самореализовываться, воплощать свои идеи, а не чужие. — Раскрасневшиеся от недосыпа глаза его блестели. — Ты же помнишь, сколько раз обсуждали с тобой, что если бы не наши господа акционеры… Сколько идей твоих не пустили, помнишь?

— Помню, конечно.

— Ну вот. А сейчас — есть деньги. Есть с чего начать. Нам бы раскрутиться, а дальше и без сверхъестественных способностей начнём и зарабатывать, и реализовываться. Идейная часть и принятие удачных, — он подчеркнул интонацией это слово, — решений — на тебе, организационные вопросы — на мне. Дай глотнуть!

Олег взял у меня банку с газировкой, основательно приложился. Пустая ёмкость отправилась в ведро вслед за предыдущей.

— Ну как тебе? — спросил он.

— Дай подумать, — серьёзно ответил я.

Самолёт на Петербург задерживали уже на час. За стойкой аэропортового бара скучала напудренная женщина с профессионально-брезгливым выражением лица. Солодовников потягивал пиво, я лениво ковырялся в мороженом. В Самаре, оказывается, делают достойное мороженое, но третья порция даже для меня, любителя, была уже чересчур.

— Две недели нас всё равно заставят отработать, — задумчиво протянул Олег. — Ты знаешь Тимофеева, он просто так не отпустит.

— Не хотелось бы с ним ругаться, — я вздохнул. — А придётся, наверное.

— Ничего, прорвёмся! — Солодовников отсалютовал мне банкой пива. — Скоро сами себе хозяевами будем. Главное — у нас есть начальные деньги.

Я задумчиво выковыривал из мороженого кусочки орехов.

— Шустрый ты, Олег. Чересчур шустрый.

Он улыбнулся:

— Помнишь, мы с тобой как-то рассуждали, что нужно для открытия собственного бизнеса?

— Помню, — ответил я. — Люди, деньги и идея.

— Вот именно. Люди у нас с тобой есть. Ты да я. Отличная команда, по-моему, — он подмигнул. — Ты как считаешь?

— Неплохая. Только вдвоём мы всё равно со всем сразу не управимся. Нужно будет ещё людей искать.

— Найдём! — Он излучал уверенность. — Деньги у нас тоже есть.

— Не говори «гоп», — осадил его я. — Денег пока недостаточно.

Свой выигрыш по билетам, вскрытым в супермаркете, я не без труда, но всё-таки получил в Самаре. Однако оказалось, что с этих денег нужно платить изрядные налоги, о чём я раньше не подозревал. В результате на руках у меня была гораздо меньшая сумма, чем мы с Олегом изначально предполагали.

Тогда же, под подозрительными взглядами женщины, выдававшей мне деньги, я решил, что получать множество средних выигрышей более странно, чем один, но крупный. Солодовников, с которым я поделился своими мыслями, меня поддержал и немедленно отыскал подходящую лотерею с джекпотом в десяток миллионов рублей. По её условиям, необходимо было угадать все шесть номеров, которые выпадут во время розыгрыша. Я, не мудрствуя, зачеркнул в купленном билете цифры от одного до шести и кинул половинку в специальный ящик. Розыгрыш должен состояться через неделю после нашего возвращения в Петербург. По результатам и узнаем, будет ли у нас достаточно денег для того, чтобы начинать собственный бизнес.

— Платон, — проникновенно сказал Олег, — не дрейфь, я в тебя верю!

— Но самое главное, — я оставил его реплику без ответа, — самое главное — у нас пока нет достойной идеи. Какой бизнес будем мы с тобой строить? Чем заниматься? В какой вообще сфере?

Объявили регистрацию на наш рейс. Олег подхватил сумки, и мы зашагали вниз, к стойкам. Недоеденное мороженое осталось на столе.

— Это же просто, — говорил Солодовников, делая очередные полшага к девушкам, выдающим посадочные талоны. — Это просто, Платон! Давай опять рассуждать логически. В чём наши с тобой ключевые компетенции?

— В чём? — эхом повторил я.

— Мы с тобой отлично умеем делать рекламу. Так давай и организуем рекламное агентство!

При входе в сектор посадки всех заставляли раздеваться, разуваться и проходить через металлодетекторы.

— Наружка! — вещал Солодовников, снимая туфли и надевая бахилы весёленького голубого цвета. — Наружная реклама сейчас на подъёме. У меня есть знакомая контора, которая клепает конструкции для рекламных щитов в цехах Кировского завода. Ну, знаешь, где тракторы раньше делали?

Огромные туши воздушных лайнеров неуклюже перекатывались по полю аэродрома. Я стоял и смотрел на них сквозь большие грязные стёкла зала ожидания. Рядом продолжал расписывать свою идею Олег:

— Так вот, можно поговорить с одним менеджером оттуда, он нам за определённые проценты отдаст кого-нибудь из своих клиентов. И будут эти ребята работать не напрямую с конторой, а через нас, а мы с этого навар будем иметь. Верняк. Как тебе идейка?

— Нет, — сказал я, продолжая разглядывать самолёты.

— Почему? — Олег был слегка обескуражен.

— Неинтересно.

Мы стояли у трапа, ожидая своей очереди показать посадочные талоны бортпроводнице. По лицу Солодовникова стекали капли дождя. В них отражались красные маячки самолёта.

— Ну хорошо, — говорил Олег, — идейка верная, но, допустим, не очень интересная. Тогда есть ещё такой вариант. Организуем консалтинговое агентство. Ну, знаешь, разные услуги предприятиям — исследование провести маркетинговое, медиа посчитать, разработать план вывода нового продукта.

Мы сидели в салоне. Стюардесса рассказывала о том, как следует себя вести в аварийной ситуации. Я слегка отстранённо думал, насколько всё это может помочь при катастрофе в воздухе. Другая часть сознания слушала Солодовникова.

— Наполнение мы с тобой организуем. Многое сами умеем, под крупные проекты найдём экспертов, исполнителей. Как раскрутить — я тоже придумал. Договоримся с Ксюхой из «Делового Петербурга», ей постоянно какая-нибудь аналитика требуется. Вот и пропиарим своё агентство под этим соусом.

Самолёт напрягся, задрожал, разбегаясь по неровному бетону. Я прилип к иллюминатору — люблю тот миг, когда ты из твари, прикованной к земле, становишься свободной птицей.

Кубик самарского аэропорта остался внизу и позади. Мой коллега, наказанный организмом нелюбовью к полётам, вытер испарину со лба.

— Ну, как тебе такая идейка, Платон?

Я повернул лицо к нему.

— Не обижайся, Олег. Но всё это не то. — Я сглотнул, прогоняя вату из ушей. — Ты же говорил про самореализацию. Хорошо так говорил, меня проняло.

Солодовников внимательно на меня смотрел, будто просверливая две маленькие дырочки.

— То, что ты предлагаешь, — продолжал я, — это, по сути, повторение того, что у нас уже есть. Только будем мы вести рекламу и маркетинг не крупной компании, как сейчас, а маленькой, своей. Труба пониже, дым, соответственно…

— Ну хорошо, — Олег перестал надувать губки, как маленький мальчик, снова взял себя в руки и явил выражение лица «ученик внимательно слушает глубокоуважаемого сэнсея». — Тогда давай свои предложения. В конце концов, это ты у нас генератор идей.

Я отвернулся к окну. С идеями пока туговато. Собственная голова напоминала мне старенький компьютер, в который загрузили вдруг дюжину современных программ. Он пытается выполнять их все одновременно, что получается очень медленно, натужно, с размышлениями над каждым простым действием вроде открытия окошка или перемещения курсора по экрану.

Самолёт набирал высоту, и капельки влаги с той стороны иллюминатора застыли ледяными узорами. Я отвлечённо их разглядывал и думал о том, что это забавно — видеть следы мороза в августе. О том, что тополиный пух тоже похож на снежную метель посреди лета. О снеге, который приходит всегда неожиданно и разом меняет питерскую промозглость на предновогоднюю сказку…

— Ну так что, — спросил Солодовников, — у тебя есть идеи?

— Снег, — сказал я, повернув голову.

— Что снег? — Он недоумённо нахмурил лоб, отчего брови образовали линию крыши пагоды.

— Мы будем продавать снег.

Я смотрел на выражение его лица и медленно расплывался в улыбке. Казалось, что я нажал внутри себя кнопочку «Reset», и мой компьютер прервал выполнение всех программ. На душе установилась ясная погода, созвучная с иссиня-голубым небом по ту сторону толстого стекла иллюминатора.

Олег смотрел на меня, словно ожидая развития мысли. Я молчал и улыбался.

— Ты знаешь, — сказал он, — я понимаю, что ты пока всё это не принимаешь всерьёз, потому и ёрничаешь. Но давай без шуток.

— Ты знаешь, а я и не шучу, — в тон ему ответил я. — Олег, я, наверное, устал от нашей работы. Хочется чего-то нового.

— Продавать снег? Ты это что, всерьёз? — Олег, казалось, был ошарашен. — В нашей стране снега и так навалом! Бесплатно, понимаешь? Ну, кому? Зачем? Нужен? Снег?

— Не знаю, — ответил я. — Выясним. Придумаем. Разве тебе не интересно?

Солодовников недоумевающе пожал плечами.

— Олег, — я наклонился к нему ближе, — мы же решили начинать свой бизнес, только если подтвердится моё необычайное везение. Так вот, если это на самом деле так, то у меня всё получится, даже если я буду продавать снег. Давай в самом деле попробуем, а?

Я люблю фаст-фуд. Знаю, многие презрительно морщат носики при упоминании заведений быстрого питания, но я — люблю. Мне нравится чётко знать, из чего состоит то, что я ем. Мне нравится, что всегда можно прикинуть, какие порции нужно взять, чтобы наесться. Нравится, что не нужно мучительно ждать, урча голодным желудком, когда же тебе принесут еду. А ещё, видимо, нравится, что в таких заведениях — открытых, демократичных, без утомляющего пафоса — чувствуешь себя моложе.

Солодовников, впрочем, моей любви не разделял. Двери «Макдональдса» на Петроградской, в котором мы договорились встретиться, он открыл с какой-то осторожной брезгливостью. Увернулся от стайки подростков, отшатнулся от девочки-уборщицы, протиравшей стёкла, и встал столбом посреди зала, высматривая меня.

Я помахал рукой, и Олег с видимым облегчением направился к моему столику. Плюхнулся на небольшой диванчик, поставил рядом сумку с ноутбуком.

— Чего-нибудь хочешь поесть? — Я кивнул на плакат с изображениями блюд. — Здесь неплохие завтраки готовят.

Олег неодобрительно глянул на стойку, за которой юные работники соревновались друг с другом в том, кто громче выкрикнет фразу: «Свободная касса!»

— Ты знаешь, как-то я не любитель еды в подобных заведениях. Да и позавтракал дома перед выездом.

— Ну хорошо, — другого ответа я и не ожидал. — Тогда давай посмотрим, что ты накопал.

Он заметно оживился, потёр руки, показывая, что накопал немало, вытащил ноутбук и расположил его на столике.

— Если кратко, — Олег посмотрел на меня с прищуром, — то бизнес есть. Как бы это странно ни звучало, продажа снега может приносить доход. И неплохой.

Он вывел на экран таблички с описаниями.

— Вот, смотри. Это оборудование для производства снега — снегогенераторы, снежные пушки и снежные ружья. Производительность — от трёх до девяноста кубометров снега в час. Область применения, как оказалось, широчайшая. В первую очередь, конечно, это оснежение склонов на горнолыжных курортах. Ну, ты в курсе — погода у нас нынче неустойчивая, а кататься люди хотят с октября по апрель. А владельцы баз, естественно, не дураки терять клиентов, вот и приобретают эти штуковины.

Я внимательно слушал Олега, а сам в душе улыбался. Мне всегда нравилась эта его черта — способность увлекаться новым делом. Иногда он напоминал мне охотничью собаку, которой показываешь дичь — и она азартно ввязывается в игру с преследованием.

— Ты меня слушаешь? — Олег прервался было, но я сделал соответствующую мину, мол, конечно, слушаю. — Так вот, помимо горнолыжных баз, искусственный снег применяют и в строительстве для охлаждения бетона, и в медицине, и на химических заводах, и в фармацевтике, и в пищёвке — короче, спрос на наш с тобой снег даже в России весьма приличный.

— Где оборудование будем брать? Поставщиков нашёл?

— Спрашиваешь! — Солодовников изобразил оскорблённую добродетель и открыл файл с табличкой. — Вот список. Я детально их пока не прорабатывал, но разберёмся. У некоторых есть представительства в России, но они-то нам как раз интересны менее всего.

Я удовлетворённо кивнул.

— Теперь самое главное, — Олег вывел на экран новый файл. — Я сделал первые прикидки по бизнес-плану, первоначальные затраты, период окупаемости, возврат на инвестиции. Вот эта цифра, — он ткнул мышкой в одну из ячеек таблицы, — это то, сколько нам надо вложить денег.

Я присвистнул. Сумма была внушительная. Если я не возьму джекпот в лотерее, то нам её никак не потянуть.

Солодовников словно бы прочёл мои мысли:

— Ну как, Платон, какие у тебя ощущения? Сможешь?

Я пожал плечами:

— Завтра всё увидим. Во сколько там трансляция розыгрыша?

— В девять утра, — Олег улыбнулся. — Я ещё сделаю из тебя «жаворонка».

Я шутливо воскликнул:

— В выходные дни, в священные, можно сказать, дни ты не даёшь мне поспать хотя бы до десяти!

— Ничего, вояка, привыкай. Собственный бизнес — дело такое, спать некогда.

Трель мобильного телефона, который по совместительству служил будильником, подняла меня без пяти девять. Я несколько раз душераздирающе зевнул, подумал о том, что умываться и бриться мне лень, и, не вставая с кровати, потянулся к пульту телевизора.

На нужном канале уже показывали заставку лотереи, билет которой хранился у меня в бумажнике. На экране появился вёрткий немолодой мужчина с длинными усами, неприятно похожий на таракана. Он носился по сверкающей огнями студии и что-то беспрерывно тараторил в микрофон, сначала объясняя правила игры, а потом представляя зевающих украдкой людей, составляющих тиражную комиссию. Я от души посочувствовал этим беднягам, которым пришлось спозаранку тащиться на телевидение для того, чтобы несколько минут посидеть перед камерами бессловесными истуканами.

Ведущий рассказал несвежий анекдот и сам начал громко над ним смеяться. Несмотря на его ужимки и попытки сделать из происходящего в студии шоу, зрелище нагоняло на меня тоску и сочувствие явно невысокому рейтингу передачи. Наконец, ведущий перешёл к основной части программы и принялся вытаскивать из большого блестящего барабана шары с числами.

Первый шар, который очутился у него в руках, был помечен большой цифрой «5», похожей по начертанию на пятёрку на советской пятикопеечной монете. Я удовлетворённо кивнул — цифра входила в мой ряд от одного до шести, отмеченный в лотерейном билете.

Мужичок-таракан, улыбаясь, полез за вторым шаром и, к моему удивлению, достал номер «37». Я обескураженно смотрел на экран и пытался вспомнить, какой выигрыш полагается за пять правильно угаданных номеров из шести. Однако через минуту я отбросил эти бесплодные попытки, так как на экране появился шар с числом «19», и начал выстраиваться ряд выигрышных номеров, никак не совпадающий с загаданным мною.

Пронзительно заверещал телефон. Я вздрогнул и поднял трубку.

— Платон, — голос Олега звучал гулко и испуганно, — Платон, неужели везение закончилось?

На экране усатый ведущий, натужно улыбаясь, раскланивался с тиражной комиссией и что-то вещал зрителям.

— Мы же с тобой уже заявления написали на увольнение, — Олег ронял мне в ухо слова, как плохо закрученный кран в ванной роняет капли. — Я, как идиот, роюсь в этом снежном оборудовании… Сегодня полночи просидел, доделывая финансовый план…

Я, не отрываясь, смотрел в телевизор. Завертелась заставка передачи. Вновь появился ведущий.

— Вы смотрели повтор предыдущего, двадцать седьмого тиража нашей лотереи, который состоялся в прошлое воскресенье, — задорно сообщил он, шевеля усами. — А сейчас в прямом эфире состоится двадцать восьмой…

— Стоп! — закричал я в трубку, прерывая глухие причитания Солодовникова. — Ты ещё не выключил телевизор? Смотри!

Вновь утомительное представление комиссии, перемежаемое пресными шутками, раскрутка барабана.

— Цифра пять! — сообщил ведущий, улыбаясь во весь рот. — Как вы помните, именно с этой цифры начинался и прошлый наш тираж. Для кого же на этот раз пятёрка станет счастливой? Мы узнаем об этом после рекламы!

Я запустил в телевизор подушкой. Она упала на середину комнаты, не долетев до экрана, на котором идиллические малыши, одинаково улыбаясь, мочились в подгузники, а накрашенные домохозяйки кидали во все блюда бульонные кубики.

Наконец усатый господин вновь расцвёл в эфире. Вторым номером он вытащил «3», за ней последовали «6», «1» и «2». Перед последним шаром ведущий долго представлял спонсора передачи, но я уже был уверен в победе.

Появление на экране цифры «4» совпало с очередным звонком Солодовникова.

— Платон! — кричал он мне в трубку. — Платон! Ты это сделал! Платон! Ты уникум! Ты гений! Теперь у нас всё получится! Теперь-то мы развернёмся!

Я стоял, полуголый, посреди комнаты, сжимая в одной руке поднятую с пола подушку, а в другой телефонную трубку. И улыбался.

4

«А сейчас — информация о пробках на середину этого часа в Петербурге…»

Солодовников протянул руку к магнитоле и увеличил громкость.

«…На севере города — пробка на Энгельса от Светлановской площади в сторону центра, пробка на Политехнической от Курчатова к площади Мужества, стоит Коломяжский проспект от Пионерской и набережная Чёрной речки на всём протяжении…»

— Куда ты, блин, лезешь! — Олег возмущённо просигналил красной «девятке», пытавшейся перестроиться в наш ряд.

«…В центре — плотное движение на Каменноостровском проспекте в обе стороны, забит Тучков мост на Васильевский остров, пробка на Троицком мосту, не проехать по Биржевому мосту, Стрелке и Дворцовому мосту в сторону центра, пробка на Невском проспекте от Фонтанки до Маяковской, на Садовой от Сенной в сторону Невского, стоит Гороховая к Адмиралтейству, площадь Восстания забита во все стороны…»

Как раз на площади Восстания мы и стояли, затёртые в месиве машин, пытающихся протиснуться в разных направлениях. Солодовников нервничал и поминутно глядел на часы — мы ехали смотреть помещение под офис нашей будущей фирмы и опаздывали.

— Платон, не успеваем… — безнадёжно сказал он и вновь начал судорожно сигналить очередному водителю, загородившему дорогу.

— Спокойнее, спокойнее, — на Олега было жалко смотреть, его нелюбовь к опозданиям была притчей во языцех. — Ты помни, что нервные клетки не восстанавливаются. Сейчас проедем площадь — и дальше помчимся с ветерком.

— Ох, не верю, — Олег скосил глаза на меня. — Лиговский в это время всегда забит. Думал же я, что надо было в объезд…

Бампер машины, стоявшей перед нами, вдруг начал отдаляться — сначала медленно, а потом всё быстрее. Солодовников хмыкнул и нажал на педаль акселератора. Мы проскочили площадь и оказались на неожиданно свободном Лиговском проспекте.

«…Это вся информация о ситуации на дорогах в нашем городе на текущий момент. Если обозначенные нами пробки вдруг перед вами рассосались — то сегодня ваш день».

Мой заметно повеселевший товарищ подмигнул мне, кивая на магнитолу. Я усмехнулся и пожал плечами.

— Ну чё, мужики, брать-то будете?

Мы осматривали помещение. Олег — с выражением глубокой задумчивости на лице, я — не в силах скрыть брезгливость.

Возможно, что обширная полуподвальная комната, претендующая на гордое звание нашего будущего офиса, ранее служила местом проведения симпозиумов районных бомжей. Их одеяния гармонично смотрелись бы в данном интерьере.

Может быть, в ней располагался штаб отряда по борьбе с грызунами и насекомыми. По крайней мере, этим можно было бы оправдать нескольких тощих тараканов, живописно шевеливших усами на стенах, и трупик крысы, расположившийся в балетной позе прямо у входа.

Не исключено также, что помещение было посвящено безусловно нужному делу санитарного благополучия дома и периодически служило местом хранения мусорных баков и заодно бесплатным общественным туалетом. На это намекал покрывавший пол неровный слой отходов различной консистенции, в природу которых мне вникать не хотелось.

В любом случае, даже при условии глубокого ремонта, представить здесь офис своей будущей компании я не сумел.

— Ну чё молчите, мужики? Нормальное помещение за смешные бабки. — Хозяин полуподвала, топтавшийся на улице у входа, вновь просунул пышное лоснящееся лицо в дверной проём.

— Да что-то дороговато за такое, — выдавил из себя Солодовников. — Вы мне по телефону его… гм… несколько иначе описывали.

— Не, ну дело ваше, конечно. Не нравится — не берите. У меня за такие деньги его с руками оторвут.

— Мы обязательно подумаем над вашим предложением! — вклинился в разговор я, решительно ухватив Олега под локоть и подталкивая к машине.

— Да, мы перезвоним вам… — пробормотал Солодовников.

Хозяин с недовольным видом махнул рукой и принялся закрывать железную дверь на висячий замок.

Первые пять минут мы ехали в полном молчании. Затем я попытался что-то сказать Олегу, но тот меня перебил, морщась, как от зубной боли:

— Платон, давай без комментариев. И так всё понятно.

Следующим пунктом нашей программы был офис в одном из дышавших на ладан НИИ недалеко от бывшего Политехнического института. До нужного здания мы добрались достаточно быстро, однако далее приключилась заминка.

Проходную, снабжённую устрашающего вида пропускным устройством типа «вертушка» охраняла хмурая бабуля. Едва мы приблизились, как вахтёрша просканировала нас ледяным взглядом и немедленно заблокировала вход.

— Пропуск есть? — грозно спросила она, исподлобья глядя на Олега.

— У нас там встреча назначена, — попытался объяснить мой товарищ, однако бабка, казалось, его не слышала.

— Пропуск есть? — повысила она голос. И добавила свистящим шёпотом, обращаясь к товарке, сидящей в соседней будочке: — Шляются тут…

Олег, обескураженный таким поворотом событий, отошёл в сторону от зловредной бабки и набрал номер человека, с которым он договаривался. Через несколько минут тот материализовался по ту сторону «вертушки» и усталым голосом вступил в перепалку с блюстительницей территории. Аргументы вахтёрши сводились к двум пунктам: «пропуска нет» и «ходют тут всякие», а несчастный арендодатель упрашивал её посмотреть в бумагах и напирал на то, что заявку на пропуск он подавал ещё утром. Наконец бабуля соблаговолила начать поиски пресловутой заявки, грозно зыркая и на нас, и на нашего провожатого. Однако я уже уверился, что ежедневного общения с доблестной охраной НИИ мне не выдержать. Многословно извинившись и сославшись на беспримерную занятость, мы ретировались в машину.

Едва мы отъехали от злополучного НИИ, я повернулся к коллеге:

— Олег, ты на какую сумму искал объекты?

Солодовников, одним глазом следя за дорогой, достал блокнотик и принялся перечислять отобранные помещения и расценки. Я рассеянно слушал. Мы проехали мост и повернули на набережную.

— Вот! — воскликнул я, показывая на огромный бизнес-центр, отливавший серебром стёкол. — Вот то, что нам надо!

Олег притормозил, оглядел здание и в удивлении воззрился на меня.

— А ты уверен, что это нам по карману? — Он пошарил глазами по фасаду в поисках объявлений о сдаче помещений. — Да и потом, здесь наверняка все офисы уже заняты.

— Ничего, я думаю, нам повезёт, и местечко найдётся, — подмигнул я.

Как я и предполагал, место действительно нашлось. И свободная площадь оказалась именно того размера, что мы искали. Администратор бизнес-центра скороговоркой перечислял условия договора аренды и всё удивлялся, как вовремя мы объявились — буквально утром один из арендаторов, снимавший у них помещение, сообщил о внезапном переезде.

Солодовников моментально схватил быка за рога и выцыганил у администратора скидку под соусом того, что им не пришлось искать нового арендатора, тратиться на рекламу и нести убытки от пустующих площадей. Подписание договора назначили на конец месяца — уезжающей компании было необходимо время на переезд, а нам требовалось завершить все формальности с регистрацией фирмы.

Олег с уважением поглядывал на меня, нимало не сомневаясь, что случайность со скоропостижным съездом прежнего арендатора — ещё одно следствие моего непрекращающегося везения. У меня же неведомо почему испортилось настроение, поэтому я отпустил Олега разбираться с юридической конторой по поводу регистрации, а сам решил побродить по городу.

Мой роман с Петербургом длился уже почти двадцать лет — с тех пор, как я ребёнком приехал сюда на экскурсию и понял, что этот потрясающий город однажды станет мне домом. Я испытывал к нему нежные чувства — и казалось, что город отвечает мне взаимностью. Во всяком случае, если в жизни что-то не ладилось или же я просто грустил — достаточно было погулять по улицам, подышать, пропитаться питерским воздухом. «И настроение моё — улучшилось», — процитировал я шёпотом и улыбнулся.

Я стоял на Троицком мосту и смотрел на чаек. Небольшая стайка металась вокруг детишек, кидающих куски хлеба. И лишь одна птица, не обращая внимания на кутерьму, раз за разом поднималась высоко в небо, стремительно падала оттуда почти до самой воды, а после играла с ветром, планируя против него и поглядывая на меня блестящим чёрным глазом.

Я помахал чайке рукой и пошёл в сторону Марсова поля, прислушиваясь к себе. Некоторую умиротворённость внутри я ощущал, но что-то по-прежнему было не так, что-то царапало сознание, как забытый дома включённый утюг.

Моё везение. Я понимал, что открывшаяся во мне способность давала необыкновенные возможности. Я осознавал это разумом, но радости не было. Как будто прикупил на распродаже мешок фальшивых ёлочных игрушек, которые выглядят, как настоящие, блестят, как настоящие, но — не радуют.

Может быть, это свойство человеческой психики — не радоваться, не осознавать сразу и полностью большие перемены к лучшему, произошедшие в жизни? Или же человечество здесь ни при чём, а все эти причуды исключительно мои?

Я медленно шёл по набережной канала Грибоедова. В угольно-чёрной воде плавало отражение Спаса-на-Крови. На деревянном мостике музыкант в потёртом вельветовом пиджаке выводил на саксофоне «Вальс-бостон».

Я вспомнил, как у меня появился первый компьютер, в подростковые мои годы, выпавшие на время перестройки. Это был обычный домашний «ZX-Spectrum» со смешным объёмом памяти, годный лишь на то, чтобы воспроизводить простенькие игры. Но для меня он являлся воплощением детских стремлений, недосягаемой мечтой. Я помню, как ходил в магазин, в котором — единственном в городе — продавался этот компьютер. Помню, как подолгу разглядывал серую коробочку с клавишами и пузатый монитор, стоившие немыслимых для ребёнка денег. Мне даже снилось по ночам, что это чудо — моё. А днями я вёл планомерную осаду родителей, убеждая их в безусловной необходимости домашнего компьютера.

И помню тот день, когда мы с отцом пришли совершать вожделенную покупку. Мечта осуществилась. Пока продавец оформлял документы и упаковывал заветный агрегат, я бродил по магазину. Я твердил себе: «Вот он, тот миг, в который исполнилась моя мечта. Что же я чувствую?» Я заглядывал в себя — и с удивлением обнаруживал лишь гулкую пустоту.

Радость была позже. И пришла она не огромной волной, смывающей всё на своём пути, а тоненькими приятными ручейками.

Может быть, то же самое происходит со мной и сейчас? Мне повезло так, как, наверное, не везло ещё никому в мире. Я столкнулся с чудом, оказался обласканным судьбой, научился творить такие вещи, о которых, будучи по натуре реалистом, ранее и не мечтал. Казалось бы, скакать надо от радости, а я бреду по осеннему городу, спокойный и печальный.

В Александровском саду дети, сняв обувь и завернув штанины, бегали у фонтана, смеясь и брызгаясь. Чинно ходили парами девушки, делая вид, что просто прогуливаются. Их намерения выдавали лишь быстрые взгляды на ворота Адмиралтейства, откуда периодически выходили подтянутые молодые курсанты.

Город жил, как и прежде. Его обитатели оставались всё такими же. И лишь я, как мне казалось, терял связь с реальностью. Мир, к которому я привык, мир, бывший таким осязаемым, незыблемым и понятным, вдруг начал терять краски и стал податлив, как пластилин. Я чувствовал, как что-то ускользает от меня, словно сон в первые мгновения пробуждения. И это не удержать. Остаётся лишь смутное ощущение потери.

«Платон всё это считает игрой», — говорил Олег в трубку, рассказывая жене о наших делах. Я случайно услышал обрывок разговора, и меня поразила обида, сквозившая в словах компаньона. Он поставил многое на меня и мои новые способности, он поверил и пошёл за мной, бросив прежнюю работу и прежнюю жизнь. А для меня всё это — что? Неужели и вправду лишь игра?

Я вышел на Невский, полный людей и потому похожий на ярмарочную площадь. Зачем-то заглянул в универмаг «Пассаж» и остановился у широкой витрины в отделе сувениров. За стеклом стояли игрушки с надписью «Привет из России» — небольшие стеклянные шары, в которых, если встряхнуть, начинал идти снег.

Я взял один из шаров и долго его рассматривал. Спросил продавщицу, нет ли у них таких же, но с тополиным пухом. Та засмеялась и сказала, что первый раз слышит об этом. Снег медленно падал на нарисованные пейзажи.

Зазвонил телефон. На экране отобразился номер Солодовникова.

— Платон, — бодрый голос Олега контрастировал со снежным мирком, живущим за стеклом, — я всё ещё у юристов, готовим документы по регистрации. Мы с тобой кое-что упустили. Как мы фирму-то называть будем?

Всё ещё держа перед глазами стеклянный шар, я ответил:

— Так и назови — «Снег».

— «Снег»? Хм… — Олег задумался. — Ну, пускай будет «Снег». Мы проверим по базе названий, если не сможем просто «Снегом» зарегистрироваться, то сделаем что-нибудь вроде «Корпорация Снег» или «Компания Снег», лады?

— Хорошо.

— И ещё. Платон, ты помнишь, что у нас сегодня назначены собеседования на секретарей? Я немного задержусь здесь, ты начни смотреть без меня.

Собеседование с кандидатами на вакантную должность — это, как правило, череда непрерывных разочарований. Ты видишь перед собой милых, в чём-то симпатичных тебе людей, ты понимаешь, что они очень хотят получить эту работу, что они стараются тебе понравиться, выделиться из общей массы. И в то же время ты раз за разом обманываешься в надеждах на то, что следующий кандидат будет как раз тем, кого ищешь.

Пожалуй, единственный раз, когда я с первых минут разговора понял, что передо мной тот, кого я искал, — это собеседование с Солодовниковым, пришедшим устраиваться в мой отдел. Остальные люди, принятые мною, были в той или иной мере компромиссными вариантами.

Я смотрел на женщину солидного уже возраста и пытался представить её на месте секретаря. Воображение беспомощно разводило руками, мол, хозяин, дай мне задачку полегче.

— Ну хорошо, — вздохнул я, — а копировальной техникой вы пользоваться умеете?

— Техникой? — Женщина теребила пакет, прижатый к груди. — Техникой я как-то не очень. У нас отец хорошо в технике разбирается.

— Понятно. А с какими программами планирования дня вы работали?

— Программами? — Она задумалась, словно что-то вспоминая. Потом обезоруживающе улыбнулась. — Скажите, пожалуйста, а разве это настолько важно, с какими программами я работала?

Я сделал удивлённое лицо, думая, как бы поскорее распрощаться с этой кандидаткой.

— Конечно, важно. Ведь нам нужен человек, который сможет планировать расписание встреч для руководителей, вести график совещаний, регистрировать контакты для менеджеров по продажам…

Женщина энергично закивала:

— Справится! Думаю, она с этим справится.

Я непонимающе поднял брови.

— Она у меня хорошая, добрая, — продолжила женщина скороговоркой. — В детстве очень работящая была, настоящая помощница. А умница какая, вы себе не представляете!

Женщина перестала терзать пакет на коленях, подскочила к двери и крикнула в коридор:

— Лидочка, доча, иди сюда! Ну иди же скорее, боже ж ты мой!

Через минуту передо мной предстала девица лет двадцати, сердито бурчавшая в ответ на реплики матери. Ярко и безвкусно накрашенное лицо девицы перекашивала недовольная гримаска.

— Я уж думал, что это вы пришли к нам устраиваться, — сказал я женщине, невольно улыбаясь.

Она смутилась:

— Нет, у меня работа есть… Нам хватает… Вот Лидочку бы ещё в люди вывести…

Я посмотрел на девушку. Она явно не горела желанием быть выведенной в люди. Вздохнув, я начал задавать вопросы заново.

Уже через несколько минут стало ясно, что подобный сотрудник мне не нужен даже даром. Из ответов Лидочки складывалось впечатление, что, придя на собеседование, она облагодетельствовала меня и мою компанию. И готова терпеть присутствие на работе за некоторое вознаграждение. При этом делать она умела немногое, а желание хоть чему-то научиться у неё отсутствовало вовсе.

Лицемерно пообещав обязательно подумать над кандидатурой Лидочки, я выпроводил маму с дочкой из кабинета. В приёмной уже ждала следующая кандидатка. Увидев, что пришла её очередь, девушка поднялась, одёрнула коротенькую юбочку и обворожительно улыбнулась. Её огромные серые глаза прострелили меня навылет. Предыдущие посетительницы неодобрительно глянули на конкурентку и, шёпотом переругиваясь, ретировались.

— Аглая, — голос кандидатки был неожиданно тоненьким, девчоночьим. Томности и хрипловатости, которые она старательно пыталась добавить, явно не хватало.

— Редкое имя, — я кивнул, приглашая девушку присесть.

Аглая отточенным движением опустилась на стул. Неторопливо расправив плечи, она повернулась в три четверти, явно считая этот ракурс наиболее для себя выгодным. Кинув на меня быстрый взгляд — произвела ли эффект? — девушка раскрыла ярко-красную сумочку и извлекла резюме, отпечатанное на цветном принтере.

Листы приторно пахли духами. Когда Аглая передавала их через стол, её рука предательски дрогнула. Девушка волновалась, хотя и пыталась скрыть это за маской светской львицы.

Я глянул в резюме. Солидную его часть занимали фотографии Аглаи в различных позах и нарядах, в том числе и весьма откровенных. Были даны подробные сведения об объёмах груди, талии и бёдер, росте, весе, цвете глаз, знаке зодиака и прочих вещах, более уместных в анкете брачного агентства. Прошлый опыт работы был описан кратко и туманно, а раздел, касающийся навыков и умений, отсутствовал вовсе.

Пока я изучал резюме, Аглая не сводила с меня тревожных глаз. Но стоило мне поднять голову, как она мигом соорудила взгляд, который должен был то ли сулить райское блаженство, то ли выражать интригующую загадочность.

Я едва не захохотал в полный голос — столько наивной искусственности было во взгляде девушки. С трудом скорчив серьёзную мину, я произнёс:

— Рассказывайте, Аглая.

— О чём? — Она усиленно улыбалась.

— О себе. Что знаете, что умеете, где работали, чем занимались.

В глазах девушки мелькнул испуг. Взяв себя в руки, Аглая принялась путано рассказывать о своём образовании и опыте работы. При этом она начисто забыла названия работодателей и, извинившись, забрала у меня резюме и стала зачитывать выдержки непосредственно из него. По ходу её рассказа я стал понимать, что многое из сказанного, если не всё, было просто выдумано.

В процессе повествования о своём трудовом пути она понемногу отодвигалась от стола, так что к концу её речи моему взгляду в полной красе предстали аппетитные бёдра, едва прикрытые тканью мини-юбки. Девушка явно делала ставку не на умение организовывать работу офиса или документооборот.

— Аглая, — сказал я как можно мягче, — как вы представляете себе работу офис-менеджера?

— Главное в работе офис-менеджера, — её тоненький голосок подрагивал, — это умение создать комфортные условия труда для руководителя компании.

— А если по-русски, более простыми словами? — Меня всегда раздражали округлые, неконкретные формулировки.

— Ну… — Аглая смутилась. Её лицо вдруг стало наливаться пунцовым цветом, как будто её в голом виде вывели на центральную площадь. — Ну… Вы разве сами не понимаете?

— Я-то понимаю, — ответил я, пытаясь сохранить каменную невозмутимость. — Мне нужен секретарь для того, чтобы координировать работу менеджеров по продажам, организовывать встречи в офисе и командировки, вести документооборот, планировать расписание дня руководителей, вести протоколы совещаний — и выполнять ещё много такой незаметной, но очень нужной для компании работы. Вы умеете это делать, Аглая? Вы сможете с этим справиться?

Девушка неуверенно кивнула. Я некоторое время помолчал, надеясь, что ей найдётся, что добавить. Наконец она пришла в себя и сказала:

— Я смогу научиться, если что-то не умею, — и вновь метнула в меня взгляд, полный завуалированных намёков и обещаний.

На этой мажорной ноте я распрощался с Аглаей, пообещав принять решение в течение недели.

Следующая кандидатка с первого взгляда показалась мне вполне вменяемой. Впрочем, иногда самое первое впечатление оказывается неверным.

— Расскажите, пожалуйста, что вы умеете делать, — попросил я её.

— Всё, — кратко сказала она и выжидающе посмотрела на меня.

— Абсолютно всё? — уточнил я.

— Абсолютно! — уверенно заявила она.

— Отлично! — Я улыбнулся. — Мне как раз позарез не хватает инженера по обслуживанию снегогенераторов второй категории мощности. Замечательно, что я нашёл в вашем лице такого универсального специалиста!

— Нет, — девушка нахмурилась, — про снегогенераторы я не знаю. Я же на секретаря пришла устраиваться.

Дверь отворилась, и вошёл Солодовников. Он жестами показал мне, что, мол, не отвлекайся, и сел на свободный стул.

— Ну хорошо, — продолжил я разговор с кандидаткой. — А что вы умеете делать из секретарской работы?

— Всё, — вновь произнесла она с уверенным видом.

— Хм… Ну хорошо. С какими системами документооборота вы сталкивались?

— Системами? — Девушка на мгновение задумалась. — С системами не сталкивалась.

— Тогда расскажите, как вы организовывали документооборот.

— Да как… — Она наморщила лобик. — А что его, собственно, организовывать? Всё и так работало.

— И документы всегда в срок подписывались? — поинтересовался я.

Девушка мотнула головой:

— Ну, не всегда…

— И не терялось ничего? — продолжал выспрашивать я.

— Терялось, конечно… — Девушка нахмурилась. — Ну, с документооборотом как-то я не сильно пересекалась, но зато всё остальное…

— Хорошо. Какие-нибудь программы планирования дня применяли?

Она задумалась, пытаясь что-то вспомнить, потом отрицательно покачала головой:

— Нет. Ничего, вроде.

— Может быть, Microsoft Outlook? — попытался я ей помочь. — Знакомы с такой программой?

— Первый раз слышу от вас. Наверное, что-то мудрёное?

— Да нет… — Я даже растерялся. — А с копировальной техникой работали когда-нибудь?

— С копировальной? Нет. Не работала.

— Факс отправлять умеете?

— Нет, не приходилось… Но могу попробовать.

— А как билеты забронировать на самолёт, знаете?

Девушка посветлела лицом:

— Знаю! Нужно поехать в аэропорт, там есть кассы.

Я грустно покивал:

— Ну да. Кассы там действительно есть… Спасибо, что пришли. Мы примем решение в течение недели и в случае положительного для вас результата перезвоним.

Когда дверь за кандидаткой закрылась, Солодовников, весь красный от сдерживаемого смеха, от души расхохотался.

— Ты знаешь, — сказал он, — мне это напомнило анекдот. Про секретаршу, которую на работу принимали, слышал?

— Расскажи.

— Секретаршу принимают на работу. Идёт собеседование, ну как у тебя только что, — он вытер выступившие от смеха слёзы. — И спрашивают её, мол, как быстро вы печатаете на машинке, сколько знаков в минуту? Она отвечает: «Тысячу». «Так много?» — удивляется интервьюер. «Да, — говорит она, — правда, такая ерунда получается!»

Я улыбнулся.

— Ну что, как успехи у тебя? Кроме этого чуда, — он кивнул на дверь, — был кто-нибудь достойный внимания?

— Никого, — я погрустнел. — То есть были ещё девицы, но всё мимо. Даже в качестве эксперимента никого из них я взять не могу.

— Плохо. — Олег стал серьёзным. — И это из той стопки резюме, что нам прислали, я выбрал всех, кто хоть как-то похож на то, что нам надо. Боюсь, что придётся платить агентствам.

— На сегодня ты больше никому не назначал?

Солодовников полез в блокнот, бросил взгляд на часы.

— В три ещё одна должна быть. Но это последний вариант.

— Значит, она просто обязана оказаться идеальной кандидаткой. Должно же нам повезти? — Я улыбнулся.

Ровно в три часа раздался стук в дверь.

— Войдите! — сказал Солодовников. Перед нами предстала молодая особа в подчёркнуто строгом и вместе с тем стильном деловом костюме, изящных очках и с аккуратной кожаной папочкой в руке. Густые чёрные волосы девушки рассыпались по плечам тысячами мелких колечек, что придавало ей вид вдохновенный и женственный, оттеняя строгость одежды.

Мы молча разглядывали последнюю кандидатку. Пожалуй, несколько очков в наших глазах она уже заработала.

— Меня зовут Ирина Кислицина, — произнесла она после небольшой паузы. — Спасибо, что нашли время обсудить мою кандидатуру на вакансию секретаря в вашей компании.

— Пожалуйста, — брякнул Олег.

«Приходите ещё», — чуть было не сказал я, но удержался и предложил девушке присесть. Она кивком поблагодарила меня, уселась и примостила папочку на стол перед собой.

— Ну что ж, рассказывайте, — выдал я любимую фразу, с которой, как правило, начинал все собеседования.

Ирина, не задавая дополнительных вопросов, достала из папки два экземпляра резюме и положила их передо мной и Олегом.

— Профессия секретаря для меня — это не стартовый этап, а то дело, которому я решила полностью себя посвятить, — начала она. — У меня два высших образования, филологическое и экономическое. Сейчас я учусь заочно на факультете психологии, что, конечно, никак не помешает моей работе. Кроме того, я закончила около полутора десятков различных курсов и тренингов, с полным списком которых вы можете ознакомиться в моём резюме.

Мы с Олегом послушно уткнулись в листочки перед нами. Девушка тем временем продолжала:

— Мой опыт работы пока не слишком велик по времени, однако включает в себя практически все аспекты секретарской деятельности. За последние пять лет я работала в двух компаниях, названия которых достаточно широко известны… У вас вопрос? — спросила вдруг Ирина, уловив что-то в выражении лица Солодовникова.

— Да, — с хитроватой улыбкой сказал Олег. — Вот у вас написано в названии должности на последнем месте работы: «Секретарь-референт». И чем же этот референт отличается от обычного секретаря?

Девушка мягко улыбнулась:

— Это просто. Референт, помимо выполнения обычных секретарских обязанностей, готовит для своего босса тезисы докладов, интервью и других материалов. В остальном эти две должности схожи.

Солодовников удовлетворённо кивнул.

— А почему вы уходили с предыдущих мест работы? — вступил в разговор я. — У вас были конфликты?

— Нет, — ответила Ирина. — Я вообще по характеру неконфликтный человек. Из первой компании я ушла вместе со своим начальником, которому предложили более высокий пост во второй. Что касается ухода с последнего места работы, то мой босс уехал работать в Америку, звал меня с собой, но я предпочла остаться в своей стране.

Я задумчиво помял подбородок и мысленно добавил девушке ещё несколько очков. Ирина, удостоверившись, что ответила на вопрос, продолжила:

— Я свободно говорю на английском и немецком, могу вести деловую переписку и поддерживать несложную беседу на французском и испанском. Неплохо воспринимаю и интерпретирую невербальные сигналы. Мой босс шутил, что я умею читать его мысли, — она улыбнулась. — Кстати, вот от него рекомендации.

Она положила перед нами ещё по листочку. Они были подписаны фамилией, периодически появлявшейся на страницах деловых газет и потому смутно мне знакомой. Солодовников же, гораздо лучше ориентирующийся в бизнес-тусовке города, удивлённо округлил глаза. Я поднял взгляд на Ирину и заметил, что она чётко отследила и мою реакцию, и реакцию Олега — и осталась удовлетворена произведённым впечатлением. Достав ещё несколько листов, она продолжила:

— Вот результаты моего тестирования. Психологический портрет, соционический тип, показатели креативности, IQ-тест, тест на стрессоустойчивость, тест на самоорганизацию…

— И как там у вас со стрессоустойчивостью? — спросил я. — Успешно сопротивляетесь? А то у нас предполагается весьма нервная работа с ненормированным рабочим днём.

— Я не сопротивляюсь стрессам. Я их просто не замечаю, — спокойно парировала Ирина. — Что касается рабочего дня, то он у меня, как правило, начинается за час до прихода босса и заканчивается через два часа после его ухода. Кроме того, мой мобильный телефон доступен всегда, поэтому вы можете рассчитывать на меня вне зависимости от времени суток или часового пояса, в котором находитесь.

Солодовников тем временем рассматривал результаты тестов.

— Неплохой коэффициент интеллекта, — задумчиво пробормотал он.

— Спасибо, — откликнулась Ирина. — Вместе с тем я всегда ставлю мнение босса выше своего, хотя готова что-нибудь подсказать ему в случае необходимости.

Олег с ухмылкой глянул на меня, мол, молодец девка. Я кивнул ему.

— Я могу организовывать бесперебойную работу отделов численностью от трёх до пятидесяти человек, умею планировать проекты в специальных программах и без них, составлять и контролировать выполнение графиков работы, вести базы контактов в CRM-модулях любых стандартных модификаций либо, при их отсутствии, в простейших офисных программных пакетах. Знакома с электронным и бумажным документооборотом, знаю основы трудового права и административный кодекс, имею налаженные контакты с поставщиками офисного оборудования, турфирмами, службами доставки, юридическими конторами и прочими необходимыми в работе сторонними организациями…

Я слушал Ирину и думал, что вопросом о копировальной технике обижать её я, пожалуй, не стану. Мне уже было понятно, что такие секретари в нашем городе встречаются не чаще, чем одна на десять тысяч. А может быть, и гораздо реже.

— Мне двадцать пять лет, я не замужем, у меня нет детей. Нет, я не планирую уходить в декрет, — улыбнувшись, сказала она, заметив лёгкое движение бровей Солодовникова. — По крайней мере, в ближайшие пять лет. Я считаю, что женщина должна начинать строить семью после тридцати, уже состоявшись в своей профессии.

Передо мной действительно сидела та, кто была нужна на этой должности. И по довольной физиономии Олега я видел, что он полностью с этим согласен. Мне не давал покоя только один вопрос.

— Ирина, а почему вы откликнулись на нашу вакансию? Если честно, мне кажется, что с вашими данными вы могли бы претендовать на аналогичную должность практически в любой компании.

Девушка улыбнулась чуть смущённо. Её ответ прозвучал немного другим голосом, не профессионально поставленным, а более тихим, искренним:

— Вы знаете, когда я увидела ваше объявление… Мне показалось, что продавать снег в нашей стране — это очень… необычная идея. И наверное, тот, кто это придумал, — весьма необычный человек…

Олег дружески толкнул меня в плечо.

— Да уж, господина Колпина сложно назвать обычным человеком. Особенно в последнее время, — он подмигнул мне. — Ну что, Платон, берём девушку?

— Берём, — кивнул я.

— Осталось согласовать детали, — весело сказал Солодовников. — Сколько вы хотите получать в месяц?

— Двадцать тысяч евро, — спокойно ответила девушка.

Олег замер с раскрытым ртом. Мы переглянулись.

Но тут начала смеяться Ирина:

— Вы же спросили, сколько я хочу получать, а не сколько я думаю, что вы сможете мне платить. Меня вполне устраивает та сумма, которую вы указали в объявлении. Иначе я бы и не пришла.

Олег с шумом выдохнул воздух. Я улыбнулся и подумал, что мы с Ириной сработаемся. Девушка мне нравилась всё больше.

На выходе из бизнес-центра меня настиг звонок мобильного телефона. Я достал трубку. На экране отобразился неизвестный мне номер.

— Здравствуйте, Платон Сергеевич, — произнёс смутно знакомый голос. — Вас беспокоит Кропотов.

— Кропотов?.. — Я пытался вспомнить, кто это.

— Государственная комиссия по расследованию крушения…

— Ах да, — в голове возник образ человека, напомнившего мне мультяшного персонажа, — мы с вами в Самаре общались, верно?

— Так точно. — Кропотов секунду помолчал, а потом продолжил мягким, слегка вкрадчивым голосом: — Платон Сергеевич, вы не могли бы сегодня к нам подъехать?

Я перебрал в уме планы на остаток дня. Ничего грандиозного у меня намечено не было.

— Куда подъехать?

— Не беспокойтесь, мы здесь рядом. Мостик переехать — и вы уже у нас.

Он назвал адрес. Ехать действительно было недалеко.

— А откуда вы знаете, где я сейчас?

— Работа у нас такая, — мягко ответил Кропотов после небольшой задержки. — Платон Сергеевич, я понимаю, вы занятой человек, но, право слово, хотелось бы обойтись без волокиты с повестками и прочим. Приезжайте прямо сейчас. Внизу скажите, что ко мне, вас проводят.

— Хорошо. Ждите.

В этом здании я не бывал ни разу. Массивные входные двери обнаружили за собой просторный мраморный холл, выполненный в мрачных серых и чёрных тонах. Среди огромных колонн и безукоризненно прямых углов каменных ступеней посетителям наверняка было неуютно.

Охранник выслушал меня, ощупал цепким взглядом и направил в нужный кабинет. Постучав в дверь, я заглянул внутрь. Кропотов, восседавший за широким столом, кивком пригласил меня войти и предложил присесть. В окружении ровных рядов папок мышиного цвета и унылой массивности старой мебели, он выглядел гораздо представительнее, чем в нашу первую встречу.

— Платон Сергеевич, — глаза следователя сжались в подозрительные щели и застряли в этом положении, — мне хотелось бы прояснить для себя некоторые детали. Не возражаете?

Я развёл руками:

— Раз приехал, видимо, не возражаю. Спрашивайте.

— Это хорошо, что вы сами приехали. Без применения, так сказать… Полномочий.

Он взял театральную паузу, буравя меня узкими щёлками глаз. Я молча ждал продолжения. За приоткрытым окном дышал автомобильным шумом Литейный проспект.

Молчание затягивалось. Я непроизвольно посмотрел на часы. Кропотов, заметив моё движение, сжал губы и достал из серой папки, лежащей на столе, несколько исписанных листов.

Следующие полчаса он скрупулёзно зачитывал наш диалог, состоявшийся при первой встрече. Я подтверждал написанное, иногда корректируя формулировки своих ответов. Следователь кивал и вносил правки.

Расправившись с этим, Кропотов достал листок с подколотыми фотографиями и попросил меня на них взглянуть. Приглядевшись к изображению, я с трудом узнал в грязных клубах ткани парашют, спасший мне жизнь, и подтвердил это следователю. Тот продемонстрировал мне изображения полуразмытых следов на глинистой почве. Я сказал, что это вполне могут быть отпечатки моих подошв.

Кропотов сложил фотографии и захлопнул папку.

— Итак, — произнёс он почти торжественно, — вы признаёте, что это вы совершили прыжок с использованием изображённого на фото парашюта из самолёта Ту-134, бортовой номер 59136, следующего рейсом номер ПЛ159 из Санкт-Петербурга в Самару?

— Я этого никогда и не отрицал. — Однообразные вопросы начинали утомлять. — Вы меня только для этого пригласили?

Кропотов откинулся в кресле, разглядывая меня сквозь прищур. На его губах играла лёгкая улыбка. Внезапно он подался вперёд, резко приблизив лицо ко мне.

— Откуда у вас деньги, гражданин Колпин? — резко выдохнул он.

Его бросок вперёд был столь неожиданным, что я слегка опешил.

— Откуда у вас взялось столько денег? Отвечайте! — В голосе Кропотова лязгнул металл.

Я взял себя в руки. Несколько секунд колебался, не спросить ли, какие деньги он имеет в виду. Потом решил, что только потеряю время. Пожал плечами и сказал как можно более небрежно:

— Выиграл в лотерею. Повезло.

— В лотерею?! — Голос следователя сорвался в змеиное шипение. — В лотерею, говорите?

Я кивнул, стараясь быть спокойным.

Кропотов вновь откинулся в кресле, расстегнул пуговичку на воротнике. Шея его раскраснелась. Он помассировал себя в области затылка и заговорил неожиданно спокойным голосом:

— Забавный вы человек, Платон Сергеевич. Смотрите, как интересно у нас получается. Разбивается по невыясненным причинам самолёт. Из всех находившихся на борту людей у одного вдруг оказывается парашют. И он совершает прыжок. Ни разу, заметьте, до этого не прыгав. Из гражданского, заметьте, лайнера, не приспособленного к тому, чтобы с него десантировались люди. Человек этот не размазывается набегающим воздухом по крылу самолёта, не попадает прямиком в двигатель, не задыхается в разреженной атмосфере, не замерзает там, наверху. Человек этот благополучно приземляется в безлюдном районе и по земле добирается до нужного ему города. Самолёт разбивается, люди гибнут, а наш счастливчик вскоре после этого вдруг получает значительную сумму денег, которая проводится как выигрыш в лотерею. Он открывает на эти деньги собственную фирму и живёт припеваючи.

Кропотов неотрывно смотрел мне в глаза. Потом медленно закончил свою тираду:

— Не кажется ли вам странным такое развитие событий? Не слишком ли много совпадений?

Я молча переваривал услышанное. Раньше мне и в голову не приходило посмотреть на своё везение в подобном разрезе.

— Кажется, — наконец сказал я. — Мне тоже кажется всё это странным. Тем не менее всё произошло именно так. Всего лишь цепь случайностей и везения.

— Случайностей? — Кропотов округлил глаза и уставился на меня с комичным удивлением. — Везения? Платон Сергеевич, мы же взрослые люди. Давайте не будем делать вид, что верим в сказки. Рассказывайте, как всё было на самом деле. — Он демонстративно подвинул к себе лист бумаги и взял в пальцы авторучку.

— Я уже рассказал вам правду.

Следователь взвился:

— Правду?! Правду вы мне рассказали?! — Он отбросил ручку и рванул на себя ящик стола. Через мгновение передо мной оказалась фотография. — Вот вам правда! Знакомо личико-то?

Я уставился на фото. С серого некачественного снимка смотрело лицо неизвестного мне кавказца с аккуратной бородкой.

— Беслан Мураев. Знакомы? — Кропотов испытующе сверлил меня глазами.

Я лишь покачал головой.

— Банда Мураева взяла на себя ответственность за гибель самолёта. Их «Кавказ-центр», захлёбываясь от радости, уже которую неделю кричит об этом. А исполнителем теракта были вы, гражданин Колпин. Получив за свои кровавые услуги более десяти миллионов рублей. — Кропотов говорил быстро, выплёвывая обвинения в мой адрес без тени сомнения. — Нам пока непонятен способ, которым вы вывели самолёт из строя, но мы докопаемся до истины, не сомневайтесь. Бортовые самописцы обнаружены, сейчас ведётся расшифровка записей.

Я встал, не в силах выносить ядовитый тон следователя.

— Бред, — сказал я прямо в его раскрасневшееся лицо. — Я не знаю, что произошло с самолётом, но никакого отношения к этому я не имею. У вас нет никаких доказательств. И быть не может.

Следователь вскочил, опираясь руками на стол. Он конвульсивно сжимал и разжимал кулаки.

— Полагаю, я могу быть свободен? — спросил я.

Кропотов махнул в сторону двери и процедил, сделав ударение на первом слове:

— Пока свободен.

5

В Петербурге нет хороших кедровых орехов. То есть долгое время я вообще не встречал в продаже это своё любимое сибирское лакомство. Но однажды я нашёл его в одном из супермаркетов. Полный воспоминаний о свежих, пузатеньких орешках, пахнущих смолой и теплом печи, я купил объёмный пакетик и в тот же вечер сгрыз всё его содержимое. Увы, подгнившие кедровые орехи в жёсткой скорлупе мало напоминали то, к чему я привык в детстве. И оставляли во рту ощущение тухлости.

Примерно такое же послевкусие я испытывал несколько дней после разговора со следователем. Постепенно оно перешло в предчувствие новых неприятностей. В душе мне хотелось надеяться, что Кропотов оставит меня в покое. Но что-то мне подсказывало, что слишком уж не по вкусу моя история этому человеку, похожему на мультяшного шакала. Я ждал продолжения.

Поэтому, когда внезапно позвонил обычно молчащий офисный телефон, я напрягся, отложил в сторону рабочие документы и поднял трубку. Звонок, впрочем, оказался совсем не страшным — курьер из службы экспресс-доставки просил меня спуститься в вестибюль бизнес-центра, забрать пакет и расписаться в получении. Я пытался зазвать курьера наверх, в наш офис, или послать вместо себя кого-нибудь другого, но мальчик настаивал на том, что нужна именно моя подпись, а подниматься непосредственно в офис ему запрещают корпоративные правила. Я раздражённо повесил трубку, накинул пиджак и спустился вниз.

В вестибюле никакого курьера не оказалось, зато прямо у лифта меня встретили два милиционера в форме, которые вежливо попросили показать документы. Рядом нарисовался и неприметный человек в штатском. Он как бы ненароком встал таким образом, чтобы пресечь мою возможную попытку ретироваться в лифт.

Я достал паспорт и протянул его одному из милиционеров. Тот задумчиво полистал документ, вернул мне и произнёс:

— Гражданин Колпин, прошу проследовать с нами.

Сердце гулко стукнулось в грудную клетку.

— А в чём дело? — Мой голос почему-то осип.

— Не волнуйтесь, ненадолго задержим вас до выяснения обстоятельств.

Милиционер разговаривал спокойно и доброжелательно. Его товарищ, стоявший рядом, смотрел сквозь меня с сухой безразличностью. И лишь человек в штатском позади нервно дышал.

Не размениваясь на дальнейшие разговоры, милиционеры осторожно, но настойчиво подхватили меня под локти и повели к выходу. Охранник бизнес-центра в красивой форменной фуражке с интересом наблюдал, как меня уводят.

Мы спустились по ступеням и направились к старенькому жёлто-синему «уазику», гордо стоящему на VIP-парковке в окружении блестящих туш дорогих автомобилей. Второй милиционер, так и не проронивший ни слова, отпер дверь в задней части «уазика» и взглядом указал, что мне нужно лезть в грязный железный отсек. Видя, что я оторопело замер, он аккуратно подтолкнул меня, и я, сделав несколько неловких движений, очутился внутри машины.

Дверь захлопнулась, в замке повернулся ключ. Сквозь маленькое пыльное окошко, забранное решёткой, я увидел человека в штатском. Он сказал несколько слов милиционерам и направился в сторону, уйдя из поля моего обзора. Остальные участники моего задержания сели в кабину. Машина завелась, невнятно зашипела рация.

Я, наклонившись, стоял на полусогнутых ногах, не в силах заставить себя сесть на заплёванные железные скамьи, расположенные по обеим сторонам отсека. Однако когда машина тронулась, я был вынужден сначала сесть на корточки, а после — примоститься на скамейке, показавшейся мне наименее отталкивающей из двух.

Я ехал и пытался вспомнить, за что и на сколько меня могли задержать по закону. Однако теоретические знания, которые, как кажется, никогда тебе не понадобятся, редко задерживаются в голове. Я не мог даже представить себе, что мне потребуется знать, законно ли меня задерживает милиция.

В кабине оживлённо разговаривали, однако кроме невнятного «бу-бу-бу», изредка прерываемого шипением рации, ничего не было слышно. Слегка уняв разброд в голове, я сообразил, что мобильный телефон всё ещё при мне, и набрал номер Солодовникова.

Олег знал об интересе органов к моей персоне, поэтому информацию о том, что я еду в машине с решёткой, воспринял быстро и серьёзно.

— У них на меня ничего нет, — говорил я в трубку, подпрыгивая на ухабах вместе с «уазиком». — И не может быть.

— Так-то оно так, — задумчиво отвечал Солодовников, — однако, скорее всего, санкцию на твой арест этот следователь всё-таки получил… Нет, конечно, может быть, это всего лишь недоразумение. Или что он пытается тебя запугать. Но я бы пока готовился к худшему варианту развития событий.

— Как мне себя вести-то с ними? Что говорить?

— Лучше вообще поменьше говорить. И внимательно читай всё, что тебе дают подписывать. Я свяжусь сейчас со знакомыми юристами, расспрошу их. Найдём какого-нибудь человечка, близкого к органам. Организуем внятного адвоката.

— Олег, ты думаешь, всё так серьёзно?

— Я не знаю, Платон, — в его голосе я уловил неуверенность. — Не хочу тебя пугать, но ты же понимаешь, в нашей стране возможно всё. Держись там, а я со своей стороны сделаю всё, чтобы тебя вытащить, если понадобится.

— Спасибо, Олег. Телефон при мне, так что я пока на связи. Звони, как что разузнаешь.

Телефон, впрочем, оставался при мне недолго. «Уазик» привёз меня в отдел милиции, где хмурый сержант, составив опись, изъял мои личные вещи, деньги и документы. Затем, проверив карманы и тяжело оглядев меня с ног до головы, жестом попросил снять ещё и брючный ремень. Я повиновался.

Мои вещи он сложил в полиэтиленовый мешок, затем достал сероватый бланк и размашистым почерком записал в него всё изъятое, отдельно указав сумму денег в бумажнике. Я находился в странном отупении, поэтому даже если бы сержант что-то украл, то не сказал бы поперёк ни слова. К моему вялому удивлению, никаких попыток забрать хотя бы часть денег он не предпринял.

Оставив опись на столе, сержант цепко схватил меня за плечо и подвёл к огромной решётке, заменявшей стену грязному помещению, открыл дверь и протолкнул меня внутрь. После, не говоря ни слова, спокойно запер замок и пошёл обратно.

— Эй, — крикнул я ему в спину, — а мне кто-нибудь объяснит, что происходит? За что меня задержали?

Тёмно-серая милицейская спина осталась безучастной. Сержант, голоса которого я так и не услышал, удалился. Я с отстранённым любопытством подумал, могут ли на работу в милицию взять глухонемого. И сам себе мысленно ответил, что это маловероятно.

Я оглядел помещение. В памяти, откуда-то из отрывками виденных серий «Бандитского Петербурга» всплыло слово «обезьянник». Голые серые поверхности, решётка вместо одной из стен, тусклый свет, вмурованная в бетон железная скамья по периметру. Грязный мешок в углу. От него ощутимо тянуло гнилью.

Я подтянул брюки — лишившись ремня, они всё время норовили сползти. Сел у противоположной мешку стены.

Где-то за углом звонил телефон, хлопала входная дверь отделения. Жизнь, ещё час назад кипевшая вокруг, вдруг разом осталась в стороне. Я же очутился в застывшем воздухе клетки, ошеломлённый и беспомощный. И несколько отстранённый. Было ощущение, что всё это происходит не со мной, что я всего лишь наблюдатель, с усталым интересом пытающийся угадать свои дальнейшие действия.

Я смотрел на себя со стороны и удивлялся. Внутри росло подозрение, почти уверенность, что по отношению ко мне творилось что-то неладное. Конечно, я не читал соответствующих законов, но понимал, что просто так взять человека среди бела дня, увезти его с работы и посадить в клетку, не объяснив ничего — нельзя. Да, с кем-то происходило подобное, но мне казалось, что если такое случится со мной, то уж я-то не допущу подобного к себе отношения. Однако, ещё раз прокрутив в голове только что произошедшие события, я так и не понял, как было бы правильнее вести себя в подобном случае. Милиция действовала очень чётко и быстро, и мне оставалось только подчиниться. Оказывать противодействие было бы себе дороже — впоследствии Кропотов или кто-то ещё, кто будет вести дело, не найдя доказательств моего участия в терроризме, мог бы запросто поставить мне в вину сопротивление при задержании.

Я мысленно похвалил себя, что не сорвался, как это иногда со мной случается. Вместе с тем некоторая оторопь от самого себя оставалась. Ведь внутри мне не было по-настоящему страшно от происходящего, скорее, я испытывал какое-то нездоровое любопытство. С другой стороны, биться головой о решётку, может быть, и было бы проявлением гражданского протеста, однако вряд ли привело бы к чему-нибудь, кроме разбитой головы. Да и никакой вины в гибели самолёта за мной на самом деле не было, поэтому едва ли мне смогут что-то предъявить. Скорее всего, Кропотов пытается надавить на меня, запугать.

Мешок напротив вдруг пошевелился. Как по волшебству, в нём возникли два глаза, уставившиеся на меня. Я вздрогнул и осознал, что в тусклом свете принял за груду мешковины человека, ничком спавшего на скамье.

Человек вполголоса выматерился и приподнялся на локте, глядя на меня. Выглядел он типичнейшим бомжом, из тех, кого можно встретить на любой помойке. Колыхание воздуха, вызванное движениями узника, принесло запах, подтверждающий мои догадки.

Я опять не удержался от взгляда со стороны и мысленно усмехнулся контрасту между моим деловым костюмом и рубищем того несчастного, что расположился напротив. Мой визави между тем поднялся и сел, прислонившись спиной к стене.

— Слышь, э?.. — попытался он начать беседу, сделал взмах рукой и молча уставился на меня, видимо, не зная, как продолжить.

В коридоре послышались шаги. Давешний сержант громыхнул ключами и, обретя, наконец, голос, произнёс:

— Колпин, на выход.

Я с облегчением поднялся. Сержант запер за мной дверь, вновь оставив бомжа в одиночестве, и проводил меня в крохотную пустую комнату. За столом сидел уже хорошо знакомый мне следователь Кропотов.

Увидев меня, он осклабился, потом поблагодарил сержанта и отпустил его. Я молча уселся на единственный свободный стул.

— Платон Сергеевич, дорогой, вот мы и встретились снова. Несколько быстрее, чем вы предполагали, верно?

Кропотов демонстрировал хорошее настроение и уверенность в своих действиях, отчего мои мысли сразу приобрели мрачные тона. Было непохоже, что меня просто решили попугать.

— Ну как, вы ещё не надумали что-нибудь нам рассказать? — Мультипликационная ухмылка следователя уже не казалась смешной.

Я мрачно качнул головой:

— Я рассказал вам всё, что знаю. Это вы лучше скажите, на каких основаниях меня задержали.

— Ну, нет так нет, — Кропотов, казалось, был готов к такому ответу. — Ну ничего, у вас будет много времени, чтобы поразмыслить. Может быть, вспомнить что-нибудь. А что касается формальностей — вот, подпишите. Это как раз основания для задержания.

Он положил на стол лист бумаги. Строчки заскакали у меня перед глазами. Сделав усилие, я прочёл, что задерживаюсь на основании подозрения по делу о взрыве того самого злосчастного самолёта. Внизу стояла виза прокурора и была графа для моей подписи.

— Я не буду… — Мой голос неожиданно дрогнул. Мне пришлось прокашляться. — Я не буду ничего подписывать.

