13

Я внимательно посмотрел на дверь перед собой. Стальная, грубо сваренная, крашенная рыжей краской, она открывалась лишь после нажатия неприметной кнопки рядом. Я надавил на матово поблёскивающий кругляш и вышел из парадной на улицу.

Во дворе было тихо. Солнце наотмашь лупило по газонам, прячущим окурки среди весёлой травки. Понуро стояли тополя, свесив ветки, как усталые руки. На скамейке сиротливо притулилась пустая бутылка из-под пива. И не было ни души.

Почему-то захотелось снега.

И надо было бы закрыть рыжую стальную дверь, снова нажать на кнопку…

Но вместо этого я запрокинул голову. Там, наверху, возникло движение, прилетел ветер, тополя заволновались — и вот, из-под зелёных листьев, красиво подсвеченных солнцем, начал падать снег.

— Это неправильно, — сказал голос у меня за спиной. — Летом снега не может быть. Слишком тепло. Он растает, не долетев до земли.

— Это особый снег, — возразил я, не оборачиваясь. — Он не тает.

— Допустим, — ровно произнёс голос. — Но откуда он берётся? На небе солнце, облаков нет. Даже дождю взяться неоткуда.

— Ну и пусть, — нетерпеливо сказал я. — Нет облаков? Этот снег… — Я задумался. — Этот снег растёт на деревьях. На этих самых тополях. И падает, когда дует ветер.

— Тёплый снег, растущий на тополях… — Голос стал задумчивым. — В этом что-то есть.

Я постоял ещё немного, смотря на снежинки, водящие хороводы на асфальте пустого двора. Потом почувствовал, что за спиной уже никого нет.

Иногда я сам себе напоминаю персонажа старого фильма, виденного однажды в кинотеатре — ещё в те времена, когда формат «Dolby Surround» считался чуть ли не вершиной технической мысли. В той ленте обычный человек получает в подарок чудо-пульт, благодаря которому неприятные периоды своей жизни можно ускоренно перемотать. Постепенно главный герой стал пользоваться такой возможностью всё чаще — и быстро оказался в глубокой старости, лишь тогда поняв, что вся жизнь так и прошла — в режиме перемотки. И каждый раз, после очередного использования пульта, он пытался понять, куда и в какое время попал.

Я лежал на кровати в блаженном состоянии «Я проснулся, мне хорошо, спокойно и абсолютно всё равно, где я, что со мной, сколько сейчас времени и есть ли у меня какие-нибудь дела и заботы». Провалявшись бездумно минут пять, я всё-таки стал вспоминать, где я и когда я.

На вопрос «где» ответ нашёлся без усилий. Матово поблёскивал огромный экран плазмы напротив кровати. С фотографии на стене таращил глазища леопард. Ярко-оранжевые шторы безуспешно пытались прикрыть бледную заоконную Москву. Я был дома.

На вопрос «когда» ответил мини-компьютер на тумбочке, который услужливо подсказал мне число, месяц, год, а заодно дал прогноз погоды на сегодня. Судя по виду, открывающемуся из панорамного окна, реальность подтверждала пессимизм синоптиков.

Я отвернулся от осенней столицы и уставился в другую стену, на которой с фотографической чёткостью был нарисован пейзаж с аллеей, усыпанной тополиным пухом. Мне нравилась эта картина. Наверное, под её воздействием я и видел некоторые странные сны вроде сегодняшнего. Я попытался вспомнить, что же именно мне снилось под утро, но едва я сосредоточивался на этом, как детали уплывали. Оставался лишь образ тополиных пушинок, хороводящихся на асфальте.

За спиной послышалась трель входящего звонка. Я вновь повернулся лицом к окну и снял трубку.

— Доброе утро, Платон Сергеевич, — мой референт Ольга при всей своей скромной внешности обладала очаровательным голосом. Не знаю, какие струны в моей душе затрагивал этот тембр, но слушать его я мог бы бесконечно. Поэтому я просил Ольгу не слать мне сообщения, а всё говорить устно.

— Привет, Оля, — сказал я, едва удержавшись от того, чтобы добавить «Рад тебя слышать». Вместо этого я произнёс: — Что-то случилось?

— Нет, Платон Сергеевич, всё в порядке. Я хотела бы поздравить вас с днём рождения. Даже с юбилеем, сорок лет — это круглая дата. И передать вам поздравления, которые уже начали нам приходить. Премьер-министр Японии выражает…

— Подожди, Оля, — перебил я. — Кто там чего выражает — и так понятно. Приеду в Кремль — посмотрю. Ничего срочного нет?

— Нет, ничего срочного, — Ольга сделала правильную паузу и, убедившись, что я не прерываю, сказала: — В пятнадцать часов, если помните…

— Да, помню. Совещание с губернаторами. Предупреди, пожалуйста, всех, чтобы не тратили время на поздравления.

— Хорошо, — откликнулась референт.

Я дал отбой. Подумать только — сорок лет! Каких-то два с половиной года назад, победив на выборах, я стал самым молодым президентом в мире. И на волне этого растиражированного факта привык думать о себе как о тридцати-с-чем-то-летнем. Как о молодом. Как о начавшем жить совсем недавно. И вдруг — уже сорок.

Я прислушался к себе. Нет, на сорок я себя не чувствовал. Если честно, я всё ещё считал себя мальчишкой, который только делает вид, что он взрослый. И подозревал, что это и есть самая главная тайна всех людей средних, зрелых и даже преклонных лет. Все они тщательно скрывают, что сами — лишь дети, притворяющиеся взрослыми.

У детей есть садик, школа, институт, куда так не хочется идти. А у нас — работа и служба. И сколь ни были бы они хороши и желанны, всё равно просыпаться по утрам и куда-то идти совсем не хочется. Я нехотя потянулся и медленно выполз из кровати. В последнее время я совсем обленился — вставал поздно, на работу приезжал к обеду, а то и вовсе оставлял всё на Солодовникова и его министров. Хорошо, когда всё идёт хорошо. Правда, скучно.

Я попытался изобразить один из недавно освоенных комплексов упражнений йоги, однако мои потуги прервал вновь зазвонивший телефон.

— Что ещё, Ольга? — недовольно спросил я, разглядывая высветившуюся на экране фотографию референта.

— Извините, Платон Сергеевич. Звонит президент США, хочет лично вас поздравить…

— Ответь за меня, пожалуйста. И давай больше не будем меня беспокоить по таким пустякам, хорошо? — Я был раздражён, сделал два глубоких вдоха, чтобы немного успокоиться, и продолжил на полтона ниже: — И раз уж он позвонил, передай, что я хотел бы встретиться, есть серьёзный разговор. На завтра же у нас ничего важного не запланировано? Ну, значит, завтра.

— Платон Сергеевич, — голос Ольги из ангельского превратился в растерянно-блеющий, как у ягнёнка, — вы же знаете, что за один день встречи на высшем уровне не организовываются. Есть общепринятые правила, церемонии, протокол…

— Да надоели мне эти церемонии. Просто передай ему, мол, мистер Эрнандес, наш президент хотел бы завтра с вами встретиться, обсудить кое-какие мелочи.

Ольга переключилась на соседнюю линию и через несколько минут вновь появилась:

— Платон Сергеевич, нам очень повезло. Как раз завтра президент США летит в Багдад на саммит Организации объединённых арабских демократов. И может сделать остановку в Москве.

— Кто бы сомневался, — пробормотал я, пытаясь завернуть ногу так, как показывал инструктор, — давай, Оль, организуй всё, как надо.

Встречать президента США в аэропорт я всё-таки приехал — моя лень оказалась сломлена напором главы администрации, который, делая большие глаза, настойчиво увещевал меня не отходить от общепринятых международных канонов. Единственное, что мне удалось, — это настоять на том, чтобы формальностей было как можно меньше.

Пузатый «Боинг» с надписью «United States of America» замер неподалёку от здания для приёма правительственных делегаций аэропорта Внуково-2. Ковровую дорожку до трапа постелили, но никаких оркестров или почётных военных караулов, слава богу, не привезли. Я вышел к трапу, вежливо улыбаясь спускающемуся Мигелю Эрнандесу, американскому президенту. Эрнандес, сияя, пожал мне руку и даже попытался приобнять, работая на репортёров. Я сделал вид, что не заметил этого.

Эрнандес, юркий смуглолицый брюнет с ослепительной улыбкой, был одет в строгий дорогой костюм и выглядел в нём, как упелёнатый хорёк. Он стал президентом на полгода позже меня, в упорной борьбе опередив кандидата от демократической партии — пятидесятилетнюю темнокожую Мэрил Чу, которая едва помещалась в гигантскую инвалидную коляску. Мэрил плохо говорила по-английски, не скрывала свою нетрадиционную сексуальную ориентацию и строила избирательную кампанию на политкорректности и предоставлении полных прав всем меньшинствам. Эрнандес же пользовался огромной популярностью в южной части страны, наводнённой латиноамериканцами, с недавних пор получившими избирательные права.

Сопровождаемые вспышками фотокамер, мы медленно прошли по ковровой дорожке, лучезарно улыбаясь и ведя непринуждённую беседу. Так это выглядело со стороны. На самом деле улыбки были тренированно фальшивыми, а беседа свелась к тому, что Мигель пожаловался мне на тряску над Атлантикой, а я посоветовал ему закупать новые российские самолёты и больше не мучиться.

— Я вас надолго не задержу, — утешил я Эрнандеса, едва мы завершили протокольное позирование для телекамер и фоторепортёров. — Быстренько переговорим, обсудим некоторые вопросы. Потом краткая пресс-конференция — и отпущу вас дальше, в Багдад.

— О’кей, — улыбнулся американский президент. — Вы знаете, мистер Колпин, я сам удивлён, что решил вдруг сделать остановку в Москве. Вечером я должен быть в Ираке.

— Тогда не будем терять времени, — я выразительно посмотрел на помощников, и они поспешили выпроводить из зала операторов и фотографов. Двери закрылись.

— Ну что, Мигель, — весело сказал я, — есть следующие предложения…

Многие не любят журналистов. Кто-то считает, что они слишком поверхностны и выдают на-гора информацию, смысл которой сами не понимают. Другие говорят, что журналисты насквозь продажны и готовы за деньги написать всё, что угодно. Третьи обвиняют их в склонности к нездоровым сенсациям и нагнетанию обстановки по любому поводу.

Я же к журналистам отношусь спокойно, как к природному явлению. Если ты понимаешь его суть и знаешь, как использовать его в своё благо, то негативных эмоций не остаётся. Непродуктивно, к примеру, обижаться на ветер — лучше построить ветряную мельницу.

Я размышлял об этом, глядя на журналистскую братию, набившуюся в небольшой зал для пресс-конференций внуковского аэропорта. Несмотря на то, что о моей встрече с президентом США стало известно лишь вчера вечером, запросов на журналистские аккредитации пришло гораздо больше, чем мог вместить зал. Причём, судя по собравшимся, оперативно отреагировали не только российские издания. Благо визовые барьеры для приезда в Россию давно ушли в историю.

Эрнандес без устали транслировал в зал ослепительную улыбку и украдкой поглядывал на часы.

— Не бойся, — шепнул я, наклонившись к нему, — в Багдаде без тебя не начнут.

Со стороны это смотрелось так, как будто я сказал президенту весёлую шутку. Эрнандес умел выглядеть на миллион долларов в любой ситуации. Наверное, без улыбки его не узнала бы даже родная мать.

Ведущий пресс-конференции откашлялся, сказал пару вступительных фраз и передал слово мне. Зал притих. «Вы хотели сенсации?» — подумал я.

— Мы с моим коллегой Мигелем, — начал я, бросив дружелюбный взгляд на Эрнандеса и получив в ответ улыбку, — буквально вчера решили встретиться в неформальной обстановке и по-быстрому обсудить некоторые вопросы. Должен сказать, что встреча прошла весьма продуктивно.

В зале было тихо, лишь в правом углу журналистка CNN что-то наговаривала в камеру, видимо, находясь в прямом эфире.

— Мы выяснили, — продолжил я, — что у руководства Российской Федерации и Соединённых Штатов очень схожие взгляды на положение в мире. По нашему глубокому убеждению, времена многополярной системы мироустройства проходят. Подлинную стабильность обеспечит только существование одного центра — сильного, мощного, объединяющего в себе все ресурсы, весь потенциал человечества.

Я обвёл взглядом собравшихся. Стало совсем тихо — казалось, что люди напряжённо думают, пытаясь осмыслить, что скрывается за моими фразами.

— Это означает, — помог я им, — что две наши великие страны договорились о создании стратегического союза. На повестке дня стоит экономическая, политическая и военная интеграция России и Соединённых Штатов. С возможностью дальнейшего объединения по схеме Союза России, Белоруссии и Украины.

Несколько мгновений в зале всё ещё стояла тишина, а потом начался шелест, шорох и гул — журналисты доставали телефоны и надиктовывали срочные сообщения в свои редакции. Я удовлетворённо кивнул и передал слово Эрнандесу.

Президент США одарил меня благодарной улыбкой и начал свою речь:

— Я рад объявить, что Соединённые Штаты Америки выходят из военного альянса, известного как НАТО.

Кто-то на задних рядах шумно выдохнул. Гул в зале усилился. Камеры впились в лицо Эрнандеса, передавая пресс-конференцию в прямой эфир.

— Мы прекращаем финансирование этой организации и переориентируем Пентагон на сотрудничество с Россией. Я уже позвонил в Вашингтон и попросил подготовить соответствующие документы. Я не думаю, что после этого НАТО останется жизнеспособной структурой, однако если наши европейские друзья решат продлить её существование, мы не будем возражать. Тем не менее я знаю, что у руля Европейского Союза сейчас стоят вполне благоразумные политики, которые со своей стороны начнут присоединение к альянсу Россия — США. Также мы открыты для Китая и других стран.

— С господином Ли я сегодня переговорил по телефону, — вставил я. — Он выразил живейший интерес к нашим планам и заявил о желании Китая как можно скорее интегрироваться в наш союз.

Я кивнул Эрнандесу, приглашая его продолжать речь. Американец развёл руками, мол, всё, я закончил.

— Задавайте вопросы, — сказал он, обращаясь к собравшимся.

Одновременно поднялись руки более чем у половины журналистов. Ведущий указал на одного из них, помощники быстро передали микрофон.

— Энтони Оул, «Интернэшнл Херальд Трибьюн», — представился худощавый блондин, сжимающий карманный компьютер. — Вопрос к президенту США. Господин Мигель Эрнандес, значит ли это, что Америка будет сворачивать военные базы, построенные под эгидой НАТО во всём мире?

— Базы НАТО останутся базами НАТО, — ответил Эрнандес, не переставая улыбаться. — Мы просто выведем оттуда свои войска. Что касается американских военных баз, то мы продолжим своё присутствие в Латинской Америке, Тихом океане и некоторых районах Азии. Часть же своих военных пунктов мы передадим России — например, базы на Балканах, Кавказе и в Средней Азии. Кроме того, некоторые объекты мы вообще ликвидируем в связи с изменившейся обстановкой. Например, нам уже не нужны элементы противоракетной обороны в Европе. Ну и база в Крыму, как вы уже наверняка знаете, будет расформирована этим летом — мы как раз успеем до передачи полуострова России.

Блондин, дослушивая ответ, печатал что-то на компьютере, кивая произносимым словам. Когда Эрнандес закончил, то журналист, невольно копируя своего президента, благодарно улыбнулся. Ведущий тем временем подскочил к следующему желающему задать вопрос.

— Иван Воронцовский, «Российская Газета», — скороговоркой выпалил высокий человек с длинными волосами. — Скажите, пожалуйста, то, что вы сказали… — тут он запнулся, словно забыл свой собственный вопрос, но быстро нашёлся: — Значит ли это, что Россия и Америка теперь становятся одним государством?

Я взглянул на Эрнандеса — не желает ли он ответить. Тот с тем же намерением посмотрел на меня. Улыбнувшись, я сказал:

— Мы допускаем в обозримом будущем объединение в единое государство или же надгосударственное образование. На данном же этапе мы говорим о стратегическом союзе с поэтапной интеграцией. Это означает координацию действий вооружённых сил с передачей их под объединённое командование в случае боевых или миротворческих акций, единое принятие решений по внешнеполитическим вопросам, синхронизация законодательных систем, общее экономическое пространство с отменой всех торговых барьеров и пошлин между нашими странами, единая валюта…

— Рубль? — прервал меня всё тот же журналист.

— Да, конечно. Думаю, нашим американским друзьям уже надоел их вечно слабеющий доллар.

Эрнандес энергично закивал, не переставая улыбаться.

Ведущий передал микрофон крупной женщине средних лет, сидевшей, в отличие от остальных, с блокнотом.

— Господин Колпин, — журналистка говорила по-немецки, поэтому мне пришлось слушать её вопрос через синхронного переводчика, — скажите, пожалуйста, с чем связано то, что в последнее время произошло сразу несколько, мягко говоря, неожиданных революций про-российского толка в соседних государствах — Украине, Грузии, Польше, странах Балтии? И второй вопрос — не является ли нынешний союз России и Соединённых Штатов ещё одним событием из того же ряда? И если да, то чего нам ожидать дальше?

— Представьтесь, пожалуйста, — напомнил ей ведущий.

— Лара Эйнхард, «Ди Вэльт», — буркнула журналистка.

Я чуть задержался с ответом. Не мог же я просто сказать: «Мне повезло».

— Любая революция, — медленно произнёс я, — это результат действия определённых процессов, происходящих в обществе. В каждой из этих стран в своё время на волне антироссийских устремлений пришли к власти силы, отражающие эти настроения. К чему это привело — вы тоже помните. Разгон демонстраций и закрытие телевидения в Грузии. «Оранжевый террор» на Украине…

Эрнандес, продолжая демонстрировать приклеенную улыбку, беспокойно заёрзал, и я решил не углубляться в прошлое.

— Минуло время, — перескочил я через щекотливую тему, — и всё изменилось. Россию перестали бояться. Напротив, пришло понимание, что вместе с Россией можно добиться гораздо большего, чем врозь. С точки же зрения культуры и человеческих отношений наши народы всегда были близки. Поэтому то, что в итоге мы пошли навстречу друг другу, — это объективная закономерность.

— Но в Америке не было террора, — упрямая немка не выпускала из рук микрофон, — да и русские с американцами чаще были антагонистами, чем союзниками.

— Что касается США, — я придал голосу мягкую настойчивость, — то мы видим, что принципиальных различий между нами нет. Да, у наших американских друзей несколько своеобразное понимание демократии, отличное от остального цивилизованного мира. Но это, пожалуй, единственное, в чём у нас были разногласия. И Россия, и Америка, и Китай, и даже Европа — все мы понимаем, что будущее — в объединении человечества. Наш нынешний союз — большой шаг в этом направлении.

Ведущий выцарапал микрофон из рук немецкой журналистки и передал его темноволосому мужчине с жиденькими усиками.

— Феликс Голдберг, «Уолл Стрит Джоурнал», — представился он. — Мистер Колпин, сложно отрицать, что потрясающие успехи России последних двух лет связаны с небывалым подъёмом экономики. Только в прошлом году валовой продукт страны увеличился в пять раз, в этом ожидается рост ещё в четыре с половиной раза. Вы обогнали не только США и Европейский Союз, но и оставили позади Китай. Если бы мне кто-нибудь сказал пару лет назад, что такое вообще возможно, я бы решил, что это шутка. Сейчас во многих университетах в мире организовываются целые кафедры, занимающиеся исследованиями российского экономического чуда. В связи с этим хотелось бы спросить, в чём, на ваш взгляд, причины столь стремительного взлёта российской экономики?

Я усмехнулся. Ну и что мне отвечать?

— Честно говоря, не знаю, что ваши кафедры наисследуют, мне самому было бы интересно посмотреть, — аудитория встретила моё признание улыбками. — А что касается причин, — я помедлил, — мне кажется, что нам просто повезло.

Мужчина с усиками остался в некотором недоумении, а микрофон перекочевал к миниатюрной шатенке, в волосы которой были вплетены голубые бусины.

— Мария Радых, «Комсомольская Правда», — представилась она. — Вопрос к господину Колпину. Платон Сергеевич, на прошлой неделе объявлены некоторые номинанты на Нобелевскую премию — и во всех номинациях есть российские учёные. А в некоторых — только российские. С чем вы связываете нынешний бум отечественной науки?

«Комсомольская Правда» мне всегда представлялась развлекательной газетой, поэтому вопрос о науке показался немного странным. Впрочем, размышлять на эту тему было не время.

— Я думаю, что этот вопрос стоит задать не мне, а самим учёным. Это их успех, а не мой. Наверное, не перевелись ещё таланты в земле русской, — я смотрел на девушку с бусинами, а она с серьёзным лицом кивала. — А наша задача простая — мы лишь постарались создать условия для них.

Следующий вопрос последовал от британца с всклокоченной причёской, представляющего газету «Independent».

— Господин Колпин, — сказал он, — разъясните нам, почему при всех успехах России в вашей стране так плохо обстоят дела со свободой слова?

— Почему вы так решили? — недоумённо спросил я. — Насколько мне известно, у нас полная свобода слова, газеты не закрываются, телевидение всех направлений работает, доступ в Интернет не ограничиваем.

— Но вас же совсем не критикуют! — воскликнул всё тот же журналист.

— А меня есть за что критиковать?

— Наверняка есть! — не сдавался всклокоченный.

— Очень хорошо, — я улыбнулся. — Приведите примеры, я вас с удовольствием послушаю.

Мне действительно было интересно, поэтому я воззрился на британца, предвкушая вызов. Однако тот, к моему разочарованию, стушевался и кроме невнятного мычания ничего выдать не смог. И тут раздался выкрик с места:

— Я готов покритиковать!

Ведущий передал микрофон плотному мужчине в чёрной водолазке, подчёркивающей склонность своего обладателя к обильной пище.

— Михаил Хлеборобов, газета «Альтернативная Россия», — представился он.

Газета моих основных соперников после выборов, проигранных ими с треском, с каждым месяцем теряла популярность и хирела. Тем не менее я регулярно просил референта делать мне выжимки из этого издания для того, чтобы видеть, куда мне ещё нужно направить свои усилия. И своё везение.

— У меня просто не хватает слов, чтобы выразить своё возмущение, — обладатель водолазки от переизбытка эмоций стал брызгать слюной, чем вызвал недовольное движение впереди сидящих. — Вы разрушили атмосферу общности людей! Братства! Единства!

Я удивлённо воззрился на журналиста. Он же, не смущаясь, продолжал:

— Вы разделили людей, тех, кто годами, десятилетиями привык быть и жить вместе! Теперь, — журналист сделал зловещую паузу, — теперь они живут разделённые и разобщённые в своих новых домах, этих бетонных коробках, муравейниках!