— Ну что вы как маленький, в самом деле! — Кропотов округлил глаза и растянул рот в улыбке. — Это же пока не признание, Платон Сергеевич! Вы ознакомились с документом? Вот и подпишитесь в графе «Ознакомлен».

Я не знал, как поступить, и он продолжил, улыбаясь ещё шире:

— Ну или мне придётся вызвать двух понятых, которые засвидетельствуют, что с документом вы ознакомлены, но подписать его отказались. Сушинский! — гаркнул он, приоткрыв дверь.

Немедленно нарисовался хмурый сержант, которого я давеча принял за глухонемого.

— Сушинский, кто там у вас в обезьяннике, двоих понятых наберёте?

— Двоих не будет. Но на улице сейчас возьмём кого-нибудь…

Я махнул рукой и, пробежав документ глазами ещё раз, подписался. Кропотов, жестом отпустив сержанта, спрятал подписанный мною лист и с видом фокусника достал следующий.

— Так. А это у нас постановление о привлечении в качестве обвиняемого.

Я прочёл текст на листе и вновь поставил подпись в графе «Ознакомлен». В висках начало глухо стучать.

Кропотов, сияя, спрятал второй документ и, улыбаясь всё шире, положил передо мной третий:

— А это, дорогой Платон Сергеевич, постановление о применении к вам меры пресечения в виде взятия под стражу. Тоже подпишитесь, вон там, где написано, что вы ознакомлены. И дату не забудьте поставить.

В висках стучало всё сильнее, окружающий мир вдруг стал темнеть. На тёмно-сером листе почти не было видно чёрных строчек.

— Ну не волнуйтесь вы так! — Следователь заметил моё состояние. — Сделанного уже не воротишь, но облегчить свою участь вы ещё вполне в силах. Вот вам чистый лист, на нём можно написать признание. Только сначала подпишитесь, что ознакомлены с постановлением о мере пресечения.

Я, почти не глядя в текст, подписался. Кропотов удовлетворённо спрятал документ и подвинул ко мне чистый лист:

— Пишите.

— Что писать? — тупо спросил я. Темнота в глазах понемногу проходила, но мысли ворочались тяжело.

— Пишите всё, как было. Как подготавливался теракт, кто был организатором, всё подробно, с фамилиями, адресами, телефонами.

Я в отчаянии положил ручку на стол.

— Я вам уже всё рассказал! Никакие теракты я не готовил, никакие самолёты не взрывал! Неужели это до сих пор не понятно? Что вам от меня нужно? — Я почти сорвался на крик, пытаясь сбросить навалившееся напряжение.

Кропотов сжал губы в тонкую белую чёрточку и глянул на меня глазами-щелями:

— Платон Сергеевич, вы, наверное, ещё не поняли. Вы обвиняетесь по статье двести пять, часть третья. Это от пятнадцати лет до пожизненного заключения. Если будете упорствовать, то получите по полной, пожизненно, это я вам гарантирую. Если же прекратите свой цирк, напишете признание, назовёте сообщников, то получите пятнашку, часть которой потом скостят по амнистии или поведению. Отсидите лет семь-восемь, выйдете — вся жизнь ещё впереди. А так — сгниёте в тюрьме. Навсегда.

Я попытался сглотнуть. В горле было сухо. Какой-то частью сознания я понимал, что доказательств моей вины у него быть не могло, именно поэтому он так настаивает на признании. Но документы о задержании были реальными, значит, по крайней мере, сейчас я находился в их власти. И мне стало страшно. По-настоящему страшно.

— Я требую адвоката, — выдавил я из себя.

Кропотов откинулся на стуле и спокойно произнёс:

— Ваше право. Будет вам и адвокат. Всё ещё будет. Но советую глубоко задуматься о том, что я сказал.

Впрочем, обещание встречи с адвокатом никто не спешил выполнять. Так как телефон у меня изъяли, я не мог связаться с Солодовниковым и узнать, сумел ли он что-нибудь сделать. Мучимый неведением, страхами и бытовыми неудобствами, я просидел в обезьяннике отдела милиции почти до вечера.

За это время мешковатого бомжа увели, а моими соседями попеременно оказывались личности разных национальностей, поведение которых не отличалось разнообразием — они либо тихо сидели у стены, либо переговаривались на своих непонятных языках. После обеда всё тот же сержант привёл трёх футбольных фанатов — подростков, разрисованных «зенитовской» атрибутикой. У одного из них была рассечена бровь. Не обращая на меня особого внимания, они взахлёб обсуждали подробности только что произошедшего «боя» с болельщиками ненавидимой ими московской команды. Поневоле следя за их эмоциональной беседой почти полтора часа, я так и не услышал ни слова о самом матче. Казалось, что околофутбольные разборки занимали их гораздо больше.

Под вечер в клетке появились трое кавказцев, двое из которых, сорокалетние мужики, громко переругивались на своём языке, обильно вплетая в него русские матерные слова. Третий, совсем молодой парень, достал спрятанную от милиционеров свежую колоду карт и, поглядывая на меня, начал искусно её тасовать.

— Сыграем? — спросил он с едва заметным акцентом.

К тому времени заниматься ничегонеделаньем мне уже порядком осточертело, поэтому я заколебался. С одной стороны, общаться с подобными личностями мне вовсе не импонировало. С другой — было бы неплохо хоть как-то отвлечься от мрачных мыслей.

Заметив мои колебания и восприняв их в свою пользу, парень деловито поинтересовался:

— На что играть будем?

Я похлопал себя по карманам и неловко развёл руками:

— У меня всё равно ничего нет.

— Тогда играем просто так?

Товарищи картёжника с любопытством посмотрели в мою сторону.

— Ну, давай просто так, — согласился я. — Всё равно нечего делать.

Один из старших кавказцев засмеялся и сказал что-то товарищу. Тот хлопнул себя по коленям и тоже захохотал.

Парень вытащил из-под скамьи старую газету, расстелил её на полу и сел перед ней на корточки. Я встал, потянулся, разминая затекшую спину, и примостился напротив.

— Во что играть будем? В «стос» умеешь? — Тёмные глаза кавказца блестели. Он уверенными движениями тасовал колоду.

— Нет. Преферанс, покер…

— Хренокер! — Парень растянул рот до ушей. Его товарищи, сидя на лавке и наблюдая за нами, тоже улыбались, поблёскивая золотыми зубами.

— Ну, в «дурака» умею ещё… — Я немного растерялся.

— Хорошо, давай в «дурака», — кавказец закончил тасовать колоду, дал мне сдвинуть, раздал карты.

Через две минуты партия закончилась моим полным поражением. Парень сгрёб карты и, глумливо улыбаясь, произнёс:

— Ну что, надо расплачиваться.

Его товарищи засмеялись и сказали ему что-то на своём языке. Парень ответил.

— Что значит расплачиваться? — Я напрягся. — Мы же договорились просто так играть.

— Правильно, — кавказец, смеясь, смотрел мне в лицо. — Мы на просто с тобой и играли. Ты сам согласился на просто играть. Вот, Ашот и Рустам могут подтвердить.

Те согласно закивали, улыбаясь.

— Теперь плати, давай, — по его тону было непонятно, шутит он или говорит всерьёз.

— Чем платить-то? У меня всё равно ничего нет.

— Ну, это-то у тебя всегда с собой, — старший кавказец приподнялся и похлопал себя по заду.

Я мгновение смотрел на него непонимающе, потом до меня дошло.

— Обойдётесь.

Я встал, отряхнулся и пошёл к своей скамейке. Троица весело смеялась, глядя на меня. Парень, всё ещё сидя у газеты, тасовал карты.

— Да ладно, садись обратно, без интереса поиграем, — сказал он.

Я отрицательно покачал головой. Кавказцы попытались было меня уговаривать, потом спрятали новенькую колоду, достали другую, порядком засаленную, и принялись играть втроём, азартно шлёпая картами по газете, споря на своём языке и матерясь по-русски.

Вскоре за мной пришли. Всё тот же мрачный сержант передал меня двум молодцам в форме, и через несколько минут я оказался в пустом милицейском фургоне, разделённом изнутри железными решётками. Машина тронулась. Сквозь крохотное окошко я видел вечереющее питерское небо и поневоле думал о том, что сегодня замечательная погода — как раз такая, чтобы, слушая плеск Невы, погулять по берегу под стенами Петропавловки или постоять на Тучковом мосту, глядя, как под тобой проплывают «Метеоры» и прогулочные катера. Правда, будь я сейчас на свободе, я бы едва ли оценил возможность погулять по городу. Скорее всего, нашлись бы другие, более важные дела.

Минут через двадцать фургон ненадолго остановился, послышались голоса, железный лязг, хлопнула дверь кабины. Потом машина проехала ещё немного — и мою дверь отперли. Я вылез и огляделся.

Окружающая картина удручала. Фургон стоял во дворе, огороженном высокой стеной, рядом с массивными зданиями щербатого тёмно-красного кирпича. Мне не составило большого труда узнать следственный изолятор «Кресты». Я неоднократно проезжал мимо него, даже не задумываясь, что когда-то смогу попасть за страшный кирпичный забор. Всего лишь в паре десятков метров по-прежнему шумела Арсенальная набережная, забитая машинами. Их водители размышляли о чём угодно, только не о том мире, обитателем которого я понемногу становился.

Однако долго стоять и озираться мне не позволили. Недовольные задержкой, конвоиры подтолкнули меня в спину. Я послушно зашагал в нужном направлении.

В сыром приёмном помещении мне пришлось пройти унизительную процедуру полной проверки. Попутно на меня заполнили документы, провели формальный медосмотр, сняли отпечатки пальцев и сфотографировали.

Указания конвоиров звучали чётко и были лишены эмоций. Так же безэмоционально и почти автоматически я им подчинялся. Тянуло на какие-то посторонние мысли философского толка. Я размышлял, что в этом, наверное, и есть суть несвободы — отсутствие у тебя каких-либо реальных альтернатив. Когда ты свободен, перед тобой лежит множество дорог, пускай неравноценных, но ты волен выбирать любую из них. Лишение же свободы приводит к тому, что дорога остаётся только одна — тускло освещённый коридор и вооружённый охранник позади тебя. Внутри я никак не мог поверить, что всё это происходит со мной на самом деле. Казалось, что, как в популярных телевизионных шоу, вот-вот появится ведущий с шариками и скажет: «А ловко мы вас разыграли, Платон Сергеевич?!»

После формальных процедур меня завели в крошечное помещение размером с туалет в малогабаритной квартире. В нём можно было только стоять или сидеть на небольшом каменном выступе около стены. Я с ужасом подумал, что это и есть моя камера.

Шаги охранника удалились. Сбоку в стенку постучались, и кто-то приглушённо спросил:

— Эй, там привели кого?

— Да, привели, — мой голос в каменных стенах прозвучал гулко и незнакомо.

— Я Шура Ржевский, — человек за стенкой был настроен на общение. — А тебя как зовут?

— Платон, — ответил я. — Платон Колпин.

— Колпинский, что ли? Из Колпино?

— Да нет. Фамилия у меня такая.

Человек за стенкой неопределённо хмыкнул и затих.

— Слушай, Шура, — нарушил я молчание, — мы здесь так и будем сидеть? Тут же не повернуться даже.

— Ты первоход, что ли? — В голосе соседа прозвучал интерес. — С воли?

— Ну да.

— И как там сейчас, на воле? — Последнее слово было произнесено с такой тоской, что я содрогнулся.

— Да как… — Я замешкался, не зная, что сказать. — Хорошо. Осень понемногу начинается.

— Осень… А я и лета не видел. Меня в марте забрали.

Сосед немного помолчал, потом вспомнил о моём вопросе:

— Да нет, мы тут временно. Перед распределением. Скоро за нами придут, раскидают по хатам.

— Понятно. А я уж подумал, что здесь и придётся сидеть. А тут вообще как, какие порядки? — Я решил вытянуть из моего собеседника хоть какую-то информацию, потому что положением дел в тюрьмах никогда особенно не интересовался.

— Да нормально, — Шуре было скучно, поэтому от возможности поговорить он не отказался. — Тюрьма не красная, на воровском положении. Народу много, конечно, но это везде так. На централе вор. Общак собирается, больничка и карцер греются. Дороги ходят, поисковые, если надо, запускают, беспредела нет.

Я молчал, пытаясь осмыслить услышанное. Все слова вроде были знакомыми, но что они означали здесь, я не понимал.

— Слушай, Шура, я в этих понятиях пока не разбираюсь. Объясни, а?

За стенкой послышался смех:

— Ничего, разберёшься. Братва научит. Поначалу с тебя спросу особого не будет, не переживай.

Я с тоской подумал, что какое-то время мне действительно придётся учиться выживанию в этом странном мире. Представления о нём у меня были, однако самые мрачные. И хотя в голову лезла сцена из кинофильма «Джентльмены удачи», я подозревал, что реальность будет гораздо более жёсткой.

— Шура, а как себя в камере вести надо?

— Да как, обычно. Главное — косяки не пори. Поговори со смотрящим, он тебе разъяснит всё, что надо.

— Смотрящий — это кто?

— Ну, старший по хате. Он за порядком смотрит.

— Милиционер, что ли?

Шура за стенкой удивился:

— Ты, братан, совсем дремучий? Менты в камерах не сидят. Смотрящий — это арестант, самый авторитетный в хате.

— Понятно, — сказал я. Хотя понятного было немного.

В коридоре послышались шаги, где-то неподалёку загремели двери. Заключённых по одному стали уводить. Вскоре дошла очередь и до меня.

В первые мгновения я не поверил, что такое может быть. Мне показалось, что по всем органам чувств внезапно произошёл перегруз. В лицо ударила тяжёлая, плотная субстанция, смесь сигаретного дыма, смрада человеческих нечистот, пота, гнили и грязи. Дышать этим представлялось невозможным. Глаза слепила яркая лампа под потолком, а в ушах стоял гул голосов, перекрываемый включённым на полную громкость телевизором, работающим где-то впереди. Плюс к этому было жарко, невыносимо жарко и влажно, как будто я внезапно попал в хорошо растопленную баню. За спиной с оглушительным лязгом захлопнулась тяжёлая стальная дверь, и я остался один против полутора десятка неряшливо одетых или голых по пояс людей откровенно уголовного вида.

Я мгновенно покрылся потом — то ли от влажной жары, то ли от страха. Мучительно захотелось проснуться.

Сделав шаг вперёд на деревянных ногах, я покачнулся. Немедленно закружилась голова, и я схватился рукой за нары, чтобы не упасть. Кто-то громко спросил меня, перекрывая общий гул:

— Здоров?

— Вроде здоров, — сказал я. — Голова закружилась с непривычки.

— Бывает. Звать тебя как?

Я рассмотрел спрашивающего. Высокий светловолосый мужчина в тренировочных штанах, по виду — прибалт. Несколько нескладный, но держащий себя уверенно. Лица ближайших людей также были повёрнуты ко мне, остальные в камере не обратили на меня внимания.

— Звать Платон. — Кажется, я начинал немного привыкать к тому, что заменяло здесь воздух, и осторожно делал первые глотки.

— Это погоняло?

— Нет, это имя.

— Ну, с таким именем погоняла и не надо, — светловолосый позволил себе улыбнуться. Я немного расслабился.

— Лёха зовёт! Новенького! — кричали откуда-то спереди.

— Ну, иди, — светловолосый кивнул мне. — Лёха у нас смотрящий.

Я протиснулся вперёд, к окошку, забранному решёткой и толстыми полосками металла. Здесь неожиданно было немного просторней и оказалось проще дышать. Хотя, возможно, я начал привыкать к здешнему воздуху.

На лавках перед небольшим столом сидели трое с серьёзными, жёсткими лицами. Один из них, мощный мужчина средних лет, выделяющийся красным лицом и пронзительным взглядом, начал разговор:

— Звать тебя как? — Голос его был негромким, ровным и завораживающе спокойным.

— Платон, — ответил я. И добавил: — Это имя.

— Понятно, — краснолицый кивнул. — Я в хате смотрящий. Звать Алексеем, можно просто Лёха. Ты откуда к нам, Платон?

Я замешкался, не понимая, что он имеет в виду.

— С какой хаты тебя перевели? — всё так же спокойно уточнил Лёха, видя моё замешательство.

— Ни с какой. Меня только сегодня забрали.

— С воли, значит. Первоход? Статья какая?

— Да, с воли. Статью не помню.

Все трое переглянулись. Голос подал сидящий дальше всех от меня, немолодой худощавый мужчина с сединой в волосах, по виду — якут:

— Статью нельзя не помнить. Это главный вопрос на тюрьме. От него здесь многое зависит.

Я напряг память. Да, Кропотов называл статью. Вот только тогда я был в таком состоянии, что информацию воспринимал с трудом. Оставалось надеяться только на свою способность хорошо запоминать цифры.

— Кажется, двести пятая. Часть третья.

Лёха удивлённо поднял брови:

— Что ты такого сделал? Самолёт взорвал, что ли?

— Нет, я здесь ни при чём.

Лёха немного помолчал, будто ожидая, не добавлю ли я чего-нибудь. Потом сказал:

— Ладно, про делюгу свою потом расскажешь. — Он метнул взгляд на третьего из сидящих за столом. Взгляд что-то выражал, но его значения я не понял. — Если захочешь, конечно.

Я переступил с ноги на ногу. Пока что разговор был спокойным, ничего того, чем пугали художественные фильмы о суровых тюремных нравах, я ещё не заметил.

— Значит так, Платон, — смотрящий, судя по всему, закончил расспрашивать и стал рассказывать сам. — Заехал ты на знаменитый централ «Кресты», в хату тридцать девять, на «спец», так что тебе, можно сказать, повезло. Беспредела у нас нет, живём по воровским законам. По вопросам обращайся ко мне, Васе, — он показал на якута, — или к Чёрному, — он кивнул в сторону третьего, темноволосого мужчины средних лет с голым торсом, сплошь покрытым татуировками. — Если будет чё серьёзное, можно выйти и на воров на тюрьме. Ночью работает дорога, по ней есть маза отписать в другие хаты или запустить поисковую по централу, подельников найти или знакомых. — Лёха вопросительно посмотрел на меня, я промолчал, и он продолжил: — В хате собирается общее, если получишь передачу, то часть надо выделить в общак. Кормимся семьями, присмотрись к людям, может, кто тебя возьмёт. Петухов, обиженных у нас нет, тубиков и спидовых тоже. За речью, за тем, что делаешь — следи, за всё есть спрос. Конфликты, если чё, разбираются здесь, у решки. Пальм, видишь, на всех не хватает, спать будешь там, — он указал на место на нарах посередине, — по очереди, по времени договаривайся. Всё понятно?

— Не всё, — честно признался я. — Но, надеюсь, что разберусь.

Лёха одобрительно кивнул.

Разобраться в тюремных порядках оказалось проще, чем привыкнуть к ним. В тесной узкой комнате, под яркой лампой, светящей круглосуточно, обитали полтора десятка человек. По населённости это было похоже на общий вагон, в котором вдруг решили собраться сразу все пассажиры поезда. При этом они наглухо закупорили все окна и двери и начали в этом вагоне курить, есть, пить, спать и испражняться. Для полноты картины перегоны между станциями должны исчисляться месяцами.

Многолетняя въевшаяся грязь, кое-где заклеенная вырезками из журналов, покрывала стены и потолок помещения. По обеим сторонам в два этажа стояли железные нары, причём мест на них было гораздо меньше, чем арестантов в камере, поэтому спать приходилось по очереди. Но гораздо хуже было то, что не хватало места даже просто присесть — иногда людям приходилось стоять часами на одном месте, попеременно перенося вес с одной ноги на другую. Над нарами и между ними тянулись верёвки с сохнущим бельём. Потрёпанный чугунный унитаз у двери служил местом постоянного паломничества обитателей камеры. Справлять естественные надобности полагалось лишь в то время, когда никто не ел, а самодельные занавески скрывали малоприятные подробности от окружающих. Минимальные гигиенические потребности обеспечивал ржавый краник с водой.

В противоположном конце камеры под потолком висел телевизор. Там, рядом с окном, дающим немного воздуха, можно было хоть как-то дышать. Именно поэтому наиболее привилегированные заключённые обитали в окрестностях окна, а по мере приближения к двери статус сокамерников падал. Рядом с унитазом жили так называемые «черти» или «чушки», опустившиеся и совсем не следившие за гигиеной зэки.

Самым неприятным оказалось то, что в камере не было деления на ночь и день — гвалт, яркий свет, постоянные перемещения людей — всё это происходило круглые сутки. Сначала я надеялся, что ночью все уснут и можно будет хоть немного отдохнуть от нескончаемой удушливой карусели, однако общий сон был невозможен чисто физически — мест не хватало даже для сидения.

Человек ко многому привыкает. Однако я не мог себе представить, как нужно измениться, чтобы привыкнуть к такому существованию. Меня ставило в тупик то, что остальные обитатели камеры чувствовали себя в подобных условиях как рыбы в воде. Они оживлённо беседовали друг с другом, улыбались, шутили. Конфликтов, споров и ссор заметно не было. Матерных слов я тоже почти не слышал, хотя раньше мне казалось, что тюрьма должна была ими изобиловать. Тем не менее заключённые были на удивление корректны друг с другом.

Каждая прожитая минута давалась с усилием. Посчитать же, сколько времени прошло с моего прибытия в камеру, я не мог — часы мне так и не вернули, а телевизор был настроен на круглосуточный музыкальный канал. Маясь от неопределённости, я чуть не пропустил момент, когда через отверстие во входной двери стали раздавать пищу. К моему удивлению, большинство обитателей камеры эту процедуру проигнорировали, но некоторые потянулись за тарелками. Здраво рассудив, что без еды я не протяну, я тоже достал казённую миску и подставил под черпак разносчика пищи. В итоге я оказался обладателем порции мутной жижи киселеобразной консистенции и куска коричневого хлеба.

Запах похлёбки вызвал у меня рвотные позывы. Откашлявшись и вытерев выступившие из глаз слёзы, я отставил тарелку в сторону и стал исследовать хлеб. Уже через минуту я выяснил, что странный коричневый цвет был не единственным его отличием от привычных батонов из булочной. Тяжёлая клейкая масса тюремного хлеба, казалось, в принципе не могла быть разжёвана — она прилипала к зубам и категорически отказывалась проходить в пищевод. Тем не менее, я героически пытался съесть доставшийся мне кусок. Перспектива умереть от голода меня не радовала.

Мою неравную борьбу с тюремной едой заметил тот самый прибалт, заговоривший со мной первым из сокамерников.

— Что, браток, не лезет пайка внутрь? — доброжелательно спросил он.

Я кивнул. Прибалт потянулся за мешком и вытащил четвертушку булки обычного хлеба. Рядом лёг полиэтиленовый пакет с салом.

— Угощайся.

Я в нерешительности замер. Как поступить и при этом не нарушить тюремные обычаи — я не знал. Уловив мои колебания, прибалт усмехнулся:

— Да не дрейфь ты. Для честного арестанта в западло не помочь другому честному арестанту. Ешь давай. Будет тебе дачка — и ты со мной поделишься.

Подвоха не было. Мы с Виталием — так звали моего светловолосого сокамерника — позавтракали его припасами. Попутно он посвятил меня в некоторые из тюремных правил и объяснил значение уже слышанных мною слов местного жаргона. Обретение в камере пусть не товарища, но хотя бы собеседника, стало для меня единственной положительной новостью за последние сутки.

Ещё спустя несколько часов нас вывели на прогулку по маленькой площадке, закатанной асфальтом и окружённой высокими кирпичными стенами. После глотка свежего воздуха и созерцания дневного неба над головой возвращение в смрад камеры показалось нырком в преисподнюю.

Привыкать было трудно, почти невозможно. Единственной отдушиной в моём новом существовании стали те часы, когда мне, согласно очереди, полагалось спать. Однако, несмотря на нечеловеческую усталость, полноценно отдохнуть не удавалось — я никак не мог отключить сознание и забыться. Вместо этого я лежал с закрытыми глазами, время от времени проваливаясь под какую-то плёнку около-сна, но ощущение пребывания в камере, общий гул, голоса соседей — никуда не пропадали. Хотя лежать было легче — усталые ноги и спина получали небольшой отдых, да и тягучие тюремные минуты несколько ускоряли ход.

Между драгоценными периодами забытья приходилось быть на ногах. Стоять на одном месте было противно — затекали ступни, потом голени, бёдра, и я переставал чувствовать своё тело. Поэтому я заставлял себя ходить. Я курсировал вперёд-назад по узкому проходу, ограниченному нарами, пробирался между людьми, терпя постоянные прикосновения влажных от пота тел.

В один из таких бесконечных рейсов лязг открывающихся дверей застал меня как раз напротив выхода. В камеру втолкнули очень худого молодого человека. Он остановился и стал затравленно озираться. Зафиксировав взгляд на мне, новичок улыбнулся, шагнул навстречу и протянул ладонь для рукопожатия.

— Геннадий, — представился он.

Я рефлекторно двинул руку в ответ. Обычно мало кто обращал внимание на привод в камеру очередного заключённого. Сейчас же практически всё население «хаты» прервало свои дела и уставилось на новичка.

Я заметил это периферийным зрением, уши же уловили внезапно понизившийся уровень камерного шума. Новенький, по-прежнему улыбаясь, стоял напротив меня с протянутой рукой.

Я оглянулся. Вся камера смотрела на меня, словно ожидая, что я предприму. Я почувствовал себя актёром на сцене, взявшим паузу в кульминационный момент.

Новенький сделал движение вперёд, но, прежде чем наши руки встретились, я одёрнул ладонь. Люди вокруг как-то гадко заулыбались.

— Наслышаны, Геннадий, наслышаны, — раздался голос Лёхи со стороны окна. — Место твоё будет под крайней от параши шконкой. Братва, всем вести себя осторожнее. Для тех, кто не понял — у нас в хате появился петух.

Позже Виталий объяснил мне, что я сделал правильно, не прикоснувшись к «петуху» — представителю низшей тюремной касты. Не одёрни я вовремя руку, мой статус в тюрьме упал бы резко и навсегда. Мне пришлось бы не только жить в самом душном месте рядом с дверью и унитазом, но и терпеть унижения сокамерников.

Геннадий, впрочем, пробыл у нас недолго — уже на следующий день его увели, что вызвало вздох облегчения у большинства обитателей камеры.

После очередной прогулки меня снова позвал смотрящий Лёха. Предложив место за столом, он неожиданно стал рассказывать о себе. Я был рад редкой возможности посидеть и, самое главное, подышать более чистым воздухом. Лёха же, рассказывая о своей жизни на воле, чуть было не всплакнул. Был он, по его словам, карточным шулером, «каталой», как он себя называл, причём «каталой» высокого полёта. Деньги зарабатывал летом — в поездах южных направлений и на курортах, зимой же понемногу просаживал накопленное и участвовал в редких организованных играх с богатыми «клиентами», которых ему поставляли знакомые за определённый процент с выигрыша. Как раз на одном из таких «клиентов» его и взяли — прошлой осенью, когда он только-только вернулся с гастролей по маршруту Анапа — Новороссийск — Геленджик — Туапсе.

— Подставили меня, Платон, — жаловался Лёха, неотрывно глядя на меня жёсткими глазами, холодность которых резко диссонировала с жалостливым тоном повествования. — Клиент ментовским оказался, а на хате видеокамеры были да микрофоны. Только вот хрен у них чё вышло — на плёнке только бу-бу-бу. Маринуют здесь уж год, всё пытаются найти чё-то.

Я сидел, чуть откинувшись назад, чтобы дать отдохнуть уставшей пояснице. Лёха, не услышав от меня отклика, заёрзал на скамейке, потом негромко, почти шёпотом, сказал:

— А ты-то как здесь оказался? Двести пятая статья — это не шутки. Чё натворил-то?

— На самом деле, ничего, — ответил я после некоторых сомнений. — Самолёт разбился, в котором я летел. А меня взяли под подозрение.

— Вот просто так сам взял и разбился? — Лёха криво ухмыльнулся. — Или ему помог кто?

— Может, кто и помог. — Я говорил медленно, взвешивая слова. Разговор мне перестал нравиться. — Только мне это, увы, неизвестно.

Лёха усмехнулся, махнул ручищей:

— Да брось ты, Платон! Тут все свои, рассказывай, как есть. Ежу понятно, самолёты сами собой не падают.

— Не падают, наверное. Только я здесь ни при чём.

Лёха поскрёб пальцами голову, потом продолжил, по-прежнему вполголоса:

— Вообще-то, просто так следак в тюрьму не упрячет. Если добился санкции прокурора — значит, есть у него чё-то на тебя.

— Нет, — сказал я. — Нет у него ничего, и быть не может. Разве что его собственные фантазии.

Смотрящий взглянул на меня с сомнением:

— Ну, это вряд ли. Просто так обвинение не построишь. И прокурора не уболтаешь просто так за решето кого-то упрятать. Значит, чё-то на тебя у них есть. Надо подумать, чё есть.

Я покачал головой. Подозрения. Подозрения и личная уверенность в моей виновности — вот, что было у Кропотова. И он, видимо, решил рискнуть — посадить меня за решётку, выиграть время и параллельно что-то накопать. В любом случае, я не представлял, какие у него могут быть доказательства моей виновности.

Видя, что я не настроен обсуждать подробности моего дела, Лёха протянул:

— Помочь я тебе хочу. Я человек опытный, знаю, как надо с ментами общаться. А ты первоход, запутают они тебя, навесят лишнее — будешь потом полжизни по зонам маяться. Рассказал бы всё как есть — мы б с тобой придумали, как себя вести, чё говорить, от чего запираться, а от чего нет.

— Спасибо тебе, Лёха, — сказал я, поднимаясь со скамьи. — В себя приду немного, может, и обсудим.

Я вылез из гостеприимного угла рядом с окном и протиснулся к своему месту на нарах. Там меня поймал за рукав Виталий. Он огляделся по сторонам и тихо сказал:

— Запомни, Платон, про делюгу свою лучше никому не рассказывать. Никому.

«Делюгой» в тюрьме называли уголовное дело.

— Почему? — спросил я.

— Здесь, на спецу, могут всякие оказаться. В том числе и стукачи, и подсадные утки — поболтаешь с таким, глядь — а назавтра всё, что сказал, есть у следака твоего.

Я быстро пробежался по деталям разговора со смотрящим. Сопоставил его жалостливую историю с холодными, изучающими глазами. Действительно, что-то здесь было нечисто.

— Лёха — стукач? — от удивления я немного повысил голос.

Виталий сделал большие испуганные глаза. Гул в камере внезапно стих. Я оглянулся — все смотрели на меня. Кажется, я произнёс последнюю фразу слишком громко.

У окна произошло движение. Лёха, не отрывая от меня пронзительного взгляда, встал, опершись руками о стол. По сторонам от него находились якут Вася и татуированный Чёрный. Оба глядели на меня странно — без злобы в глазах, но с каким-то отчётливым напряжением.

— Подойди сюда, — негромко сказал Лёха, смотря уже немного в сторону. Никто не шелохнулся — все поняли, к кому обращены слова смотрящего.

Я сделал несколько шагов к окну.

— Ты сказал, что я стукач, — спокойно и утвердительно выговорил смотрящий. Его обычно красное лицо сейчас отсвечивало белизной. — Вася, ты слышал это? — обратился он к якуту.

Тот кивнул.

— Чёрный, ты слышал? — по-прежнему смотря в сторону, спросил Лёха.

— Слышал, — подтвердил татуированный арестант. — Все слышали.

— Все слышали, — медленно и немного печально повторил смотрящий. Он повернул голову и посмотрел мне прямо в глаза. — Я тебя предупреждал, Платон, следи за базаром. Хоть ты и первоход, но такие слова надо обосновать. Обоснуй.

Три десятка глаз уставились на меня. Я молчал, судорожно пытаясь найти, что сказать. Голова была пустой и гулкой, казалось, что я вошёл в ступор.

Лёха выдержал паузу, затем, по-прежнему негромко, с некоторой печалью в голосе произнёс:

— Обосновать не можешь. Но за базар нужно ответить, — на последнем слове его голос всё-таки сорвался. В руках сверкнуло — он выхватил ложку с остро заточенным черенком и бросился на меня, целясь в шею.

Нас разделяло три шага.

Сначала мне показалось, что Лёха просто споткнулся. Он упал, я рефлекторно отпрянул, ожидая, что сейчас он вскочит и завершит начатое. Смотрящий, однако, лежал, не шевелясь.

По камере пронёсся удивлённый вздох. Якут наклонился к Лёхе, потряс его, потом перевернул. Тот не реагировал. Чёрный прислонился ухом к груди сокамерника.

— Сердце! — наконец крикнул он. — У него же больное сердце! Эй, там, у тормозов! Стучите вертухаев, нужно к врачу!

Арестанты у дверей начали колотиться в стальную обивку. Через некоторое время окошечко в двери приоткрылось, послышался недовольный голос:

— Что там у вас?

— Человеку плохо! — заорал Чёрный. — Нужно к врачу!

Двое заключённых уже тащили обмякшего Лёху к дверям. На лице его осталось устало-озабоченное выражение.

Охранник за дверью немного подумал, потом буркнул: «Ждите!» Окошко закрылось.

Через полчаса двери с лязгом растворились. К тому времени бывший смотрящий камеры уже не дышал. Служители в сопровождении автоматчиков забрали тело. Больше Лёху я не видел.

Через несколько часов меня вызвали к следователю.

Кропотов приветливо улыбался, ощупывая меня глазами. От вида его фальшивой улыбочки, нелепо приклеенной к шарику головы, меня пробрала злость. Я подумал, что благодаря этому человеку я задыхаюсь в смраде тюремной камеры, в то время как он дышит свежим воздухом, спит на чистых простынях и ест здоровую пищу. От внезапно подступившей ярости меня начало немного потрясывать.

— Где мой адвокат? — с разбегу начал я, не давая следователю заговорить первому. — Почему меня держат здесь, не давая мне реализовать моё законное право на адвоката?

— Успокойтесь, Платон Сергеевич, — глаза Кропотова округлились, и его лицо вновь обрело выражение крайнего удивления. — Будет вам адвокат. Мы собирались вам его предоставить, однако ваш товарищ, — он перелистнул страницу блокнота, лежащего перед ним, — господин Со-ло-дов-ни-ков, — он прочёл имя по слогам, — да, господин Солодовников заявил, что по согласованию с вами адвоката подберёт он. Вот он и подбирает.

— Я могу с ним связаться?

— Официально — нет у вас такого права. Но если вы всё-таки решили сотрудничать со следствием…

— Я ничего не буду говорить без адвоката.

Кропотов нахмурился и сузил глаза до щёлочек:

— Ваше право, Платон Сергеевич. Но, — он вздохнул, — исключительно из моих добрых к вам чувств — не советую.

Я молчал. Он тоже. Пробарабанив пальцами по столу некий марш, он, наконец, сказал:

— В конце концов, условия вашего содержания могут и ухудшиться.

— Ухудшиться?! — Ярость вновь подступила к горлу. Я сделал два глубоких вдоха, успокаиваясь. — Куда уж хуже?

Кропотов покровительственно улыбнулся:

— Поверьте, есть камеры, по сравнению с которыми ваша — просто санаторий.

— Если такое творится с людьми, которых только подозревают, что же происходит с теми, кто уже осуждён?

— Им, кстати, легче. На зоне и воздух свежий, и порядки мягче. Так что в ваших интересах помочь следствию и скорее перебраться из тюрьмы на зону.

Я стиснул зубы. Успокоился. Выговорил, стараясь контролировать голос:

— Ещё раз повторяю: я требую адвоката и не намерен общаться с вами в его отсутствие.

Кропотов коротко кивнул:

— Хорошо. У вас ещё будет время всё обдумать. Если захотите о чём-нибудь сообщить — вызывайте меня.

В камере всё оставалось как прежде. Смотрящим стал Чёрный, но мы с ним не пересекались, существуя параллельно. Об инциденте с Лёхой никто не вспоминал.

Курсируя по помещению, я пытался отключать органы чувств и целиком погружаться в размышления.

Мой дар. Дар везения, который ярче всего проявился в моей способности выигрывать в лотереях. Может ли он как-нибудь помочь мне сейчас? На что он — или я — вообще способен? Эти вопросы я задавал себе снова и снова.

С одной стороны, этот дар, судя по всему, спас меня в гибнущем самолёте. С другой — то, что я вообще оказался на том рейсе — разве это может считаться везением? То, что меня кинули за решётку, — где, в чём здесь везение?

Ведь я не знаю природы моих способностей. Даже суть их мне неясна. Может быть, мироздание не терпит пустоты, и каждый маловероятный случай везения вызывает равнозначный и столь же невероятный пример невезения? Быть может, дело не в удаче или её отсутствии, а в том, что моя судьба более волнообразна по сравнению со среднестатистической — сегодня меня поднимает к вершинам, завтра — бросает на дно?

Бред. Бред, думал я, растягиваясь на нарах и блаженно расслабляя ноющие мышцы поясницы. Ещё неделю назад я полагал, что научился пользоваться своим даром. Любое маловероятное событие — мне достаточно было стать уверенным в том, что оно случится — и оно случалось. С лотереями и бизнесом это получалось сознательно и легко. В самолёте и в камере, напротив кидающегося на меня Лёхи, — инстинктивно и неосознанно, но не менее эффективно. Почему же мне не может повезти ещё раз? Что должно случиться, какое чудо должно произойти, чтобы я смог как можно скорее выбраться из этого проклятого места? Что должно случиться? — думал я, проваливаясь в сон.

6

Я плохо переношу жару. Холод для меня более комфортен. Может быть, это связано с тем, что я родился и провёл детство в Сибири. Хотя, скорее всего, Сибирь здесь ни при чём. Просто я плохо переношу жару.

В камере же было жарко. И страдал я от этого не меньше, чем от плохого воздуха и отсутствия возможности посидеть или полежать когда хочется. Из-за жары арестанты одевались по минимуму — лёгкие хлопчатобумажные штаны и всё. Некоторые носили майки, но большинство ходили обнажёнными по пояс, выставляя напоказ мускулы или их отсутствие, шрамы, синяки от побоев и татуировки.

Эта полуголая толпа сливалась для меня в нечто единое, становилась однородной и неразличимой. С большей частью сокамерников я почти не был знаком, несмотря на то, что мы ежедневно соприкасались в проходе между нарами. Поэтому, когда, проснувшись, я вдруг увидел до боли знакомое по дотюремной жизни лицо, то вздрогнул от неожиданности.

Видимо, пока я спал, в камеру привели новенького. Человека с мучительно знакомым лицом. Однако спросонья я никак не мог вспомнить, откуда я его знаю. Лежал и болезненно думал, кто же этот человек. Может быть, всё дело в том, что я привык видеть его совсем в ином облике, а не в лёгких домашних штанах и с голым, мокрым от пота торсом?

Невысокий, темноволосый… Странный знакомец повернул голову — и над его левой бровью вспыхнул шрам. И вдруг я понял, где видел этого человека. Форма бортпроводника «Пулково» ему шла гораздо больше, чем минималистическое одеяние арестанта.

Адреналин — великая вещь. Сонливость сняло как рукой. Я пружинисто вскочил с нар, схватил знакомца за локоть и развернул к себе лицом. Он воззрился на меня с той же спокойной меланхолией, что и на борту того самого злосчастного самолёта.

— Откуда?.. — От волнения я не сразу смог сформулировать вопрос. — Откуда ты здесь взялся?

Он внимательно посмотрел на меня — как птица — сначала одним глазом, потом другим. И бесцветным голосом ответил:

— Не знаю.

— Как не знаешь? — В одной камере со мной появился человек, которого я считал мёртвым; это выбило меня из колеи.

Бывший бортпроводник, однако, невозмутимо ответил:

— Не знаю, как объяснить.

Я тряхнул головой, в которой мысли устраивали тараканьи забеги, соревнуясь друг с другом в быстроте. Выбрал, наконец, одну из них:

— Разве ты не погиб тогда, в самолёте?

Человек со шрамом внимательно и печально смотрел мне в глаза. После длительной паузы ответил:

— Не было меня в том самолёте.

Он помолчал. Пожевал губами, как лошадь. Задумчиво продолжил:

— Да и вообще меня не было. Ты меня сам придумал.

Я ошалело смотрел на него, не понимая смысла сказанного. Бортпроводник меж тем окончил тираду:

— И самолёта не было. Ты всё это придумал.

— Стоп! — крикнул я громко. Мой собеседник замолчал, продолжая внимательно смотреть мне в глаза. — Стоп. Как это не было самолёта? За что же я тогда здесь сижу? — Последнюю фразу я невольно произнёс с нервным смешком.

Мысли бились в моей голове, как птицы в чересчур тесной клетке. Что происходит? Кропотов подослал мне доносчика, чтобы он что-то у меня выведал? Абсурд! Как он мог знать, с кем я говорил в самолёте? И как мог этот человек остаться живым? Он выпрыгнул с парашютом вслед за мной? У него был второй парашют, поэтому он так легко отдал мне первый? Тогда при чём здесь фраза «Ты всё это придумал»?

Где-то глубже перепуганной пичугой рвалась мысль о том, что я схожу с ума и на самом деле пребываю не в тюрьме, а в сумасшедшем доме. Мысль была неприятной, но додумать её я не успел. От окна раздался голос смотрящего:

— Платон, подойди!

Я двинулся в ту сторону. Люди передо мной расступались. Я взглянул на смотрящего и не поверил глазам. За столом сидел всё тот же бортпроводник с голым торсом, покрытым татуировками.

— Братан дело говорит, — заявил он. — Не было ничего, ни самолёта, ни катастрофы. Придумал ты это. И всех нас придумал.

С разных сторон послышались одобрительные возгласы. Я оглянулся и с ужасом понял, что стою, окружённый арестантами с одним и тем же лицом — лицом бортпроводника погибшего самарского рейса. Они кивали и поддакивали татуированному, смотря на меня одинаковыми печально-меланхоличными глазами.

— Эй, там, на вокзале! — крикнул татуированный бортпроводник в сторону унитаза. — Прикройте шнифты, сейчас тормоза раскоцают!

Как бы в ответ на его слова послышался лязг открывающейся стальной створки.

Что было за ней — я уже не увидел. Так как проснулся. От звука отворяющейся двери.

— Колпин! — Охранник вдохнул камерного воздуха и закашлялся. — Колпин, с вещами на выход!

Я одурело смотрел на него, пытаясь освободиться от щупалец сна. Виталик, стоявший рядом, шикнул на меня и стал торопливо собирать мои пожитки.

Когда на выход требуют с вещами — это значит, что из камеры тебя уводят надолго или насовсем. Сердце жалобно дёрнулось — может быть, на волю? Но неожиданные освобождения бывают, как правило, лишь в тюремном фольклоре.

— Куда теперь? — спросил я милиционера, ведущего меня по унылым коридорам.

Охранники редко снисходят до разговоров с заключёнными. Но, может быть, у конвоира было хорошее настроение, поэтому он снисходительно ответил:

— В другую камеру тебя переводят. Общего режима.

«Общими» камерами на «спецу» пугали. Прибалт Виталик рассказывал, что при комплектации «спецов» тюремное начальство хоть как-то старается разредить население. В общих же «хатах» людей напихано, как сельдей в бочке.

Я мысленно помянул Кропотова недобрым словом и стал готовиться к худшему.

Едва зайдя в свою новую камеру, я немедленно захотел обратно, в 39-й «спец», к Виталику, Чёрному, даже к Лёхе, если бы он был ещё жив. Камера общего режима под запоминающимся номером сто одиннадцать была раза в три длиннее той, в которой я провёл первые дни заключения. Арестантов же здесь было больше раз в пять, так что пространство у дверей напомнило мне автобус в час пик.

Кое-как вырвав из толпы свои пожитки, я направился к окну, понимая, что первым делом нужно пообщаться со смотрящим. Самостоятельно ко мне никто не подходил, а как иначе определиться хотя бы со своим местом, я не знал.

У окна, как и на «спецу», было гораздо просторнее. Телевизор надрывался и здесь, однако люди, сидящие за столом, не обращали на него внимания. Они неторопливо, по два глотка пили густой чёрный чай из большой железной кружки, передавая её из рук в руки.

Я в нерешительности остановился рядом, не понимая, уместно ли сейчас приветствовать «братву». Один из сидящих поднял глаза, тщательно ощупал меня взглядом и заговорил сам:

— Новенький? Как звать? Откуда?

Голос его неестественно скрипел, как у испорченной говорящей куклы. Да и сам он выглядел своеобразно — большая голова с редкими пучками волос была непропорциональна худощавому, почти измождённому телу. Лицо же рождало смутные воспоминания об образах матёрых рецидивистов, рисуемых советским кино.

— Платон Колпин, — кратко ответил я. — Камера тридцать девять.

Большеголовый удивлённо приподнял бровь. Слегка качнул головой и продолжил:

— Статья у тебя какая?

— Статья двести пятая, часть три.

— Тяжёлая статья, — задумчиво произнёс мой собеседник. — А ты в курсе, что тридцать девятая — это ментовская хата?

Я замер. Выражение было мне не знакомо, однако, судя по всему, ничего хорошего оно не означало.

— Нет, не в курсе, — осторожно сказал я. — А что это значит?

В разговор вступил молодой чернявый арестант, сидящий в кругу. Держался он непринуждённо, даже весело.

— А значит это, бродяга, что хата та нашпигована ментовскими курицами и стукачами. И если кому про делюгу растрепал, то корячится тебе вышка без вопросов.

Большеголовый жестом остановил чернявого и вновь обратился ко мне скрипучим голосом:

— Недавно по дороге малява пришла, что в тридцать девятой Лёха Гнида дуба дал. Ты видел это?

— Видел, — я сглотнул. — Говорят, у него с сердцем плохо было.

Большеголовый внимательно смотрел мне в глаза. Я выдержал его взгляд. Наконец он сказал:

— Меня звать Семён Бакинский. Если что, обращайся. А вещи можешь кинуть там, — он показал на место в средней части камеры, но ближе к окну, чем к двери. — Эй, Левон, к вам пассажира отправляю, — крикнул он, обращаясь к рослому арестанту, занятому игрой в карты в глубине камеры. Тот в ответ махнул рукой.

Мои соседи оказались вполне добродушными ребятами, сидевшими в ожидании суда уже не первый месяц. Ни они, ни другие обитатели камеры не интересовались моим прошлым и тем более обстоятельствами моего дела. Как я понял, расспрашивать об этом в тюрьме считалось дурным тоном и могло указывать на то, что излишне любопытный собеседник, втираясь к тебе в доверие, собирает информацию для следствия. Я мысленно сказал себе спасибо, что не распространялся на эту тему в предыдущей камере. Впрочем, вряд ли я мог бы рассказать что-нибудь о гибели самолёта кроме того, что уже говорил следователю.

К Кропотову меня вызывали ещё раз. Он ехидно поинтересовался, как мне понравился общий режим и не вспомнил ли я что-нибудь новое. Я держался спокойно и отказался отвечать на любые его вопросы, пока мне не предоставят адвоката.

На то, что адвокат у меня всё-таки будет, я уже перестал надеяться. Поэтому, когда через пару дней меня привели в комнату, в которой сидела женщина средних лет, я удивился.

— Ольга Гречнева, — кивнула она, представляясь.

Имя оказалось мне знакомо — Гречнева была достаточно известным в городе частным адвокатом. Я мысленно поблагодарил Олега за то, что ему удалось выхлопотать хорошего специалиста. Как я понял, органы настаивали на своём, государственном защитнике.

После приветствий и объяснений Ольга передала мне новости от Солодовникова и выслушала мои жалобы на условия содержания. Затем она кратко обрисовала обстановку.

Из её рассказа становилось понятно, что положение моё было далеко не простым. Расследование крушения самолёта взял под контроль генеральный прокурор. Он, естественно, начал оказывать сильное давление на следственную комиссию и непосредственно на Кропотова как её руководителя, побуждая его как можно быстрее найти виновных. Единственной же зацепкой следователей была моя история с парашютом, хотя в неё поначалу мало кто верил. Парашют, однако, нашли, что дало возможность Кропотову разрабатывать версию моей виновности как основную. Вскоре на сцену вышел один из одиозных чеченских террористов, Беслан Мураев, который, пытаясь набрать популярность, объявлял о своём участии чуть ли не во всех катастрофах и авариях, происходящих в России. Мураев, не приведя, впрочем, никаких доказательств, опубликовал информацию о том, что гибель петербургского самолёта — спланированная им акция. Это заявление было широко растиражировано западными СМИ и добавило генеральному прокурору усердия. Выразилось оно преимущественно во вставлении очередных пистонов Кропотову, который тем временем раскопал информацию о моём выигрыше в лотерею. Подгоняемый сверху, он решился на то, чтобы арестовать меня даже до того, как будет проведена расшифровка «чёрных ящиков» погибшего борта.

Таким образом, прямых доказательств моей вины не наблюдалось, однако косвенных было предостаточно. Я заявлял, что выпрыгнул из терпящего бедствие самолёта, однако не мог внятно объяснить, откуда взялся парашют. Мотивация бортпроводника, якобы отдавшего мне средство спасения, была следствию, как и мне, впрочем, совершенно непонятна. Невероятным казалось и то, что я смог совершить прыжок в подобных условиях, никогда ранее этим не занимавшись. Моя история выглядела крайне неправдоподобной.

— Ну и что меня ждёт? — спросил я после того, как Ольга рассказала всё это.

Гречнева печально опустила уголки губ. Следя за её мимикой, я начинал верить, что она по-настоящему поглощена моим делом и искренне желает помочь.

— Многое будет зависеть от расшифровки «чёрных ящиков». Если там будут прямые доказательства вашей вины, то…

— Там не будет доказательств моей вины, — прервал её я. Пожалуй, я сказал это чересчур резко. Меня убивало, что окружающие, даже те, кто на моей стороне, допускали, что я могу быть террористом.

— Если так, то прямых улик у них нет. На основании же того, что есть, вряд ли получится построить обвинение. В этом случае у нас есть все шансы, если, конечно, на суд не будет давления.

— То есть меня скоро выпустят?

Видимо, в моих глазах зажёгся отблеск надежды. Гречнева уловила его и покачала головой:

— На скорое освобождение я бы не рассчитывала. Выяснение обстоятельств гибели самолёта — это как минимум несколько месяцев. Иногда такие расследования затягиваются и на год, и на более длительное время. Раскрутка линии Мураева может идти сколь угодно долго. Его ищут уже три года, но пока не поймали.

Я обхватил голову руками. Перспектива остаться в душной вонючей камере на месяцы или даже годы ввергала меня в отчаяние.

Ольга тем временем продолжала:

— Пока что срок вашего содержания официально не должен превышать два месяца, однако он наверняка будет продлён. — Она немножко помедлила, печально глядя мне в лицо. — Лучше сразу настраиваться на длительный процесс. Положение у нас не самое простое.

— Что же мне делать? — Ольга в моих глазах уже приобретала образ гонца, принёсшего дурные вести.

— Пока что только ждать. Ждать, писать ходатайства, жалобы.

— Жалобы на что? На нечеловеческие условия содержания? — В моём голосе неожиданно прорезалась горечь.

— Нет, не пройдёт, — Гречнева потупилась. — Этим их не удивишь. Всем всё известно.

Она сидела напротив меня, живая и свободная. Она пришла в это страшное здание по своей воле и скоро спокойно его покинет. А мне так до боли не хотелось возвращаться в смрад и тесноту камеры номер сто одиннадцать, что хотелось плакать. Но расклеиваться было нельзя, нужно придумать, как выбраться из этой ямы.

— Ольга, а нельзя ли… — Я замялся, не зная, как сформулировать. — Может быть, кому-нибудь заплатить, договориться, чтобы дело закрыли и меня выпустили?

Гречнева не изменилась в лице, но понизила голос почти до шёпота:

— Я уже пыталась прощупать эту возможность. Нет, нереально. Следователь у вас принципиальный, вообще не идёт навстречу. Да и слишком высоко ведут интересы. И если главный подозреваемый в таком громком деле вдруг выйдет на свободу, полетят многие головы.

Конечно, если в деле заинтересован генеральный прокурор, то надеяться на решение проблемы с помощью взяток было бы наивно. Однако нельзя упускать ни одну возможность, даже самую невероятную.

Мысленно произнеся слово «невероятную», я замер. Медленно, не понимая ещё, как точно задать вопрос, я проговорил:

— Ольга, если подумать… то какое невероятное… точнее, маловероятное событие должно произойти, чтобы я вышел на свободу?

Она смотрела на меня с непониманием.

— Что должно случиться, чтобы я вышел? Как мне должно повезти? — От возбуждения я повысил голос и привстал на стуле. Гречнева слегка отодвинулась и тоже встала. В её взгляде сквозили непонимание и настороженность. Кажется, она посчитала, что я не в себе.

— Платон Сергеевич, — мягко сказала она, одновременно делая успокаивающие движения рукой, — я понимаю, что вам сейчас трудно, но не надо волноваться. Нужно мобилизовать всё своё терпение, волю, разум — чтобы выдержать то, что происходит. Я же со своей стороны приложу максимум усилий для того, чтобы вы вышли на свободу как можно быстрее. И попытаюсь сделать всё возможное.

Шагая по камере, я пытался сосредоточиться на том, какое везение может вывести меня на свободу. Быстро расшифруют «чёрные ящики»? А что должно случиться, чтобы эта кропотливая и длительная работа вдруг прошла быстро? И что должно быть в записях, чтобы я был оправдан?

Может быть, Кропотов пойдёт по улице — и ему на голову случайно упадёт кирпич? Я остановился, поёжился от мысли о том, что могу, пусть и косвенно, но сознательно убить человека. Пожалуй, нет, не хочу пятна на совести. К тому же наверняка начнётся расследование этой смерти, возникнут вопросы, кому это было выгодно… Да и вряд ли выход Кропотова из игры поможет мне, разве что ещё более затянет расследование.

Уничтожить генерального прокурора? Или сразу президента? У меня закружилась голова. Простое решение никак не нащупывалось — любому маловероятному событию должны были предшествовать другие — и каждое из них тянуло за собой десятки различных исходов. Решение, казалось, находилось где-то рядом, но ухватить, разглядеть его никак не получалось.

Мысленно я вёл длинные беседы с адвокатом, пытаясь отточить слова и фразы. Мне было нужно, чтобы она не посчитала меня умалишённым. Я хотел иметь полную картину по тому, на какие элементы системы можно надавить, чтобы обвинения против меня были сняты. Размышления на эту тему утомляли, зато позволяли отвлечься от окружающей действительности.

Тем временем там, на свободе, вступала в полные права осень. В камере стало прохладнее, а от глухо зарешеченного окна тянуло сыростью октябрьских питерских дождей. Где-то за толстыми кирпичными стенами деревья уже вовсю сдавали зелень, разменивая её на медяки опавших листьев. Там, на набережной, плакали дождевой водой сфинксы, такие безучастные летом. Готовились к зимнему покою прогулочные лодки на Фонтанке. И возвращались в неволю зоопарка обезьяны, всё лето проведшие на маленьком островке на прудах Елагина острова.

Осенняя сырость, скверное питание, недостаток сна и постоянное нахождение на ногах — всё это начало сказываться на моём здоровье. Привычно тоскливо-нудным фоном сопровождала меня ноющая боль в пояснице. В последнее время у меня стали неметь ноги. Онемение шло сверху, от бёдер, и понемногу распространялось на колени, голени и стопы. Я пытался делать разминку, менять позы для сна и походку во время прогулок, однако всё было напрасно. Всё чаще, стоя, я вообще не чувствовал ног, что сильно беспокоило меня. А мой сосед Левон по этому поводу с уверенностью заявил, что ноги придётся ампутировать. Шутил он или говорил серьёзно, было непонятно — Левон, даже рассказывая анекдоты, сохранял мрачно-сосредоточенное выражение лица.

Я написал несколько ходатайств о врачебной помощи, однако они, казалось, просто исчезали в чёрной дыре немедленно после того, как их уносил охранник. Сокамерники просветили меня, что на перевод в больничные камеры надеяться не стоит. Туда отправляли тех, кто либо был уже при смерти, либо находился в хороших отношениях с администрацией тюрьмы и искал более мягких условий содержания.

Тем не менее через несколько дней после первой жалобы меня проводили к тюремному врачу. Немолодая ярко напомаженная женщина с обесцвеченными кудрями встретила меня в дверях приёмного кабинета. Она уже собиралась уходить, поэтому с крайним неудовольствием восприняла охранника, приведшего меня на осмотр. Немного поругавшись с ним на тему неурочности часа, она прикрыла дверь и, даже не взглянув на меня, зло бросила:

— На что жалуетесь?

Я начал рассказывать:

— Спина болит, поясница…

— У меня тоже поясница, и что? — Женщина прервала меня на полуслове. — Как людей убивать да насиловать, у вас ничего не болит, а как отбывать наказание — так сразу начинается — тут болит, здесь болит! У всех всё болит! У меня тоже болит — и ничего, в больницу не ложусь, врачей не начинаю доставать своими жалобами! — Казалось, она пыталась отыграться за то, что мой приход нарушил её планы.

— Послушайте, — сказал я как можно мягче, когда она на секунду умолкла, — у меня немеют ноги так, что я их перестаю чувствовать.

— У всех немеют, — буркнула врач, потом приказала: — Садитесь, посмотрим.

Она взяла в руки врачебный молоточек и несколько раз стукнула им по моим коленям.

— Всё в порядке. Можете идти.

Я не тронулся с места. Внутри начинала клокотать ярость. Терять ноги из-за нерадивости врачихи не входило в мои планы.

— У меня немеют ноги, — выговорил я, стараясь не перейти на крик, — с каждым днём мне всё труднее ходить. Я не хочу остаться инвалидом. Вы же давали клятву Гиппократа!

— Я тебе покажу Гиппократа! — Врачиха не ожидала, что я буду упорствовать. — Ты у меня ещё вспомнишь Гиппократа, умник хренов!

В дверь ворвался охранник, ударом дубинки согнал меня со стула и вытащил из кабинета. Вдогонку мне неслось истеричное:

— Ты меня ещё попомнишь! Я тебя переведу на больничку! На такую больничку переведу, вовек не забудешь! Гиппократ хренов!

В тот же день меня, ещё пересчитывающего синяки от ударов охранника, вызвали из камеры с вещами. Больше суток я сидел на «пересылке» — в тесном каменном мешке, где едва можно было развернуться. Когда я уже почти потерял счёт времени, за мной пришли.

Новая камера стала для моих органов чувств повторением предыдущих. Всё тот же спёртый вонючий воздух, грязь на стенах, два яруса нар и проход между ними. Те же носки и трусы сушатся на верёвках, самодельные занавесочки, журнальные вырезки и большие чёрные тараканы. Мне начало казаться, что все «хаты» похожи одна на другую. Что все они — один бесконечный, грязный, перенаселённый общественный туалет.

Разве что люди в моём новом пристанище были немного другими. Меньше смеха и шуток, больше самоуглублённости. Почему-то много худых, почти измождённых арестантов, бледных, с впалыми щеками.

По привычке я прошёл к окну, чтобы отыскать старшего по камере. Он спал, меня просили подождать. Я пристроился на скамье у стола.

— Ты откуда к нам? — спросил заключённый, сидящий рядом, худощавый молодой парень с ярко-малиновым румянцем на щеках.

Я назвал прежнюю камеру и свою статью. Окружающие посмотрели на меня с любопытством, кто-то вполголоса спросил, что это за статья. Видимо, «террористы» сюда попадали не слишком часто.

— А стадия у тебя какая? — поинтересовался всё тот же парень.

— Что такое «стадия»? — спросил я, немного подумав. — Я в тюрьме впервые, не все выражения знаю.

Парень с малиновыми щеками, казалось, удивился:

— Тубик у тебя в какой стадии?

— Тубик? — переспросил я.

— Ну да, — терпеливо сказал парень, — тубик. Туберкулёз. Ты у врача был?

— Туберкулёз? — удивился я. — С чего вы взяли, что у меня туберкулёз?

Окружающие загалдели. Парень с малиновыми щеками усмехнулся:

— А чего тебя на тубонар-то перевели? Ясно дело, тубик у тебя.

— Это хата для больных тубиком, — пояснил кто-то сзади, сипло закашлялся и добавил: — Если ты здесь, значит, у тебя тоже тубик нашли.

Я похолодел. О туберкулёзе я знал немногое, но и этих знаний хватало, чтобы понять, что лучше с ним не сталкиваться. Насколько я помнил, инфекция убивала лёгкие, а также кости и суставы. Лечиться трудно и долго даже в нормальных условиях, а в тюрьме тем более. Наверняка для многих заключённых исход был летальным.

Однако откуда у меня взялась эта страшная болезнь? Я прислушался к себе. Кроме поясницы и ног, не болело ничего. Я сделал глубокий вдох и выдох — лёгкие работали нормально. И кто у меня выявил туберкулёз? Врач кроме постукивания молоточком не делала ничего.

Я вспомнил склочную женщину, истерично орущую угрозы мне вслед. Скользкой амёбой в сознании стала вырисовываться уверенность, что именно она в качестве мести записала в моём деле несуществующий диагноз. Пока что несуществующий. Ведь если туберкулёз передаётся по воздуху, то заразиться им можно так же легко, как и гриппом. А это значит, что находясь здесь, в тесном контакте с больными, скоро я стану мало чем от них отличаться.

Я обвёл глазами окружающих. Измождённые лица, худоба, впалые щёки, у многих — лихорадочный румянец, кашель.

— Ребята, — выговорил я, пытаясь придать голосу твёрдость, — ребята, я не болен. У меня нет тубика. Помогите мне отсюда выбраться.

Ходатайства не помогали. Жалобы охранникам тоже не имели никакого действия — они либо не принимали мои слова всерьёз, либо просили изложить всё письменно. Я писал несколько раз в день. Бумаги уходили и пропадали без какого-либо видимого результата.

Каждый раз, просыпаясь, я с замиранием сердца слушал своё дыхание — не стало ли оно более хриплым, не тянет ли меня на кашель. Я прикладывал руку ко лбу, пытаясь определить, нет ли у меня температуры. И всякий раз мне казалось, что да, лоб горячее, чем обычно, и пот течёт градом, и хочется прокашляться.

— Обычный эффект, — говорил мне сокамерник, худой седовласый старик, явно образованный и интеллигентный, но никогда не рассказывавший, за что он попал за решётку. — Если искать у себя какие-нибудь симптомы, то рано или поздно ты их найдёшь. Часто бывают и ложные болезни — человек на неосознанном уровне убеждает свой организм, что он болен — и тот начинает вести себя соответственно.

Я немного успокаивался, хотя сердце стучало часто.

— Ты уже наверняка заразился туберкулёзом, — продолжал сокамерник. — Но разовьётся ли инфекция в болезнь — зависит только от твоего иммунитета. Может повезти — и ты останешься здоровым. А может и не повезти. И это, если честно, гораздо вероятней.

— Мне должно повезти, — отвечал я. — Мне обязательно повезёт.

Я почти не видел снов. Засыпая, я думал о том загадочном бортпроводнике, что спас меня в самолёте, а после несколько раз снился мне. Я хотел снова встретить его во сне. Мне казалось, что если это случится, я смогу расспросить его, выяснить что-то крайне важное. Иногда я чувствовал, что это важное я уже знаю, однако знание спрятано очень глубоко, и мне сложно вспомнить, докопаться до него. Но во сне это могло получиться. Ведь в дотюремных сновидениях я был близок к тому, чтобы вспомнить. Но всякий раз, когда это случалось, я почему-то сам отказывался от знания, выбирал забыть его, оставить в неприкосновенности.

Лишь однажды за это время ко мне пришёл сон. Мне привиделось, что я остался в камере один. Дверь была раскрыта, я вышел в коридор, долго блуждал по пустым этажам и, наконец, выбрался из тюрьмы. В городе было темно, тускло и пусто. Серый гранит тисками сжимал мертвенно-ртутную Неву. Костлявыми пальцами упирались в небо разведённые мосты. Дома смотрели пустыми глазницами окон. На улицах не было ни души. Не горел ни один фонарь. Я бегал по безлюдным проспектам и набережным, зная, что где-то в этом мёртвом городе есть тот, кого я ищу.

Сон я не досмотрел. Меня разбудили.

— Колпин, на выход!

Без вещей.

Ольга Гречнева совсем не изменилась. Со времени нашей последней встречи минуло две недели — срок небольшой, однако моё внутреннее состояние поменялось. И этому, изменившемуся мне, вытащенному из туберкулёзной камеры, было удивительно, что адвокат осталась всё такой же — в том же деловом костюме, с тем же портфелем. Разве что она улыбалась.

Рядом с Гречневой сидел незнакомый мне человек примерно моего возраста. Одет он был официально, держался прямо. Увидев его, я непроизвольно напрягся.

— Платон Сергеевич, разрешите вам представить, — сказала Ольга, когда я уселся за стол. — Это Константин Леонидович Воробьёв, новый следователь по вашему делу.

— А где же Кропотов? — спросил я. В душу внезапно закралось подозрение. — С ним всё в порядке? Он жив?

— Да всё в порядке, жив, — Ольга улыбнулась. — Просто его отстранили от расследования. Дело передали господину Воробьёву. — Затем, чуть помедлив, она негромко добавила: — То маловероятное, о чём вы спрашивали, случилось. Сместили генерального прокурора. Причину пока не объявили. Новый генпрокурор по некоторым делам, в том числе и по вашему, назначил своих следователей.

Воробьёв кивнул и вступил в разговор:

— Я прошёлся по доказательной базе, собранной моим предшественником. В отношении вас, честно говоря, кое-что мне представляется не вполне ясными. Тем не менее я считаю, что у нас нет никаких серьёзных доводов в пользу того, чтобы применять к вам содержание под стражей в качестве меры пресечения. В ближайшее время я получу окончательное согласование, и вы выйдете на свободу.

В горле встал комок, в глазах защипало. В голове стукнуло слово: «Получилось».

— Ольга, — наконец сказал я. — Они поместили меня в камеру с больными туберкулёзом. У многих там — открытая форма…

Адвокат и следователь одновременно отодвинулись от меня подальше.

— Пишите ходатайство по поводу условий содержания прямо здесь, — Воробьёв передал мне лист бумаги и ручку. — Я немедленно разберусь с этим.

— Что писать-то?.. — Я смотрел на пустой бумажный лист. Он расплывался. Слёзы всё-таки подступили к глазам.

Небо. Огромное небо. Можно долго-долго смотреть в него, запрокинув голову. И тогда начнёт казаться, что ты в него падаешь. Падаешь в небо.

Я стоял на набережной и разглядывал небо. В тот день оно было по-осеннему бледно-голубым, с редкими облаками, повисшими над городом рваными кусочками ваты. После месяца жизни в смрадных каменных мешках я пил свободу крупными жадными глотками, как измождённый путник, вышедший из пустыни, наполняет пересохшее горло.

В машине терпеливо ждал Солодовников, не тревожа моё общение с небом. И нужно было ехать домой, чтобы под тёплым душем соскрести с себя остатки тюремного запаха. Потом меня ждали врачи — и по поводу моих ног, и по поводу возможного инфицирования туберкулёзом. Но я знал, что всё обойдётся, всё будет хорошо. Теперь я точно знал, что всё будет хорошо.

7

— Платон, у нас проблемы.

Солодовников хмурился. Озабоченность вытекала из него, как сок из вялой, мятой половинки лимона. Олег сидел в кожаном кресле в окружении папок, бумаг, графиков, цифр, фотографий и макетов снежных пушек — и был несчастным. Дело не клеилось, несмотря на все усилия.

— Мы не продали вообще ничего. Ни одной единицы продукции. Ни одного снегомёта, даже самого дешёвого. Платон, снег никому не нужен.

В голосе его звучал упрёк. «Снег — это была твоя идея, Платон, — как будто говорил он. — И она не работает».

— А продавать пытались? — нарушил я молчание.

Олег невесело усмехнулся:

— А как же. Мы набрали лучших продажников в этом городе. Я лично отсматривал каждого, ты бы видел, какой я конкурс забабахал. Ну и зарплаты у них — соответствующие. С учётом процентов от продаж. Вот только продаж-то у нас и нет.

Я молча вертел в руках игрушечный стеклянный шар со снегом внутри.

— Нет продаж, Платон, понимаешь? Ребята уже не верят, что снег кому-то нужен. Между собой называют эту идею бредовой. Люди полностью деморализованы. У меня лежат три заявления на увольнение, и я думаю, что это только начало. Ещё две-три недели — и мы лишимся наших продажников. А там и остальные потянутся на выход.

— Не паникуй, Олег, — я по-прежнему разглядывал хлопья снега внутри стеклянного шара. — Это моя идея, и я за неё отвечаю. Собери всех продажников сегодня после обеда, я с ними поговорю.

Солодовников с сомнением посмотрел на меня.

— Всё будет хорошо, Олег. — Я улыбнулся. — Теперь всё будет хорошо.

Зала для общих собраний в нашем офисе не было, поэтому мы собрались в комнате отдыха. Я сдвинул столы вместе так, чтобы получился один большой, за который мы все и уселись — я, Солодовников и менеджеры по продажам. «Тайная Вечеря. Иисус Христос и двенадцать апостолов», — подумал я с иронией. Впрочем, число не сходилось — нас было меньше.

— Ну что ж, рассказывайте, — вступил я. — Что у вас не получается? Почему продажи не идут?

Ребята переглянулись. Никто не решался начать первым. Наконец подал голос один из менеджеров — молодой человек в слегка помятом костюме и круглых очках. На голове его красовалась взлохмаченная копна волос соломенного цвета.

— Продажи не идут потому, что снег никому не нужен. Товар наш не нужен. — Он вздохнул, обвёл глазами сидящих и продолжил: — Тут даже не в том дело, что продавать не умеем. Умеем, очень даже умеем. И товар неплохой вроде бы. Только не нужен никому.

— Ну да, так и есть, — поддержал коллегу другой менеджер, плотный мужчина с короткой стрижкой. — Приезжаешь к клиенту, начинаешь ему рассказывать — и тут выясняется, что у него уже всё есть, всё недавно куплено. Причём говорят, долго искали, мучились. Мол, хорошо, что вы появились — в следующий раз обязательно у вас купим, но пока что потребности нет.

Первый выступающий продолжил:

— Либо бывает так — рассказываешь, показываешь проспекты, макеты — а они на тебя смотрят, как на идиота. Ещё и спрашивают с издёвкой, вы что, мол, хотите в России снег продать?

— Всё дело в том, — уверенным тоном заявил ещё один менеджер, спокойный молодой человек в пиджаке, надетом на чёрную водолазку, — что у нас в стране ещё не сложился рынок подобного оборудования. Спрос минимален, выбор субститутов, альтернативных вариантов удовлетворения потребностей — огромен. Соответственно, эластичность спроса по цене не следует даже принимать во внимание, так как сам спрос…

— Стоп, — прервал его я, подняв руку. — Я вас понял. Продавать пробовали — не получилось. А теории под это подводим уже задним числом, как обычно. Но я вам хочу сказать, что снег — отличный товар. И гарантирую, что продавать его мы будем, причём столько, сколько захотим.

Я обвёл глазами лица сидящих. На них было написано недоверие. Менеджер с соломенными волосами, выступавший первым, состроил скептическую гримаску. Я обратился напрямую к нему:

— Вот ты. Как тебя зовут, извини?

— Андрей.

— Вот ты, Андрей, когда последний раз пытался продать наш товар? Когда у тебя был последний контакт с клиентом?

Андрей, не поднимаясь с места, ответил:

— Да совсем недавно. Буквально вчера клиент, которого мы считали перспективным, дал окончательный отказ. То есть отказывался он сразу, но я проводил дополнительные презентации, пытался убедить… Всё без толку.

— Отлично, — сказал я. — Что за клиент?

— «Хрустальные Горы». Активно развивающаяся сеть горнолыжных баз. Пять объектов в Ленинградской области, ещё несколько — в проектах.

— Понятно. — Я обратился ко всей аудитории: — Я даже не хочу спрашивать, почему нам не удалось продать этому клиенту. Просто говорю вам: я заключу этот контракт. Какой объём мы им предлагали? — обратился я к Андрею.

— Двадцать пять пушек, что-то около сорока снегомётов, плюс ещё дополнительное оборудование… Объём-то там очень приличный мог быть… Только мы им не продадим, у них уже всё закуплено.

— А я утверждаю, что продадим, — я улыбнулся. — Хочешь пари?

Андрей недоверчиво глянул на меня. Вскинулся:

— Да без проблем. Давайте пари. На что будем спорить? — Он хитро улыбнулся.

— Чисто символически. На бутылку шампанского. Идёт?

Андрей поколебался — не попросить ли ещё большую ставку. Но всё-таки решил, что это будет не совсем честно. Слишком уж очевидным ему казалось, что с клиентом договориться не удастся.

— Идёт, — кивнул менеджер и протянул мне руку.

— Контракт на весь объём по тем ценам, которые мы уже предлагали, — уточнил я. — Если мы его заключаем в течение недели — с тебя бутылка любого шампанского, на твой выбор. Если через неделю контракт не будет подписан — то с меня бутылка самого дорогого, которое можно найти в городе.

Андрей улыбнулся, кивнул. Солодовников, глядя на меня с сомнением, разбил наши руки. В глазах остальных горел интерес и охотничий азарт. Либо я сделаю то невозможное, что им никак не удавалось, либо опозорюсь. Всем было ясно, насколько сложно выполнить обещанное. И это добавляло перца.

— Ну что ты стоишь? — обратился я к Андрею. — Доставай телефон, звони клиенту, назначай встречу. Прямо на завтра и назначай, нечего тянуть. Скажи, что с ним хочет пообщаться директор компании.

Ехать предстояло на горнолыжную базу под Токсово — офис «Хрустальных Гор» находился именно там. Я сидел в машине и ждал менеджера Андрея. Тот, немного опоздав, втиснулся на пассажирское кресло, бормоча извинения.

— Контракты взял? — спросил я, заводя мотор.

Андрей поднял удивлённые глаза:

— Нет. Неужели вы думаете, что мы прямо там всё подпишем?

— Конечно, — сказал я серьёзно. Потом улыбнулся и подмигнул: — На обратном пути заедем, ты купишь проспоренную бутылку. Давай мигом наверх, в офис. Распечатай контракт в двух экземплярах, загляни к Ирине, поставь печати. — Я взглянул на часы. — У тебя есть ровно пять минут. Одна нога здесь, другая — там.

Андрей умчался. Через четыре с половиной минуты он, запыхавшись, снова сел в машину и показал мне листки контракта. Я вырулил с парковки.

— Неплохой они себе офис отгрохали, — присвистнул я, увидев штаб-квартиру «Хрустальных Гор». Здание было похоже на огромный детский кубик, вставленный гигантским ребёнком в высокий холм. Повсюду сверкали металл и тонированное синее стекло. Заказчики такого сооружения отличались оригинальностью, да и с финансами наверняка всё было в порядке.

— Да, деньги у них есть, — кивнул Андрей.

Я удовлетворённо хмыкнул, сверился с часами и толкнул входную дверь.

В вестибюле мы встретили неулыбчивого охранника, который без лишних слов проводил нас в комнату переговоров. Там мы, просидев полчаса, всё-таки дождались управляющего фирмой. С ним пришёл ещё один человек, представившийся менеджером по закупкам. Управляющий, немолодой массивный мужчина, всем своим видом выражал вежливое раздражение по поводу нашей назойливости.

— Здравствуйте, Антон Апполинарьевич! — лучезарно улыбаясь, я протянул руку. У меня плохая память на имена, поэтому в пути мне пришлось несколько раз повторять про себя имя и отчество шефа «Хрустальных Гор». Зато в нужный момент мудреная комбинация легла на язык без сучка и задоринки.

Мы пожали руки, обменялись визитками и сели за стол друг напротив друга.

— Антон Апполинарьевич, — начал я, — Андрей передал мне, что мы никак не можем подписать контракт на поставку оборудования для производства снега. Честно говоря, — я сделал искренне-удивлённое лицо, — меня несколько обескураживает то, что мы до сих пор не завершили эту, в общем-то, небольшую сделку, безусловно выгодную и вашей, и нашей стороне.

Управляющий, не ожидая такого начала, удивлённо крякнул. Видя замешательство шефа, в разговор вступил менеджер по закупкам:

— Платон Сергеевич, — сказал он, сверившись с моей визиткой, — видите ли, мы уже несколько раз обсуждали с Андреем ваше предложение и дали чёткий ответ, что нас не интересует эта сделка. Мы совсем недавно приобрели аналогичное оборудование и не намерены возвращаться к этому вопросу, по крайней мере, в ближайшие года два-три…

Он взглянул на шефа. Тот отмахнулся:

— Пять.

— Ближайшие пять лет, — поспешно исправился менеджер. — Я думал, что Андрей передал наш ответ, поэтому был удивлён, когда вы настояли на ещё одной встрече.

Я кивнул, продолжая улыбаться:

— Конечно, — я посмотрел на Андрея, — он передал ваш ответ. Однако, — я сделал паузу, — мне хотелось бы довести до вас, что оборудование, которое вы приобрели у наших уважаемых конкурентов, к величайшему сожалению, не отвечает высоким требованиям надёжности, которые, несомненно, предъявляет такая фирма, как «Хрустальные Горы».

Управляющий непонимающе воззрился на меня.

— Что вы имеете в виду? — спросил он.

— Я хочу сказать, что продукция компании «Снег», которую я представляю здесь, отвечает всем стандартам качества и надёжности, применяемым в индустрии, — я продолжал улыбаться, в то время как по лицу моего собеседника разливалось раздражение.

— Ерунда, — буркнул он, — то, что мы купили, ничем не хуже вашего. — Он посмотрел на часы. — Вот, как раз сейчас его тестируем, готовим к сезону. Так что…

Его речь прервала трель мобильного телефона. Он поднёс трубку к уху.

— Да. Ага. Да, Фёдор…

Управляющий прикрыл динамик рукой и сказал в мою сторону:

— А вот, кстати, и Фёдор, он как раз и проводит испытания генераторов.

Я ждал. Я блефовал, как покерный игрок, однако где-то внутри был уверен, что на ривере вскроется одна-единственная нужная карта, превращающая мою руку в непобедимую.

Управляющий тем временем внимал трубке. С каждым мгновением лицо его всё более наливалось кровью, красные пятна поползли и по монументальной шее. Наконец он взорвался и закричал в телефон:

— Фёдор, ты там охренел? Что значит «сломались»? Что значит «не работают»? Как вся партия? Вы там что, сдурели все, что ли? У нас сезон на носу, а вы там всё расхреначили? — Багровый управляющий слушает трубку. — Какая нахрен гарантия? Сколько?! Нет у нас трёх месяцев! Ты им звонил? И что? Почему нет на складе? А когда будут? Ур-р-роды, мать их! Контракт разрываем нахрен, неустойка, суд! Выдоить этих уродов! По миру пустить!

Управляющий грохнул телефон на стол. Трубка в титановом корпусе осталась невредимой, массивный стол — тоже.

Менеджер «Хрустальных Гор» с ужасом смотрел на босса. Тот массировал себе шею. Я выжидательно поднял брови. Андрей с изумлением глядел на всех троих.

— Вы принесли контракт? — спросил, наконец, Антон Апполинарьевич.

Я кивнул Андрею. Он поспешно достал захваченные листки и передал управляющему. Тот пробежал глазами текст и размашисто подписал оба экземпляра. Я встал, протянул ему руку:

— С вами очень приятно работать, Антон Апполинарьевич. И будьте уверены — наша техника вас не подведёт никогда. В случае же каких-либо неожиданностей мы поставим дополнительное оборудование со склада в Петербурге в трёхдневный срок.

— Вот оно как бывает, — покачал головой управляющий, всё ещё ошеломлённый развязкой встречи. — Ну что ж, вы оказались в нужное время в нужном месте, — добавил он, тяжело поднимаясь и пожимая мою руку. — Надеюсь, у нас всё сложится.

— Я уверен в этом, — ответил я, широко улыбаясь.

Хай-тековский кубик офиса «Хрустальных Гор» остался позади. Андрей, сидящий рядом, перебирал листки контракта, рассматривая подписи, будто не веря, что они настоящие.

— Я до сих пор в шоке, — сказал он. — У меня ощущение, что это программа «Розыгрыш».

Я рассмеялся:

— Поищи скрытую камеру. И готов спорить ещё на бутылку, что ничего не найдёшь.

Он снял очки, протёр их тряпочкой.

— Но как вам это удалось? Откуда вы узнали про бракованную партию? Вы же только вчера, кажется, впервые услышали про «Хрустальные Горы». Может быть, вы организовали диверсию на складе, где хранится их оборудование?

— Упаси боже, — ответил я. — Это не наши методы.

— Тогда как? Как вы узнали, что наши конкуренты так облажаются? — Андрей смотрел на меня, как мальчишка, уговаривающий фокусника раскрыть секрет только что продемонстрированного трюка.

— Я даже не знаю, что за контора им сделала поставку, — сказал я, пряча улыбку. — Считай, что нам просто повезло.

Мы выехали на шоссе, и я увеличил скорость. По обеим сторонам дороги замелькала зелёно-бурая лента леса, прерываемая проплешинами полей. Встречные машины шли почти беспрерывно, зато попутных не было, так что я ехал быстро и вольготно, никого не обгоняя и не пропуская. Из-за тучи впереди выглянуло солнце, пальнув мне в глаза. Я потянулся, чтобы опустить противосолнечный козырёк.

Тут всё и произошло.

Навстречу неслась фура. Быстро. Обгоняя едва ползущий автобус. Может быть, водитель грузовика не рассчитал скорости. Возможно, слишком быстро ехал я. Так или иначе, многотонная махина вышла прямо на нас. Лоб в лоб.

Произойди это сотней метров раньше или позже — я бы ушёл вправо, на обочину. Но как раз в том самом месте дорога сузилась. Мост. Через небольшую речушку.

Я резко вдохнул. Выдыхал же я, как показалось, очень долго — время дёрнулось и замедлилось. Паники не было — голова мыслила ясно и чётко. Я отпустил бесполезную педаль тормоза — машину уже стало заносить. Резко дёрнул руль вправо, пытаясь смягчить удар, дать ему пройти по касательной.

Больше сделать я не успел ничего. Раздался грохот, пистолетными выстрелами хлопнули подушки безопасности. В ладонях остался сломанный руль, по рукам что-то потекло. Я уже ничего не видел, чувствовал только, что машину закрутило. Когда хаотическая пляска остановилась, я всё ещё находился в сознании и удивился тому, как тихо стало вокруг.

Затем понемногу стало уходить сознание. Мне казалось, что я полетел куда-то ногами вперёд с бешеной скоростью и в сопровождении громыхающих звуков. Это было очень похоже на то, как если ты спускаешься по самой высокой закрытой трубе в хорошем аквапарке.

Когда-то давно я отдыхал на юге Испании и попал в такой аквапарк. Над всеми аттракционами гордо возвышалась причудливо изгибающаяся труба высотою с многоэтажный дом. Я отстоял очередь, взобрался по длиннющей многопролётной лестнице на самый верх — и залез в эту трубу. Текущая внутри вода подхватила меня — и я с грохотом полетел куда-то вниз и вперёд, ослеплённый, оглушённый, крутящийся вокруг своей оси и начисто потерявший ориентацию в пространстве. Помню свою тогдашнюю мысль — «так, наверное, и должен выглядеть ад».

Сознание возвращалось весьма необычно. Сначала включился мозг. Заработав, он сразу же начал паниковать. Ему хотелось контролировать ситуацию, а ситуация не контролировалась — он не понимал абсолютно ничего. Ни кто я, ни где, ни что происходит. Информации — ноль, и это оказалось неприятным ощущением. Потом рывком включился слух — пропал грохот, и стало тихо. Тишина — и звук работающего автомобильного двигателя. Ещё через мгновение включилось зрение, и я начал видеть. Одураченный мозг конвульсивно и безуспешно пытался собрать всю эту информацию воедино. Но вот пришла память, и мозг облегчённо восстановил контроль над происходящим.

Я лежал на спине на жёсткой поверхности, которая слегка покачивалась. Скосив глаза, я увидел лица двух человек. Пахло бензином и лекарствами. Внезапно где-то сверху на несколько секунд включилась сирена, своим тоскливым воем дав сообразить, что меня везёт бригада «Скорой помощи».

— Иващенко, у тебя пациент в сознании, — раздался голос невидимого человека позади меня. — Глазами вон хлопает. А если он сейчас копыта откинет от болевого шока?

Одно из лиц наклонилось ко мне, я почувствовал сладковатый запах — и всё окружающее вновь уплыло в небытие.

Некоторое время я просто лежал, привыкая к тому, что существую. Открыл глаза, повернул голову набок, огляделся. Небольшая чистенькая палата. Две кровати, на второй — никого. Рядом с моей — подставка с капельницей. Под одеяло ныряет пластиковый проводок.

Я попробовал пошевелиться. Нет, не получается. Что-то мешает.

Начнём по порядку. Руки. Так… Пальцы не шевелятся. Это плохо. Правым локтем двинуть могу. Левым. Левого не ощущаю. Это очень плохо.

Ноги. Ноги как будто онемевшие. То есть где-то там, под одеялом, они есть, но вот пошевелить ими…

Попытка вызвала волну одуряющей боли, поднявшейся снизу. Боли явно смягчённой медикаментозно, пробивающейся как будто сквозь вату, но очень серьёзной. Я непроизвольно застонал.

Сразу открылась дверь, заглянула медсестра.

— Ну что, очнулись? — спокойным голосом произнесла она. Подошла, поправила капельницу. — Ну вот и хорошо, что очнулись. Сейчас я доктора позову.

Она исчезла, аккуратно притворив дверь. Боль в области ног зудела, прорываясь сквозь ватный заслон. Вдобавок к ней засвербело в кистях рук. Несмотря на это, я понемногу стал погружаться в дремоту. Мысли замерзали, не успевая оформиться.

Через какое-то время меня разбудил звук открывающейся двери. Уверенные шаги, бодрый мужской голос:

— Ну, что тут у нас? Посмотрим!

Доктор оказался широкоплечим бодрым старичком за шестьдесят, однако выглядящим здоровяком. Он достал из белоснежного нагрудного кармана очки, нацепил их и уставился в карточку, периодически на меня поглядывая.

Я прокашлялся. Опробовал голос:

— Доктор?

— Давно в сознании? — спросил он, обращаясь к медсестре.

— С полчаса примерно, — с готовностью сообщила она.

— Что кололи?

Ему назвали какие-то препараты. Он удовлетворённо кивнул и наклонился ко мне:

— Ну что, голубчик, как самочувствие?

Я ещё раз попробовал пошевелить ногами или руками.

— Не знаю, — ответил я. — Не чувствую ни ног, ни рук. Они у меня вообще остались?

Последняя фраза получилась какой-то жалкой.

Доктор добродушно усмехнулся:

— Остались, остались, не беспокойтесь. Вам вообще-то исключительно повезло. В таких авариях люди не выживают. Можно сказать, в рубашке родились.

Я сглотнул. Немного расслабился. И тут вспомнил про менеджера Андрея.

— Со мной парень ехал, на пассажирском сиденье. С ним что?

— Он в порядке. Поцарапало его немного, порезало осколками стекла — но домой сам пошёл. Хорошо, что удар был не лобовой, а пришёлся только по стороне водителя.

Я попытался кивнуть. Не получилось.

— А с вами, голубчик, всё не так просто, — продолжил доктор. — Пока что подозреваем переломы и ушибы — рёбра, левая нога, предплечья и кисти обеих рук. Плюс, если честно, пока не знаем точно, что с внутренними органами. Такая вот у нас картина.

Я перевёл дыхание. Кажется, инвалидом стать мне пока не грозит.

— А скоро меня отсюда выпустят?

Доктор заулыбался:

— Ну что же вы, только-только к нам — и уже назад проситесь? Я думаю, недельки две-три вы у нас ещё полежите, а там посмотрим, может быть, срок продлим.

Я задумался. Конечно, по сравнению с месяцем в «Крестах» три недели в чистенькой больнице — это просто курорт. Времени, однако, тратить совсем не хотелось — я и так слишком много его потерял. У меня вдруг появилась идея.

— А есть ли шансы, — начал я, внимательно смотря на доктора, — есть ли какие-либо шансы, что я поправлюсь быстрее?

Он попробовал отшутиться:

— Вы прямо как в казино, о шансах думаете.

— Доктор, — произнёс я серьёзным тоном, — я не шучу. Если подойти к вопросу чисто теоретически, то могу ли я выйти из больницы раньше?

Старичок вновь усмехнулся, снял очки, аккуратно сложил их и спрятал в карман халата.

— Ну, если чисто теоретически, то шансы есть всегда. Бывают удивительные случаи, уникальные организмы, у которых всё иначе, на которых всё заживает мгновенно. Но в реальности…

— Доктор, — прервал я его, — почему-то мне кажется, что у меня как раз такой уникальный организм.

Через три дня я уже вставал с постели и ходил по палате. Доктор удивлённо протирал очки и водил ко мне на экскурсию группы из мединститута и других больниц. Студенты, глядя на меня, скучали, а медики длинно и нудно друг с другом спорили. Споры эти начинались со вполне понятных русских слов, а заканчивались незнакомыми мне латинскими терминами, изредка перемежаемыми связками из русского языка.

Выписывать меня, несмотря на моё желание, пока отказывались. При этом я всё более подозревал, что дело не в моём здоровье, а в стремлении доктора показать феномен как можно большему числу коллег.

Наконец, я поставил вопрос ребром, расписался в заявлении о том, что в случае чего ответственность беру на себя, и уехал домой. Солодовников, узнав об этом, решил организовать в офисе праздник в честь подписания первого контракта и чудесного выздоровления директора. Я начал возражать, но в итоге сдался перед его энтузиазмом.

Я никогда не любил офисные вечеринки. На этих праздниках разговаривающей, смеющейся, жующей и постепенно пьянеющей жизни я чувствовал себя чужим. Обычно, дождавшись момента, когда это уже переставало выглядеть неприличным, я пытался незаметно улизнуть. На сей же раз уйти пораньше мне не позволял ранг руководителя совсем юной компании, отчаянно нуждавшейся в позитивных эмоциях. Положение обязывало.

Солодовников, поднимая бокалы, говорил про наше блестящее будущее, про единую семью и про то, что я выведу компанию из любого кризиса. Говорил с пафосом, однако делал это умеючи, искренне, зажигая людей. Глядя в блестящие глаза сотрудников, я понимал, что ему верят. Менеджер Андрей, разливая проспоренное мне шампанское, в десятый раз пересказывал историю о продаже оборудования «Хрустальным Горам», причём каждая новая версия обрастала всё более удивительными подробностями. Последовавшая же за сделкой авария превращала меня в героя, который чуть ли не пожертвовал своей жизнью ради его, Андрея, спасения. Наша идеальная секретарша Ирина смотрела на меня огромными карими глазами, и о чём она думала, я даже не брался предполагать.

Люди тянулись ко мне, люди обступали меня, глазели на шрамы, слушали мои реплики. Как-то незаметно, всего за пару эпизодов я стал для них личностью почти легендарной, и не сказал бы, чтобы мне это сильно нравилось.

К концу вечера, когда празднование разбилось по кучкам и перешло в неуправляемую стадию, ко мне подошёл уже изрядно набравшийся Солодовников.

— Платон, — проговорил он, часто моргая помутневшими глазами. — Ты знаешь, Платон, я ведь с детства верил в сказки. Ещё когда был во-о-от таким маленьким, — он опустил ладонь к полу, — ещё тогда я ждал, ждал, когда же и со мной произойдёт чудо, когда оно случится, хоть какое-нибудь самое завалящее волшебство. Каждое утро просыпался и думал — может быть, это случится сегодня?

Мимо нас прошла, пошатываясь, главный бухгалтер — женщина титанических объёмов тела и не менее гигантского опыта в ведении финансовой отчетности. Пожалуй, в пьяном виде я наблюдал её впервые.

— Время шло, Платон, — продолжал Солодовников, — а чуда всё не было. Наоборот — Дед Мороз оказался подвыпившим соседом, а Бабай — кучей грязных мешков под кроватью. — Олег грустно махнул рукой. — Скучно, Платон, понимаешь? Скучно. И как бы я жил, если бы там, внутри, — он стукнул кулаком в грудь, — у меня не было бы этого ожидания, постоянного ожидания чуда! И тут — появляешься ты и начинаешь показывать фокусы с лотереями, самолётами, своим постоянным везением. Я сразу понял — вот оно, настоящее чудо. Пусть не со мной, но я оказался сопричастным ему! Понимаешь, Платон?..

— Поехали уж по домам, Олег, — сказал я, похлопав его по плечу. — Я тебя подвезу.

На следующий день Солодовников пришёл на работу только после обеда. И немедленно появился в моём кабинете — слегка помятый после вчерашнего, но сияющий, как начищенная солдатская пряжка.

— Тебе-то хорошо, — сказал он, открывая бутылку минералки и делая немаленький глоток. — А вот я с утра думал, что помираю!

— Что, дружок, похмелье? — процитировал я фразу из старого рекламного ролика.

В ответ он ещё раз приложился к минералке. Помотал головой, как собака после купания. После этого уставился на меня:

— Вот скажи, Платон, какая радость быть трезвенником? Особенно в компании пьяных людей?

— В компании пьяных, честно говоря, никакой, — ответил я. — Хотя определённые преимущества в данном положении, конечно, есть.

— Например?

— Например, можно заметить в человеке то, что он скрывает в обычном состоянии. Будучи трезвым, это можно увидеть.

— Ну, то, каким взглядом наша Ирочка на тебя смотрела, я заметил и в нетрезвом виде, — он шутливо погрозил мне пальцем.

Я недоумённо вскинул брови:

— Ирина? Каким взглядом? По-моему, она профи до мозга костей.

— Э, не скажи. Профи-то профи, но женщина всегда остаётся женщиной. — Олег ещё раз приложился к минералке. — Ты уж прости, что я тебя вчера начал грузить про чудеса и прочее.

Я махнул рукой:

— Ерунда, не бери в голову. Лучше расскажи, с чего ты светишься, как лампочка Ильича?

Олег довольно ухмыльнулся:

— Ты ещё не посмотрел доклад по продажам, который подготовила Ирочка? Открой, открой, он у тебя в почте тоже есть.

Я залез в почтовую программу, нашёл свежее письмо от секретаря, открыл файл. Результаты и вправду настраивали на оптимистичный лад — сегодня был заключён ещё один крупный контракт на поставку, три других находились в стадии подписания.

— Ну как, — спросил Солодовников, — впечатляет? Как только ты вышел на работу, как будто плотину прорвало. Такими темпами мы уже в этом сезоне отобьём все вложения.

Я рассеянно кивнул. Цифры были неплохи, значительно лучше, чем первоначальные прогнозы Солодовникова. Но внутри у меня свербело, не давало покоя какое-то раздражение. Кажется, я постепенно стал осознавать свою силу — и нынешний масштаб нашей деятельности уже начинал казаться чуть ли не вознёй в песочнице.

Олег тем временем продолжал:

— Вот видишь, а ты отмахивался от того, что ты феномен, чудо. Честно говоря, на такое везение я даже и не рассчитывал…

— Олег, — прервал я его. Он мгновенно замолк и с опаской уставился на меня. Ему уже был знаком этот мой тон — именно таким голосом я отвергал его предложения, казавшиеся недостаточно интересными. — Олег, всё это, конечно, хорошо. Но давай пойдём дальше.

Солодовников поставил ополовиненную бутылку минералки на стол и опустился в кресло напротив меня.

— Мы же только начали, Платон. Куда — дальше?

Я задумчиво стучал карандашом по столешнице. Куда идти дальше, мне самому пока было не вполне ясно.

— Нет, в принципе, у нас всё хорошо. Кажется, снег продавать мы уже научились. — Я улыбнулся. — Но хочется не только торговать чужим оборудованием. Давай создадим что-то своё.

— Что своё? — Солодовников сидел с серьёзным лицом. Кажется, он окончательно уверился в силе или, скорее, удачливости моих идей и готовился воспринять следующую порцию.

— Не знаю, что своё, — я улыбнулся. — Ну чего ты уселся, как истукан, Олег? Расслабься!

Солодовников рассмеялся:

— Я, понимаешь ли, пришёл поделиться радостными новостями о том, что у нас только-только бизнес заработал, а ты сидишь с постным видом, как старуха из сказки о Золотой Рыбке, и всё тебе мало!

Я развёл руками:

— А что поделать, Олег? «Тянет меня в эту банальную туманную даль, будь она неладна»!

— Ну хорошо, я не против. Только ты хоть обрисуй очертания этой самой туманной дали.

Я задумался. Если с чего-то начинать, то…

— Давай начнём с начала, — я улыбнулся. — С фундаментальных исследований. Что такое снег. Как его можно быстро, дёшево и эффективно производить. Посмотрим, что уже наработано на эту тему, позаимствуем опыт у нынешних производителей. Создадим собственную исследовательскую лабораторию.

— Вон тебя куда понесло, — протянул Олег.

— Ну да. А почему бы и нет? Представь себе: «Лаборатория Снега…» Нет! Лучше «Институт Снега при Академии Наук Российской Федерации». Как тебе? Звучит?

Моим мечтам требовался простор и масштаб. Солодовников задумчиво теребил ручку кресла.

— Ну? Что ты по этому поводу думаешь? — спросил я.

— Честно? — ответил он, глядя в глаза.

— Конечно.

— Если честно, то кажется бредом. — Олег смущённо улыбнулся. — Ты извини, Платон, но ты сам просил честно.

Я взял со стола стеклянный шар со снежинками внутри. Встряхнул его. Там, в искусственном мире закружилась метель. Белые хлопья беззвучно падали на землю.

— Посмотрим, — сказал я задумчиво, — посмотрим, бред ли это.

 

Часть вторая

8

Самолёт слегка покачивало. Пассажиры первого класса казались размазанными по огромным креслам. Кто-то, надев наушники, смотрел фильм. Кто-то читал «The Financial Times». Большинство же просто дремало, накрывшись клетчатыми пледами с эмблемой «British Airways».

Ирина смотрела в иллюминатор. Она немного закусила губу и очаровательно хмурилась, как будто выискивая что-то там, в проплывающем внизу пейзаже. Её чёрные кудри в кажущемся беспорядке рассыпались по изящным плечам. Бывшая офис-менеджер компании «Снег», а ныне — мой заместитель Ирина Кислицина была, как обычно, прекрасна.

— Что там видно-то хоть? — спросил я, присаживаясь в соседнее кресло.

Ирина оторвала лицо от окна и сообщила:

— Пролетаем западную часть Франции. Вон, смотрите, сейчас за той грядой холмов показалась вода. Это Ла-Манш.

Я потянулся к окну. Наши головы соприкоснулись. Оторвавшись от созерцания мутноватой картинки и вернувшись на своё место, я заметил, что уши Ирины слегка порозовели.

По проходу между креслами катила тележку с напитками стюардесса в сине-белой форме с ярко-красным то ли галстуком, то ли бантом на шее. Её профессионально-фальшивая улыбка вызвала во мне волну размышлений на тему того, почему в британских авиакомпаниях так любят брать на работу некрасивых стюардесс. В финских самолётах работают милые светловолосые скандинавки, в немецких — симпатичные немки, во французских — очаровательные француженки, в южноевропейских — знойно-красивые южанки. В нашем «Аэрофлоте» вообще, кажется, на работу берут только девушек модельной внешности. Может быть, в Великобритании есть закон, чтобы стюардессами становились только дурнушки? Или же это корпоративные правила?

Я рассмеялся про себя. Девушка же, заметив, что я пристально её разглядываю, расцвела лицом, послала в моём направлении несколько гораздо более искренних улыбок и даже стала немного симпатичней.

Я отказался от обширного ассортимента предложенных напитков и порылся в специальном отделении, наполненном прессой для чтения в полёте. В итоге выудил свежий номер журнала «Forbes», на обложке которого красовалась моя фотография в обрамлении заголовка «Platon Kolpin: I just sell snow».

Немецкий журналист, работающий на американский журнал и берущий интервью у российского бизнесмена после конференции, проходящей в сингапурском отеле, — это забавно уже само по себе. Когда же этот журналист оказался у меня в номере, я не смог сдержать улыбки. Маркус Кугель, как он представился, был более всего похож на огромную картофелину с глазками-угольками, массивным носом и жёсткой щёточкой нелепо растопыренных усов; картофелину, которую по какому-то недоразумению засунули в тесный деловой костюм и снабдили коммуникатором, цифровым диктофоном, а также, на всякий случай, блокнотом и ручкой.

Первые несколько минут мы пытались объясняться на русском языке, однако, не в силах понять, что он имеет в виду под несколько раз повторённым словом «траншкрибовать», я взмолился о переходе на английский. К счастью, этот язык Маркус знал гораздо лучше.

— Мистер Колпин, — сказал он после того, как включил диктофон и приготовил блокнот, — первый мой вопрос очень прост. Кто вы?

Я вопросительно посмотрел на журналиста:

— То есть?

Маркус улыбнулся, отчего форма его усов приобрела очертания замысловатой геометрической фигуры:

— Я имею в виду, как бы вы себя описали, о себе рассказали. Помните, одно время был популярен вопрос про вашего бывшего президента «Кто такой мистер Путин»? А я хочу, чтобы вы ответили, кто такой мистер Колпин. Нашим читателям будет интересно знать вашу собственную формулировку.

— Кто я такой? — Я задумчиво потёр подбородок и поднял глаза вверх. — Ну хорошо, напишите так: я просто продаю снег.

— Отлично, — Маркус сделал быструю пометку в блокноте. — Ещё пару лет назад продавать снег было весьма нетривиальным занятием. Как вы пришли к пониманию того, что снег тоже может быть товаром?

— Вы знаете, в России есть поговорка о жадном человеке: «У него зимой снега не выпросишь», — я помолчал, чтобы удостовериться, что мой собеседник правильно понял смысл идиомы. — Иными словами, в нашей стране продажа снега воспринимается как нонсенс, нечто, лишённое логики. Наверное, это меня и привлекло. Кажущуюся абсурдность такой идеи я воспринял как вызов, брошенный мне. И начал думать, подключив к этому своего партнёра, как превратить продажу снега в бизнес, приносящий реальный доход.

— И всего за три года вы создали не только прибыльное дело, но и огромную международную корпорацию «Sneg Incorporated». Такого рекордного роста не испытывали за последние сто лет даже компании в сфере высоких технологий. Как вам это удалось? В чём секрет?

Хороший вопрос. Не рассказывать же ему о моих сверхспособностях? Я снова потёр подбородок и стал думать, не закончить ли мне интервью, сославшись на усталость, болезнь или завтрашний утренний рейс. Перед глазами, однако, всплыл образ Славы Лунева, нашего PR-директора. Воображаемый Слава строго посмотрел на меня и укоризненно покачал головой. Я тяжко вздохнул, изобразил на лице улыбку и ответил:

— Наверное, мне просто повезло. Бывает же так — никаких секретов, простое везение.

Журналист покивал, строча в блокноте. В отличие от монументально-бесформенной внешности, почерк Маркуса был мелким и аккуратным. Казалось, что он не пишет, а быстро-быстро нанизывает на ниточку крохотные бисеринки.

— Мистер Колпин, сегодня я посетил один из ваших снежных парков, здесь, в Сингапуре. Я видел, какими глазами на всё это смотрят местные дети, впервые в жизни увидевшие снег. И если раньше я думал: что такого в них, этих снежных парках, то теперь я начинаю понимать вашу идею.

— Да, вы правы, — я немного оживился. Рассказывать о работе мне нравилось гораздо больше, чем отвечать на скользкие вопросы на тему моего везения. — В мире очень много регионов, где люди — не только дети, но и взрослые — ни разу не видели снега. Мне показалось это несправедливым. Идея очень проста, как вы сами убедились, — огромное замкнутое пространство, в котором генерируется обычный снежный пейзаж — точно такой же, как видят каждую зиму, например, жители России. И в этом пространстве посетителям доступны самые разнообразные зимние развлечения — катание на лыжах, санях, коньках; детские забавы — снежные городки, горки, ледяные домики и пещеры. Плюс два раза в день проходят снежные шоу — большие игры, организованные по особым сценариям, в которые вовлекаются все гости снежного парка.

— У вас уже создана целая сеть подобных парков?

— Сейчас наши парки работают в Юго-Восточной Азии — Сингапуре, Гонконге, Таиланде, Тайване. Уже четвёртый парк открывается в Китае. Активно развиваемся в Индии, скоро попробуем стартовать в Японии, в Токио. Конечно, большая сеть на Ближнем Востоке — Саудовская Аравия, Кувейт, Эмираты — там это очень популярно. В Бразилии у нас работают два снежных парка, во Флориде недавно открылись. В Южной Африке. Вообще, Африку планируем всю охватить, но это, скорее, будет больше имиджевый или благотворительный проект — платёжеспособный спрос там не очень велик.

— Жалоб у ваших посетителей не было? Всё-таки вы строите парки в местах, где снега никто не видел. Нет ли случаев переохлаждения, обморожения?

Я усмехнулся:

— Вы знаете, я родом из Сибири. Если вы там кому-нибудь скажете, что можно переохладиться при той температуре, которую мы поддерживаем в парках, вас просто не поймут. Каждый посетитель берёт напрокат спортивную зимнюю одежду, все находятся в постоянном движении, так что замёрзнуть у нас невозможно. Кроме того, внутри работает целый штат людей, которые следят за безопасностью гостей.

— Понятно, — Маркус был доволен, что удалось меня разговорить. — Мистер Колпин, львиную долю доходов «Снег Инкорпорейтед» получает от пищевой промышленности. В чём секрет популярности вашего фруктового снега?

Я встал и подошёл к бару-холодильнику, раскрыл его. Пробежал взглядом многочисленные бутылки спиртного и прохладительных напитков, нашёл дверку морозильного отделения. Оно, естественно, было заполнено упаковками фруктового снега, лишь в уголке притулились два брикетика классического мороженого.

— Будете? — спросил я журналиста, доставая фруктовый снег.

Он смахнул со лба бисеринки пота:

— Не откажусь.

Несколько минут мы увлечённо хрустели холодным лакомством. Затем я спросил Маркуса:

— Так в чём же секрет популярности фруктового снега?

Тот обезоруживающе рассмеялся:

— Вы меня поймали. Пожалуй, за последние десять лет это самое вкусное изобретение человечества.

— И заметьте, совершенно безопасное для здоровья и никак не способствующее набору лишнего веса, — добавил я.

— За последний год вы разрушили бизнес практически всем производителям мороженого, — Маркус довольно топорщил усы, уминая фруктовый снег, — не боитесь, что нажили себе врагов?

— Ну что вы, какие враги, — я махнул рукой. — Крупные игроки диверсифицированы в другие индустрии — молочную, кондитерскую и так далее. А мелкие — раньше боролись с монстрами типа «Баскин Роббинс», а теперь так же борются с нами.

— Кстати, хорошо, что вы об этом упомянули. Покупка «Снегом» в прошлом году «Баскин Роббинс» и «Хааген Дазс» была воспринята с удивлением. Зачем вам понадобилось бросать этот спасательный круг умирающим компаниям?

— Всё проще, Маркус, — я понемногу входил в роль хозяина положения и уже посматривал на журналиста свысока. — Нам необходимо быстрое, буквально молниеносное развитие — поэтому гораздо эффективнее купить существующие производственные мощности и перепрофилировать их на наш продукт, чем строить собственные с нуля. Кроме того, не забывайте о том, что у этих компаний оставались достаточно серьёзные дистрибьюторские и розничные возможности.

Маркус покивал и с сожалением посмотрел на пустую упаковку только что съеденного фруктового снега.

— Мистер Колпин, — сказал он, вновь взявшись за блокнот, — про вас сейчас пишут, что вы смогли вернуть нашим детям рождественские сказки. Расскажите про этот проект.

Я немного задумался, с чего начать. Рождественским проектом я гордился, наверное, больше, чем всем остальным. И задал вопрос самому журналисту:

— А вы, Маркус, где сейчас живёте?

Мой собеседник оторвался от блокнота, удивлённо на меня посмотрел.

— Сейчас — в Нью-Джерси, а что?

— А детство где провели? — продолжил я допрос.

— Детство? В Германии. Сначала в небольшом городке на западе Баварии, потом под Франкфуртом, потом…

Я жестом остановил его и сформулировал основной вопрос:

— А снег на Рождество вы последний раз когда видели?

Журналист задумался. Потом неуверенно ответил:

— В Нью-Джерси на Рождество не помню, чтобы вообще снег шёл. Разве что в январе иногда выпадает. А в Германии было… Пару раз, наверное…

Я торжествующе поднял палец:

— Вот видите! В Америке и Европе во многих городах снег под Рождество не выпадает. Фактически, рождественский снег многие европейцы и американцы видели только в кино и сказках. Мы же обеспечиваем им этот снег в канун Рождества — крупные, красивые хлопья снега, которые медленно падают с зимнего неба. Плюс кое-где организовываем целые рождественские шоу. Видели бы вы лица детей, которые снова начинают верить в сказки!

— Как вам это удаётся?

Я улыбнулся и промолчал. Маркус шутливо поднял руки:

— О’кей, о’кей. Профессиональные секреты, понимаю. Хорошо. — Журналист перелистнул страницу блокнота. — Но хотя бы расскажите, как вы достигли того, что ваш искусственный снег не отличается от настоящего? В чём фокус?

— Никакого фокуса. Только кропотливая работа. По нашей инициативе был создан Институт Снега при Академии Наук — и эти ребята, как мне кажется, наработали уже не на одну нобелевку. О снеге мы знаем практически всё, и чем глубже его изучаем, тем больше возможностей перед нами открывается.

Маркус покивал:

— Корпорация «Снег», как мне кажется, просто монополизировала использование этого ресурса. Вы поставляете своё оборудование, по-моему, на все лыжные курорты мира, вы спонсировали и обеспечили проведение последней зимней олимпиады, вы запатентовали использование снега уже в нескольких десятках отраслей промышленности…

— И значительно увеличили эффективность этих отраслей, кстати, — прервал его я. — Только в прошлом году наши технологии дали три процента роста ВВП России.

— Да, да, — Маркус сделал пометку в блокноте. — Я читал русские газеты, там на полном серьёзе пишут, что ваш снег — это третий стратегический ресурс страны после газа и нефти.

Я рассмеялся:

— Вы немного не поняли, Маркус. Это было сказано в шутку. Такой уж у нас юмор.

— Ну хорошо, в шутку, — согласился журналист.

— На самом деле, — прервал я его, — снег — это первый стратегический ресурс страны.

Несколько секунд я, сделав каменное лицо, наблюдал за попытками Маркуса определить, шучу ли я. Потом рассмеялся. Журналист, так и не поняв моего юмора, продолжил:

— Хорошо. Но «Снег» — это одна из крупнейших корпораций России. И даже всего мира. Журнал «Fortune», например, включил вас в первые ряды своего Топ 100. А с учётом вашего роста… По капитализации обгоните «Газпром»?

— Да, наверное… — рассеянно ответил я, не понимая, к чему он клонит. — Годика через два-три — точно.

— Вот-вот. Мир захлестнула мода на снег. Все эти снежные дискотеки, снег-клубы, шоу — вся эта огромная индустрия, которую вы развернули. Но не боитесь ли вы, мистер Колпин, что скоро мода схлынет — и вместе с этой волной упадут и доходы вашей корпорации?

От такого вопроса мне стало смешно. Если бы он только знал, этот журналист, насколько не волнует меня то, изменится конъюнктура или нет.

Ответил я в ироничном ключе:

— Нет, не боюсь. Но если это всё-таки произойдёт, то мы будем продавать что-нибудь другое. Например, тополиный пух.

Как ни странно, эта моя реплика тоже вошла в интервью, опубликованное в «Forbes».

Самолёт начал снижаться. Зажглись надписи с просьбой пристегнуть ремни. Я отложил журнал и задумался.

Всё оказалось слишком лёгким. То, к чему другие люди, умные, талантливые, даже гениальные, идут в течение всей жизни — у меня получилось всего за три года. «Ставь перед собой высокие цели, — когда-то говорил мне отец, — иначе ты быстро достигнешь низких, и тебе станет некуда развиваться».

И кажется — куда уж выше. В рейтингах популярности за прошедший год я обогнал всех крупных бизнесменов. Всемирная известность, деньги уже некуда девать, но это, как всё те же фальшивые ёлочные игрушки, — не радует.

Тогда, в самом начале, ещё было интересно. Я играл со своими возможностями, пытался определить их границы, затевал самые безумные проекты — чтобы вновь и вновь убедиться, что они неожиданно для всех «выстреливают». Быстро заработал много денег, очень много, но, пожалуй, деньги — это самое первое, что перестало приносить какие-либо эмоции. Оказалось, что потребности у меня растут гораздо медленнее, чем возможности. И если разница между передвижением по городу на «маршрутках» и на собственной простенькой иномарке достаточно велика, то различие между той же иномаркой и последней, эксклюзивной моделью «BMW», выполненной по спецзаказу, — уже гораздо меньше. Полёт первым классом — я обвёл глазами салон лайнера — мало чем отличается от путешествия в эконом-классе, кроме цены. Огромные кожаные кресла, наверное, это большое преимущество для откормленных хряков, коих так много в той же Америке, однако моей субтильной фигуре такие сиденья доставляли лишь дополнительные неудобства. Хотя — положение обязывает, было бы странно видеть главу одной из крупнейших корпораций в эконом-классе. Может быть, стоит таки уступить Солодовникову и согласиться на покупку парочки собственных самолётов…

Что делать, когда всё легко и просто? Когда жизнь становится пресной именно потому, что можешь практически всё? Месяц, проведённый в тюрьме, теперь вспоминается с улыбкой и даже с какой-то болезненной ностальгией. Тогда я ещё не понимал, что стоило захотеть — и вмиг выстроилась бы цепь случайностей, ведущая меня к выходу на свободу в первый же день.

Стюардесса продефилировала по проходу, проверяя, у всех ли застёгнуты ремни. Мне она отпустила, кажется, самую лучезарную из своего арсенала улыбок.

О чём я мечтал в детстве? Я стал перебирать свои ранние мечты. Мороженое каждый день? Смешно, но было и такое страстное желание. Годы, когда за вожделенным стаканчиком приходилось выстаивать больше часа в склочной очереди, выпали как раз на моё детство. Чтобы у меня жило несколько кошек? Сколько угодно — только кто их будет кормить и ухаживать за ними… Стать известным, знаменитым? Можно ставить галочку. Уехать в Петербург и жить там? Тоже галочка, причём без применения каких-либо сверхвозможностей — оказалось достаточным просто захотеть и сделать это. Путешествовать по миру? Кажется, свою страну в последнее время я вижу гораздо реже, чем чужие…

О чём вообще люди мечтают? Вон Солодовников мечтал о чуде — и уже который год наблюдает его во всей красе. Огромный собственный бизнес, деньги — всё это Олег тоже исполнил. Надо бы спросить его при случае, о чём ещё он мечтает. Ирина? Я повернул голову набок и встретился взглядом с тайным обожанием, плавающим в глубине карих глаз. Это не секрет, о чём мечтает она. Что же касается моей личной жизни, то я категорически поставил себе запрет на использование своего чудесного везения в этой сфере. Иметь рядом с собой не близкого свободного человека, а куклу, привязанную ко мне моими способностями, — нет, этого я совершенно не хотел. Да и есть ли такой человек, с которым мне было бы хорошо…

Я стал вспоминать, когда в недавнем прошлом у меня были хоть какие-нибудь романтические отношения. Долго ворошил память и с удивлением обнаружил, что последний такой момент, очень мимолётный, произошёл со случайно встреченной девушкой Катей. И было это в тот памятный день, когда я, спрыгнув из погибающего самолёта, транзитом оказался в маленьком городке Муроме. Вечер того дня и следующее раннее утро так и остались у меня в памяти светлым пятном — крохотным кусочком сказки, к которому довелось прикоснуться.

Тем утром Катя тоже мне рассказывала про свои мечты. Сонные улицы, колыхание лёгкой юбки над асфальтом — и слова про тёплое море, пустынный остров с пальмами и домик на берегу. Боже мой, каким недостижимым казалось это тогда — и насколько просто всё это сделать сейчас. Я потянулся к спутниковому телефону, вызвал на экран адресную книгу. Конечно, Катиного номера у меня не осталось. Но… Как она там говорила? «Набрал бы случайный номер — и чудом попал бы на меня».

Я стал нажимать цифры вслепую, не глядя на телефон. В динамике раздался гудок, второй — и, наконец, узнаваемый голос Кати: «Алло?»

Повезло. И почему я не удивлён?

Стюардесса с красным бантом (или галстуком?) на шее замахала руками, показывая, что нельзя пользоваться телефоном во время подготовки к посадке. Я приложил палец к губам, призывая её успокоиться.

— Кто это? — тем временем спрашивала трубка Катиным голосом.

И в самом деле — кто? Наверное, она и не помнит мимолётного знакомого, случайно появившегося в её квартире несколько лет назад.

— Это я… — слова звучали неловко, неуклюже. — Это я. Платон.

— А, привет! — В голосе Кати мне послышалась спокойная радость. И ни одной нотки удивления, как будто расстались мы только вчера, а не три года назад. — Как ты тогда доехал, нормально?

— Доехал? — Я попытался вспомнить, о чём она, затем в памяти возник полупустой автобус на Самару. — Доехал отлично. Спасибо, что ты тогда меня приютила.

— Ну не могла же я тебя бросить. Ты был такой потерянный и чудной.

Было слышно, что она там, на той стороне трубки, смеётся.

— Катя, ты когда-то говорила, что мечтаешь побывать на острове. Полетели со мной на такой остров?

— Полетели, — просто ответила она.

Мои губы непроизвольно расплылись в улыбке. Мне нравились лёгкие на подъём люди.

— Тогда жди, я скоро у тебя буду. У тебя загранпаспорт есть? Нет? Ничего, сделаем.

Самолёт закладывал широкий вираж над центром Лондона. Там, за окном, проплывали открыточные виды — Темза, собор святого Павла, Тауэрский мост, огромное колесо обозрения.

Ирина же больше не смотрела в окно. Она глядела на меня.

— Так. Что у нас намечено в Лондоне? — Я принял озабоченно-деловой вид.

Моя помощница одним движением достала карманный компьютер.

— Встреча с «Лексингтон Индастриз», затем обед с мистером Шоулзом, потом посещение нашего лондонского офиса.

— Понятно. — Я пристально посмотрел на Ирину. Она ожидала моих распоряжений. — Ира, я полагаю, что с этим всем ты справишься и без меня. Сможешь?

Она пару секунд подумала, потом кивнула.

— Отлично, — я в очередной раз отметил хладнокровие моего заместителя. — Теперь — расписание важнейших дел на ближайшую неделю.

Несколько кликов на компьютере — и Ирина спокойным голосом начала перечислять:

— Завтра — торжественное открытие снежного парка в Бомбее. Вы там выступаете. Речь готова.

— Отменяй. Передай в наш индийский офис — пускай справляются без меня. Не маленькие уже. Дальше?

— В среду — переговоры в Нью-Йорке с «Хилтоном». Относительно совместных планов по созданию сети курортов…

— Да, помню. Пускай летит Солодовников, он в курсе. Ты ему поможешь. Вдвоём вы выбьете нужные нам условия. У тебя план переговоров остался? Я набрасывал на прошлой неделе.

— Конечно. Всё сделаем, Платон Сергеевич.

Ирина казалась невозмутимой. Хотя я догадывался, какие бури сейчас бушуют у неё внутри.

— Хорошо. Дальше?

— В четверг — очень важная пресс-конференция в Чикаго, относительно планов создания снежного заповедника на Великих Озёрах. Совместно с представителями конгресса США и правительства Канады.

— Да, помню… — Я задумчиво потеребил подбородок. — Перенести никак?

— Невозможно. Со всеми участниками согласовано, приглашения журналистам отосланы.

— Значит, вам с Олегом придётся отдуваться.

— Они хотели вас… — Ирина подняла на меня глаза.

— Знаю, — отрезал я. — Но от «Снега» участниками будете вы с Солодовниковым. Ещё что-то есть на эту неделю?

— По поводу Кении мы хотели сегодня уточнить…

— Кению переноси. На следующую неделю. Нет, лучше на конец месяца. Их президент изображает из себя слишком занятого человека, вот пусть поймёт, что у нас тоже дел по горло. Может быть, заодно вспомнит, что на Африканском континенте есть много других стран.

Ирина делала пометки. Наконец, она отложила компьютер и посмотрела на меня завораживающим карим взглядом. Кажется, впервые в её глазах я увидел печаль — глубокую, скрытую, почти никогда не всплывающую наружу.

И голос, тихий, растерянный, такой не похожий на обычный деловой тон моего заместителя:

— А куда вы, Платон Сергеевич?..

Не знаю, все ли секретарши влюбляются в своих боссов. Сильно в этом сомневаюсь, однако сравнивать мне не с чем — до Ирины у меня не было ни секретаря, ни личного помощника. Надо отдать должное этой кареглазой красавице — за всё время она ни словом не обмолвилась о том, что испытывает ко мне какие-то чувства. Ирина держалась профессионально, не позволяя возникнуть даже малейшим пересудам — пожалуй, из всей компании только Солодовников о чём-то догадывался. Иногда мне даже казалось, что всё это — лишь плод моего воображения. Но каждый раз, натыкаясь на крошечные свидетельства того, что мой заместитель ко мне неравнодушна, я ощущал некоторую двойственность. С одной стороны, мы с ней оба знали — что-то происходит. С другой — внешне, в наших действиях это не отражалось никак.

На уровень личных отношений мы не переходили, хотя Ирина, по всей видимости, тайно об этом мечтала. Между нами оставался барьер, разрушать который я не хотел по многим причинам — как чётко сформулированным, так и не вполне осознаваемым. Ирина обладала яркой внешностью, причём умело ею пользовалась, по необходимости превращаясь то в элегантную бизнес-леди, то в соблазнительную красавицу, то в простую и милую девчонку. Моя помощница отличалась глубоким умом и эрудицией, с ней было интересно разговаривать даже на отвлечённые темы. И хотя не во всём наши мнения совпадали, по своему отношению к жизни, основным принципам мы с ней сходились. Иногда казалось, что мне сказочно повезло и я встретил женщину, которая подходила мне во всём.

Но… Я не любил её. Внутри так и не щёлкнуло, не загорелось, не возникло то самое пьянящее ощущение плывущей под ногами почвы. Возможно, всему виной был мой тайный страх, парализующий, гипнотизирующий волю. Страх перед красивыми девушками. А может быть, я стал старше и просто не мог любить так, как раньше. Как бы то ни было, я решил, что неудачный роман едва ли стоит того, чтобы потерять отличного собеседника и незаменимую помощницу. А в корпорации «Снег» после нас с Олегом Ирина была, пожалуй, самой ценной сотрудницей. Она смогла организовать работу так, что мне, по сути, оставалось лишь принимать стратегические решения, разруливать крупные проблемы и вдохновлять коллектив на подвиги. Всё остальное делал отлаженный механизм, контролируемый Ириной.

Я сидел в том же самолёте, но уже возвращающемся в Россию, почти на том же самом месте — и думал, как плохо находиться в условиях невзаимной любви — причём в любой из двух ролей. Чувство вины перед Ириной не проходило, но, хоть убей, я не мог понять, как мне себя вести.

Та же самая стюардесса, которая полтора часа назад попрощалась со мной, с удивлением вновь увидела меня в салоне. Её так и подмывало спросить, почему я лечу тем же рейсом обратно. Однако профессиональная выучка взяла верх — и девушка лишь фальшиво улыбнулась, проверяя крепление ремня безопасности.

Ночью ощутимо штормило. Сквозь сон я слышал шум огромных волн, накатывающих на песчаный берег. Несколько раз даже хотел подняться и полюбоваться буйством стихии, но сонливость неизменно брала верх. Я обещал себе, что вот-вот, сейчас я встану, однако снова засыпал.

Утро же опять выдалось солнечным. Когда я, разомлевший ото сна, вышел на балкончик, уже припекало. От дома к морю спускалась широкая пологая лестница, по обеим сторонам которой росли пальмы, похожие на взлохмаченных страусов на длинных голых ногах. По лестнице ко мне бежала Катя и волокла за собой большой пальмовый лист.

— Ты смотри, ты только посмотри, что тут за ночь накидало! — возбуждённо кричала она, демонстрируя добычу. — Ты представляешь, какой ветрина ночью был!

Я смотрел на неё и улыбался. Здесь, на острове, Катя напоминала мне ребёнка, вдруг попавшего в сказочную страну. Она умела заразительно удивляться самым, казалось бы, простым вещам — а я всё более ощущал себя добрым волшебником.

Дотащив лист до дверей, девушка бросила его, а сама умчалась к морю. Я постоял ещё немного, вернулся в комнату и расположился в шезлонге, пощипывая кусочки папайи с блюда на столике.

Было спокойно и хорошо.

Вскоре прибежала Катя, вся мокрая, и принялась энергично растирать волосы полотенцем.

— Вода холоднее, чем вчера, — сообщила она. — Но это ещё лучше, по такой-то жаре!

Я кивнул. Катя, отбросив полотенце, села в шезлонг напротив и тоже запустила руку в блюдо с папайей.

— Вкусная штука, — сказала она. — Похожа на… смесь дыни с персиком, что ли? — Она засмеялась. — Нет, не так. Сама на себя похожа.

Я улыбался. Катя выглядела беззаботной и счастливой.

— Ты счастлива? — спросил я.

Девушка засмеялась и отмахнулась от вопроса, как от назойливой мухи. Она набила рот сочными кусочками папайи и, жуя, хитро на меня поглядывала. Я уставился в окно. Катя, вытерев губы салфеткой, кошачьими пружинистыми шагами подкралась ко мне сзади и прошептала в ухо:

— Конечно, я счастлива! Зачем спрашиваешь, глупый!

От неё пахло морем и фруктами. В раскрытое окно залетела большая фиолетовая бабочка и стала кружить по комнате. Девушка подскочила от восторга и принялась носиться за ней, пытаясь разглядеть необычное существо поближе. Бабочка выпорхнула наружу, а Катя вновь уселась напротив меня.

Я подумал, что дать счастье хотя бы кому-нибудь, пускай на время — это уже немало. Только в этом ли смысл? Разве это и есть то главное, что может сделать человек, обладающий моими возможностями? Правильно ли размениваться на фиолетовых бабочек?

— О чём ты так глубоко задумался? — спросила Катя.

Я вздохнул. Привычка отвечать честно на прямо поставленный вопрос брала своё.

— Что бы ты сделала, если бы могла всё? — медленно произнёс я. — Ну, пусть не всё, но многое?

Катя засмеялась:

— Волшебная палочка, да? Ты спрашиваешь меня о волшебной палочке?

Я замялся:

— Не совсем. Хотя очень похоже. Может быть, немного ограниченная волшебная палочка, но, в принципе, да. Можно сказать и так.

— А сколько желаний есть? — Катя, казалось, заинтересовалась моим вопросом, приняв его за новую игру.

— То есть?

— Ну, обычно в сказках даётся три желания. Или, иногда семь. Как в «Цветике-семицветике».

Я задумчиво покачал головой:

— Если бы было три желания, то это проще. Ну а если количество желаний не ограничено? Что тогда?

Катя откинулась в шезлонге и мечтательно закатила глаза:

— Ну, тогда, в первую очередь, сделала бы, чтобы у меня в холодильнике никогда не кончался фруктовый снег!

Я улыбнулся:

— Это как раз самое простое. Для этого и волшебной палочки не надо. Положим, что это желание ты загадала и исполнила. А что дальше?

Катя задумалась. На этот раз, по-видимому, уже серьёзно. Она взяла с блюда ещё кусочек папайи и медленно его сжевала. Потом произнесла:

— Если честно, я бы в первую очередь устранила самые серьёзные проблемы — бедность, беспризорных детей, голодных стариков с нищенскими пенсиями, войны, конфликты всякие, убийства. — Мне показалось, что впервые она посмотрела на меня серьёзным, даже каким-то жёстким взглядом. — В нашей стране ещё столько дел, что любому чародею с волшебной палочкой работы хватит.

Я молчал, переваривая сказанное. Наконец, брякнул:

— Понятно.

Откуда-то из глубины души на меня наваливался стыд. Пока я, как обожравшаяся утка, лениво думал, покупать ли личный самолёт, пока я пытался изобрести новые способы удовлетворения своих почти атрофировавшихся желаний, в стране оставалось ещё столько нерешённых проблем, что на их фоне мои сытые душевные метания казались жалкими, нелепыми и смешными.

Катя, заметив перемену моего настроения, поднялась и игриво взъерошила мои волосы:

— Ну, ты что?

— А хочешь, — пробормотал я, чтобы хоть что-то сказать, — хочешь, чтобы у тебя на самом деле в холодильнике никогда не кончался фруктовый снег? Я могу организовать.

Катя весело засмеялась, и у меня на душе сразу потеплело.

— Нет, — выговорила она, отсмеявшись. — Наверное, случись такое, я бы быстро объелась и возненавидела фруктовый снег.

— Бойтесь своих желаний, ведь они имеют обыкновение сбываться, — задумчиво и как будто невпопад сказал я.

9

Падал снег.

Неторопливо, ровными уверенными штрихами он белил пейзаж. Газоны, скамейки, забор, газетный киоск, парковочные столбики, кусты шиповника — всё покрывалось пушистой снежной шапкой и становилось похожим на подтаявший пломбир. Снег шёл на мягких лапах, как гигантский беззвучный кот — и во всём мире, казалось, установился покой.

Я стоял и смотрел в небо. Там, высоко, висел огромный снежный шар мутного бледно-серого цвета — и от него отрывались и медленно опускались на землю крупные белые хлопья. Они попадали на моё запрокинутое лицо, на мгновение обжигая холодом, — и нехотя таяли, стекая по щекам, как большие прозрачные слёзы.

Вечерело, небо начало темнеть, однако казалось, что света становится всё больше. От снега шло прохладное мягкое сияние, особенным образом, как на картинах Куинджи, подсвечивая всё вокруг. Городом овладевала белая зимняя ночь.

Я оторвал взгляд от неба, нагнулся и зачерпнул горсть снега. Он был влажным, мягким и податливым, готовым превратиться в моих руках во всё, что угодно. Во всё, что я захочу.

Я опустился на землю, широко раскинул руки и обнял белую целину. Горячие ладони погрузились в сугроб. И стали лепить. Снег, казалось, воспринимал мои желания — и с готовностью обращался в человеческую фигуру. Как Пигмалион, я гладил, ласкал снежную статую — и ноги её становились тоньше, руки — изящнее, нежные пальчики увенчались хрупкими ноготками, а по плечам поплыли волны волос с кудрявыми барашками. Перед тем как коснуться ещё не сформированного лица, я замер, хотя уже догадывался, какими будут черты моей Галатеи. Когда я отнял руки от статуи, на меня смотрели холодные, замершие глаза Ирины.

— Вставай, — сказал я. — Ну же, поднимайся! Ты замёрзнешь здесь, пошли!

Снежная статуя смотрела молча. Я взял в руки её ладонь, подышал. Она не таяла, напротив, моя кожа стала остывать, покрываться инеем.

Тогда я закрыл глаза. Мягкие белые волны качали меня, метель тихо-тихо нашёптывала в уши. Холод снаружи сталкивался с жаром, бушевавшим у меня внутри, — и там, на границе что-то происходило.

Стало теплее. Снежинки уже не царапали холодом, а лишь мягко касались щёк, как ласкающиеся котята. Целовали меня в губы — нежно, смешно и щекотно.

Я раскрыл глаза. Со всех сторон падал тополиный пух, танцевался в воздухе, игриво подлетал ко мне и отскакивал. На моих плечах образовались эполеты, на голове — шапка из пуха.

Снежная статуя стояла на прежнем месте. Я зачерпнул невесомую горсть пушинок — и коснулся ими её лица. Девушка ожила, смешно покрутила головой, как спаниель, и чихнула, вызвав в пространстве целый пуховорот.

Я во все глаза смотрел на ожившую Ирину. Увидев меня, она беззвучно что-то прошептала губами с налипшим на них пухом — и вдруг заплакала, в отчаянии закрыв лицо руками.

— Ну что ты, Ира? Что ты?

Я неловко обнял её. Девушка уткнулась лицом в моё плечо. Потом отстранилась и произнесла:

— Зачем ты сделал меня такой? Зачем?

Звонил телефон. Я сел на кровати, стряхивая остатки сна. Пока мысли, как слепые котята, ползали где-то за пределами черепа, звонок прекратился.

Ладони всё ещё горели от холода, а за ухом щекоталась пушинка. Я пошёл в ванную, плеснул в лицо тёплой воды и долго-долго смотрел в зеркало. Мне казалось, что вот-вот зеркальный двойник скажет: «Ну, что ты на меня уставился?»

Правда, пока что он всегда выдерживал мой взгляд.

Я вернулся в спальню, взял со столика мобильник. Непринятый звонок был от Олега. Часы показывали начало десятого утра.

Воскресенье для меня святой день. В воскресенье я отсыпаюсь за всю неделю, позволяю себе поваляться в кровати, пока не почувствую, что всё, наспался до одурения и можно вновь приниматься за великие дела. Правда, меня всё ещё некому будить, называть графом и про эти самые дела напоминать. Может быть, Солодовников решил исполнить эту роль?

Я набрал номер Олега. После пары гудков в трубке раздался его жизнерадостный голос:

— Платон, ты что, спишь ещё? Вставай, граф…

Я прервал его, поморщившись:

— Знаю, знаю. Ты чего в такую рань?

— Нет, ничего. — Олег явно что-то затеял и предпочитал до вскрытия карт насладиться моим непониманием. Это было в его стиле. — Ты хоть помнишь, какой сегодня день?

Я кинул взгляд на календарь.

— Воскресенье. Олег, ну воскресенье же! Ты же знаешь, что я в этот день люблю поспать!

— Ну вот, я так и думал, — трагическим шёпотом сообщил он, — я так и думал, что ты забудешь! Потому и позвонил тебе пораньше — чтобы перехватить до того, как ты куда-нибудь отчалишь!

Я непонимающе повертел в руках шнурок настольной лампы. Потом глубокомысленно обозрел потолок и выдохнул в трубку:

— Ну? Что я забыл-то?

Олег, с честью выдержав паузу, ответил:

— Вспомни, что случилось в этот самый день четыре года назад!

Я ещё раз посмотрел на календарь. Шестое сентября. Попытался отнять четыре от нынешнего года. Голова спросонья соображала с трудом.

— Неужели в тот самый день мы с тобой поженились? — выдохнул я с притворным ужасом. — Как я мог забыть об этом, дорогой!

— Фу ты! — Солодовников рассмеялся. — Ну и приколы у тебя!

— Да ты просто ведёшь себя точь-в-точь как классическая жена, напоминающая супругу о годовщине свадьбы.

— Почти, почти, — Олег довольно сопел в трубку. — На самом деле, ровно четыре года назад мы с тобой выиграли в лотерею! С этого события всё и началось.

Я плохо запоминал даты, поэтому оставалось верить партнёру на слово.

— Предлагаю отпраздновать, — возвестил Солодовников бодрым голосом.