— Видимо, вы имеете в виду нашу программу расселения коммунальных квартир? — Мне стало смешно, но я постарался этого не показывать. — Вы знаете, мы не получили ни одного заявления людей о том, что они хотели бы обратно в коммуналки. Если таковые будут — мы рассмотрим и пойдём навстречу. Обратно в старые дома заселять их, конечно, не станем, но можем сделать специально для них новые, комфортные коммунальные дома. Спрос рождает предложение. И пока что я такого спроса не замечаю.

— Может быть, вы и бомжей на улицах не замечаете? — язвительно спросил журналист. — А мы, к примеру, недавно брали у них интервью.

— Ну почему же, — сказал я, — бомжи у нас есть. Восемнадцать человек в стране. Вы у кого конкретно брали интервью?

Видя, что журналист пришёл в замешательство, я решил ему помочь:

— Ну, где конкретно вы обнаружили бомжа? В каком городе?

— В Москве.

— Так. В каком районе — в Сокольниках или Нижних Мневниках?

— В Сокольниках.

— Понятно, — я удовлетворённо кивнул. — Значит, вы общались с Игнатом Панкратовым. Он идейный бомж, мировоззрение у него такое. Мы несколько раз пытались уговорить его перебраться в собственную квартиру — давали бесплатно в тех же Сокольниках. Многократно приглашали приходить за получением пособия — но он принципиально отказывался. Не будем же мы насильно заставлять людей жить так, как хочется нам, а не им самим. Тем более что сейчас они уже никому не мешают.

— Ну хорошо, — не сдавался журналист, — а как насчёт искусственно созданного дефицита продуктов?

— Каких продуктов? — удивился я. — У нас разве есть дефицит?

— Конечно! — торжествующе воскликнул человек в водолазке. — Вы посмотрите, что творится в магазинах! После драконовских мер вашего правительства стало гораздо сложнее купить чёрную икру! Объёмы продаж этого продукта уменьшаются, а цены растут бешеными темпами — за последний год подорожание составило семнадцать процентов! Не каждый способен покупать икру хотя бы раз в неделю, не говоря уже о ежедневном потреблении!

Я собрался ответить серьёзно, рассказать о борьбе с браконьерством осетровых, однако мне стало смешно.

— Вы знаете, — сказал я, едва сдерживая смех, — я и не думал, что доживу до времени, когда главной проблемой в стране будет то, что есть чёрную икру каждый день слишком дорого.

Забытый президент США, вопросов к которому почти не было, скромно сидел рядом со мной, по-прежнему улыбаясь. Но улыбка его казалась всё более натянутой. Я сделал знак, что мероприятие пора завершать.

— Последний вопрос, — объявил ведущий и на мгновение замер перед частоколом взметнувшихся рук. После некоторого колебания он отдал микрофон высокой блондинке с длинными волосами и глазами цвета пасмурного неба. Её лицо казалось мне знакомым.

Блондинка неловко встала и, слегка волнуясь, сказала:

— Анна Шахова, журнал «Эксперт». Платон Сергеевич, согласны ли вы, что для России сейчас наступил золотой век? Мы экономическая и военная супердержава, наша страна — самый влиятельный игрок на международной арене, мы обеспечиваем почти всю энергетику земного шара, у нас почти нет преступности, развивается наука и культура, у нас лучшее образование в мире и бум рождаемости. У нас всё хорошо. Это и есть золотой век?

Я задумчиво потёр подбородок. От этой привычки я так и не отучился, несмотря на все старания имиджмейкеров.

Видя, что я не тороплюсь отвечать, журналистка добавила:

— Мы достигли всего. Вы лично достигли всего. Куда вы будете двигаться теперь? Что вы будете делать дальше?

Я помрачнел. Блондинка из журнала «Эксперт» попала в самую точку.

Я рассеянно проводил Эрнандеса, автоматически отвечая на протокольные любезности и зеркаля его вечную улыбку. Из аэропорта я сразу поехал домой, отключил телефоны и завалился спать.

На следующий день, едва я приехал на работу, ко мне в кабинет ворвался Солодовников. Он был единственным, кто имел право заходить ко мне без предварительной записи. Потрясая кипой свежих газет, пестрящих аршинными заголовками, он воскликнул:

— Платон, ну ты даёшь! Я думал, что после того, как Польша сама попросилась в состав России, меня уже будет сложно чем-нибудь удивить. Но союз с Америкой!..

— Господи, Олег, я с той же лёгкостью могу сделать так, что США присоединятся к России на правах колонии.

— По-моему, уже не только США, но и весь мир! Почитай вот, — он положил газеты на стол, — Брюссель поднимает вопрос о целесообразности сохранения НАТО. Европа обсуждает условия присоединения к нашему союзу — одна лишь Британия что-то бурчит о национальной гордости. Китайцы говорят, что не видят иного пути развития для Азии, кроме интеграции во всемирный союз государств под эгидой России. Индия, Бразилия, Япония — все крупнейшие игроки начинают присягать нам на верность!

Я рассеянно посмотрел на газеты. Сверху лежала «Washington Post» с броским заголовком «Russian Golden Age Spreads Worldwide». Похоже, определение журналистки «Эксперта» уже пошло гулять по страницам мировой прессы.

Наверное, это была победа. Но радости я не ощущал. Я слишком увлёкся трассой и поэтому не радуюсь финишу и пьедесталу? Или мне просто стала надоедать очередная игра, вскрытая универсальным чит-кодом?

14

Прожив с даром везения несколько лет, я понял, что необязательно прибегать к нему постоянно. Достаточно время от времени прилагать точечные усилия в нужных местах, а остальное сложится само. И иногда то, что сложилось, удивляет.

Мне не нужна была Нобелевская премия. И уж тем более я не стал бы пользоваться своим везением для того, чтобы её получить. Но оказалось, что я сделал в мировом масштабе так много, что нобелевский комитет назвал меня лауреатом премии мира.

И денег, и славы на мою долю уже выпало столько, что эти категории перестали меня волновать. Поэтому первым желанием было отказаться. Солодовников, услышав об этом, в молниеносной дискуссии убедил меня, что такой жест попахивает снобизмом. Я внял его аргументам, однако на корню пресёк попытки напялить на меня фрак, рекомендованный организаторами. Вместо него я отдал предпочтение своей обычной одежде.

Церемония проходила в Осло, в городской ратуше, изнутри напоминающей районный дворец культуры времён позднего Советского Союза. Помпезные мраморные колонны сочетались с цветастыми панно на стенах. Сюжетов этих рисунков я так и не уловил, сколь ни приглядывался. В переплетении фигурок угадывались то ли сбор урожая, то ли демонстрация солидарности трудящихся, то ли опоэтизированная очередь в местный универмаг.

Я сидел в неуютном кресле на сцене и пытался внимать многословной речи председателя норвежского нобелевского комитета — лысеющего бодренького старичка с тщательно прилизанными седыми волосами. Он говорил о том, что благодаря России вот уже более года в мире нет ни одного нового конфликта, а старые успешно разрешаются, что я первый русский после Горбачёва, который изменил мир, сделав его более безопасным, — и прочее в том же духе. После каждого тезиса выступающий поворачивался ко мне, словно ища подтверждения произнесённым словам, и я помимо воли кивал в ответ.

Это продолжалось довольно долго и уже начало выводить меня из себя, как старик неожиданно закончил и кивнул мне, приглашая для вручения. Я, хмурясь, поднялся и подошёл к трибуне. Председатель с широкой улыбкой передал мне медаль с профилем Нобеля и диплом, на обложке которого была изображена некая цветная абстракция. Мы некоторое время попозировали для фотографов, и я уже собрался возвращаться на своё место, однако председатель напомнил, что требуется сказать лауреатскую речь.

Я встал за трибуну и оглядел зал. Несколько сотен лиц были обращены ко мне. Люди сидели на составленных рядами стульях и ждали моих слов. Ближе всех к сцене, на отдельном мини-ряду располагались норвежские король с королевой и их родственники. Они смотрели на меня так, как будто я вот-вот поведаю им некое откровение.

Я с трудом удержался от того, чтобы прямо там, на сцене, не зевнуть во весь рот. Странно — когда-то я непременно волновался перед любым выступлением, а сейчас, перед сотнями людей, телекамерами и мировым бомондом мне было скучно. Невыносимо, беспросветно скучно. И от воспоминаний о заранее придуманной речи сводило скулы.

Я прикоснулся к микрофону — и тот ответил лёгким щелчком из динамиков. Наклонившись, я отчётливо произнёс:

Зал молча внимал. На лицах застыли благожелательные улыбки. Я продолжил:

Я посмотрел на переводчиков. Они, выпучив глаза и обливаясь потом, пытались донести до слушателей нобелевской речи поэзию Джорджа Гуницкого. Я улыбнулся про себя и прочёл по памяти второе четверостишие:

Слегка поклонившись, я показал, что закончил, отошёл немного назад и стал наблюдать за публикой. Недоумения не было ни на одном лице — все присутствующие благожелательно выслушали мою эскападу и через несколько секунд выдали стандартные аплодисменты. Церемония продолжилась.

Меня повели на сеанс фотографирования, затем мы с норвежским королём, стоя на балконе и ёжась от холодного ветра, маятникообразно махали толпе, собравшейся на площади внизу. После этой экзекуции меня посадили перед огромной книгой отзывов для нобелевских лауреатов и дали в руки позолоченный карандаш. «Да здравствует Чебурашка!» — старательно вывел я на лощёных страницах. И подписался: «Платон Колпин».

Тем временем в соседнем зале уже подготовили банкет. Гости рассаживались за столики, дамы блистали бриллиантами и вечерними нарядами, мужчины преимущественно были в смокингах и бабочках.

Меня усадили за один столик с королевской семьёй. Вокруг роились репортёры, пытавшиеся поймать интересный кадр.

Председатель нобелевского комитета подошёл к микрофону, установленному прямо в зале, и вновь стал распространяться на тему того, как он счастлив, и польщён, и рад, и как он хочет выразить, и как для него почётно. Все внимательно слушали старика, не притрагиваясь к тарелкам и приборам.

Я уныло наблюдал за этим словесным недержанием, а потом мысленно дал команду: «Пляши!» Старик подпрыгнул и с изумлением воззрился сначала на свои руки, которые вдруг поднялись и стали вертеть в воздухе кренделя, а после — и на ноги, пошедшие вприсядку.

Собравшиеся некоторое время наблюдали за необычным зрелищем молча. Однако после того, как почётный муж опрокинул в пляске пару стульев и повалил набок соседний столик, раздались возгласы, подбежала охрана — и несчастного старика, продолжавшего выделывать коленца, аккуратно увели.

Позже газетчики выяснили, что престарелый норвежец и раньше страдал подобными припадками, вызванными нарушениями в коре головного мозга, однако публично они проявились впервые.

На следующий день после возвращения из Осло я лежал дома на кровати и меланхолично плевал в потолок. Он находился в четырёх метрах от меня — и доплюнуть до него было нелегко. Но мне везло.

Густой желеобразной массой всё пространство комнаты заполняла скука. Она просачивалась на балкон, падала лоснящимися ломтями на улицу — и медленно, медленно затопляла город, страну и весь мир. И ещё более тоскливо становилось от осознания того, что наводнение это видел один лишь я. Это была моя скука.

Я мог слишком многое. Границы своих сил я перестал ощущать. Но приложить их было некуда. Казалось, я разрешил все задачи, которые способен дать мир.

Всё стало даваться слишком легко. Я лениво посмотрел на плазменную панель, висящую напротив кровати. Можно было дотянуться до пульта и включить её. А можно сделать так, что мне повезёт — и благодаря стихийному перепаду электричества экран включится самостоятельно и как раз на интересующем меня канале. Или же броуновское движение молекул воздуха вдруг случайно упорядочится — и порыв ветра принесёт мне пульт прямо в руки.

Я всё более понимал, что любое чудо — это всего лишь событие, вероятность которого крайне мала. Но я мог по своей воле заставить случиться даже самое маловероятное событие. И из этого всемогущества сложно было вырваться. Разве что намеренно ограничивать себя — и каждый раз, преодолевая лень, подниматься за пультом самостоятельно.

Мне всё менее интересно становилось заниматься государственными делами. На третьем году президентства я сделал со страной всё, что задумывал. Конечно, Россия ещё не стала государством моих фантастических прожектов, однако до этого было недалеко. И от меня не требовалось более и пальцем шевелить — всё шло по накатанной, и траектория дальнейшего развития страны опровергала самые оптимистичные представления о реальности.

С общим управлением справлялся Солодовников, а министры, некоторые из которых также были назначены по принципу «мне повезёт», решали свои задачи превосходно. Тем не менее я преодолевал лень и ходил на заседания правительства, хотя мне как президенту это было вовсе не обязательно. В роли ведущего выступал Олег, я же присутствовал наблюдателем и лишь иногда выражал своё мнение или вступал в дискуссии.

В этот день было намечено очередное заседание правительства, на которое — я бросил взгляд на часы — я уже опаздывал. С трудом заставив себя подняться, я набрал на клавиатуре команду готовности для вертолётчика и направился в гардеробную одеваться.

На заседание я опоздал минут на десять, чем заслужил укоризненный взгляд Солодовникова. Заняв место, я попытался понять, о чём идёт речь. Выступал министр связи и информатизации. Он рассказывал о новых проектах виртуальной реальности, которые можно применять в школах страны для обучения детей. Идея была в том, чтобы отобрать лучших учителей и поручить им проводить уроки сразу для тысяч детишек по всей стране, в виртуальном пространстве. Таким образом, ученики даже далёких деревенских школ смогут получать образование высшего качества. Тем более что у нас все школы без исключения были оснащены необходимым оборудованием.

Ему оппонировал министр образования. Он говорил, что, приняв такой проект, мы выбросим за борт большую часть преподавательского состава в школах. И что никакая виртуальная реальность не заменит детям живого общения с учителем. И что технологии, это, конечно, хорошо, но не надо впадать в крайности.

— Платон Сергеевич, — обратился он ко мне, — вы меня поддержите? Я не против прогресса и использования виртуальной реальности, но нельзя же всё это вводить разом, перечёркивая прежние наработки!

Я рассеянно покивал, высказался в том духе, что идея хороша, но нужно учесть возможные негативные последствия, потом извинился, попросил продолжать без меня и вышел за дверь.

Я шёл по коридорам Дома правительства и вспоминал школу. Уроки, на которых подчас было невыносимо скучно. Когда так хотелось просто встать — и выйти из класса. Пойти, неважно куда и без особой цели. Просто чтобы избавиться от этой нудной обязанности — присутствовать.

Сейчас я ощущал то же самое. Такое же стремление вырваться, освободиться, что-то изменить в своей жизни. И это самое странное. Потому что все последние годы со мной происходило именно то, что я хочу. То, к чему я стремился. То, что я придумал сам для себя.

Я миновал пункт охраны и вышел на улицу. Даже хорошо знакомого человека можно не узнать — игра света и тени, чуть другой поворот головы, прядь волос, закрывшая лоб, — и он проходит мимо неузнанным. Мне повезёт — и меня никто не узнает.

Я сам вылепил себе жизнь. И не только. Весь окружающий мир я исправил по своему разумению. Почему же мне сейчас так скучно? Нет, я не всё делал ради себя. Стать счастливым самому — этот этап был давно пройден, испробован и найден неволнующим и пресным. Я же хотел осчастливить других, всю страну, может быть, весь мир. И кажется, что сделано всё, что планировал, всё, что хотел. Да, мне повезло — и у меня всё получилось.

Это было забавно — выйдя на улицу и смешавшись с толпой, я даже как будто стал ниже ростом. Из исполинской фигуры, вылепленной обитателями Кремля и Дома правительства, я вдруг сделался обычным случайным прохожим — ничем не примечательным.

Я шлёпал прямо по раскисшему московскому декабрю, но мне везло, и капли грязи не попадали ни на одежду, ни на обувь. Люди, старательно обходящие лужи, смотрели на меня удивлённо.

А я остановился и посмотрел на них. Лица. Обыкновенные московские лица. Много довольных, счастливых физиономий, но ещё больше — невесёлых, угрюмых, несчастных. Стало ли больше у людей радости с тех пор, как я пришёл во власть? Не знаю. Конечно, успехи страны — это далеко не всё, что нужно человеку для счастья. У всех есть личная жизнь, какие-то мелкие собственные проблемы, которые могут отравлять существование. И что этому Ване Петрову — я посмотрел на уныло бредущего подростка, не сомневаясь, что если захочу взглянуть в его паспорт, то обнаружу там именно эти имя и фамилию, — что ему до российской экономики и внешней политики, если вчера отказала любимая девушка, а сегодня полетела материнская плата на компьютере?

А ведь я хотел сделать счастливыми всех — и его в том числе. Тогда, на райском тропическом острове Катя дала мне эту очевидную идею — использовать свой дар не для себя, а во благо других людей.

Катя… В памяти возникли смеющиеся тёмно-синие глаза, и я осознал, что не видел её уже несколько лет. Я почти потерял с ней контакт — знаю лишь, что она до сих пор живёт в Муроме, вышла замуж, кажется, родила ребёнка.

Я свернул на Новый Арбат и дошёл до железнодорожных касс. На рекламном щите был нарисован стилизованный паровоз.

— Один билет до Мурома. На ближайший поезд.

Улыбчивая девушка затрещала клавишами компьютера.

— Через полтора часа с Казанского, скорый, успеете?

— Конечно, — я улыбнулся.

Девушка окинула взглядом мою одежду:

— Вагон СВ подойдёт?

— Вполне, — ответил я и протянул паспорт.

— Платон Колпин? — удивилась она.

— Тёзка, — соврал я.

Игра света и тени. Прядь волос, закрывшая лоб.

Найдя своё место в вагоне, я набрал номер референта.

— Оля, это Колпин. Отмени, пожалуйста, все мои дела на ближайшую пару дней.

— Платон Сергеевич! — Ангельский голос Ольги в трубке стал несчастным. — Но как же завтрашняя встреча…

— Отменяй всё, — я смотрел в окно на ноги, десятки пар ног, шагающих по перрону. — Я уезжаю.

— Куда?

— В отпуск, — без затей ответил я. И сразу стало легче. И действительно показалось, что я просто еду в отпуск — как когда-то давно, ещё до всех этих больших корпоративных и государственных дел.

Трубка молчала. Ольга пыталась осознать услышанное. Раньше в её практике такого не случалось — отпуск президента готовился заранее, с привлечением нескольких служб безопасности, личного самолёта и тщательной проработкой маршрута и программы отдыха.

— А если будут звонить, спрашивать…

— Те, кому надо, могут позвонить мне напрямую. Остальные пускай ждут. Со мной связывайся, только если случится что-то из ряда вон… — я на мгновение задумался, — впрочем, нет, ничего такого не случится. Да, если журналисты будут доставать пресс-службу, то им пускай отвечают, что президент предпочёл не раскрывать место своего отдыха.

Дверь купе отъехала в сторону, и вошёл мой попутчик.

— Оля, ты всё поняла? — Я поспешил закончить разговор.

— Да, Платон Сергеевич, — с готовностью ответила она.

— Тогда отбой, — сказал я и прервал звонок.

Попутчик, хмурый мужчина средних лет в джинсах и потрепанном пиджаке, не поздоровавшись, принялся запихивать сумку в багажное отделение. Справившись с этой задачей, он уселся напротив меня и уставился в окно.

Поезд тем временем тронулся — незаметно. Когда-то я любил ловить это мгновение — между покоем и движением, хотя чётко ощутить его удавалось не всегда. Ноги на платформе сменились окнами соседнего поезда, затем длинной вереницей цистерн, а после — грязноватым бетонным забором, отгораживающим железную дорогу от Москвы.

Я ещё раз посмотрел на попутчика. Он обозревал пейзаж, время от времени морщась, как от головной боли.

Ещё один из тех, кого я стремился сделать счастливым. И что — стал он таковым?

— Ты счастлив? — спросил я вслух.

Попутчик оторвал взгляд от окна и недоумённо посмотрел на меня. Несколько секунд он вглядывался мне в лицо — я уже почти решил, что узнан. Но в конце концов он, судя по всему, сделал вывод, что мы незнакомы, а перед ним — просто случайный человек, который не прочь почесать языком от безделья.

Мужчина обернулся к сумке и вытащил из бокового кармана две бутылки пива. Одну протянул мне:

— Будешь?

Я покачал головой. Попутчик пожал плечами, ловким движением откупорил бутылку и хорошо к ней приложился.

— Нет, — наконец сказал он, не выпуская бутылку из рук. — Не счастлив.

— А почему? — спросил я. За окнами, понемногу ускоряясь, проплывали, как величественные корабли, современные небоскрёбы. — Вон, смотри, — я кивнул на них, — страна расцветает, богатеет, становится сильной. А ты почему-то не счастлив.

Попутчик ухмыльнулся:

— Да что мне до страны…

Я вопросительно смотрел на него. Он не спеша ещё раз хорошенько приложился к бутылке и сказал тусклым голосом:

— Жена от меня ушла.

Я безмолвствовал, ожидая продолжения. Мой собеседник тоже немного помолчал, видимо, взвешивая, стоит ли мне изливать душу, но всё-таки поставил бутылку на стол и рассказал:

— Позвонила мне, мол, встретила свою любовь. Вещи тихонько собрала, пока меня не было. А ведь мы с ней столько лет… — Он махнул рукой. — Хорошо ведь жили. Я всё для неё делал. Машенька то, Машенька сё… Люблю я её. И всегда любил. А она не ценила. Никакой другой бабы мне не нужно было. А у неё вот завёлся… — Он сжал кулаки.

— Давно ушла? — Я чувствовал себя хирургом, изучающим историю болезни.

— Позавчера, — мужчина вновь потянулся к бутылке. — С тех пор ни слуху ни духу. А я вот взял билет — и решил поехать к брату в Муром. Не могу я в той квартире, нашей. Всё там про неё напоминает.

— Позвони ей, — медленно сказал я. — Позвони сейчас, пока трубка ещё ловит.

— Зачем? — Мужчина замер, не донеся до рта горлышко бутылки.

— Позвони. В жизни всякое случается. Может быть, она уже раскаялась, поняла, что жить без тебя не может, что сделала ошибку.

Попутчик покачал головой:

— Нет, не верю. Ты бы слышал её голос. Да и что я — совсем себя не уважаю, бабе навязываться?

— Позвони, — я взял его телефон, терпеливо лежащий на столике, и вложил ему в руку. — На, набирай номер.