Я вяло махнул рукой, позабыв, что этот жест собеседник не увидит. Можно и отпраздновать. Всё равно никаких особых планов на день у меня не было.

Я редко бывал у Солодовникова дома. Гораздо реже, чем заглядывал в моё жилище он. Может быть, потому, что дома Олега ждали жена и сын, а я в свои тридцать с лишним так и остался человеком, не обременённым семьёй и детьми. Моё жилище всегда было открытым для друзей и знакомых, тогда как в семейный очаг Олега, дышавший уютом и самодостаточностью, вторгаться было как-то неловко.

В те редкие случаи, когда я приходил к нему в гости, Солодовников встречал меня радушно и немного покровительственно, всем своим видом демонстрируя, кто является главой семьи и хозяином в доме. На сей раз, однако, Олег, открыв дверь, выглядел слегка виновато.

— Платон, ты прости, что так получилось, — сказал он, принимая у меня из рук бутылку вина (его любимого) и торт, купленный по дороге. — У Алки что-то с машиной стряслось, она там сейчас вся в растрёпанных чувствах. Я мигом к ней смотаюсь, это тут рядом, утешу и домой довезу.

Алка — это жена Солодовникова, миниатюрная блондинка с острыми чертами лица, крепко державшаяся за Олега и, кажется, влюблённая в него со школьной скамьи. Солодовников же, скорее, позволял себя любить, чем любил сам, однако это не мешало им иметь дружную семью. Их сын, тихий семилетний мальчик по имени Андрей, казалось, был полной противоположностью и немного истеричной маме, и слегка самовлюблённому отцу, однако встраивался в общество родителей с лёгкостью недостающего элемента пазла.

Я кивнул:

— Ладно, я пока тут у тебя покантуюсь.

Олег стал торопливо надевать ботинки.

— Да, да, я быстро, — он обрадовался моей необидчивости. — В гостиной телевизор, ну да ты знаешь. Платон, ты там вполглаза поглядывай за Андрюшей, хорошо? Он в детской, на втором этаже, синяя дверь.

Я сделал успокаивающий жест, мол, не переживай, всё будет в порядке, и затворил за Солодовниковым дверь. Не спеша разделся, отнёс вино и торт на кухню, поставил завариваться чай.

Честно говоря, что может случиться с ребёнком школьного возраста в собственной комнате и почему за ним нужно приглядывать, я не понимал. Тем не менее для очистки совести я заглянул в детскую.

Комната была чисто прибрана. Ни валяющихся на полу игрушек, ни разбросанной одежды — всё на своих местах, аккуратно и по ранжиру. Я вспомнил собственное детство и почувствовал волну уважения к живущему здесь ребёнку.

Андрей сидел за столом и увлечённо играл в компьютерную «стрелялку». Человечек на экране отбивался от гигантских восьмируких каракатиц, похожих на клонов древнеиндийского бога Шиву. Не отрываясь от консоли управления, Андрей глянул на меня через плечо и сказал:

— Здравствуйте, дядя Платон.

И тут одна из каракатиц, воспользовавшись заминкой героя, нанесла смертельный удар экранной фигурке. Заиграла траурная музыка.

— Здравствуй, Андрей. Извини, что тебя отвлёк.

— Ничего, — весело сказал он. — Сейчас оживим.

Он потянулся к клавиатуре и, быстро перебирая пальцами, нажал несколько клавиш. Экранная фигурка вновь поднялась и с удвоенной энергией принялась молотить опешивших от такой прыти врагов.

— Ловко ты это сделал, — пробормотал я, наблюдая, как от каракатиц остаются лишь пятна синей слизи.

— Ага, — кивнул Андрей. — Это чит-код такой, чтобы тебя не убивали.

— Чит-код?

— Ну да, — Андрей бросил на меня мимолётный взгляд. — Вводишь код — и оживаешь. Можно вообще бессмертным стать. Или есть коды на бесконечное оружие, ну или аптечку там, или невидимость для монстров.

— И ты используешь все эти коды?

— Нет, конечно, — он энергично помахал головой. — Тогда играть неинтересно становится. Если тебя нельзя убить или у тебя нескончаемые ресурсы, то тогда смысл игры пропадает. Прёшь, как танк, всех мочишь, а сам неуязвимый — в чём интерес?

Я рассеянно покивал. Нескончаемые ресурсы — что-то мне это напоминает. Да и невозможность убить тоже.

Вернувшись на кухню, я раздобыл нож и стал задумчиво резать торт на кусочки. Как забавно всё-таки получается: кажется, я подобрал чит-код к своей жизни. А может быть, и ко всему этому миру. Осталось только понять, в чём же здесь интерес…

— Мне это неинтересно. Просто неинтересно, понимаешь?

Олег не собирался сдаваться:

— Платон, ну что ты говоришь! Мы с тобой, да чего там — ты сам создал огромную империю под названием «Корпорация Снег». Ты с такой любовью выращивал её, холил, лелеял. Ты помнишь, как мы тряслись, когда на нас тогда, вначале, стала наезжать налоговая — а мы едва-едва на ноги встали? А эти бесконечные суды с производителями мороженого, когда перед нами просто закрывали рынки целых континентов? А все твои проекты! Каждый раз, когда ты вкидывал новую идею — мне она казалась безумной, мне хотелось сохранить то, что есть, — а ты тянул нас дальше и дальше своей энергией, своими усилиями, иногда преодолевая сопротивление всего коллектива. Эта твоя идея со снежными парками — исследования показывали, что она неинтересна потребителям, а ты наперекор всем открыл первый «Снежный Мир» — и оказался на коне. А фруктовый снег? Бросить вызов целой продуктовой категории — об этом мы боялись даже подумать, а ты был уверен в успехе — и выиграл. А сейчас говоришь, что тебе неинтересно?

Солодовников расстроенно махнул рукой, плеснул в стакан ещё вина и залпом выпил. Потянулся опять к бутылке, но остановился и посмотрел на меня тяжёлым взглядом:

— Платон, мы же сейчас на вершине. Разве не об этом мы мечтали?

Я выдержал его взгляд и тихо произнёс:

— А что делать, когда мечта сбывается? Что делать дальше?

Вопрос повис в воздухе. Олег пытался что-то ответить, но хмыкнул и задумался. Я помолчал немного и добавил:

— А что делать, если сбывается любая мечта?

За стенкой, в гостиной шумел телевизор — Алка смотрела новости. Вдруг она сделала звук громче и крикнула:

— Олег, Платон, про вас сюжет показывают! Про снежный заповедник на американских озёрах!

— Солнышко, мы заняты.

Звук телевизора стал тише.

— Понимаешь, Олег, — продолжил я разговор, — неинтересно мне как раз потому, что в бизнесе уже не осталось достойных целей. Стало не о чем мечтать. Денег у нас — больше некуда. Идеи — все как одна, даже самые безумные — выстреливают. Хочешь — к нам завтра обратится правительство Непала по вопросам оснащения снегом Гималаев? Скажут, что в результате природного катаклизма снег стаял, вид на горы ухудшился и рушится индустрия туризма.

В глазах Солодовникова появилась смесь недоверия и восторга:

— Ты и это можешь?

— Я могу очень многое. Только непонятно, зачем мне самому это нужно. Тратить дар на себя просто больше некуда. Неинтересно. Единственная достойная цель — это помогать другим.

Олег внимательно смотрел на меня. Потом улыбнулся и произнёс, пытаясь разрядить обстановку:

— Тогда тебе нужно идти в президенты.

Я ничего не ответил. Олег смотрел на меня, и улыбка удивлённо сползла с его лица:

— Платон, ты что, серьёзно?

Я не люблю, когда сотовый телефон звонит популярной мелодией. Непопулярные, впрочем, мне тоже не нравятся. Поэтому я и не пользуюсь всем богатством современной мобильной полифонии. Одна из моих трубок при звонке имитирует трель допотопного дискового аппарата. Этот номер есть у достаточно широкого круга деловых партнёров и знакомых. Вторая, чей номер известен лишь Олегу, Ирине и ещё паре-тройке человек, негромко попискивает, как комар. Такой писк обычно не слышит никто, кроме меня. Иногда это бывает полезно.

Сейчас же я с удивлением рассматривал экран пищащего телефона. Номер вызывающего абонента был мне неизвестен. Почти убедив себя, что кто-то просто не туда попал, я нажал на кнопку ответа на вызов.

— Платон Сергеевич, добрый день, — донёсся из аппарата спокойный голос. Я мысленно отметил, что вариант с ошибкой явно потерпел крах.

— Да? — сказал я.

Голос был незнакомый, поэтому и ответ мой оказался кратким. Неизвестный собеседник, однако, удовлетворился моей репликой и продолжил:

— Вас беспокоят из аппарата Игоря Ивановича.

— Кого? — спросил я недоуменно.

— Игоря Ивановича Шевелёва, — спокойно пояснил голос. — Президента Российской Федерации.

Сердце забилось чуть чаще. Вот оно. И ведь только вчера мы с Солодовниковым говорили на эту тему.

— Да, — я постарался ответить не менее спокойно, в тон невидимому собеседнику. — Я вас слушаю.

— Платон Сергеевич, какие у вас планы на четверг, десятое сентября?

Я немного задумался, вспоминая.

— Планы есть, однако в случае необходимости могут быть отменены, — ответил я.

— Спасибо. Я надеюсь, вы сможете вырваться в Москву. Игорь Иванович хочет с вами встретиться в четверг. Тема встречи… — голос чуть помедлил, — развитие бизнеса в России.

— Хорошо, — я заставил себя успокоиться. В конце концов, во встрече президента и одного из самых влиятельных бизнесменов страны нет ничего необычного. — В какое время состоится встреча? И где?

— Ориентируйтесь на четырнадцать часов. Накануне я вам ещё раз позвоню, уточню время и детали. И ещё. Про эту встречу желательно не распространяться.

Я кивнул. Мой собеседник, как будто увидев этот жест, вежливо попрощался. Я нажал «отбой» и на всякий случай внёс входящий номер в адресную книгу телефона.

Просторный кабинет городской резиденции Шевелёва настраивал на серьёзный, деловой лад. Тёмно-коричневые тона, кожа, тяжёлое дерево — и огромные стеллажи с книгами. В стороне от массивного письменного стола, рядом с журнальной стойкой, располагалась пара старинных кресел. Одно из них было пустым.

Президента я узнал не сразу. Слишком сильно этот маленький невыразительный человечек отличался от мощной и обаятельной фигуры, которую любит показывать на фоне государственного флага наше телевидение. На встречах с бизнесменами, которые иногда устраивала администрация, он тоже представал в полном параде. Сейчас же, приблизившись к Шевелёву, разглядев его таким, какой он есть — без грима, макияжа и специального освещения, я оказался неприятно удивлён. Красноватые, напряжённые глаза, устало глядящие поверх очков в золотой оправе, тяжёлый второй подбородок, обвислые щёки, начинающие седеть волосы и — самое главное — морщины. Сеточка мелких, противных морщин, паутиной обхватившая всё лицо.

Президент постарел. Казалось, ещё вчера он был симпатичным, сильным и молодым — чуть ли не юным. На равных держался с подростками, заигрывал с интернет-тусовкой, энергично, элегантно, с каким-то мальчишеским задором отбивал нападки оппозиции и западной прессы. Был живым. Сейчас же я видел перед собой человека, который долго нёс непосильную тяжесть, и она, эта ноша, месяц за месяцем, год за годом убивала его.

Я вспомнил трёх его предшественников, точно так же, на глазах, постаревших. Что это за ответственность, что за знания, которые так быстро раздавливают людей?

Шевелёв протянул руку. Одновременно с протокольной улыбкой он вцепился в меня глазами, внимательно и осторожно изучая лицо, ощупывая его взглядом. Он напоминал сканер, решающий по радужке глаза, давать ли визитёру доступ к секретным сведениям. Но вот где-то внутри зажёгся зелёный огонёк — и президент немного расслабился, улыбаясь уже более открыто и искренне.

— Добрый день, Платон Сергеевич. Я рад, что вы приняли приглашение и пришли.

— Ну что вы. Как я мог отказать вам, Игорь Иванович!

Я решил быть вежливым, но держаться свободно и не тушеваться. Президент, казалось, оценил эту линию поведения. Жестом пригласив меня присесть и усевшись сам, он сказал:

— Оговорюсь сразу, про бизнес я ничего спрашивать не буду. Мне подготовили достаточно информации по корпорации «Снег», я всё внимательно изучил. Должен сказать, что это впечатляет. Восхищён вашей способностью, вашей смелостью принимать новые и нестандартные решения. У вас появляются неординарные идеи.

Он чуть помолчал, вопросительно посмотрел на меня. Значения этого взгляда я не понял, поэтому просто легонько кивнул. Шевелёв продолжил:

— Самое интересное, что эти идеи и решения, если их, конечно, просчитать заранее, должны были бы провалиться. Просто не сработать. Я специально поручил промоделировать некоторые ситуации в вашей сфере — эксперты дали однозначный вывод о нежизнеспособности ваших начинаний. Или, как они это формулируют, математическое ожидание их успешности несопоставимо с риском потери вложенных инвестиций. Соотношения в каждом примере различаются, однако во всех случаях вывод аналитиков однозначен — риски слишком велики для того, чтобы вкладывать деньги.

Президент доброжелательно смотрел на меня. Я молчал.

— Но вы ввязывались, — продолжил он, — ввязывались в эти проекты. И каждый раз выигрывали. Каждый раз. Сто из ста. Потребители, как крысы из той сказки о дудочке и крысолове, зачарованно шли к вам. Ничем другим, кроме как невероятным везением, мне это объяснить не смогли. Вы удачливы, Платон Сергеевич, удачливы настолько, что это граничит с чудом.

В горле пересохло.

Он попал в самую точку. В последнее время я постоянно был на виду — и, как оказалось, не так уж и сложно было оценить мои действия и понять, что главная их компонента — необычайное, необъяснимое везение. И разгадал это не кто-нибудь, а один из самых могущественных людей в стране. Чего же он теперь от меня хочет?

Президент внимательно наблюдал за мной. Казалось, что за прошедшие мгновения он отследил всю последовательность мыслей, рождавшихся у меня в голове. Увидев во взгляде немой вопрос, он всплеснул руками и сказал:

— Хотите я расскажу вам старинную легенду?

Его улыбка слегка расслабила меня. Я поёрзал в кресле, устраиваясь поудобнее, и произнёс:

— Расскажите.

Шевелёв снял очки, не спеша протёр их и вновь водрузил на переносицу.

— Давным-давно в одной стране на краю света существовал странный обычай. Раз в несколько лет все мужчины этой земли — от правителя до последнего бедняка, ныряли в море за жемчужными раковинами, коих водилось близ побережья бесчисленное множество. Каждый выныривал с раковиной, раскрывал её и находил жемчужину — кто-то крупнее, кто-то мельче. Выловленную добычу сравнивали между собой, и тот, кому посчастливилось вытащить самую крупную, самую красивую жемчужину, становился правителем этой страны.

— Была какая-то хитрость? — спросил я.

— Никакой хитрости, всё без обмана. Фактически, они бросали жребий — и тот, кому больше всех повезло, оставался править страной следующие несколько лет, а предыдущий правитель уходил в почётную отставку.

Шевелёв открыл бутылку минеральной воды, жестом предложил мне, я отказался. Он наполнил стакан, сделал несколько глотков и продолжил:

— На первый взгляд кажется, что это абсурд — выбирать правителя с помощью жребия. Однако жители той страны полагали, что тот, кто вытащит самую большую жемчужину, — любимец бога удачи. А раз так, то этому человеку должно часто везти, и те решения, которые он примет на посту, тоже будут удачливыми. Весь этот странный обряд был направлен на то, чтобы выявлять людей с повышенной везучестью.

Я понемногу стал понимать, к чему он клонит.

Президент отставил в сторону стакан и выпрямился в кресле, глядя мне прямо в глаза. От него снова повеяло волнами усталости. Я вдруг проникся смесью жалости и огромного уважения к этому маленькому стареющему человеку, сгибающемуся под тяжестью навалившейся на него ответственности, но безропотно и изо всех сил тянущему свою ношу.

— Сейчас много говорят о том, что я ищу преемника, — сказал он негромко. — И это действительно так. Мой срок на исходе, и хотя рейтинг у меня достаточно высок, я твёрдо решил, что пора уходить. Я перебрал множество кандидатов. Ознакомился с информацией об этих людях. Кого-то я знаю очень хорошо, мы вместе много проработали. С кем-то даже дружим. Но я далёк от того, чтобы выбирать себе преемника исходя только из личной приязни. Мне нужен человек, который принесёт максимум пользы России.

Последняя фраза звучала несколько напыщенно, однако тон Шевелёва не оставлял сомнений в том, что он говорит искренне.

— Я считаю, что вы, Платон Сергеевич, идеальный кандидат на эту должность. Вы — самый успешный бизнесмен в стране, вы сумели создать огромную компанию без использования естественных монополий, без выкачивания ресурсов из недр, буквально из ничего — из снега зимой. А для этого нужен ум, нужно умение углядеть перспективу там, где, казалось бы, ловить уже нечего. И что очень важно, — президент улыбнулся, — для этого нужна удача.

Он откинулся в кресле, опустив руки на подлокотники. В такой позе Шевелёв был похож на старого индейского вождя, передающего свой томагавк молодому воину.

— Вы первый, кому я делаю такое предложение, — медленно проговорил он. — И если согласитесь, буду считать, что поиски завершены, и я нашёл достойнейшего.

Я задумался. В моей жизни намечался крутой поворот. Конечно, я сам ждал и жаждал его, однако одно дело — говорить об этом теоретически на кухне с Солодовниковым, и совсем другое — сидеть здесь, напротив президента России и принимать уже не абстрактное, а вполне конкретное решение. Всё это казалось нереальным. Бойтесь своих желаний.

Впрочем, даже если я соглашусь, это вовсе не означает, что я автоматически стану президентом. Института всеобщих демократических выборов в стране ещё никто не отменял. Шевелёв может публично выразить мне поддержку, однако выберет ли меня народ — это ещё вопрос. В конце концов, рейтинг нынешнего президента не настолько зашкаливает, чтобы избиратели безропотно отдали голоса тому, на кого он укажет.

Хотя… Что-то мне подсказывало, что главное здесь — моё собственное желание, а удача будет, как обычно, на моей стороне.

Негромко тикали часы. Президент ждал моего ответа.

— Я подумаю, — наконец сказал я.

В иллюминаторе медленно разворачивалась Москва. Самолёт лёг на курс, заглотил крылом огромное колесо городских огней — и стало темно, лишь разбегались в разные стороны светящиеся нитки шоссе.

Стать президентом страны! Уже весной следующего года я смогу принести присягу на Конституции и вступить в должность. И миллионы людей будут ждать моих слов, действий, поступков. Будут надеяться на перемены к лучшему в их собственных жизнях. Кто-то явно, веруя в очередного доброго царя. А кто-то — тайно и смутно, ожидая чуда и пряча надежду глубоко в душе.

Дело даже не в том, смогу ли я стать президентом. Это задача, которая, как и прочие, имеет своё решение. Тем более что удача в виде предложения нынешнего главы государства меня уже посетила. Нет, сомневался я не в своей способности выиграть эту гонку. Совсем не в ней.

Знаю ли я, как сделать так, чтобы всё было правильно — вот основной вопрос, мучавший меня. Как накормить стариков в стремительно стареющей стране? Как избавить армию от проклятия, заставляющего её пожирать и калечить молодых ребят? Как сделать из неё реальную силу, быть сопричастным которой — почётно? Как предотвратить бегство русского населения из районов Дальнего Востока и Сибири, куда идёт беспрерывная миграция китайцев? Как снять страну с иглы энергетического допинга — и начать развивать производство и высокие технологии? Как остановить коррупцию, ржавчиной разъедающую власть? Много-много таких «как», ответа на которые не нашли все те неглупые люди, что стояли у руля в последние годы. Решений нет и у меня — так стоит ли идти в президенты? Президентство — это не приз в большой гонке, не конечная цель, а всего лишь начало большого и трудного пути. И усталый взгляд Шевелёва — лучшее тому свидетельство. Под силу ли мне пройти этот путь так, чтобы люди в моей стране стали счастливее?

Самолёт заходил на посадку, приветственно покачивая крыльями блистающему огнями аэропорту. Менее чем за час полёта из Москвы в Петербург я понял, что мне нужно сделать в первую очередь.

Погружённый в размышления, я едва не пропустил собственного шофёра, ожидающего на выходе из зала прилёта. Ему пришлось схватить меня за руку. Позже, глядя на пролетающий мимо каскад торговых комплексов Пулковского шоссе, я удерживал себя от мучительного желания немедленно взять в руки лист бумаги и карандаш.

Дома я был уже далеко за полночь. Разделся, достал из холодильника ледяную бутылку минеральной воды, с наслаждением выдул её и, наконец, сел за стол, положив перед собой чистый лист бумаги. Собрав в кучку разбежавшиеся мысли, я достал карандаш и аккуратно вывел сверху: «Программа действий». Затем разделил лист жирной чертой пополам — вертикально. Получилось два столбика. Один из них я озаглавил «Проблемы», второй — «Решения».

Первым делом я взялся за самую близкую и, как мне казалось, главную тему — экономику. Вдоволь натренировавшись на зарабатывании денег для корпорации «Снег», я с ходу придумал более десятка способов наполнения государственного бюджета. Я покрывал пространство листа мелкими строчками, записывая самые удачные идеи, и чувствовал себя читером, который накручивает деньги своей стороне в какой-нибудь стратегической компьютерной игре типа «Цивилизации». Обладая невероятной удачей, я враз становился финансовым гением.

Сотворение экономического чуда в рамках всей страны автоматически тянуло за собой полное или частичное решение многих других проблем. Я мысленно перебирал их и откидывал одну за другой — деньги делали государство сильным. Споткнулся я на армии.

Я подозревал, что простое накачивание вооружённых сил потоками бюджетных денег не сделает армию более боеспособной. В склонности современных российских военных к воровству я не сомневался. Казнокрадство, видимо, процветало на всех уровнях — от генералов до прапорщиков. Другое дело, что одни воровали ракетные комплексы и составы горючего, а другие — ящики тушёнки и комплекты обмундирования. Что делать? Проводить чистки, увольнять всех, кто был замечен? А если таких — половина списочного состава? А если — все?

Кончик карандаша в нерешительности замер над листом. Для того чтобы найти панацею от беды, необходимо иметь информацию о её масштабах. Таких сведений у меня не было.

Я заставил себя отвлечься от проблемы воровства в армии. В конце концов, оно было не единственной бедой военных. Гораздо хуже, например, то, что основной упор в обучении делался на бессмысленную строевую подготовку, зазубривание параграфов уставов и застилание кроватей в казармах. Как вести боевые действия, как укрываться от огня, как выживать в полевых условиях — вся практическая армейская премудрость в российских воинских частях не преподавалась. За всё время службы солдаты видят автоматы всего несколько раз. Даже на физическую подготовку не хватает времени — все усилия уходят в мытьё полов, уборки в тумбочках и бесконечную шагистику.

Я вновь принялся писать. Менять. Всё это нужно менять. Менять сами принципы воинской подготовки — и солдатской, и сержантской, и офицерской. Что наши полковники знают о тактике боевых действий? Что наши генералы понимают в стратегии ведения войн? Опыт всех вооружённых конфликтов с участием нашей страны за последний век — от Первой мировой войны до последней, грузинской, говорил о том, что мы либо проигрываем, либо, несмотря на бездарность командования и огромные потери, берём-таки верх благодаря многократному преимуществу в людях и технике.

Реформирование военных академий. Аттестация всего высшего командного состава — не бумажная, а реальная, самому нужно будет проследить. Выделение и поощрение талантливых военачальников, возрождение воинской науки…

Кстати о науке. С одной стороны, здесь всё было просто — значительное увеличение финансирования. С другой — я представлял, в каком плачевном состоянии находились научные кадры. Наиболее одарённые учёные заполнили лаборатории и институты США, Германии и Японии. Остались лишь единичные фанатики-патриоты, да бесконечные стада бесполезных леммингов, топчущихся на месте, но не забывающих, однако, исправно защищать диссертации и получать учёные степени. Потянут ли они, смогут ли обеспечить качественный скачок российской науки? Едва ли.

Надо возвращать тех, кто уехал. Разве откажутся они от возможности жить ещё лучше, чем за границей, заниматься любимым делом в идеальных условиях и при этом работать не на чужую нацию, а на свою страну? Да, некоторые откажутся — я знал это по НИИ Снега, которому ни за какие коврижки не удалось переманить двух-трёх очень нужных специалистов, бывших наших соотечественников. Но многие с радостью вернутся.

Основной упор — на прикладные исследования. Критерий — полезность. Отдельной строкой пустить военные разработки и фундаментальную науку. Денег хватит. Что у нас дальше?

Преступность. Я крепче сжал карандаш. Изменение всей тюремной структуры… Грифель с треском переломился.

Больная тема. Я достал новый карандаш и не спеша, успокаиваясь, очинил его. Затем продолжил писать.

Реформирование тюремной структуры. Чистки в МВД. Везде — во всех ведомствах — резкое усиление служб внутренней безопасности, переподчинение их отдельному министру. Например, назвать его министром по борьбе с коррупцией… Ладно, название придумаем. Порядок, главное — порядок и достаток сил для поддержания этого порядка. Реформирование судебной системы. Ужесточение наказаний за тяжкие преступления, смягчение — за лёгкие. Перед глазами встали камеры, в которых я когда-то провёл длинный месяц. Из человека, который по пьяному делу подрался с милиционером, тюрьма делает убеждённого преступника. Современная российская система наказаний — это фабрика по производству уголовников. Люди там действительно перевоспитываются. Только, увы, совсем в другую сторону.

Я поставил точку. Хватит с этим. Разберёмся. Тезисы я записал.

Что ещё? Демография. Рождение детей нужно всячески поощрять — если государство богато, то это достигается легко. Вплоть до бесплатных квартир каждой семье с детьми. Кроме того, многодетность должна быть почётна. Продумать PR-кампанию. И качество здравоохранения. Нужно свести к минимуму детскую смертность. Оборудовать по последнему слову все родильные дома, в кратчайшие сроки подготовить лучшие медицинские кадры.

Карандаш скрипел, терзая бумагу, грифель крошился. Образование. Культура. Идеология. Внешняя политика. Я прошёлся по всем больным темам. Пальцы, уже отвыкшие так много писать, побаливали, однако боль и усталость скрашивало чувство удовлетворения от созерцания исписанного листа, заполненного идеями.

Рука потянулась к телефону.

— Алло, кто это? — раздался в трубке заспанный голос.

Я кинул быстрый взгляд на часы. Похоже, я переборщил со временем звонка.

— Олег, привет, ты ещё не спишь?

Вопрос прозвучал немного глупо. Солодовников в трубке недовольно заворчал, потом проговорил уже более миролюбиво:

— Платон, что-то случилось?

— Помнишь, ты говорил, что мне нужно стать президентом? — Я дождался утвердительного «угу» с той стороны. — Так вот, я решился. Возглавишь мой предвыборный штаб?

Некоторое время Олег молчал, затем произнёс голосом, в котором не осталось и признаков сна:

— Платон, ты единственный человек, который может позвонить мне в три часа ночи и задать подобный вопрос.

Я мимолётно улыбнулся. Олег некоторое время размышлял, затем спросил:

— А как же корпорация? Я понимаю, что ты воспринимаешь её как наскучившую игрушку. Но для меня это дело жизни.

— Жизнь длинная, Олег, — я переложил трубку в другую руку, встал и открыл окно. — Может быть, дело твоей жизни — это совсем другое. А что до корпорации, то её можно поручить Ирине. Она справится.

Солодовников с сомнением хмыкнул.

— Ты пойми, — сказал я, пытаясь вложить в голос максимум убеждения, — у меня довольно много задумок. И мне понадобятся свои люди. Проверенные. На которых я смогу положиться. Мне надо выиграть эту президентскую гонку. В случае успеха будешь у меня премьер-министром. Как тебе такая идея?

— О’кей, — сказал Олег. — Кажется, я уже привыкаю к твоим идеям.

Я улыбнулся:

— Это хорошо. Мне и нужны такие люди, которые не станут шарахаться от идей. А в случае неудачи…

— Неудачи не будет, — прервал меня Солодовников. — Я тебя уже слишком хорошо знаю, мистер везунчик.

10

Ночью лил дождь. Я несколько раз просыпался оттого, что мне чудилось, будто в квартире шумит водопад. И успокаивался, лишь убедившись, что потоки воды бьются в стёкла снаружи.

С утра же тропический ливень превратился в обычную московскую морось. К ней, однако, присоединились порывы ветра, из-за чего пространство над городом закрыли для частных вертолётов. Увидев сообщение информатора, я скривился и стал прикидывать, не остаться ли сегодня дома. Провести полдня в столичных пробках крайне не хотелось. Я почти решил снова залезть в постель и подремать ещё часик, как раздался звонок Солодовникова.

— Привет, Платон, — бодро проговорил он в трубку, — ты как, скоро в штабе будешь?

Я посмотрел на часы, затем кинул мечтательный взгляд на кровать. Олег, не слыша ответа, тем не менее сразу угадал моё настроение.

— Даже не думай сегодня просаботировать, — произнёс он. — Народ тебя уже неделю не видел, а отсутствие генерала — это первое, что разлагает армию. Так что давай, руки в ноги — и дуй сюда.

Я сквозь зубы пообещал скоро быть. Олег жизнерадостным голосом сообщил, что позвонит через час и проверит. Мне в очередной раз хмуро подумалось, что тяжело иметь партнёра-«жаворонка», когда сам являешься «совой».

Над окнами тяжело нависали беременные тучи цвета сигаретного дыма. Пейзаж отсутствовал. Даже соседние высотки Москва-Сити виделись как будто в тумане.

Я пошёл в ванную, по пути кинув сообщение водителю с просьбой быть готовым к выезду через полчаса. Вообще, я люблю водить машину самостоятельно, однако болтаться по пробкам на сей раз было выше моих сил. Надеяться же, что погода даст возможность полететь на вертолёте, не приходилось.

Доехали мы быстро, почти нигде не задержавшись. Лишь почти у цели, на Таганской площади, машина попала в грандиозную пробку и оказалась беспомощной, как корабль, затёртый льдами.

Я сам нашёл этот дом на Таганке — ещё осенью, когда мы только начали формировать избирательный штаб. Мне понравилось здание «под старину», так напоминающее дома в центре Петербурга. Солодовников договорился с владельцами и снёс почти все внутренние стены, превратив помещение в обширное футбольное поле, разделённое кое-где временными перегородками. Олегу нравилась такая планировка — он имел возможность быть в курсе всего, что происходит в штабе. Я же иногда ворчал из-за того, что для решения конфиденциальных вопросов приходилось спускаться в кафе. Его хозяин, впрочем, специально для нас держал отдельный уютный зальчик.

Движение в пробке на площади окончательно застопорилось, и я, прикинув, что дойти пешком будет гораздо быстрее, вылез из машины. Дождя уже не было, однако порывы февральского ветра бесцеремонно забирались за шиворот. Я поднял воротник пальто и зашагал в сторону нашего здания, лавируя между автомобилями, покрытыми холодными каплями.

Едва я зашёл в штаб, как наткнулся на Илону. Она мгновенно сориентировалась и потащила меня к своему столу, не давая опомниться.

— Платон Сергеевич, не убегайте, пожалуйста! Мне нужно показать вам медиа-план по Московской области и переделанный плакат для Поволжья. Вы просмотрите быстро, это не займёт у вас много времени…

Илону в штаб я привёл сам. Когда встал вопрос о том, кто будет готовить к выборам рекламную кампанию, мы с Олегом долго не могли найти нужного человека. В конце концов, не надеясь особенно на успех, я набрал номер Илоны Гейдаровой, которую знал ещё по временам, предшествовавшим корпорации «Снег». Илона, рекламистка от бога, несколько лет назад заявила, что меняет рекламную карьеру на поприще домохозяйки — и ушла из профессии. К моему удивлению, она с радостью приняла предложение вернуться к любимому делу. Потом она рассказывала, что рекламные кампании даже снились ей по ночам — так она скучала по работе. Наша тихая, скромная, гордая Илона так и не смогла стать идеальной женой-бездельницей при состоятельном муже. Придя в штаб, она начала работать с упоением и была готова, казалось, трудиться даже без оплаты.

— Платон Сергеевич, — щебетала она, подсовывая мне один документ за другим, — мы вас так ждали сегодня! Есть проблемы на Дальнем Востоке и в Ростове, вы в курсе?

— Что случилось? — Я отложил очередной график.

— Я вам отправила письмо утром по электронке, не смотрели ещё? В Приморье нас отказываются печатать. Но одна типография не берёт. Там местный губернатор поддерживает Сидорова, поэтому пригрозил санкциями тем, кто будет с нами работать. Неформально, конечно, но люди боятся, — Илона всплеснула руками, — не берут наши материалы.

— А чем объясняют отказ?

— Находят формальные причины. В основном, загруженность производства. Кто-то говорит, что бумага кончилась, у кого-то вдруг ремонт в цеху затеялся. Я вас ждала, хотела, чтобы вы помогли.

— Вот ведь как получается, — усмехнулся я. — Административный ресурс нынче работает не на кандидата, которого поддерживает действующий президент, а против него.

— Ну а чего вы ожидали, Платон Сергеевич? Вы же сами говорили, что всё будет по-честному. И запретили использовать ресурс Шевелёва. Может быть, через Центризбирком на них надавить, пожаловаться?

Я потянулся было к подбородку, чтобы задумчиво его помять, однако вовремя спохватился — слишком уж вульгарным был, по мнению моего имиджмейкера Марины, этот жест. «Президент — это не человек, — говорила она, — а образ в головах избирателей».

— Нет, — ответил я наконец, — Избирком нам не поможет. Разбирательство затянется, формальных причин наказать губернатора нет, пока что-то докажем — время уйдёт. А тебе когда надо напечатать, уже на следующей неделе?

Девушка закивала головой.

— Вот именно. — Я нахмурился, напрягая память. — В Хабаровске у нас как сейчас, всё нормально? Там, кажется, местная власть вполне к нам лояльна. Хорошие типографии и агентства там у нас есть?

Илона моментально выудила из пухлой папки нужный листок, быстро пробежала его глазами.

— Да, есть и типография хорошая, и агентство.

— Отдай приморский заказ в Хабаровск, пускай срочно печатают там и везут во Владик. Будут трудности с распространением — тоже привлекай людей из Хабаровска. Командировки для них, если понадобится, проживание — за наш счёт.

Илона посветлела лицом, быстро сделала пометки в блокноте.

— Что там ещё? — спросил я. — Что-то про Ростов ты говорила.

— Да, — девушка выдвинула ящик стола, достала несколько фотографий. — Вот посмотрите. Можно сказать, что против нас в Ростове используют чёрный PR. Пишут краской на стенах домов лозунги якобы в нашу поддержку, причём с орфографическими ошибками. А люди потом звонят в возмущении, что мы портим стены своей агитацией.

Я проглядел снимки: «Голасуйте за Колпина!», «Колпин — друг евреев Ростова!», «Поддержим Колпина, поддержим однаполый сэкс!».

— Так. Понятно. — Я говорил медленно, параллельно обдумывая, какой шаг будет наилучшим ответом. — Делаем следующее. Разворачиваем в Ростове масштабную — именно масштабную — кампанию по обновлению фасадов городских зданий. Даём косметику по всем домам, требующим покраски, в том числе и по этим, загаженным, — я кивнул на фотографии. — Громко заявляем, что я забочусь, как выглядит город, на это делаем основной акцент, а уже после — говорим, что надписи — дело рук моих конкурентов. Информацию нужно довести до всех жителей города, особенно тщательно — до тех, кто живёт рядом с домами, на которых появились надписи. Посоветуйся с Мариной Знеровой на тему, как это лучше всего организовать. Средства — из моего личного фонда.

Илона кивала, записывая.

— Сейчас я Марине сам скажу, — я поискал глазами рабочее место Знеровой.

Медная шевелюра моей главной специалистки по имиджу и PR едва выглядывала из-за монитора на другом конце зала. Я направился к ней.

Марина не заметила, как я подошёл. На экране её компьютера сверху светилась кроваво-красная надпись «Мафия», а ниже располагалось окошко, в которое Знерова вводила длинное сообщение, посвящённое разоблачению некоего адвоката.

— Ну как, всех мафиози поймала? — спросил я негромко.

Марина ойкнула, быстро закрыла онлайн-игру и лишь потом повернулась ко мне. На лице её блуждала шкодливая улыбка. Маленькая, плотно сбитая девушка отличалась готовностью в любой обстановке иронизировать и над окружающими, и над собой.

— Мариночка, что же ты, в рабочее время — и в игры режешься? — Я пожурил её почти ласково. Сердиться или обижаться на эту смешливую рыжеволоску было сложно.

— Так работы совсем мало, Платон Сергеевич, — в тон мне ответила Марина. — Имидж у нас на высшем уровне, пиар-кампании вовсю идут — это я постаралась. Кандидатская программа ваша — супер, в самую точку, избиратели воспринимают на ура. Всё хорошо.

— Так, может, мне тебя уволить, раз заниматься нечем? — спросил я шутливо.

Марина комично замахала руками:

— Ну что вы, Платон Сергеевич! Не надо меня увольнять! Хотите — я вам имидж ещё раз поменяю? Теперь уже радикально? Представьте себе, — она театрально закатила глаза и ощупала в воздухе руками нечто округлое, — представьте себе — абсолютно лысая голова — и густые чёрные усы. А? Как вам? Я так и вижу этот плакат: «Платон Колпин думает о вас!» — блестящая лысина со вздувшимися от напряжения извилинами, просвечивающими сквозь череп!

Я покатился от смеха, отмахиваясь от медноволосой сотрудницы:

— Мариночка, ты меня когда-нибудь доконаешь! С меня достаточно того, что ты поменяла мне причёску и заставляешь носить эти идиотские деловые костюмы!

— Ну, галстук вы всё-таки отвоевали, — обиженным голосом напомнила она. — А вам бы так пошло. Может, всё-таки будете надевать, а?

Я сделал испуганное лицо и изобразил удушение. Марина закашлялась от смеха. К нам подошёл Солодовников.

— Платон, привет! Слышу, что ты уже пришёл, а ко мне всё не заглядываешь. Пойдём, я тебя последними сводками порадую.

Он увлёк меня в свой угол и открыл ноутбук.

— Вот, смотри. Это свежие данные, пришли сегодня утром. Твой рейтинг — тридцать один и семь, за неделю подрос почти на полпроцента. У Сидорова — двадцать два и четыре, рост тоже есть, но всего на одну десятую. Остальные топчутся на месте, никто так за пять процентов и не перевалил.

— По второму туру они на сей раз сделали опрос?

Олег таинственно улыбнулся:

— Вот, в этом вся соль. Данные есть. — Он сделал несколько кликов мышкой и вывел на экран другую таблицу. — Если бы второй тур состоялся на этой неделе, то за тебя проголосовало бы сорок два процента, за Сидорова — тридцать пять. Ты понимаешь, что это значит?

— Понимаю, — кивнул я. — Мы понемногу стали оттягивать на себя симпатии тех, кто раньше сомневался.

— Именно! — воскликнул Олег. — Правые уже склоняются в нашу сторону, представляешь? Белов осознал, что ему на этих выборах ничего не светит, и высказывается о тебе благожелательно. «Альтернативная Россия» неоднородна, в неё входит много мелких партий. И сейчас, когда ветер дует в твою сторону, некоторые из них уже заранее пытаются переориентироваться и попытаться в будущем урвать себе хоть что-то. Несмотря на то, что сейчас стоят под чужими знамёнами.

— Ну, это понятно, держат нос по ветру, — я спокойно кивнул.

— Ну да. Ты сравни, что было месяц назад — и что сейчас. Политологи вообще по второму туру давали оценки пятьдесят на пятьдесят. Сейчас же все прочат победу тебе. Переломили мы тренд, Платон!

Месяц назад всё было непредсказуемо — маятник мог качнуться в любую сторону. Однако сложнее всего было в самом начале, осенью, когда я только-только объявил, что буду баллотироваться в президенты.

Тогда, помню, меня никто не воспринял всерьёз. Как бизнесмен я был хорошо известен, но в политику никогда не лез. В новостях дикторы, иронически улыбаясь, упомянули о моём выдвижении. Аналитические программы не сказали ни слова. Лишь 5-й канал, пользуясь темой, сделал сюжет обо всех бизнесменах, выдвигавшихся в президенты. Припомнили Росса Перо в США, прошлись по нашим Брынцалову, Стерлигову, Фёдорову. Никто из них не взял и пяти процентов голосов. Первый опрос избирателей, в который меня включили, дал ноль целых и пятнадцать сотых популярности.

Объявление президента Шевелёва о поддержке моей кандидатуры произвело эффект разорвавшейся бомбы. К тому времени мы с Олегом уже укомплектовали команду, переехали в здание на Таганке и встретили напор журналистов во всеоружии. Я немедленно, с интервалом в несколько дней, провёл две пресс-конференции, на которых беспрерывно отвечал на вопрос «Who is Mr. Kolpin?». Тем не менее корреспонденты от меня не отстали и постоянно осаждали, придумывая всё новые темы. Марина Знерова в те дни работала круглосуточно, валясь с ног от усталости — писала и редактировала всевозможные статьи и речи, организовывала интервью и успевала следить за тем, чтобы я выглядел идеально.

Первый шквал внимания к моей персоне понемногу утих. Чуда не произошло. Да, я стал кандидатом номер два после Евгения Сидорова, лидера огромной оппозиционной партии «Альтернативная Россия». Рейтинг мой, однако, едва-едва дотягивал до десяти процентов, в то время как у Сидорова поддержка была в два раза выше. В то же время наличие большого числа неопределившихся избирателей говорило о том, что народ не спешит делать выводы и присматривается. Поддержав меня и сразу уйдя в тень, действующий президент дал мне неплохой старт, однако не обеспечил автоматическую любовь в стране. Дальнейшую популярность мне нужно было набирать самому.

И я стал действовать. Первым делом я опубликовал тезисы своей президентской программы — вылизанные до блеска, отточенные формулировки, выраженные в простых понятных словах — мы с Мариной провели не одну бессонную ночь в спорах по каждой запятой. В этих тезисах я бил по ключевым точкам, обозначал самые болезненные проблемы и предлагал решения. Западная пресса встретила программу настороженно и, после долгого пережёвывания, продолжила ратовать за Сидорова, констатируя, что предлагаемые мной методы не вполне соответствуют их понятиям о демократии. Российские же СМИ разделились на два лагеря — оппозиционные журналисты жёстко меня критиковали, остальные, по инерции восприняв меня ставленником партии власти, рассыпались в похвалах. В общей сложности это дало ещё два с половиной процента популярности при неизменности позиций моего главного соперника.

Я же, чувствуя непоколебимую уверенность в своих силах, продолжил наступление. Марина на-гора выдавала адаптированные статьи с объяснением моей программы. Сам я постоянно мелькал в телевизионном эфире, становясь всё более узнаваемым. Аналитические передачи, дискуссионные клубы, ток-шоу — я появлялся повсюду, повторяя, как заведённый, свои тезисы. Рейтинг медленно, но неуклонно рос, в то время как поддержка Сидорова оставалась всё на том же уровне. От прямого участия в дебатах соперник отказывался, несмотря на мои настойчивые предложения — и это лишь добавляло мне очков в глазах избирателей.

К Новому году наши с Сидоровым рейтинги сравнялись, и мы с командой шумно отпраздновали это событие. В январе же Илона получила, наконец, отмашку от меня — и в эфир пошли ролики. Мы с Олегом гордились этой рекламной кампанией, в каком-то смысле она была профессиональной вершиной нас как рекламистов. Результаты не заставили себя долго ждать — через пять недель рейтинг пробил отметку в тридцать процентов, в то время как мой соперник, завесивший страну щитами со своей физиономией, едва достиг двадцати двух.

Примерно в этот же период я наведался в центральный офис корпорации «Снег», чтобы проверить, как идут дела у Ирины, оставленной «на хозяйстве». В жёстких, хотя и прекрасных, ручках нового генерального директора компания процветала, чего нельзя было сказать о самой Ирине. Когда мы разговаривали в моём бывшем кабинете, я глубоко заглянул ей в глаза — и был поражён. Глаза пылали. Казалось, что там, в глубине души этой хрупкой с виду женщины бушевало пламя пожарче, чем в жерле вулкана. Это была любовь, сжигающая всё внутри, любовь, которую невозможно было унять, отвлечь, убавить. Снаружи Ирина была ледяной бизнес-леди, спокойной, профессиональной, цепкой и разумной. И лишь глаза выдавали её.

— Ты счастлива? — спрашивал я, уже садясь в машину и прощаясь.

Она молчала.

— Ты же хотела всего этого, Ира, — говорил я, показывая на башню корпорации «Снег».

Она молчала.

Она так ничего и не сказала о чувствах. И на мелкие кудряшки её чёрных волос падал, падал февральский питерский снег.

— В общем, смотри, картина такая, — говорил Солодовников. — Сидоров сейчас едет по Сибири, встречается с коллективами предприятий. В пятницу он был в Иркутске на авиазаводе, в понедельник — в Братске на алюминиевом, сегодня у него пресс-конференция в Москве, дальше — Красноярск по плану, Кузбасс. В его выступлениях добавилась критика твоих планов по развитию энергетики — называет их невыполнимыми прожектами, а тебя — питерским мечтателем.

— Далеко не худшее определение, кстати, — встряла Марина. — Может даже в плюс нам сыграть. Русский народ всегда любил мечтателей.

Я кивнул и задумчиво потёр подбородок, ловя неодобрительный взгляд Знеровой.

— Остальные что-то интересное делают?

Олег скорчил скептическую гримаску.

— Все что-то делают. Ездят, выступают, устраивают встречи с избирателями. Только ты сидишь в Москве, прохлаждаешься. — Он умолк, затем продолжил медленнее, как будто тщательно подбирая слова: — Надо быть ближе, что ли, к людям.

Я нахмурился:

— Олег, это не первый наш разговор на данную тему. Могу лишь повторить всё то, что я тебе уже сказал. Никакого толку не вижу от таких поездок.

— Наши конкуренты ездят, Платон… — начал Солодовников.

— И флаг им в руки, — прервал его я. — Молодцы, пускай ездят. Пусть собирают трудовые коллективы на встречи с кандидатами. Я же видел эти собрания — нагонят работников почти силком, те сидят, зевают и мечтают, чтобы говорун на трибуне скорее умолк и дал им домой уже пойти.

— Вопрос в том, как говорить и что говорить, — опять встряла Марина. — Можно сделать не скучное мероприятие, а конфетку.

— Можно, — согласился я, непроизвольно повышая голос. — Можно вложиться, напрячься, прилететь в какой-нибудь Усть-Илимск, провести мероприятие на двести человек, сто из которых и так за меня проголосуют, а ещё десять, ну хорошо, двадцать, мы убедим в итоге меня поддержать. И что? До выборов меньше месяца, если больше ничем другим не заниматься, то можно посетить городов пятнадцать. В каждом — по два собрания максимум. Итого в сухом остатке мы имеем, — я перемножил в уме числа, — аж шестьсот человек, которых мы убедили проголосовать за меня. Ну, пусть будет тысяча, две — но не больше. А сколько у нас всего избирателей?

Вопрос повис в воздухе. Олег спокойно щёлкал клавишами ноутбука, даже не глядя на меня. Он уже понял, что и на этот раз убедить меня съездить в агиттур не получится. Марина молчала, мысленно подыскивая контраргументы.

К нам подошёл Эдик Зеленский.

Эдик занимался сбором информации всех сортов, от открыто публикующихся рейтингов и новостей до конфиденциальных сведений о других кандидатах, так или иначе попавших в Интернет. Или пока не попавших. С компьютерами он обращался даже не на «ты», а как с дворняжками, покорно служащими своему хозяину и подающими по его просьбе лапки. Высокий, крупный, кудрявый и голубоглазый, Зеленский быстро получил от острой на язык Марины определение «Есенин на стероидах».

На сей раз Эдик имел встревоженный вид, что не слишком вязалось с его обычной флегматичной индифферентностью. Не говоря ни слова, он передал Солодовникову принтерную распечатку. Тот пробежал глазами текст и сразу же потемнел лицом. Марина вырвала лист у него из рук, прочла и присела на стул с растерянным видом.

— Мне-то дайте прочесть! Что там? — сказал я, устав наблюдать эту пантомиму.

Знерова протянула распечатку мне.

— Катастрофа, Платон, — выдохнул Солодовников.

Удар, судя по всему, готовился долго и тщательно. Атака пошла массированно, сразу по нескольким направлениям. Одновременно во все доступные СМИ вбросили компромат на меня как на виновника гибели злополучного самолёта Петербург — Самара. Новостные сайты наперебой обсасывали подробности моих якобы доказанных связей с чеченскими боевиками и даже вечно живым Бен Ладеном. Газеты, ссылаясь на анонимных «доброжелателей», печатали истории о моём тюремном заключении. Они утверждали, что из «Крестов» я сумел выбраться лишь благодаря огромным взяткам и коррумпированности нынешнего генерального прокурора.

Чудесным образом совпавшая по времени пресс-конференция Сидорова, первоначально посвящённая чему-то другому, собрала рекордное количество журналистов и крутилась лишь вокруг этого компромата. Мой оппонент, не скрывая торжества, вещал о том, что я вступил в президентскую гонку лишь для того, чтобы, получив иммунитет, скрыться от ока правосудия и заодно отблагодарить своих «чеченских спонсоров», передав им территории Закавказья.

На горизонте сразу же появился мой давний знакомый Кропотов, ведший когда-то дело о гибели самолёта и упёкший меня в тюрьму. Чувствуя за спиной поддержку, он дал скандальное интервью, в котором прямо подтвердил материалы о моих связях с террористами. Увидев на телеэкране его шакалье лицо, я в ярости сжал кулаки.

Свежие рейтинги, естественно, ещё не успели составить, однако экспресс-опросы показали, что моя поддержка упала как минимум вдвое, а Сидоров приобрёл новых избирателей. И если первый тур я ещё проходил, то во втором должен был проиграть однозначно и с треском.

Вечером я собрал свою команду в уединённом зале кафе.

— Есть идеи? — задал я сакраментальный вопрос.

Все молчали. На понурых лицах читались растерянность и сомнения.

— Кажется, нас переиграли, — тихо произнесла Марина, прерывая затянувшуюся паузу.

Я посмотрел на Солодовникова:

— Олег, ты что скажешь?

Он поёжился, хотя в кафе было тепло. Посмотрел мне прямо в глаза и ответил:

— Мы в заднице, Платон. И ты это понимаешь лучше всех. Остаётся надеяться лишь на твоё везение.

У меня зазвонил мобильный телефон. Я прочитал на экране имя главного редактора «Коммерсанта», слегка поколебался и отключил аппарат.

— Везение? — спросил я. — А без везения мы что, уже ничего не умеем? И это — моя лучшая команда?

Я обвёл взглядом всех поочерёдно, встречая виноватые, как у побитых собак, взгляды. Меня начала брать злость. Я громко хлопнул в ладоши:

— Так. Не раскисаем! Все собрались! Эдик! Сегодня у тебя будет тяжёлая ночь. Мне нужна информация по направлениям: крушение самолёта, следующего 159-м рейсом из Петербурга в Самару; моё дело по этому крушению; результаты расследования; Кропотов; Беслан Мураев; нынешний и прошлый генеральные прокуроры. Обобщи всё, что есть по этим темам. Особенно интересует закрытая информация. Всё понял?

Эдик кивнул, глаза у него повеселели. Делать конкретную и понятную работу он всегда любил больше пустопорожних разговоров и мозговых штурмов.

— Илона! Понимаю, что сложно, но надо сделать. Завтра вечером, максимум послезавтра, в прямой эфир нужно пустить ток-шоу с моим участием. Моим и Сидорова. Он сейчас чувствует себя победителем, считает, что ему выгодно раздувать этот скандал. Поэтому должен согласиться. Как только организуешь эфир, сразу же — как можно больше рекламы этого шоу. Используй все запасные фонды. Обещай сенсации. Мне нужна максимальная аудитория.

Илона быстро и часто кивала, строча в блокнотике. Удостоверившись, что ей всё понятно, я перешёл к Знеровой.

— Марина, ты хотела поменять мой имидж? — Я позволил себе немного улыбнуться. — Кардинально не надо, но к началу эфира я должен выглядеть как воплощение справедливости, разящая Немезида и благородный рыцарь на белом коне в одном флаконе. Сможешь?

— Да не вопрос, — Марина пожала плечами.

— Остальные… — Я оглядел всех. На лице Олега не осталось и следа растерянности — он вновь верил в меня на все сто. Глаза других членов команды тоже понемногу зажигались. — Остальные — работаем в прежнем режиме. На сегодня всё. Приступаем.

— Эдик, ты же у нас компьютерный кудесник! Ты же гений по добыче информации! Ну неужели это всё, что ты смог добыть? — Я разочарованно глядел на ворох распечаток.

— Не взять информацию, Платон Сергеевич, — басил Зеленский. — Всё закрыто. Крепко закрыто.

— А она существует, эта информация? Вообще? В природе?

— Есть она. Нутром чую, что есть, но не взять. Дело ушло в архивы ФСБ, а к ним не подкопаться. — Эдик расстроенно терзал мышку.

— А взломать их можно, эти архивы? Ты же хвастался, что всё умеешь, Эдик!

— Нереально, Платон Сергеевич. — Он посмотрел на меня исподлобья, как умудрённый школьник, объясняющий легкомысленному отцу, почему не надо идти в школу. — Во-первых, очень сложно даже получить доступ к архиву. Во-вторых, если всё-таки я его отыщу, код мне не взять за такое время. Ну и вообще, идеальная защита — это просто не давать доступ к данным извне, из Интернета. Взять и отключить компьютер, на котором хранится информация, от всех сетей. Скорее всего, в ФСБ так и делают. Если компьютеры с архивами у них окажутся вдруг подключёнными к Сети, значит, нам сильно повезёт.

Я встрепенулся:

— Давай попробуем, Эдик. Нам повезёт.

Нам и впрямь повезло: компьютеры с нужными материалами оказались в Сети. Подобрать же код доступа к ним, как и предполагал Зеленский, оказалось непосильной задачей.

Мы сидели с Эдиком рядом. Он мучил клавиатуру, с упорством Сизифа раз за разом повторяя почти одинаковый набор действий. Я чиркал листок бумаги, готовясь к эфиру. На часах было без четверти два ночи.

В половине первого звонила Илона, отчитавшись, что окончательно договорилась по поводу эфира в завтрашний, точнее, уже сегодняшний, прайм-тайм на НТВ. Мы подвинули два сериала и вечерние новости, однако рейтинг у нашего ток-шоу ожидался сумасшедший, поэтому руководство канала с радостью ухватилось за предложение. Более того, уже после договорённостей с НТВ Илоне отзвонились с Первого канала и попросили провести дебаты у них, однако время давали лишь в субботу. Я отказался, рассудив, что к выходным инициатива будет уже безнадёжно потеряна. Сидоров принял вызов почти без колебаний. Не исключено, что в эти самые минуты он тоже готовился к предстоящей битве.

Полчаса спустя в штаб забежала Марина и долго пыталась уговорить меня идти домой отсыпаться, иначе завтра она не ручается за мой внешний вид. Я успокоил её, пообещав не задерживаться, и отправил восвояси.

В половине второго к нам с Эдиком подошёл Солодовников, постоял некоторое время, наблюдая за бесплодными попытками подобрать код, потом пожелал удачи и отбыл домой. Наш зал погрузился в темноту, лишь монитор заливал лицо Зеленского мертвенно-бледным светом, да моя настольная лампа освещала кусок стола.

В очередной раз выругавшись сквозь зубы, Эдик поставил компьютер на автоподбор и пошёл на кухню заваривать чай. Вернувшись с чашкой в руках, он спросил:

— Сколько у нас ещё есть времени?

Я мысленно прикинул, как быстро смогу разобраться в материалах, если мы их всё-таки добудем.

— Максимум — до пяти часов вечера. Но это самое позднее время. Лучше, конечно, успеть до утра.

Эдик глотнул из чашки и сказал, не глядя на меня:

— Вероятность подбора кодов до завтрашнего вечера — меньше одного процента. И это уже с программой, которую я написал. Слишком хорошая защита там стоит. Нужно месяца три-четыре, чтобы поломать.

Я отложил ручку, подошёл к компьютеру. На экране быстро, почти незаметно для глаза мелькали различные варианты кодов, которые автоматически пыталась подставить программа.

— Это твоя автоматика? — спросил я Эдика.

Он молча кивнул.

— Отключи её, пожалуйста, — попросил я.

Зеленский удивлённо посмотрел на меня, поставил чашку на стол и щелчком мыши прервал выполнение программы.

— Где здесь нужно ввести коды? — Я вглядывался в мешанину окон на экране.

— Вот здесь, — Эдик указал на несколько пустых полей. — Сначала сюда шестнадцать знаков, потом, если верно, сработает ещё проверочный механизм, нужно будет дополнительно ввести восемь символов переменного пароля.

Я смотрел на экран. Информация совсем рядом — нужно всего лишь правильно набрать некую последовательность знаков. Интересно, какова вероятность того, что я смогу подобрать эти коды прямо сейчас, с клавиатуры, с первого раза?

— Какова вероятность того, что я их смогу подобрать наобум? — задал я вопрос вслух.

Эдик прищурился, вычисляя в голове. Я тем временем начал вводить случайные символы, даже не смотря на клавиатуру.

«Код принят. Введите переменный пароль» — появилась надпись на экране. Зеленский, так и не ответив мне насчёт вероятности, смотрел на монитор с открытым ртом.

Интересно, как я это делаю? Может быть, нужные клавиши теплее остальных — и я это чувствую? Я пощупал клавиатуру — нет, ничего, обычные кусочки пластмассы. Или просто что-то не даёт мне нажать неправильную клавишу? Я надавил на кнопку «6», потом нажал «Delete» и стёр появившуюся на экране звёздочку. Нет, никаких ощущений. Как будто я не подбираю уже кем-то придуманную последовательность знаков, а задаю совершенно новую — и что бы я ни набрал, это и будет нужным паролем.

Я отбросил рассуждения и быстро ввёл восемь случайных символов. Экран мигнул зелёным и выдал древовидный каталог. Я кивнул Зеленскому:

— Доступ открыт. Твоя задача — отыскать здесь нужные файлы.

Эдик, забыв о чае, метнулся к компьютеру и впился взглядом в монитор.

— Как вам это удалось? — произнёс он.

Я развёл руками. Кажется, только что родилась ещё одна легенда для хакерской среды.

Через час, уже сидя дома, я изучал полученные материалы.

Студия была охвачена нервным беспорядком. Техники в комбинезонах с нашивками «НТВ» таскали из угла в угол массивные осветительные приборы. Процессом руководил человек, уткнувшийся в миниатюрный монитор. Периодически он отрывал от экрана лицо и раздавал краткие указания, что вызывало очередные массовые перемещения предметов. Двигались стулья и декорации; табунами, будто повинуясь неведомым законам пассионарности, бродили зрители. Массивные мужчины в едва сходившихся на животах пиджаках шумно приветствовали друг друга, разговаривали на отвлечённые темы и вместе выходили покурить. Довольно много было знакомых мне людей. Некоторые подходили, выражая то ли поддержку, то ли сочувствие.

Сидоров вошёл за десять минут до эфира в окружении целой свиты, с деланным радушием кивнул мне и удалился в свой угол студии, наклоняясь ухом к низенькому толстячку, что-то настойчиво ему шептавшему. В числе людей, сопровождавших моего оппонента, я заметил бывшего генерального прокурора, а также следователя Кропотова. Последний, увидев меня, сделал настолько изумлённое лицо, что я чуть было не подумал, что он, придя на программу, действительно не ожидал встретить её инициатора.

За пять минут до эфира в студии появился ведущий, высокий плотный человек с открытым лицом и располагающей внешностью. Он сделал несколько мимолётных движений руками — и как по волшебству, суета вдруг прекратилась, операторы, звукооператоры и техники заняли места, а зрители начали спешно рассаживаться. Человек у монитора поднял руку, и гудящая студия постепенно затихла. «Минута до эфира», — прозвучал его голос в тишине.

Ведущий взял планшет с листком и вышел на середину студии. Мы с Сидоровым расселись по обе стороны от него. Я невольно поёжился — происходящее напоминало боксёрский ринг перед началом первого раунда.

Человек за пультом кивнул — и ведущий, широко улыбаясь, произнёс в одну из камер:

— Добрый вечер, уважаемые зрители! Тема нашей сегодняшней программы — предстоящие через три недели президентские выборы. В нашей студии впервые за всё время нынешней избирательной кампании собрались два главных претендента на президентское кресло — Евгений Сидоров, лидер оппозиционного движения «Альтернативная Россия», и Платон Колпин, независимый кандидат, которого поддерживает нынешний президент.

Одна из камер уставилась на меня. Я сдержанно кивнул ей, изобразив на лице, как учила Марина, уверенную улыбку.

— Как вы уже, наверное, знаете, — продолжал тем временем ведущий, — вчера увидели свет некоторые материалы, выставляющие господина Колпина в несколько неблагоприятном свете. Документы указывают на его причастность к гибели пассажирского самолёта и связи с террористическими группами. Конечно, мы не в курсе, откуда взялись эти материалы, — ведущий помолчал, хитро улыбаясь, — однако Платон Колпин, кажется, знает их источник и вызвал на словесную дуэль Евгения Сидорова.

Я посмотрел на соперника. Тот сидел с видом человека, в честь которого произносят тост на юбилее. И лишь глаза, сузившиеся в щёлочки и напряжённо рассматривающие меня, контрастировали с остальным его обликом. Сидоров, хотя и уверенный в своей победе, кажется, был озадачен тем, что в час его триумфа я сам полез на рожон, давая ему возможность ещё более раскрутить скандал.

Что подумал бы я, оказавшись на его месте? Что соперник запаниковал и пытается ухватиться за соломинку? Пожалуй, да, в глазах Сидорова это ток-шоу было удобной возможностью окончательно меня добить. Словно игрок в покер, он решил, что я блефую, и увеличил ставку в ответ на моё повышение. И всё-таки по его глазам было видно — он боится, что я выкину что-нибудь неожиданное.

В эфир тем временем пустили сюжет на тему разоблачений предыдущего дня. Человек у монитора кивком показал моему сопернику, что сейчас нужно будет выступить.

— Слово предоставляется господину Сидорову, — произнёс ведущий, когда картинка вновь вернулась в студию. — Евгений Анатольевич, как вы прокомментируете только что увиденное?

Сидоров взял микрофон, кашлянул и начал:

— Добрый день, уважаемые зрители. Прежде всего, хотелось бы сказать, что несмотря на прозвучавшие здесь намёки, — он улыбнулся и посмотрел на ведущего, — прямого отношения к опубликованным материалам «Альтернативная Россия» не имеет. Я далёк от того, чтобы разыскивать какие-либо компрометирующие сведения о моих оппонентах. Тем не менее, если компетентные органы сумели, несмотря на отчаянное сопротивление фигурантов дела, довести его до общественности, то я считаю своим долгом не оставаться в стороне от выяснения всех обстоятельств. Тем более что речь идёт о человеке, который претендует на высший государственный пост.

Речь Сидорова была предсказуема и по пунктам повторяла всё то, что уже было опубликовано накануне. Он стоял, опершись о трибуну, размахивал руками, бросал на меня испепеляющие взгляды и, увлёкшись, вошёл в роль обвинителя — громыхая словами о России, государственных интересах, предательстве и национальной идее. Я смотрел на него — и видел не человека, а робота, автомат, действующий по заранее составленной программе. На мгновение мне даже стало жаль его, а потом откуда-то изнутри поднялась азартная злость, смешанная с уверенностью, что меня не победить.

Сидоров закончил. В его глазах сверкало торжество. Он был доволен выступлением. Студия аплодировала, особенно старались люди, сидящие прямо позади него — бывший генеральный прокурор, Кропотов и другие сподвижники, большинство из которых я знал в лицо.

Ведущий, с интересом посмотрев на меня, мол, как выкрутишься-то, сказал:

— Да, обвинения нешуточные. Что ответите, господин Колпин?

Я не спеша взял микрофон. Оглядел зрителей и соперника. Оператор рядом со мной, сориентировавшись, тоже повёл камерой, дав панораму студии.

— Спасибо за эмоциональное выступление, — произнёс я, глядя на Сидорова. Тот царственно кивнул. — И за то, что вы ввели зрителей в курс дела. Я не буду вдаваться в излишние подробности, а приведу факты.

Я нашёл глазами бывшего генерального прокурора и обратился прямо к нему:

— Господин Иваница! Андрей Павлович, ну что же вы, не прячьтесь. Я правильно понимаю, что расследование крушения того пресловутого самолёта начиналось и происходило при вашем непосредственном участии?

Ведущий кинулся к бывшему прокурору и передал ему микрофон. Тот, не ожидая подобного поворота событий, сначала поднялся, как школьник на уроке, потом, поняв нелепость этого, сел обратно.

— Да, ваше дело начиналось при мне, — сказал он. — Однако довести его до конца я не успел, был организован заговор с целью моего смещения…

— Про заговор мы ещё поговорим, если захотите, — прервал его я. — Сейчас меня интересует крушение самолёта. Верно ли, что на месте крушения были найдены «чёрные ящики»?

Прокурор нервно сглотнул.

— Нет, — сказал он. — «Чёрные ящики» на месте падения не обнаружены.

— Правда? — спросил я его с деланным удивлением и достал из папки первую бумагу. — А как же отчёт экспертов о результатах их расшифровки? А вот и ваша резолюция, Андрей Павлович.

Я продемонстрировал документ зрителям в студии. Оператор жадно взял крупный план.

Иваница закашлялся:

— Я имел в виду, что мы долго не могли найти их. И их состояние…

Я прервал его:

— Да-да, их состояние вполне позволяло снять все данные о работе систем и запись переговоров экипажа.

Сидоров сделал нетерпеливый жест, подзывая ведущего с микрофоном. Глядя мне в лицо и пытаясь сохранить улыбку, он выговорил:

— Это ваши фантазии, и не более того — про «чёрные ящики». Не пытайтесь ввести нас в заблуждение — самолёт был взорван именно вами!

Я вновь раскрыл папку, достал диск, вставил его в портативный плеер и поднёс микрофон. Из динамиков послышались голоса членов экипажа, выполняющего тот самый рейс. По залу пронёсся удивлённый гул.

— Это запись «чёрного ящика», найденного после катастрофы. Верно, господин Кропотов? — Я выдернул второго человека из «свиты» Сидорова.

Следователь удивлённо округлил глаза, немного помедлил и нехотя кивнул.

— Господин Кропотов вёл дело о катастрофе, — пояснил я собравшимся.

Сидоров, судорожно вцепившись в микрофон, уже не чувствовал себя хозяином положения. Шоу пошло явно не по его сценарию.

— Не виляйте, Колпин, — почти выкрикнул он. — Расскажите лучше, как самолёт взорвали!

— Я рассказываю то, что было на самом деле, — спокойно парировал я. — Запись «чёрного ящика» свидетельствует, что произошёл отказ сначала одного двигателя, а затем и второго. Переговоры членов экипажа подтверждают это. Вы слышали когда-нибудь про террористический акт, в результате которого происходит не взрыв самолёта, а поэтапная авария двигателей?

— А почему бы и нет? — вставил Сидоров. — Такое тоже возможно.

— А это, — я достал из папки ещё несколько документов, — результаты расследования причин отказа техники. Найдены конкретные детали и элементы двигателей, которые поставлялись как новые, хотя в реальности были перемаркированными списанными запчастями со старых самолётов. И это, — я потряс в воздухе бумагами, — истинная причина гибели самолёта. Только вот случилась незадача — ниточки вели к слишком влиятельным людям в авиационном бизнесе — именно поэтому оказалось удобнее придумать теракт и списать всё на него.

Я посмотрел на бывшего генерального прокурора. Он сидел с белым лицом, было видно, что ему вот-вот станет плохо. Ведущий, не замечая этого, подошёл ко мне и, спросив разрешение, взял бумаги в руки.

— Откуда это у вас? — спросил он, бегло просматривая документы.

— Я будущий президент, — ответил я, — поэтому просто обязан знать о том, что происходит в стране.

Ведущий кивнул и объявил рекламную паузу. Я отошёл к своему креслу. Ко мне пробралась Илона и срывающимся шёпотом сообщила, что размер аудитории передачи зашкаливает, нас смотрит буквально вся Россия. Я глянул на свою команду поддержки, расположившуюся среди зрителей студии. Олег демонстрировал мне большой палец, а Эдик широко улыбался, довольный своей причастностью к обнаружению столь нужных документов. Марина знаками показывала мне, что надо поправить причёску.

Второй раунд опять начался с того, что ведущий дал слово Сидорову. Мой оппонент, как говорят боксёры, «поплыл», однако пытался держать удар, сохраняя невозмутимый вид.

Я смотрел на него и вдруг понял, что знаю всё, что он собирается сказать. Все возражения, все обвинения, все доводы, которые он собирается привести. И как-то сразу стало легко и весело.

— Вы хотите спросить про парашют? — произнёс я, улыбаясь. — Откуда у меня в пассажирском самолёте оказался парашют? И это ли не свидетельство того, что я заранее его взял, зная о готовящейся катастрофе?

Сидоров замешкался и не нашёл ничего лучшего, как просто кивнуть. Я предвосхитил вопрос, готовый сорваться с его губ.

— А здесь начинается самое интересное, — я потянулся к папке и достал очередной документ. — Приказ МЧС за номером сто двадцать девять от пятнадцатого шестого ноль шестого. Об экспериментальном оборудовании автоматическими парашютами пассажирских самолётов. И приказ за номером сто тридцать от того же числа о специальной модификации лайнеров Ту-134 и Ту-154 с целью сделать их пригодными для десантирования.

Я передал документы ведущему, тот принялся их удивлённо рассматривать.

— Эксперимент проводился в авиакомпании «Пулково», — продолжил я. — Всего было создано два таких самолёта, оснащённых парашютами и подготовленных для десантирования в экстренных случаях. Один летает до сих пор на маршруте Петербург — Мурманск, борт 85631, можете проверить. Второй был на самарском рейсе — как раз он и погиб.

— А почему тогда вы прыгнули один? — выкрикнул Сидоров. — Почему больше никто не прыгнул, если такая возможность была у всех?

Я печально покачал головой:

— Ай-яй-яй, Евгений Анатольевич! Вы же лично знакомились с результатами расследования. Есть отметка о вашем доступе в архив, вам показать её? И вы наверняка знаете, что эксперты моделировали происходившее в последние минуты на борту самолёта. По их заключению, парашюты пытались раздавать всем, однако люди были испуганы, в салоне возникла паника — и в результате не прыгнул никто. Кроме меня. Мне повезло.

Я смотрел на лицо оппонента. Разъедаемое страхом, оно приобретало серый, землистый цвет. Победа, уже, казалось, бывшая в руках, оборачивалась поражением. Повинуясь внезапному импульсу, я произнёс:

— А теперь вы скажете про чеченских террористов…

— Но как же Беслан Мураев, — мой соперник начал говорить, уже понимая, что я вновь предвосхитил его вопрос. — Чеченский террорист признал, что это он организовал взрыв… крушение этого самолёта.

— Вот, — я достал ещё один документ из папки, — внутренний рапорт ФСБ, в котором делается вывод, что такого человека, как Беслан Мураев, просто не существует. Это пропагандистский персонаж, созданный оппозиционным чеченским информ-агентством «Кавказ-Центр» для того, чтобы принимать на себя вину за все катастрофы, случившиеся в России. ФСБ прекратила разработку Мураева ещё четыре года назад. Тогда же и в «Кавказ-Центре» поняли, что блеф не удался, и перестали использовать этого персонажа. И лишь вы, ничего не подозревая, опять вытащили призрак Мураева на поверхность и строите на нём свою чёрную PR-кампанию.

Всё. Сидорова не было. Передо мной стояла картонная кукла с привязанными к ней ниточками. И я мог дёргать за эти ниточки, заставляя куклу делать всё, что мне заблагорассудится. И стало скучно.

— А сейчас вы уйдёте, — сказал я. — Просто повернётесь и уйдёте.

Сидоров, бледнея, прошипел:

— Я отказываюсь участвовать в этом балагане!

Он отбросил микрофон и направился прямо к выходу. А я смотрел ему в спину и ощущал ниточки в своих пальцах. Вот я дёрнул пальцем — и Сидоров, чертыхнувшись, споткнулся об осветительный прибор.

Студия бушевала. Ведущий, пытаясь утихомирить страсти, пустил ещё одну рекламную паузу. Моя команда от радости стояла на ушах. Это был триумф, победа нокаутом. И лишь чувство стыда, неведомо откуда взявшееся, никак не покидало меня. Сам себе я казался боксёром-тяжеловесом, разделавшимся с тщедушным первоклассником.

В штабе царила эйфория. Войдя в общее помещение, я сразу же наткнулся глазами на информационную доску с распечаткой последних рейтингов. По опросам я должен был победить уже в первом туре.

Я собрал команду на небольшую «летучку». Народ подтянулся быстро. Они сели вокруг меня, как цыплята у наседки. Я попытался нахмурить брови:

— Ну что, бойцы, уже празднуете победу?

Илона сияла от радости, Марина беззаботно мурлыкала под нос популярную песенку. Даже Эдик, обычно бесстрастный, нынче улыбался задумчиво и аутично, как никогда напоминая Есенина на старом портрете. Олег, удовлетворённо щурясь, произнёс:

— Да рановато ещё праздновать. Сначала победить надо.

— Вот-вот, — сказал я, довольный, что он уловил мою мысль. — Я добыл этот рейтинг, теперь ваша задача как профессионалов — сохранить его до дня выборов. Хотя бы. Сможете?

— С вами, Платон Сергеевич, мы сможем всё, — промурлыкала Марина.

11

В день выборов появилось первое в году настоящее весеннее солнце. Казалось, что оно удивлённо, взором вернувшегося после долгого отсутствия хозяина, оглядывает серые московские улицы, костлявые деревья с растопыренными пальцами, и газоны, проложенные грязной ватой тающего снега.

В это воскресенье, как будто специально придуманное природой для отдыха, мне совсем не хотелось выходить из дома. Но не позже одиннадцати я должен был появиться на избирательном участке. Сюжет о том, как я голосую, запланирован во всех дневных новостях — на этом настояла Марина.

Я неторопливо ехал по Москве, по непривычно свободным улицам, и глазел по сторонам. Впервые за много месяцев я заметил городских птиц. Воробьи, радуясь солнцу, прыгали по скамейкам и чирикали с обалдевшим видом. Некогда солидные голуби, обретя вдруг проворность, гонялись друг за другом по асфальту. И лишь вороны, большие и потрёпанные, вальяжно сидели на деревьях, подставив крылья солнцу, как дачники, загорающие на садовых участках.

Люди на улицах тоже, казалось, никуда не спешили и наслаждались хорошей погодой. Столь важный и долгожданный для меня день — день выборов — для них был всего лишь очередным выходным. Многие, я был уверен, уже забыли, что сегодня кого-то выбирают, и предпочли посвятить погожий денёк более интересным занятиям. Да что там многие — я смотрел по сторонам, и мне казалось, что вообще никто из жителей столицы не помнил о выборах.

На Новом Арбате красовался плакат в полстены, с которого, насупившись, обозревал расслабленных москвичей Евгений Сидоров. В день выборов такая агитация была уже запрещена, и я лениво подумал, что надо бы сказать об этом Олегу, чтобы он отметил нарушение со стороны соперника. Но бороться с такими мелочами уже не хотелось. Всё равно я должен выиграть.

Я лениво размышлял, почему я так уверен в победе. Да, конечно, опросы и предвыборные рейтинги показывают моё прочное лидерство. Да, неудачной атакой на меня Сидоров серьёзно дискредитировал «Альтернативную Россию» и не смог после этого вернуть утраченные позиции. Да, иных конкурентов у меня, по сути, и не осталось.

Но дело было в другом. Самое главное — внутри себя я был уверен, что выиграю выборы. Уверен настолько, что стало неинтересно. Оказалось, что и к этой игре у меня есть чит-код. И тысячу раз оказался прав Андрюша, сын Солодовникова, что играть, используя чит-коды, — скучно.

Может быть, само президентство, управление огромной и сложной страной — эта игра будет интереснее?

На избирательном участке дежурило около десятка телевизионных групп. Увидев мою машину, журналисты вскочили, подхватили камеры с микрофонами и кинулись прямо к ней. Я смог открыть дверь и выбраться из автомобиля, лишь потеснив не в меру ретивого оператора.

— Платон Сергеевич, что вы скажете о…

— Как вы оцениваете…

— Расскажите, пожалуйста, о ваших планах…

— Господин Колпин, ваши прогнозы…

Корреспонденты перебивали друг друга, вопросы сливались в один сплошной гвалт, из которого слух улавливал лишь отдельные слова. Впрочем, я даже не пытался понять, о чём меня спрашивают, а лишь дружелюбно улыбался в камеры и пробирался к урнам для голосования. У стола, покрытого красной скатертью, сияющая женщина, взглянув для порядка на протянутый паспорт, вручила мне бюллетень, я расписался в ведомости и с некоторым облегчением укрылся в кабинке для голосования.

Ставя галочку напротив своей фамилии, я испытал странное чувство. Мне показалось, что исход голосования зависит не от миллионов людей, голосующих в этот день, а исключительно от того, кого лично я сейчас отмечу в бюллетене. Отдышавшись, я вышел из будки и вновь оказался ослеплен вспышками фотоаппаратов и лучами осветительных приборов.

— Платон Сергеевич, за кого вы проголосовали?

Лицо журналиста было мне смутно знакомо. Судя по нашлёпке на микрофоне, он представлял Первый канал. В любом случае, его вопрос, заданный громче остальных, казалось, выразил общее любопытство — и журналисты притихли, ожидая ответа.

— Я голосовал за то, — я мучительно подбирал слова, жалея, что не подготовил ответы заранее, — за то, чтобы люди в нашей стране стали счастливее.

Несколько человек захлопали, а остальные, после секундной паузы, продолжили атаковать меня градом вопросов. Я поднял руки, показывая, что более общаться не намерен, и стал пробираться к выходу.

В машине меня настиг звонок Солодовникова.

— Только что видел в новостях, как ты говорил, что голосуешь за счастье, — возбуждённо говорил он в трубку. — Молоток, как раз то, что нужно! А то полчаса назад показывали Сидорова, так он мямлил, что не может же он проголосовать за кого-то, кроме себя.

В трубке послышались другие голоса. Олег явно кому-то был срочно нужен.

— У нас тут бедлам, — торопливо сказал он. — Просто на части разрывают. Ты скоро приедешь?

— Скоро, Олег, скоро. Я почти на месте.

Штаб кипел, как кастрюля с пельменями. Наше просторное помещение, некогда напоминавшее футбольное поле, теперь более походило на то же поле, отданное под вещевой рынок. Группы молодых людей собирались вокруг столов, что-то докладывали, что-то выслушивали — и спешили к выходу. Вездесущие журналисты и операторы с переносными камерами добавляли масла в огонь всеобщего ажиотажа, пытаясь остановить то одного, то другого сотрудника и взять интервью. Все торопились, суетились и общались между собой взвинченными голосами. Принтеры, не останавливаясь, выплёвывали листы бумаги, факсы гудели, принимая послания. Непрерывно звонили телефоны — и стационарные, и мобильные — и людям приходилось кричать в трубки, чтобы перекрыть стоящий в помещении гул. В довершение ко всему в разных частях зала работало на полной громкости сразу четыре телевизора, включенные на разных каналах.

Со мной ежесекундно здоровались, я рассеянно отвечал, однако большую часть людей я видел впервые. Марина Знерова, заметив меня, сорвалась со своего места, ухватила мой локоть и стала что-то говорить о нарушениях, зафиксированных на избирательных участках. Я посмотрел на неё усталым взглядом, она всё поняла и испарилась. На смену ей, однако, пришёл Эдик Зеленский, который пытался всучить мне распечатки с цифрами явки избирателей Дальнего Востока.

— Отдай это Олегу, — попросил я.

Эдик мелко закивал и кинулся к своему рабочему месту, откуда верещал о закончившейся бумаге скоростной принтер.

Солодовникова я увидел не сразу. Его заслоняли спины мобильных наблюдателей, докладывающих о ситуации на участках. Олег что-то горячо высказывал одному из них, однако, увидев меня, резко прервался и, выбравшись из кучки людей, подошёл ко мне, с улыбкой протягивая руку. Глаза его при этом следили за мной с тревогой.

Пожалуй, он научился улавливать моё настроение.

— Привет, Олег, — сказал я, отвечая на рукопожатие.

Солодовников пристально посмотрел мне в глаза, затем медленно произнёс:

— Только не говори, что тебе снова стало неинтересно.

Я виновато пожал плечами.

Олег стиснул губы, отчего подбородок приобрёл резкие очертания.

— Сейчас, когда мы ввязались во всё это по уши… Когда мы уже почти выиграли… — начал он.

— Мы не почти выиграли, Олег. Мы уже выиграли. — Я подождал, дав ему возможность понять смысл моих слов. — И ты знаешь, скажу тебе по секрету — мы не могли не выиграть.

Он замолчал, обдумывая услышанное. Вокруг по-прежнему царила суета. Женский голос с другого конца зала кричал: «Да переключите вы, наконец! Там Колпина по CNN показывают!»

— От таких заявлений, Платон, — тихо сказал Солодовников, — у меня почему-то опускаются руки. Получается, что мы все, — он показал ладонями в зал, — зря работали, как проклятые, всё это время? Что мы могли бы ничего не делать, но всё равно победили бы? Только благодаря твоему везению?

Я немного поколебался внутри и с сожалением кивнул. Потом обвёл глазами кишащий эмоциями муравейник вокруг и добавил:

— Но ведь это была классная кампания, а? Ты вспомни, нам же было в кайф её раскручивать, верно? Мы были счастливы пахать. Победа — это не главное…

— А что главное, Платон? — Он испытующе смотрел мне в глаза. Казалось, что он задал вопрос, давно мучивший его. И попал в точку, не дававшую покоя и мне.

— Не знаю, — честно ответил я. — Я не уверен, но мне кажется, что если не главное, то хотя бы очень близко к главному — это ощущение счастья.

Солодовников молчал. Вид у него был огорчённый. Я потрепал его по плечу:

— Олег, ну ты что? Всё будет хорошо. Как у нас дела-то идут?

— Всё по плану. — Он с иронией взглянул мне в лицо. — Разве может быть иначе, если игру ведёшь ты?

— Не язви, — сказал я с улыбкой. — Я не столь всемогущ. Извини, мне надо позвонить президенту. Нынешнему.

В голосе Шевелёва звучала уверенность, сквозь которую просвечивало искусно скрываемое напряжение.

— Волнуетесь, Платон Сергеевич? — спросил он. — Понимаю, дело такое. Впереди подсчёт голосов, бессонная ночь, до утра в штабе.

— Нет, — спокойно ответил я и поймал себя на том, что хочется сказать что-нибудь весёлое и неуместное. — Я сегодня поеду домой пораньше, отосплюсь.

— Да? — Похоже, мне удалось удивить Шевелёва. — Ну что ж, тогда вам повезло с железными нервами. Это редкое свойство.

— Наверное, повезло. Вы же сами отметили, что я вообще везучий человек, — сказал я, улыбаясь в трубку. — Игорь Иванович, я вот по какому поводу звоню. Если возможно, я хотел бы уже завтра с утра начинать вникать в дела. Понимаю, что ваш срок ещё идёт, что сначала нужно посчитать голоса, потом подвести окончательные итоги, потом дождаться инаугурации… Но не хочется тянуть. Было бы гораздо лучше, если бы я с самого первого дня уже работал эффективно, а не тратил время на вхождение в курс дел.

Президент некоторое время молчал. Потом спросил серьёзным голосом:

— Вы настолько уверены в своей победе?

— Да, — кратко ответил я.

— Хорошо, — произнёс он после недолгого колебания. — Я готов начать передавать вам дела. Приезжайте завтра в мою подмосковную резиденцию. Секретарь расскажет, как туда добраться. Только давайте не раньше полудня. А то я всё-таки ночью буду следить за подсчётом голосов. Мне бы вашу уверенность. Волнуюсь, знаете ли.

— Не волнуйтесь, — сказал я. — Ни Сидорову, ни кому-то ещё меня уже не обогнать. Я выиграю. И завтра в двенадцать буду у вас.

Олег оторвался от компьютера и удивлённо приподнял брови:

— Ты куда это намылился?

— Домой, — ответил я, улыбаясь, как мне казалось, обезоруживающе. — С утра на работу.

— На какую работу? — удивился Солодовников. — Вот твоя работа на ближайшие сутки, — он кивнул головой в сторону ближайшего телевизора, который, в очередной раз повторив сюжет о моём голосовании, стал показывать интервью главы Центризбиркома.

— Ну, с журналистами я уже пообщался, — я невесело усмехнулся, вспомнив, какой вал вопросов на меня только что обрушили корреспонденты российских каналов, проникшие в наш штаб. — За соблюдением порядка на участках у нас есть кому следить. А остальное уже сделано. Жребий брошен. Теперь осталось только увидеть результаты.

— И ты их уже знаешь, — с кислой улыбкой заметил Олег.

— Чтобы тебе было интереснее следить за ходом голосования, вспомни, что мы так ничего и не выяснили о природе моих способностей. Обнаружились они внезапно, так же неожиданно могут и исчезнуть. И вполне возможно, что как раз сегодня.

Олег скептически скривил рот.

— Ладно уж, иди, — сказал он. — Телефон только не выключай. На всякий случай. Если что, я тебе позвоню.

Мы обменялись рукопожатием, и я направился к выходу. В коридоре меня перехватила Марина.

— Платон Сергеевич, куда вы? — округлила она глаза.

— Домой, Мариночка. Дела.

— А когда вы вернётесь? Скоро? У нас через час прямое включение должно быть из штаба. — Она держала меня за рукав, пресекая попытки двинуться дальше.

— Завтра забегу вечерком, — я аккуратно освободил рукав от её пальцев.

— Но как же так? Так нельзя, Платон Сергеевич! У нас вечером куча программ будет, прямые эфиры, аналитика, интервью, корреспонденты. Сейчас вот французы подъедут сюжет снимать, Би-Би-Си уже развернулись.

— У меня работа, Марина. С утра встреча с президентом. Вывернись как-нибудь, ладно? Ты же у нас умница, придумай, как без меня обойтись.

Польщённая редким в моих устах комплиментом, Марина слегка зарделась и сказала:

— Ну, что-нибудь придумаем. Скажем, что наш кандидат не в политические игры играет, а готовится к серьёзной работе. — Её лицо посветлело. — Можно даже неплохую фишку из этого сделать.

Я покивал и, оставив Марину в креативном настроении, поторопился на улицу, надеясь, что больше никто меня не остановит.

Дом встретил меня чистотой и молчанием. Я бесцельно побродил по комнатам, по привычке потянулся к телевизионному пульту, однако, пощёлкав каналами, натыкался лишь на сюжеты о выборах. На своё лицо, мелькавшее во всех ракурсах, мне уже становилось тошно смотреть, и я выключил телевизор.

Внезапно выпасть из рабочего ритма оказалось непросто. Мысли раз за разом возвращались туда, в штаб, к нашей изматывающей предвыборной гонке. Умом я понимал, что дело сделано и бежать уже никуда не надо, однако организм, словно по инерции, толкал куда-то дальше, периодически вбрасывая в кровь очередную порцию адреналина: «А сколько сейчас времени? А не пропустил ли я что-нибудь? А не нужно ли сейчас куда-то успеть? А не забыл ли я что-то сделать?»

Я вышел на балкон и опёрся о перила, рассматривая панораму столицы. Хотелось просто выйти на улицу, погулять с кем-нибудь, пошляться по городу. Но сейчас это было бы безумием. Слишком известной стал я личностью, чтобы просто так появиться на улицах, особенно в день выборов. Да и не с кем было мне гулять — все друзья-знакомые, по сути, сейчас в штабе или в корпорации «Снег», в которой на этот день был намечен выездной семинар. И Ирина, моя бывшая помощница, а ныне глава корпорации, сейчас далеко…

Ирины мне не хватало. Во многих смыслах. Прошло уже несколько месяцев, как я научился обходиться без неё, однако пустоту рядом с собой я ощущал почти на физическом уровне. Я вспоминал наши длинные разговоры — Ирина умела поддерживать практически любую тему так, что мне было интересно. Она обладала широким кругозором, однако честно признавалась, если чего-то не знала или не понимала — и жадно, как губка, впитывала новую информацию. С этой девушкой я не чувствовал себя скованным даже тогда, когда молчал.

Я одёрнул себя, подавив желание набрать знакомый номер. Слишком хорошо я запомнил её глаза во время последнего посещения корпорации. В душе Ирины жила глубокая, кровоточащая любовь. И я чувствовал себя виноватым, хотя, как мне казалось, не давал ни малейшего повода. В любом случае, бередить её раны, возрождать надежду — нельзя. Должно пройти время. Которое вылечит. Обязательно.

Была ещё Катя, которая появлялась в моей жизни редко, но всегда освещала её своим тёплым внутренним светом. Катя относилась к нашим единичным встречам беззаботно, не задаваясь вопросом «зачем?» и не задумываясь о будущем. С ней было легко.

Я потянулся было набрать Катин номер, однако вовремя посмотрел на часы. Катя далеко, время позднее, а завтра — на работу.

Я уже укладывался спать, коря себя за бездарно проведённый вечер, когда меня настиг звонок Солодовникова.

— Платон, ты видел первые результаты? — радостно кричал он в трубку, одновременно пытаясь утихомирить окружающий гам.

— Нет, — ответил я, косясь на выключенный экран телевизора.

— Пока только восточные регионы. Сибирь, Дальний Восток, немного с Урала. У тебя по первым данным пятьдесят семь процентов, у Сидорова — четырнадцать!

— Нормально, — сказал я бесстрастно. — Хотя я надеялся на более высокие результаты.

— Ну а что ты хотел? — Тон Олега стал укоризненным. — Я тебе сколько раз говорил, что надо окучить восток страны. Сидоров не стеснялся ездить по тем краям, вот у него там поддержка и выше, чем в Москве или Питере.

— Давай не будем продолжать этот спор, — примирительно сказал я. — Тем более, что-то изменить мы уже не в силах.

— Ну да, ну да. Ты рад хоть, Платон? Это, конечно, самые первые результаты, только малая часть бюллетеней обработана, всё ещё может поменяться. Но пока ты лидируешь с большим отрывом!

— Конечно, я рад, Олег. Пожелай мне спокойной ночи, я ложусь спать.

Мир был фиолетовым. Мир был мягким и тёплым. Он ласково обволакивал меня со всех сторон и качал, баюкал. Было мирно и счастливо. Хотелось улыбаться.

Я поднёс ладонь к глазам и пошевелил пальцами. Пухлые, неповоротливые младенческие пальчики двигались с трудом. Внезапно, как летний дождь, появилось желание сжать их в кулачок, схватиться за что-нибудь и, прильнув к тёплому и живому, тихо уснуть.

Но я разжал ладонь и, с трудом выставив вперёд указательный палец, нарисовал в окружающей фиолетовости круг. Круг стал оранжевым и ощутимо более горячим, чем всё остальное. И это было хорошо.

Я поводил ладонями — и внизу, глубоко подо мной, вдруг зажурчало голубое. Я наклонился, чтобы посмотреть на это. Сквозь прозрачную голубизну просвечивала прежняя фиолетовость.

Я улыбнулся — и в голубизне засверкали яркие точки. Они прыгали в ней, резвились и скакали. Я смотрел на их веселье и смеялся, а потом двинул плечом — и от голубого отделилось жёлтое. Яркие точки, увидев это, стали слепляться друг с другом — и превратились в разноцветных рыбок, которые, поплавав на границе голубого, отрастили себе ножки и полезли на жёлтое.

Я топнул — и в жёлтое вплёлся зелёный. Ногастые рыбки с радостью накинулись на эту зелень — и стали расти и изменяться. У них появились длинные хвосты, огромные челюсти и уродливые наросты на хребтах. Получившиеся чудовища начали бегать по зелёному и драться друг с другом. И это было не очень хорошо.

Я помотал головой — и чудовища исчезли. По изумрудным полям поскакали лошадки, по салатовым просторам побежали кошечки, по малахитовому бархату полезли обезьянки. Одна из обезьянок подбежала ко мне — и заглянула в глаза. Я улыбнулся ей — и взгляд зверюшки сразу же стал осмысленным. Она достала колокольчик, позвонила мне прямо в ухо, и я проснулся.

Звук был неприятным. Впрочем, когда и кому было приятно просыпаться от трезвона будильника? Было бы хорошо вырасти и запретить будильники вообще. Можно провести исследования — наверняка они очень негативно влияют на психику. В особенности — детскую.

Вставать не хотелось. Но будильник исходил звоном — и нужно было отрываться от объятий тёплого сна и идти в ванную. Включать прохладную воду, умываться с мылом, чистить зубы, потом надевать рубашку и брюки, повязывать непослушный алый галстук, напяливать пиджак — и идти в школу, по темноте, в свете фонарей, по скрипучему на морозе снегу.

Я ткнул кнопку будильника, мечтая унять противный звон, и обнаружил, что звук исходит вовсе не от этого иезуитского механизма. Звонил телефон.

Я взглянул на часы и задохнулся от возмущения. Половина четвёртого утра. До начала первого урока ещё три с лишним часа! Кто не даёт мне спать в такое время?

Телефон стоял на столе около окна и продолжал звонить. Нужно вставать. Старенький диванчик заскрипел, мой толстый рыжий кот поднялся и начал недовольно мяться у меня в ногах, пытаясь устроиться поудобнее.

Я выполз из-под одеяла и подошёл к столу. За окном тускло светились огни спящего города, отражающиеся в скользкой темноте Ангары. Я потянулся к телефону.

— Алло?

В трубке оказался знакомый голос, пьяный от радости. А может быть, и от шампанского.

— Платон, алло? Ты спишь, что ли?! Большая часть бюллетеней обработана, у тебя шестьдесят два процента! Ты понимаешь?! Шестьдесят два! Результаты если и поменяются, то не более чем на два-три пункта. Ты победил, победил уже при любом раскладе!

Я растерянно оглянулся и вдруг понял, что стою в чужой, незнакомой квартире. Старый диванчик исчез вместе с рыжим котом, зато имелась огромная кровать, распластавшаяся посреди комнаты, как гигантская амёба. Не было кресел, журнального столика, телевизора — лишь незнакомые низкие тумбочки. Я дёрнулся к окну. Нет, это не мой сибирский город. Внизу расстилалось необъятное пространство, залитое огнями. Куда-то делась старая школа, но зато правее, за ленточкой реки виднелся маленький Кремль с красными искорками звёздочек над башнями.

И всё встало на свои места. И мой кот умер семнадцать лет назад. От старости.

— Платон, ты чего молчишь? Алло, Платон? — надрывалась трубка.

— Всё в порядке, Олег, — ответил я. — Я рад. Поздравь всех наших с победой. И пожалуйста, дай мне поспать, не буди больше, хорошо?

Мой первый рабочий день в Кремле начался с плохой погоды. Московская весна, как бы отыгрываясь за раннее в этом году тепло, с утра поливала улицы мерзким серым дождиком. По-зимнему холодный ветер рвал бумагу с рекламных щитов.

Позади остались встречи с Шевелёвым в подмосковной резиденции — встречи, которые дали мне стойкое ощущение, что все пытаются усложнять то, что на самом деле просто. В историю ушли многочисленные интервью и пресс-конференции по поводу моего избрания. Как-то сами собой сошли на нет протесты сторонников «Альтернативной России» по поводу результатов выборов. Прошла и инаугурация, от которой остались в памяти только яркие пятна — слишком сильные прожекторы были на меня направлены, так что текст присяги я читал почти вслепую.

Автомобиль нырнул в зев Боровицких ворот. За Кремлёвской стеной плохая погода уже не чувствовалась. Вся территория была подстрижена и приглажена, дорожки между строениями могли похвастаться идеальной чистотой и порядком. Здесь я ощущал себя как в террариуме, окружённом невидимыми, но от этого не менее прочными, стеклянными стенками.

Я распахнул дверь машины. Человек, который по заведённому здесь обычаю хотел сделать это вместо меня, в испуге отшатнулся. Не удостоив взглядом его подобострастную улыбку, я выскочил наружу и бодро зашагал к четырнадцатому корпусу, там располагался мой рабочий кабинет. У таблички «Проход запрещён! Только по служебным пропускам» я невольно остановился.

Когда-то давно, ещё на заре юности, впервые побывав на экскурсии в Кремле, я, помню, так же стоял у этих грозных табличек и пытался представить, что же там, дальше. И как же сильно мне тогда хотелось пробраться туда, куда «Проход запрещён!».

Ещё одно желание можно вычеркнуть из списка несбывшегося.

Рабочий кабинет мне понравился пустотой. Нереальная, стерильная чистота огромного полированного стола завораживала. Именно в такой обстановке и нужно начинать большие дела — с пустоты и чистоты.

Я сел в кресло, привыкая к его мягкости и упругости. Повертел головой, осматриваясь. Нажал на кнопку селектора — просто из любопытства. Из динамика раздался приятный женский голос:

— Доброе утро, Платон Сергеевич. Я вас слушаю.

Секретаря, оставшегося от прежнего хозяина кабинета, мне уже представляли. Правда, я так и не запомнил, как её зовут.

— Э-э-э… — сказал я, мучительно перебирая в памяти имена. — Ничего, я просто проверяю связь.

— Хорошо, Платон Сергеевич, — отозвалась девушка. — Рядом с телефоном на столе лежит памятка о всех сотрудниках действующей администрации. Если потребуется моя помощь, вызывайте.

Отключившись, я нашёл памятку и отыскал глазами, что секретаря зовут Ольга. Улыбнувшись своей забывчивости, я сделал глубокий вдох, как перед погружением, и достал из внутреннего кармана пиджака сложенный вчетверо листок. Аккуратно развернул его на девственной поверхности стола.

Потёртая от частого употребления, помятая и затасканная за несколько месяцев, бумага была озаглавлена «Программа действий».

Новый премьер-министр страны Олег Солодовников сформировал правительство достаточно быстро. Ещё во время избирательной кампании я попросил его, чтобы он уже начинал присматривать толковых людей на министерские посты. Олег пытался отложить этот вопрос до моего избрания, однако я, уверенный, что президентство от меня никуда не уйдёт, настоял на ускорении процесса. Отобранных кандидатов я утверждал сам, особое внимание уделяя людям, которых Олег прочил на ключевые посты. Многих министров, имевших портфели при прежнем президенте, мы решили оставить на месте. За короткий срок я не только узнал всех министров в лицо, но и изучил их биографии, привычки и увлечения.

Тем не менее, когда собралось первое заседание кабинета и я увидел всех министров вместе, то удивился получившейся картине. Ко мне было обращено слишком много молодых лиц. Привычная мысль, что государственные мужи, управляющие страной, гораздо старше меня, оказалась опровергнута реальностью. То ли я постарел, то ли Солодовников сделал сознательную ставку на молодых, но я почувствовал себя выпускником института, пришедшим преподавать в школу. На какое-то мгновение мне даже стало страшно, сможет ли эта молодёжь справиться с теми большими делами, что я задумал.

Все смотрели на меня. В глазах Олега плавал немой вопрос. Я вдруг понял, что от меня ждут вступительного слова.

Я прокашлялся и сказал:

— Добрый день, господа министры. Поздравляю всех с утверждением в должностях. Речей произносить не буду, давайте работать. Я хотел бы, чтобы сейчас каждый высказался по зоне своей ответственности в формате «Проблема — варианты решения». Кратко и по существу. Начнём с министра экономики.

Я кивнул худощавому молодому мужчине. Он начал было выбираться из-за стола, чтобы влезть на стоящую рядом трибуну, однако я его остановил, попросив все доклады делать прямо за общим столом и сидя.

Министра экономики мы с Олегом искали дольше всего. По нашей задумке, это должен был быть ключевой человек, способный возглавить новое министерство — структуру на базе прежнего минэкономразвития с добавлением части функций от других министерств.

Много времени ушло на попытки договориться с предыдущим министром, умнейшим человеком, о том, чтобы он остался на своей должности. Однако тот, выглядя очень уставшим, после почти трёхнедельного раздумья, отказался. В итоге мы утвердили его бывшего заместителя, Станислава Воронова, подававшего, по отзывам, большие надежды.

Воронов раскрыл пухлую папку с докладом и минут пять перечислял проблемы. К концу его речи у меня сложилось впечатление, что в экономике у нас всё настолько плохо, что можно сворачивать всю мою программу, не начиная — ничего не получится.

— Несмотря на усилия прежнего правительства, мы так и не смогли обуздать инфляцию, которая до сих пор остаётся на одном из самых высоких уровней среди европейских стран, — печально вещал министр. — У нас по-прежнему очень низка производительность труда, слабо развита перерабатывающая промышленность, недостаточна транспортная структура и слишком велика зависимость от энергоресурсов. И самое главное, — Воронов зловеще оглядел притихшее собрание, — при том, что экономика сидит на игле энергоресурсов, у нас истощаются запасы нефти и газа. Объёмы добычи падают последние три года, а вновь разведываемые месторождения не обеспечивают восполнения запасов. С каждым годом всё больше ресурсов потребляем мы сами и всё меньше их добываем. Экспорт нефти и газа катастрофически падает, торговый баланс давно ушёл в минус, приток валюты иссякает, золотовалютные резервы уменьшаются…

— Стоп, — оборвал я его. — Будем считать, что проблемы вы изложили. Теперь хотелось бы услышать ваши предложения по решению этих проблем.

Воронов слегка замешкался, принялся перекладывать листочки в папке.

— Простых решений, как мне думается, не существует, — сказал он. — Всё слишком взаимосвязано. Растёт валовый продукт, растёт заработная плата — вроде бы хорошо, но одновременно раскручивается маховик инфляции, а это тянет за собой увеличение ставок банков, а это, в свою очередь, делает непривлекательным развитие бизнеса…

Я почувствовал, что сейчас возобновятся пространные размышления, и повторно прервал Воронова:

— А если пофантазировать? — спросил я. — Если представить, что вы можете, изменив что-то, сразу решить большинство проблем в экономике, то куда бы вы направили основной удар?

Министр смотрел на меня непонимающе. Внутри себя он, видимо, клял глупого президента, который не разбирается в том, насколько сложна экономическая система. Я же про себя был готов ругаться, не понимая, как объяснить Воронову, что мне нужно найти, в чём нам должно повезти. Какой счастливый случай заставит экономику резко пойти в рост.

— Ну смотрите, — попробовал я зайти с другой стороны, — вот вы сказали, что главная наша проблема — это истощение запасов нефти и газа. Верно?

Воронов кивнул:

— Ну да, это серьёзный тормоз для экономики. Запасы истощаются, внутреннее потребление растёт.

— Если вдруг этот вопрос будет решён, — продолжил я, — то экономика пойдёт в рост?

— Да, — сказал Воронов с несчастным видом, — но этот вопрос невозможно решить каким-то простым способом. Общая мировая тенденция…

Не дослушав его фразу, я обратился к Солодовникову:

— У нас есть НИИ, который занимается энергетикой?

Олег невозмутимо ответил:

— У нас их несколько.

— Какой из них ведущий? Звони туда прямо сейчас, директору этого НИИ. Набирай номер.

Все двадцать министров в гробовой тишине слушали, как Олег через секретаря дозванивался до директора нужного института. По отдельным репликам понять, о чём происходил разговор, было почти невозможно.

— Нам повезло, — сказал, наконец, Солодовников, нажав клавишу отбоя. — Как раз вчера они закончили эксперимент по испытанию холодной термоядерной установки. Эксперимент прошёл удачно. У нас будет много дешёвой энергии.

Это было похоже на трюк, в котором фокусник эффектным жестом достаёт из шляпы кролика. Воронов хватал ртом воздух. Решив его больше не мучить, я обратился к министру социального развития:

— Виктор Леонидович, хотелось бы послушать вас. В том же режиме, проблемы и решения.

Грузный мужчина с пышной шевелюрой, в которой уже пробивались седые волосы, развёл руками:

— Боюсь, Платон Сергеевич, что по моему направлению тоже гораздо больше проблем, чем решений. Население стареет, пенсионеров становится всё больше, а людей трудоспособного возраста — наоборот, с каждым годом меньше. Достойно содержать стариков за счёт молодых не получается — нужно увеличивать отчисления в пенсионные фонды, а это грозит новым уводом зарплат в тень. Оплачивать же пенсии из бюджета мы не можем себе позволить.

— Стоп-стоп, — сказал я. — Сначала про демографию. Ну давайте простимулируем рождение детей. Льготы матерям, субсидии, бесплатные квартиры. Искореним детскую смертность как явление, переоборудуем родильные дома, сделаем медицинское обслуживание на высшем уровне за счёт государства.

Министр социального развития посмотрел на меня большими грустными, чуть удивлёнными глазами и негромко сказал:

— Вы извините меня, Платон Сергеевич, но всё это хорошо звучит только в качестве предвыборной риторики. На это потребуются колоссальные средства. У нас их просто нет.

— Как это нет? — взвился я. — А как же наш стабилизационный фонд? Как же наши запасы золота и валюты, самые большие в мире? — Я выхватил взглядом министра финансов. — Александр Петрович, неужели у нас так плохо с финансами?

Александр Колодин, министр финансов, поднял голову и глянул на меня живыми, чуть насмешливыми глазами.

— Нет, не всё плохо, — сказал он, — однако оплачивать такие проекты мы себе не можем позволить. Конечно, можно опустошить стабилизационный фонд, но это, во-первых, лишит устойчивости всю экономику…

Я фыркнул, подумав: «Нам повезёт», однако вслух ничего не сказал. Колодин тем временем продолжал:

— А во-вторых, этих средств нам хватит на год, может быть, два-три года, а потом стабфонд проедим, а расходы никуда не денутся. И что мы будем тогда делать?

Вопрос повис в воздухе. Двадцать пар глаз смотрели на меня.

— Ваши предложения? — спросил я у Колодина.

Он пожал плечами:

— В настоящее время мы не можем себе позволить те расходы, о которых вы упомянули. Может быть, постепенно, поэтапно мы и сумеем это ввести, но потребуются годы, а то и десятилетия. Разве что случится какое-нибудь экономическое чудо, — он широко улыбнулся.

— Холодный термояд, о котором нам только что сообщили, не тянет на такое чудо? — быстро спросил я.

Колодин на некоторое время задумался, потом скептически улыбнулся:

— Пожалуй, до чуда это не дотягивает. Мы снимем один из барьеров для развития экономики — энергетический. Но это не наполнит одномоментно наши закрома деньгами.

В разговор вступил Солодовников:

— Александр, а вы можете привести примеры таких вот экономических чудес, о которых вы говорите?

Колодин задумчиво покрутил в руках карандаш.

— Пожалуй, за последнее время быстро сумели разбогатеть только некоторые арабские страны, которые нашли у себя большие запасы нефти.

— А если мы, — Олег хитро посмотрел на меня, — если мы вдруг обнаружим такие запасы у себя? Разведаем гигантское месторождение нефти? Или газа?

— Это было бы великолепно, — ответил министр финансов. — Правда, цены на них тогда бы упали, но всё равно было бы неплохо. Но поймите, для того чтобы профинансировать эти социальные проекты в том объёме, в котором обещалось до выборов, нам нужно иметь экономику, сопоставимую по масштабам с Китаем. Или хотя бы с США. Воронов прав, — он кивнул министру, внимательно слушающему нашу дискуссию, — экономика — это очень сложная система. И для того, чтобы раскрутить её маховик, даже в благоприятных условиях, нам понадобятся десятилетия. А за это время те же Штаты и Китай уйдут ещё дальше.

— Гораздо дальше, — вставил реплику Воронов.

Я поднял руки, призывая к тишине.

— Нам нужны деньги, — медленно произнёс я. — Хорошо. Олег, — вновь обратился я к Солодовникову, — позвони ещё геологам. Мне почему-то кажется, что мы на пороге обнаружения на территории России единственного в мире и богатейшего месторождения уникального минерала, который будет служить источником почти неиссякаемой и экологически чистой энергии.

Я оглядел министров. Похоже, они не понимали, кем меня считать — волшебником или шарлатаном.

— Будучи монопольным экспортёром этого минерала, — продолжил я, — мы легко станем самой богатой страной в мире. По крайней мере, накормить своих стариков сможем. Верно, Александр Петрович?

За окнами что-то заскрипело. Это реставраторы на соседнем корпусе поднимали люльку.

— Вы слышите скрип за окном? — спросил я с улыбкой. — Это наша экономика, разминая ржавые шестерёнки, наконец-то начинает шевелиться и разгоняться.

Пафосная фраза, да. Но я не удержался от неё.

— Кто у нас следующий? — деловым тоном спросил я. — Министр образования? Начинайте.

12

Сложнее всего оказалось с армией. Когда я получил все доступы и ознакомился с материалами военных, у меня зашевелились волосы на голове. Армии у нас не было.

То есть все, конечно, усиленно делали вид, что она есть. Все — начиная от пропитых офицеров и заканчивая ожиревшими генералами. Даже президенты других стран, имеющие, благодаря разведке, полный расклад сил, тактично делали вид, что верят в нашу боевую мощь. Но никто уже не учитывал российскую армию в пасьянсе локальных международных конфликтов, вспыхивающих то там, то тут.

Наши последние разработки в области вооружения отставали от американских уже на двадцать-тридцать лет. Мы всё ещё пытались делать акцент на тяжёлые танки, беспомощные и в городах, и в горах, тогда как НАТО имело мобильные группировки, успешно действующие на всех типах местности. Мы одевали солдат в допотопную форму и, в лучшем случае, бронежилеты, защищающие лишь туловище. На Западе же давно перешли на интеллектуальное обмундирование: оно следило за состоянием бойца, регулировало температуру его тела, предупреждало о радиации, заживляло простые раны и даже самостоятельно ставило и отсылало диагноз в случае серьёзного ранения или болезни. Мы не умели использовать в боевых действиях спутники и компьютеры для координации действий частей. У нас не было систем точного наведения на цель. Наши тактика и стратегия почти не пересматривались со времён окончания Второй мировой войны.

Военная авиация страны практически не функционировала — в боевой готовности находились лишь единицы лётной техники. Флот годами стоял «у стенки» — в портах и на базах — и целые призывы «моряков» приходили и уходили из армии, так ни разу и не выйдя в море. К танкам и боевым машинам вечно не было горючего, поэтому в частях их лишь мыли и чистили от ржавчины, как памятники былой военной мощи. Артиллерия преимущественно состояла из орудий полувековой давности — в пору своего студенчества я изучал эти пушки и гаубицы на военной кафедре, и уже тогда они были устаревшими. Не хватало стрелкового оружия, вагонами расхищались боеприпасы, всплывая в самых неожиданных местах. Конечно, отдельные части были вооружены, оснащены и обучены неплохо, однако их хватило бы в лучшем случае только на кратковременную оборону территории Московской области.

Ядерный щит России, который любили с гордостью поминать политики разных мастей, тоже оказался в плачевном состоянии. Стратегические командные пункты были оснащены техникой шестидесятых годов, работоспособность которой держалась на матерном слове и смекалке обслуживающего персонала. Большинство шахт с ракетами было законсервировано. Количество действующих боеголовок было таким малым, что организовать сколько-нибудь массированную атаку врага и тем более преодолеть систему противоракетной обороны крупных держав мы были не в состоянии. Более того, прочитав отчёты о последних испытаниях, я не был уверен в том, что взлетит хотя бы одна ядерная ракета.

Но самым печальным было положение с людьми, с самими военными или, как они назывались в рапортах, «личным составом». Из генералов, имеющих весьма отдалённое представление о том, как нужно воевать, можно было сформировать целую дивизию. Офицеры поголовно пили, просыхая лишь для того, чтобы организовать очередную подпольную распродажу и без того небогатого армейского имущества. Солдаты же, не в силах обеспечить себя алкоголем, легко доставали наркотики, поэтапно переходя от марихуаны к героину. Армейская «дедовщина» принимала всё более уродливые формы, становясь на коммерческие рельсы — практически в каждой части действовали подпольные гей-бордели, позволяющие зарабатывать «дедам» на наркотики, а прикрывающим их офицерам — на выпивку. О какой-либо военной учёбе практически не вспоминали, занимаясь показушной строевой подготовкой. Естественно, что при таком положении дел в армии все юноши страны стремились любым способом избежать службы. В казармах оказывались неграмотные, наркоманы и преступники. Доверять таким оружие никто уже не рисковал.

От полученной информации мне стало не по себе. Одно дело — встретить подобное в какой-нибудь оппозиционной прессе, любящей раскрашивать действительность чёрными красками. И совсем другое — вчитываться в сухие строки правительственных аналитических отчётов. Я даже задумался на тему, не ликвидировать ли армию в России вообще — ведь благодаря моему везению мы могли выиграть любую войну даже минимальными силами или вообще бескровно. Однако, трезво рассудив, что везение — штука, возможно, не вечная, да к тому же мне не всегда быть президентом, я отказался от этой идеи. Как ни крути, необходимо было оставить после себя военную структуру, способную справиться с любой угрозой.

Не многим лучше дела обстояли и со спецслужбами. От них постоянно шла утечка информации в другие страны. По грубым подсчётам, каждый пятый сотрудник был завербован иностранными разведками. Даже из высшего звена доверять можно было лишь единицам — да и то с оговорками. Решать какие-то реальные задачи спецслужбы практически не могли — агентурная сеть трещала по швам, разведданные приходили с запозданием, а борьба со вновь поднимающим голову терроризмом фактически не велась.

Первый звоночек прозвенел уже через два месяца после моей инаугурации. Меня разбудили среди ночи и сообщили, что в Сочи захвачен санаторий. По предварительным данным — группой чеченских террористов. В заложниках оказалось почти три сотни людей, включая детей.

Я немедленно созвал совещание с участием руководителей ФСБ, МВД и Управления по борьбе с терроризмом и, едва одевшись, вылетел на вертолёте в Кремль.

Собравшиеся были похожи не на руководителей спецслужб, готовых посвящать себя стране в любое время дня и ночи, а на покойников, внезапно выдернутых из могил. Бледные лица, ещё сохранившие остатки снов, отсвечивали замешательством.

— Кто сейчас занимается этим вопросом? — спросил я у директора ФСБ Власова, лысеющего мужчины с рыхлым, одутловатым лицом.

Власов кивнул на одетого в строгий китель высокого человека, сидевшего настолько прямо, что казалось, будто он проглотил бильярдный кий.

— Аркадий Китаев, глава Управления по борьбе с терроризмом, — представился он. Его бледное лицо медленно покрывалось розовыми пятнами.

— Доложите обстановку, — сказал я.

Китаев сглотнул и произнёс:

— Обстановка уточняется.

— То есть? — не понял я.

Китаев ещё раз дёрнул кадыком.

— Вы что, не владеете ситуацией? — Я не верил собственным ушам.

Розовые пятна на лице чиновника стремительно становились малиновыми. Я перевёл взгляд сначала на бледного Власова, затем на Голубева, третьего участника совещания, представляющего МВД. По бульдожьим щекам Голубева текли капли пота, хотя в комнате было прохладно.

Вопрос так и завис в пространстве. Все молчали.

Я набрал было в грудь воздуха, чтобы обрушить на всю троицу гневную тираду, как вдруг в тишине отчётливо прозвенела трель мобильного телефона. Китаев судорожно вытащил трубку и приложил её к уху.

— Да, — сказал он невидимому собеседнику. — Да, слушаю.

Длинная пауза.

— Так. Что сделано?

Снова длинная пауза.

— Понятно. В целом обстановка какая?

Рука с трубкой явственно дрожала, однако чиновник с заметным усилием остановил эту дрожь.

— Хорошо. При малейшем изменении обстановки незамедлительно докладывайте.

Китаев нажал кнопку отбоя и, по-прежнему сидя необычайно прямо, проговорил:

— Санаторий снаружи блокирован силами внутренних войск. В здании, по предварительным данным, не менее пятнадцати террористов, вооружённых автоматами и взрывчаткой. Проникновение было осуществлено группами по два-три человека в течение предыдущих дней под видом обычных отдыхающих. Требований пока не выдвигали. Информации о жертвах нет. Число заложников уточняется, однако внутри должно находиться не менее трёхсот человек.

Я кивнул. По крайней мере, этот человек умел внятно докладывать. Голубев, почувствовав, что обстановка слегка разрядилась, рискнул достать платок и вытереть мокрое от пота лицо.

— Какие варианты действий вы можете предложить? — спросил я, обращаясь к Китаеву.

Тот на минуту задумался, потом ответил:

— Я думаю, надо дождаться и выяснить, что будут требовать террористы.

— А что они обычно требуют?

Глава управления по борьбе с терроризмом слегка смешался, но всё-таки сказал:

— Если это простые уголовники, то крупные суммы денег и возможность скрыться. А если идейные террористы, то, как правило, что-то политическое и невыполнимое — независимость Чечне, введение законов шариата и прочее в таком же духе.

— А как вы думаете, — спросил я, глядя ему в глаза, — к какому типу относятся эти террористы? К простым уголовникам?

— Вряд ли, — выговорил Китаев. — Скорее всего, идейные. Я бы сказал, почти сто процентов вероятности, что это идейные.

— Тогда какого чёрта, — взорвался я, — какого чёрта мы ждём их требований? Что, от того, какой бред они будут говорить, как-то изменятся наши действия?

Китаев втянул голову в плечи. В разговор вступил Голубев:

— Предлагаю не ждать, а немедленно организовать штурм санатория.

Я оценивающе посмотрел на главу МВД:

— А вы сможете гарантировать, что не будет жертв среди заложников?

Голубев промокнул платком пот, вновь выступивший на щеках.

— Или же ваши парни опять освободят только половину, как уже было в Москве и Беслане?

Министр затряс головой:

— Мы приложим все усилия. Тщательно спланируем штурм…

— И сможете взять санаторий без жертв?

— Нет, — выдохнул он. — Гарантировать этого я не могу.

— Понятно, — мрачно сказал я и вновь оглядел собравшихся. — Ещё предложения есть?

Все молчали.

— Сергей Владимирович, — обратился я к Власову, так и не проронившему пока ни слова. — Вашему ведомству придётся быстро и качественно поработать. Сумеете?

— Что нужно сделать? — спросил глава ФСБ.

— Я правильно понимаю, — спросил я у Китаева, — что все террористы покупали путёвки и были записаны по приезде как обычные отдыхающие?

Тот кивнул.

— Нам нужно выяснить их имена и фамилии. Достаньте списки всех, кто регистрировался в санатории, и вычлените среди них террористов. Сможете?

Власов снял очки и задумчиво потёр пальцами виски.

— Положим, списки мы найдём, — сказал он. — Но вот определить, кто там террорист, а кто — обычный отдыхающий, быстро не получится.

— Хорошо, — кивнул я, — принесите списки мне, я сделаю всё сам.

Власов вопросительно взглянул на меня. Я, не пускаясь в объяснения, сразу попытался очертить сроки:

— Часа вам хватит?

Глава ФСБ решительно замотал головой:

— Нет, за час никак не получится. Дайте нам хотя бы часа три-четыре.

— Хорошо, — я посмотрел на часы. — В восемь утра жду вас со списком у себя в кабинете.

Власов обернулся быстрее. Уже в половине восьмого он сидел у меня с факсовыми распечатками, изрисованными разноцветными маркерами.

— Повезло, — устало сказал он. — Санаторий входит в сеть здравниц, а там учёт компьютеризирован, и база всех постояльцев есть в головном офисе.

Я развернул листы и впился глазами в фамилии.

— Вот, смотрите, — показывал Власов, — красным маркером мы отметили тех, кто вызывает наибольшие подозрения. Чечня, Дагестан, говорящие фамилии… Жёлтым — тех, кто тоже может быть причастен. Зелёным цветом помечены те, кого мы уже успели проверить, там всё чисто.

Фамилий, заштрихованных зелёным маркером, я увидел лишь несколько. Большинство же постояльцев не было отмечено вообще никак.

Я прикрыл глаза. Спать не хотелось — сонливость отступила перед лошадиными дозами кофе. Однако в качестве расплаты сильно болела голова.

Какие из этих фамилий принадлежат террористам, я не знал. Придётся выбирать наугад. Но мне обязательно повезёт.

— Записывайте, — сказал я, вновь взглянув на распечатки. — Джанкоев, Вагабов, Муратов…

Власов старательно строчил в блокнотике, бросая на меня удивлённые взгляды. Задать вопрос, откуда у меня эти сведения, он так и не решился. Подумает, наверное, что помимо ФСБ у президента существует ещё какая-нибудь тайная спецслужба.

— Сколько всего получилось? — спросил я, закончив диктовать фамилии. — Шестнадцать? Хорошо, это все. Теперь такая задача. Мне нужны списки всех людей с такими же фамилиями, проживающих на территории от Ростова до южных границ страны. Когда сможете предоставить?

Недоумение расплывалось по лицу главы ФСБ, как кусок масла по горячему блину.

— Платон Сергеевич, а можно спросить…

— Нет, нельзя, — отрезал я. — У нас нет времени на расспросы. Когда вы сможете предоставить мне такой список?

— У нас не по всем регионам есть компьютерная база, — сказал он. — Нет многих районов, горных селений, аулов…

— Жду вас ровно через два часа со списком всех однофамильцев, кого к этому времени сможете отыскать.

— Понял. Сделаем. — Власов поднялся и вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь.

Когда он ушёл, я мысленно отругал себя за резкость. Но времени действительно было мало. Да и голова сильно болела. Я раскрыл ящик стола и нашарил вскрытую упаковку цитрамона.

В десять утра директор ФСБ вновь предстал перед моими глазами.

В Сочи пока сохранялся статус-кво. Санаторий оставался блокированным снаружи войсками МВД и изнутри — террористами. Выстрелы или взрывы на территории слышны не были, требования пока не выдвигались. Китаев по моему приказу докладывал обстановку каждые тридцать минут.

— Вы принесли списки однофамильцев? — спросил я Власова. Эта ночь главе ФСБ явно давалась ещё труднее, чем мне — я пока что отделывался таблетками, глушившими головную боль, в то время как на Власова было жутко смотреть — красные глаза под опухшими веками, бледные дряблые щёки, трясущиеся пальцы.

Впрочем, он пытался держать себя в руках. Кивнул мне в ответ и достал из папки аккуратную стопочку принтерных распечаток.

— Это все, о ком есть сведения в нашей системе. Не хватает Карачаево-Черкесии, Шатойского района…

— Этого достаточно, — прервал его я, перебирая листы.

На меня смотрели сотни одинаковых фамилий, рядом с которыми аккуратно были проставлены даты рождения, адреса и непонятные мне сокращения. Спонтанный план, родившийся несколько часов назад, вновь зависел от моего везения. И мне обязательно должно было повезти.

Я оглядел стол в поисках ручки, пошарил в карманах — и Власов услужливо поднёс мне свой «Паркер». Почти не глядя, я стал отмечать галочками людей, наугад. Глава ФСБ напряжённо следил за моими действиями. Я поставил последнюю отметку и взглянул ему в глаза. Он смутился и отвёл взгляд.

— Это, — весомо сказал я, двигая к нему стопку листов, — родственники террористов. Все, кого я отметил. Ваша задача — немедленно их отыскать и задержать.

Я вновь его удивил. Власов уставился в распечатки, потом перевёл глаза на меня. Я помедлил для того, чтобы он осознал мою задумку. Секунд через десять до него стало, наконец, доходить.

— Задержите всех, кого сможете быстро найти. Расскажите им об обстановке, сфотографируйте, запишите голоса. Желательно — с обращениями к тем, кто участвует в захвате заложников. Фотографии и записи немедленно оцифровывайте и передавайте… Вы штаб в Сочи организовали? Для координации действий?

— Да, — кивнул Власов.

— Отлично. Вот туда и передавайте. Ещё лучше — если сможете в штаб переправить и самих родственников. Постарайтесь установить контакт с террористами. Я вылетаю в Сочи, буду лично вести переговоры.

Я встал, давая понять, что разговор окончен. Власов тоже поднялся, суетливо укладывая в папку листы с отметками.

Уже в дверях он вдруг остановился и спросил:

— Платон Сергеевич, штурм-то готовить?

— Штурм? — переспросил я задумчиво. — Пожалуй, не надо. Обойдёмся без штурма.

В Сочи я попал в первый раз после олимпиады и ожидал увидеть некое запустение или хотя бы затишье, всегда остающееся после того, как отшумит большой праздник. К моему удивлению, город и не думал переживать похмелье — он цвёл, пышно отмечая щедрое южное лето. В самолёте мне удалось немного поспать — и подсознательно казалось, что террористы были «вчера», а сегодня проблема уже решена. Эту мысль словно бы поддерживали курортники, беззаботно гуляющие по улицам города. Люди словно не знали или не хотели знать, какая драма разворачивается рядом — за стенами одного из пригородных санаториев.

Когда мы подъезжали к штабу, организованному в неприметной ведомственной гостинице, меня настиг звонок из Москвы. В трубке оказался нарочито бодрый голос Власова. Министр отчитался, что пятнадцать минут назад была установлена телефонная связь с террористами. Они сообщили, что все заложники пока живы и невредимы, сделали политические заявления, но пока ничего не сказали о своих требованиях или условиях освобождения людей. Я попросил, чтобы связь продолжали держать до моего приезда — тем более что я был уже рядом.

В штабе меня встретил Китаев, прилетевший ещё утром. Облачённый во всё тот же китель, в котором я видел его на ночном совещании, он обрисовал мне обстановку. Захватчики санатория связь прервали, но обещали перезвонить через полчаса. И главное — в штаб начали доставлять людей, которых я отметил в списках как родственников террористов. На моих глазах привели убитого горем старика. Я жестом остановил сопровождающих.

— Как вас зовут? — обратился я к старику.

Он тяжело взглянул мне в лицо. Казалось, что по изрезанным морщинами щекам вот-вот потекут слёзы. Было видно, что старик меня не узнал. Наверное, он не смотрит телевизор и не следит за политической жизнью в стране. Солодовников однажды сказал, что если народ не знает своего правителя в лицо, значит, это счастливый народ.

Старик, впрочем, счастливым не выглядел. Помолчав, он ответил мне, почти без акцента:

— Рахман. Рахман Вагабов.

— Там ваш сын? — Я кивнул в сторону экрана телевизора, по которому как раз шёл сюжет о блокированном санатории.

— Да, — тяжело сказал он.

То, что его сын не был захвачен, а сам являлся захватчиком, было ясно и без слов. И в те мгновения я понял, что быть отцом террориста гораздо страшнее, чем отцом заложника.

Откуда-то появился Китаев с переносной телефонной трубкой.

— Платон Сергеевич, — он сразу заслонил и старика, и его провожатых. — Террористы снова вышли на связь. Будете сами вести переговоры, или продолжим мы?

Я сделал два глубоких вдоха и протянул руку:

— Давайте трубку.

На той стороне линии что-то шипело. Я отнял было трубку от уха, но Китаев успокаивающе замахал рукой, мол, всё в порядке, это связь такая.

— Алло? — сказал я наугад.

— Кто это? — Голос, искажённый телефонными помехами, доносился словно бы издалека. Но в целом слышимость оказалась лучше, чем мне показалось вначале. Я даже уловил интонацию, с которой был задан вопрос — и воображение сразу же дорисовало невысокого мужчину с чёрной бородой и характерным выражением смеси брезгливого высокомерия и униженности на смуглом лице.

— Меня зовут Платон Колпин. Я президент Российской Федерации.

— Ты президент? — Мой невидимый собеседник явно пришёл в замешательство от этого известия.

— Да, — подтвердил я. — А ты кто? Как тебя зовут? — Я вернул ему его «ты» и поймал себя на ощущении того, что разговариваю не со взрослым человеком, а каким-то дикарём-иностранцем.

— Я — Хасан Вагабов, — гордо произнёс голос в трубке. — Я командир отряда «Дети Джихада».

У меня не возникло ни тени сомнения в том, что мой собеседник приходится сыном встреченного мною старика. Я скорее удивился, если бы мне с этим не повезло.

— Хасан, — сказал я, — выпускайте заложников и выходите сами, без оружия. И давайте обойдёмся без глупостей.

Не то чтобы я верил, что он просто так возьмёт и удовлетворит мою просьбу, но, по крайней мере, стоило обозначить, чего я от него хочу. Я давно понял, что при разговоре с детьми и иностранцами нужно как можно чётче выражать свои мысли. Хасан Вагабов рисовался в моём воображении этаким большим и опасным ребёнком, при этом гораздо более далёким от меня культурно, чем большинство виденных мною иностранцев.

— Нет, — ответил террорист. — Мы не отпустим заложников. Мы требуем свободы Ичкерии и вывода войск с её территории. И самолёт.

— Хасан, — сказал я устало, — ты любишь своего отца?

Трубка недоумённо молчала. Я продолжил:

— А твои люди, они любят своих родственников? Отцов, матерей, братьев, сестёр? У нас здесь и сейчас двадцать два… — Китаев замотал головой и показал мне два пальца на одной руке и четыре на другой. — Нет, уже двадцать четыре человека родственников членов твоей группы. И мы везём новых. Мы всех их отыщем, Хасан. Всех до единого. Тебе зачитать список? — Я взял из рук Китаева листок с именами и фамилиями.

В трубке послышалась возня и приглушённый разговор на заднем плане. Через некоторое время Вагабов вновь заговорил:

— Я тебе не верю, — сказал он. — Мой отец сейчас далеко, и тебе его не взять.

— Хочешь с ним поговорить, Хасан?

Я жестом попросил подвести отца террориста и передал ему трубку. Старик медленно поднёс её к уху и долго молчал. Я уже начал беспокоиться, что связь оборвалась, когда вдруг он начал что-то говорить. Я не учил кавказских языков, поэтому не понимал смысла слов старика. Оставалось лишь догадываться о ходе беседы по интонациям. Сначала Вагабов-старший говорил негромко и как будто отстранённо, периодически прерываясь, чтобы выслушать ответ с той стороны. Потом чужие слова застучали в притихшей комнате тяжело и размеренно, как гвозди, туго входящие в плотную древесину. Под конец старик почти не говорил, всё больше слушал — и лишь из глаз его текли слёзы. Мне мучительно захотелось отвернуться.

Завершив разговор, старик молча и ни на кого не глядя, оставил трубку. Я взял её, сглотнул, чтобы унять подступивший к горлу комок, и проговорил в микрофон:

— Хасан, ты ещё здесь?

Трубка молчала, но я слышал тяжёлое дыхание на том конце провода.

— Я знаю, что ты здесь, Хасан. Так вот, послушай меня. Сейчас восемнадцать тридцать. Я даю тебе час, слышишь, ровно час для того, чтобы ты собрал своих головорезов — а я знаю их всех поимённо — и вы с ними по одному, без оружия и с поднятыми руками вышли из здания санатория. Ровно в девятнадцать тридцать и далее каждый час мы начнём расстреливать ваших родственников. Первым — в девятнадцать тридцать — умрёт твой отец. Ты меня понял?

— Он умрёт достойно, — ответил Вагабов, и сквозь усилившийся акцент звучала еле сдерживаемая ярость. — А тебя, собака, я ещё найду и придушу.

— Он умрёт из-за тебя. И не только он — но и все ваши родственники. Мы под корень вырежем роды всех участников твоей группы. Ты взял наших заложников. А я взял ваших.

— Я требую самолёт! — Террорист сорвался на крик. — Самолёт, немедленно! Иначе я своими же руками начну здесь всех убивать!

— У тебя осталось пятьдесят восемь минут, Хасан. Помни — ровно в девятнадцать тридцать умрёт твой отец. Советую тебе выйти раньше.

Я нажал клавишу отбоя. Прядь волос липла на мокрый лоб.

В комнате стояла тишина. Все присутствующие смотрели на меня. Все, кроме старика Вагабова.

Я кинул взгляд на часы:

— Ждём.

Старика увели, все вновь засуетились, продолжая прерванные дела.

Китаев, распрямив широкую спину, смотрел на меня как человек, обнаруживший у домашней кошки ядовитые змеиные зубы.

— А если они не согласятся, если не поверят нам? — наконец спросил он. — Не будем же мы в самом деле стариков расстреливать?

Я почувствовал, что холодная капля ползёт по позвоночнику. Пожалуй, впервые я поставил на своё везение жизни других людей.

— Поверят, — ответил я.

Следующие сорок минут прошли в нервном ожидании. Несмотря на прохладную погоду на улице и работающие на полную катушку кондиционеры, обстановка в штабе казалась раскалённой. Террористы несколько раз выходили на связь, требовали самолёт и обещали начать убивать заложников, однако я повторял лишь то, что уже сказал. Выстрелов со стороны санатория по-прежнему не было.

Наконец, за пять минут до истечения срока ультиматума, дверь санатория открылась. Штаб был в полутора километрах от места событий, однако мы наблюдали за захваченным зданием с помощью десятка камер, поэтому немедленно увидели всё происходящее. На крыльцо один за другим выходили террористы. Наши снайперы сразу же взяли их в прицел, однако я отдал приказ не стрелять.

— Оружия при них не наблюдаю, — нервно сказал майор в спецназовской форме от соседнего монитора.

Шестнадцать человек вышли на крыльцо, украшенное скульптурами весёлых дельфинов. Я впился глазами в фигуры террористов, пытаясь угадать, кто из них Хасан Вагабов. Впрочем, он быстро обнаружился сам, выйдя вперёд. И тут я заметил, что от него к другим террористам тянется провод.

— У них бомба! — охнул кто-то позади меня.

И словно это было сигналом, раздался взрыв. Спустя несколько мгновений на крыльце остались лишь скульптуры дельфинов и покорёженные трупы.

Вернувшись в Москву, я первым делом встретился с Солодовниковым.

— Ты молодец, Платон, — говорил он, прихлёбывая кофе в VIP-зальчике ресторана «Sky Top» на Тверской. — За один день провернул такое дело — и террористы обезврежены, и заложники все как один целы и невредимы. До тебя, кажется, это не удавалось никому.

Я вздохнул и посмотрел в серое московское небо. На душе было гадко.

— Ты что, переживаешь, что эти «Дети Джихада» с собой покончили? — Олег чувствовал моё настроение. — Так я бы сказал, что нам даже повезло — меньше возни. Смертная казнь отменена, посадили бы их в тюрьму — сразу же объявились бы новые группы, которые захватывали бы заложников с требованиями освободить этих самых «Детей».

— Всё верно, Олег, — я оторвался от созерцания небесной мути. — Правда, я всё-таки недосмотрел. Не продумал такой вариант событий — вот и получил сюрприз.

— Тебе иногда хочется контролировать вообще всё. Но ты же не Господь Бог, Платон.