В глазах мужчины загорелись неясные огоньки. Кажется, он стал надеяться.

— Позвони, — ещё раз сказал я.

Он, взглянув на меня исподлобья, набрал номер. До моего слуха донеслись длинные гудки. Один, второй, третий. Четвёртый гудок оборвался — и я услышал далёкий женский голос: «Алло?»

Попутчик вздрогнул, быстро встал и вышел из купе, затворив за собой дверь. Из коридора глухо и неразборчиво донёсся его голос.

Я отвернулся к окну. Я знал, чем закончится разговор.

Через десять минут попутчик вернулся с посветлевшим лицом и, не скрывая радости, воскликнул:

— Ты себе не представляешь! Она ждёт меня дома, умоляет вернуться! Сказала, что любит, что дура, что не понимала…

Я кивнул:

— Я же тебе говорил.

Осчастливленный мужчина достал сумку и принялся кидать в неё всё то, что четверть часа назад вытащил. В это время в дверь купе постучали. В проёме появилось лицо проводницы:

— Билеты приготовьте, пожалуйста.

— Девушка! — радостно крикнул мой попутчик. — Какая у нас следующая остановка?

— Вековка, — удивлённо ответила проводница. — А билет-то у вас есть?

— Да есть у меня билет! — Мужчина полез в карман куртки. Казалось, он был готов расцеловать всех — и проводницу, и меня заодно.

Девушка проверила билеты, справилась, не желаем ли мы чаю, и вышла. Попутчик собрал вещи и, сияя, уселся напротив меня.

— На Вековке, как выйдешь, перейди пути по эстакаде слева, — сказал я. — Через шесть минут после нашего прибытия будет электричка до Москвы. Придёт по расписанию, ты успеешь.

— Откуда ты знаешь? — удивился он.

Я слегка замялся:

— Не знаю. Но догадываюсь.

Попутчик неопределённо хмыкнул, достал пачку «Camel», вынул сигарету и стал задумчиво мять её пальцами, прислушиваясь к чему-то внутри себя и улыбаясь. Потом, будто опомнившись, предложил сигарету мне. Я отказался.

— Как тебя зовут-то? — спросил он.

— Платон.

— Платон? — Он глянул недоверчиво. — Редкое имя. Как у президента Колпина.

— Да, — легко согласился я.

— А меня Павел.

Некоторое время мы помолчали. Павел по-прежнему мял сигарету в руке.

— Странный ты человек, Платон, — наконец сказал он.

— Я знаю, — ответил я.

Верёвка жгла ладони даже сквозь перчатки. Я висел над пропастью и медленно, очень медленно полз вверх. Выступ, за который можно уцепиться, был уже недалеко. Я смогу.

Ещё несколько движений. Подтянуться. Выпростать руку. Проверить прочность камня. Перенести на него вес. И вот — уже почти победа.

Пару минут я стоял на четвереньках, дав себе время отдышаться и немного отдохнуть. Затем рывком встал в полный рост.

Вершина рядом. До неё всего чуть-чуть. Жалкий десяток шагов отделяет меня от покорения самой высокой горы в мире.

Пошатываясь то ли от ветра, то ли от ощущения близости цели, я пошёл вперёд. И вдруг увидел, что на той самой скале, на высочайшей точке планеты, уже кто-то стоит. Кто-то невозможный здесь. Злые, острые снежинки кололи лицо и мешали смотреть.

Я подошёл ближе, всматриваясь в смутно знакомую фигуру. Как же нелепо смотрелась здесь, среди льда, камня и ветра, тёмно-синяя форма бортпроводника «Пулково». Шрам над его бровью от мороза покраснел и ярко выделялся на бледном лице.

Бортпроводник наклонился и помог мне взобраться на каменную площадку. Мы молча встали плечом к плечу.

Карабкаясь сюда, я так мечтал о том, что вот-вот — и цель будет достигнута. Сотни раз я представлял, смакуя, как я выпрямлюсь во весь рост на вершине и буду стоять, опьянённый радостью. Но здесь, наверху, ничего этого не случилось. Было холодно и неуютно, тоскливо завывал ветер, болели сорванные мышцы. Я почти уговаривал себя порадоваться победе, но всё утыкалось в пустоту.

Мой странный спутник посмотрел мне в лицо. У него были грустные глаза.

— Да, — сказал он. — Всё так.

Я молчал, ожидая продолжения. Ветер швырял редкие снежинки в серую мглу.

— Здесь нет жизни, — бортпроводник оглядел голые скалы. — Жизнь там, внизу. И счастье тоже там.

Я проследил за его взглядом. За снежной пеленой угадывались очертания зелёной долины, из которой я начинал свой путь.

Выйдя из здания муромского вокзала, я пошёл наугад по одной из улиц, отходившей от площади. Споро прошагав несколько кварталов, я, ничуть не удивившись, вышел к знакомому автовокзалу. Именно до него меня когда-то довезли, после того памятного происшествия с прыжком из гибнущего самолёта. Когда-то в позапрошлой жизни.

Само здание, однако, осталось практически таким же, каким я его запомнил. Всё те же большие окна, грязные от зимней слякоти, такой же серый шифер на низенькой крыше, те же стены, выкрашенные в аляповатый розовый цвет.

У входа, рядом с тяжёлой деревянной дверью, скучал милиционер — щекастый молодой мужик, показавшийся мне знакомым. Увидев, что я стою и откровенно его разглядываю, он настороженно зыркнул на меня, подобрался и не спеша подошёл ближе.

— Лейтенант Ковалёв, — с ленцой козырнул он. — Предъявите, пожалуйста, документы.

Я взглянул ему прямо в глаза. Он неожиданно смутился и добавил, едва шевеля пухлыми губами:

— Ну, паспорт покажите то есть…

Я достал паспорт и протянул милиционеру. Он раскрыл документ и вдруг на несколько секунд завис, читая, как меня зовут.

— Ко… Колпин? Платон Сергеевич? — На лбу стража порядка вдруг проступила испарина.

— Ну да, — сказал я.

Милиционер то смотрел на фотографию в паспорте, то переводил взгляд на меня. Казалось, он пытался понять, сходится ли то, что он видит сейчас, с телевизионной картинкой из новостей, показывающих президента на каком-нибудь заседании или встрече. Коричневые телячьи глаза парня выражали одновременно и страх, и недоумение, и раздражение на нелепого шутника, подсунувшего ему под конец дежурства такого непонятного прохожего.

В конце концов, лейтенант, видимо, решил, что вот так, запросто, в родном Муроме, без делегации и охраны президента страны ему не встретить. И что имеет место лишь совпадение. Всё это отразилось на его лице. Так и не выйдя из прострации, он вернул мне паспорт и спросил севшим голосом:

— Разрешите идти?

— Идите, — кивнул я.

Милиционер приложил руку к фуражке, развернулся и, чеканя шаг, почти как на параде, направился к месту дежурства. Я хотел остановить его и спросить дорогу до Катиного дома, но потом передумал, решив, что всё найду сам.

Мне, конечно, опять повезёт.

Я смотрел, как Катя хлопотала на кухне, и думал, что она изменилась. Внешне. Её фигура стала более округлой и тяжёлой, на лице появились первые морщинки, веки набрякли, а причёска сделалась сугубо утилитарной — мне осталось лишь вздыхать, вспоминая о былых роскошных локонах. Но глаза — я нарочно долго и внимательно в них смотрел — глаза остались теми же. В их глубине по-прежнему жило ожидание волшебства, детская вера в сказку. Для Кати чудеса всё ещё оставались чудесами. Для меня же они стали скучной обыденностью.

Я смотрел на неё, одновременно и узнавая, и не узнавая прежнюю Катю. Привыкая. Преодолевая первую, невесть откуда взявшуюся неловкость. Когда оставляешь девушку, которую когда-то знал, то кажется, что она будет ждать тебя всегда. Что стоит тебе оглянуться назад, вернуться к ней — и вы сможете всё продолжить с той самой точки в отношениях, в которой всё прервалось. Ты всегда исподволь считаешь, что этот путь открыт, что всё ещё можно вернуть, но приезжаешь — и видишь, что «всё залеплено штукатуркой, замазано свежей краской». И ты опоздал на несколько лет. И той девочки больше нет. И чужую женщину тянет за подол не твой ребёнок. И нужно начинать знакомиться заново.

За то время, пока мы не виделись, Катя успела выйти замуж. И развестись. Ни о муже, ни о причинах развода она не рассказывала, а я не спрашивал. Её сыну, совсем на неё не похожему, было уже полтора года. Он принёс на кухню свои игрушки и грыз очередную пластмассовую зверушку, боясь потерять маму из виду. Его серые глаза смотрели на меня настороженно, хотя, казалось, какая осторожность может быть у человека, только-только начавшего жить? Что плохого уже могло с ним приключиться?

Я ловил Катин взгляд и думал, что никогда не применял свои сверхспособности для устройства личной жизни. И она не сложилась. Всю энергию, все таланты и всё везение я направлял на очередные глобальные проекты — будь то создание гигантской корпорации по продаже снега или вывод России в мировые лидеры. А дома — если можно было назвать домом то место, где я ночевал, — дома я был совсем один. Мне не хватало времени даже на какого-нибудь рыжего кота — и я так и не решился его завести.

Но, по большому счёту, дело было не в моей занятости. Я не мог переступить некоего внутреннего барьера — и устроить себе семейное счастье путём везения. Потому что видеть рядом человека, которого ты влюбил в себя насильно, было бы невыносимо. Любовь должна быть настоящей. Или не быть вообще.

Но и сделать так, чтобы тебя насильно разлюбили… Я вспомнил об Ирине. Нынешняя госпожа президент крупнейшей мировой корпорации «Снег», казалось, готова была ждать меня вечно. Она всегда удивляла меня каким-нибудь неожиданным подарком, не пропуская ни одной даты или праздника. А я, к своему стыду, частенько забывал ответить ей тем же. Она любила. Любила по-прежнему. Не так давно, на встрече с крупнейшими предпринимателями в Кремле, я видел её глаза. И огонь, который пылал в них, растапливая недоступную бизнес-леди, как Снегурочку из известной сказки.

Катя ловкими движениями управлялась у плиты, одновременно выпекая блины и варя ребёнку замысловатую кашу из нескольких компонентов. А я сидел, молчал и думал о своём. И было неуютно, как в гостях у малознакомого человека.

— Ну что ты всё смотришь? — Катя мягко улыбнулась. И всё сразу встало на свои места. И за окном сделалось темно по-домашнему. И кухня показалась знакомой до безобразия. И я вдруг увидел, что Катя осталась всё той же. Смешливой и восторженной юной девочкой.

— Пытаюсь разглядеть тебя прежнюю, — я попытался усмехнуться. — И, кажется, начинаю видеть.

— Разве я так сильно изменилась? — Катя шутливо всплеснула руками.

— Нет, — медленно ответил я. — Скорее, изменился я.

— Да брось ты, — отмахнулась она, помешивая кашу. — Ты всё такой же ребёнок. Вон как Данька мой, — она кивнула на сына, ожесточённо откручивающего голову у игрушечной лошадки. — Ему тоже неинтересно просто так играть, ему обязательно хочется изменить правила игры.

Я приподнял брови. Катя была единственной, кому пришло в голову сравнить одного из наиболее влиятельных людей в мире, президента сверхдержавы, с полуторагодовалым ребёнком.

Её сын тем временем отвернул голову у лошади и принялся запихивать её в узкое отверстие игрушечной дудочки. Голова не влезала, однако ребёнок, упорно пыхтя, попыток не прекращал.

— Ты помнишь, как мы с тобой были на острове? — спросил я.

В её глазах появились искорки:

— Да, конечно, помню.

Она немного подумала и добавила:

— Там ещё вкусная такая штука была. Папайя.

— Да, конечно, — рассеянно произнёс я. Её воспоминание о фруктах сбило меня с толка. Мне-то в первую очередь запомнилось совсем другое. — Ты помнишь, что ты мне тогда сказала о том, что нужно сделать, если есть неограниченное количество желаний? Если вдруг тебе досталась волшебная палочка?

— Нет, не помню, — легко ответила она. — И что же я тогда сказала?

Я обескураженно посмотрел на неё. Как она могла забыть ту истину, которой я посвятил последние годы?

— Ну как же… Ты говорила о том, что нужно сделать всех счастливыми, справиться с бедами, нищетой, болезнями…

— Да? — Катя заинтересованно взглянула на меня. — Я такое в самом деле говорила? Ну, может и так, — она звонко рассмеялась. — И что, ты стал волшебником и всё это сделал?

— Современные волшебники называются президентами, — я поморщился, ощутив вибрацию мобильного телефона. Брать его в руки и разговаривать с кем-то, кроме Кати, не хотелось. — Да, я сделал многое. Страна стала сильной и богатой, у нас не осталось нищих, почти исчезла преступность, развивается наука, образование, медицина… Я хотел сделать всех счастливыми, понимаешь? А люди — я вижу — просто привыкают к новым, более благоприятным условиям жизни. Но счастливее не становятся.

Катя рассмеялась:

— Глупый! Как же это можно — сделать счастливыми сразу всех? Вот я, например. Я была счастливой и до всех этих фантастических перемен в стране. И сейчас счастлива тоже, — она наклонилась и потрепала по голове сына, который захныкал оттого, что лошадь так и не пролезла в дудочку. — Счастье — это внутреннее понятие для человека. Его нельзя — каждому одинаковое. Это невозможно.

— Невозможно? — Я задумчиво смотрел на ребёнка, упрямо не желающего признавать, что одну игрушку нельзя поместить внутрь другой. — Значит, сделать всех счастливыми — невозможно?

— Ага, — смеясь подтвердила Катя. — Но ты упрямый, я тебя знаю. Как и он, — она показала на сына, который, закусив губу, толкал лошадку в дудку.

А я улыбался. Человеку, который тоскует по поводу своего всемогущества, как раз не хватает чего-то, что невозможно.

Сделать счастливыми сразу всех? У меня по спине пробежали мурашки. Пожалуй, это достойная цель.

Снова завибрировал телефон. Я вытащил трубку — на экране светилось имя Солодовникова.

— Платон, — в его голосе мне почудилось облегчение, — ты где? Целый день до тебя не могу дозвониться! Ольга лопочет что-то невразумительное про отпуск и неразглашение места. Ты куда исчез?

— Со мной всё в порядке. — Я посмотрел на часы. — Слушай, Олег, а ты можешь по-быстрому организовать самолётик, чтобы забрать меня из Мурома?

— Откуда? — Я представил его удивлённую физиономию. — Так. Там хоть аэропорт-то есть?

— Что-нибудь наверняка отыщется. Ну ладно, отзвонись, когда разузнаешь, хорошо?

— Хорошо, — устало ответил Олег.

Я спрятал телефон и посмотрел на Катю. Она как раз закончила кухарничать и снимала фартук.

— Давай есть блины, — улыбаясь, сказала она. — Ты с чем будешь — со сметаной или вареньем?

Миниатюрный «Сухой-777» выглядел случайно залетевшей мушкой на фоне гигантских транспортных самолётов Муромского военного аэродрома. С ночного неба сыпал крупный снег — и на взлётную полосу выехала снегоуборочная машина. Я шёл по лётному полю быстрым, пружинистым шагом — вся моя давешняя леность и скука исчезли. Билась мысль. Чесались руки. Снова хотелось действовать.

На трап выскочил Солодовников, ёжась от холодного ветра:

— Бог мой, Платон, ты в порядке?

— В полном. Слушай, Олег, а ты счастлив?

Солодовников застыл, обескураженный внезапным вопросом.

— Будешь, — успокоил я его, улыбаясь.

15

«Счастье состоит главным образом в том, чтобы мириться со своей судьбой и быть довольным своим положением». Это говорил Эразм Роттердамский, известный человек, живший в Голландии в эпоху Возрождения.

«Человек должен трудиться, работать в поте лица, кто бы он ни был, и в этом одном заключается смысл и цель его жизни, его счастье». А это писал уже наш, Антон Павлович Чехов.

Древний грек Пифагор поучал: «Не гоняйся за счастьем, оно всегда находится в тебе самом».

Чуть менее древний араб Мухаммед Ас-Самарканди тавтологически заключал: «Счастье — это счастливая случайность».

Француз Эмиль Золя считал, что «единственное счастье в жизни — это постоянное стремление вперёд».

Англичанин Генри Филдинг уверял, что «счастлив тот, кто считает себя счастливым».

Русский Лев Толстой настаивал, что «счастье не в том, чтобы делать всегда, что хочешь, а в том, чтобы всегда хотеть того, что делаешь».

А не менее русский Иван Тургенев делился: «Счастье — как здоровье: когда его не замечаешь, значит, оно есть».

И очень многие сходились в том, что «счастье есть отсутствие несчастья».

Утро наступало незаметно. Я всю ночь просидел с компьютером на коленях, изредка доходя до кухни, чтобы заварить крепкий чай. Глобальная система поиска в Интернете работала безотказно, однако высказывания различных уважаемых людей прошлого по поводу счастья так и не приблизили меня к чёткому пониманию, что же это, собственно, такое. Весьма смутно говорили они и о том, как счастья достичь. Что же касается желания осчастливить всех, большинство делали вывод о полной невозможности подобного. Утопичные же модели общества счастья предполагали либо наличие обслуживающих рабов, коим было в счастье отказано, либо превращение людей в человекоподобные механизмы, у которых личные качества заменены общественными.

Часы показали девять утра — и меня настиг первый звонок. Ольга пунктуально сообщила о том, какие дела и встречи ожидали меня в наступающий день. Я попросил освободить дообеденное время и перенести всё на более поздние сроки. Ольга напомнила, что эти дела уже и так перенесены, но я остался непреклонен и, сухо попрощавшись, продолжил свои изыскания.

Современные словари сообщили мне, что счастье — это «философская категория, которая подразумевает идеальное состояние высшего удовлетворения жизнью», а также «ощущение полноты бытия, радости и удовлетворённости жизнью, лежащее в основе оптимального, здорового и эффективного функционирования личности». Окончательно меня добило «субъективно переживаемое состояние единства сущности и существования личности, воспринимаемое в индивидуальной системе отсчета как аксиологически-эмоциональный позитивный максимум».

Я вздохнул и обратился к биологам и медикам. Их труды быстро растолковали мне, что счастье зависит от уровня серотонина и дофамина в головном мозге. Первое вещество даёт человеку положительные эмоции, а второе — вырабатывается при сексе или приёме пищи и является частью общей системы, вознаграждающей человека за нужные организму действия. Там же я прочитал про крыс, которым вживили в мозг электроды и научили нажимать на педаль, посылающую импульсы прямо в зоны, отвечающие за удовольствие. Крысы не хотели останавливаться и умирали от истощения.

При мысли о подобном «счастье» я содрогнулся и начал копаться уже в наследии психологов. Между тем приблизилось обеденное время, и я, дабы не повторить судьбу счастливых подопытных крыс, заказал по Сети еду из ближайшего итальянского ресторана. Доставка задерживалась, о чём мне каждые десять минут вежливо сообщал директор заведения. Поэтому очередной звонок Ольги застал меня в раздражённом расположении духа.

— Какие ещё встречи, Оля?! — кричал я в телефонную трубку. — Ты разве не поняла, что я занят?! За-нят.

Мой референт, надо отдать ей должное, обладала крепкой нервной системой, поэтому стоически выдержала взрыв негодования и, дождавшись, пока я выпущу пар, прагматично поинтересовалась, когда я освобожусь и на какое время перенести накопившиеся встречи.

Я хотел было просто отложить всё «на завтра» и уже начал об этом говорить, однако мой взгляд упал на заботливо выписанное определение хитроумного француза. «Постоянное стремление вперёд?» — подумал я.

— Знаешь, Оля, отмени все встречи вообще, — мой голос неожиданно для меня самого прозвучал спокойно. — И подготовь, пожалуйста, официальные документы, которые необходимы для того, чтобы мне уйти в отставку.

— Платон Сергеевич… — пролепетала Ольга. Такого поворота событий она явно не ожидала.

— Я не шучу, Оля. Готовь документы. На сегодня всё, отбой.

Я разъединил связь, потом, поколебавшись, вовсе выключил аппарат. На экране видеофона краснел вызов с пульта охраны — это принесли мой обед.

Поглощая лазанью и почти не чувствуя вкуса, я листал бесконечные виртуальные страницы. Нужные мне разделы психологии ссылались в своих истоках на Аристотеля с его этической концепцией счастья как вершины развития человека, открывшего свою сущность и достигшего соответствия предназначению. Греческий философ полагал, что для достижения такого счастья необходимо развивать способности, заложенные в каждом человеке в уникальных сочетаниях.

Это было уже что-то. Кажется, психологи, пошедшие за Аристотелем, как раз и фокусировались на том, как достигать счастья. В отличие от литераторов, философов или медиков, описывающих сей туманный объект либо просто рассуждающих о нём.

Я быстренько просмотрел уже знакомого мне по курсу менеджмента Абрахама Маслоу, который делал упор на самоактуализации. По Маслоу, счастье было сродни ощущению, возникающему в периоды пиковых переживаний и выражающемуся в том, что человек забывает о своём «я» и мыслит категориями целостного мира. И если с пирамидой потребностей, которую рисовал Маслоу, всё было понятно, то методику перехода к счастью самоактуализации он подробно не прописал, ограничившись лишь перечислениями ситуаций, в которых она происходит.

Далее я прошёлся по позитивным психологам, слегка затронул экзистенциалистов и психологов-гуманистов, ознакомился с теорией «личной выраженности» Уотермана, почитал Роджерса, Эриксона, Динера, Риффа, Сингера и даже добрался до Селигмана с его концепцией «аутентичного счастья». Казалось, что десятки слепых пытаются описать одного большого слона, ощупывая его отдельные части.

Вновь раздался вызов с пульта охраны. На экране связи появилось встревоженное лицо Солодовникова. Я вздохнул и отдал команду впустить.

Через несколько минут Олег вошёл и стал с подозрением вглядываться в моё лицо.

— У тебя всё в порядке? — спросил он.

— И тебе привет, — беззаботно ответил я. — В полном.

— Выглядишь неважно, — признался он, проигнорировав мою иронию.

— Весь в работе, — пожал плечами я. — Даже поспать не успеваю. Ты заходи, раз уж пришёл, раздевайся.

Я прошёл в кабинет и вновь сел к компьютеру. Солодовников, разувшись и скинув пальто, проследовал за мной. В комнате он неодобрительно покосился на стол, уставленный чашками с остатками кофе.

— Платон, — сказал он и замолчал, как будто не зная с чего начать.

— Аюшки? — отозвался я, не отрываясь от монитора.