— Да, наверное, — я улыбнулся. — Пока что.

В зал бесшумно вплыла официантка и убрала использованную салфетку. Солодовников проводил её взглядом.

— Так зачем ты меня позвал-то? — спросил он. — Нет, я, конечно, никогда не против просто так попить с тобой кофе, как в старые добрые времена, но ведь наверняка у тебя есть какое-то дело.

— Да, есть, — я поставил чашку на стол. — Олег, как ты относишься к господам Власову, Голубеву, Китаеву? К министру обороны нашему, как там его, Шагурову?

— Шугурову, — поправил Солодовников, мгновенно став серьёзным. — А что? Плохо проявили себя в сочинской операции?

— Да как бы тебе мягче сказать… Если бы не моё везение, то имели бы мы сейчас очередной Будённовск или Беслан. Эти господа мало на что способны. Что ты думаешь по поводу того, чтобы сменить всю верхушку силового блока?

Солодовников потёр переносицу. Медленно отхлебнул кофе.

— Мы с тобой это обсуждали, помнишь? — сказал он. — Ещё когда формировали правительство, решили оставить прежних силовиков. Пока не разберёмся, что к чему.

— Помню, — ответил я. — Вот, собственно, и разобрались. Министры наши никуда не годятся. Надо менять.

Олег откинулся на спинку стула и задумался.

— Ну хорошо, — произнёс он наконец. — Я тоже не фанат наших силовиков. И даже думал — пока чисто теоретически — над тем, чтобы кого-то из них поменять.

Я кивнул.

— Но дело вот в чём, — продолжил Солодовников. — Кто даст гарантию, что люди, которые займут эти посты, будут лучше своих предшественников? Вот ты, Платон, знаешь ли вменяемых высших офицеров в ФСБ? Или в Минобороны? Ты даже фамилию министра не запомнил, хотя он уже четвёртый год в должности. Или у тебя кто-то есть на примете?

Я помотал головой:

— Нет, никого нет, к сожалению. Надеялся, что ты кого-нибудь выделишь. В конце концов, ты у нас премьер-министр.

— А ты президент, — огрызнулся Солодовников, вновь уткнувшись в кофе.

Мы немного помолчали.

— Давай возьмём тайм-аут, — предложил Олег. — Я буду наводить справки, общаться с людьми. Может быть, и найду кого-нибудь, подающего надежды и способного реанимировать наши службы. Времени на это, конечно, может уйти много, но разве у нас есть ещё варианты?

— Слушай, Олег, — меня внезапно осенила идея. — А может быть… Помнишь, как мы подбирали директоров в зарубежные филиалы в «Снеге»?

— Конкурс?

— Ну да! Наберём пул кандидатов, предложим каждому написать программу, как он видит вооружённые силы или, например, МВД. И потом пускай перед нами защищают. Всё будет как на ладони — что за человек и какие у него идеи.

Глаза Солодовникова загорелись. Но, немного поразмыслив, он вновь потух:

— Хорошая идея, Платон, но…

— Что? Опять проблема?

— Даже две. Во-первых, времени это у нас займёт порядочно. Программы реформирования целых министерств в одиночку за неделю не готовятся, ты же понимаешь. Какой понадобится срок, чтобы организовать конкурс и подвести его итоги? Три месяца? Вряд ли. Скорее, не меньше полугода, а то и год.

— Да, быстро не получится, — согласился я.

— Да и потом, — продолжил Олег, — кто будет всё это время у руля министерств? Ты оставишь прежних, которые будут знать, что им ищут замену? Или временно отдашь портфели заместителям, попутно снабдив их приставкой «и. о.» и весьма туманными перспективами? Ну и что они за это время наворотят? А если какой-нибудь конфликт или, не дай бог, война?

Я уставился в окно, на низкие столичные тучи. Времени терять не хотелось. С появлением могущества я становился всё более нетерпеливым, как ребёнок, пытающийся ускорить наступление Нового года, подкручивая стрелки на будильнике.

Но ребёнок не властен над временем. Я же умею его ускорять.

— Сделаем проще, — сказал я. — Наверняка же на всех генералов и старших офицеров есть личные дела, досье?

— Думаю, да, — ответил Олег.

— Дай там своим задание — пусть они сделают подборку таких личных дел.

— Может быть, ограничимся только генералами? — спросил Солодовников. — Боюсь, что если мы притащим тебе по папке на каждого майора и полковника, то эта груда в твой кабинет не влезет.

— А в электронном виде их нет, что ли? — удивился я. — Эх, и это двадцать первый век! Хорошо. Давайте досье на генералов, а по полковникам — просто списочный состав, одни фамилии.

— Сделаем, — кивнул Солодовников. — Только скажи, зачем это тебе?

— Чтобы не терять времени, — я улыбнулся. — Выберу будущих министров методом тыка. Думаю, мне повезёт — и я случайно наткнусь как раз на самых лучших.

Личных дел — серых картонных папок с допотопного вида завязочками — оказалось действительно много. Сначала я честно пытался их читать. Это мне быстро надоело — сведения были однотипными, и я постоянно срывался в зевоту. На третьем десятке папок я стал просматривать дела лишь по диагонали, пытаясь отыскать какие-нибудь необычные записи. Под конец я лишь открывал папки, пару секунд смотрел на фотографию — и тут же закрывал, откладывая дело в одну из трёх стопок. Первую я предназначал для тех, кого нужно увольнять со службы, вторую — для тех, кого я бы оставил, а третью — для кандидатов в министры. И если первые две стопки были внушительными, то в третьей не было ни одной папки. Интуиция молчала.

Дела армейских генералов я просматривал почти неделю. В министры при этом я не отобрал никого. Список полковников был гораздо более внушительным — для его распечатки понадобилось бы несколько сотен листов, поэтому я смотрел его на ноутбуке. В итоге, министра мне пришлось выбрать буквально методом тыка — зажмурив глаза, я ткнул пальцем в экран. Счастливцем оказался некий Александр Беликов, которого я поручил немедленно разыскать и пригласить ко мне для беседы.

Аналогичную процедуру я произвёл с МВД и ФСБ. С ними я управился за два дня. И уже через неделю я побеседовал со всеми, кого наугад отобрал на должности министров. Результаты превзошли мои ожидания — кандидаты в первом приближении казались просто идеальными — и умными, и компетентными, и честными. Было удивительно, как такие вообще выжили в силовых структурах. Солодовников, которого я попросил посмотреть отобранных, тоже был впечатлён.

Через три дня после этого я отправил в отставку прежних силовых министров и назначил новых, благо, что по Конституции согласовывать с Государственной Думой мне ничего не пришлось — и это сэкономило время. Ещё через месяц я в целом утвердил программу реформирования вооружённых сил, милиции и спецслужб.

ФСБ претерпела самые незначительные изменения. Выяснилось, что её нужно было просто очистить от порядочного количества дураков, случайных людей и агентов иностранного влияния, а после — дать хорошее финансирование. Новый директор ФСБ сумел доказать нам с Солодовниковым, что этого будет достаточно для процветания ведомства.

С МВД всё оказалось сложнее. Не в силах придумать что-то новое, мы решили принять за образец эффективно работающие полицейские структуры США и некоторых стран Европы и, изучив их опыт, скомбинировать всё лучшее и перенести на наши реалии. Срок формирования окончательной редакции программы я, по просьбе Олега, перенёс на более позднее время, чтобы дать ему возможность сделать всё тщательно и без лишней спешки.

Наибольшие сложности, однако, вызвало реформирование армии. После длительных дискуссий с участием Солодовникова и новоиспечённого министра обороны мы с грустью констатировали, что «пациент скорее мёртв» и реанимация уже не поможет. Таким образом, от идей переделать существующую армию мы отказались, решив с нуля создать альтернативную структуру — меньшую по размерам и на порядок более эффективную. По нашему замыслу, старые армейские подразделения должны были поэтапно передавать этой новой армии свои более или менее современные базы, ещё не устаревшее вооружение, космодромы, технику, средства связи — всё то, что ещё могло пригодиться. Одновременно с этим мы планировали постепенное расформирование частей и сокращение старой армии. Попутно мы делали вливание в военно-промышленный комплекс, поставив задачу ликвидировать отставание от НАТО в ближайшие два года. Полковник Беликов, внезапно ставший министром, высказал сомнение в том, что нам это удастся, однако я, обменявшись с Олегом понимающими взглядами, попросил предоставить эту проблему мне.

Все эти гигантские преобразования требовали денег. Но как раз деньги у нас были, и их становилось всё больше. Внезапные российские открытия в сфере энергетики потрясли мировую экономику и перенаправили финансовые потоки в нашу страну. Министр Колодин, ещё недавно бывший медленным и грустным от депрессивной экономики, в последнее время стал порывистым, нервным и счастливым от внезапно свалившихся на него задач совсем другого порядка — максимально эффективно использовать средства и не допустить перегрева экономики.

Однако резкие перемены в стране пришлись по душе далеко не всем. В армии и силовых ведомствах начались сокращения невиданных в России масштабов. Отправленные в отставку генералы из моей «первой стопки личных дел» роптали всё громче и уже открыто обвиняли меня в развале армии, покушении на безопасность страны и намеренном ослаблении обороны перед лицом вероятного противника. Солодовников приносил мне доклады о том, что смещённые военные собираются в некие тайные организации, но я лишь отмахивался — и без того было слишком много дел.

Поэтому, спустя полгода президентства, проснувшись в своей квартире и обнаружив в ней незнакомых вооружённых людей, я не удивился.

Было неприятно, что на территорию, которую я считал личной, вторглись чужие люди. Было любопытно, чего они хотят и что собираются предпринять. А вот страха не было совсем.

— Добрый вечер, Платон Сергеевич, — сказал высокий мужчина в камуфляже и с седыми волосами. На вид ему было лет сорок, и я готов был поспорить, что, по крайней мере, чеченскую войну он прошёл. — Точнее, доброй ночи, — поправился он, перехватив мой взгляд, скользнувший на настенные часы.

Мужчина с виду был безоружным, однако за его спиной стояли два молодца, вооружённых автоматами. Ещё двое маячили в дверях спальни. Седой, по всей видимости, был главным в группе.

— Я оденусь? — спокойно спросил я, вылезая из-под одеяла.

— Одевайтесь, — ответил седой. — Только отворачиваться мы не будем, извините.

Я встал и под прицелом автоматов, как бы случайно направленных в мою сторону, открыл шкаф и принялся надевать домашние брюки и рубашку.

— Я рад, что вы адекватно воспринимаете происходящее, — седого, казалось, удовлетворяло моё поведение. — Хотелось бы без лишних эмоций обсудить с вами некоторые вопросы.

— Хорошо, — ответил я почти весело. — Давайте обсудим. Пройдёмте тогда уж в гостиную, там будет удобнее.

Седой кивнул — и мы проследовали в соседнюю комнату. По пути я отметил, что нежданных визитёров не меньше шести и что огонёк связи с охраной на пульте не горит.

— Вы бы хоть разулись, — сказал я, заметив, что автоматчики шагают по моему светлому ковру в уличной обуви. — Уважайте труд других людей.

Ребята, смутившись, стали неловко топтаться, расшнуровывая ботинки и свесив автоматы. Пожалуй, даже сейчас всемогущий и почти легендарный Колпин был для них хозяином положения. Седой, заметив это, поспешил перейти к делу.

— Платон Сергеевич, я думаю, вам стоит подписать этот документ, — он достал из нагрудного кармана лист бумаги, развернул и протянул его мне.

— Может быть, чаю, кофе? Или что-нибудь покрепче желаете? — Я с видом радушного хозяина уселся в кресло, жестом пригласив моего визави в соседнее.

Тот, поколебавшись, тоже сел:

— Нет, спасибо. Как-нибудь в другой раз.

Он продолжал протягивать мне листок. Я, наконец, обратил внимание на бумагу и взял её в руки:

— Что это?

— Это ваше заявление о том, что вы уходите в отставку и передаёте всю полноту власти на период до новых внеочередных выборов президента.

— Передаю, извините, кому? — Я смотрел не в документ, а в глаза седому.

Тот, пытаясь сохранить невозмутимость, ответил:

— Генералу Малинину. Александру Львовичу.

Я наморщил лоб, вспоминая, кто это. Кажется, он был заместителем Шугурова, бывшего министра обороны, смещённого мною. В памяти услужливо всплыл образ генерала Малинина: грузный пятидесятилетний мужчина с внешностью председателя колхоза и замашками мелкого диктатора. Насколько я помнил, во время обсуждения кандидатур в министры именно его Солодовников охарактеризовал как «посредственность, но карьерист и опытный манипулятор».

Именно Малинина я сократил в первых рядах. А он, видимо, всерьёз надеялся на министерское кресло, в которое в итоге уселся никому не известный полковник.

— Малинину? — переспросил я и взглянул на документ.

Седой молчал, наблюдая за моей реакцией. Я встал и, делая вид, что вчитываюсь в текст, начал мерить шагами комнату, постепенно приближаясь к выходу на балкон. Подойдя к двери, я не спеша открыл её, вышел наружу и аккуратно повернул защёлку замка.

Первые мгновения седой ещё не понимал, что произошло, затем, выпучив глаза, что-то отрывисто приказал своим бойцам — и те кинулись к балконной двери.

Дверь на балкон, а точнее, небольшую террасу, обладала одной особенностью. Она запиралась как изнутри, так и снаружи. В своё время я недоумевал, зачем мне смонтировали замок со стороны террасы — выяснилось, что произошло это по ошибке, из-за нелепой случайности. Сейчас эта случайность могла сослужить мне службу.

Автоматчики сначала пытались отпереть дверь, потом — выбить стёкла прикладами, наконец, слегка отступив, дали по окнам очередь. Я мысленно поблагодарил начальника охраны, который в своё время настоял, несмотря на мои возражения, на том, чтобы оборудовать всю квартиру бронированными стеклопакетами.

Жаль только, что на террасе не было предусмотрено ни пожарной лестницы, ни какого-либо иного выхода, кроме как обратно, в гостиную. Пустой бетон, перила и небо над головой.

И что мне делать? Прыгать вниз с тридцать пятого этажа? Карабкаться по отвесной стене? Да, я очень везучий человек. Но я не человек-паук.

Я подошёл к перилам террасы и взглянул на ночной город. По мосту через Москву-реку медленно ползли танки. Зрелище казалось нереальным и немного завораживало. Интересно, куда Малинин отправил эту колонну? Всё равно штурмовать этой ночью нечего, никто нигде не баррикадируется и на улицы не выходит.

Там, в комнате, похожей на ярко освещённый аквариум, седой кого-то вызывал по рации, в то время как его бойцы активно пытались раскурочить замок. И похоже, что рано или поздно их попытки увенчаются успехом.

Я посмотрел наверх. В звёздное небо отвесно упиралась стена дома. Там, метрах в десяти, на крыше, располагалась вертолётная площадка. По идее, пилот должен дежурить на ней круглосуточно. Если о нём не позаботились люди Малинина. Но они могли не знать, позабыть, не учесть. В конце концов, должно же мне повезти!

Я разглядел над срезом крыши красный огонёк. Пилот стоял на краю площадки и курил, созерцая ночную столицу.

— Эй! — крикнул я. Получилось не очень громко. — Эй, там, на площадке! — завопил я уже во всё горло.

Над крышей показалось испуганное лицо.

— Платон Сергеевич? — донёсся до меня удивлённый голос.

— Да. Заводи вертушку и спускайся на ней сюда, — прокричал я, запрокинув голову.

Пилот мешкал, не понимая, что от него требуется.

— Немедленно! — гаркнул я. Лицо сверху исчезло, и через полторы минуты я услышал звук разгоняющихся винтов.

Тем временем в комнате бойцы, перестав суетиться, решили расстрелять замки из автоматов. И судя по тому, как трещала дверь, они были уже недалеки от цели.

В крови кипел адреналин. «Спокойно, — говорил я себе, — спокойно. Тебе всё равно повезёт». Организм, однако, слушаться не желал.

Казалось, прошла целая вечность, прежде чем вертолёт завис рядом с моим убежищем. Сесть на террасу он не смог бы при всём желании — слишком невелика она была. Пилот открыл пассажирскую дверь.

Это только в фильмах герои легко вскарабкиваются в висящий вертолёт. Для меня же расстояние в два метра над бездной оказалось непреодолимой преградой. Подлететь же ближе лётчик не мог — он и так рисковал сломать винт о стену дома.

Между тем автоматчики, увидев, что я могу ускользнуть, усилили натиск на дверь, и она стала поддаваться. Времени на раздумья не оставалось.

Пилот, видя моё бедственное положение, заложил вираж и, наклонив машину, приблизил ко мне одну из оттопыренных стоек с шасси. Я ещё раз оглянулся на автоматчиков и, подпрыгнув, схватился за стойку. Вертолёт рванулся вверх, увлекая меня за собой.

Уже через мгновение я пожалел о том, что сделал. Висеть над бездной, схватившись за неудобный железный брусок, с которого соскальзывают руки, — крайне неприятное занятие. В обычных условиях я не провисел бы в таком положении и десяти секунд. Сейчас же, подхлёстываемые адреналином, откуда-то брались силы.

Куда мы летели — я не видел. Казалось, что полёт длится вечность — я уже не чувствовал пальцев, их начала сводить судорога. Правая ладонь соскользнула со стойки, и я повис на одном пальце левой руки. В мозгу даже не успела родиться мысль, что я сейчас глупо и бесславно разобьюсь. Ужас разбудил какие-то звериные инстинкты, и я с невесть откуда взявшейся силой вновь захлестнул правой рукой холодный металл стойки.

Наконец, совсем рядом с ногами неожиданно появилась освещённая буква «Н» вертолётной площадки. Я с облегчением разжал пальцы и спрыгнул. Рядом опустился вертолёт.

Я огляделся. С перепугу мне показалось, что летели мы долго — на самом же деле машина лишь поднялась на десяток метров до всё той же посадочной площадки на крыше моего дома.

— С вами всё в порядке, Платон Сергеевич? — Глаза у пилота были огромными, как у перепуганного котёнка.

— В порядке, — буркнул я, растирая ладони и забираясь в кабину. — Летим.

— Куда? — спросил пилот, поднимая машину.

И тут я задумался. Действительно, куда сейчас лететь? Сосредоточив усилия на освобождении, я так и не подумал, что делать дальше. Лететь к Солодовникову? А смысл в этом какой?

— Эта штука как телефон работает? — спросил я пилота, показывая на узел связи на приборной доске вертолёта. Тот кивнул.

Я набрал Олега, но услышал лишь приятный женский голос, сообщивший, что данный номер временно не обслуживается.

— Жми в Кремль, — сказал я вертолётчику.

Заблокировать кремлёвскую резиденцию малининцы, видимо, и не пытались. Наверное, не предполагали, что я вырвусь из захваченного дома, а может быть, просто не хотели связываться с одним из самых серьёзно охраняемых объектов в стране.

Служба президентской безопасности удивлённо меня приветствовала — было видно, что ребята ничего о происходящем не знали. Я же, поразмыслив, решил пока тревогу не бить, надеясь разобраться самостоятельно.

В кабинете я первым делом включил компьютер и забрался на новостные сайты. О том, что в Москве происходит военный переворот, не сообщало ни одно агентство. Новости были скудны — Россия большей частью спала, американцы мусолили про ураган на восточном побережье и права человека в Намибии.

Путешествие в обнимку с шасси вертолёта несколько выбило меня из колеи, однако, сидя в удобном кресле президентского кабинета, я понемногу стал приходить в себя и рассуждать логически.

Входить с кем-то в противостояние, устраивать стрельбу на улицах, да и вообще отвлекаться на посторонние дела и путчи не входило в мои планы. Нужно всё это быстро и безболезненно завершить.

Должна произойти всего лишь одна случайность.

Всё оказалось банальным. Устав от переживаний ночи и решив перекусить, мятежный генерал Малинин подавился бутербродом. По нелепой случайности, рядом с ним не оказалось человека, который сумел бы быстро помочь.

Оставшись без предводителя, путч захлебнулся. Ближайшие сподвижники Малинина ещё до рассвета позаботились о том, чтобы скрыться, благо по телевидению они не выступали, и их лица не примелькались. Танкисты, оставшись внезапно без командования, заняли предписываемые позиции и заглушили моторы, ожидая дальнейших указаний. В утренний час пик это создало в городе лишние пробки — и едущие на работу москвичи в сердцах кляли умников, вздумавших проводить в переполненном городе военные учения.

Взъерошенный Солодовников, выслушав мой рассказ о ночных событиях, некоторое время молчал, задумчиво приглаживая волосы. Затем, странно на меня поглядев, произнёс:

— Знаешь, Платон, а ведь впервые с тех пор, как обнаружилась… твоя особенность… Впервые твой противник умирает.

«Не впервые», — подумал я, вспомнив про камеру номер тридцать девять.

Вслух же я сказал:

— А разве он умер? Откуда информация?

Солодовников указал на листки оперативного отчёта, лежащие на столе. Я изобразил удивление:

— Посмотри внимательнее, Олег.

Он недоверчиво потянулся к отчёту, нашёл нужный лист.

— Готов поклясться, что ещё пять минут назад здесь было написано, что он умер! Удушье, подавился при приёме пищи — где всё это?! Не мог же я это придумать!

— Он и вправду подавился, — сказал я. — Чуть было не умер. Но врачи постарались — и сейчас его жизнь вне опасности.

Солодовников смотрел на меня глазами Фомы Неверующего, узревшего Христа.

— Ты просто ошибся, — успокаивающе сказал я. — Бывает.

 

Часть третья

13

Я внимательно посмотрел на дверь перед собой. Стальная, грубо сваренная, крашенная рыжей краской, она открывалась лишь после нажатия неприметной кнопки рядом. Я надавил на матово поблёскивающий кругляш и вышел из парадной на улицу.

Во дворе было тихо. Солнце наотмашь лупило по газонам, прячущим окурки среди весёлой травки. Понуро стояли тополя, свесив ветки, как усталые руки. На скамейке сиротливо притулилась пустая бутылка из-под пива. И не было ни души.

Почему-то захотелось снега.

И надо было бы закрыть рыжую стальную дверь, снова нажать на кнопку…

Но вместо этого я запрокинул голову. Там, наверху, возникло движение, прилетел ветер, тополя заволновались — и вот, из-под зелёных листьев, красиво подсвеченных солнцем, начал падать снег.

— Это неправильно, — сказал голос у меня за спиной. — Летом снега не может быть. Слишком тепло. Он растает, не долетев до земли.

— Это особый снег, — возразил я, не оборачиваясь. — Он не тает.

— Допустим, — ровно произнёс голос. — Но откуда он берётся? На небе солнце, облаков нет. Даже дождю взяться неоткуда.

— Ну и пусть, — нетерпеливо сказал я. — Нет облаков? Этот снег… — Я задумался. — Этот снег растёт на деревьях. На этих самых тополях. И падает, когда дует ветер.

— Тёплый снег, растущий на тополях… — Голос стал задумчивым. — В этом что-то есть.

Я постоял ещё немного, смотря на снежинки, водящие хороводы на асфальте пустого двора. Потом почувствовал, что за спиной уже никого нет.

Иногда я сам себе напоминаю персонажа старого фильма, виденного однажды в кинотеатре — ещё в те времена, когда формат «Dolby Surround» считался чуть ли не вершиной технической мысли. В той ленте обычный человек получает в подарок чудо-пульт, благодаря которому неприятные периоды своей жизни можно ускоренно перемотать. Постепенно главный герой стал пользоваться такой возможностью всё чаще — и быстро оказался в глубокой старости, лишь тогда поняв, что вся жизнь так и прошла — в режиме перемотки. И каждый раз, после очередного использования пульта, он пытался понять, куда и в какое время попал.

Я лежал на кровати в блаженном состоянии «Я проснулся, мне хорошо, спокойно и абсолютно всё равно, где я, что со мной, сколько сейчас времени и есть ли у меня какие-нибудь дела и заботы». Провалявшись бездумно минут пять, я всё-таки стал вспоминать, где я и когда я.

На вопрос «где» ответ нашёлся без усилий. Матово поблёскивал огромный экран плазмы напротив кровати. С фотографии на стене таращил глазища леопард. Ярко-оранжевые шторы безуспешно пытались прикрыть бледную заоконную Москву. Я был дома.

На вопрос «когда» ответил мини-компьютер на тумбочке, который услужливо подсказал мне число, месяц, год, а заодно дал прогноз погоды на сегодня. Судя по виду, открывающемуся из панорамного окна, реальность подтверждала пессимизм синоптиков.

Я отвернулся от осенней столицы и уставился в другую стену, на которой с фотографической чёткостью был нарисован пейзаж с аллеей, усыпанной тополиным пухом. Мне нравилась эта картина. Наверное, под её воздействием я и видел некоторые странные сны вроде сегодняшнего. Я попытался вспомнить, что же именно мне снилось под утро, но едва я сосредоточивался на этом, как детали уплывали. Оставался лишь образ тополиных пушинок, хороводящихся на асфальте.

За спиной послышалась трель входящего звонка. Я вновь повернулся лицом к окну и снял трубку.

— Доброе утро, Платон Сергеевич, — мой референт Ольга при всей своей скромной внешности обладала очаровательным голосом. Не знаю, какие струны в моей душе затрагивал этот тембр, но слушать его я мог бы бесконечно. Поэтому я просил Ольгу не слать мне сообщения, а всё говорить устно.

— Привет, Оля, — сказал я, едва удержавшись от того, чтобы добавить «Рад тебя слышать». Вместо этого я произнёс: — Что-то случилось?

— Нет, Платон Сергеевич, всё в порядке. Я хотела бы поздравить вас с днём рождения. Даже с юбилеем, сорок лет — это круглая дата. И передать вам поздравления, которые уже начали нам приходить. Премьер-министр Японии выражает…

— Подожди, Оля, — перебил я. — Кто там чего выражает — и так понятно. Приеду в Кремль — посмотрю. Ничего срочного нет?

— Нет, ничего срочного, — Ольга сделала правильную паузу и, убедившись, что я не прерываю, сказала: — В пятнадцать часов, если помните…

— Да, помню. Совещание с губернаторами. Предупреди, пожалуйста, всех, чтобы не тратили время на поздравления.

— Хорошо, — откликнулась референт.

Я дал отбой. Подумать только — сорок лет! Каких-то два с половиной года назад, победив на выборах, я стал самым молодым президентом в мире. И на волне этого растиражированного факта привык думать о себе как о тридцати-с-чем-то-летнем. Как о молодом. Как о начавшем жить совсем недавно. И вдруг — уже сорок.

Я прислушался к себе. Нет, на сорок я себя не чувствовал. Если честно, я всё ещё считал себя мальчишкой, который только делает вид, что он взрослый. И подозревал, что это и есть самая главная тайна всех людей средних, зрелых и даже преклонных лет. Все они тщательно скрывают, что сами — лишь дети, притворяющиеся взрослыми.

У детей есть садик, школа, институт, куда так не хочется идти. А у нас — работа и служба. И сколь ни были бы они хороши и желанны, всё равно просыпаться по утрам и куда-то идти совсем не хочется. Я нехотя потянулся и медленно выполз из кровати. В последнее время я совсем обленился — вставал поздно, на работу приезжал к обеду, а то и вовсе оставлял всё на Солодовникова и его министров. Хорошо, когда всё идёт хорошо. Правда, скучно.

Я попытался изобразить один из недавно освоенных комплексов упражнений йоги, однако мои потуги прервал вновь зазвонивший телефон.

— Что ещё, Ольга? — недовольно спросил я, разглядывая высветившуюся на экране фотографию референта.

— Извините, Платон Сергеевич. Звонит президент США, хочет лично вас поздравить…

— Ответь за меня, пожалуйста. И давай больше не будем меня беспокоить по таким пустякам, хорошо? — Я был раздражён, сделал два глубоких вдоха, чтобы немного успокоиться, и продолжил на полтона ниже: — И раз уж он позвонил, передай, что я хотел бы встретиться, есть серьёзный разговор. На завтра же у нас ничего важного не запланировано? Ну, значит, завтра.

— Платон Сергеевич, — голос Ольги из ангельского превратился в растерянно-блеющий, как у ягнёнка, — вы же знаете, что за один день встречи на высшем уровне не организовываются. Есть общепринятые правила, церемонии, протокол…

— Да надоели мне эти церемонии. Просто передай ему, мол, мистер Эрнандес, наш президент хотел бы завтра с вами встретиться, обсудить кое-какие мелочи.

Ольга переключилась на соседнюю линию и через несколько минут вновь появилась:

— Платон Сергеевич, нам очень повезло. Как раз завтра президент США летит в Багдад на саммит Организации объединённых арабских демократов. И может сделать остановку в Москве.

— Кто бы сомневался, — пробормотал я, пытаясь завернуть ногу так, как показывал инструктор, — давай, Оль, организуй всё, как надо.

Встречать президента США в аэропорт я всё-таки приехал — моя лень оказалась сломлена напором главы администрации, который, делая большие глаза, настойчиво увещевал меня не отходить от общепринятых международных канонов. Единственное, что мне удалось, — это настоять на том, чтобы формальностей было как можно меньше.

Пузатый «Боинг» с надписью «United States of America» замер неподалёку от здания для приёма правительственных делегаций аэропорта Внуково-2. Ковровую дорожку до трапа постелили, но никаких оркестров или почётных военных караулов, слава богу, не привезли. Я вышел к трапу, вежливо улыбаясь спускающемуся Мигелю Эрнандесу, американскому президенту. Эрнандес, сияя, пожал мне руку и даже попытался приобнять, работая на репортёров. Я сделал вид, что не заметил этого.

Эрнандес, юркий смуглолицый брюнет с ослепительной улыбкой, был одет в строгий дорогой костюм и выглядел в нём, как упелёнатый хорёк. Он стал президентом на полгода позже меня, в упорной борьбе опередив кандидата от демократической партии — пятидесятилетнюю темнокожую Мэрил Чу, которая едва помещалась в гигантскую инвалидную коляску. Мэрил плохо говорила по-английски, не скрывала свою нетрадиционную сексуальную ориентацию и строила избирательную кампанию на политкорректности и предоставлении полных прав всем меньшинствам. Эрнандес же пользовался огромной популярностью в южной части страны, наводнённой латиноамериканцами, с недавних пор получившими избирательные права.

Сопровождаемые вспышками фотокамер, мы медленно прошли по ковровой дорожке, лучезарно улыбаясь и ведя непринуждённую беседу. Так это выглядело со стороны. На самом деле улыбки были тренированно фальшивыми, а беседа свелась к тому, что Мигель пожаловался мне на тряску над Атлантикой, а я посоветовал ему закупать новые российские самолёты и больше не мучиться.

— Я вас надолго не задержу, — утешил я Эрнандеса, едва мы завершили протокольное позирование для телекамер и фоторепортёров. — Быстренько переговорим, обсудим некоторые вопросы. Потом краткая пресс-конференция — и отпущу вас дальше, в Багдад.

— О’кей, — улыбнулся американский президент. — Вы знаете, мистер Колпин, я сам удивлён, что решил вдруг сделать остановку в Москве. Вечером я должен быть в Ираке.

— Тогда не будем терять времени, — я выразительно посмотрел на помощников, и они поспешили выпроводить из зала операторов и фотографов. Двери закрылись.

— Ну что, Мигель, — весело сказал я, — есть следующие предложения…

Многие не любят журналистов. Кто-то считает, что они слишком поверхностны и выдают на-гора информацию, смысл которой сами не понимают. Другие говорят, что журналисты насквозь продажны и готовы за деньги написать всё, что угодно. Третьи обвиняют их в склонности к нездоровым сенсациям и нагнетанию обстановки по любому поводу.

Я же к журналистам отношусь спокойно, как к природному явлению. Если ты понимаешь его суть и знаешь, как использовать его в своё благо, то негативных эмоций не остаётся. Непродуктивно, к примеру, обижаться на ветер — лучше построить ветряную мельницу.

Я размышлял об этом, глядя на журналистскую братию, набившуюся в небольшой зал для пресс-конференций внуковского аэропорта. Несмотря на то, что о моей встрече с президентом США стало известно лишь вчера вечером, запросов на журналистские аккредитации пришло гораздо больше, чем мог вместить зал. Причём, судя по собравшимся, оперативно отреагировали не только российские издания. Благо визовые барьеры для приезда в Россию давно ушли в историю.

Эрнандес без устали транслировал в зал ослепительную улыбку и украдкой поглядывал на часы.

— Не бойся, — шепнул я, наклонившись к нему, — в Багдаде без тебя не начнут.

Со стороны это смотрелось так, как будто я сказал президенту весёлую шутку. Эрнандес умел выглядеть на миллион долларов в любой ситуации. Наверное, без улыбки его не узнала бы даже родная мать.

Ведущий пресс-конференции откашлялся, сказал пару вступительных фраз и передал слово мне. Зал притих. «Вы хотели сенсации?» — подумал я.

— Мы с моим коллегой Мигелем, — начал я, бросив дружелюбный взгляд на Эрнандеса и получив в ответ улыбку, — буквально вчера решили встретиться в неформальной обстановке и по-быстрому обсудить некоторые вопросы. Должен сказать, что встреча прошла весьма продуктивно.

В зале было тихо, лишь в правом углу журналистка CNN что-то наговаривала в камеру, видимо, находясь в прямом эфире.

— Мы выяснили, — продолжил я, — что у руководства Российской Федерации и Соединённых Штатов очень схожие взгляды на положение в мире. По нашему глубокому убеждению, времена многополярной системы мироустройства проходят. Подлинную стабильность обеспечит только существование одного центра — сильного, мощного, объединяющего в себе все ресурсы, весь потенциал человечества.

Я обвёл взглядом собравшихся. Стало совсем тихо — казалось, что люди напряжённо думают, пытаясь осмыслить, что скрывается за моими фразами.

— Это означает, — помог я им, — что две наши великие страны договорились о создании стратегического союза. На повестке дня стоит экономическая, политическая и военная интеграция России и Соединённых Штатов. С возможностью дальнейшего объединения по схеме Союза России, Белоруссии и Украины.

Несколько мгновений в зале всё ещё стояла тишина, а потом начался шелест, шорох и гул — журналисты доставали телефоны и надиктовывали срочные сообщения в свои редакции. Я удовлетворённо кивнул и передал слово Эрнандесу.

Президент США одарил меня благодарной улыбкой и начал свою речь:

— Я рад объявить, что Соединённые Штаты Америки выходят из военного альянса, известного как НАТО.

Кто-то на задних рядах шумно выдохнул. Гул в зале усилился. Камеры впились в лицо Эрнандеса, передавая пресс-конференцию в прямой эфир.

— Мы прекращаем финансирование этой организации и переориентируем Пентагон на сотрудничество с Россией. Я уже позвонил в Вашингтон и попросил подготовить соответствующие документы. Я не думаю, что после этого НАТО останется жизнеспособной структурой, однако если наши европейские друзья решат продлить её существование, мы не будем возражать. Тем не менее я знаю, что у руля Европейского Союза сейчас стоят вполне благоразумные политики, которые со своей стороны начнут присоединение к альянсу Россия — США. Также мы открыты для Китая и других стран.

— С господином Ли я сегодня переговорил по телефону, — вставил я. — Он выразил живейший интерес к нашим планам и заявил о желании Китая как можно скорее интегрироваться в наш союз.

Я кивнул Эрнандесу, приглашая его продолжать речь. Американец развёл руками, мол, всё, я закончил.

— Задавайте вопросы, — сказал он, обращаясь к собравшимся.

Одновременно поднялись руки более чем у половины журналистов. Ведущий указал на одного из них, помощники быстро передали микрофон.

— Энтони Оул, «Интернэшнл Херальд Трибьюн», — представился худощавый блондин, сжимающий карманный компьютер. — Вопрос к президенту США. Господин Мигель Эрнандес, значит ли это, что Америка будет сворачивать военные базы, построенные под эгидой НАТО во всём мире?

— Базы НАТО останутся базами НАТО, — ответил Эрнандес, не переставая улыбаться. — Мы просто выведем оттуда свои войска. Что касается американских военных баз, то мы продолжим своё присутствие в Латинской Америке, Тихом океане и некоторых районах Азии. Часть же своих военных пунктов мы передадим России — например, базы на Балканах, Кавказе и в Средней Азии. Кроме того, некоторые объекты мы вообще ликвидируем в связи с изменившейся обстановкой. Например, нам уже не нужны элементы противоракетной обороны в Европе. Ну и база в Крыму, как вы уже наверняка знаете, будет расформирована этим летом — мы как раз успеем до передачи полуострова России.

Блондин, дослушивая ответ, печатал что-то на компьютере, кивая произносимым словам. Когда Эрнандес закончил, то журналист, невольно копируя своего президента, благодарно улыбнулся. Ведущий тем временем подскочил к следующему желающему задать вопрос.

— Иван Воронцовский, «Российская Газета», — скороговоркой выпалил высокий человек с длинными волосами. — Скажите, пожалуйста, то, что вы сказали… — тут он запнулся, словно забыл свой собственный вопрос, но быстро нашёлся: — Значит ли это, что Россия и Америка теперь становятся одним государством?

Я взглянул на Эрнандеса — не желает ли он ответить. Тот с тем же намерением посмотрел на меня. Улыбнувшись, я сказал:

— Мы допускаем в обозримом будущем объединение в единое государство или же надгосударственное образование. На данном же этапе мы говорим о стратегическом союзе с поэтапной интеграцией. Это означает координацию действий вооружённых сил с передачей их под объединённое командование в случае боевых или миротворческих акций, единое принятие решений по внешнеполитическим вопросам, синхронизация законодательных систем, общее экономическое пространство с отменой всех торговых барьеров и пошлин между нашими странами, единая валюта…

— Рубль? — прервал меня всё тот же журналист.

— Да, конечно. Думаю, нашим американским друзьям уже надоел их вечно слабеющий доллар.

Эрнандес энергично закивал, не переставая улыбаться.

Ведущий передал микрофон крупной женщине средних лет, сидевшей, в отличие от остальных, с блокнотом.

— Господин Колпин, — журналистка говорила по-немецки, поэтому мне пришлось слушать её вопрос через синхронного переводчика, — скажите, пожалуйста, с чем связано то, что в последнее время произошло сразу несколько, мягко говоря, неожиданных революций про-российского толка в соседних государствах — Украине, Грузии, Польше, странах Балтии? И второй вопрос — не является ли нынешний союз России и Соединённых Штатов ещё одним событием из того же ряда? И если да, то чего нам ожидать дальше?

— Представьтесь, пожалуйста, — напомнил ей ведущий.

— Лара Эйнхард, «Ди Вэльт», — буркнула журналистка.

Я чуть задержался с ответом. Не мог же я просто сказать: «Мне повезло».

— Любая революция, — медленно произнёс я, — это результат действия определённых процессов, происходящих в обществе. В каждой из этих стран в своё время на волне антироссийских устремлений пришли к власти силы, отражающие эти настроения. К чему это привело — вы тоже помните. Разгон демонстраций и закрытие телевидения в Грузии. «Оранжевый террор» на Украине…

Эрнандес, продолжая демонстрировать приклеенную улыбку, беспокойно заёрзал, и я решил не углубляться в прошлое.

— Минуло время, — перескочил я через щекотливую тему, — и всё изменилось. Россию перестали бояться. Напротив, пришло понимание, что вместе с Россией можно добиться гораздо большего, чем врозь. С точки же зрения культуры и человеческих отношений наши народы всегда были близки. Поэтому то, что в итоге мы пошли навстречу друг другу, — это объективная закономерность.

— Но в Америке не было террора, — упрямая немка не выпускала из рук микрофон, — да и русские с американцами чаще были антагонистами, чем союзниками.

— Что касается США, — я придал голосу мягкую настойчивость, — то мы видим, что принципиальных различий между нами нет. Да, у наших американских друзей несколько своеобразное понимание демократии, отличное от остального цивилизованного мира. Но это, пожалуй, единственное, в чём у нас были разногласия. И Россия, и Америка, и Китай, и даже Европа — все мы понимаем, что будущее — в объединении человечества. Наш нынешний союз — большой шаг в этом направлении.

Ведущий выцарапал микрофон из рук немецкой журналистки и передал его темноволосому мужчине с жиденькими усиками.

— Феликс Голдберг, «Уолл Стрит Джоурнал», — представился он. — Мистер Колпин, сложно отрицать, что потрясающие успехи России последних двух лет связаны с небывалым подъёмом экономики. Только в прошлом году валовой продукт страны увеличился в пять раз, в этом ожидается рост ещё в четыре с половиной раза. Вы обогнали не только США и Европейский Союз, но и оставили позади Китай. Если бы мне кто-нибудь сказал пару лет назад, что такое вообще возможно, я бы решил, что это шутка. Сейчас во многих университетах в мире организовываются целые кафедры, занимающиеся исследованиями российского экономического чуда. В связи с этим хотелось бы спросить, в чём, на ваш взгляд, причины столь стремительного взлёта российской экономики?

Я усмехнулся. Ну и что мне отвечать?

— Честно говоря, не знаю, что ваши кафедры наисследуют, мне самому было бы интересно посмотреть, — аудитория встретила моё признание улыбками. — А что касается причин, — я помедлил, — мне кажется, что нам просто повезло.

Мужчина с усиками остался в некотором недоумении, а микрофон перекочевал к миниатюрной шатенке, в волосы которой были вплетены голубые бусины.

— Мария Радых, «Комсомольская Правда», — представилась она. — Вопрос к господину Колпину. Платон Сергеевич, на прошлой неделе объявлены некоторые номинанты на Нобелевскую премию — и во всех номинациях есть российские учёные. А в некоторых — только российские. С чем вы связываете нынешний бум отечественной науки?

«Комсомольская Правда» мне всегда представлялась развлекательной газетой, поэтому вопрос о науке показался немного странным. Впрочем, размышлять на эту тему было не время.

— Я думаю, что этот вопрос стоит задать не мне, а самим учёным. Это их успех, а не мой. Наверное, не перевелись ещё таланты в земле русской, — я смотрел на девушку с бусинами, а она с серьёзным лицом кивала. — А наша задача простая — мы лишь постарались создать условия для них.

Следующий вопрос последовал от британца с всклокоченной причёской, представляющего газету «Independent».

— Господин Колпин, — сказал он, — разъясните нам, почему при всех успехах России в вашей стране так плохо обстоят дела со свободой слова?

— Почему вы так решили? — недоумённо спросил я. — Насколько мне известно, у нас полная свобода слова, газеты не закрываются, телевидение всех направлений работает, доступ в Интернет не ограничиваем.

— Но вас же совсем не критикуют! — воскликнул всё тот же журналист.

— А меня есть за что критиковать?

— Наверняка есть! — не сдавался всклокоченный.

— Очень хорошо, — я улыбнулся. — Приведите примеры, я вас с удовольствием послушаю.

Мне действительно было интересно, поэтому я воззрился на британца, предвкушая вызов. Однако тот, к моему разочарованию, стушевался и кроме невнятного мычания ничего выдать не смог. И тут раздался выкрик с места:

— Я готов покритиковать!

Ведущий передал микрофон плотному мужчине в чёрной водолазке, подчёркивающей склонность своего обладателя к обильной пище.

— Михаил Хлеборобов, газета «Альтернативная Россия», — представился он.

Газета моих основных соперников после выборов, проигранных ими с треском, с каждым месяцем теряла популярность и хирела. Тем не менее я регулярно просил референта делать мне выжимки из этого издания для того, чтобы видеть, куда мне ещё нужно направить свои усилия. И своё везение.

— У меня просто не хватает слов, чтобы выразить своё возмущение, — обладатель водолазки от переизбытка эмоций стал брызгать слюной, чем вызвал недовольное движение впереди сидящих. — Вы разрушили атмосферу общности людей! Братства! Единства!

Я удивлённо воззрился на журналиста. Он же, не смущаясь, продолжал:

— Вы разделили людей, тех, кто годами, десятилетиями привык быть и жить вместе! Теперь, — журналист сделал зловещую паузу, — теперь они живут разделённые и разобщённые в своих новых домах, этих бетонных коробках, муравейниках!

— Видимо, вы имеете в виду нашу программу расселения коммунальных квартир? — Мне стало смешно, но я постарался этого не показывать. — Вы знаете, мы не получили ни одного заявления людей о том, что они хотели бы обратно в коммуналки. Если таковые будут — мы рассмотрим и пойдём навстречу. Обратно в старые дома заселять их, конечно, не станем, но можем сделать специально для них новые, комфортные коммунальные дома. Спрос рождает предложение. И пока что я такого спроса не замечаю.

— Может быть, вы и бомжей на улицах не замечаете? — язвительно спросил журналист. — А мы, к примеру, недавно брали у них интервью.

— Ну почему же, — сказал я, — бомжи у нас есть. Восемнадцать человек в стране. Вы у кого конкретно брали интервью?

Видя, что журналист пришёл в замешательство, я решил ему помочь:

— Ну, где конкретно вы обнаружили бомжа? В каком городе?

— В Москве.

— Так. В каком районе — в Сокольниках или Нижних Мневниках?

— В Сокольниках.

— Понятно, — я удовлетворённо кивнул. — Значит, вы общались с Игнатом Панкратовым. Он идейный бомж, мировоззрение у него такое. Мы несколько раз пытались уговорить его перебраться в собственную квартиру — давали бесплатно в тех же Сокольниках. Многократно приглашали приходить за получением пособия — но он принципиально отказывался. Не будем же мы насильно заставлять людей жить так, как хочется нам, а не им самим. Тем более что сейчас они уже никому не мешают.

— Ну хорошо, — не сдавался журналист, — а как насчёт искусственно созданного дефицита продуктов?

— Каких продуктов? — удивился я. — У нас разве есть дефицит?

— Конечно! — торжествующе воскликнул человек в водолазке. — Вы посмотрите, что творится в магазинах! После драконовских мер вашего правительства стало гораздо сложнее купить чёрную икру! Объёмы продаж этого продукта уменьшаются, а цены растут бешеными темпами — за последний год подорожание составило семнадцать процентов! Не каждый способен покупать икру хотя бы раз в неделю, не говоря уже о ежедневном потреблении!

Я собрался ответить серьёзно, рассказать о борьбе с браконьерством осетровых, однако мне стало смешно.

— Вы знаете, — сказал я, едва сдерживая смех, — я и не думал, что доживу до времени, когда главной проблемой в стране будет то, что есть чёрную икру каждый день слишком дорого.

Забытый президент США, вопросов к которому почти не было, скромно сидел рядом со мной, по-прежнему улыбаясь. Но улыбка его казалась всё более натянутой. Я сделал знак, что мероприятие пора завершать.

— Последний вопрос, — объявил ведущий и на мгновение замер перед частоколом взметнувшихся рук. После некоторого колебания он отдал микрофон высокой блондинке с длинными волосами и глазами цвета пасмурного неба. Её лицо казалось мне знакомым.

Блондинка неловко встала и, слегка волнуясь, сказала:

— Анна Шахова, журнал «Эксперт». Платон Сергеевич, согласны ли вы, что для России сейчас наступил золотой век? Мы экономическая и военная супердержава, наша страна — самый влиятельный игрок на международной арене, мы обеспечиваем почти всю энергетику земного шара, у нас почти нет преступности, развивается наука и культура, у нас лучшее образование в мире и бум рождаемости. У нас всё хорошо. Это и есть золотой век?

Я задумчиво потёр подбородок. От этой привычки я так и не отучился, несмотря на все старания имиджмейкеров.

Видя, что я не тороплюсь отвечать, журналистка добавила:

— Мы достигли всего. Вы лично достигли всего. Куда вы будете двигаться теперь? Что вы будете делать дальше?

Я помрачнел. Блондинка из журнала «Эксперт» попала в самую точку.

Я рассеянно проводил Эрнандеса, автоматически отвечая на протокольные любезности и зеркаля его вечную улыбку. Из аэропорта я сразу поехал домой, отключил телефоны и завалился спать.

На следующий день, едва я приехал на работу, ко мне в кабинет ворвался Солодовников. Он был единственным, кто имел право заходить ко мне без предварительной записи. Потрясая кипой свежих газет, пестрящих аршинными заголовками, он воскликнул:

— Платон, ну ты даёшь! Я думал, что после того, как Польша сама попросилась в состав России, меня уже будет сложно чем-нибудь удивить. Но союз с Америкой!..

— Господи, Олег, я с той же лёгкостью могу сделать так, что США присоединятся к России на правах колонии.

— По-моему, уже не только США, но и весь мир! Почитай вот, — он положил газеты на стол, — Брюссель поднимает вопрос о целесообразности сохранения НАТО. Европа обсуждает условия присоединения к нашему союзу — одна лишь Британия что-то бурчит о национальной гордости. Китайцы говорят, что не видят иного пути развития для Азии, кроме интеграции во всемирный союз государств под эгидой России. Индия, Бразилия, Япония — все крупнейшие игроки начинают присягать нам на верность!

Я рассеянно посмотрел на газеты. Сверху лежала «Washington Post» с броским заголовком «Russian Golden Age Spreads Worldwide». Похоже, определение журналистки «Эксперта» уже пошло гулять по страницам мировой прессы.

Наверное, это была победа. Но радости я не ощущал. Я слишком увлёкся трассой и поэтому не радуюсь финишу и пьедесталу? Или мне просто стала надоедать очередная игра, вскрытая универсальным чит-кодом?

14

Прожив с даром везения несколько лет, я понял, что необязательно прибегать к нему постоянно. Достаточно время от времени прилагать точечные усилия в нужных местах, а остальное сложится само. И иногда то, что сложилось, удивляет.

Мне не нужна была Нобелевская премия. И уж тем более я не стал бы пользоваться своим везением для того, чтобы её получить. Но оказалось, что я сделал в мировом масштабе так много, что нобелевский комитет назвал меня лауреатом премии мира.

И денег, и славы на мою долю уже выпало столько, что эти категории перестали меня волновать. Поэтому первым желанием было отказаться. Солодовников, услышав об этом, в молниеносной дискуссии убедил меня, что такой жест попахивает снобизмом. Я внял его аргументам, однако на корню пресёк попытки напялить на меня фрак, рекомендованный организаторами. Вместо него я отдал предпочтение своей обычной одежде.

Церемония проходила в Осло, в городской ратуше, изнутри напоминающей районный дворец культуры времён позднего Советского Союза. Помпезные мраморные колонны сочетались с цветастыми панно на стенах. Сюжетов этих рисунков я так и не уловил, сколь ни приглядывался. В переплетении фигурок угадывались то ли сбор урожая, то ли демонстрация солидарности трудящихся, то ли опоэтизированная очередь в местный универмаг.

Я сидел в неуютном кресле на сцене и пытался внимать многословной речи председателя норвежского нобелевского комитета — лысеющего бодренького старичка с тщательно прилизанными седыми волосами. Он говорил о том, что благодаря России вот уже более года в мире нет ни одного нового конфликта, а старые успешно разрешаются, что я первый русский после Горбачёва, который изменил мир, сделав его более безопасным, — и прочее в том же духе. После каждого тезиса выступающий поворачивался ко мне, словно ища подтверждения произнесённым словам, и я помимо воли кивал в ответ.

Это продолжалось довольно долго и уже начало выводить меня из себя, как старик неожиданно закончил и кивнул мне, приглашая для вручения. Я, хмурясь, поднялся и подошёл к трибуне. Председатель с широкой улыбкой передал мне медаль с профилем Нобеля и диплом, на обложке которого была изображена некая цветная абстракция. Мы некоторое время попозировали для фотографов, и я уже собрался возвращаться на своё место, однако председатель напомнил, что требуется сказать лауреатскую речь.

Я встал за трибуну и оглядел зал. Несколько сотен лиц были обращены ко мне. Люди сидели на составленных рядами стульях и ждали моих слов. Ближе всех к сцене, на отдельном мини-ряду располагались норвежские король с королевой и их родственники. Они смотрели на меня так, как будто я вот-вот поведаю им некое откровение.

Я с трудом удержался от того, чтобы прямо там, на сцене, не зевнуть во весь рот. Странно — когда-то я непременно волновался перед любым выступлением, а сейчас, перед сотнями людей, телекамерами и мировым бомондом мне было скучно. Невыносимо, беспросветно скучно. И от воспоминаний о заранее придуманной речи сводило скулы.

Я прикоснулся к микрофону — и тот ответил лёгким щелчком из динамиков. Наклонившись, я отчётливо произнёс:

Зал молча внимал. На лицах застыли благожелательные улыбки. Я продолжил:

Я посмотрел на переводчиков. Они, выпучив глаза и обливаясь потом, пытались донести до слушателей нобелевской речи поэзию Джорджа Гуницкого. Я улыбнулся про себя и прочёл по памяти второе четверостишие:

Слегка поклонившись, я показал, что закончил, отошёл немного назад и стал наблюдать за публикой. Недоумения не было ни на одном лице — все присутствующие благожелательно выслушали мою эскападу и через несколько секунд выдали стандартные аплодисменты. Церемония продолжилась.

Меня повели на сеанс фотографирования, затем мы с норвежским королём, стоя на балконе и ёжась от холодного ветра, маятникообразно махали толпе, собравшейся на площади внизу. После этой экзекуции меня посадили перед огромной книгой отзывов для нобелевских лауреатов и дали в руки позолоченный карандаш. «Да здравствует Чебурашка!» — старательно вывел я на лощёных страницах. И подписался: «Платон Колпин».

Тем временем в соседнем зале уже подготовили банкет. Гости рассаживались за столики, дамы блистали бриллиантами и вечерними нарядами, мужчины преимущественно были в смокингах и бабочках.

Меня усадили за один столик с королевской семьёй. Вокруг роились репортёры, пытавшиеся поймать интересный кадр.

Председатель нобелевского комитета подошёл к микрофону, установленному прямо в зале, и вновь стал распространяться на тему того, как он счастлив, и польщён, и рад, и как он хочет выразить, и как для него почётно. Все внимательно слушали старика, не притрагиваясь к тарелкам и приборам.

Я уныло наблюдал за этим словесным недержанием, а потом мысленно дал команду: «Пляши!» Старик подпрыгнул и с изумлением воззрился сначала на свои руки, которые вдруг поднялись и стали вертеть в воздухе кренделя, а после — и на ноги, пошедшие вприсядку.

Собравшиеся некоторое время наблюдали за необычным зрелищем молча. Однако после того, как почётный муж опрокинул в пляске пару стульев и повалил набок соседний столик, раздались возгласы, подбежала охрана — и несчастного старика, продолжавшего выделывать коленца, аккуратно увели.

Позже газетчики выяснили, что престарелый норвежец и раньше страдал подобными припадками, вызванными нарушениями в коре головного мозга, однако публично они проявились впервые.

На следующий день после возвращения из Осло я лежал дома на кровати и меланхолично плевал в потолок. Он находился в четырёх метрах от меня — и доплюнуть до него было нелегко. Но мне везло.

Густой желеобразной массой всё пространство комнаты заполняла скука. Она просачивалась на балкон, падала лоснящимися ломтями на улицу — и медленно, медленно затопляла город, страну и весь мир. И ещё более тоскливо становилось от осознания того, что наводнение это видел один лишь я. Это была моя скука.

Я мог слишком многое. Границы своих сил я перестал ощущать. Но приложить их было некуда. Казалось, я разрешил все задачи, которые способен дать мир.

Всё стало даваться слишком легко. Я лениво посмотрел на плазменную панель, висящую напротив кровати. Можно было дотянуться до пульта и включить её. А можно сделать так, что мне повезёт — и благодаря стихийному перепаду электричества экран включится самостоятельно и как раз на интересующем меня канале. Или же броуновское движение молекул воздуха вдруг случайно упорядочится — и порыв ветра принесёт мне пульт прямо в руки.

Я всё более понимал, что любое чудо — это всего лишь событие, вероятность которого крайне мала. Но я мог по своей воле заставить случиться даже самое маловероятное событие. И из этого всемогущества сложно было вырваться. Разве что намеренно ограничивать себя — и каждый раз, преодолевая лень, подниматься за пультом самостоятельно.

Мне всё менее интересно становилось заниматься государственными делами. На третьем году президентства я сделал со страной всё, что задумывал. Конечно, Россия ещё не стала государством моих фантастических прожектов, однако до этого было недалеко. И от меня не требовалось более и пальцем шевелить — всё шло по накатанной, и траектория дальнейшего развития страны опровергала самые оптимистичные представления о реальности.

С общим управлением справлялся Солодовников, а министры, некоторые из которых также были назначены по принципу «мне повезёт», решали свои задачи превосходно. Тем не менее я преодолевал лень и ходил на заседания правительства, хотя мне как президенту это было вовсе не обязательно. В роли ведущего выступал Олег, я же присутствовал наблюдателем и лишь иногда выражал своё мнение или вступал в дискуссии.

В этот день было намечено очередное заседание правительства, на которое — я бросил взгляд на часы — я уже опаздывал. С трудом заставив себя подняться, я набрал на клавиатуре команду готовности для вертолётчика и направился в гардеробную одеваться.

На заседание я опоздал минут на десять, чем заслужил укоризненный взгляд Солодовникова. Заняв место, я попытался понять, о чём идёт речь. Выступал министр связи и информатизации. Он рассказывал о новых проектах виртуальной реальности, которые можно применять в школах страны для обучения детей. Идея была в том, чтобы отобрать лучших учителей и поручить им проводить уроки сразу для тысяч детишек по всей стране, в виртуальном пространстве. Таким образом, ученики даже далёких деревенских школ смогут получать образование высшего качества. Тем более что у нас все школы без исключения были оснащены необходимым оборудованием.

Ему оппонировал министр образования. Он говорил, что, приняв такой проект, мы выбросим за борт большую часть преподавательского состава в школах. И что никакая виртуальная реальность не заменит детям живого общения с учителем. И что технологии, это, конечно, хорошо, но не надо впадать в крайности.

— Платон Сергеевич, — обратился он ко мне, — вы меня поддержите? Я не против прогресса и использования виртуальной реальности, но нельзя же всё это вводить разом, перечёркивая прежние наработки!

Я рассеянно покивал, высказался в том духе, что идея хороша, но нужно учесть возможные негативные последствия, потом извинился, попросил продолжать без меня и вышел за дверь.

Я шёл по коридорам Дома правительства и вспоминал школу. Уроки, на которых подчас было невыносимо скучно. Когда так хотелось просто встать — и выйти из класса. Пойти, неважно куда и без особой цели. Просто чтобы избавиться от этой нудной обязанности — присутствовать.

Сейчас я ощущал то же самое. Такое же стремление вырваться, освободиться, что-то изменить в своей жизни. И это самое странное. Потому что все последние годы со мной происходило именно то, что я хочу. То, к чему я стремился. То, что я придумал сам для себя.

Я миновал пункт охраны и вышел на улицу. Даже хорошо знакомого человека можно не узнать — игра света и тени, чуть другой поворот головы, прядь волос, закрывшая лоб, — и он проходит мимо неузнанным. Мне повезёт — и меня никто не узнает.

Я сам вылепил себе жизнь. И не только. Весь окружающий мир я исправил по своему разумению. Почему же мне сейчас так скучно? Нет, я не всё делал ради себя. Стать счастливым самому — этот этап был давно пройден, испробован и найден неволнующим и пресным. Я же хотел осчастливить других, всю страну, может быть, весь мир. И кажется, что сделано всё, что планировал, всё, что хотел. Да, мне повезло — и у меня всё получилось.

Это было забавно — выйдя на улицу и смешавшись с толпой, я даже как будто стал ниже ростом. Из исполинской фигуры, вылепленной обитателями Кремля и Дома правительства, я вдруг сделался обычным случайным прохожим — ничем не примечательным.

Я шлёпал прямо по раскисшему московскому декабрю, но мне везло, и капли грязи не попадали ни на одежду, ни на обувь. Люди, старательно обходящие лужи, смотрели на меня удивлённо.

А я остановился и посмотрел на них. Лица. Обыкновенные московские лица. Много довольных, счастливых физиономий, но ещё больше — невесёлых, угрюмых, несчастных. Стало ли больше у людей радости с тех пор, как я пришёл во власть? Не знаю. Конечно, успехи страны — это далеко не всё, что нужно человеку для счастья. У всех есть личная жизнь, какие-то мелкие собственные проблемы, которые могут отравлять существование. И что этому Ване Петрову — я посмотрел на уныло бредущего подростка, не сомневаясь, что если захочу взглянуть в его паспорт, то обнаружу там именно эти имя и фамилию, — что ему до российской экономики и внешней политики, если вчера отказала любимая девушка, а сегодня полетела материнская плата на компьютере?

А ведь я хотел сделать счастливыми всех — и его в том числе. Тогда, на райском тропическом острове Катя дала мне эту очевидную идею — использовать свой дар не для себя, а во благо других людей.

Катя… В памяти возникли смеющиеся тёмно-синие глаза, и я осознал, что не видел её уже несколько лет. Я почти потерял с ней контакт — знаю лишь, что она до сих пор живёт в Муроме, вышла замуж, кажется, родила ребёнка.

Я свернул на Новый Арбат и дошёл до железнодорожных касс. На рекламном щите был нарисован стилизованный паровоз.

— Один билет до Мурома. На ближайший поезд.

Улыбчивая девушка затрещала клавишами компьютера.

— Через полтора часа с Казанского, скорый, успеете?

— Конечно, — я улыбнулся.

Девушка окинула взглядом мою одежду:

— Вагон СВ подойдёт?

— Вполне, — ответил я и протянул паспорт.

— Платон Колпин? — удивилась она.

— Тёзка, — соврал я.

Игра света и тени. Прядь волос, закрывшая лоб.

Найдя своё место в вагоне, я набрал номер референта.

— Оля, это Колпин. Отмени, пожалуйста, все мои дела на ближайшую пару дней.

— Платон Сергеевич! — Ангельский голос Ольги в трубке стал несчастным. — Но как же завтрашняя встреча…

— Отменяй всё, — я смотрел в окно на ноги, десятки пар ног, шагающих по перрону. — Я уезжаю.

— Куда?

— В отпуск, — без затей ответил я. И сразу стало легче. И действительно показалось, что я просто еду в отпуск — как когда-то давно, ещё до всех этих больших корпоративных и государственных дел.

Трубка молчала. Ольга пыталась осознать услышанное. Раньше в её практике такого не случалось — отпуск президента готовился заранее, с привлечением нескольких служб безопасности, личного самолёта и тщательной проработкой маршрута и программы отдыха.

— А если будут звонить, спрашивать…

— Те, кому надо, могут позвонить мне напрямую. Остальные пускай ждут. Со мной связывайся, только если случится что-то из ряда вон… — я на мгновение задумался, — впрочем, нет, ничего такого не случится. Да, если журналисты будут доставать пресс-службу, то им пускай отвечают, что президент предпочёл не раскрывать место своего отдыха.

Дверь купе отъехала в сторону, и вошёл мой попутчик.

— Оля, ты всё поняла? — Я поспешил закончить разговор.

— Да, Платон Сергеевич, — с готовностью ответила она.

— Тогда отбой, — сказал я и прервал звонок.

Попутчик, хмурый мужчина средних лет в джинсах и потрепанном пиджаке, не поздоровавшись, принялся запихивать сумку в багажное отделение. Справившись с этой задачей, он уселся напротив меня и уставился в окно.

Поезд тем временем тронулся — незаметно. Когда-то я любил ловить это мгновение — между покоем и движением, хотя чётко ощутить его удавалось не всегда. Ноги на платформе сменились окнами соседнего поезда, затем длинной вереницей цистерн, а после — грязноватым бетонным забором, отгораживающим железную дорогу от Москвы.

Я ещё раз посмотрел на попутчика. Он обозревал пейзаж, время от времени морщась, как от головной боли.

Ещё один из тех, кого я стремился сделать счастливым. И что — стал он таковым?

— Ты счастлив? — спросил я вслух.

Попутчик оторвал взгляд от окна и недоумённо посмотрел на меня. Несколько секунд он вглядывался мне в лицо — я уже почти решил, что узнан. Но в конце концов он, судя по всему, сделал вывод, что мы незнакомы, а перед ним — просто случайный человек, который не прочь почесать языком от безделья.

Мужчина обернулся к сумке и вытащил из бокового кармана две бутылки пива. Одну протянул мне:

— Будешь?

Я покачал головой. Попутчик пожал плечами, ловким движением откупорил бутылку и хорошо к ней приложился.

— Нет, — наконец сказал он, не выпуская бутылку из рук. — Не счастлив.

— А почему? — спросил я. За окнами, понемногу ускоряясь, проплывали, как величественные корабли, современные небоскрёбы. — Вон, смотри, — я кивнул на них, — страна расцветает, богатеет, становится сильной. А ты почему-то не счастлив.

Попутчик ухмыльнулся:

— Да что мне до страны…

Я вопросительно смотрел на него. Он не спеша ещё раз хорошенько приложился к бутылке и сказал тусклым голосом:

— Жена от меня ушла.

Я безмолвствовал, ожидая продолжения. Мой собеседник тоже немного помолчал, видимо, взвешивая, стоит ли мне изливать душу, но всё-таки поставил бутылку на стол и рассказал:

— Позвонила мне, мол, встретила свою любовь. Вещи тихонько собрала, пока меня не было. А ведь мы с ней столько лет… — Он махнул рукой. — Хорошо ведь жили. Я всё для неё делал. Машенька то, Машенька сё… Люблю я её. И всегда любил. А она не ценила. Никакой другой бабы мне не нужно было. А у неё вот завёлся… — Он сжал кулаки.

— Давно ушла? — Я чувствовал себя хирургом, изучающим историю болезни.

— Позавчера, — мужчина вновь потянулся к бутылке. — С тех пор ни слуху ни духу. А я вот взял билет — и решил поехать к брату в Муром. Не могу я в той квартире, нашей. Всё там про неё напоминает.

— Позвони ей, — медленно сказал я. — Позвони сейчас, пока трубка ещё ловит.

— Зачем? — Мужчина замер, не донеся до рта горлышко бутылки.

— Позвони. В жизни всякое случается. Может быть, она уже раскаялась, поняла, что жить без тебя не может, что сделала ошибку.

Попутчик покачал головой:

— Нет, не верю. Ты бы слышал её голос. Да и что я — совсем себя не уважаю, бабе навязываться?

— Позвони, — я взял его телефон, терпеливо лежащий на столике, и вложил ему в руку. — На, набирай номер.

В глазах мужчины загорелись неясные огоньки. Кажется, он стал надеяться.

— Позвони, — ещё раз сказал я.

Он, взглянув на меня исподлобья, набрал номер. До моего слуха донеслись длинные гудки. Один, второй, третий. Четвёртый гудок оборвался — и я услышал далёкий женский голос: «Алло?»

Попутчик вздрогнул, быстро встал и вышел из купе, затворив за собой дверь. Из коридора глухо и неразборчиво донёсся его голос.

Я отвернулся к окну. Я знал, чем закончится разговор.

Через десять минут попутчик вернулся с посветлевшим лицом и, не скрывая радости, воскликнул:

— Ты себе не представляешь! Она ждёт меня дома, умоляет вернуться! Сказала, что любит, что дура, что не понимала…

Я кивнул:

— Я же тебе говорил.

Осчастливленный мужчина достал сумку и принялся кидать в неё всё то, что четверть часа назад вытащил. В это время в дверь купе постучали. В проёме появилось лицо проводницы:

— Билеты приготовьте, пожалуйста.

— Девушка! — радостно крикнул мой попутчик. — Какая у нас следующая остановка?

— Вековка, — удивлённо ответила проводница. — А билет-то у вас есть?

— Да есть у меня билет! — Мужчина полез в карман куртки. Казалось, он был готов расцеловать всех — и проводницу, и меня заодно.

Девушка проверила билеты, справилась, не желаем ли мы чаю, и вышла. Попутчик собрал вещи и, сияя, уселся напротив меня.

— На Вековке, как выйдешь, перейди пути по эстакаде слева, — сказал я. — Через шесть минут после нашего прибытия будет электричка до Москвы. Придёт по расписанию, ты успеешь.

— Откуда ты знаешь? — удивился он.

Я слегка замялся:

— Не знаю. Но догадываюсь.

Попутчик неопределённо хмыкнул, достал пачку «Camel», вынул сигарету и стал задумчиво мять её пальцами, прислушиваясь к чему-то внутри себя и улыбаясь. Потом, будто опомнившись, предложил сигарету мне. Я отказался.

— Как тебя зовут-то? — спросил он.

— Платон.

— Платон? — Он глянул недоверчиво. — Редкое имя. Как у президента Колпина.

— Да, — легко согласился я.

— А меня Павел.

Некоторое время мы помолчали. Павел по-прежнему мял сигарету в руке.

— Странный ты человек, Платон, — наконец сказал он.

— Я знаю, — ответил я.

Верёвка жгла ладони даже сквозь перчатки. Я висел над пропастью и медленно, очень медленно полз вверх. Выступ, за который можно уцепиться, был уже недалеко. Я смогу.

Ещё несколько движений. Подтянуться. Выпростать руку. Проверить прочность камня. Перенести на него вес. И вот — уже почти победа.

Пару минут я стоял на четвереньках, дав себе время отдышаться и немного отдохнуть. Затем рывком встал в полный рост.

Вершина рядом. До неё всего чуть-чуть. Жалкий десяток шагов отделяет меня от покорения самой высокой горы в мире.

Пошатываясь то ли от ветра, то ли от ощущения близости цели, я пошёл вперёд. И вдруг увидел, что на той самой скале, на высочайшей точке планеты, уже кто-то стоит. Кто-то невозможный здесь. Злые, острые снежинки кололи лицо и мешали смотреть.

Я подошёл ближе, всматриваясь в смутно знакомую фигуру. Как же нелепо смотрелась здесь, среди льда, камня и ветра, тёмно-синяя форма бортпроводника «Пулково». Шрам над его бровью от мороза покраснел и ярко выделялся на бледном лице.

Бортпроводник наклонился и помог мне взобраться на каменную площадку. Мы молча встали плечом к плечу.

Карабкаясь сюда, я так мечтал о том, что вот-вот — и цель будет достигнута. Сотни раз я представлял, смакуя, как я выпрямлюсь во весь рост на вершине и буду стоять, опьянённый радостью. Но здесь, наверху, ничего этого не случилось. Было холодно и неуютно, тоскливо завывал ветер, болели сорванные мышцы. Я почти уговаривал себя порадоваться победе, но всё утыкалось в пустоту.

Мой странный спутник посмотрел мне в лицо. У него были грустные глаза.

— Да, — сказал он. — Всё так.

Я молчал, ожидая продолжения. Ветер швырял редкие снежинки в серую мглу.

— Здесь нет жизни, — бортпроводник оглядел голые скалы. — Жизнь там, внизу. И счастье тоже там.

Я проследил за его взглядом. За снежной пеленой угадывались очертания зелёной долины, из которой я начинал свой путь.

Выйдя из здания муромского вокзала, я пошёл наугад по одной из улиц, отходившей от площади. Споро прошагав несколько кварталов, я, ничуть не удивившись, вышел к знакомому автовокзалу. Именно до него меня когда-то довезли, после того памятного происшествия с прыжком из гибнущего самолёта. Когда-то в позапрошлой жизни.

Само здание, однако, осталось практически таким же, каким я его запомнил. Всё те же большие окна, грязные от зимней слякоти, такой же серый шифер на низенькой крыше, те же стены, выкрашенные в аляповатый розовый цвет.

У входа, рядом с тяжёлой деревянной дверью, скучал милиционер — щекастый молодой мужик, показавшийся мне знакомым. Увидев, что я стою и откровенно его разглядываю, он настороженно зыркнул на меня, подобрался и не спеша подошёл ближе.

— Лейтенант Ковалёв, — с ленцой козырнул он. — Предъявите, пожалуйста, документы.

Я взглянул ему прямо в глаза. Он неожиданно смутился и добавил, едва шевеля пухлыми губами:

— Ну, паспорт покажите то есть…

Я достал паспорт и протянул милиционеру. Он раскрыл документ и вдруг на несколько секунд завис, читая, как меня зовут.

— Ко… Колпин? Платон Сергеевич? — На лбу стража порядка вдруг проступила испарина.

— Ну да, — сказал я.

Милиционер то смотрел на фотографию в паспорте, то переводил взгляд на меня. Казалось, он пытался понять, сходится ли то, что он видит сейчас, с телевизионной картинкой из новостей, показывающих президента на каком-нибудь заседании или встрече. Коричневые телячьи глаза парня выражали одновременно и страх, и недоумение, и раздражение на нелепого шутника, подсунувшего ему под конец дежурства такого непонятного прохожего.

В конце концов, лейтенант, видимо, решил, что вот так, запросто, в родном Муроме, без делегации и охраны президента страны ему не встретить. И что имеет место лишь совпадение. Всё это отразилось на его лице. Так и не выйдя из прострации, он вернул мне паспорт и спросил севшим голосом:

— Разрешите идти?

— Идите, — кивнул я.

Милиционер приложил руку к фуражке, развернулся и, чеканя шаг, почти как на параде, направился к месту дежурства. Я хотел остановить его и спросить дорогу до Катиного дома, но потом передумал, решив, что всё найду сам.

Мне, конечно, опять повезёт.

Я смотрел, как Катя хлопотала на кухне, и думал, что она изменилась. Внешне. Её фигура стала более округлой и тяжёлой, на лице появились первые морщинки, веки набрякли, а причёска сделалась сугубо утилитарной — мне осталось лишь вздыхать, вспоминая о былых роскошных локонах. Но глаза — я нарочно долго и внимательно в них смотрел — глаза остались теми же. В их глубине по-прежнему жило ожидание волшебства, детская вера в сказку. Для Кати чудеса всё ещё оставались чудесами. Для меня же они стали скучной обыденностью.

Я смотрел на неё, одновременно и узнавая, и не узнавая прежнюю Катю. Привыкая. Преодолевая первую, невесть откуда взявшуюся неловкость. Когда оставляешь девушку, которую когда-то знал, то кажется, что она будет ждать тебя всегда. Что стоит тебе оглянуться назад, вернуться к ней — и вы сможете всё продолжить с той самой точки в отношениях, в которой всё прервалось. Ты всегда исподволь считаешь, что этот путь открыт, что всё ещё можно вернуть, но приезжаешь — и видишь, что «всё залеплено штукатуркой, замазано свежей краской». И ты опоздал на несколько лет. И той девочки больше нет. И чужую женщину тянет за подол не твой ребёнок. И нужно начинать знакомиться заново.

За то время, пока мы не виделись, Катя успела выйти замуж. И развестись. Ни о муже, ни о причинах развода она не рассказывала, а я не спрашивал. Её сыну, совсем на неё не похожему, было уже полтора года. Он принёс на кухню свои игрушки и грыз очередную пластмассовую зверушку, боясь потерять маму из виду. Его серые глаза смотрели на меня настороженно, хотя, казалось, какая осторожность может быть у человека, только-только начавшего жить? Что плохого уже могло с ним приключиться?

Я ловил Катин взгляд и думал, что никогда не применял свои сверхспособности для устройства личной жизни. И она не сложилась. Всю энергию, все таланты и всё везение я направлял на очередные глобальные проекты — будь то создание гигантской корпорации по продаже снега или вывод России в мировые лидеры. А дома — если можно было назвать домом то место, где я ночевал, — дома я был совсем один. Мне не хватало времени даже на какого-нибудь рыжего кота — и я так и не решился его завести.

Но, по большому счёту, дело было не в моей занятости. Я не мог переступить некоего внутреннего барьера — и устроить себе семейное счастье путём везения. Потому что видеть рядом человека, которого ты влюбил в себя насильно, было бы невыносимо. Любовь должна быть настоящей. Или не быть вообще.

Но и сделать так, чтобы тебя насильно разлюбили… Я вспомнил об Ирине. Нынешняя госпожа президент крупнейшей мировой корпорации «Снег», казалось, готова была ждать меня вечно. Она всегда удивляла меня каким-нибудь неожиданным подарком, не пропуская ни одной даты или праздника. А я, к своему стыду, частенько забывал ответить ей тем же. Она любила. Любила по-прежнему. Не так давно, на встрече с крупнейшими предпринимателями в Кремле, я видел её глаза. И огонь, который пылал в них, растапливая недоступную бизнес-леди, как Снегурочку из известной сказки.

Катя ловкими движениями управлялась у плиты, одновременно выпекая блины и варя ребёнку замысловатую кашу из нескольких компонентов. А я сидел, молчал и думал о своём. И было неуютно, как в гостях у малознакомого человека.

— Ну что ты всё смотришь? — Катя мягко улыбнулась. И всё сразу встало на свои места. И за окном сделалось темно по-домашнему. И кухня показалась знакомой до безобразия. И я вдруг увидел, что Катя осталась всё той же. Смешливой и восторженной юной девочкой.

— Пытаюсь разглядеть тебя прежнюю, — я попытался усмехнуться. — И, кажется, начинаю видеть.

— Разве я так сильно изменилась? — Катя шутливо всплеснула руками.

— Нет, — медленно ответил я. — Скорее, изменился я.

— Да брось ты, — отмахнулась она, помешивая кашу. — Ты всё такой же ребёнок. Вон как Данька мой, — она кивнула на сына, ожесточённо откручивающего голову у игрушечной лошадки. — Ему тоже неинтересно просто так играть, ему обязательно хочется изменить правила игры.

Я приподнял брови. Катя была единственной, кому пришло в голову сравнить одного из наиболее влиятельных людей в мире, президента сверхдержавы, с полуторагодовалым ребёнком.

Её сын тем временем отвернул голову у лошади и принялся запихивать её в узкое отверстие игрушечной дудочки. Голова не влезала, однако ребёнок, упорно пыхтя, попыток не прекращал.

— Ты помнишь, как мы с тобой были на острове? — спросил я.

В её глазах появились искорки:

— Да, конечно, помню.

Она немного подумала и добавила:

— Там ещё вкусная такая штука была. Папайя.

— Да, конечно, — рассеянно произнёс я. Её воспоминание о фруктах сбило меня с толка. Мне-то в первую очередь запомнилось совсем другое. — Ты помнишь, что ты мне тогда сказала о том, что нужно сделать, если есть неограниченное количество желаний? Если вдруг тебе досталась волшебная палочка?

— Нет, не помню, — легко ответила она. — И что же я тогда сказала?

Я обескураженно посмотрел на неё. Как она могла забыть ту истину, которой я посвятил последние годы?

— Ну как же… Ты говорила о том, что нужно сделать всех счастливыми, справиться с бедами, нищетой, болезнями…

— Да? — Катя заинтересованно взглянула на меня. — Я такое в самом деле говорила? Ну, может и так, — она звонко рассмеялась. — И что, ты стал волшебником и всё это сделал?

— Современные волшебники называются президентами, — я поморщился, ощутив вибрацию мобильного телефона. Брать его в руки и разговаривать с кем-то, кроме Кати, не хотелось. — Да, я сделал многое. Страна стала сильной и богатой, у нас не осталось нищих, почти исчезла преступность, развивается наука, образование, медицина… Я хотел сделать всех счастливыми, понимаешь? А люди — я вижу — просто привыкают к новым, более благоприятным условиям жизни. Но счастливее не становятся.

Катя рассмеялась:

— Глупый! Как же это можно — сделать счастливыми сразу всех? Вот я, например. Я была счастливой и до всех этих фантастических перемен в стране. И сейчас счастлива тоже, — она наклонилась и потрепала по голове сына, который захныкал оттого, что лошадь так и не пролезла в дудочку. — Счастье — это внутреннее понятие для человека. Его нельзя — каждому одинаковое. Это невозможно.

— Невозможно? — Я задумчиво смотрел на ребёнка, упрямо не желающего признавать, что одну игрушку нельзя поместить внутрь другой. — Значит, сделать всех счастливыми — невозможно?

— Ага, — смеясь подтвердила Катя. — Но ты упрямый, я тебя знаю. Как и он, — она показала на сына, который, закусив губу, толкал лошадку в дудку.

А я улыбался. Человеку, который тоскует по поводу своего всемогущества, как раз не хватает чего-то, что невозможно.

Сделать счастливыми сразу всех? У меня по спине пробежали мурашки. Пожалуй, это достойная цель.

Снова завибрировал телефон. Я вытащил трубку — на экране светилось имя Солодовникова.

— Платон, — в его голосе мне почудилось облегчение, — ты где? Целый день до тебя не могу дозвониться! Ольга лопочет что-то невразумительное про отпуск и неразглашение места. Ты куда исчез?

— Со мной всё в порядке. — Я посмотрел на часы. — Слушай, Олег, а ты можешь по-быстрому организовать самолётик, чтобы забрать меня из Мурома?

— Откуда? — Я представил его удивлённую физиономию. — Так. Там хоть аэропорт-то есть?

— Что-нибудь наверняка отыщется. Ну ладно, отзвонись, когда разузнаешь, хорошо?

— Хорошо, — устало ответил Олег.

Я спрятал телефон и посмотрел на Катю. Она как раз закончила кухарничать и снимала фартук.

— Давай есть блины, — улыбаясь, сказала она. — Ты с чем будешь — со сметаной или вареньем?

Миниатюрный «Сухой-777» выглядел случайно залетевшей мушкой на фоне гигантских транспортных самолётов Муромского военного аэродрома. С ночного неба сыпал крупный снег — и на взлётную полосу выехала снегоуборочная машина. Я шёл по лётному полю быстрым, пружинистым шагом — вся моя давешняя леность и скука исчезли. Билась мысль. Чесались руки. Снова хотелось действовать.

На трап выскочил Солодовников, ёжась от холодного ветра:

— Бог мой, Платон, ты в порядке?

— В полном. Слушай, Олег, а ты счастлив?

Солодовников застыл, обескураженный внезапным вопросом.

— Будешь, — успокоил я его, улыбаясь.

15

«Счастье состоит главным образом в том, чтобы мириться со своей судьбой и быть довольным своим положением». Это говорил Эразм Роттердамский, известный человек, живший в Голландии в эпоху Возрождения.

«Человек должен трудиться, работать в поте лица, кто бы он ни был, и в этом одном заключается смысл и цель его жизни, его счастье». А это писал уже наш, Антон Павлович Чехов.

Древний грек Пифагор поучал: «Не гоняйся за счастьем, оно всегда находится в тебе самом».

Чуть менее древний араб Мухаммед Ас-Самарканди тавтологически заключал: «Счастье — это счастливая случайность».

Француз Эмиль Золя считал, что «единственное счастье в жизни — это постоянное стремление вперёд».

Англичанин Генри Филдинг уверял, что «счастлив тот, кто считает себя счастливым».

Русский Лев Толстой настаивал, что «счастье не в том, чтобы делать всегда, что хочешь, а в том, чтобы всегда хотеть того, что делаешь».

А не менее русский Иван Тургенев делился: «Счастье — как здоровье: когда его не замечаешь, значит, оно есть».

И очень многие сходились в том, что «счастье есть отсутствие несчастья».

Утро наступало незаметно. Я всю ночь просидел с компьютером на коленях, изредка доходя до кухни, чтобы заварить крепкий чай. Глобальная система поиска в Интернете работала безотказно, однако высказывания различных уважаемых людей прошлого по поводу счастья так и не приблизили меня к чёткому пониманию, что же это, собственно, такое. Весьма смутно говорили они и о том, как счастья достичь. Что же касается желания осчастливить всех, большинство делали вывод о полной невозможности подобного. Утопичные же модели общества счастья предполагали либо наличие обслуживающих рабов, коим было в счастье отказано, либо превращение людей в человекоподобные механизмы, у которых личные качества заменены общественными.

Часы показали девять утра — и меня настиг первый звонок. Ольга пунктуально сообщила о том, какие дела и встречи ожидали меня в наступающий день. Я попросил освободить дообеденное время и перенести всё на более поздние сроки. Ольга напомнила, что эти дела уже и так перенесены, но я остался непреклонен и, сухо попрощавшись, продолжил свои изыскания.

Современные словари сообщили мне, что счастье — это «философская категория, которая подразумевает идеальное состояние высшего удовлетворения жизнью», а также «ощущение полноты бытия, радости и удовлетворённости жизнью, лежащее в основе оптимального, здорового и эффективного функционирования личности». Окончательно меня добило «субъективно переживаемое состояние единства сущности и существования личности, воспринимаемое в индивидуальной системе отсчета как аксиологически-эмоциональный позитивный максимум».

Я вздохнул и обратился к биологам и медикам. Их труды быстро растолковали мне, что счастье зависит от уровня серотонина и дофамина в головном мозге. Первое вещество даёт человеку положительные эмоции, а второе — вырабатывается при сексе или приёме пищи и является частью общей системы, вознаграждающей человека за нужные организму действия. Там же я прочитал про крыс, которым вживили в мозг электроды и научили нажимать на педаль, посылающую импульсы прямо в зоны, отвечающие за удовольствие. Крысы не хотели останавливаться и умирали от истощения.

При мысли о подобном «счастье» я содрогнулся и начал копаться уже в наследии психологов. Между тем приблизилось обеденное время, и я, дабы не повторить судьбу счастливых подопытных крыс, заказал по Сети еду из ближайшего итальянского ресторана. Доставка задерживалась, о чём мне каждые десять минут вежливо сообщал директор заведения. Поэтому очередной звонок Ольги застал меня в раздражённом расположении духа.

— Какие ещё встречи, Оля?! — кричал я в телефонную трубку. — Ты разве не поняла, что я занят?! За-нят.

Мой референт, надо отдать ей должное, обладала крепкой нервной системой, поэтому стоически выдержала взрыв негодования и, дождавшись, пока я выпущу пар, прагматично поинтересовалась, когда я освобожусь и на какое время перенести накопившиеся встречи.

Я хотел было просто отложить всё «на завтра» и уже начал об этом говорить, однако мой взгляд упал на заботливо выписанное определение хитроумного француза. «Постоянное стремление вперёд?» — подумал я.

— Знаешь, Оля, отмени все встречи вообще, — мой голос неожиданно для меня самого прозвучал спокойно. — И подготовь, пожалуйста, официальные документы, которые необходимы для того, чтобы мне уйти в отставку.

— Платон Сергеевич… — пролепетала Ольга. Такого поворота событий она явно не ожидала.

— Я не шучу, Оля. Готовь документы. На сегодня всё, отбой.

Я разъединил связь, потом, поколебавшись, вовсе выключил аппарат. На экране видеофона краснел вызов с пульта охраны — это принесли мой обед.

Поглощая лазанью и почти не чувствуя вкуса, я листал бесконечные виртуальные страницы. Нужные мне разделы психологии ссылались в своих истоках на Аристотеля с его этической концепцией счастья как вершины развития человека, открывшего свою сущность и достигшего соответствия предназначению. Греческий философ полагал, что для достижения такого счастья необходимо развивать способности, заложенные в каждом человеке в уникальных сочетаниях.

Это было уже что-то. Кажется, психологи, пошедшие за Аристотелем, как раз и фокусировались на том, как достигать счастья. В отличие от литераторов, философов или медиков, описывающих сей туманный объект либо просто рассуждающих о нём.

Я быстренько просмотрел уже знакомого мне по курсу менеджмента Абрахама Маслоу, который делал упор на самоактуализации. По Маслоу, счастье было сродни ощущению, возникающему в периоды пиковых переживаний и выражающемуся в том, что человек забывает о своём «я» и мыслит категориями целостного мира. И если с пирамидой потребностей, которую рисовал Маслоу, всё было понятно, то методику перехода к счастью самоактуализации он подробно не прописал, ограничившись лишь перечислениями ситуаций, в которых она происходит.

Далее я прошёлся по позитивным психологам, слегка затронул экзистенциалистов и психологов-гуманистов, ознакомился с теорией «личной выраженности» Уотермана, почитал Роджерса, Эриксона, Динера, Риффа, Сингера и даже добрался до Селигмана с его концепцией «аутентичного счастья». Казалось, что десятки слепых пытаются описать одного большого слона, ощупывая его отдельные части.

Вновь раздался вызов с пульта охраны. На экране связи появилось встревоженное лицо Солодовникова. Я вздохнул и отдал команду впустить.

Через несколько минут Олег вошёл и стал с подозрением вглядываться в моё лицо.

— У тебя всё в порядке? — спросил он.

— И тебе привет, — беззаботно ответил я. — В полном.

— Выглядишь неважно, — признался он, проигнорировав мою иронию.

— Весь в работе, — пожал плечами я. — Даже поспать не успеваю. Ты заходи, раз уж пришёл, раздевайся.

Я прошёл в кабинет и вновь сел к компьютеру. Солодовников, разувшись и скинув пальто, проследовал за мной. В комнате он неодобрительно покосился на стол, уставленный чашками с остатками кофе.

— Платон, — сказал он и замолчал, как будто не зная с чего начать.

— Аюшки? — отозвался я, не отрываясь от монитора.

— Мне звонила Ольга. Она в панике, Платон. Говорит, ты якобы заявил ей, что уходишь в отставку.

— Ага, — сказал я. — Ухожу.

— Ты с ума сошёл? Какая сейчас может быть отставка?

Я отметил про себя, что такая фраза должна быть сказана намного более экспрессивно. Но Олег уже догадывался, что эмоции здесь, может быть, и уместны, но бесполезны. Всё-таки мы уже давно с ним работаем рядом. Он успел меня изучить.

— Что такое счастье? — Я поднял на него глаза.

— Подожди, — отмахнулся он от вопроса. — Скажи, ты это серьёзно — про отставку?

— Конечно, — спокойно ответил я. — Мне уже неинтересно то, чем мы занимаемся последнее время. По правде говоря, следовало это понять немного раньше, но до меня всегда доходит, как до жирафа.

Глаза Солодовникова из встревоженных стали несчастными. Я его прекрасно понимал: уже который раз, едва мы добьёмся успеха, я объявляю, что мне скучно — и ищу новых подвигов. Заодно вытаскивая Олега в новую игру, хотя он ещё только-только почувствовал вкус предыдущей.

Конечно, ведь у него нет универсального чит-кода ко всем играм. Для него всё это всерьёз — и проблемы, и их чудесные решения.

— И что за цель? — медленно произнёс он. — Чем ты сейчас так увлечён, что забываешь поспать? — Он кивнул на экран компьютера.

— Цель? — переспросил я. — А вот скажи мне, что является главной целью для любого человека?

— Для любого? — Он задумчиво покачал головой. — Не думаю, что есть какая-то единая цель, желанная для любого. У всех по-разному. Для кого-то это деньги, некие материальные блага, комфорт, для кого-то — слава, успех. Кому-то важна самореализация, а кому-то — близкий человек, доверие и понимание.

— Это всё промежуточные цели! — провозгласил я, прищурившись. — А какова финальная, самая последняя цель? Ultimate goal?

Солодовников, наморщив лоб, смотрел на меня, пытаясь сообразить, что я имею в виду.

— Ну хорошо, сдаюсь, — наконец ответил он. — Скажи уж сам. Я же вижу, как тебя распирает твоя новая идея.

— Ничего нового, Олег, ничего нового. Финальная цель любого человека — всего лишь быть счастливым. Быть счастливым, понимаешь? Вот только для счастья разным людям действительно нужно разное. К тому же счастье часто подменяется другими целями, поэтому, достигнув их, человек остаётся несчастным.

— Хорошо, — кивнул Солодовников. — Допустим.

— Так вот, — продолжил я, — моя новая цель — сделать всех счастливыми. Всех.

Олег удивлённо взглянул на меня:

— Ты не шутишь?

Я покачал головой.

Олег встал и подошёл к окну. Некоторое время молчал, обдумывая мои слова.

— А тебе не кажется, — осторожно начал он, — что твоя новая задумка невыполнима в принципе, по своей природе? Что на этот раз ты замахнулся на нечто невозможное?

— Ты же знаешь моё отношение к слову «невозможно», — серьёзно сказал я.

Олег рассеянно кивнул.

— Вот. Этим я сейчас и занимаюсь, — подытожил я.

— Честно говоря, не верится, — сказал он. — Хотя… Если у кого-то и получится, то только у тебя.

Он снова задумался, а потом посмотрел на меня глазами печального оленя, запертого в зоопарке:

— Только вот как же страна?

— А что с ней не так?

— Нельзя же целую страну просто так взять и бросить, — Олег грустно усмехнулся. — Может быть, просто уйдёшь в отпуск? Пускай длительный. Пока не разберёшься с этим своим счастьем, а? — Он с надеждой посмотрел на меня.

— Нет, — с некоторым сожалением выговорил я. — Так просто разобраться не получится. Ты не понимаешь масштаба моей задумки. Да и я, честно говоря, пока что не вполне его осознаю.

Я выбрался из-за стола и встал рядом с Солодовниковым, уткнувшись лицом в оконное стекло. Внизу, придавленная темнеющими тучами, загоралась тысячами огней Москва. Отсюда она казалась почти игрушечной.

— Да не бросаю я ничего, Олег, — сказал я. — Всё в порядке в стране, всё идёт по накатанной. И ты, и министры — вы прекрасно справляетесь и без меня. Я в последнее время почти и не вмешивался в вашу работу, так, подбадривал лишь. Станешь исполняющим обязанности президента, через полгода — или когда там у нас по Конституции — будут досрочные президентские выборы. Ты их легко выиграешь, я тебя поддержу, если хочешь. Случится что-нибудь серьёзное — я тебе помогу. А с несерьёзным ты справишься и сам.

Олег стоял рядом и тоже смотрел на город. Я плечом ощущал его плечо — и думал, что, наверное, в последний раз чувствую рядом человека, на которого могу опереться. Мы вместе прошли очень длинный путь, и наша питерская контора, в которой мы оба когда-то работали наёмными менеджерами, осталась в далёком, почти нереальном прошлом. Вдвоём с Олегом мы сделали корпорацию «Снег», вместе выиграли выборы, вместе подняли страну. И теперь, кажется, пришёл тот час, когда наши пути разойдутся. За это время Олег стал другим — более серьёзным и вдумчивым. Он перестал бояться больших задач и поверил, что решить можно почти любую проблему, стоит лишь за неё взяться. Но я изменился гораздо больше. И всё чаще я с ужасом обнаруживал, что начинаю относиться к нему почти как к младшему брату, ещё не наигравшемуся в свои кубики. Мне уже неинтересно то, что занимает его. А он, кажется, считает мой дальнейший путь блажью.

Наверное, это участь всех, кто может гораздо больше остальных, кто слишком сильно поднимается над общим уровнем. И я почувствовал себя самым одиноким человеком на земле.

Моё лицо в телевизоре казалось чужим. Тот, другой я, по ту сторону экрана смотрел прямо перед собой, устало улыбался и говорил, иногда прерываясь, чтобы подобрать нужное слово. Обращение записали с третьего раза — и хотели сделать ещё несколько дублей, но мне надоело повторять в камеру одно и то же, поэтому я ушёл, посоветовав телевизионщикам выбрать один из уже записанных вариантов.

В новейшей истории страны я стал третьим президентом, объявившим по телевидению о своей досрочной отставке — и первым, делающим это из-за того, что ему стало скучно.

Моё отчуждённое лицо сменилось цветущей физиономией ведущего программы новостей.

— Отставка президента Колпина, — проговорил он, — уже вызвала бурную реакцию в обществе. К нам продолжают поступать сюжеты о том, что происходит на улицах российских городов.

На экране появилась Дворцовая площадь, заполненная толпами народа. Люди, поднимая вверх кулаки, скандировали: «Кол-пин! Кол-пин!»

— В Санкт-Петербурге, — комментировал ведущий, — на главной площади города собрались десятки тысяч противников отставки нынешнего президента. Митинг возник стихийно и не был санкционирован городской администрацией, однако никаких санкций к пришедшим применено не было, более того — руководство города оперативно обеспечило собравшихся горячим питанием.

На экране попеременно появились добродушные молодые ребята из милицейского оцепления, инспекторы в светоотражающих жилетах, регулирующие поток машин у Дворцового моста, и улыбчивые женщины, разливающие суп в пластиковые тарелки.

Затем картинка сменилась на снежный проспект, заполненный людьми с фонариками и зажигалками. Диктор дал разъяснение:

— В Новосибирске, несмотря на тридцатиградусный мороз и поздний вечер, состоялось стихийное шествие по Красному проспекту. Следуя идее, запущенной на местном интернет-портале, сибиряки зажгли огоньки, каждый из которых свидетельствует о том, что его обладатель отдаёт свой голос президенту.

На пару мгновений оператор выхватил горящую свечку в окне дома, затем камера переключилась на другой город. Снова большая толпа людей, а затем крупный план плачущей молодой девушки.

— В Ростове-на-Дону из-за стихийных митингов пришлось полностью перекрыть Ворошиловский и Будённовский проспекты. Вышедшие на улицы люди протестовали против отставки президента необычным способом — они молчали.

Я передёрнулся. Чем-то это напоминало похороны. Телевизор тем временем переключился на столицу. Съёмка с вертолёта не смогла охватить гигантское море людей, запрудивших центр города.

— В Москве, — вещал диктор, — на улицы вышло, по разным подсчётам, от полутора до трёх миллионов жителей. В пределах Садового кольца автомобильное движение парализовано полностью, однако водители, проявляя солидарность, оставляют свои машины и присоединяются к манифестантам, призывающим Колпина не уходить.

Экран продемонстрировал проспект Мира, заполненный в обе стороны пустыми машинами, затем Красную площадь, на которой что-то выкрикивал в толпу известный музыкант, стоя на импровизированной сцене. Несколько секунд показывали подростков, выводящих синей краской на большом куске ватмана: «Колпин, останься!»

К горлу подкатил комок. Ведущий вновь появился на экране и с серьёзным лицом принялся рассказывать о том, что исполняющим обязанности, согласно Конституции, назначен премьер-министр Олег Солодовников. Тут же прокрутили архивную запись Олега, сидящего во главе стола на каком-то из заседаний правительства. Затем Солодовникова показали крупным планом. Он давал интервью, в котором говорил о полном сохранении курса Колпина и о том, что уходящий президент остаётся в роли духовного лидера России.

— Давай, Олег, держись, — прошептал я, выключил телевизионную панель и снова сел к рабочему столу.

Принципы всеобщего счастья. Я в отчаянии обхватил голову ладонями. Мне было непонятно даже с какой стороны подступиться к этой проблеме.

Хорошо. Будем рассуждать логически. Наше главное препятствие в том, что для счастья разным людям нужно разное. И если мы всем дадим одно и то же, то счастья не добьёмся. Это как меню в ресторане — каждый берёт блюдо себе по вкусу. Главное — понять, чего именно тебе хочется.

Я прикоснулся к клавишам, немного помедлил и набрал: «1. Найти, что сделает счастливым лично тебя».

Хм. «Найти». Легко сказать. Люди привыкли лгать самим себе. Постоянно, день за днём, автоматически, не замечая этого. Обман другого человека иногда может быть полезен. Например, ввести в заблуждение противника о планах наступления твоих войск. Да мало ли может быть случаев, когда это не только необходимо, но и оправданно. Но обман самого себя вреден всегда. Противником при этом становишься ты сам, а обманщиком — твоё самолюбие, зависть, чувство неполноценности, а чаще всего — лень. Сложно совершенствоваться на самом деле, гораздо проще обмануть себя и сказать, что ты и так совершенен. Не учить английский язык, а придумать, что ты его знаешь. Не разобраться в живописи, а уверить себя, что ты в этом эксперт. Не сидеть на диете, не посещать спортивные клубы, а просто закрывать глаза на свой лишний вес и считать, что ты в форме и без того. Вот и получается в результате жирный дурак, с детства не бывавший в музеях и не умеющий поддержать разговор на иностранном языке, но зато просто идеальный в своём воображении. И страстно ненавидящий любого, кто попробует хотя бы полунамёком раскрыть ему глаза на истинное положение дел.

И как такой человек — а ведь таких, врущих себе, большинство — как он сможет понять, что именно сделает его счастливым? Он даже не знает, кто он такой на самом деле. Он разучился по-настоящему чего-то хотеть или о чём-то мечтать — чувства заменены суррогатом, жизнь происходит не на самом деле, а лишь в воображении.

Чтобы понять, что же нужно для счастья, надо разобраться в себе, уяснить, кто ты, где ты и зачем ты. Сознаться в отсутствии качеств, приписываемых себе, разоблачить себя, докопаться до истинных мотивов своих поступков.

Я перевёл курсор на начало строки и написал: «0. Стать честным с самим собой». Пожалуй, только так. Чтобы стать счастливым, нужно сначала сделаться жалким и несчастным человеком?

Но и это, наверное, не самое сложное. Люди — это не сферические кони в вакууме. Они взаимодействуют между собой, находятся в обществе. И очень часто счастье одного — это несчастье другого.

Я встал из-за стола и прошёлся по комнате.

Простейший пример — игра в карты. Для всех игроков условное «счастье» — выиграть. Но если ты выигрываешь и получаешь свой кусочек счастья, то твой оппонент проигрывает и становится несчастным. И без этого твоё счастье невозможно.

А ведь есть люди, всевозможные садисты или маньяки, для которых счастье — помучить других. Как быть с такими?

Я наклонился к клавиатуре и написал: «2. Проверить, сделает ли это несчастным кого-нибудь другого. 3. Если да, то найти другой способ быть счастливым либо найти способ, который сделает счастливым того, другого».

Я критически посмотрел на экран. Написанное мне категорически не нравилось. «Найти способ»… Это легко написать. Как найти этот способ? Технология достижения счастья — вот, что сложно. А в моих тезисах практической пользы наблюдалось не больше, чем в прутковском «Хочешь быть счастливым — будь им».

Практика. Может быть, стоит найти по-настоящему счастливых людей и спросить, как они достигли своего счастья? Наверное, кто-то счастлив по случайности, но ведь должны быть люди, которые целенаправленно шли к своему счастью, достигали его, возможно, ошибались на своём пути, но всё-таки добрались до цели.

Я задумался, пытаясь вспомнить, знаю ли я таких счастливцев. Перебирая в голове всех своих знакомых, я мысленно отбрасывал одного за другим. Известные личности тоже как-то не выглядели счастливыми, хотя многие и пытались таковыми казаться. На ум приходили только буддисты, достигшие просветления. Может быть, махнуть в Тибет и пообщаться с тамошними монахами?

Я потянулся к телефону и начал набирать номер Ольги с мыслью, чтобы она организовала поездку. Однако, дойдя до середины, сбросил набор, вспомнив, что раз я ушёл в отставку, то и референта с ангельским голоском у меня уже нет.

Это было непривычное ощущение — уже много лет рядом всегда находился кто-то, кто помогал решать организационные вопросы, в то время как сам я сосредоточивался на главном. Во время президентства у меня был целый штат секретарей, в корпорации «Снег» со всем справлялась Ирина — даже не секретарь, не просто помощник, а настоящий сподвижник.

Я решился и набрал номер Ирины. Она ответила тотчас же — меня поражала её способность без задержек откликаться на мои звонки.

— Платон Сергеевич? — Голос на сей раз подвёл Ирину, предательски выдав волнение.

— Да, Ира, это я.

Я замялся, не зная, как продолжить разговор. Моя бывшая помощница почувствовала это и быстро произнесла:

— Я сейчас в Москве, но свои дела здесь уже завершила.

— Это хорошо. Может быть, встретимся? Мне кажется, мы целую вечность не виделись.

— Конечно! — Её голос радостно дрогнул, но она быстро взяла себя в руки и спокойным деловым тоном поинтересовалась: — Время, место?

Я взглянул на часы и назвал ей адрес небольшого ресторанчика в соседнем квартале.

— Через час, успеешь?

— Успею, — подтвердила Ирина.

Она пришла вовремя — минута в минуту. Может быть даже с точностью до секунды — но я не настолько был уверен в своих часах, чтобы судить об этом. Ирина выглядела чертовски элегантно — светло-серый деловой костюм, красиво уложенные волосы и лицо, чуть тронутое косметикой. Улыбающееся, как будто светящееся изнутри скрываемой радостью.

— Привет, — сказал я, вставая и отодвигая для неё стул. — Как ты?

Она кивком поблагодарила меня, уселась и ответила:

— У меня всё хорошо. Я очень рада вас видеть.

Её карие глаза на долю секунды обожгли меня страстью, но ещё через мгновение я уже сомневался, не показалось ли мне это.

— А почему вы уходите с поста? — осторожно спросила она. — Мне казалось, что у вас всё получается.

— В том-то и дело, что всё получается, — я махнул рукой. — Но сейчас это уже не важно. Лучше ответь мне на простой вопрос.

Ирина заинтересованно смотрела на меня.

— Что такое счастье? — произнёс я.

Казалось, что я дёрнул за шнурок — и свет погас. Лицо моей бывшей помощницы резко помрачнело. Некоторое время она задумчиво молчала, потом бросила на меня неуверенный взгляд и ответила:

— Счастье — это быть с вами.

Я воззрился на неё с удивлением. Тему её отношения ко мне мы всегда старательно обходили стороной, делая вид, что всё в порядке. Мы оба понимали, что происходит, но я считал — и Ирина, видимо, была со мной согласна, — что говорить об этом не стоит. И вот, сам того не желая, своим вопросом о счастье я сломал табу.

С другой стороны, а какого ответа я ожидал от давно и безнадёжно влюблённой женщины? Философских размышлений в стиле «счастье есть отсутствие несчастья»?

Ирина смотрела на меня взглядом лани, загнанной охотником. От прежней маски деловой женщины не осталось и следа.

— Я люблю вас, Платон Сергеевич, — сказала она тихо-тихо, почти одними губами.

Я молчал.

— Уже давно люблю, — продолжила Ирина. — Я пыталась с собой справиться, но — не смогла. Я понимала, замечала, что не вызываю в вас ответных чувств. Какой бы я ни была, кем бы ни становилась, в кого бы ни превращалась ради вас — всё было впустую. Вас целиком занимала работа. Вы горели своими идеями. А я… мне было хорошо оттого, что могла находиться рядом.

Подошёл официант, но я жестом отослал его, чтобы не мешал. Ирина смотрела на меня и не замечала никого вокруг.

— А потом всё стало плохо. Вы ушли из компании, оставив меня преемницей. Я встала во главе этого гиганта, корпорации «Снег» — о чём ещё могла мечтать молодая карьеристка, начинавшая секретаршей? А я думала только о вас, я переживала, что больше не могу вас видеть пять раз в неделю, как раньше. Мне казалось, что лето закончилось и впереди только холода, навсегда. Я пыталась избавиться от этого… чувства, от потребности в вас. Пробовала заглушить её любыми способами. Алкоголь на ночь, чтобы заснуть, не думать. Наркотики… — Она нервно засмеялась. — Загоняла чувства внутрь, становилась бездушным автоматом, тупо продолжающим функционировать. Несколько раз бросала все дела и прилетала в Москву, сидела в машине напротив вашего предвыборного штаба, ждала, что вы покажетесь в двери или в окне. А потом и это кончилось — в Кремль так просто не заедешь, а у вашего дома при моём появлении стала дёргаться охрана, видимо, они боялись покушения.

Я испугался, что она вот-вот начнёт плакать, а что делать с плачущими женщинами, я не знал — сразу терялся, если такое случалось. Ирина, будто прочитав мои мысли, произнесла немного изменившимся, спокойным голосом:

— Я не стану плакать, не бойтесь. Я научилась себя контролировать и сдерживаться.

Мне было неловко. Передо мной сидела замечательная женщина, умница, красавица, отличная помощница и друг, женщина, которая мне очень нравилась, но которую я не любил. Было горько и неприятно, что я — причина страданий хорошего человека. Ну вот, призналась она мне, наконец, в любви — и что мне теперь с этим делать? Говорить банальности типа «давай останемся друзьями»?

Вновь подошёл официант. Пока Ирина изучала меню, я успел придумать, как построить дальнейший разговор, и после того, как заказ был сделан, начал говорить:

— Я не случайно спросил тебя про счастье. Ты несчастлива без меня. Она, — я указал глазами на девушку, грустно сидевшую над чашкой кофе за соседним столиком, — несчастна из-за того, что летом не поступила в театральный и сейчас вынуждена работать в ожидании следующего шанса через год. А, например, у него, — я показал на грузного мужчину, входящего в зал в сопровождении немолодой спутницы, — на прошлой неделе врачи нашли опухоль, и он жутко боится операции, хотя опухоль доброкачественная и, в общем-то, пустяшная.

Ирина послушно оборачивалась на людей, о которых я говорил.

— У меня есть новая идея, — я улыбнулся. — Хочу найти способ сделать счастливыми всех. Всех без исключения. Конечно, я не смогу устроить в институты всех бездарных девочек, мечтающих о сцене, или вылечить всех больных. И я не смогу, — сказал я немного тише, словно извиняясь, — ответить на твои чувства. Но я надеюсь найти способ, средство, которое позволит стать счастливыми всем людям на планете.

— Средство? — Ирина удивлённо наклонила голову.

— Ну, не таблетку счастья, конечно. Как мне видится сейчас, это скорее новая философия. Или даже религия. Может быть, какая-нибудь психологическая техника. — Я задумчиво поскрёб подбородок и признался: — Честно говоря, я пока слабо представляю, как это будет выглядеть. Я в поиске. Но цель — завораживает.

Моя собеседница медленно кивнула.

— Да, я вас узнаю. Ставить перед собой настолько невозможные цели, которые завораживают, — в этом вы весь.

— Мне нужен помощник.

Ирина мгновенно подобралась и быстро, словно боясь, что я ещё что-то скажу, проговорила:

— Я готова. Помощницей, секретаршей — кем угодно.

В её глазах мелькнул страх, что я передумаю. Что в качестве помощника мне нужен кто-то другой.

— Нет, секретарша мне, пожалуй, ни к чему. Если уж мы основываем новую религию, — я улыбнулся, — то тогда нужен сподвижник.

Ирина во все глаза смотрела на меня, как будто не веря своей удаче.

— Я готова.

— Ну хорошо. Корпорацию тебе есть кому передать?

Она на мгновение задумалась, потом кивнула:

— Найду.

Её поспешное согласие немного смутило меня. Правильно ли я делаю, что впутываю Ирину в сумасшедшую затею, в успехе которой я отнюдь не уверен? Как чувствовал себя Санчо Пансо, когда его спутник сражался с ветряными мельницами?

Но Ирина, казалось, уже была счастлива — безо всяких религий и философий. И я, отбросив сомнения, произнёс:

— Значит, договорились. И ещё. Раз уж мы теперь сподвижники, не называй меня, пожалуйста, на «вы» и по имени-отчеству, хорошо?

— Хорошо, — улыбнулась Ирина.

16

Трясло немилосердно. Хмурый водитель уже несколько раз останавливал дышащий на ладан «Лэндкрузер» производства ещё, наверное, прошлого века, и залазил под капот. Однако пока всё обходилось, и мы продолжали путь.

На сиденье переднего пассажира размещался Таши, наш проводник, похожий то ли на стареющего Чингачгука, то ли на измождённого Мао Цзедуна. Время от времени он поворачивал к нам коричневое лицо с редкой седеющей бородёнкой и что-то говорил. Слов не разобрать — может быть, из-за плохого английского Таши, а может — из-за надсадного воя мотора. Ирина забралась на сиденье с ногами и спала, а я обозревал унылые пейзажи.

До приезда сюда я думал, что Тибет — это вереница заснеженных горных вершин, парящих на недосягаемой высоте. Наверное, слишком большое впечатление произвели на меня в своё время картины Рериха. Оказались же мы на широком плато, покрытом невыразительными плоскими то ли горами, то ли холмами. Всюду преобладал коричневый цвет. Коричневая земля, коричневые дороги, коричневые камни. Редкие поселения с домами, вросшими в землю, тоже были коричневыми и потому неотличимыми от всего остального.

Горы, настоящие снежные гиганты, остались позади — в Непале, куда мы с Ириной прилетели неделю назад. Сразу из аэропорта Катманду, устав после многочасового перелёта из Москвы, мы отправились в отель. А наутро случилась беда.

Мы договорились встретиться в десять утра в холле гостиницы. Спустившись в начале одиннадцатого, свою спутницу я не застал. Это было удивительно — за годы совместной работы Ирина приучила меня к своей пунктуальности. Я набрал её телефонный номер, однако никто не ответил. Поначалу я решил, что она принимает душ, поэтому не слышит мобильник, но спустя ещё двадцать минут и три оставшихся без ответа звонка, я забеспокоился и поднялся к ней на этаж. На стук в дверь номера никто не ответил. Подозревая самое страшное, я забарабанил сильнее и уже собрался было поднимать работников отеля на взлом дверей, но услышал слабый звук шагов.

Дверь открыла Ирина, бледная до синевы, на лбу блестели бисерины пота, а губы отдавали голубизной. Увидев меня, она произнесла слабым голосом:

— Я опоздала, да? Никак не могла встать.

Отступив от двери, Ирина покачнулась и едва не упала. Я подхватил лёгкую девушку на руки.

— Кажется, я заболела, — прошептала она, глядя на меня снизу вверх.

— Что случилось? — Я был в замешательстве. Вчера вечером Ирина ушла в свой номер здоровой, цветущей, хотя и немного уставшей. Сейчас же она напоминала гоголевскую панночку. — Что у тебя болит?

— Не понимаю, — её голос становился всё слабее. — Голова… болит, кружится. Тошнит… Горло тоже… — Она зашлась сухим кашлем.

Я аккуратно положил девушку на кровать и схватил трубку телефона. С трудом разобравшись в индийской вязи букв, я попытался дозвониться до дежурного портье. Безуспешно. Ирина лежала на кровати и смотрела на меня.

— Я скоро, — пообещал я и выскочил в коридор.

Сонный непалец за стойкой в холле в ответ на мои крики испуганно лепетал: «Ноу доктор! Ноу доктор!» Отчаявшись выбить из него хоть что-нибудь, я бросился на улицу.

В нос мгновенно ударила смесь запахов — аромат специй, человеческих выделений, марихуаны, животных, жарящейся прямо на улице пищи и гниющих фруктов. Я огляделся, не понимая, куда податься. Моё замешательство не осталось незамеченным — и через несколько секунд я оказался в галдящем кольце таксистов, наперебой предлагающих услуги. Аборигены хватали меня за руки, пытаясь буквально силком оттащить к своим машинам. Я с трудом высвободился и помчался вниз по улице.

Красноватые, обшарпанные дома непальской столицы, столь непохожие друг на друга, казались на одно лицо. Я метался в переплетении узеньких улочек, натыкался на лотки торговцев фруктами, ронял стулья в открытых забегаловках, сшибал стойки с сувенирами — мне было страшно, а перед глазами — безжизненные, синего цвета губы Ирины.

Внезапно я мысленно сказал: «Стоп» и заставил себя остановиться и закрыть глаза. «Стоп, — повторил я, обращаясь к самому себе. — Успокойся. Ты чего, в самом деле? Сейчас тебе повезёт».

Где-то далеко пели мантры, доносилась мелодичная музыка.

Я открыл глаза. Прямо напротив того места, где я себя остановил, краснела дверь с надписью на двух языках, местном и английском: «Dr. Smirnov, qualified medical assistance». Я толкнул дверь.

Прозвенел колокольчик, я очутился в крохотной приёмной и столкнулся буквально лоб в лоб с полной молодой девушкой, одетой в ярко-красное сари. Она привстала из-за низенькой стойки и что-то спросила, то ли на непали, то ли на слишком плохом английском.

— Доктор! — крикнул я. — Мне нужен доктор! I need a doctor, please! Very, very quickly!

На шум выглянул приятный светловолосый мужчина славянской внешности.

— Я доктор, — сказал он по-русски. — Что случилось?

Кирилл Смирнов был родом из Новосибирска. Он с блеском окончил медицинский университет, защитил одну диссертацию, затем забросил вторую, предпочтя научной работе практику. В неполные тридцать пять он стал самым молодым главврачом ведущей больницы города, ему прочили блестящее будущее и активно манили в Москву, обещая всевозможные блага. Он серьёзно раздумывал над переездом, прикидывал варианты развития карьеры — и вдруг, в один прекрасный день всё это потеряло значение. Съездив по туристической путёвке в Тибет, Кирилл вернулся другим человеком. Одним махом он бросил всё, что строил в своей стране, спешно распродал более или менее ценные вещи, сдал на длительный срок просторную квартиру в Академгородке и уехал в места, совершившие в его душе столь серьёзный переворот. Поскитавшись два года по Тибету и Гималаям, он осел в Непале. На оставшиеся средства Кирилл открыл небольшую медицинскую практику в Катманду. Вкупе со стабильно приходящими на счёт деньгами за сдачу новосибирской квартиры, это позволяло чувствовать себя по местным меркам практически богачом. Когда вновь тянуло в горы, он закрывал врачебный кабинет в престижном квартале Тамель и на три месяца, и на полгода.

Всё это доктор Смирнов рассказал мне уже после. После того, как я шагал, не находя себе места, по гостиничному коридору, а он осматривал похожую на привидение Ирину. В конце концов он вышел из номера и, упредив вопросы, вынес вердикт:

— Ничего страшного. Высотная гипоксия, она же горная болезнь. Осложнено небольшим отёком легких. Девушка оказалась чересчур восприимчивой к недостатку кислорода, поэтому требуется акклиматизация, не менее трёх дней, пока симптомы не пройдут. Плюс, — он протянул мне листок бумаги, — ей нужно принимать вот эти лекарства. Я расписал здесь, когда и сколько принимать, а на обратной стороне указал адреса ближайших аптек, где это можно купить.

— Виагра? — Я поднял брови, увидев неожиданное название в списке незнакомых мне препаратов.

— Да, — улыбнулся доктор. — Мы используем её для улучшения периферического кровообращения, в том числе в области лёгких. Хотя знаменита она, конечно, другим своим действием.

Я кивнул, продолжая разглядывать листок.

— Если завтра ей не станет лучше, то я настоятельно рекомендую спуститься на более низкие высоты, например, переместить больную в Индию. Хотя я уверен, что уже к вечеру основные симптомы спадут, — он улыбнулся, но потом вновь стал серьёзным. — Ранее чем послезавтра никуда дальше не двигайтесь, особенно выше в горы. И вообще, если будете забираться на большие высоты, то аккуратно, с акклиматизацией на каждой новой тысяче метров.

Я снова кивнул. Тревога понемногу отступала.

— Да, и ещё, — доктор протянул мне визитную карточку, — послезавтра я навещу больную, но если вдруг ей станет плохо, то немедленно звоните, вот телефон.

Я взял визитку, украшенную тиснёными золотыми буквами на двух языках.

— Как она сейчас? — Я кивнул на дверь номера моей помощницы.

— Отдыхает, — ответил Смирнов. — Пока её не тревожьте. Я дал ей анальгетиков и нифединопол. Девушке нужно поспать хотя бы несколько часов.

Иногда мне жаль, что я не художник. Пусть редко, но порой увидишь такое, над чем хотелось бы замереть. Застыть самому, остановить всё вокруг — и не спеша, всласть, долго-долго рисовать. Не сфотографировать, не перенести на бумагу с хирургической точностью, а именно рисовать, вкладывая в рисунок свои чувства, своё настроение, своё ощущение мира.

Я думал об этом, сидя у постели спящей Ирины. Она была чуть бледнее обычного, однако от персонажа «Вия» в ней не осталось уже ничего. Тёмные волосы девушки спутались, разметались бессчётными мелкими колечками по подушке; черты лица разгладились, обрели созерцательное спокойствие; длинные ресницы лежали ровно и недвижимо, а дыхание выдавало себя лишь едва заметным трепетанием пушка над верхней губой. Сами же губы, слегка приоткрытые, казались такими мягкими, нежными и манящими, что я невольно подался, наклонился к девушке.

Ирина неожиданно открыла глаза и, увидев меня, залилась румянцем. А я почувствовал себя школьником, застигнутым за постыдным занятием. В надежде скрыть неловкость я попытался пошутить:

— Ты прямо как спящая красавица из сказки.

— А ты — принц, который пришёл меня разбудить? — спросила она едва слышно.

Это был идеальный момент для поцелуя. Момент, когда именно такой поступок стал бы самым естественным и гармоничным. Момент, когда всё остальное лишнее — нужно лишь наклониться и поцеловать девушку. Она протянет тебе руки, ты её обнимешь, «и всё, что это повлекло за собой», «и жили они долго и счастливо».

Но я отстранился — и волшебство мгновения ушло.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил я чужим голосом.

— Уже хорошо, — откликнулась Ирина.

Смирнов, пришедший осмотреть пациентку на следующий день, подтвердил, что акклиматизация прошла успешно. Он дал ещё несколько советов и прописал парочку профилактических средств. Кроме того, мы вновь выслушали его настоятельные рекомендации подниматься в горы с большой осторожностью.

— А мы и не собираемся совершать восхождения, — заметил я. — Двинемся дальше, в Тибет.

— Туристы? — В голосе Смирнова мелькнула лёгкая, едва различимая нотка пренебрежения.

— Можно сказать и так, — я не стал спорить.

Ирина, однако, поспешила уточнить:

— Вообще-то, мы хотим поговорить с тибетскими ламами. В монастырях.

— Поговорить о чём? — Доктор посмотрел на Ирину тем же взглядом, каким, наверное, во всём мире смотрят умудрённые старцы на неоперившихся неофитов.

— О счастье, — просто ответила моя спутница. Я мысленно аплодировал Ирине.

Смирнов, так и не дождавшись пояснений, проговорил:

— Хорошая тема. И в каких же монастырях вы хотите её обсуждать?

— Мы собираемся добраться до Лхасы, затем посетить монастырь Самъе, — начала Ирина, однако доктор её возмущённо прервал.

— Нечего вам делать в Самъе! — воскликнул он. — Да и в Лхасе только время потеряете! Не осталось там уже Тибета, одни лишь аттракционы для туристов.

— Кирилл, а вы можете посоветовать нам другой маршрут? — вкрадчиво спросил я. — Там, где не туристы, а всё по-настоящему?

Смирнов умолк и некоторое время сидел в задумчивости. Лицо его, побагровевшее после упоминания туристических мест, постепенно возвращало естественный цвет.

— О счастье… — пробормотал он. Посмотрел на нас и спросил: — А разве вы несчастны?

— Мы не для себя, — тихо сказала Ирина. — Мы хотим сделать счастливыми всех. Всех людей на свете.

Доктор удивлённо поднял брови. Усмехнулся:

— Как дети, ей-богу. Думаю, не родился ещё бодхисатва, которому под силу осчастливить сразу всех.

— Родился, — Ирина упрямо мотнула головой. — И звать его Платон Колпин.

— Платон Колпин, — произнёс Смирнов с улыбкой, потом вдруг оборвал себя и с изумлением повернул голову в мою сторону. У него был вид человека, встретившего призрака.

Я шутливо кивнул ему и приподнял воображаемую шляпу.

— А я-то думаю, откуда мне знакомо ваше лицо, — Кирилл справился с удивлением и вновь обрёл способность говорить: — Я слышал, что Колпин ушёл в отставку, но то, что вот так запросто встречу вас в нашем маленьком Катманду… Без охраны, телохранителей…

— Обхожусь своими силами, — сухо сказал я. — Давайте лучше вернёмся к теме о монастырях. Вы в самом деле можете нам что-нибудь посоветовать?

Смирнов, поколебавшись, кивнул.

— Есть один монастырь. Почти на самой границе с Бутаном.

Ирина развернула карту Тибета, и мы втроём склонились над большим листом, пахнущим типографской краской.

— Поедете по этой дороге, — Смирнов вёл пальцем по едва заметной линии. — До Лхаканга вы доберётесь легко, дальше будет немного сложнее. Дайте карандаш.

Примериваясь к карте то так, то эдак, доктор нарисовал две жирные точки.

— Здесь, — он показал на одну из них, — попробуете нанять кого-нибудь из местных. Он проведёт вас по тропе до самого монастыря. Если повезёт.

— Повезёт, — кивнул я.

— Достойная уверенность, — произнёс Смирнов. — Монастырь бедный, поэтому обязательно надо принести подарки, в основном, продукты. Я расскажу, какие и сколько. И самое главное… Попробую взять для вас рекомендательное письмо от одного человека. Если получится, то тогда вы, по крайней мере, сможете войти внутрь. А дальше — всё будет зависеть от вас.

Позади остался городок Недонг, покрытый коричневой пылью. Наш тряский джип вновь ехал на юг, навстречу встающим на горизонте снежным вершинам.

— Хималайя, — улыбнулся подгнившими зубами Таши, показывая вперёд.

Я с тревогой посмотрел на Ирину, умудрявшуюся дремать даже в таких условиях. Доктор Смирнов, отправляя нас в путь, уверял, что при соблюдении мер предосторожности рецидивы горной болезни не грозят. Он советовал купить палатку и переночевать на полпути от деревни к монастырю — этого должно быть достаточно для акклиматизации на новых высотах.

Таши на переднем сиденье опять начал что-то говорить, но мотор шумел так, что слов я разобрать не мог. Через несколько минут стало понятно, что проводник поёт. Водитель, всю дорогу просидевший с одинаково угрюмым выражением лица, не отреагировал и на этот раз, несмотря на то, что Таши, тряся всклокоченными седыми волосами, пару раз ударил его по плечу, словно приглашая присоединиться к пению.

Я смотрел на этих людей, ещё вчера мне незнакомых, и думал о том, какая философия, какая идея сможет враз сделать счастливыми и их, и, например, Ирину. Насколько универсальными должны быть «таблетки для счастья», чтобы подойти и Солодовникову, и какому-нибудь африканскому крестьянину. Не замахнулся ли я в самом деле на что-то, что мне не по силам?

И там ли я ищу разгадку? Если тибетские ламы не смогли сделать счастливым даже собственный народ, сможет ли их учение осчастливить весь мир?

Это трудно было назвать даже деревней — я увидел лишь несколько хижин. Грязные лачуги, казалось, были вылеплены из того же коричневого материала, что и весь Тибет — и оттого полностью сливались с пейзажем. Последние километры мы преодолевали по голой каменистой равнине с едва отмеченной колеёй. Дальше дороги не было вообще — только горы.

Деревня казалась безжизненной. От неё веяло археологией. Было ощущение, что мы оказались не в месте проживания людей двадцать первого века, а в раскопанном мёртвом поселении вроде итальянской Помпеи или крымского Херсонеса. Тем не менее Таши, проворно выпрыгнув из машины, пошёл договариваться о проводнике. А я вспомнил слова доктора: «Если повезёт».

Проснулась Ирина. Я накинул на неё тёплую куртку на ячьей шерсти, и мы вылезли наружу размять затёкшие от долгой поездки ноги.

Было зябко. Дул холодный ветер.

— Какой-то лунный пейзаж, — заметила Ирина, оглядевшись вокруг.

Я тоже осматривался, пытаясь угадать, в какой стороне находится монастырь. Деревня лепилась к склону пологого холма и находилась как будто на границе двух миров. Там, откуда мы приехали, насколько хватало глаз, расстилалась коричневая равнина, окаймлённая невысокими красноватыми горами и придавленная тёмно-синим небом, по которому низко-низко над землёй волочились облака. За деревней же начинались предгорья, постепенно уходящие всё выше и выше. И над всем этим простирались заснеженные вершины, глядя на которые трудно было представить, что находятся люди, способные забраться туда, на самый верх.

Со стороны деревни показался Таши. Рядом с ним шагал низкорослый парень, почти подросток, смуглый и плосколицый. Мы с Ириной переглянулись — проводник до монастыря у нас всё-таки будет. Парень остался чуть поодаль, а Таши, улыбаясь во весь рот, подошёл к нам.

— Тэн рублз, — сказал он, растопыривая две пятерни, чтобы мы лучше поняли. — Мани фёст.

Я молча достал из бумажника десятку, но Таши показал на более мелкие купюры. Я понимающе ухмыльнулся — кажется, нашему новому проводнику достанется меньше денег, чем запросил у нас Таши. Впрочем, здесь, в холодном и безлюдном месте, спорить не хотелось.

Мы выгрузили рюкзаки из багажника «Лэндкрузера», ещё раз подтвердили договорённость об обратной дороге и подошли к смуглому подростку.

— Как хоть зовут-то его? — спросил я у Таши после бесплодных попыток объясниться с нашим проводником.

Тот воспроизвёл набор сложных, почти птичьих звуков.

— Ладно, — махнул рукой я, не чувствуя в себе сил это запомнить. — Будешь просто Колей. Ну что, Коля, пошли?

Подросток подхватил рюкзак Ирины, и мы двинулись в путь, по едва заметной тропке, уходившей наверх, к горам.

Идти оказалось неожиданно трудно. Нет, путь не был сложным — не приходилось ни карабкаться по скалам, ни балансировать над пропастью, ни соскальзывать с камней — обычная тропа, как будто нарочно проложенная в обход всех мало-мальски опасных участков. Но чем выше мы поднимались, тем тяжелее становился рюкзак за плечами. Сердце колотилось в учащённом ритме, а дышал я так, как будто бегом взобрался по лестнице в свою московскую квартиру на последнем этаже небоскрёба.

За себя я, впрочем, не волновался. После того что случилось в Катманду, мне было гораздо тревожней за Ирину. Однако она, освобождённая от рюкзака, не выглядела усталой, хотя и дышала чаще, чем внизу. Проводник же шёл спокойно и размеренно, как будто прогуливаясь по улицам родной деревни. Глядя на него, я даже немного позавидовал.

Миновав очередной подъём, мы с Ириной вскрикнули от удивления — прямо перед нами, рукой подать, стоял монастырь. Каким-то непостижимым образом к скале прилепились два ярко-белых здания, раскрашенные цветными узорами. Наверху, на чуть приподнятой по краям кровле кирпичного цвета, возвышались пристройки, стоящие друг на друге, как уменьшающиеся по размерам детские кубики — каждая накрыта своей крышей, словно яркой жёлтой шляпой с загнутыми углами. Всё вместе это было похоже на большой праздничный торт — и встретить такое цветастое великолепие посреди унылой коричневости Тибета, казалось невероятным.

Теперь, когда цель стала так близка, двигаться будет гораздо веселее. По моим прикидкам, до монастыря осталось всего минут тридцать-сорок ходьбы. Я поправил лямки рюкзака и приготовился продолжать путь, однако Коля сошёл с тропы в сторону небольшой ровной площадки и стал освобождаться от поклажи.

— Что случилось? — спросила Ирина. — Монастырь совсем рядом, давайте уж и дойдём до него сегодня.

Проводник, понявший по жестам, что от него хотят, помотал головой и молча указал на закатное солнце, висевшее низко над горной грядой. Я нехотя скинул рюкзак. Ирина, поглядывая на монастырь, достала и принялась расправлять палатку.

Темнота наступила внезапно. Ещё мгновение назад всё вокруг было видно — и вдруг, как будто где-то щёлкнул гигантский выключатель; наступила ночь. Я мысленно поблагодарил нашего юного проводника за то, что он не поддался уговорам продолжать путь немедленно. В такой темноте горная тропка, безопасная днём, стала бы непроходимой.

Коля, раздобыв редкие в горах дрова, развёл костёр, и палатку мы поставили при свете. Наскоро поужинав китайской ветчиной и непальскими лепёшками, мы легли спать. Проводник от угощения отказался, ограничившись несколькими кусочками вяленого мяса из своей сумки. На ночлег он устроился у постепенно гаснущего костра, который он время от времени ловко ворошил прямо руками.

В палатке было холодно. Поворочавшись в замерзающей темноте, я предложил Ирине сделать из наших спальных мешков один общий. Мы легли и обнялись, согревая друг друга. Стало тепло, и я почти уже провалился в сон, когда почувствовал, что девушка тихо, почти беззвучно плачет.

— Ты что? — шепнул я.

— Нет, ничего, — уняв всхлипы, ответила Ирина. — Просто никогда не думала, что буду так близко к тебе.

Утром мы быстро собрались и продолжили путь. К нашему с Ириной немалому удивлению, через полчаса монастырь не стал ближе. Не дошагали мы до него и ни за час, и ни за два. В прозрачном горном воздухе расстояния скрадывались, а тропка, судорожной змейкой извивавшаяся среди скал, была гораздо длиннее, чем казалось вечером.

Дверей обители, от которых открывался головокружительный вид в пропасть, мы достигли лишь после полудня. Коля ударил по крашеному дереву ворот и гортанно выкрикнул несколько слов. Изнутри послышались негромкие шаги, и двое монахов в красных одеяниях отворили дверь. Перекинувшись парой фраз с проводником, они молча воззрились на нас с Ириной. Я, не мешкая, протянул им записку, добытую с помощью доктора Смирнова ещё в Непале. Один из монахов, более молодой и совершенно лысый, взяв сложенный вчетверо листок, устремился в глубь территории монастыря. Второй же, складками бронзовой кожи напоминающий бульдога, церемонно пригласил нас войти.

Я отдал служителю привезённые продукты, получив короткий благодарный взгляд в ответ. Тем временем вернулся молодой монах и на неплохом английском позвал нас с Ириной пройти в помещение для служб. Оставив рюкзаки на попечение Коли, мы пошли за монахом.

Он привёл нас в большой зал, освещённый тусклыми лампами. В неясном свете я увидел несколько десятков послушников, слаженно исполняющих протяжную ритмичную песню.

— Вам нужно подождать, — шепнул наш сопровождающий. Я кивнул.

Монахи сидели на широких деревянных скамьях, скрестив под собой ноги. Их бритые затылки покачивались в такт, задаваемый стариком с редкими седыми волосами, облачённым в такую же тёмно-красную робу, что и остальные. Запах благовоний, заунывные звуки, приглушённое освещение — всё это создавало особую обстановку, в которой я с удивлением почувствовал себя не чужим, а сопричастным. Моя внутренняя суета, поиски, стремления, обстоятельства, само время — казались сейчас далёкими и неважными, смешными в своей незначительности. Захотелось закрыть глаза, но мешал незнакомый мне ранее страх — страх потеряться, ускользнуть из этого мира и не найти дорогу назад.

Через какое-то время я обнаружил, что монахи уже закончили чтение мантр и выходят из зала, бросая на нас с Ириной быстрые любопытные взгляды. Я стряхнул с себя оцепенение и приблизился к ламе, который ждал меня, сидя на прежнем месте. Старик взглянул мне в глаза — и я увидел живой, умный взгляд человека, свободного от каких-либо шор или догм. Одним лишь взглядом он перевернул моё представление о том действе, свидетелями которого нам только что довелось стать. Похоже, что мы увидели не дань традициям, а сознательную практику, цели которой, впрочем, оставались для нас — но не для её участников — туманными.

— Скажите ему, — обратился я к монаху, приведшему нас, — что мы рады выразить своё почтение.

Не дав перевести ни слова, лама неуловимым движением руки отправил молодого монаха прочь.

— Он будет не говорить, а показывать, — шепнул мне послушник и поспешно удалился.

Мы остались втроём. Впрочем, на Ирину старик не обращал никакого внимания — его глаза были прикованы ко мне. И стоило мне всмотреться в эти глаза, как я вдруг ощутил, что Ирины нет. Есть только я и лама — и мы бредём с ним по пустынной тибетской равнине. Красное одеяние монаха колышется на ветру и удивительно гармонирует с красно-коричневым пейзажем. Горы, до которых мы несколько часов ехали на джипе, остались лишь полоской на горизонте.