— Мне звонила Ольга. Она в панике, Платон. Говорит, ты якобы заявил ей, что уходишь в отставку.

— Ага, — сказал я. — Ухожу.

— Ты с ума сошёл? Какая сейчас может быть отставка?

Я отметил про себя, что такая фраза должна быть сказана намного более экспрессивно. Но Олег уже догадывался, что эмоции здесь, может быть, и уместны, но бесполезны. Всё-таки мы уже давно с ним работаем рядом. Он успел меня изучить.

— Что такое счастье? — Я поднял на него глаза.

— Подожди, — отмахнулся он от вопроса. — Скажи, ты это серьёзно — про отставку?

— Конечно, — спокойно ответил я. — Мне уже неинтересно то, чем мы занимаемся последнее время. По правде говоря, следовало это понять немного раньше, но до меня всегда доходит, как до жирафа.

Глаза Солодовникова из встревоженных стали несчастными. Я его прекрасно понимал: уже который раз, едва мы добьёмся успеха, я объявляю, что мне скучно — и ищу новых подвигов. Заодно вытаскивая Олега в новую игру, хотя он ещё только-только почувствовал вкус предыдущей.

Конечно, ведь у него нет универсального чит-кода ко всем играм. Для него всё это всерьёз — и проблемы, и их чудесные решения.

— И что за цель? — медленно произнёс он. — Чем ты сейчас так увлечён, что забываешь поспать? — Он кивнул на экран компьютера.

— Цель? — переспросил я. — А вот скажи мне, что является главной целью для любого человека?

— Для любого? — Он задумчиво покачал головой. — Не думаю, что есть какая-то единая цель, желанная для любого. У всех по-разному. Для кого-то это деньги, некие материальные блага, комфорт, для кого-то — слава, успех. Кому-то важна самореализация, а кому-то — близкий человек, доверие и понимание.

— Это всё промежуточные цели! — провозгласил я, прищурившись. — А какова финальная, самая последняя цель? Ultimate goal?

Солодовников, наморщив лоб, смотрел на меня, пытаясь сообразить, что я имею в виду.

— Ну хорошо, сдаюсь, — наконец ответил он. — Скажи уж сам. Я же вижу, как тебя распирает твоя новая идея.

— Ничего нового, Олег, ничего нового. Финальная цель любого человека — всего лишь быть счастливым. Быть счастливым, понимаешь? Вот только для счастья разным людям действительно нужно разное. К тому же счастье часто подменяется другими целями, поэтому, достигнув их, человек остаётся несчастным.

— Хорошо, — кивнул Солодовников. — Допустим.

— Так вот, — продолжил я, — моя новая цель — сделать всех счастливыми. Всех.

Олег удивлённо взглянул на меня:

— Ты не шутишь?

Я покачал головой.

Олег встал и подошёл к окну. Некоторое время молчал, обдумывая мои слова.

— А тебе не кажется, — осторожно начал он, — что твоя новая задумка невыполнима в принципе, по своей природе? Что на этот раз ты замахнулся на нечто невозможное?

— Ты же знаешь моё отношение к слову «невозможно», — серьёзно сказал я.

Олег рассеянно кивнул.

— Вот. Этим я сейчас и занимаюсь, — подытожил я.

— Честно говоря, не верится, — сказал он. — Хотя… Если у кого-то и получится, то только у тебя.

Он снова задумался, а потом посмотрел на меня глазами печального оленя, запертого в зоопарке:

— Только вот как же страна?

— А что с ней не так?

— Нельзя же целую страну просто так взять и бросить, — Олег грустно усмехнулся. — Может быть, просто уйдёшь в отпуск? Пускай длительный. Пока не разберёшься с этим своим счастьем, а? — Он с надеждой посмотрел на меня.

— Нет, — с некоторым сожалением выговорил я. — Так просто разобраться не получится. Ты не понимаешь масштаба моей задумки. Да и я, честно говоря, пока что не вполне его осознаю.

Я выбрался из-за стола и встал рядом с Солодовниковым, уткнувшись лицом в оконное стекло. Внизу, придавленная темнеющими тучами, загоралась тысячами огней Москва. Отсюда она казалась почти игрушечной.

— Да не бросаю я ничего, Олег, — сказал я. — Всё в порядке в стране, всё идёт по накатанной. И ты, и министры — вы прекрасно справляетесь и без меня. Я в последнее время почти и не вмешивался в вашу работу, так, подбадривал лишь. Станешь исполняющим обязанности президента, через полгода — или когда там у нас по Конституции — будут досрочные президентские выборы. Ты их легко выиграешь, я тебя поддержу, если хочешь. Случится что-нибудь серьёзное — я тебе помогу. А с несерьёзным ты справишься и сам.

Олег стоял рядом и тоже смотрел на город. Я плечом ощущал его плечо — и думал, что, наверное, в последний раз чувствую рядом человека, на которого могу опереться. Мы вместе прошли очень длинный путь, и наша питерская контора, в которой мы оба когда-то работали наёмными менеджерами, осталась в далёком, почти нереальном прошлом. Вдвоём с Олегом мы сделали корпорацию «Снег», вместе выиграли выборы, вместе подняли страну. И теперь, кажется, пришёл тот час, когда наши пути разойдутся. За это время Олег стал другим — более серьёзным и вдумчивым. Он перестал бояться больших задач и поверил, что решить можно почти любую проблему, стоит лишь за неё взяться. Но я изменился гораздо больше. И всё чаще я с ужасом обнаруживал, что начинаю относиться к нему почти как к младшему брату, ещё не наигравшемуся в свои кубики. Мне уже неинтересно то, что занимает его. А он, кажется, считает мой дальнейший путь блажью.

Наверное, это участь всех, кто может гораздо больше остальных, кто слишком сильно поднимается над общим уровнем. И я почувствовал себя самым одиноким человеком на земле.

Моё лицо в телевизоре казалось чужим. Тот, другой я, по ту сторону экрана смотрел прямо перед собой, устало улыбался и говорил, иногда прерываясь, чтобы подобрать нужное слово. Обращение записали с третьего раза — и хотели сделать ещё несколько дублей, но мне надоело повторять в камеру одно и то же, поэтому я ушёл, посоветовав телевизионщикам выбрать один из уже записанных вариантов.

В новейшей истории страны я стал третьим президентом, объявившим по телевидению о своей досрочной отставке — и первым, делающим это из-за того, что ему стало скучно.

Моё отчуждённое лицо сменилось цветущей физиономией ведущего программы новостей.

— Отставка президента Колпина, — проговорил он, — уже вызвала бурную реакцию в обществе. К нам продолжают поступать сюжеты о том, что происходит на улицах российских городов.

На экране появилась Дворцовая площадь, заполненная толпами народа. Люди, поднимая вверх кулаки, скандировали: «Кол-пин! Кол-пин!»

— В Санкт-Петербурге, — комментировал ведущий, — на главной площади города собрались десятки тысяч противников отставки нынешнего президента. Митинг возник стихийно и не был санкционирован городской администрацией, однако никаких санкций к пришедшим применено не было, более того — руководство города оперативно обеспечило собравшихся горячим питанием.

На экране попеременно появились добродушные молодые ребята из милицейского оцепления, инспекторы в светоотражающих жилетах, регулирующие поток машин у Дворцового моста, и улыбчивые женщины, разливающие суп в пластиковые тарелки.

Затем картинка сменилась на снежный проспект, заполненный людьми с фонариками и зажигалками. Диктор дал разъяснение:

— В Новосибирске, несмотря на тридцатиградусный мороз и поздний вечер, состоялось стихийное шествие по Красному проспекту. Следуя идее, запущенной на местном интернет-портале, сибиряки зажгли огоньки, каждый из которых свидетельствует о том, что его обладатель отдаёт свой голос президенту.

На пару мгновений оператор выхватил горящую свечку в окне дома, затем камера переключилась на другой город. Снова большая толпа людей, а затем крупный план плачущей молодой девушки.

— В Ростове-на-Дону из-за стихийных митингов пришлось полностью перекрыть Ворошиловский и Будённовский проспекты. Вышедшие на улицы люди протестовали против отставки президента необычным способом — они молчали.

Я передёрнулся. Чем-то это напоминало похороны. Телевизор тем временем переключился на столицу. Съёмка с вертолёта не смогла охватить гигантское море людей, запрудивших центр города.

— В Москве, — вещал диктор, — на улицы вышло, по разным подсчётам, от полутора до трёх миллионов жителей. В пределах Садового кольца автомобильное движение парализовано полностью, однако водители, проявляя солидарность, оставляют свои машины и присоединяются к манифестантам, призывающим Колпина не уходить.

Экран продемонстрировал проспект Мира, заполненный в обе стороны пустыми машинами, затем Красную площадь, на которой что-то выкрикивал в толпу известный музыкант, стоя на импровизированной сцене. Несколько секунд показывали подростков, выводящих синей краской на большом куске ватмана: «Колпин, останься!»

К горлу подкатил комок. Ведущий вновь появился на экране и с серьёзным лицом принялся рассказывать о том, что исполняющим обязанности, согласно Конституции, назначен премьер-министр Олег Солодовников. Тут же прокрутили архивную запись Олега, сидящего во главе стола на каком-то из заседаний правительства. Затем Солодовникова показали крупным планом. Он давал интервью, в котором говорил о полном сохранении курса Колпина и о том, что уходящий президент остаётся в роли духовного лидера России.

— Давай, Олег, держись, — прошептал я, выключил телевизионную панель и снова сел к рабочему столу.

Принципы всеобщего счастья. Я в отчаянии обхватил голову ладонями. Мне было непонятно даже с какой стороны подступиться к этой проблеме.

Хорошо. Будем рассуждать логически. Наше главное препятствие в том, что для счастья разным людям нужно разное. И если мы всем дадим одно и то же, то счастья не добьёмся. Это как меню в ресторане — каждый берёт блюдо себе по вкусу. Главное — понять, чего именно тебе хочется.

Я прикоснулся к клавишам, немного помедлил и набрал: «1. Найти, что сделает счастливым лично тебя».

Хм. «Найти». Легко сказать. Люди привыкли лгать самим себе. Постоянно, день за днём, автоматически, не замечая этого. Обман другого человека иногда может быть полезен. Например, ввести в заблуждение противника о планах наступления твоих войск. Да мало ли может быть случаев, когда это не только необходимо, но и оправданно. Но обман самого себя вреден всегда. Противником при этом становишься ты сам, а обманщиком — твоё самолюбие, зависть, чувство неполноценности, а чаще всего — лень. Сложно совершенствоваться на самом деле, гораздо проще обмануть себя и сказать, что ты и так совершенен. Не учить английский язык, а придумать, что ты его знаешь. Не разобраться в живописи, а уверить себя, что ты в этом эксперт. Не сидеть на диете, не посещать спортивные клубы, а просто закрывать глаза на свой лишний вес и считать, что ты в форме и без того. Вот и получается в результате жирный дурак, с детства не бывавший в музеях и не умеющий поддержать разговор на иностранном языке, но зато просто идеальный в своём воображении. И страстно ненавидящий любого, кто попробует хотя бы полунамёком раскрыть ему глаза на истинное положение дел.

И как такой человек — а ведь таких, врущих себе, большинство — как он сможет понять, что именно сделает его счастливым? Он даже не знает, кто он такой на самом деле. Он разучился по-настоящему чего-то хотеть или о чём-то мечтать — чувства заменены суррогатом, жизнь происходит не на самом деле, а лишь в воображении.

Чтобы понять, что же нужно для счастья, надо разобраться в себе, уяснить, кто ты, где ты и зачем ты. Сознаться в отсутствии качеств, приписываемых себе, разоблачить себя, докопаться до истинных мотивов своих поступков.

Я перевёл курсор на начало строки и написал: «0. Стать честным с самим собой». Пожалуй, только так. Чтобы стать счастливым, нужно сначала сделаться жалким и несчастным человеком?

Но и это, наверное, не самое сложное. Люди — это не сферические кони в вакууме. Они взаимодействуют между собой, находятся в обществе. И очень часто счастье одного — это несчастье другого.

Я встал из-за стола и прошёлся по комнате.

Простейший пример — игра в карты. Для всех игроков условное «счастье» — выиграть. Но если ты выигрываешь и получаешь свой кусочек счастья, то твой оппонент проигрывает и становится несчастным. И без этого твоё счастье невозможно.

А ведь есть люди, всевозможные садисты или маньяки, для которых счастье — помучить других. Как быть с такими?

Я наклонился к клавиатуре и написал: «2. Проверить, сделает ли это несчастным кого-нибудь другого. 3. Если да, то найти другой способ быть счастливым либо найти способ, который сделает счастливым того, другого».

Я критически посмотрел на экран. Написанное мне категорически не нравилось. «Найти способ»… Это легко написать. Как найти этот способ? Технология достижения счастья — вот, что сложно. А в моих тезисах практической пользы наблюдалось не больше, чем в прутковском «Хочешь быть счастливым — будь им».

Практика. Может быть, стоит найти по-настоящему счастливых людей и спросить, как они достигли своего счастья? Наверное, кто-то счастлив по случайности, но ведь должны быть люди, которые целенаправленно шли к своему счастью, достигали его, возможно, ошибались на своём пути, но всё-таки добрались до цели.

Я задумался, пытаясь вспомнить, знаю ли я таких счастливцев. Перебирая в голове всех своих знакомых, я мысленно отбрасывал одного за другим. Известные личности тоже как-то не выглядели счастливыми, хотя многие и пытались таковыми казаться. На ум приходили только буддисты, достигшие просветления. Может быть, махнуть в Тибет и пообщаться с тамошними монахами?

Я потянулся к телефону и начал набирать номер Ольги с мыслью, чтобы она организовала поездку. Однако, дойдя до середины, сбросил набор, вспомнив, что раз я ушёл в отставку, то и референта с ангельским голоском у меня уже нет.

Это было непривычное ощущение — уже много лет рядом всегда находился кто-то, кто помогал решать организационные вопросы, в то время как сам я сосредоточивался на главном. Во время президентства у меня был целый штат секретарей, в корпорации «Снег» со всем справлялась Ирина — даже не секретарь, не просто помощник, а настоящий сподвижник.

Я решился и набрал номер Ирины. Она ответила тотчас же — меня поражала её способность без задержек откликаться на мои звонки.

— Платон Сергеевич? — Голос на сей раз подвёл Ирину, предательски выдав волнение.

— Да, Ира, это я.

Я замялся, не зная, как продолжить разговор. Моя бывшая помощница почувствовала это и быстро произнесла:

— Я сейчас в Москве, но свои дела здесь уже завершила.

— Это хорошо. Может быть, встретимся? Мне кажется, мы целую вечность не виделись.

— Конечно! — Её голос радостно дрогнул, но она быстро взяла себя в руки и спокойным деловым тоном поинтересовалась: — Время, место?

Я взглянул на часы и назвал ей адрес небольшого ресторанчика в соседнем квартале.

— Через час, успеешь?

— Успею, — подтвердила Ирина.

Она пришла вовремя — минута в минуту. Может быть даже с точностью до секунды — но я не настолько был уверен в своих часах, чтобы судить об этом. Ирина выглядела чертовски элегантно — светло-серый деловой костюм, красиво уложенные волосы и лицо, чуть тронутое косметикой. Улыбающееся, как будто светящееся изнутри скрываемой радостью.

— Привет, — сказал я, вставая и отодвигая для неё стул. — Как ты?

Она кивком поблагодарила меня, уселась и ответила:

— У меня всё хорошо. Я очень рада вас видеть.

Её карие глаза на долю секунды обожгли меня страстью, но ещё через мгновение я уже сомневался, не показалось ли мне это.

— А почему вы уходите с поста? — осторожно спросила она. — Мне казалось, что у вас всё получается.

— В том-то и дело, что всё получается, — я махнул рукой. — Но сейчас это уже не важно. Лучше ответь мне на простой вопрос.

Ирина заинтересованно смотрела на меня.

— Что такое счастье? — произнёс я.

Казалось, что я дёрнул за шнурок — и свет погас. Лицо моей бывшей помощницы резко помрачнело. Некоторое время она задумчиво молчала, потом бросила на меня неуверенный взгляд и ответила:

— Счастье — это быть с вами.

Я воззрился на неё с удивлением. Тему её отношения ко мне мы всегда старательно обходили стороной, делая вид, что всё в порядке. Мы оба понимали, что происходит, но я считал — и Ирина, видимо, была со мной согласна, — что говорить об этом не стоит. И вот, сам того не желая, своим вопросом о счастье я сломал табу.

С другой стороны, а какого ответа я ожидал от давно и безнадёжно влюблённой женщины? Философских размышлений в стиле «счастье есть отсутствие несчастья»?

Ирина смотрела на меня взглядом лани, загнанной охотником. От прежней маски деловой женщины не осталось и следа.

— Я люблю вас, Платон Сергеевич, — сказала она тихо-тихо, почти одними губами.

Я молчал.

— Уже давно люблю, — продолжила Ирина. — Я пыталась с собой справиться, но — не смогла. Я понимала, замечала, что не вызываю в вас ответных чувств. Какой бы я ни была, кем бы ни становилась, в кого бы ни превращалась ради вас — всё было впустую. Вас целиком занимала работа. Вы горели своими идеями. А я… мне было хорошо оттого, что могла находиться рядом.

Подошёл официант, но я жестом отослал его, чтобы не мешал. Ирина смотрела на меня и не замечала никого вокруг.

— А потом всё стало плохо. Вы ушли из компании, оставив меня преемницей. Я встала во главе этого гиганта, корпорации «Снег» — о чём ещё могла мечтать молодая карьеристка, начинавшая секретаршей? А я думала только о вас, я переживала, что больше не могу вас видеть пять раз в неделю, как раньше. Мне казалось, что лето закончилось и впереди только холода, навсегда. Я пыталась избавиться от этого… чувства, от потребности в вас. Пробовала заглушить её любыми способами. Алкоголь на ночь, чтобы заснуть, не думать. Наркотики… — Она нервно засмеялась. — Загоняла чувства внутрь, становилась бездушным автоматом, тупо продолжающим функционировать. Несколько раз бросала все дела и прилетала в Москву, сидела в машине напротив вашего предвыборного штаба, ждала, что вы покажетесь в двери или в окне. А потом и это кончилось — в Кремль так просто не заедешь, а у вашего дома при моём появлении стала дёргаться охрана, видимо, они боялись покушения.

Я испугался, что она вот-вот начнёт плакать, а что делать с плачущими женщинами, я не знал — сразу терялся, если такое случалось. Ирина, будто прочитав мои мысли, произнесла немного изменившимся, спокойным голосом:

— Я не стану плакать, не бойтесь. Я научилась себя контролировать и сдерживаться.

Мне было неловко. Передо мной сидела замечательная женщина, умница, красавица, отличная помощница и друг, женщина, которая мне очень нравилась, но которую я не любил. Было горько и неприятно, что я — причина страданий хорошего человека. Ну вот, призналась она мне, наконец, в любви — и что мне теперь с этим делать? Говорить банальности типа «давай останемся друзьями»?

Вновь подошёл официант. Пока Ирина изучала меню, я успел придумать, как построить дальнейший разговор, и после того, как заказ был сделан, начал говорить:

— Я не случайно спросил тебя про счастье. Ты несчастлива без меня. Она, — я указал глазами на девушку, грустно сидевшую над чашкой кофе за соседним столиком, — несчастна из-за того, что летом не поступила в театральный и сейчас вынуждена работать в ожидании следующего шанса через год. А, например, у него, — я показал на грузного мужчину, входящего в зал в сопровождении немолодой спутницы, — на прошлой неделе врачи нашли опухоль, и он жутко боится операции, хотя опухоль доброкачественная и, в общем-то, пустяшная.

Ирина послушно оборачивалась на людей, о которых я говорил.

— У меня есть новая идея, — я улыбнулся. — Хочу найти способ сделать счастливыми всех. Всех без исключения. Конечно, я не смогу устроить в институты всех бездарных девочек, мечтающих о сцене, или вылечить всех больных. И я не смогу, — сказал я немного тише, словно извиняясь, — ответить на твои чувства. Но я надеюсь найти способ, средство, которое позволит стать счастливыми всем людям на планете.

— Средство? — Ирина удивлённо наклонила голову.

— Ну, не таблетку счастья, конечно. Как мне видится сейчас, это скорее новая философия. Или даже религия. Может быть, какая-нибудь психологическая техника. — Я задумчиво поскрёб подбородок и признался: — Честно говоря, я пока слабо представляю, как это будет выглядеть. Я в поиске. Но цель — завораживает.

Моя собеседница медленно кивнула.

— Да, я вас узнаю. Ставить перед собой настолько невозможные цели, которые завораживают, — в этом вы весь.

— Мне нужен помощник.

Ирина мгновенно подобралась и быстро, словно боясь, что я ещё что-то скажу, проговорила:

— Я готова. Помощницей, секретаршей — кем угодно.

В её глазах мелькнул страх, что я передумаю. Что в качестве помощника мне нужен кто-то другой.

— Нет, секретарша мне, пожалуй, ни к чему. Если уж мы основываем новую религию, — я улыбнулся, — то тогда нужен сподвижник.

Ирина во все глаза смотрела на меня, как будто не веря своей удаче.

— Я готова.

— Ну хорошо. Корпорацию тебе есть кому передать?

Она на мгновение задумалась, потом кивнула:

— Найду.

Её поспешное согласие немного смутило меня. Правильно ли я делаю, что впутываю Ирину в сумасшедшую затею, в успехе которой я отнюдь не уверен? Как чувствовал себя Санчо Пансо, когда его спутник сражался с ветряными мельницами?

Но Ирина, казалось, уже была счастлива — безо всяких религий и философий. И я, отбросив сомнения, произнёс:

— Значит, договорились. И ещё. Раз уж мы теперь сподвижники, не называй меня, пожалуйста, на «вы» и по имени-отчеству, хорошо?

— Хорошо, — улыбнулась Ирина.

16

Трясло немилосердно. Хмурый водитель уже несколько раз останавливал дышащий на ладан «Лэндкрузер» производства ещё, наверное, прошлого века, и залазил под капот. Однако пока всё обходилось, и мы продолжали путь.

На сиденье переднего пассажира размещался Таши, наш проводник, похожий то ли на стареющего Чингачгука, то ли на измождённого Мао Цзедуна. Время от времени он поворачивал к нам коричневое лицо с редкой седеющей бородёнкой и что-то говорил. Слов не разобрать — может быть, из-за плохого английского Таши, а может — из-за надсадного воя мотора. Ирина забралась на сиденье с ногами и спала, а я обозревал унылые пейзажи.