Некоторое время мы просто молча шли, а потом отдельные детали пейзажа стали пропадать. Исчез ручей, вдоль которого мы шагали, пропали кусты на гребне холма, растворился в воздухе большой валун впереди. Одна за другой беззвучно испарились далёкие горы. Потом пришёл черёд неба — его как будто неторопливо стёрли ластиком в некоем гигантском фотошопе. Осталась лишь плоскость земли — и мы с ламой, прогуливающиеся по ней. Наконец не стало и земли, и мы повисли в пустоте.

Сколько это продолжалось — я не знаю. Времени здесь не существовало. Не существовало вообще ничего, даже моего тела — не было ни биения сердца, ни стука крови, ничего, за что можно было бы даже несознательно зацепиться и взять за координатную точку — во времени ли, или в пространстве. Наконец, через несколько секунд — или через вечность — лама повернулся ко мне и вопросительно взглянул.

Понимание было совсем рядом. Понимание уже почти находилось во мне. Но что-то мешало. Какая-то мелочь. Я попытался отыскать эту ерундовину, эту надоедливую мошку, не дающую сосредоточиться и, наконец, осознать то, что показывал мне лама. И сразу же нашёл её. Это был я. Достаточно убрать меня — и вообще всё стало бы понятно.

Лама смотрел на меня, взгляд его изменился, но по-прежнему как будто что-то спрашивал. Не успел я подумать, о чём же он спрашивает, как почувствовал, что с нами рядом кто-то ещё. Я обернулся, ожидая увидеть Ирину и уже заранее зная, что это будет не она. За спиной стоял человек, преследовавший меня во многих снах, — бортпроводник с пулковского самолёта. Тот самый, что когда-то отдал мне парашют. Странный человек вновь появился во всё том же форменном костюме, так же, как в нашу памятную встречу, пристально посмотрел мне в глаза и произнёс спокойным, чётким голосом:

— Он спрашивает, хочешь ли ты знать, кто ты.

— Нет! — быстро сказал я. Ответ получился рефлекторным, подсознательным, я отказался от знания раньше, чем успел даже подумать о заданном вопросе.

Бортпроводник медленно наклонил голову, принимая мой ответ. Ещё через мгновение исчезло всё.

Лама уходил. Несколько неторопливых шагов, беззвучно открылась и закрылась дверь — и мы с Ириной остались одни в пустом зале. Догорали палочки с благовониями.

— Почему он ушёл? — Ирина с удивлением посмотрела на меня. — Он же так ничего и не сказал, просто посмотрел на тебя и ушёл.

Я прислушался к себе. Всё было на месте — сердце стучало, кровь пульсировала, ноги ныли после похода по горам.

— Нет, он всё сказал, — я шагнул к выходу и кивнул Ирине, чтобы она шла за мной. — Всё, что я мог… или, наверное, что я хотел понять.

— Ты мне… расскажешь? — Девушка с надеждой посмотрела на меня.

— Если получится, — кивнул я. — Ты же моя сподвижница, помнишь? — Я улыбнулся.

Словно в фильме, который пустили задом наперёд, перед нами проплывали те же пейзажи, что мы видели по пути к монастырю, — но в обратном направлении. Там, за задним стеклом джипа, исчезла в клубах пыли деревня, прилепившаяся к склону. На том конце дороги остался и наш немногословный Коля, которому я, тайком от Таши, выдал чаевые. Вот уже и Гималаи, столь грозные вблизи, постепенно превращались в игрушечную декорацию горизонта.

— Да, он знает, что такое счастье.

Я говорил, делая длинные паузы, пытаясь перевести в слова те ощущения, что мне передал лама. Ирина терпеливо ждала.

— Счастье — это… это пустота… Нет ни желаний, ни страстей, ни привязанностей… Если у тебя ничего нет и тебе ничего не нужно, значит, у тебя есть всё, что требуется… Я непонятно говорю, да?

— Говори, говори, я постараюсь понять, — успокоила меня Ирина.

— Высшее удовлетворение жизнью, идеальное состояние — это когда ты настолько доволен всем, что тебе больше ничего не нужно. Значит — счастлив. Это полный, абсолютный покой. Похоже на… смерть?

Джип тряхнуло на кочке. Таши повернулся к нам, чтобы что-то сказать, но, увидев, что мы беседуем, вновь уставился в лобовое стекло.

— Такое вот у них странное счастье, Ира. Но ведь счастье же — и не поспоришь. Только нужно ли мне такое счастье? Хотел бы я его проповедовать? Принести, подарить миру?

Я покачал головой. Моя спутница задумчиво кивала — то ли соглашаясь со мной, то ли просто из-за того, что машину трясло на ухабах.

— Может быть, многим и нужно такое счастье, — продолжил я. — Может быть, это хороший, достойный путь. Но не мой. Не мой, понимаешь? Нужно искать дальше.

— Значит, будем искать, — согласилась Ирина.

Сразу после возвращения в Москву мы развернули кипучую деятельность. Ирина при моей поддержке организовала всемирные поиски религий, философий и просто групп людей, заявляющих, что они смогли постичь сущность счастья. В это время я почувствовал, насколько знаменит и известен в большинстве стран. Моё имя открывало любые двери, в которые мы стучались, нас принимали везде, куда бы мы ни приехали.

За короткое время я встретился с патриархом всея Руси, Папой Римским и верховным муфтием Саудовской Аравии. Из Эр-Рияда, не заезжая домой, мы помчались в Иран, где я устроил философский диспут с зороастрийскими мобедами. Затем посетили даосистские монастыри в Китае, пообщались с последователями Ошо в Индии и, метнувшись в Европу, зашли в церковь раэлитов в Женеве, ненароком попав на демонстрацию свидетельств мудрости внеземных цивилизаций. В самолёте над Атлантикой я проштудировал подготовленные Ириной выдержки из трудов Кастанеды — и совершенно случайно, из-за погодных условий, «Боинг», летящий в США, приземлился в Мехико, и мы смогли встретиться с мексиканскими магами. После этого я почти неделю проникался духом растафарианства на Ямайке, в то время как Ирина готовила встречу с верховным жрецом церкви Сатаны в Нью-Йорке и набег на штаб-квартиру сайентологов. Вылетев в Россию через Тихий океан, мы по пути сделали остановку в Сибири, где я побеседовал на тему счастья с местными шаманами.

За это время Ирина стала моим вторым «я». Я ощущал её как продолжение себя, своих рук, своих глаз, своих чувств. Многое становилось ясным после того, как я, не умея понять что-то, пробовал увидеть это взглядом Ирины. Иногда мы с ней играли, рассматривая какое-нибудь новое определение счастья «глазами Платона» и «глазами Ирины».

Метания по всей планете, однако, изрядно меня вымотали. Поэтому, когда я, едва-едва доползя до московской квартиры после шестичасового перелёта из Якутска, принял звонок с незнакомого номера и услышал в трубку: «Извините, но мне кажется, я знаю, что такое счастье», мне захотелось в ответ выругаться.

Звонивший оказался довольно известным писателем. В своё время он прославился стильными юмористическими зарисовками о жизни в советскую эпоху. Позже он активно мелькал в политических ток-шоу с названиями типа «Как нам обустроить Россию», а потом пропал из моего поля зрения. Видимо, после того как за обустройство России взялся я, тема для обсуждения исчезла.

Несмотря на стойкое желание отоспаться хотя бы неделю, я согласился на встречу. Слишком уж хорошо знал я свой организм — ни о какой неделе сна он на самом деле и не помышлял, и уже наутро потребовал бы от меня новой кипучей деятельности. Потворствуя, однако, лени, я решил из дома не выходить и вечером следующего дня пригласил писателя к себе.

За прошедшие годы он почти не изменился. Маленький, сухонький, лысоватый, остроносый, уже совсем седой — и в то же время по-прежнему стремительный, подвижный и окрылённый идеями.

— Здравствуйте, Михаил, — я протянул руку, которую он со значением пожал.

— Вы ищете счастье? — Гость сразу перешёл к делу.

— Да, можно сказать и так, — кивнул я, приглашая его присесть.

— А будет ли мне позволено узнать, для чего вы ведёте эти поиски? — Михаил, уже увлечённый едва начавшимся разговором, жестом отказался от предложенного чая. Он рвался вперёд, как охотничья собака, возбуждённая запахом зверя.

Я не спешил отвечать, навязывая свой ритм беседы. Размешал сахар в чайной чашке. Задумчиво посмотрел в окно. Взглянул на напряжённого писателя, улыбнулся.

— Всё очень просто. Я хочу сделать людей счастливыми. Всех.

Михаил резко откинулся в глубь кресла. Пожевал губами.

— Всех — это, пожалуй, чересчур. — Он пытливо уставился на меня и добавил: — Хотя вполне в вашем духе. Максимальное действие. Вы же герой.

Я поднял брови.

— Герой, герой. Не притворяйтесь, что удивлены. — Писатель позволил себе улыбнуться и сразу же приобрёл более дружелюбный вид. — Именно такой герой и был нужен стране. Любимчик богов, судьбы, провидения — назовите, как хотите. И я, честно сказать, потрясён всем тем, что вам удалось сделать.

Я невозмутимо полоскал в чае лимон, отчего напиток приобретал всё более светлый оттенок.

— А теперь вы задумались о счастье, — Михаил говорил чуть более громко, чем требовалось для беседы двух человек. — И сразу же хотите осчастливить всех! Достойная цель. Уважаю.

Я сделал глоток. Чай был всё ещё слишком горячим, поэтому мне пришлось отставить чашку в сторону.

— По телефону вы сказали, что знаете, что такое счастье, — напомнил я Михаилу цель беседы.

— Да, — писатель опустил руки, которыми он только что пытался размахивать, как при декламации. — Я посвятил этому несколько лет своей жизни. Создал целую теорию, долго носился с ней, пытаясь открыть человечеству глаза. Но… — Он махнул рукой. — Издал даже в нескольких вариантах — и в научно-популярном, и в виде беллетристики. Не читали?

— К сожалению, нет.

— Тогда придётся долго рассказывать. У вас есть время?

Я непроизвольно взглянул на часы. Слушать длинную лекцию не хотелось.

— Давайте как-нибудь покороче, — попросил я. — Сумеете?

Писатель кивнул. И на несколько секунд замолчал, задумавшись.

— Счастье — это ведь не когда всё есть, верно? Не благоденствие. Не состояние полного удовлетворения всех человеческих потребностей. Вы это уже поняли, надеюсь?

Я вспомнил недавнюю встречу с сатанистами и кивнул. Михаил удовлетворённо продолжил:

— В самых благополучных, в самых сытых и богатых обществах как раз и зарождаются бунтарские настроения. Вдруг увеличивается число самоубийств. Появляются движения вроде хиппи или нахов. С жиру бесятся, как об этом обычно говорят.

Я сделал ещё один глоток чая. Его уже вполне можно было пить.

— А самые счастливые люди — это те, чья жизнь состоит и из горя, и из счастья, напополам, — Михаил поднял указательный палец. — Таким людям жизнь кажется более полной. Их бросает из стороны в сторону — и счастье по контрасту с горем становится гораздо слаще, чем само по себе.

— Вы предлагаете устраивать людям гадости, чтобы сделать их счастливыми? — Я насмешливо взглянул на писателя.

— Нет! Гадости придут сами по себе — вам и не потребуется ничего специально устраивать! Чтобы получить максимум ощущений, испытать всю полноту бытия, человек должен замахнуться на максимальную цель. Сделать максимальное, предельное действие, на грани своих возможностей — умственных ли, физических ли. Понимаете? И сделав, свершив это — он и реализует себя, ощутит свою значимость, станет счастливым. Вот такой простой рецепт счастья — сделай самое большее, на что ты способен.

Я поморщился. Звучало гладко — и в чём-то я даже был согласен. Но, как и все мои предыдущие беседы на эту тему, было слишком абстрактным.

— И как вы себе это представляете практически? Тем более, если речь идёт не об одном человеке, а о всём населении Земли?

Писатель, казалось, ждал этого вопроса. Он победно улыбнулся, прищурился и спросил:

— А какое действие, на ваш взгляд, будет самым огромным, предельным? Максимальным? Абсолютным? Для всего человечества, а?

Я задумался. Вопрос сформулирован интересно. Действительно — какую сверхзадачу может поставить себе человеческий вид? Полностью подчинить природу? Стать хозяином планеты, галактики, вселенной? Достичь духовного существования в виде бестелесных субстанций? Я попытался вспомнить откровения фантастов на эту тему, но больше в голову ничего не шло.

Увидев, что я затрудняюсь с ответом, писатель вновь поднял палец и стал похожим на школьного учителя.

— Уничтожение вселенной, — провозгласил Михаил. — И возрождение новой, — добавил он, заметив мой недоумённый взгляд.

— Звучит бредово, — честно заметил я.

Михаил энергично закивал головой:

— Да, кажется чепухой. Но подумайте сами. Даже если рассуждать на энергетическом уровне, человек всегда стремился к тому, чтобы достичь максимального по энергетике действия, затратив минимум собственных сил. Именно это его возвысило над животными. Огонь, колесо, огнестрельное оружие, ядерная энергия, этот наш вновь открытый элемент — всё стоит в одном ряду. Просто продолжите его. И вы придёте к тому, что самое большое действие — это преобразовать существующую энергию, переделать всё сущее, превратить его в нечто иное. Построить другую вселенную, иной мир — по своему вкусу.

— Так построить или разрушить?

Писатель укоризненно посмотрел на меня:

— А много вы знаете примеров, когда что-то строилось без разрушения старого?

Я развёл руками. Михаил удовлетворённо кивнул.

— Ну хорошо, — сказал я. — Допустим, что счастье человека — это максимальное действие. А разрушение и строительство миров — это счастье человечества. Вот только остаётся неясным, как достичь этого счастья. Техника, методика. У вас она есть?

Писатель встал, засобирался.

— Вы уже уходите? — удивился я.

— Методика… — буркнул он вместо ответа. — Я вам об основах говорю, о том, что лежит в самой-самой сути, а вы — методика…

Я вздохнул и встал проводить гостя. Разговор оказался очень похожим на те, что я вёл в разных уголках земного шара. В теории о счастье знают все — и говорят очень умные слова. И даже иногда предлагают способы сделать счастливым кого-то конкретного. Но осчастливить всё человечество сразу не берётся никто.

Пожалуй, я стану первым. Или не стану.

Я закрыл за Михаилом дверь, кратко переговорил с охранниками и вернулся в комнату. На столике сиротливо ждала чашка остывшего чая.

Впрочем, почему не стану? Неужели я достиг предела своего могущества? Есть то, чего я не могу? Я щёлкнул пальцами — и чашка полетела на кухню, в посудомоечную машину. Всего лишь небольшая флуктуация молекул воздуха. Повезло.

А со счастьем — неужели не повезёт? Мои сверхспособности не сработают, дадут сбой? Я зажмурил глаза. Мысленно проговорил: «Методика. Методика достижения счастья. Пригодная для любого человека».

Идея вспыхнула в мозгу мгновенно. «Наверное, это и называется озарением — когда внутри только что было темно, а стало вдруг светло как днём», — где-то в глубине сознания подумал я. Идея была потрясающей — простой и эффективной.

Я лихорадочно схватил карандаш — повезло, что он нашёлся под рукой, — и стал записывать. Размашистыми каракулями, к чёрту аккуратность. Неточные слова, туманные фразы — но тропинка, по которой стоит идти, уже вырисовывается. Лист блокнота полетел прочь, вырванный, а карандаш уже скользит по новому листу, укорачивая, упрощая всё ещё извилистую и запутанную тропку. Проще, проще! Я перечеркнул каракули и перешёл на свежий лист. Несколько простых пунктов. Стоп. Теперь стоп.

Я вышел на террасу, оставив карандаш и блокнот. Глубоко вдохнул тяжёлый московский воздух. Как там говорил писатель? Максимальное действие? Значит, я сейчас счастлив? Я широко улыбнулся.

17

Ирина ждала меня в ресторане. Я, не раздеваясь, заглянул внутрь, нашёл её глазами и поманил к себе.

— Привет, Иришка. Ты очень голодна?

— Нет, — она засмеялась. — Тем более что я на диете, а ты меня пригласил в мясной ресторан.

Я развёл руками:

— Ты же знаешь, каким рассеянным я иногда бываю.

— Зато в эти минуты я чувствую, что нужна тебе, — её улыбка была обезоруживающей.

— На улице снег, — сказал я.

— Пойдём гулять? — Ирина серьёзно посмотрела мне в глаза. Любовь Платона Колпина к снегу была притчей во языцех, однако моя помощница никогда не позволяла себе относиться к этому с иронией.

— Пойдём, — согласился я.

Густой снег преображает даже такой тяжёлый и своенравный город, как Москва. Давящие перспективы затушёвываются, небоскрёбы становятся неясными тенями, а грязный асфальт не успевает заглатывать снежные хлопья и напоминает комковатую манную кашу.

Парашютики снежинок садились на волосы Ирины и не таяли. Белое на чёрном. Когда на голове образовывалась снежная шапка, девушка смешно трясла головой. В эти минуты она была похожа на пуделя. Большого, кудрявого и загадочно улыбающегося.

Я шёл молча, поглядывая на спутницу и наслаждаясь тишиной, неожиданной в большом городе. Ирина бросала взгляды на меня и не переставала улыбаться.

— У тебя глаза светятся, — шепнул я ей на ухо. — Что-то хорошее случилось?

— Конечно, — мгновенно отозвалась она. — Я рядом с тобой. И я счастлива.

Шаг, другой. Мы неторопливо двигались в ритме снега, как будто захваченные сложным медленным танцем.

— Последние недели, — тихо сказала Ирина, не отрывая взгляда от гипнотически качающихся снежинок, — были самыми наполненными в моей жизни. Раньше я никогда не была так близко от тебя. И это останется в моей памяти навсегда. Воспоминаниями, к которым можно возвращаться с замирающим сердцем, холить и лелеять. Золотым фондом памяти. И сейчас я счастлива.

— А как же наша методика? — шутливо удивился я. — Ты дискредитируешь организацию, в которой являешься ключевым человеком. Как так можно — стать счастливой, не следуя правилам счастья, которые мы собираемся пропагандировать?

Ирина снова смешно тряхнула головой, сбрасывая с волос снег.

— Кстати, — попытался сменить тему я, — а как мы организацию-то назовём? А то всё «организация» да «организация». Есть идеи?

— Может, так и оставим — «Организация»?

— Нет, неинтересно, — протянул я. — Да и потом, кажется, уже что-то подобное было. Нужно говорящее название, свежее. Например, «Кодла Счастливых Идиотов».

Ирина удивлённо взглянула на меня и рассмеялась.

— «Орден Не Носящих Часы», — предложила она.

— Почему не носящих?

— Потому что счастливые часов не наблюдают! — Ирина, смеясь, подняла обе руки — часов на них не было.

— Ещё предложи «Орден Потерянного Времени», — парировал я. — И девиз можно взять подходящий: «Теряйте время на нашу методику!»

Мы свернули на Тверской бульвар и пошли по чистой простыне нетронутого снега, оставляя серые следы, шутя, смеясь и предлагая друг другу всё более нелепые названия.

— Всё это ерунда, — подытожил я, когда наше остроумие иссякло. — Да и вообще, название не очень-то и важно. Назовём как-нибудь по-простому. Например, «Лига Счастья». Как тебе?

Ирина слегка пожала плечами, показывая, что ничего против не имеет.

— Давай теперь о деле, — я непроизвольно перешёл с шутливого тона на серьёзный, и моя спутница мгновенно собралась, снова превращаясь в ту идеальную секретаршу, что когда-то пришла в наш первый питерский офис. — Организацию регистрируем как можно в большем числе государств. Запускай процесс сразу же везде, во всех странах мира. Параллельно готовь открытие… миссий? Представительств? Чёрт с ними, пускай будут просто офисы. Жду от тебя плана по массовому открытию офисов — тебе это знакомо по корпорации, верно?

Ирина коротко кивнула и уточнила:

— Офисами охватываем сразу все страны? Или расставим приоритеты?

Я задумался. Хотелось блицкрига, молниеносного результата, распространения всеобщего счастья сразу и по всему миру. Но если распылить усилия повсюду, то мы можем, наоборот, только задержать развитие.

Незаметно выплыла мыслишка, что достаточно просто сказать: «Мне повезёт — и все офисы откроются завтра!» — и они в самом деле откроются. Некоторое время я колебался, но всё-таки не поддался искушению, мысленно обозвав себя грязным читером.

Ирина вопросительно смотрела на меня, ожидая ответа.

— Значит так, — произнёс я, — нам нужно всего-навсего охватить максимальное число людей, верно? Поэтому сначала открываем офисы в самых крупных городах. Критерий — численность населения на территории, которую мы можем накрыть этим офисом. То есть сначала — самые крупные города, мегаполисы, городские конгломераты. Затем — всё более мелкие населённые пункты. При этом держим максимально возможные, но разумные темпы роста. Стратегия понятна?

— Вполне, — подала голос девушка.

Я удовлетворённо кивнул и продолжил:

— Самая сложная часть. Нужно организовать набор сотрудников в эти офисы. Причём так, чтобы он проходил без твоего и моего непосредственного участия. Пропиши подробно критерии, требования, технологию проверки и тестирования. Сделай хорошую программу, чтобы нам не пришлось мотаться по всему миру, просматривая людей. Даже если это ключевые сотрудники. Тебе не нужен блокнот, чтобы всё это записать?

— Я запомню, — уверенно ответила Ирина.

— Хорошо. Далее — реклама. Массированная, сплошная, ковровая бомбардировка населения рекламой. Рекламой счастья. Хм… — Я повертел на языке это словосочетание. — Реклама счастья. Звучит неплохо.

Моя помощница слегка улыбнулась.

— Охват должен быть не менее девяноста процентов населения территории, подведомственной каждому офису. Девяносто процентов только за первый месяц! Придумывайте способы, изобретайте, но цель должна быть достигнута.

— Платон, — прервала меня Ирина, — а ты уверен… что методика сработает? Мы же её ещё не тестировали. Может быть, сначала проверить, провести исследования, подтвердить результаты?

— Хватит исследований! — Я с силой взмахнул руками. — Надоело. Мы и так потратили уйму времени на исследования. Впустую.

Краем глаза я заметил, что Ирина мгновенно погрустнела, и резко одёрнул себя, поняв, что только что назвал впустую потраченным временем то же самое, что моя спутница совсем недавно определила в золотой фонд воспоминаний.

Я остановился, повернулся к ней, взял за руку и произнёс уже совсем другим тоном, мягко:

— Ириша, методика сработает, не сомневайся. У нас всё получится. Ты мне веришь?

В глазах девушки снова зажглись солнечные лучики.

Сначала всё пошло как по маслу. Старт «Лиги Счастья» оказался триумфальным. Ирина не зря проработала столько лет во главе корпорации — когда речь шла о деле, она из сентиментальной влюблённой превращалась в расчётливого хищника со стальной хваткой. К марту заработало двадцать офисов в крупнейших мегаполисах мира. Немного задержались арабские страны, но я, употребив свой политический вес, а потом и просто везение, продавил открытие и начало рекламной кампании.

Впервые в истории некоммерческая организация взлетела на первую строчку крупнейших рекламодателей мира, потеснив не только «Кока-Колу» и «Проктер-энд-Гэмбл», но и саму корпорацию «Снег». Миллионы людей вдруг обнаружили, что им предлагают не что-нибудь, а счастье. Причём не банальное «счастье обладать ботинками нашей марки», не поднадоевшие «две недели счастья в тропическом раю» и даже не «концентрированное счастье скорости с четырёхлитровым мотором и турбонагнетателем», а счастье в прямом смысле слова. Немедленно. И что самое удивительное — бесплатно. Сомнения в том, что это не шутка, развеивало появление в рекламе имени Платона Колпина — человека, вот уже третий год побеждающего в опросах на тему «самый знаменитый из ныне живущих».

Едва реклама появилась, как колл-центры захлебнулись от количества звонков, а к офисам выстроились многочасовые очереди. Осознав, что спрос на порядки превышает предложение, я дал распоряжение Ирине, и так вымотанной гонкой последних недель, побыстрее открыть новые представительства и в несколько раз увеличить пропускную способность существующих.

Это попахивало безумной авантюрой с непредсказуемыми последствиями, но я надеялся, что мне, как обычно, повезёт.

Однако вскоре возникли первые трудности. Через две недели после запуска меня разбудил звонок Ирины.

— Платон, извини, что так рано, — голос моей помощницы звучал спокойно, но мне послышались едва заметные нотки отчаяния. — Я сейчас в Пекине. И у нас неприятности.

— Что случилось? — Я взглянул на часы. Начало одиннадцатого. Пожалуй, Ирине следовало бы разбудить меня раньше, а не беречь мой утренний сон.

— Нас запретили в Китае, — выдохнула она. — Власти аннулировали регистрацию, офисы заблокировала полиция.

— Так, — я окончательно проснулся. Оставлять треть населения Земли без счастья не входило в мои планы. — Чем они аргументируют запрет?

— Ещё не выяснила. Ты же знаешь китайцев — они любят напустить туману. Но это ещё не всё, Платон.

— Список дурных новостей не исчерпан? — сделал я вялую попытку пошутить.

— Увы, нет, — Ирина пыталась сохранять спокойный голос, и я её мысленно за это похвалил. — Поступила информация, что сегодня нас запретят в некоторых странах Европы. Совершенно точно — в Италии, Испании и Польше. Ватикан готовит заявление от имени Папы Римского.

— Плохо, — ответил я. — Значит, папа почувствовал конкуренцию?

— Почувствовал, — подтвердила Ирина. — И не только он. Против «Лиги Счастья» начались выступления со стороны всех крупнейших религий, кроме, разве что, буддистов. А светские власти опасаются, что мы тоталитарная секта. Вопрос о запрещении решается в США и Великобритании, почти решён в Японии.

Я скрипнул зубами, едва уняв вспышку раздражения. И сам себе удивился — с каких это пор обычные, в общем-то, трудности вызывают у меня такую реакцию? Можно подумать, что корпорацию «Снег» развивать было проще. А ведь тогда у меня не было ни связей, ни авторитета. Не говоря уже о том, что только-только нащупывал границы своих способностей.

Только вот корпорацию я вёл к вершине несколько лет. А сейчас хочу осчастливить всё человечество за недели. Слишком, слишком уж я спешу. Ирину совсем загнал, да и сам потерял вкус к жизни. И уже то, что для достижения очередной цели нужно хотя бы шевельнуть пальцем, начинает выводить меня из себя.

— Платон, ты здесь? — подала голос Ирина, удивлённая моим молчанием.

— Да здесь я. Держи меня в курсе. А проблемы я решу.

Ну почему я иногда позволяю себе разговаривать с ней таким резким тоном?

Едва я дал отбой звонку из Пекина, как телефон вновь ожил. На сей раз услышать меня захотел президент Солодовников, лишь недавно освободившийся от приставки «и. о.».

— Привет, Олег, — сказал я как можно спокойнее.

— Слышу по голосу, что у тебя что-то не так, — с места в карьер начал Солодовников. — Привет, да. Что стряслось?

— Ничего непоправимого, — просто ответил я, решив не углубляться в вопрос. — А ты чего звонишь-то?

— Да вот, хотел узнать, что ты затеял с этой своей «Лигой Счастья». Шум стоит вокруг твоего нового проекта — будь здоров.

— Ну да, — вяло подтвердил я. — Какой же большой проект обойдётся без шума.

— Только вот всё это уже грозит перейти в международный скандал. Никто не понимает, какие у тебя цели. Тоталитарная секта? Зомбирование населения? Создание нового мирового правительства? Новой религии?

— Я же тебе уже говорил, Олег, — мой голос, отражённый слабым телефонным эхом, прозвучал устало. — Я хочу сделать всех счастливыми.

Мой собеседник немного помолчал, будто ожидая, не добавлю ли я что-нибудь к сказанному. Я же был уверен, что никаких дополнительных слов не требуется.

— Ты знаешь, Платон, — сказал, наконец, Солодовников, — это звучит или как шутка, или как бред помешавшегося человека. И из уст любого другого я именно так бы всё и воспринял. Но ты уже давно — исключение из всяких правил. И я привык относиться серьёзно даже к, казалось бы, бредовым идеям, если они исходят от тебя. Надеюсь, ты знаешь, что делаешь.

— Конечно, знаю, Олег, — я усмехнулся.

Разговор вновь застопорился. Мой давний партнёр хотел услышать от меня что-то большее, чем дежурные ответы. Но длинные беседы не входили в мои планы. Следовало обдумать информацию от Ирины, поэтому звонок действующего президента был некстати. И Олег это почувствовал.

— Ну ладно, не буду тебя отвлекать, — сказал он. — Только имей в виду — к нам по официальным каналам начали поступать запросы о выдаче тебя правосудию некоторых стран. Они начинают расследования об организации всемирной тоталитарной секты. Так что будь осторожен.

— А от кого уже пришли запросы? — поинтересовался я.

— Я попросил подготовить список, в течение получаса тебе вышлют. Ну и буду держать тебя в курсе, если ещё кто-нибудь пожелает твоей выдачи. Будь осторожнее, Платон. Я бы посоветовал, по крайней мере, ограничить поездки в эти страны.

— О чём ты, Олег? — Мне стало смешно. — Ты хоть понимаешь, с кем они имеют дело? Они же мне не смогут причинить никакого вреда. Вообще никакого!

Трубка вновь замолчала. Тикали часы.

— Наверное, ты прав, — тихо сказал Солодовников. — Просто я по привычке всё ещё воспринимаю тебя… человеком.

Последняя фраза меня царапнула. Наверное, он хотел сказать «нормальным человеком». Или «обычным человеком».

Но порефлексировать на эту тему мне не удалось. Едва я закончил разговор с Олегом, как вновь пришёл входящий звонок от Ирины.

— Платон, — сказала она спокойным голосом, — поступила новая информация. В двенадцати странах приостановили нашу рекламу. Просто снимают с эфира, несмотря на договоры, на то, что она проплачена вперёд.

Слушая голос помощницы, я мысленно похвалил её за спокойствие.

— Всё понял, — ответил я, дождавшись окончания отчёта. И сказал уже более мягко: — Не волнуйся, Ириш, всё будет в порядке. Я разберусь.

Когда Ирина клала трубку, она наверняка улыбалась. Я живо представил себе её лицо — и ощутил небольшой укол в душе. Пожалуй, я соскучился.

Однако время было явно неподходящим для того, чтобы предаваться размышлениям о соратнице. Я мысленно вернулся к проблемам «Лиги Счастья». Кажется, материал начал сопротивляться моей последней идее. Мир не спешил бросаться в объятия своему счастью.

«Ну ничего, мало кто ещё убегал от счастья», — подумал я, бросив взгляд на листок, приколотый над рабочим столом. Буквально вчера я распечатал стихотворение «Её счастье» любимого мною поэта Геннадия Алексеева:

Несмотря на поздний вечер, несколько окон на углу третьего этажа Апостольского дворца в Ватикане ещё светились. Епископ Рима, викарий Христа, преемник князя апостолов, верховный первосвященник Вселенской Церкви, Примас Италии, архиепископ и митрополит Римской провинции, суверен государства-города Ватикан, раб рабов божьих папа Иоанн Двадцать Четвёртый страдал от несварения желудка. Заснуть папе не удалось, поэтому он, скорчившись в роскошной, но неудобной постели, пытался читать книгу.

Пища духовная, однако, никак не усмиряла пищу физическую. Пострадав с полчаса, папа выполз из-под одеяла и, ступая босыми ногами по холодному мраморному полу, проследовал в медицинскую комнату. Там, в полумраке, стараясь не смотреть на хищно поблёскивающие зубоврачебный аппарат и комплекс экстренной хирургии, он открыл шкафчик, где хранились таблетки. Годы, к сожалению, брали своё, поэтому расположение самых часто используемых лекарств Иоанн Двадцать Четвёртый знал на ощупь.

Дожидаясь действия таблетки, папа постоял перед окном студии. Площадь святого Петра, объятая колоннадами, была почти пуста — лишь на парапете одного из фонтанов сидела припозднившаяся парочка, да неторопливо работали служители базилики, составляя пластиковые стулья перед храмом в аккуратные ряды.

Живот понемногу отпускало. Однако спать по-прежнему не хотелось. Папа вздохнул, сгрёб со стола не просмотренные ещё документы, оставленные вечером секретарём, и пошаркал в спальню. Перебирая по пути бумаги, он наткнулся на яркую брошюру «Лиги Счастья». С утра он просил секретаря подобрать материалы об этой новой секте и, надо же, так и не удосужился посмотреть. Папа расстроенно покачал головой и забрался на кровать.

Был ли он счастлив? Был ли счастлив Джузеппе Антонелли, сын туринского булочника, с ранней юности выбравший духовную стезю и закрывший для себя весь остальной мир? Был ли счастлив на склоне жизни Иоанн Двадцать Четвёртый, папа, первосвященник, преемник, архиепископ, митрополит и суверен? Был ли он счастлив на богослужениях, испытывал ли он религиозный экстаз, замирало ли его сердце в созерцании того величия, что являл Господь? Или же всё это давно превратилось в механическую работу, которую он тем не менее выполнял искусно и изобретательно? Было ли дано ему счастье любви, восхищался ли он женщиной, ощущал ли полноту единства двух душ и тел? Или же его познания в этой области ограничивались стыдными юношескими воспоминаниями о нескольких визитах в публичный дом и неумелыми объятиями соседской девчонки? Испытал ли он счастье творения? Знания? Рождения ребёнка? Полноты жизни? Или, может быть, он был счастлив, когда конклав кардиналов избрал его новым папой? Что он ощутил, узнав об этом? Счастье? Или же пустоту от осознания того, что вершина, к которой он стремился, наконец, покорилась, а самым сильным чувством оказалась лишь досада, что это не случилось годами раньше, когда святой престол маячил совсем рядом, но его занял другой?

«Счастлив ли ты?» — вопрошал с обложки Платон Колпин. И папе было неуютно от этого вопроса. Он полистал брошюрку, которая оказалась неожиданно тонкой. Новой ереси уже дали название — «колпинизм». От Иоанна ждали решения — и он его выдал. Не мог не выдать, зная, какой вой подняли архиепископы и кардиналы. Ему почти восемьдесят — и он, увы, не реформатор.

Хотя сам Колпин был ему в чём-то симпатичен. Этот человек приходил к нему на аудиенцию совсем недавно — и папа хорошо запомнил его. Иоанну показалось, что в чём-то они с Колпиным похожи. Может быть, в том, что оба достигли вершин, но оказались неспособными этому радоваться? И как тогда этот человек может научить быть счастливым хоть кого-то?

Папа нашёл страницу с инструкцией. Её простота очаровывала. Итак, пункт первый…

Шейх Ахмед-ибн-Абдулла-аль-Мадхали, верховный муфтий Саудовской Аравии, глава Совета Старших Учёных, глава Постоянного Комитета Изучения Ислама и Фетв, президент Исламского Университета Имама Мухаммеда-ибн-Сауда улыбался. Он всегда улыбался, когда разговаривал с европейцами. Улыбка — лучшее укрытие для презрения.

Британцы выглядели жалко. Главой их делегации был лысоватый пастор с редким ёжиком волос в тех местах, где победа лысины ещё не наступила. Потрёпанный светлый пиджачок — слишком тёплый для аравийской погоды, нелепая чёрная манишка, тяжёлые непрактичные туфли — всё это контрастировало с элегантным белым одеянием верховного муфтия, дополненным густой и благообразной чёрной бородой.

— Да благословится Аллах, Властелин Миров, и да прольётся благословение Его на Мухаммеда, пророка Его, и на семью его, и на спутников, и на всех тех, кто следует за ними в праведности и благочестии вплоть до самого Дня Великого Суда, — произнёс верховный муфтий, давая понять, что встреча окончена.

Британский пастор попытался что-то ответить, но шейх, не прекращая улыбаться, уже царственно следовал к выходу. Он и так оказал честь христианам, приняв их, и это следовало подчеркнуть. Пусть дальше европейцами занимаются помощники.

Автомобиль встретил верховного муфтия благословенной прохладой. Шейх коротко кивнул шофёру, и тот, чётко зная дальнейший маршрут, молча повёл машину из паркинга на столичные улицы. Несмотря на суету, которая всё более овладевала Эр-Риядом в последние годы, город был сказочно красив и по-неземному спокоен, и все пять тысяч мечетей встречали верховного муфтия как старые друзья.

Шейх оторвался от созерцания города и потянулся к шкафчику для бумаг. Под руку сразу попалась брошюрка «Лиги Счастья» — с выразительным лицом Платона Колпина, в упор глядящим на верховного муфтия. «Счастлив ли ты?» — вопрошала арабская вязь на обложке.

Шейх хмыкнул. Если следуешь прямому и ясному пути Корана, то таких вопросов даже не возникает. А кто посмеет усомниться, что он, Ахмед-ибн-Абдулла-аль-Мадхали, хоть на волос мог отклониться от этой стези?

И всё же… Был ли сам путь счастьем, или же верховный муфтий ожидал счастья лишь в конце его? О каком блаженстве мечтал он? Ради чего он сделал свою жизнь идеальной, достойной подражания? По крайней мере, ту часть жизни, что была видима остальным.

Глаза человека на обложке не отпускали. Верховный муфтий раздражённо перевернул страницу. Вязь слов звала за собой. Интересно, кто в этой «Лиге Счастья» так искусно владеет арабским? Шейху стало любопытно. Он пробежал глазами текст, дошёл до инструкции…

Президент Соединённых Штатов Америки, Мигель Эрнандес, сидел в личном кабинете на третьем этаже Белого дома. Рабочий стол был завален бумагами — и в этом хаосе отыскать что-то чаще всего не удавалось ни ему, ни многочисленным секретарям. Последним, однако, вход в кабинет был настрого заказан после того, как исчезла припрятанная президентом в папках бутылочка текилы. Тогда Мигель хотел уволить чуть ли не половину персонала резиденции, однако быстро остыл.

Нужно было работать. Президентского рассмотрения ждала целая кипа документов. Но работать, как обычно, не хотелось.

Эрнандес с тоской посмотрел в окно. Весёлое весеннее солнце заливало президентский парк. Там, дальше, за оградой, почти скрытой деревьями, толпились туристы, фотографируясь на фоне Белого дома. Президент широко, до хруста в скулах, зевнул.

Ещё четверть часа ушла на то, чтобы покачаться в кресле для проверки его прочности. Кресло, как и полагалось президентской мебели, оказалось на высоте. И от этого было ещё скучнее.

Мигель, наконец, осознал, что глупо тратить рабочее время на подобное безделье и решительным жестом сгрёб бумаги в сторону, освобождая место для ноутбука. Пройдя сложную систему авторизации (ох уж эта президентская служба безопасности), он вошёл в Интернет и немедленно ввёл в строку браузера адрес любимого порносайта. Экран заполнили пламенные мексиканки в откровенных позах.

Когда предвкушаемое блаженство было уже совсем рядом, дверь отворилась и в кабинет стремительно вошла Мария — супруга Мигеля и по совместительству первая леди Соединённых Штатов. Эрнандес суетливо закрыл окно браузера и изобразил улыбку, обращённую к жене.

— Ты всё работаешь, милый? — спросила Мария, огибая стол. Экран ноутбука был девственно чист, слегка не подтверждая только что высказанную версию. Женщину, однако, это не смутило. — Совсем себя не жалеешь, котёнок! — продолжила она. — Разве в работе счастье?

— А в чём счастье? — машинально спросил Мигель. Перед глазами всё ещё плыли обнажённые груди мексиканок.

— Вот! — торжествующе провозгласила первая леди, кладя прямо на клавиатуру яркую брошюрку. С обложки на Эрнандеса уставился хорошо ему знакомый Платон Колпин.

— Что это? — вяло поинтересовался президент.

— Прочти-прочти, тебе полезно будет, — посоветовала Мария.

— Но мы же собрались запретить эту секту, — попробовал возразить Эрнандес. — Вот, у меня даже лежит проект документа…

Он начал копаться в груде бумаг, но почти сразу оставил затею что-то найти на столе.

— Сначала прочти, — твёрдо заявила Мария, — а потом поговорим.

Эрнандес вздохнул, пролистнул несколько страниц и обнаружил инструкцию. На первый взгляд всё казалось очень простым…

Председателю Коммунистической партии Китая товарищу Юн Дзе Ли выдержки из яркой брошюры подготовил секретарь. «Противника нужно хорошо знать», — думал Юн, разглядывая обложку.

Президенту правительства Испании Луису Арагону брошюрка попалась в утренней почте, затерявшись среди «El Mundo» и «El Pais». Он хотел было выбросить её, приняв за обычную рекламу, но хорошо знакомое лицо Платона Колпина остановило Луиса.

Премьер-министр Японии Акира Шикоку обнаружил текст во внутренней правительственной сети. Он не сразу понял, что это, а едва начав читать, увлёкся.

Президент Польши Станислав Бачинский ознакомился с инструкцией «Лиги Счастья», сидя в туалете, где её по случайности оставила горячо любимая матушка президента. Пока сын переходил от пункта к пункту, заботливая мама стучалась в дверь туалета и предлагала Стасику слабительное — чтобы он уже, наконец, смог освободить комнатку.

Цепь случайностей, произошедших за сутки с мировыми лидерами, на этом не закончилась.

У Ирины было удивлённое лицо.

— Ты уже смотрел новости? — спросила она.

Я с улыбкой покачал головой. Новостей я сегодня не видел, но подозревал, что они для нас будут приятными.

— Показали выступление папы римского! — Ирина была рада, что может первой рассказать мне об этом. — Оказывается, он опробовал нашу методику на себе. И она сработала! Ты бы видел это улыбающееся лицо, Платон! Кажется, он лет на двадцать помолодел!

Я вспомнил утомлённого старика, с которым встречался в Ватикане. Пожалуй, даже омоложение на двадцать лет его не сделало бы менее старым.

— Он собрал католиков на площади святого Петра, — продолжала рассказывать моя помощница, — и публично благословил «Лигу Счастья», представляешь? Призвал всех христиан пройти процедуру!

У неё зазвонил телефон. Ирина поднесла его к уху, сказала «Алло» — и замолчала. По мере того как невидимый собеседник что-то ей говорил, лицо девушки всё более вытягивалось. Затем она отняла трубку от уха и ошалело посмотрела на меня.

— Только что пришло сообщение с Ближнего Востока. Верховный муфтий Саудовской Аравии опубликовал фетву о том, что наша процедура достижения счастья ничем не противоречит Корану. И муфтии арабских стран один за другим объявляют «Лигу Счастья» делом, угодным Аллаху.

Все препоны я снимал за один-два дня. Стоило Ирине позвонить мне с сообщением о том, что где-то нашёлся противник «Лиги Счастья» — и на следующий день он уже становился нашим горячим сторонником и чуть ли не проповедником «колпинизма».

Учение распространялось как пожар. Для того чтобы понять методику и встать на путь движения к счастью, требовались часы или даже минуты. И новообращённые адепты счастья сами начинали привлекать в «Лигу» всё новых и новых последователей. Круг вставших на путь расширялся в геометрической прогрессии.

Доходило и до крайностей. В Индии при горячей поддержке правительства началась закладка «Храма Платона Колпина», причём когда новость облетела весь мир, появились сообщения о том, что строительство подобных храмов рассматривается ещё в десятке стран. Во Франции родился проект об установке на Елисейских полях в Париже, прямо напротив Триумфальной арки огромного памятника мне. В Китае половина молодёжных организаций решили бороться за право носить имя Платона Колпина. Мэр Нью-Йорка назначил референдум по переименованию города в Колпин-Сити. Но больше всего усердствовали жители Колпино — скромного промышленного пригорода Петербурга. Они объявили свою территорию заповедником и выдвинули губернатору требования о создании музея Платона Колпина, несмотря на то, что с этим пригородом меня не связывало ничего, кроме созвучной фамилии.

Я читал ленту новостей и ощущал, что на голове начинают шевелиться волосы. Мир менялся прямо на глазах.

Но ведь именно этого я и хотел — изменить мир, не так ли? И хотел сделать это быстро?

Я выключил компьютер, на время отгородившись от стремительных перемен, видимых сквозь монитор. Есть ли у меня право на то, чтобы изменять людей? На то, чтобы навязывать им своё видение жизни? На то, чтобы лепить их судьбы по своему усмотрению? Может быть, есть кто-то, кто-то другой, кто гораздо лучше меня знает, что нужно человечеству. Кто-то, кто сможет дать людям выстраданное, выношенное и в муках рождённое счастье, а не моё — готовое к употреблению? Ведь что я, по сути, делаю? Используя свою технику управления вероятностями, заставляю огромное количество людей плясать под мою дудку. Имею ли на это право?

Я встал, в раздумьях смерил шагами комнату, потом вышел на террасу. Над серой Москвой отцветал закат — солнце раскинуло огромные бледно-оранжевые рукава вдоль горизонта, как бы пытаясь обнять весь город сразу. Как гигантская мать, укрывающая детей, оно тянулось к маленьким, несоразмерно крохотным людям, но те, не замечая солнечной любви, шли и ехали — каждый по своим делам.

И тогда мне подумалось, что я, чёрт возьми, люблю этих людей. Не обращая внимания на всё зло в их душах, несмотря на их жадность, зависть, жестокость, себялюбие, лживость, глупость — люблю их, как отец любит нерадивых отпрысков. И именно поэтому я не могу равнодушно оставить их такими, какие они есть. Я буду пытаться переделывать их, пытаться сделать их лучше и счастливее — в меру своих сил. А раз сил мне дано немало, то и сделать я смогу многое.

18

Вы можете представить себе мир, в котором живут исключительно счастливые люди?

Когда-то я много размышлял о том, как должен выглядеть рай. Чем в раю заниматься людям, пардон, душам? Если все они поголовно пребывают в счастье, неге и блаженстве, то разве останутся стимулы что-то делать, куда-то двигаться, развиваться? Или же рай — это конечная точка, движение в которой уже невозможно? Нечто вроде хэппи-энда в голливудской мелодраме, оставляющего за кадром дальнейшие события, и потому лишь умозрительного, далёкого от реальности?

С другой стороны, куда ещё можно вести человечество, как не в этот самый рай, при всей его условности и сложности для воображения? Ну не ставить же, в самом деле, в качестве цели уничтожение вселенной! А насколько жизнеспособно будет общество, состоящее только из счастливых людей, — в этом мне ещё предстояло убедиться.

Впрочем, в реальности до поголовного счастья было ещё далеко. Изобретённая мною методика, растиражированная в миллиардах брошюр, не давала мгновенного эффекта. Да, всего за несколько минут человек мог встать на путь, ведущий к счастью. Но для того, чтобы пройти путь до конца, требовалось одним — несколько часов, другим, как я подозревал, — месяцы.

Но ждать не хотелось. Словно в поднадоевшей компьютерной игре, конец которой был рядом, мною овладевало желание ускорить темп времени, пропустить рутинные, ненужные, скучные действия — и увидеть, что там, в финале. Это желание тревожило меня, казалось нездоровым. Разве можно назвать здоровым нетерпеливое стремление человека отковырять коросту на затянувшейся ранке, тем самым лишь отдаляя заживление?

Я размышлял об этом, сидя в кофейне на Тверской и, конечно, лишь по счастливой случайности оставаясь неузнанным. За чёрно-белыми столиками, потягивая кофе, сидели обычные люди — и я жадно вглядывался в лица, пытаясь поймать в глазах отблески счастья. Казалось, что улыбчивых, довольных посетителей было гораздо больше обычного, но какова в этом роль «Лиги Счастья», я не знал.

За соседний столик уселся массивный мужчина в деловом костюме. Подозвав порхающую официантку и сделав заказ, он развернул газету и отгородился ею от меня, всем своим видом показывая неудовлетворение окружающим миром. Счастлив ли этот человек? Нет, он, скорее всего, предпочёл не тратить время на такую ерунду, как брошюрки «Лиги Счастья».

Мужчина оторвался от газеты и бросил на меня взгляд, полный недовольства. Моё созерцательное настроение вмиг улетучилось. Я встал, едва не опрокинув недопитый кофе, подошёл к соседнему столику и аккуратно вынул газету у толстяка, не ожидавшего ничего подобного. Он с изумлением смотрел на меня, открывая и закрывая рот, как рыба, выброшенная на берег.

— Ты счастлив? — спросил я, глядя в его поросячьи глазки.

Мужчина, наконец, нашёлся:

— Да как вы смеете?!! — завопил он фальцетом. — Кто вы такой?!

— Ты счастлив, — утвердительно произнёс я. Мужчина резко оборвал крик, удивлённо посмотрел на меня и вдруг расцвёл широкой, от уха до уха, улыбкой. Глаза толстяка, ещё мгновение назад наполненные злобой, стали довольными и маслянистыми, как у наркомана, только что вколовшего дозу.

На крик прибежал администратор кафе, молодой парень с тревожным лицом.

— В чём дело? — поинтересовался он.

— Ты счастлив, — отмахнулся я и вновь увидел ту же перемену, что только что произошла с толстяком. Черты лица администратора разгладились, рот расплылся в улыбке, а острые льдинки зрачков стали таять в тёплом океане кайфа.

Я попятился к двери и выскочил на улицу.

— Ты счастлива! — сообщил я дворничихе в белом фартуке, и она, всплеснув руками, посветлела лицом и присела от неожиданности.

— Ты счастлив! — крикнул я водителю, напряжённо пытающемуся втиснуться на парковку. Тот остановился, перегородив выезд, вынул ключ из замка зажигания и закрыл глаза, прислушиваясь к новым ощущениям.

— Ты счастлив! — успокоил я озабоченного охранника, направляющегося к раскорячившейся машине. Седеющий мужчина замер и с ошалелым видом расстегнул глухой ворот рубашки.

Я шёл, почти бежал по улице — и мановением руки превращал прохожих в улыбающихся, осчастливленных идиотов.

«Что же такое счастье?» — билась в голове мысль. Да, я знаю сотни определений, но сам для себя так и не понял, что же это такое на самом деле. Кого можно считать по-настоящему счастливым, а кого — нет?

Вот эти люди вокруг, улыбающиеся, довольные, светящиеся — счастливы? Можно ли заставить человека быть счастливым? Свободны ли мои последователи в своём счастье? Или их свобода та же, что и у крысы с электродами в мозгу? Она ведь тоже формально была свободна, самостоятельно выбирала, нажимать на педаль — или не нажимать.

Да и что плохого в том, что крыса была счастливой? Да, конечно, она умерла от истощения, но те люди, которых сделал счастливыми я, — они не умрут. Они будут жить полной, радостной жизнью. Даже если бы у них были такие же электроды — действительно ли это так плохо? Или просто непривычно на первый взгляд?

Я остановился и огляделся. Час пик в центре современной Москвы — это людское море. И столько довольных, улыбающихся лиц в этом море я не видел никогда. Москва, один из самых мрачных городов мира, вдруг стала теплее и радостнее — её преображали улыбки. Так, может быть, не стоит сомневаться? Не стоит ждать, пока «Лига Счастья» придёт в жизнь каждого человека? Ведь, по большому счёту, не нужно печатать брошюры, открывать офисы, запускать рекламу. Нет особого смысла во всех этих скучных промежуточных действиях, когда можно сделать счастливыми всех.

Вообще всех.

Сразу.

Сейчас.

Я поднял руки и прошептал: «Мне повезёт».

Ничего не случилось. По крайней мере, не потемнело небо, не сверкнула молния, не раздался гром. Никаких спецэффектов. Продолжался всё тот же весенний серый день.

Правда, прохожие улыбались теперь все.

Вообще все.

Тут-то мне и стало страшно. Я попытался проглотить комок, вставший в горле, но во рту было сухо. Тверская, выцветающий день, толпы людей, каждый идёт по своим делам. И все улыбаются. Все лучатся радостью. Все довольны. Все счастливы.

На мгновение мне показалось, что я присутствую на параде клоунов, марширующих в картонных масках с нарисованными яркими улыбками.

Вспомнилась Ирина. И наш последний разговор.

— А ты сама-то счастлива, Ириш? Или, может быть, тебе стоит пройти нашу методику?

— Я и так счастлива. По-настоящему.

И её взгляд. Так не похожий на маслянистые глазки осчастливленных, идущих сейчас мимо меня по Тверской. Взгляд свободного человека.

И всё-таки.

И всё-таки я это сделал. И я знал, что такие же улыбающиеся люди сейчас едут в нью-йоркской подземке. Гонят оленей на Чукотке. Собирают апельсины в Марокко. Ныряют за жемчугом во Вьетнаме, открывая под водой глаза, излучающие наслаждение.

«Я сделал это, — сказал я мысленно. — Миссия завершена. И что? Сам-то я счастлив?»

Я прислушался к себе. Изменилось ли что-нибудь внутри? Ведь если я сделал счастливыми всех, то, по идее, это должно распространяться и на меня? Я — счастлив?

С некоторым облегчением я понял, что нет, в улыбающегося клоуна я себя не превратил. Во мне не изменилось почти ничего, разве что нарисовалась галочка напротив последней из задач — сделать всех счастливыми. Но внутри осталась пустота. Пустота и неутолённая, неутолимая жажда двигаться дальше. Хотя куда уж дальше…

Я вновь оглядел эти довольные лица вокруг. Вот и всё, все стали счастливыми. И что теперь? Каким будет мой следующий подвиг? И будет ли вообще?

Вспомнился Солодовников. Будь Олег сейчас рядом, он наверняка положил бы мне руку на плечо и сказал:

— Ну вот ты и повзрослел, Платон. Мало сделать революцию, нужно ещё уметь жить дальше с тем, что сделано.

Олегу никогда не нравилось, что я слишком спешу, всегда бегу впереди паровоза. Он морщился, когда нечто опять гнало меня к новым горизонтам, и я раз за разом бросал то, что создал — перекладывал надоевшую игрушку в другие руки.

А может быть, сейчас, после моих последних деяний, Олегу просто стало бы страшно. Я видел страх в его глазах ещё в тот памятный разговор, когда я объяснял ему суть своих способностей.

— Я умею творить чудеса, — говорил я ему. — Ведь что такое чудо? Это всего лишь очень маловероятное событие. Какова вероятность того, что ветер, пронесясь над свалкой металлолома, соберёт новёхонький самолёт? Или обезьяна, случайно стуча по клавишам, с первой попытки напишет «Войну и мир»? Но ведь и такая вероятность есть, Олег. Есть вероятность, что молекулы воздуха в своём хаотичном движении случайно устремятся в одну сторону?

Тогда я поднял руки и взлетел. Солодовников смотрел, как я отрываюсь от земли, со смесью ужаса и восхищения. Наверное, так смотрели ученики на Христа, идущего по воде.

— Это чудо? — спрашивал я. — Это просто очень маловероятное событие. Как и любое чудо.

Олег тогда долго молчал. И, наконец, глухо произнёс, не смотря на меня:

— Какова вероятность того, что Бог существует?

А после, взглянув мне в глаза, ещё тише:

— Какова вероятность того, что ты — Бог?

Я шёл по кривым улочкам старой Москвы, не разбирая дороги, а в висках стучало: «Какова вероятность того, что ты Бог?» Вспомнились преследовавшие меня сны.

Переулок, подворотня, проходной двор, ещё подворотня — и большой проспект. Станция метро. «Баррикадная»? «Смоленская»? Да какая разница…

Я зашёл внутрь, перепрыгнул турникеты и встал на эскалатор, уползающий вниз. Навстречу, из-под земли, ехали счастливые, улыбающиеся люди. Я не мог оторвать взгляда от их лиц, и мне всё более и более становилось жутко. Спина вспотела. Я как будто очутился в кошмаре, в котором не видно никаких монстров и, на первый взгляд, нет ничего страшного. Кроме чувства невыносимого ужаса от происходящего.

И где-то рядом, где-то совсем близко было понимание. Понимание всего. Стоило лишь протянуть руку. Заглянуть за изнанку.

Только как за неё заглянуть?

Я повернулся к улыбающемуся мужчине, стоящему позади меня, на две ступеньки выше. Взял его двумя руками и развернул. С обратной стороны оказалась фанера, грубая некрашеная фанера, как у фигурок, выставляемых у ресторанов. Я ошалело потряс головой. Как я мог принять за живого человека фанерный контур, на который с одной стороны наклеена фотография?

Я обернулся и вдруг понял, что люди на эскалаторе — всего лишь фанерные фигуры с фотографиями. Проезжая вверх, они неизменно оказывались спиной ко мне коричневатыми контурами, заляпанными клеем.

«Мы долго плыли в декорациях моря, но вот они — фанера и клей», — всплыла в памяти строчка из старой песни.

Эскалатор тем временем привёз меня на платформу. Я машинально сделал шаг. Загрохотал, подъезжая, поезд. Точнее, изображение поезда, наклеенное на фанерку. Бутафорский поезд. Бутафорские пассажиры. Грубо раскрашенная под мрамор фанера стен станции.

Чувствовалось, что вот-вот из-под ног поплывёт земля. Я зажал голову руками и громко крикнул: «Стоп!»

И всё замерло. Стало тихо-тихо, так тихо, как никогда. Наверное, такая тишина бывает лишь в космосе.

Я стоял в декорациях станции метро посреди толпы фанерных манекенов. И всё вокруг было серым, словно некий дизайнер в гигантском компьютере убрал у картинки все цвета.

И уже не было страшно. Скорее скучно. Как критику, попавшему на сырую репетицию третьесортного провинциального театра. Или ребёнку, понявшему, что на складе универмага, среди списанных манекенов, не найти ничего интересного.

Скучно, покойно и тихо. Лишь откуда-то, едва слышные, доносятся шаги. Кажется, кто-то идёт.

Я приблизился к краю платформы и заглянул в дыру тоннеля. Из темноты вышел человек. Ещё один настоящий, живой человек в царстве бутафории. Я пригляделся и понял, что знаю его.

Всё та же форменная одежда, всё тот же шрам над левой бровью, те же тёмные волосы. Бортпроводник авиакомпании «Пулково», когда-то отдавший мне парашют. Человек из моих снов.

— Кто вы? — задал я вопрос, мучивший меня давно.

Человек подошёл к краю платформы, ловко вскочил на неё и приблизился ко мне. Его спокойное лицо, казалось, ничего не выражало, как будто человеческого в нём было не больше, чем в манекенах, заполнивших станцию.

— Мне нельзя говорить, кто я, — ответил он, — но если вы настаиваете, я скажу. Вы уже хотите отказаться от правил?

Встречный вопрос оказался непонятен. Знать бы, какие правила мой преследователь имеет в виду. И чем мне грозит отказ от них.

Поколебавшись, я честно сказал:

— Я пока не понимаю, что значит отказаться от правил. Объясните.

Голоса звучали так, как будто мы беседовали в небольшой комнате, а не на станции метрополитена.

— Вы можете всё вспомнить сами. Хотите?

Бортпроводник полагал, что я знаю больше. Однако сам я не был в этом уверен.

Не дождавшись ответа, он стал говорить, спокойно и мерно, как метроном:

— Представьте себе всемогущее существо. Существо, которое и есть — всё сущее. Кроме него нет ничего. Только оно и его всемогущество. Представили?

Я попытался мысленно нарисовать себе это и поёжился. От картинки веяло космическим холодом. Я вообразил, что в пустоте висит некто, кто может всё и кто одновременно и есть всё. Хотя нет, даже пустоты не существует вне этого некто, потому что и пустота — это он. А его всемогущество — что ему с него, если есть только он сам. Не более чем всемогущество шевелить собственным пальцем.

— Наверное, такому существу было бы очень скучно, — предположил я вслух.

— Верно, если говорить об этом в человеческих понятиях, — кивнул человек со шрамом. — Всемогущество — это самая скучная штука, которую только можно себе вообразить. Чем будет заниматься всемогущее существо?

Я пожал плечами и предположил:

— Творчество?

Бортпроводник кивнул головой:

— Да, сначала творчество. Полная свобода творчества. Можно сотворять миры, придумывать им физические законы, химию, математику, историю. Выдумать Грецию, Египет, Междуречье, Рим, Валинор, Средиземье, по настроению — хоббитов, сидхов и дерево Иггдрасиль. Потом попытаться соединить это всё, пускай история получится рваной и туманной — ведь дорабатывать каждую тему скучно, а правил нет. Что не влезет в историю, можно оставить параллельными мирами. Или фольклором. Да хоть бы и сотворить какого-нибудь профессора, и дать ему придумать какой-нибудь мир и написать какие-нибудь книги. Интересно?

— Наверное, — пожал я плечами.

— Наверное, — эхом откликнулся мой собеседник. — Существо долго, нечеловечески долго творило, создавало миры. Выдумало чувства — и применяло то любовь, то ненависть. Ввело понятий бессчётное количество. Создало всё-всё-всё в этих мирах. Что такое миры, когда у него есть вечность и всемогущество? Потом и это надоело.

— И что дальше? — спросил я, пытаясь представить всемогущее существо, которому надоело всё.

— А дальше просто. Существо пришло к тому, что интерес есть только тогда, когда есть ограничения. Правила. Когда ты не всемогущ. Когда у твоих сил есть пределы. Когда для того, чтобы что-то сделать, нужно не просто захотеть, а преодолеть препятствия. Иногда даже совершить подвиг. Вот тогда у свершений появляется вкус и ценность.

Я молчал, слушая. А человек со шрамом размеренно продолжал:

— И существо решило ограничить себя. Создать камень, который оно не сможет поднять. Стать персонажем собственного творения, своего мира. Обычным человеком без особых способностей. Что может быть интереснее, чем прожить рядовую жизнь, в которой от желания до его осуществления — целая пропасть?

У меня закружилась голова.

— Это существо — вы? — выдохнул я вопрос. Хотя уже знал ответ.

— Нет, это существо — вы.

Бортпроводник смотрел на меня всё так же спокойно. Но мне показалось, что в его глазах промелькнула жалость.

— Я всего лишь ваша придумка, — сказал он. — Одно из творений. Тогда, в самолёте, вы меня придумали. Для того, чтобы я отдал вам парашют, тоже выдуманный вами.

— А зачем тогда вы мне снились? — Мне всё ещё не хотелось верить.

— Это вы меня снили себе. И сейчас вы придумываете, что я стою с вами здесь, на платформе среди манекенов. И объясняю то, что вы знаете и без меня.

Я молчал. Почему-то было обидно, как ребёнку, у которого взрослые отняли любимую игрушку. А человек со шрамом заговорил снова:

— Вы стали обычным человеком в созданном вами же мире. Но вы не смогли себя долго ограничивать. Время от времени всемогущество прорывалось — и вы нарушали правила и законы. А всё началось с тополиного пуха.

Внутри прозвенел звоночек.

— Да, с тополиного пуха, — согласился он. — Вы всегда любили снег. Это творение вам нравилось больше прочих. И в той части мира, в которой вы выбрали жить, снег шёл часто. А однажды вам захотелось снега прямо посреди лета. Захотелось нестерпимо, хотя по физическим законам вашего мира это было невозможно. И тогда вы придумали тополиный пух. Вы помните, как стояли под ним — и были счастливы?

Я закрыл глаза. Ведь я всегда это помнил. Снег. Мягкие хлопья, убеляющие, исцеляющие землю. Успокаивающие, убаюкивающие. Маленький я у огромного холодного окна. И падающий снег за стеклом. Ноябрьские снежинки, долетающие до земли и исчезающие в грязи. Когда кажется, что снегу никогда не победить грязь. И чистые белые одеяла, преображающие землю наутро. Снежинки, которые текут по лицу, как слёзы, когда я стою, запрокинув голову. И тополиный пух. Ласковый и пушистый, как котёнок. Сворачивающийся в играющие наперегонки шарики. Покрывающий асфальт шерстяным пледом, но готовый немедленно взлететь в небо от любого дуновения ветра. Трогающий меня за лицо и щекочущий в носу.

Снег как жизнь. Тополиный пух как смысл жизни.

Было ли у меня ещё что-то? Кроме этого?

Я перебирал в памяти события и лица. Олег Солодовников. Неужели я его придумал? Вместе с его ноутбуком, идеями, советами, разговорами, домом, женой и даже сыном, рассказавшем мне про чит-коды? Катя… Бесшабашная Катя, заплетающая придуманную косу в придуманной квартире в придуманном городе Муроме? Счастливая Катя, поедающая папайю на тропическом острове? Грустная Катя с сыном на руках? Ирина… Моя безнадёжно влюблённая Ириша — её я тоже придумал?

Я вспомнил, как она пришла к нам с Олегом на собеседование. И её тогдашнюю шутку про зарплату. И наши полёты по командировкам. И Ирину-президента корпорации с огромной болью в сердце. И её радость в том ресторанчике, когда мы решили сделать всех счастливыми. И ту ночь в палатке, в горах Тибета. Неужели и это я придумал?

Не верю.

Я открыл глаза. Белый день. Парк. Кружит тополиный пух. И мы с Ириной сидим на лавочке. Вокруг никого — лишь по проспекту рядом едут машины. Ирина смотрит на меня и улыбается.

И ждёт, что я скажу. А я не знаю, что говорить.

Солнце. Рука в руке. Пушинка, щекочущая лоб.

— Понимаешь, Ириш… Я тебя придумал…

Она смотрит на меня. Долго-долго. А потом говорит:

— Да, я знаю.

— Знаешь?

— Да, — Ирина спокойна, как смерть. — И продолжаешь придумывать меня прямо сейчас. Ты только что придумал мою реакцию на твой вопрос. А теперь придумываешь мой ответ, мои слова. Меня нет, Платон, и ты это знаешь. И не только меня нет. Нигде, никого, ничего нет. И нет даже понятий «где», «кого» и «что». Есть только ты. Один. И всё.

И я подумал: «К чёрту!»

 

Эпилог

Самолёт трясло всё сильнее. В иллюминаторе ещё висело ярко-голубое небо, однако до белых, плотных комьев облаков, казалось, уже можно дотянуться рукой.

Человек в форме бортпроводника «Пулково» наклонился, открыл дверцу ящика и выволок массивный рюкзак с широкими лямками.

— Всё просто, — сказал он, пристально глядя мне в глаза. — Сюда продеваете руки, этот ремень затягиваете на поясе, этот — на груди, защёлкиваете карабины. Купол раскроется автоматически.

Самолёт сильно тряхнуло, послышался резкий свист снаружи. Я поспешно ухватился за лямки. В голове шумело. Человек со шрамом продолжал объяснять, как нужно поджимать ноги при приземлении.

Но я не слышал его. Там, за тонкой шторкой, сидели несколько десятков трупов. Всё ещё живых, думающих, чувствующих, но уже — трупов.

Я резко одёрнул занавеску. Стюардесса, склонившаяся над перепуганным малышом в середине салона, замерла и медленно повернула лицо ко мне. Я стоял, вцепившись в лямки парашюта, и смотрел на эту девушку, почти девочку. Она едва начала летать и ещё утром вертелась дома перед зеркалом, гордясь новой тёмно-синей формой. И малыш, которого она утешала, тоже обернулся ко мне, распахнув заплаканные голубые глаза. Сейчас ему было страшно, хотя ещё полчаса назад первый в жизни полёт вызывал лишь восторг. Из третьего ряда на меня смотрел молодой парень — он летел в Самару к невесте, и в его куртке, во внутреннем кармане таилось кольцо, на которое ухнула добрая половина зарплаты. За ним сидела тихая пожилая женщина — в аэропорту её ждала сестра, потерянная ещё после войны и чудом обретённая вновь благодаря Интернету. С заднего ряда выглядывали школьницы, близняшки, везущие ворох фотографий и впечатлений из столь желанной поездки в Питер.

Все лица были обращены ко мне. Детские и старческие, женские и мужские — эти лица отражали удивление, страх, непонимание, отчаяние, растерянность.

И надежду.

Я смотрел этим людям в глаза. Всем им.