До приезда сюда я думал, что Тибет — это вереница заснеженных горных вершин, парящих на недосягаемой высоте. Наверное, слишком большое впечатление произвели на меня в своё время картины Рериха. Оказались же мы на широком плато, покрытом невыразительными плоскими то ли горами, то ли холмами. Всюду преобладал коричневый цвет. Коричневая земля, коричневые дороги, коричневые камни. Редкие поселения с домами, вросшими в землю, тоже были коричневыми и потому неотличимыми от всего остального.

Горы, настоящие снежные гиганты, остались позади — в Непале, куда мы с Ириной прилетели неделю назад. Сразу из аэропорта Катманду, устав после многочасового перелёта из Москвы, мы отправились в отель. А наутро случилась беда.

Мы договорились встретиться в десять утра в холле гостиницы. Спустившись в начале одиннадцатого, свою спутницу я не застал. Это было удивительно — за годы совместной работы Ирина приучила меня к своей пунктуальности. Я набрал её телефонный номер, однако никто не ответил. Поначалу я решил, что она принимает душ, поэтому не слышит мобильник, но спустя ещё двадцать минут и три оставшихся без ответа звонка, я забеспокоился и поднялся к ней на этаж. На стук в дверь номера никто не ответил. Подозревая самое страшное, я забарабанил сильнее и уже собрался было поднимать работников отеля на взлом дверей, но услышал слабый звук шагов.

Дверь открыла Ирина, бледная до синевы, на лбу блестели бисерины пота, а губы отдавали голубизной. Увидев меня, она произнесла слабым голосом:

— Я опоздала, да? Никак не могла встать.

Отступив от двери, Ирина покачнулась и едва не упала. Я подхватил лёгкую девушку на руки.

— Кажется, я заболела, — прошептала она, глядя на меня снизу вверх.

— Что случилось? — Я был в замешательстве. Вчера вечером Ирина ушла в свой номер здоровой, цветущей, хотя и немного уставшей. Сейчас же она напоминала гоголевскую панночку. — Что у тебя болит?

— Не понимаю, — её голос становился всё слабее. — Голова… болит, кружится. Тошнит… Горло тоже… — Она зашлась сухим кашлем.

Я аккуратно положил девушку на кровать и схватил трубку телефона. С трудом разобравшись в индийской вязи букв, я попытался дозвониться до дежурного портье. Безуспешно. Ирина лежала на кровати и смотрела на меня.

— Я скоро, — пообещал я и выскочил в коридор.

Сонный непалец за стойкой в холле в ответ на мои крики испуганно лепетал: «Ноу доктор! Ноу доктор!» Отчаявшись выбить из него хоть что-нибудь, я бросился на улицу.

В нос мгновенно ударила смесь запахов — аромат специй, человеческих выделений, марихуаны, животных, жарящейся прямо на улице пищи и гниющих фруктов. Я огляделся, не понимая, куда податься. Моё замешательство не осталось незамеченным — и через несколько секунд я оказался в галдящем кольце таксистов, наперебой предлагающих услуги. Аборигены хватали меня за руки, пытаясь буквально силком оттащить к своим машинам. Я с трудом высвободился и помчался вниз по улице.

Красноватые, обшарпанные дома непальской столицы, столь непохожие друг на друга, казались на одно лицо. Я метался в переплетении узеньких улочек, натыкался на лотки торговцев фруктами, ронял стулья в открытых забегаловках, сшибал стойки с сувенирами — мне было страшно, а перед глазами — безжизненные, синего цвета губы Ирины.

Внезапно я мысленно сказал: «Стоп» и заставил себя остановиться и закрыть глаза. «Стоп, — повторил я, обращаясь к самому себе. — Успокойся. Ты чего, в самом деле? Сейчас тебе повезёт».

Где-то далеко пели мантры, доносилась мелодичная музыка.

Я открыл глаза. Прямо напротив того места, где я себя остановил, краснела дверь с надписью на двух языках, местном и английском: «Dr. Smirnov, qualified medical assistance». Я толкнул дверь.

Прозвенел колокольчик, я очутился в крохотной приёмной и столкнулся буквально лоб в лоб с полной молодой девушкой, одетой в ярко-красное сари. Она привстала из-за низенькой стойки и что-то спросила, то ли на непали, то ли на слишком плохом английском.

— Доктор! — крикнул я. — Мне нужен доктор! I need a doctor, please! Very, very quickly!

На шум выглянул приятный светловолосый мужчина славянской внешности.

— Я доктор, — сказал он по-русски. — Что случилось?

Кирилл Смирнов был родом из Новосибирска. Он с блеском окончил медицинский университет, защитил одну диссертацию, затем забросил вторую, предпочтя научной работе практику. В неполные тридцать пять он стал самым молодым главврачом ведущей больницы города, ему прочили блестящее будущее и активно манили в Москву, обещая всевозможные блага. Он серьёзно раздумывал над переездом, прикидывал варианты развития карьеры — и вдруг, в один прекрасный день всё это потеряло значение. Съездив по туристической путёвке в Тибет, Кирилл вернулся другим человеком. Одним махом он бросил всё, что строил в своей стране, спешно распродал более или менее ценные вещи, сдал на длительный срок просторную квартиру в Академгородке и уехал в места, совершившие в его душе столь серьёзный переворот. Поскитавшись два года по Тибету и Гималаям, он осел в Непале. На оставшиеся средства Кирилл открыл небольшую медицинскую практику в Катманду. Вкупе со стабильно приходящими на счёт деньгами за сдачу новосибирской квартиры, это позволяло чувствовать себя по местным меркам практически богачом. Когда вновь тянуло в горы, он закрывал врачебный кабинет в престижном квартале Тамель и на три месяца, и на полгода.

Всё это доктор Смирнов рассказал мне уже после. После того, как я шагал, не находя себе места, по гостиничному коридору, а он осматривал похожую на привидение Ирину. В конце концов он вышел из номера и, упредив вопросы, вынес вердикт:

— Ничего страшного. Высотная гипоксия, она же горная болезнь. Осложнено небольшим отёком легких. Девушка оказалась чересчур восприимчивой к недостатку кислорода, поэтому требуется акклиматизация, не менее трёх дней, пока симптомы не пройдут. Плюс, — он протянул мне листок бумаги, — ей нужно принимать вот эти лекарства. Я расписал здесь, когда и сколько принимать, а на обратной стороне указал адреса ближайших аптек, где это можно купить.

— Виагра? — Я поднял брови, увидев неожиданное название в списке незнакомых мне препаратов.

— Да, — улыбнулся доктор. — Мы используем её для улучшения периферического кровообращения, в том числе в области лёгких. Хотя знаменита она, конечно, другим своим действием.

Я кивнул, продолжая разглядывать листок.

— Если завтра ей не станет лучше, то я настоятельно рекомендую спуститься на более низкие высоты, например, переместить больную в Индию. Хотя я уверен, что уже к вечеру основные симптомы спадут, — он улыбнулся, но потом вновь стал серьёзным. — Ранее чем послезавтра никуда дальше не двигайтесь, особенно выше в горы. И вообще, если будете забираться на большие высоты, то аккуратно, с акклиматизацией на каждой новой тысяче метров.

Я снова кивнул. Тревога понемногу отступала.

— Да, и ещё, — доктор протянул мне визитную карточку, — послезавтра я навещу больную, но если вдруг ей станет плохо, то немедленно звоните, вот телефон.

Я взял визитку, украшенную тиснёными золотыми буквами на двух языках.

— Как она сейчас? — Я кивнул на дверь номера моей помощницы.

— Отдыхает, — ответил Смирнов. — Пока её не тревожьте. Я дал ей анальгетиков и нифединопол. Девушке нужно поспать хотя бы несколько часов.

Иногда мне жаль, что я не художник. Пусть редко, но порой увидишь такое, над чем хотелось бы замереть. Застыть самому, остановить всё вокруг — и не спеша, всласть, долго-долго рисовать. Не сфотографировать, не перенести на бумагу с хирургической точностью, а именно рисовать, вкладывая в рисунок свои чувства, своё настроение, своё ощущение мира.

Я думал об этом, сидя у постели спящей Ирины. Она была чуть бледнее обычного, однако от персонажа «Вия» в ней не осталось уже ничего. Тёмные волосы девушки спутались, разметались бессчётными мелкими колечками по подушке; черты лица разгладились, обрели созерцательное спокойствие; длинные ресницы лежали ровно и недвижимо, а дыхание выдавало себя лишь едва заметным трепетанием пушка над верхней губой. Сами же губы, слегка приоткрытые, казались такими мягкими, нежными и манящими, что я невольно подался, наклонился к девушке.

Ирина неожиданно открыла глаза и, увидев меня, залилась румянцем. А я почувствовал себя школьником, застигнутым за постыдным занятием. В надежде скрыть неловкость я попытался пошутить:

— Ты прямо как спящая красавица из сказки.

— А ты — принц, который пришёл меня разбудить? — спросила она едва слышно.

Это был идеальный момент для поцелуя. Момент, когда именно такой поступок стал бы самым естественным и гармоничным. Момент, когда всё остальное лишнее — нужно лишь наклониться и поцеловать девушку. Она протянет тебе руки, ты её обнимешь, «и всё, что это повлекло за собой», «и жили они долго и счастливо».

Но я отстранился — и волшебство мгновения ушло.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил я чужим голосом.

— Уже хорошо, — откликнулась Ирина.

Смирнов, пришедший осмотреть пациентку на следующий день, подтвердил, что акклиматизация прошла успешно. Он дал ещё несколько советов и прописал парочку профилактических средств. Кроме того, мы вновь выслушали его настоятельные рекомендации подниматься в горы с большой осторожностью.

— А мы и не собираемся совершать восхождения, — заметил я. — Двинемся дальше, в Тибет.

— Туристы? — В голосе Смирнова мелькнула лёгкая, едва различимая нотка пренебрежения.

— Можно сказать и так, — я не стал спорить.

Ирина, однако, поспешила уточнить:

— Вообще-то, мы хотим поговорить с тибетскими ламами. В монастырях.

— Поговорить о чём? — Доктор посмотрел на Ирину тем же взглядом, каким, наверное, во всём мире смотрят умудрённые старцы на неоперившихся неофитов.

— О счастье, — просто ответила моя спутница. Я мысленно аплодировал Ирине.

Смирнов, так и не дождавшись пояснений, проговорил:

— Хорошая тема. И в каких же монастырях вы хотите её обсуждать?

— Мы собираемся добраться до Лхасы, затем посетить монастырь Самъе, — начала Ирина, однако доктор её возмущённо прервал.

— Нечего вам делать в Самъе! — воскликнул он. — Да и в Лхасе только время потеряете! Не осталось там уже Тибета, одни лишь аттракционы для туристов.

— Кирилл, а вы можете посоветовать нам другой маршрут? — вкрадчиво спросил я. — Там, где не туристы, а всё по-настоящему?

Смирнов умолк и некоторое время сидел в задумчивости. Лицо его, побагровевшее после упоминания туристических мест, постепенно возвращало естественный цвет.

— О счастье… — пробормотал он. Посмотрел на нас и спросил: — А разве вы несчастны?

— Мы не для себя, — тихо сказала Ирина. — Мы хотим сделать счастливыми всех. Всех людей на свете.

Доктор удивлённо поднял брови. Усмехнулся:

— Как дети, ей-богу. Думаю, не родился ещё бодхисатва, которому под силу осчастливить сразу всех.

— Родился, — Ирина упрямо мотнула головой. — И звать его Платон Колпин.

— Платон Колпин, — произнёс Смирнов с улыбкой, потом вдруг оборвал себя и с изумлением повернул голову в мою сторону. У него был вид человека, встретившего призрака.

Я шутливо кивнул ему и приподнял воображаемую шляпу.

— А я-то думаю, откуда мне знакомо ваше лицо, — Кирилл справился с удивлением и вновь обрёл способность говорить: — Я слышал, что Колпин ушёл в отставку, но то, что вот так запросто встречу вас в нашем маленьком Катманду… Без охраны, телохранителей…

— Обхожусь своими силами, — сухо сказал я. — Давайте лучше вернёмся к теме о монастырях. Вы в самом деле можете нам что-нибудь посоветовать?

Смирнов, поколебавшись, кивнул.

— Есть один монастырь. Почти на самой границе с Бутаном.

Ирина развернула карту Тибета, и мы втроём склонились над большим листом, пахнущим типографской краской.

— Поедете по этой дороге, — Смирнов вёл пальцем по едва заметной линии. — До Лхаканга вы доберётесь легко, дальше будет немного сложнее. Дайте карандаш.

Примериваясь к карте то так, то эдак, доктор нарисовал две жирные точки.

— Здесь, — он показал на одну из них, — попробуете нанять кого-нибудь из местных. Он проведёт вас по тропе до самого монастыря. Если повезёт.

— Повезёт, — кивнул я.

— Достойная уверенность, — произнёс Смирнов. — Монастырь бедный, поэтому обязательно надо принести подарки, в основном, продукты. Я расскажу, какие и сколько. И самое главное… Попробую взять для вас рекомендательное письмо от одного человека. Если получится, то тогда вы, по крайней мере, сможете войти внутрь. А дальше — всё будет зависеть от вас.

Позади остался городок Недонг, покрытый коричневой пылью. Наш тряский джип вновь ехал на юг, навстречу встающим на горизонте снежным вершинам.

— Хималайя, — улыбнулся подгнившими зубами Таши, показывая вперёд.

Я с тревогой посмотрел на Ирину, умудрявшуюся дремать даже в таких условиях. Доктор Смирнов, отправляя нас в путь, уверял, что при соблюдении мер предосторожности рецидивы горной болезни не грозят. Он советовал купить палатку и переночевать на полпути от деревни к монастырю — этого должно быть достаточно для акклиматизации на новых высотах.

Таши на переднем сиденье опять начал что-то говорить, но мотор шумел так, что слов я разобрать не мог. Через несколько минут стало понятно, что проводник поёт. Водитель, всю дорогу просидевший с одинаково угрюмым выражением лица, не отреагировал и на этот раз, несмотря на то, что Таши, тряся всклокоченными седыми волосами, пару раз ударил его по плечу, словно приглашая присоединиться к пению.

Я смотрел на этих людей, ещё вчера мне незнакомых, и думал о том, какая философия, какая идея сможет враз сделать счастливыми и их, и, например, Ирину. Насколько универсальными должны быть «таблетки для счастья», чтобы подойти и Солодовникову, и какому-нибудь африканскому крестьянину. Не замахнулся ли я в самом деле на что-то, что мне не по силам?

И там ли я ищу разгадку? Если тибетские ламы не смогли сделать счастливым даже собственный народ, сможет ли их учение осчастливить весь мир?

Это трудно было назвать даже деревней — я увидел лишь несколько хижин. Грязные лачуги, казалось, были вылеплены из того же коричневого материала, что и весь Тибет — и оттого полностью сливались с пейзажем. Последние километры мы преодолевали по голой каменистой равнине с едва отмеченной колеёй. Дальше дороги не было вообще — только горы.

Деревня казалась безжизненной. От неё веяло археологией. Было ощущение, что мы оказались не в месте проживания людей двадцать первого века, а в раскопанном мёртвом поселении вроде итальянской Помпеи или крымского Херсонеса. Тем не менее Таши, проворно выпрыгнув из машины, пошёл договариваться о проводнике. А я вспомнил слова доктора: «Если повезёт».

Проснулась Ирина. Я накинул на неё тёплую куртку на ячьей шерсти, и мы вылезли наружу размять затёкшие от долгой поездки ноги.

Было зябко. Дул холодный ветер.

— Какой-то лунный пейзаж, — заметила Ирина, оглядевшись вокруг.

Я тоже осматривался, пытаясь угадать, в какой стороне находится монастырь. Деревня лепилась к склону пологого холма и находилась как будто на границе двух миров. Там, откуда мы приехали, насколько хватало глаз, расстилалась коричневая равнина, окаймлённая невысокими красноватыми горами и придавленная тёмно-синим небом, по которому низко-низко над землёй волочились облака. За деревней же начинались предгорья, постепенно уходящие всё выше и выше. И над всем этим простирались заснеженные вершины, глядя на которые трудно было представить, что находятся люди, способные забраться туда, на самый верх.

Со стороны деревни показался Таши. Рядом с ним шагал низкорослый парень, почти подросток, смуглый и плосколицый. Мы с Ириной переглянулись — проводник до монастыря у нас всё-таки будет. Парень остался чуть поодаль, а Таши, улыбаясь во весь рот, подошёл к нам.

— Тэн рублз, — сказал он, растопыривая две пятерни, чтобы мы лучше поняли. — Мани фёст.

Я молча достал из бумажника десятку, но Таши показал на более мелкие купюры. Я понимающе ухмыльнулся — кажется, нашему новому проводнику достанется меньше денег, чем запросил у нас Таши. Впрочем, здесь, в холодном и безлюдном месте, спорить не хотелось.

Мы выгрузили рюкзаки из багажника «Лэндкрузера», ещё раз подтвердили договорённость об обратной дороге и подошли к смуглому подростку.

— Как хоть зовут-то его? — спросил я у Таши после бесплодных попыток объясниться с нашим проводником.

Тот воспроизвёл набор сложных, почти птичьих звуков.

— Ладно, — махнул рукой я, не чувствуя в себе сил это запомнить. — Будешь просто Колей. Ну что, Коля, пошли?

Подросток подхватил рюкзак Ирины, и мы двинулись в путь, по едва заметной тропке, уходившей наверх, к горам.

Идти оказалось неожиданно трудно. Нет, путь не был сложным — не приходилось ни карабкаться по скалам, ни балансировать над пропастью, ни соскальзывать с камней — обычная тропа, как будто нарочно проложенная в обход всех мало-мальски опасных участков. Но чем выше мы поднимались, тем тяжелее становился рюкзак за плечами. Сердце колотилось в учащённом ритме, а дышал я так, как будто бегом взобрался по лестнице в свою московскую квартиру на последнем этаже небоскрёба.

За себя я, впрочем, не волновался. После того что случилось в Катманду, мне было гораздо тревожней за Ирину. Однако она, освобождённая от рюкзака, не выглядела усталой, хотя и дышала чаще, чем внизу. Проводник же шёл спокойно и размеренно, как будто прогуливаясь по улицам родной деревни. Глядя на него, я даже немного позавидовал.

Миновав очередной подъём, мы с Ириной вскрикнули от удивления — прямо перед нами, рукой подать, стоял монастырь. Каким-то непостижимым образом к скале прилепились два ярко-белых здания, раскрашенные цветными узорами. Наверху, на чуть приподнятой по краям кровле кирпичного цвета, возвышались пристройки, стоящие друг на друге, как уменьшающиеся по размерам детские кубики — каждая накрыта своей крышей, словно яркой жёлтой шляпой с загнутыми углами. Всё вместе это было похоже на большой праздничный торт — и встретить такое цветастое великолепие посреди унылой коричневости Тибета, казалось невероятным.

Теперь, когда цель стала так близка, двигаться будет гораздо веселее. По моим прикидкам, до монастыря осталось всего минут тридцать-сорок ходьбы. Я поправил лямки рюкзака и приготовился продолжать путь, однако Коля сошёл с тропы в сторону небольшой ровной площадки и стал освобождаться от поклажи.

— Что случилось? — спросила Ирина. — Монастырь совсем рядом, давайте уж и дойдём до него сегодня.

Проводник, понявший по жестам, что от него хотят, помотал головой и молча указал на закатное солнце, висевшее низко над горной грядой. Я нехотя скинул рюкзак. Ирина, поглядывая на монастырь, достала и принялась расправлять палатку.

Темнота наступила внезапно. Ещё мгновение назад всё вокруг было видно — и вдруг, как будто где-то щёлкнул гигантский выключатель; наступила ночь. Я мысленно поблагодарил нашего юного проводника за то, что он не поддался уговорам продолжать путь немедленно. В такой темноте горная тропка, безопасная днём, стала бы непроходимой.

Коля, раздобыв редкие в горах дрова, развёл костёр, и палатку мы поставили при свете. Наскоро поужинав китайской ветчиной и непальскими лепёшками, мы легли спать. Проводник от угощения отказался, ограничившись несколькими кусочками вяленого мяса из своей сумки. На ночлег он устроился у постепенно гаснущего костра, который он время от времени ловко ворошил прямо руками.

В палатке было холодно. Поворочавшись в замерзающей темноте, я предложил Ирине сделать из наших спальных мешков один общий. Мы легли и обнялись, согревая друг друга. Стало тепло, и я почти уже провалился в сон, когда почувствовал, что девушка тихо, почти беззвучно плачет.

— Ты что? — шепнул я.

— Нет, ничего, — уняв всхлипы, ответила Ирина. — Просто никогда не думала, что буду так близко к тебе.

Утром мы быстро собрались и продолжили путь. К нашему с Ириной немалому удивлению, через полчаса монастырь не стал ближе. Не дошагали мы до него и ни за час, и ни за два. В прозрачном горном воздухе расстояния скрадывались, а тропка, судорожной змейкой извивавшаяся среди скал, была гораздо длиннее, чем казалось вечером.

Дверей обители, от которых открывался головокружительный вид в пропасть, мы достигли лишь после полудня. Коля ударил по крашеному дереву ворот и гортанно выкрикнул несколько слов. Изнутри послышались негромкие шаги, и двое монахов в красных одеяниях отворили дверь. Перекинувшись парой фраз с проводником, они молча воззрились на нас с Ириной. Я, не мешкая, протянул им записку, добытую с помощью доктора Смирнова ещё в Непале. Один из монахов, более молодой и совершенно лысый, взяв сложенный вчетверо листок, устремился в глубь территории монастыря. Второй же, складками бронзовой кожи напоминающий бульдога, церемонно пригласил нас войти.

Я отдал служителю привезённые продукты, получив короткий благодарный взгляд в ответ. Тем временем вернулся молодой монах и на неплохом английском позвал нас с Ириной пройти в помещение для служб. Оставив рюкзаки на попечение Коли, мы пошли за монахом.

Он привёл нас в большой зал, освещённый тусклыми лампами. В неясном свете я увидел несколько десятков послушников, слаженно исполняющих протяжную ритмичную песню.

— Вам нужно подождать, — шепнул наш сопровождающий. Я кивнул.

Монахи сидели на широких деревянных скамьях, скрестив под собой ноги. Их бритые затылки покачивались в такт, задаваемый стариком с редкими седыми волосами, облачённым в такую же тёмно-красную робу, что и остальные. Запах благовоний, заунывные звуки, приглушённое освещение — всё это создавало особую обстановку, в которой я с удивлением почувствовал себя не чужим, а сопричастным. Моя внутренняя суета, поиски, стремления, обстоятельства, само время — казались сейчас далёкими и неважными, смешными в своей незначительности. Захотелось закрыть глаза, но мешал незнакомый мне ранее страх — страх потеряться, ускользнуть из этого мира и не найти дорогу назад.

Через какое-то время я обнаружил, что монахи уже закончили чтение мантр и выходят из зала, бросая на нас с Ириной быстрые любопытные взгляды. Я стряхнул с себя оцепенение и приблизился к ламе, который ждал меня, сидя на прежнем месте. Старик взглянул мне в глаза — и я увидел живой, умный взгляд человека, свободного от каких-либо шор или догм. Одним лишь взглядом он перевернул моё представление о том действе, свидетелями которого нам только что довелось стать. Похоже, что мы увидели не дань традициям, а сознательную практику, цели которой, впрочем, оставались для нас — но не для её участников — туманными.

— Скажите ему, — обратился я к монаху, приведшему нас, — что мы рады выразить своё почтение.

Не дав перевести ни слова, лама неуловимым движением руки отправил молодого монаха прочь.

— Он будет не говорить, а показывать, — шепнул мне послушник и поспешно удалился.

Мы остались втроём. Впрочем, на Ирину старик не обращал никакого внимания — его глаза были прикованы ко мне. И стоило мне всмотреться в эти глаза, как я вдруг ощутил, что Ирины нет. Есть только я и лама — и мы бредём с ним по пустынной тибетской равнине. Красное одеяние монаха колышется на ветру и удивительно гармонирует с красно-коричневым пейзажем. Горы, до которых мы несколько часов ехали на джипе, остались лишь полоской на горизонте.

Некоторое время мы просто молча шли, а потом отдельные детали пейзажа стали пропадать. Исчез ручей, вдоль которого мы шагали, пропали кусты на гребне холма, растворился в воздухе большой валун впереди. Одна за другой беззвучно испарились далёкие горы. Потом пришёл черёд неба — его как будто неторопливо стёрли ластиком в некоем гигантском фотошопе. Осталась лишь плоскость земли — и мы с ламой, прогуливающиеся по ней. Наконец не стало и земли, и мы повисли в пустоте.

Сколько это продолжалось — я не знаю. Времени здесь не существовало. Не существовало вообще ничего, даже моего тела — не было ни биения сердца, ни стука крови, ничего, за что можно было бы даже несознательно зацепиться и взять за координатную точку — во времени ли, или в пространстве. Наконец, через несколько секунд — или через вечность — лама повернулся ко мне и вопросительно взглянул.

Понимание было совсем рядом. Понимание уже почти находилось во мне. Но что-то мешало. Какая-то мелочь. Я попытался отыскать эту ерундовину, эту надоедливую мошку, не дающую сосредоточиться и, наконец, осознать то, что показывал мне лама. И сразу же нашёл её. Это был я. Достаточно убрать меня — и вообще всё стало бы понятно.

Лама смотрел на меня, взгляд его изменился, но по-прежнему как будто что-то спрашивал. Не успел я подумать, о чём же он спрашивает, как почувствовал, что с нами рядом кто-то ещё. Я обернулся, ожидая увидеть Ирину и уже заранее зная, что это будет не она. За спиной стоял человек, преследовавший меня во многих снах, — бортпроводник с пулковского самолёта. Тот самый, что когда-то отдал мне парашют. Странный человек вновь появился во всё том же форменном костюме, так же, как в нашу памятную встречу, пристально посмотрел мне в глаза и произнёс спокойным, чётким голосом:

— Он спрашивает, хочешь ли ты знать, кто ты.

— Нет! — быстро сказал я. Ответ получился рефлекторным, подсознательным, я отказался от знания раньше, чем успел даже подумать о заданном вопросе.

Бортпроводник медленно наклонил голову, принимая мой ответ. Ещё через мгновение исчезло всё.

Лама уходил. Несколько неторопливых шагов, беззвучно открылась и закрылась дверь — и мы с Ириной остались одни в пустом зале. Догорали палочки с благовониями.

— Почему он ушёл? — Ирина с удивлением посмотрела на меня. — Он же так ничего и не сказал, просто посмотрел на тебя и ушёл.

Я прислушался к себе. Всё было на месте — сердце стучало, кровь пульсировала, ноги ныли после похода по горам.

— Нет, он всё сказал, — я шагнул к выходу и кивнул Ирине, чтобы она шла за мной. — Всё, что я мог… или, наверное, что я хотел понять.

— Ты мне… расскажешь? — Девушка с надеждой посмотрела на меня.

— Если получится, — кивнул я. — Ты же моя сподвижница, помнишь? — Я улыбнулся.

Словно в фильме, который пустили задом наперёд, перед нами проплывали те же пейзажи, что мы видели по пути к монастырю, — но в обратном направлении. Там, за задним стеклом джипа, исчезла в клубах пыли деревня, прилепившаяся к склону. На том конце дороги остался и наш немногословный Коля, которому я, тайком от Таши, выдал чаевые. Вот уже и Гималаи, столь грозные вблизи, постепенно превращались в игрушечную декорацию горизонта.

— Да, он знает, что такое счастье.

Я говорил, делая длинные паузы, пытаясь перевести в слова те ощущения, что мне передал лама. Ирина терпеливо ждала.

— Счастье — это… это пустота… Нет ни желаний, ни страстей, ни привязанностей… Если у тебя ничего нет и тебе ничего не нужно, значит, у тебя есть всё, что требуется… Я непонятно говорю, да?

— Говори, говори, я постараюсь понять, — успокоила меня Ирина.

— Высшее удовлетворение жизнью, идеальное состояние — это когда ты настолько доволен всем, что тебе больше ничего не нужно. Значит — счастлив. Это полный, абсолютный покой. Похоже на… смерть?

Джип тряхнуло на кочке. Таши повернулся к нам, чтобы что-то сказать, но, увидев, что мы беседуем, вновь уставился в лобовое стекло.

— Такое вот у них странное счастье, Ира. Но ведь счастье же — и не поспоришь. Только нужно ли мне такое счастье? Хотел бы я его проповедовать? Принести, подарить миру?

Я покачал головой. Моя спутница задумчиво кивала — то ли соглашаясь со мной, то ли просто из-за того, что машину трясло на ухабах.

— Может быть, многим и нужно такое счастье, — продолжил я. — Может быть, это хороший, достойный путь. Но не мой. Не мой, понимаешь? Нужно искать дальше.

— Значит, будем искать, — согласилась Ирина.

Сразу после возвращения в Москву мы развернули кипучую деятельность. Ирина при моей поддержке организовала всемирные поиски религий, философий и просто групп людей, заявляющих, что они смогли постичь сущность счастья. В это время я почувствовал, насколько знаменит и известен в большинстве стран. Моё имя открывало любые двери, в которые мы стучались, нас принимали везде, куда бы мы ни приехали.

За короткое время я встретился с патриархом всея Руси, Папой Римским и верховным муфтием Саудовской Аравии. Из Эр-Рияда, не заезжая домой, мы помчались в Иран, где я устроил философский диспут с зороастрийскими мобедами. Затем посетили даосистские монастыри в Китае, пообщались с последователями Ошо в Индии и, метнувшись в Европу, зашли в церковь раэлитов в Женеве, ненароком попав на демонстрацию свидетельств мудрости внеземных цивилизаций. В самолёте над Атлантикой я проштудировал подготовленные Ириной выдержки из трудов Кастанеды — и совершенно случайно, из-за погодных условий, «Боинг», летящий в США, приземлился в Мехико, и мы смогли встретиться с мексиканскими магами. После этого я почти неделю проникался духом растафарианства на Ямайке, в то время как Ирина готовила встречу с верховным жрецом церкви Сатаны в Нью-Йорке и набег на штаб-квартиру сайентологов. Вылетев в Россию через Тихий океан, мы по пути сделали остановку в Сибири, где я побеседовал на тему счастья с местными шаманами.

За это время Ирина стала моим вторым «я». Я ощущал её как продолжение себя, своих рук, своих глаз, своих чувств. Многое становилось ясным после того, как я, не умея понять что-то, пробовал увидеть это взглядом Ирины. Иногда мы с ней играли, рассматривая какое-нибудь новое определение счастья «глазами Платона» и «глазами Ирины».

Метания по всей планете, однако, изрядно меня вымотали. Поэтому, когда я, едва-едва доползя до московской квартиры после шестичасового перелёта из Якутска, принял звонок с незнакомого номера и услышал в трубку: «Извините, но мне кажется, я знаю, что такое счастье», мне захотелось в ответ выругаться.

Звонивший оказался довольно известным писателем. В своё время он прославился стильными юмористическими зарисовками о жизни в советскую эпоху. Позже он активно мелькал в политических ток-шоу с названиями типа «Как нам обустроить Россию», а потом пропал из моего поля зрения. Видимо, после того как за обустройство России взялся я, тема для обсуждения исчезла.

Несмотря на стойкое желание отоспаться хотя бы неделю, я согласился на встречу. Слишком уж хорошо знал я свой организм — ни о какой неделе сна он на самом деле и не помышлял, и уже наутро потребовал бы от меня новой кипучей деятельности. Потворствуя, однако, лени, я решил из дома не выходить и вечером следующего дня пригласил писателя к себе.

За прошедшие годы он почти не изменился. Маленький, сухонький, лысоватый, остроносый, уже совсем седой — и в то же время по-прежнему стремительный, подвижный и окрылённый идеями.

— Здравствуйте, Михаил, — я протянул руку, которую он со значением пожал.

— Вы ищете счастье? — Гость сразу перешёл к делу.

— Да, можно сказать и так, — кивнул я, приглашая его присесть.

— А будет ли мне позволено узнать, для чего вы ведёте эти поиски? — Михаил, уже увлечённый едва начавшимся разговором, жестом отказался от предложенного чая. Он рвался вперёд, как охотничья собака, возбуждённая запахом зверя.

Я не спешил отвечать, навязывая свой ритм беседы. Размешал сахар в чайной чашке. Задумчиво посмотрел в окно. Взглянул на напряжённого писателя, улыбнулся.

— Всё очень просто. Я хочу сделать людей счастливыми. Всех.

Михаил резко откинулся в глубь кресла. Пожевал губами.

— Всех — это, пожалуй, чересчур. — Он пытливо уставился на меня и добавил: — Хотя вполне в вашем духе. Максимальное действие. Вы же герой.

Я поднял брови.

— Герой, герой. Не притворяйтесь, что удивлены. — Писатель позволил себе улыбнуться и сразу же приобрёл более дружелюбный вид. — Именно такой герой и был нужен стране. Любимчик богов, судьбы, провидения — назовите, как хотите. И я, честно сказать, потрясён всем тем, что вам удалось сделать.

Я невозмутимо полоскал в чае лимон, отчего напиток приобретал всё более светлый оттенок.

— А теперь вы задумались о счастье, — Михаил говорил чуть более громко, чем требовалось для беседы двух человек. — И сразу же хотите осчастливить всех! Достойная цель. Уважаю.

Я сделал глоток. Чай был всё ещё слишком горячим, поэтому мне пришлось отставить чашку в сторону.

— По телефону вы сказали, что знаете, что такое счастье, — напомнил я Михаилу цель беседы.

— Да, — писатель опустил руки, которыми он только что пытался размахивать, как при декламации. — Я посвятил этому несколько лет своей жизни. Создал целую теорию, долго носился с ней, пытаясь открыть человечеству глаза. Но… — Он махнул рукой. — Издал даже в нескольких вариантах — и в научно-популярном, и в виде беллетристики. Не читали?

— К сожалению, нет.

— Тогда придётся долго рассказывать. У вас есть время?

Я непроизвольно взглянул на часы. Слушать длинную лекцию не хотелось.

— Давайте как-нибудь покороче, — попросил я. — Сумеете?

Писатель кивнул. И на несколько секунд замолчал, задумавшись.

— Счастье — это ведь не когда всё есть, верно? Не благоденствие. Не состояние полного удовлетворения всех человеческих потребностей. Вы это уже поняли, надеюсь?

Я вспомнил недавнюю встречу с сатанистами и кивнул. Михаил удовлетворённо продолжил:

— В самых благополучных, в самых сытых и богатых обществах как раз и зарождаются бунтарские настроения. Вдруг увеличивается число самоубийств. Появляются движения вроде хиппи или нахов. С жиру бесятся, как об этом обычно говорят.

Я сделал ещё один глоток чая. Его уже вполне можно было пить.

— А самые счастливые люди — это те, чья жизнь состоит и из горя, и из счастья, напополам, — Михаил поднял указательный палец. — Таким людям жизнь кажется более полной. Их бросает из стороны в сторону — и счастье по контрасту с горем становится гораздо слаще, чем само по себе.

— Вы предлагаете устраивать людям гадости, чтобы сделать их счастливыми? — Я насмешливо взглянул на писателя.

— Нет! Гадости придут сами по себе — вам и не потребуется ничего специально устраивать! Чтобы получить максимум ощущений, испытать всю полноту бытия, человек должен замахнуться на максимальную цель. Сделать максимальное, предельное действие, на грани своих возможностей — умственных ли, физических ли. Понимаете? И сделав, свершив это — он и реализует себя, ощутит свою значимость, станет счастливым. Вот такой простой рецепт счастья — сделай самое большее, на что ты способен.

Я поморщился. Звучало гладко — и в чём-то я даже был согласен. Но, как и все мои предыдущие беседы на эту тему, было слишком абстрактным.

— И как вы себе это представляете практически? Тем более, если речь идёт не об одном человеке, а о всём населении Земли?

Писатель, казалось, ждал этого вопроса. Он победно улыбнулся, прищурился и спросил:

— А какое действие, на ваш взгляд, будет самым огромным, предельным? Максимальным? Абсолютным? Для всего человечества, а?

Я задумался. Вопрос сформулирован интересно. Действительно — какую сверхзадачу может поставить себе человеческий вид? Полностью подчинить природу? Стать хозяином планеты, галактики, вселенной? Достичь духовного существования в виде бестелесных субстанций? Я попытался вспомнить откровения фантастов на эту тему, но больше в голову ничего не шло.

Увидев, что я затрудняюсь с ответом, писатель вновь поднял палец и стал похожим на школьного учителя.

— Уничтожение вселенной, — провозгласил Михаил. — И возрождение новой, — добавил он, заметив мой недоумённый взгляд.

— Звучит бредово, — честно заметил я.

Михаил энергично закивал головой:

— Да, кажется чепухой. Но подумайте сами. Даже если рассуждать на энергетическом уровне, человек всегда стремился к тому, чтобы достичь максимального по энергетике действия, затратив минимум собственных сил. Именно это его возвысило над животными. Огонь, колесо, огнестрельное оружие, ядерная энергия, этот наш вновь открытый элемент — всё стоит в одном ряду. Просто продолжите его. И вы придёте к тому, что самое большое действие — это преобразовать существующую энергию, переделать всё сущее, превратить его в нечто иное. Построить другую вселенную, иной мир — по своему вкусу.

— Так построить или разрушить?

Писатель укоризненно посмотрел на меня:

— А много вы знаете примеров, когда что-то строилось без разрушения старого?

Я развёл руками. Михаил удовлетворённо кивнул.

— Ну хорошо, — сказал я. — Допустим, что счастье человека — это максимальное действие. А разрушение и строительство миров — это счастье человечества. Вот только остаётся неясным, как достичь этого счастья. Техника, методика. У вас она есть?

Писатель встал, засобирался.

— Вы уже уходите? — удивился я.

— Методика… — буркнул он вместо ответа. — Я вам об основах говорю, о том, что лежит в самой-самой сути, а вы — методика…

Я вздохнул и встал проводить гостя. Разговор оказался очень похожим на те, что я вёл в разных уголках земного шара. В теории о счастье знают все — и говорят очень умные слова. И даже иногда предлагают способы сделать счастливым кого-то конкретного. Но осчастливить всё человечество сразу не берётся никто.

Пожалуй, я стану первым. Или не стану.

Я закрыл за Михаилом дверь, кратко переговорил с охранниками и вернулся в комнату. На столике сиротливо ждала чашка остывшего чая.

Впрочем, почему не стану? Неужели я достиг предела своего могущества? Есть то, чего я не могу? Я щёлкнул пальцами — и чашка полетела на кухню, в посудомоечную машину. Всего лишь небольшая флуктуация молекул воздуха. Повезло.

А со счастьем — неужели не повезёт? Мои сверхспособности не сработают, дадут сбой? Я зажмурил глаза. Мысленно проговорил: «Методика. Методика достижения счастья. Пригодная для любого человека».

Идея вспыхнула в мозгу мгновенно. «Наверное, это и называется озарением — когда внутри только что было темно, а стало вдруг светло как днём», — где-то в глубине сознания подумал я. Идея была потрясающей — простой и эффективной.

Я лихорадочно схватил карандаш — повезло, что он нашёлся под рукой, — и стал записывать. Размашистыми каракулями, к чёрту аккуратность. Неточные слова, туманные фразы — но тропинка, по которой стоит идти, уже вырисовывается. Лист блокнота полетел прочь, вырванный, а карандаш уже скользит по новому листу, укорачивая, упрощая всё ещё извилистую и запутанную тропку. Проще, проще! Я перечеркнул каракули и перешёл на свежий лист. Несколько простых пунктов. Стоп. Теперь стоп.

Я вышел на террасу, оставив карандаш и блокнот. Глубоко вдохнул тяжёлый московский воздух. Как там говорил писатель? Максимальное действие? Значит, я сейчас счастлив? Я широко улыбнулся.

17

Ирина ждала меня в ресторане. Я, не раздеваясь, заглянул внутрь, нашёл её глазами и поманил к себе.

— Привет, Иришка. Ты очень голодна?

— Нет, — она засмеялась. — Тем более что я на диете, а ты меня пригласил в мясной ресторан.

Я развёл руками:

— Ты же знаешь, каким рассеянным я иногда бываю.

— Зато в эти минуты я чувствую, что нужна тебе, — её улыбка была обезоруживающей.

— На улице снег, — сказал я.

— Пойдём гулять? — Ирина серьёзно посмотрела мне в глаза. Любовь Платона Колпина к снегу была притчей во языцех, однако моя помощница никогда не позволяла себе относиться к этому с иронией.

— Пойдём, — согласился я.

Густой снег преображает даже такой тяжёлый и своенравный город, как Москва. Давящие перспективы затушёвываются, небоскрёбы становятся неясными тенями, а грязный асфальт не успевает заглатывать снежные хлопья и напоминает комковатую манную кашу.

Парашютики снежинок садились на волосы Ирины и не таяли. Белое на чёрном. Когда на голове образовывалась снежная шапка, девушка смешно трясла головой. В эти минуты она была похожа на пуделя. Большого, кудрявого и загадочно улыбающегося.

Я шёл молча, поглядывая на спутницу и наслаждаясь тишиной, неожиданной в большом городе. Ирина бросала взгляды на меня и не переставала улыбаться.

— У тебя глаза светятся, — шепнул я ей на ухо. — Что-то хорошее случилось?

— Конечно, — мгновенно отозвалась она. — Я рядом с тобой. И я счастлива.

Шаг, другой. Мы неторопливо двигались в ритме снега, как будто захваченные сложным медленным танцем.

— Последние недели, — тихо сказала Ирина, не отрывая взгляда от гипнотически качающихся снежинок, — были самыми наполненными в моей жизни. Раньше я никогда не была так близко от тебя. И это останется в моей памяти навсегда. Воспоминаниями, к которым можно возвращаться с замирающим сердцем, холить и лелеять. Золотым фондом памяти. И сейчас я счастлива.

— А как же наша методика? — шутливо удивился я. — Ты дискредитируешь организацию, в которой являешься ключевым человеком. Как так можно — стать счастливой, не следуя правилам счастья, которые мы собираемся пропагандировать?

Ирина снова смешно тряхнула головой, сбрасывая с волос снег.

— Кстати, — попытался сменить тему я, — а как мы организацию-то назовём? А то всё «организация» да «организация». Есть идеи?

— Может, так и оставим — «Организация»?

— Нет, неинтересно, — протянул я. — Да и потом, кажется, уже что-то подобное было. Нужно говорящее название, свежее. Например, «Кодла Счастливых Идиотов».

Ирина удивлённо взглянула на меня и рассмеялась.

— «Орден Не Носящих Часы», — предложила она.

— Почему не носящих?

— Потому что счастливые часов не наблюдают! — Ирина, смеясь, подняла обе руки — часов на них не было.

— Ещё предложи «Орден Потерянного Времени», — парировал я. — И девиз можно взять подходящий: «Теряйте время на нашу методику!»

Мы свернули на Тверской бульвар и пошли по чистой простыне нетронутого снега, оставляя серые следы, шутя, смеясь и предлагая друг другу всё более нелепые названия.

— Всё это ерунда, — подытожил я, когда наше остроумие иссякло. — Да и вообще, название не очень-то и важно. Назовём как-нибудь по-простому. Например, «Лига Счастья». Как тебе?

Ирина слегка пожала плечами, показывая, что ничего против не имеет.

— Давай теперь о деле, — я непроизвольно перешёл с шутливого тона на серьёзный, и моя спутница мгновенно собралась, снова превращаясь в ту идеальную секретаршу, что когда-то пришла в наш первый питерский офис. — Организацию регистрируем как можно в большем числе государств. Запускай процесс сразу же везде, во всех странах мира. Параллельно готовь открытие… миссий? Представительств? Чёрт с ними, пускай будут просто офисы. Жду от тебя плана по массовому открытию офисов — тебе это знакомо по корпорации, верно?

Ирина коротко кивнула и уточнила:

— Офисами охватываем сразу все страны? Или расставим приоритеты?

Я задумался. Хотелось блицкрига, молниеносного результата, распространения всеобщего счастья сразу и по всему миру. Но если распылить усилия повсюду, то мы можем, наоборот, только задержать развитие.

Незаметно выплыла мыслишка, что достаточно просто сказать: «Мне повезёт — и все офисы откроются завтра!» — и они в самом деле откроются. Некоторое время я колебался, но всё-таки не поддался искушению, мысленно обозвав себя грязным читером.

Ирина вопросительно смотрела на меня, ожидая ответа.

— Значит так, — произнёс я, — нам нужно всего-навсего охватить максимальное число людей, верно? Поэтому сначала открываем офисы в самых крупных городах. Критерий — численность населения на территории, которую мы можем накрыть этим офисом. То есть сначала — самые крупные города, мегаполисы, городские конгломераты. Затем — всё более мелкие населённые пункты. При этом держим максимально возможные, но разумные темпы роста. Стратегия понятна?

— Вполне, — подала голос девушка.

Я удовлетворённо кивнул и продолжил:

— Самая сложная часть. Нужно организовать набор сотрудников в эти офисы. Причём так, чтобы он проходил без твоего и моего непосредственного участия. Пропиши подробно критерии, требования, технологию проверки и тестирования. Сделай хорошую программу, чтобы нам не пришлось мотаться по всему миру, просматривая людей. Даже если это ключевые сотрудники. Тебе не нужен блокнот, чтобы всё это записать?

— Я запомню, — уверенно ответила Ирина.

— Хорошо. Далее — реклама. Массированная, сплошная, ковровая бомбардировка населения рекламой. Рекламой счастья. Хм… — Я повертел на языке это словосочетание. — Реклама счастья. Звучит неплохо.

Моя помощница слегка улыбнулась.

— Охват должен быть не менее девяноста процентов населения территории, подведомственной каждому офису. Девяносто процентов только за первый месяц! Придумывайте способы, изобретайте, но цель должна быть достигнута.

— Платон, — прервала меня Ирина, — а ты уверен… что методика сработает? Мы же её ещё не тестировали. Может быть, сначала проверить, провести исследования, подтвердить результаты?

— Хватит исследований! — Я с силой взмахнул руками. — Надоело. Мы и так потратили уйму времени на исследования. Впустую.

Краем глаза я заметил, что Ирина мгновенно погрустнела, и резко одёрнул себя, поняв, что только что назвал впустую потраченным временем то же самое, что моя спутница совсем недавно определила в золотой фонд воспоминаний.

Я остановился, повернулся к ней, взял за руку и произнёс уже совсем другим тоном, мягко:

— Ириша, методика сработает, не сомневайся. У нас всё получится. Ты мне веришь?

В глазах девушки снова зажглись солнечные лучики.

Сначала всё пошло как по маслу. Старт «Лиги Счастья» оказался триумфальным. Ирина не зря проработала столько лет во главе корпорации — когда речь шла о деле, она из сентиментальной влюблённой превращалась в расчётливого хищника со стальной хваткой. К марту заработало двадцать офисов в крупнейших мегаполисах мира. Немного задержались арабские страны, но я, употребив свой политический вес, а потом и просто везение, продавил открытие и начало рекламной кампании.

Впервые в истории некоммерческая организация взлетела на первую строчку крупнейших рекламодателей мира, потеснив не только «Кока-Колу» и «Проктер-энд-Гэмбл», но и саму корпорацию «Снег». Миллионы людей вдруг обнаружили, что им предлагают не что-нибудь, а счастье. Причём не банальное «счастье обладать ботинками нашей марки», не поднадоевшие «две недели счастья в тропическом раю» и даже не «концентрированное счастье скорости с четырёхлитровым мотором и турбонагнетателем», а счастье в прямом смысле слова. Немедленно. И что самое удивительное — бесплатно. Сомнения в том, что это не шутка, развеивало появление в рекламе имени Платона Колпина — человека, вот уже третий год побеждающего в опросах на тему «самый знаменитый из ныне живущих».

Едва реклама появилась, как колл-центры захлебнулись от количества звонков, а к офисам выстроились многочасовые очереди. Осознав, что спрос на порядки превышает предложение, я дал распоряжение Ирине, и так вымотанной гонкой последних недель, побыстрее открыть новые представительства и в несколько раз увеличить пропускную способность существующих.

Это попахивало безумной авантюрой с непредсказуемыми последствиями, но я надеялся, что мне, как обычно, повезёт.

Однако вскоре возникли первые трудности. Через две недели после запуска меня разбудил звонок Ирины.

— Платон, извини, что так рано, — голос моей помощницы звучал спокойно, но мне послышались едва заметные нотки отчаяния. — Я сейчас в Пекине. И у нас неприятности.

— Что случилось? — Я взглянул на часы. Начало одиннадцатого. Пожалуй, Ирине следовало бы разбудить меня раньше, а не беречь мой утренний сон.

— Нас запретили в Китае, — выдохнула она. — Власти аннулировали регистрацию, офисы заблокировала полиция.

— Так, — я окончательно проснулся. Оставлять треть населения Земли без счастья не входило в мои планы. — Чем они аргументируют запрет?

— Ещё не выяснила. Ты же знаешь китайцев — они любят напустить туману. Но это ещё не всё, Платон.

— Список дурных новостей не исчерпан? — сделал я вялую попытку пошутить.

— Увы, нет, — Ирина пыталась сохранять спокойный голос, и я её мысленно за это похвалил. — Поступила информация, что сегодня нас запретят в некоторых странах Европы. Совершенно точно — в Италии, Испании и Польше. Ватикан готовит заявление от имени Папы Римского.

— Плохо, — ответил я. — Значит, папа почувствовал конкуренцию?

— Почувствовал, — подтвердила Ирина. — И не только он. Против «Лиги Счастья» начались выступления со стороны всех крупнейших религий, кроме, разве что, буддистов. А светские власти опасаются, что мы тоталитарная секта. Вопрос о запрещении решается в США и Великобритании, почти решён в Японии.

Я скрипнул зубами, едва уняв вспышку раздражения. И сам себе удивился — с каких это пор обычные, в общем-то, трудности вызывают у меня такую реакцию? Можно подумать, что корпорацию «Снег» развивать было проще. А ведь тогда у меня не было ни связей, ни авторитета. Не говоря уже о том, что только-только нащупывал границы своих способностей.

Только вот корпорацию я вёл к вершине несколько лет. А сейчас хочу осчастливить всё человечество за недели. Слишком, слишком уж я спешу. Ирину совсем загнал, да и сам потерял вкус к жизни. И уже то, что для достижения очередной цели нужно хотя бы шевельнуть пальцем, начинает выводить меня из себя.

— Платон, ты здесь? — подала голос Ирина, удивлённая моим молчанием.

— Да здесь я. Держи меня в курсе. А проблемы я решу.

Ну почему я иногда позволяю себе разговаривать с ней таким резким тоном?

Едва я дал отбой звонку из Пекина, как телефон вновь ожил. На сей раз услышать меня захотел президент Солодовников, лишь недавно освободившийся от приставки «и. о.».

— Привет, Олег, — сказал я как можно спокойнее.

— Слышу по голосу, что у тебя что-то не так, — с места в карьер начал Солодовников. — Привет, да. Что стряслось?

— Ничего непоправимого, — просто ответил я, решив не углубляться в вопрос. — А ты чего звонишь-то?

— Да вот, хотел узнать, что ты затеял с этой своей «Лигой Счастья». Шум стоит вокруг твоего нового проекта — будь здоров.

— Ну да, — вяло подтвердил я. — Какой же большой проект обойдётся без шума.

— Только вот всё это уже грозит перейти в международный скандал. Никто не понимает, какие у тебя цели. Тоталитарная секта? Зомбирование населения? Создание нового мирового правительства? Новой религии?

— Я же тебе уже говорил, Олег, — мой голос, отражённый слабым телефонным эхом, прозвучал устало. — Я хочу сделать всех счастливыми.

Мой собеседник немного помолчал, будто ожидая, не добавлю ли я что-нибудь к сказанному. Я же был уверен, что никаких дополнительных слов не требуется.

— Ты знаешь, Платон, — сказал, наконец, Солодовников, — это звучит или как шутка, или как бред помешавшегося человека. И из уст любого другого я именно так бы всё и воспринял. Но ты уже давно — исключение из всяких правил. И я привык относиться серьёзно даже к, казалось бы, бредовым идеям, если они исходят от тебя. Надеюсь, ты знаешь, что делаешь.

— Конечно, знаю, Олег, — я усмехнулся.

Разговор вновь застопорился. Мой давний партнёр хотел услышать от меня что-то большее, чем дежурные ответы. Но длинные беседы не входили в мои планы. Следовало обдумать информацию от Ирины, поэтому звонок действующего президента был некстати. И Олег это почувствовал.

— Ну ладно, не буду тебя отвлекать, — сказал он. — Только имей в виду — к нам по официальным каналам начали поступать запросы о выдаче тебя правосудию некоторых стран. Они начинают расследования об организации всемирной тоталитарной секты. Так что будь осторожен.

— А от кого уже пришли запросы? — поинтересовался я.

— Я попросил подготовить список, в течение получаса тебе вышлют. Ну и буду держать тебя в курсе, если ещё кто-нибудь пожелает твоей выдачи. Будь осторожнее, Платон. Я бы посоветовал, по крайней мере, ограничить поездки в эти страны.

— О чём ты, Олег? — Мне стало смешно. — Ты хоть понимаешь, с кем они имеют дело? Они же мне не смогут причинить никакого вреда. Вообще никакого!

Трубка вновь замолчала. Тикали часы.

— Наверное, ты прав, — тихо сказал Солодовников. — Просто я по привычке всё ещё воспринимаю тебя… человеком.

Последняя фраза меня царапнула. Наверное, он хотел сказать «нормальным человеком». Или «обычным человеком».

Но порефлексировать на эту тему мне не удалось. Едва я закончил разговор с Олегом, как вновь пришёл входящий звонок от Ирины.

— Платон, — сказала она спокойным голосом, — поступила новая информация. В двенадцати странах приостановили нашу рекламу. Просто снимают с эфира, несмотря на договоры, на то, что она проплачена вперёд.

Слушая голос помощницы, я мысленно похвалил её за спокойствие.

— Всё понял, — ответил я, дождавшись окончания отчёта. И сказал уже более мягко: — Не волнуйся, Ириш, всё будет в порядке. Я разберусь.

Когда Ирина клала трубку, она наверняка улыбалась. Я живо представил себе её лицо — и ощутил небольшой укол в душе. Пожалуй, я соскучился.

Однако время было явно неподходящим для того, чтобы предаваться размышлениям о соратнице. Я мысленно вернулся к проблемам «Лиги Счастья». Кажется, материал начал сопротивляться моей последней идее. Мир не спешил бросаться в объятия своему счастью.

«Ну ничего, мало кто ещё убегал от счастья», — подумал я, бросив взгляд на листок, приколотый над рабочим столом. Буквально вчера я распечатал стихотворение «Её счастье» любимого мною поэта Геннадия Алексеева:

Несмотря на поздний вечер, несколько окон на углу третьего этажа Апостольского дворца в Ватикане ещё светились. Епископ Рима, викарий Христа, преемник князя апостолов, верховный первосвященник Вселенской Церкви, Примас Италии, архиепископ и митрополит Римской провинции, суверен государства-города Ватикан, раб рабов божьих папа Иоанн Двадцать Четвёртый страдал от несварения желудка. Заснуть папе не удалось, поэтому он, скорчившись в роскошной, но неудобной постели, пытался читать книгу.

Пища духовная, однако, никак не усмиряла пищу физическую. Пострадав с полчаса, папа выполз из-под одеяла и, ступая босыми ногами по холодному мраморному полу, проследовал в медицинскую комнату. Там, в полумраке, стараясь не смотреть на хищно поблёскивающие зубоврачебный аппарат и комплекс экстренной хирургии, он открыл шкафчик, где хранились таблетки. Годы, к сожалению, брали своё, поэтому расположение самых часто используемых лекарств Иоанн Двадцать Четвёртый знал на ощупь.

Дожидаясь действия таблетки, папа постоял перед окном студии. Площадь святого Петра, объятая колоннадами, была почти пуста — лишь на парапете одного из фонтанов сидела припозднившаяся парочка, да неторопливо работали служители базилики, составляя пластиковые стулья перед храмом в аккуратные ряды.

Живот понемногу отпускало. Однако спать по-прежнему не хотелось. Папа вздохнул, сгрёб со стола не просмотренные ещё документы, оставленные вечером секретарём, и пошаркал в спальню. Перебирая по пути бумаги, он наткнулся на яркую брошюру «Лиги Счастья». С утра он просил секретаря подобрать материалы об этой новой секте и, надо же, так и не удосужился посмотреть. Папа расстроенно покачал головой и забрался на кровать.

Был ли он счастлив? Был ли счастлив Джузеппе Антонелли, сын туринского булочника, с ранней юности выбравший духовную стезю и закрывший для себя весь остальной мир? Был ли счастлив на склоне жизни Иоанн Двадцать Четвёртый, папа, первосвященник, преемник, архиепископ, митрополит и суверен? Был ли он счастлив на богослужениях, испытывал ли он религиозный экстаз, замирало ли его сердце в созерцании того величия, что являл Господь? Или же всё это давно превратилось в механическую работу, которую он тем не менее выполнял искусно и изобретательно? Было ли дано ему счастье любви, восхищался ли он женщиной, ощущал ли полноту единства двух душ и тел? Или же его познания в этой области ограничивались стыдными юношескими воспоминаниями о нескольких визитах в публичный дом и неумелыми объятиями соседской девчонки? Испытал ли он счастье творения? Знания? Рождения ребёнка? Полноты жизни? Или, может быть, он был счастлив, когда конклав кардиналов избрал его новым папой? Что он ощутил, узнав об этом? Счастье? Или же пустоту от осознания того, что вершина, к которой он стремился, наконец, покорилась, а самым сильным чувством оказалась лишь досада, что это не случилось годами раньше, когда святой престол маячил совсем рядом, но его занял другой?

«Счастлив ли ты?» — вопрошал с обложки Платон Колпин. И папе было неуютно от этого вопроса. Он полистал брошюрку, которая оказалась неожиданно тонкой. Новой ереси уже дали название — «колпинизм». От Иоанна ждали решения — и он его выдал. Не мог не выдать, зная, какой вой подняли архиепископы и кардиналы. Ему почти восемьдесят — и он, увы, не реформатор.

Хотя сам Колпин был ему в чём-то симпатичен. Этот человек приходил к нему на аудиенцию совсем недавно — и папа хорошо запомнил его. Иоанну показалось, что в чём-то они с Колпиным похожи. Может быть, в том, что оба достигли вершин, но оказались неспособными этому радоваться? И как тогда этот человек может научить быть счастливым хоть кого-то?

Папа нашёл страницу с инструкцией. Её простота очаровывала. Итак, пункт первый…

Шейх Ахмед-ибн-Абдулла-аль-Мадхали, верховный муфтий Саудовской Аравии, глава Совета Старших Учёных, глава Постоянного Комитета Изучения Ислама и Фетв, президент Исламского Университета Имама Мухаммеда-ибн-Сауда улыбался. Он всегда улыбался, когда разговаривал с европейцами. Улыбка — лучшее укрытие для презрения.

Британцы выглядели жалко. Главой их делегации был лысоватый пастор с редким ёжиком волос в тех местах, где победа лысины ещё не наступила. Потрёпанный светлый пиджачок — слишком тёплый для аравийской погоды, нелепая чёрная манишка, тяжёлые непрактичные туфли — всё это контрастировало с элегантным белым одеянием верховного муфтия, дополненным густой и благообразной чёрной бородой.

— Да благословится Аллах, Властелин Миров, и да прольётся благословение Его на Мухаммеда, пророка Его, и на семью его, и на спутников, и на всех тех, кто следует за ними в праведности и благочестии вплоть до самого Дня Великого Суда, — произнёс верховный муфтий, давая понять, что встреча окончена.

Британский пастор попытался что-то ответить, но шейх, не прекращая улыбаться, уже царственно следовал к выходу. Он и так оказал честь христианам, приняв их, и это следовало подчеркнуть. Пусть дальше европейцами занимаются помощники.

Автомобиль встретил верховного муфтия благословенной прохладой. Шейх коротко кивнул шофёру, и тот, чётко зная дальнейший маршрут, молча повёл машину из паркинга на столичные улицы. Несмотря на суету, которая всё более овладевала Эр-Риядом в последние годы, город был сказочно красив и по-неземному спокоен, и все пять тысяч мечетей встречали верховного муфтия как старые друзья.

Шейх оторвался от созерцания города и потянулся к шкафчику для бумаг. Под руку сразу попалась брошюрка «Лиги Счастья» — с выразительным лицом Платона Колпина, в упор глядящим на верховного муфтия. «Счастлив ли ты?» — вопрошала арабская вязь на обложке.

Шейх хмыкнул. Если следуешь прямому и ясному пути Корана, то таких вопросов даже не возникает. А кто посмеет усомниться, что он, Ахмед-ибн-Абдулла-аль-Мадхали, хоть на волос мог отклониться от этой стези?

И всё же… Был ли сам путь счастьем, или же верховный муфтий ожидал счастья лишь в конце его? О каком блаженстве мечтал он? Ради чего он сделал свою жизнь идеальной, достойной подражания? По крайней мере, ту часть жизни, что была видима остальным.

Глаза человека на обложке не отпускали. Верховный муфтий раздражённо перевернул страницу. Вязь слов звала за собой. Интересно, кто в этой «Лиге Счастья» так искусно владеет арабским? Шейху стало любопытно. Он пробежал глазами текст, дошёл до инструкции…

Президент Соединённых Штатов Америки, Мигель Эрнандес, сидел в личном кабинете на третьем этаже Белого дома. Рабочий стол был завален бумагами — и в этом хаосе отыскать что-то чаще всего не удавалось ни ему, ни многочисленным секретарям. Последним, однако, вход в кабинет был настрого заказан после того, как исчезла припрятанная президентом в папках бутылочка текилы. Тогда Мигель хотел уволить чуть ли не половину персонала резиденции, однако быстро остыл.

Нужно было работать. Президентского рассмотрения ждала целая кипа документов. Но работать, как обычно, не хотелось.

Эрнандес с тоской посмотрел в окно. Весёлое весеннее солнце заливало президентский парк. Там, дальше, за оградой, почти скрытой деревьями, толпились туристы, фотографируясь на фоне Белого дома. Президент широко, до хруста в скулах, зевнул.

Ещё четверть часа ушла на то, чтобы покачаться в кресле для проверки его прочности. Кресло, как и полагалось президентской мебели, оказалось на высоте. И от этого было ещё скучнее.

Мигель, наконец, осознал, что глупо тратить рабочее время на подобное безделье и решительным жестом сгрёб бумаги в сторону, освобождая место для ноутбука. Пройдя сложную систему авторизации (ох уж эта президентская служба безопасности), он вошёл в Интернет и немедленно ввёл в строку браузера адрес любимого порносайта. Экран заполнили пламенные мексиканки в откровенных позах.

Когда предвкушаемое блаженство было уже совсем рядом, дверь отворилась и в кабинет стремительно вошла Мария — супруга Мигеля и по совместительству первая леди Соединённых Штатов. Эрнандес суетливо закрыл окно браузера и изобразил улыбку, обращённую к жене.

— Ты всё работаешь, милый? — спросила Мария, огибая стол. Экран ноутбука был девственно чист, слегка не подтверждая только что высказанную версию. Женщину, однако, это не смутило. — Совсем себя не жалеешь, котёнок! — продолжила она. — Разве в работе счастье?

— А в чём счастье? — машинально спросил Мигель. Перед глазами всё ещё плыли обнажённые груди мексиканок.

— Вот! — торжествующе провозгласила первая леди, кладя прямо на клавиатуру яркую брошюрку. С обложки на Эрнандеса уставился хорошо ему знакомый Платон Колпин.

— Что это? — вяло поинтересовался президент.

— Прочти-прочти, тебе полезно будет, — посоветовала Мария.

— Но мы же собрались запретить эту секту, — попробовал возразить Эрнандес. — Вот, у меня даже лежит проект документа…

Он начал копаться в груде бумаг, но почти сразу оставил затею что-то найти на столе.

— Сначала прочти, — твёрдо заявила Мария, — а потом поговорим.

Эрнандес вздохнул, пролистнул несколько страниц и обнаружил инструкцию. На первый взгляд всё казалось очень простым…

Председателю Коммунистической партии Китая товарищу Юн Дзе Ли выдержки из яркой брошюры подготовил секретарь. «Противника нужно хорошо знать», — думал Юн, разглядывая обложку.

Президенту правительства Испании Луису Арагону брошюрка попалась в утренней почте, затерявшись среди «El Mundo» и «El Pais». Он хотел было выбросить её, приняв за обычную рекламу, но хорошо знакомое лицо Платона Колпина остановило Луиса.

Премьер-министр Японии Акира Шикоку обнаружил текст во внутренней правительственной сети. Он не сразу понял, что это, а едва начав читать, увлёкся.

Президент Польши Станислав Бачинский ознакомился с инструкцией «Лиги Счастья», сидя в туалете, где её по случайности оставила горячо любимая матушка президента. Пока сын переходил от пункта к пункту, заботливая мама стучалась в дверь туалета и предлагала Стасику слабительное — чтобы он уже, наконец, смог освободить комнатку.

Цепь случайностей, произошедших за сутки с мировыми лидерами, на этом не закончилась.

У Ирины было удивлённое лицо.

— Ты уже смотрел новости? — спросила она.

Я с улыбкой покачал головой. Новостей я сегодня не видел, но подозревал, что они для нас будут приятными.

— Показали выступление папы римского! — Ирина была рада, что может первой рассказать мне об этом. — Оказывается, он опробовал нашу методику на себе. И она сработала! Ты бы видел это улыбающееся лицо, Платон! Кажется, он лет на двадцать помолодел!

Я вспомнил утомлённого старика, с которым встречался в Ватикане. Пожалуй, даже омоложение на двадцать лет его не сделало бы менее старым.

— Он собрал католиков на площади святого Петра, — продолжала рассказывать моя помощница, — и публично благословил «Лигу Счастья», представляешь? Призвал всех христиан пройти процедуру!

У неё зазвонил телефон. Ирина поднесла его к уху, сказала «Алло» — и замолчала. По мере того как невидимый собеседник что-то ей говорил, лицо девушки всё более вытягивалось. Затем она отняла трубку от уха и ошалело посмотрела на меня.

— Только что пришло сообщение с Ближнего Востока. Верховный муфтий Саудовской Аравии опубликовал фетву о том, что наша процедура достижения счастья ничем не противоречит Корану. И муфтии арабских стран один за другим объявляют «Лигу Счастья» делом, угодным Аллаху.

Все препоны я снимал за один-два дня. Стоило Ирине позвонить мне с сообщением о том, что где-то нашёлся противник «Лиги Счастья» — и на следующий день он уже становился нашим горячим сторонником и чуть ли не проповедником «колпинизма».

Учение распространялось как пожар. Для того чтобы понять методику и встать на путь движения к счастью, требовались часы или даже минуты. И новообращённые адепты счастья сами начинали привлекать в «Лигу» всё новых и новых последователей. Круг вставших на путь расширялся в геометрической прогрессии.

Доходило и до крайностей. В Индии при горячей поддержке правительства началась закладка «Храма Платона Колпина», причём когда новость облетела весь мир, появились сообщения о том, что строительство подобных храмов рассматривается ещё в десятке стран. Во Франции родился проект об установке на Елисейских полях в Париже, прямо напротив Триумфальной арки огромного памятника мне. В Китае половина молодёжных организаций решили бороться за право носить имя Платона Колпина. Мэр Нью-Йорка назначил референдум по переименованию города в Колпин-Сити. Но больше всего усердствовали жители Колпино — скромного промышленного пригорода Петербурга. Они объявили свою территорию заповедником и выдвинули губернатору требования о создании музея Платона Колпина, несмотря на то, что с этим пригородом меня не связывало ничего, кроме созвучной фамилии.

Я читал ленту новостей и ощущал, что на голове начинают шевелиться волосы. Мир менялся прямо на глазах.

Но ведь именно этого я и хотел — изменить мир, не так ли? И хотел сделать это быстро?

Я выключил компьютер, на время отгородившись от стремительных перемен, видимых сквозь монитор. Есть ли у меня право на то, чтобы изменять людей? На то, чтобы навязывать им своё видение жизни? На то, чтобы лепить их судьбы по своему усмотрению? Может быть, есть кто-то, кто-то другой, кто гораздо лучше меня знает, что нужно человечеству. Кто-то, кто сможет дать людям выстраданное, выношенное и в муках рождённое счастье, а не моё — готовое к употреблению? Ведь что я, по сути, делаю? Используя свою технику управления вероятностями, заставляю огромное количество людей плясать под мою дудку. Имею ли на это право?

Я встал, в раздумьях смерил шагами комнату, потом вышел на террасу. Над серой Москвой отцветал закат — солнце раскинуло огромные бледно-оранжевые рукава вдоль горизонта, как бы пытаясь обнять весь город сразу. Как гигантская мать, укрывающая детей, оно тянулось к маленьким, несоразмерно крохотным людям, но те, не замечая солнечной любви, шли и ехали — каждый по своим делам.

И тогда мне подумалось, что я, чёрт возьми, люблю этих людей. Не обращая внимания на всё зло в их душах, несмотря на их жадность, зависть, жестокость, себялюбие, лживость, глупость — люблю их, как отец любит нерадивых отпрысков. И именно поэтому я не могу равнодушно оставить их такими, какие они есть. Я буду пытаться переделывать их, пытаться сделать их лучше и счастливее — в меру своих сил. А раз сил мне дано немало, то и сделать я смогу многое.

18

Вы можете представить себе мир, в котором живут исключительно счастливые люди?

Когда-то я много размышлял о том, как должен выглядеть рай. Чем в раю заниматься людям, пардон, душам? Если все они поголовно пребывают в счастье, неге и блаженстве, то разве останутся стимулы что-то делать, куда-то двигаться, развиваться? Или же рай — это конечная точка, движение в которой уже невозможно? Нечто вроде хэппи-энда в голливудской мелодраме, оставляющего за кадром дальнейшие события, и потому лишь умозрительного, далёкого от реальности?

С другой стороны, куда ещё можно вести человечество, как не в этот самый рай, при всей его условности и сложности для воображения? Ну не ставить же, в самом деле, в качестве цели уничтожение вселенной! А насколько жизнеспособно будет общество, состоящее только из счастливых людей, — в этом мне ещё предстояло убедиться.

Впрочем, в реальности до поголовного счастья было ещё далеко. Изобретённая мною методика, растиражированная в миллиардах брошюр, не давала мгновенного эффекта. Да, всего за несколько минут человек мог встать на путь, ведущий к счастью. Но для того, чтобы пройти путь до конца, требовалось одним — несколько часов, другим, как я подозревал, — месяцы.

Но ждать не хотелось. Словно в поднадоевшей компьютерной игре, конец которой был рядом, мною овладевало желание ускорить темп времени, пропустить рутинные, ненужные, скучные действия — и увидеть, что там, в финале. Это желание тревожило меня, казалось нездоровым. Разве можно назвать здоровым нетерпеливое стремление человека отковырять коросту на затянувшейся ранке, тем самым лишь отдаляя заживление?

Я размышлял об этом, сидя в кофейне на Тверской и, конечно, лишь по счастливой случайности оставаясь неузнанным. За чёрно-белыми столиками, потягивая кофе, сидели обычные люди — и я жадно вглядывался в лица, пытаясь поймать в глазах отблески счастья. Казалось, что улыбчивых, довольных посетителей было гораздо больше обычного, но какова в этом роль «Лиги Счастья», я не знал.

За соседний столик уселся массивный мужчина в деловом костюме. Подозвав порхающую официантку и сделав заказ, он развернул газету и отгородился ею от меня, всем своим видом показывая неудовлетворение окружающим миром. Счастлив ли этот человек? Нет, он, скорее всего, предпочёл не тратить время на такую ерунду, как брошюрки «Лиги Счастья».

Мужчина оторвался от газеты и бросил на меня взгляд, полный недовольства. Моё созерцательное настроение вмиг улетучилось. Я встал, едва не опрокинув недопитый кофе, подошёл к соседнему столику и аккуратно вынул газету у толстяка, не ожидавшего ничего подобного. Он с изумлением смотрел на меня, открывая и закрывая рот, как рыба, выброшенная на берег.

— Ты счастлив? — спросил я, глядя в его поросячьи глазки.

Мужчина, наконец, нашёлся:

— Да как вы смеете?!! — завопил он фальцетом. — Кто вы такой?!

— Ты счастлив, — утвердительно произнёс я. Мужчина резко оборвал крик, удивлённо посмотрел на меня и вдруг расцвёл широкой, от уха до уха, улыбкой. Глаза толстяка, ещё мгновение назад наполненные злобой, стали довольными и маслянистыми, как у наркомана, только что вколовшего дозу.

На крик прибежал администратор кафе, молодой парень с тревожным лицом.

— В чём дело? — поинтересовался он.

— Ты счастлив, — отмахнулся я и вновь увидел ту же перемену, что только что произошла с толстяком. Черты лица администратора разгладились, рот расплылся в улыбке, а острые льдинки зрачков стали таять в тёплом океане кайфа.

Я попятился к двери и выскочил на улицу.

— Ты счастлива! — сообщил я дворничихе в белом фартуке, и она, всплеснув руками, посветлела лицом и присела от неожиданности.

— Ты счастлив! — крикнул я водителю, напряжённо пытающемуся втиснуться на парковку. Тот остановился, перегородив выезд, вынул ключ из замка зажигания и закрыл глаза, прислушиваясь к новым ощущениям.

— Ты счастлив! — успокоил я озабоченного охранника, направляющегося к раскорячившейся машине. Седеющий мужчина замер и с ошалелым видом расстегнул глухой ворот рубашки.

Я шёл, почти бежал по улице — и мановением руки превращал прохожих в улыбающихся, осчастливленных идиотов.

«Что же такое счастье?» — билась в голове мысль. Да, я знаю сотни определений, но сам для себя так и не понял, что же это такое на самом деле. Кого можно считать по-настоящему счастливым, а кого — нет?

Вот эти люди вокруг, улыбающиеся, довольные, светящиеся — счастливы? Можно ли заставить человека быть счастливым? Свободны ли мои последователи в своём счастье? Или их свобода та же, что и у крысы с электродами в мозгу? Она ведь тоже формально была свободна, самостоятельно выбирала, нажимать на педаль — или не нажимать.

Да и что плохого в том, что крыса была счастливой? Да, конечно, она умерла от истощения, но те люди, которых сделал счастливыми я, — они не умрут. Они будут жить полной, радостной жизнью. Даже если бы у них были такие же электроды — действительно ли это так плохо? Или просто непривычно на первый взгляд?

Я остановился и огляделся. Час пик в центре современной Москвы — это людское море. И столько довольных, улыбающихся лиц в этом море я не видел никогда. Москва, один из самых мрачных городов мира, вдруг стала теплее и радостнее — её преображали улыбки. Так, может быть, не стоит сомневаться? Не стоит ждать, пока «Лига Счастья» придёт в жизнь каждого человека? Ведь, по большому счёту, не нужно печатать брошюры, открывать офисы, запускать рекламу. Нет особого смысла во всех этих скучных промежуточных действиях, когда можно сделать счастливыми всех.

Вообще всех.

Сразу.

Сейчас.

Я поднял руки и прошептал: «Мне повезёт».

Ничего не случилось. По крайней мере, не потемнело небо, не сверкнула молния, не раздался гром. Никаких спецэффектов. Продолжался всё тот же весенний серый день.

Правда, прохожие улыбались теперь все.

Вообще все.

Тут-то мне и стало страшно. Я попытался проглотить комок, вставший в горле, но во рту было сухо. Тверская, выцветающий день, толпы людей, каждый идёт по своим делам. И все улыбаются. Все лучатся радостью. Все довольны. Все счастливы.

На мгновение мне показалось, что я присутствую на параде клоунов, марширующих в картонных масках с нарисованными яркими улыбками.

Вспомнилась Ирина. И наш последний разговор.

— А ты сама-то счастлива, Ириш? Или, может быть, тебе стоит пройти нашу методику?

— Я и так счастлива. По-настоящему.

И её взгляд. Так не похожий на маслянистые глазки осчастливленных, идущих сейчас мимо меня по Тверской. Взгляд свободного человека.

И всё-таки.

И всё-таки я это сделал. И я знал, что такие же улыбающиеся люди сейчас едут в нью-йоркской подземке. Гонят оленей на Чукотке. Собирают апельсины в Марокко. Ныряют за жемчугом во Вьетнаме, открывая под водой глаза, излучающие наслаждение.

«Я сделал это, — сказал я мысленно. — Миссия завершена. И что? Сам-то я счастлив?»

Я прислушался к себе. Изменилось ли что-нибудь внутри? Ведь если я сделал счастливыми всех, то, по идее, это должно распространяться и на меня? Я — счастлив?

С некоторым облегчением я понял, что нет, в улыбающегося клоуна я себя не превратил. Во мне не изменилось почти ничего, разве что нарисовалась галочка напротив последней из задач — сделать всех счастливыми. Но внутри осталась пустота. Пустота и неутолённая, неутолимая жажда двигаться дальше. Хотя куда уж дальше…

Я вновь оглядел эти довольные лица вокруг. Вот и всё, все стали счастливыми. И что теперь? Каким будет мой следующий подвиг? И будет ли вообще?

Вспомнился Солодовников. Будь Олег сейчас рядом, он наверняка положил бы мне руку на плечо и сказал:

— Ну вот ты и повзрослел, Платон. Мало сделать революцию, нужно ещё уметь жить дальше с тем, что сделано.

Олегу никогда не нравилось, что я слишком спешу, всегда бегу впереди паровоза. Он морщился, когда нечто опять гнало меня к новым горизонтам, и я раз за разом бросал то, что создал — перекладывал надоевшую игрушку в другие руки.

А может быть, сейчас, после моих последних деяний, Олегу просто стало бы страшно. Я видел страх в его глазах ещё в тот памятный разговор, когда я объяснял ему суть своих способностей.

— Я умею творить чудеса, — говорил я ему. — Ведь что такое чудо? Это всего лишь очень маловероятное событие. Какова вероятность того, что ветер, пронесясь над свалкой металлолома, соберёт новёхонький самолёт? Или обезьяна, случайно стуча по клавишам, с первой попытки напишет «Войну и мир»? Но ведь и такая вероятность есть, Олег. Есть вероятность, что молекулы воздуха в своём хаотичном движении случайно устремятся в одну сторону?

Тогда я поднял руки и взлетел. Солодовников смотрел, как я отрываюсь от земли, со смесью ужаса и восхищения. Наверное, так смотрели ученики на Христа, идущего по воде.

— Это чудо? — спрашивал я. — Это просто очень маловероятное событие. Как и любое чудо.

Олег тогда долго молчал. И, наконец, глухо произнёс, не смотря на меня:

— Какова вероятность того, что Бог существует?

А после, взглянув мне в глаза, ещё тише:

— Какова вероятность того, что ты — Бог?

Я шёл по кривым улочкам старой Москвы, не разбирая дороги, а в висках стучало: «Какова вероятность того, что ты Бог?» Вспомнились преследовавшие меня сны.

Переулок, подворотня, проходной двор, ещё подворотня — и большой проспект. Станция метро. «Баррикадная»? «Смоленская»? Да какая разница…

Я зашёл внутрь, перепрыгнул турникеты и встал на эскалатор, уползающий вниз. Навстречу, из-под земли, ехали счастливые, улыбающиеся люди. Я не мог оторвать взгляда от их лиц, и мне всё более и более становилось жутко. Спина вспотела. Я как будто очутился в кошмаре, в котором не видно никаких монстров и, на первый взгляд, нет ничего страшного. Кроме чувства невыносимого ужаса от происходящего.

И где-то рядом, где-то совсем близко было понимание. Понимание всего. Стоило лишь протянуть руку. Заглянуть за изнанку.

Только как за неё заглянуть?

Я повернулся к улыбающемуся мужчине, стоящему позади меня, на две ступеньки выше. Взял его двумя руками и развернул. С обратной стороны оказалась фанера, грубая некрашеная фанера, как у фигурок, выставляемых у ресторанов. Я ошалело потряс головой. Как я мог принять за живого человека фанерный контур, на который с одной стороны наклеена фотография?

Я обернулся и вдруг понял, что люди на эскалаторе — всего лишь фанерные фигуры с фотографиями. Проезжая вверх, они неизменно оказывались спиной ко мне коричневатыми контурами, заляпанными клеем.

«Мы долго плыли в декорациях моря, но вот они — фанера и клей», — всплыла в памяти строчка из старой песни.

Эскалатор тем временем привёз меня на платформу. Я машинально сделал шаг. Загрохотал, подъезжая, поезд. Точнее, изображение поезда, наклеенное на фанерку. Бутафорский поезд. Бутафорские пассажиры. Грубо раскрашенная под мрамор фанера стен станции.

Чувствовалось, что вот-вот из-под ног поплывёт земля. Я зажал голову руками и громко крикнул: «Стоп!»

И всё замерло. Стало тихо-тихо, так тихо, как никогда. Наверное, такая тишина бывает лишь в космосе.

Я стоял в декорациях станции метро посреди толпы фанерных манекенов. И всё вокруг было серым, словно некий дизайнер в гигантском компьютере убрал у картинки все цвета.

И уже не было страшно. Скорее скучно. Как критику, попавшему на сырую репетицию третьесортного провинциального театра. Или ребёнку, понявшему, что на складе универмага, среди списанных манекенов, не найти ничего интересного.

Скучно, покойно и тихо. Лишь откуда-то, едва слышные, доносятся шаги. Кажется, кто-то идёт.

Я приблизился к краю платформы и заглянул в дыру тоннеля. Из темноты вышел человек. Ещё один настоящий, живой человек в царстве бутафории. Я пригляделся и понял, что знаю его.

Всё та же форменная одежда, всё тот же шрам над левой бровью, те же тёмные волосы. Бортпроводник авиакомпании «Пулково», когда-то отдавший мне парашют. Человек из моих снов.

— Кто вы? — задал я вопрос, мучивший меня давно.

Человек подошёл к краю платформы, ловко вскочил на неё и приблизился ко мне. Его спокойное лицо, казалось, ничего не выражало, как будто человеческого в нём было не больше, чем в манекенах, заполнивших станцию.

— Мне нельзя говорить, кто я, — ответил он, — но если вы настаиваете, я скажу. Вы уже хотите отказаться от правил?

Встречный вопрос оказался непонятен. Знать бы, какие правила мой преследователь имеет в виду. И чем мне грозит отказ от них.

Поколебавшись, я честно сказал:

— Я пока не понимаю, что значит отказаться от правил. Объясните.

Голоса звучали так, как будто мы беседовали в небольшой комнате, а не на станции метрополитена.

— Вы можете всё вспомнить сами. Хотите?

Бортпроводник полагал, что я знаю больше. Однако сам я не был в этом уверен.

Не дождавшись ответа, он стал говорить, спокойно и мерно, как метроном:

— Представьте себе всемогущее существо. Существо, которое и есть — всё сущее. Кроме него нет ничего. Только оно и его всемогущество. Представили?

Я попытался мысленно нарисовать себе это и поёжился. От картинки веяло космическим холодом. Я вообразил, что в пустоте висит некто, кто может всё и кто одновременно и есть всё. Хотя нет, даже пустоты не существует вне этого некто, потому что и пустота — это он. А его всемогущество — что ему с него, если есть только он сам. Не более чем всемогущество шевелить собственным пальцем.

— Наверное, такому существу было бы очень скучно, — предположил я вслух.

— Верно, если говорить об этом в человеческих понятиях, — кивнул человек со шрамом. — Всемогущество — это самая скучная штука, которую только можно себе вообразить. Чем будет заниматься всемогущее существо?

Я пожал плечами и предположил:

— Творчество?

Бортпроводник кивнул головой:

— Да, сначала творчество. Полная свобода творчества. Можно сотворять миры, придумывать им физические законы, химию, математику, историю. Выдумать Грецию, Египет, Междуречье, Рим, Валинор, Средиземье, по настроению — хоббитов, сидхов и дерево Иггдрасиль. Потом попытаться соединить это всё, пускай история получится рваной и туманной — ведь дорабатывать каждую тему скучно, а правил нет. Что не влезет в историю, можно оставить параллельными мирами. Или фольклором. Да хоть бы и сотворить какого-нибудь профессора, и дать ему придумать какой-нибудь мир и написать какие-нибудь книги. Интересно?

— Наверное, — пожал я плечами.

— Наверное, — эхом откликнулся мой собеседник. — Существо долго, нечеловечески долго творило, создавало миры. Выдумало чувства — и применяло то любовь, то ненависть. Ввело понятий бессчётное количество. Создало всё-всё-всё в этих мирах. Что такое миры, когда у него есть вечность и всемогущество? Потом и это надоело.

— И что дальше? — спросил я, пытаясь представить всемогущее существо, которому надоело всё.

— А дальше просто. Существо пришло к тому, что интерес есть только тогда, когда есть ограничения. Правила. Когда ты не всемогущ. Когда у твоих сил есть пределы. Когда для того, чтобы что-то сделать, нужно не просто захотеть, а преодолеть препятствия. Иногда даже совершить подвиг. Вот тогда у свершений появляется вкус и ценность.

Я молчал, слушая. А человек со шрамом размеренно продолжал:

— И существо решило ограничить себя. Создать камень, который оно не сможет поднять. Стать персонажем собственного творения, своего мира. Обычным человеком без особых способностей. Что может быть интереснее, чем прожить рядовую жизнь, в которой от желания до его осуществления — целая пропасть?

У меня закружилась голова.

— Это существо — вы? — выдохнул я вопрос. Хотя уже знал ответ.

— Нет, это существо — вы.

Бортпроводник смотрел на меня всё так же спокойно. Но мне показалось, что в его глазах промелькнула жалость.

— Я всего лишь ваша придумка, — сказал он. — Одно из творений. Тогда, в самолёте, вы меня придумали. Для того, чтобы я отдал вам парашют, тоже выдуманный вами.

— А зачем тогда вы мне снились? — Мне всё ещё не хотелось верить.

— Это вы меня снили себе. И сейчас вы придумываете, что я стою с вами здесь, на платформе среди манекенов. И объясняю то, что вы знаете и без меня.

Я молчал. Почему-то было обидно, как ребёнку, у которого взрослые отняли любимую игрушку. А человек со шрамом заговорил снова:

— Вы стали обычным человеком в созданном вами же мире. Но вы не смогли себя долго ограничивать. Время от времени всемогущество прорывалось — и вы нарушали правила и законы. А всё началось с тополиного пуха.

Внутри прозвенел звоночек.

— Да, с тополиного пуха, — согласился он. — Вы всегда любили снег. Это творение вам нравилось больше прочих. И в той части мира, в которой вы выбрали жить, снег шёл часто. А однажды вам захотелось снега прямо посреди лета. Захотелось нестерпимо, хотя по физическим законам вашего мира это было невозможно. И тогда вы придумали тополиный пух. Вы помните, как стояли под ним — и были счастливы?

Я закрыл глаза. Ведь я всегда это помнил. Снег. Мягкие хлопья, убеляющие, исцеляющие землю. Успокаивающие, убаюкивающие. Маленький я у огромного холодного окна. И падающий снег за стеклом. Ноябрьские снежинки, долетающие до земли и исчезающие в грязи. Когда кажется, что снегу никогда не победить грязь. И чистые белые одеяла, преображающие землю наутро. Снежинки, которые текут по лицу, как слёзы, когда я стою, запрокинув голову. И тополиный пух. Ласковый и пушистый, как котёнок. Сворачивающийся в играющие наперегонки шарики. Покрывающий асфальт шерстяным пледом, но готовый немедленно взлететь в небо от любого дуновения ветра. Трогающий меня за лицо и щекочущий в носу.

Снег как жизнь. Тополиный пух как смысл жизни.

Было ли у меня ещё что-то? Кроме этого?

Я перебирал в памяти события и лица. Олег Солодовников. Неужели я его придумал? Вместе с его ноутбуком, идеями, советами, разговорами, домом, женой и даже сыном, рассказавшем мне про чит-коды? Катя… Бесшабашная Катя, заплетающая придуманную косу в придуманной квартире в придуманном городе Муроме? Счастливая Катя, поедающая папайю на тропическом острове? Грустная Катя с сыном на руках? Ирина… Моя безнадёжно влюблённая Ириша — её я тоже придумал?

Я вспомнил, как она пришла к нам с Олегом на собеседование. И её тогдашнюю шутку про зарплату. И наши полёты по командировкам. И Ирину-президента корпорации с огромной болью в сердце. И её радость в том ресторанчике, когда мы решили сделать всех счастливыми. И ту ночь в палатке, в горах Тибета. Неужели и это я придумал?

Не верю.

Я открыл глаза. Белый день. Парк. Кружит тополиный пух. И мы с Ириной сидим на лавочке. Вокруг никого — лишь по проспекту рядом едут машины. Ирина смотрит на меня и улыбается.

И ждёт, что я скажу. А я не знаю, что говорить.

Солнце. Рука в руке. Пушинка, щекочущая лоб.

— Понимаешь, Ириш… Я тебя придумал…

Она смотрит на меня. Долго-долго. А потом говорит:

— Да, я знаю.

— Знаешь?

— Да, — Ирина спокойна, как смерть. — И продолжаешь придумывать меня прямо сейчас. Ты только что придумал мою реакцию на твой вопрос. А теперь придумываешь мой ответ, мои слова. Меня нет, Платон, и ты это знаешь. И не только меня нет. Нигде, никого, ничего нет. И нет даже понятий «где», «кого» и «что». Есть только ты. Один. И всё.

И я подумал: «К чёрту!»