Свобода

Поздним вечером на окраине я стоял на автобусной остановке, а впереди меня стоял пожилой человек в чем-то вроде шкиперской фуражки. Долгое время мы молча смотрели в пространство. На другой стороне улицы на стене болтался обрывок предвыборного плаката. «Свобода» было написано на нем. Вместе с рваной бумагой ветер трепал это слово.

Оба мы смотрели на него. Вдруг человек показал пальцем и произнес:

— Нету ее и никогда не будет.

— Вы так считаете? — откликнулся я.

— Свобода — это вздор, — объявил он. — Уж мне ли не знать, ведь я искал ее всю жизнь. Что до моих взглядов, то я всегда опирался на идеи трех великих умов: Домелы, Мультатули и Барта де Лигта. Все, что появилось потом, — сладенькая водичка. Но эти трое дали ответ на мои вопросы. В детстве мне приходилось нелегко. Не то чтобы я был строптивцем, но я жаждал свободы. Еще в то время. Когда какой-нибудь учитель вызывал меня: «Вот ты, иди-ка сюда», я белел от злости. Но ведь вся жизнь на том и построена, что один командует другому: «Эй, ты, иди сюда, иди туда». Итак, сначала школа. Потом мастер, маленький лживый интриган. И наконец военная служба. «Эй, ты, марш сюда, марш туда!» Опять то же самое. Я больше сидел на губе, чем служил. В то время я и начал читать книги.

Никогда не забуду, как, оттрубив на военной службе, приехал в Амстердам. Я вышел на привокзальную площадь и смотрел на людей, которые спешили куда-то и были такие… как бы вам это объяснить… запуганные, что ли. И я сказал себе: «Ну, Пит, теперь ты заживешь как свободный человек». У меня в руках была хорошая профессия, но я не устраивался на постоянную работу. Поработаю немножко здесь, немножко там, только грубого обращения нипочем не стерплю, а если захочется, пару дней хожу и вовсе без дела. Сижу себе на берегу реки, смотрю, размышляю. Тогда я был свободен. По крайней мере мне так казалось. Но вот я познакомился с девушкой, женился, пошли дети, и я увидел, что моя свобода под угрозой, однако же пытался сохранить ее. Сначала мне это удавалось, но мало-помалу моя свобода рассыпалась в прах. Из-за мелочей. Например, вызывают меня в школу поговорить о моем ребенке, и вот сидит передо мной какой-то там учитель и мелет такую чушь, что уши вянут, но ради своего ребенка я стискиваю зубы и молчу и поддакиваю. Потом жена моя серьезно заболела. Ее положили в больницу. Мне разрешили навещать ее два раза в неделю. А я хотел каждый день. Пожалуйста, можно получить дополнительный пропуск, но для этого надо низко поклониться некоему субъекту, к которому стояла очередь и который отлично знал, как мы все в нем нуждаемся. Я и это сделал. Я не был свободен. Я был такой же запуганный, как те люди на привокзальной площади.

Он горько усмехнулся.

— Жена моя давно уже умерла, — продолжал он. — Мальчики женаты. Мы больше не видимся. Со мной осталась только дочка, ей тридцать четыре года, славная девушка, да вот лицом не вышла. Недавно она в кои-то веки познакомилась с парнем! Этот парень католик. Я-то сам в бога не верю. Один философ сказал: «Если наш мир создан богом, не хотел бы я быть этим богом», и он прав. Но моя девочка была счастлива, так что я молчал. И она приняла веру этого парня, а я молчал. На прошлой неделе они поженились, церковным браком. Перед этим дочка сказала мне: «Папа, я знаю твои взгляды, но я буду очень огорчена, если ты не придешь». И я пошел. Пошел в церковь. Приезжает она со своим парнем. Вся в белом. Целует меня в щеку и говорит: «Папа, сейчас мы все опустимся на колени, и сделай мне одолжение, не стой столбом». И вот начинается венчание, и наступает момент, когда все они падают наземь, а я думаю: нет, черт побери. Но тут она искоса посмотрела на меня, такая запуганная, как бы вам это объяснить, и тогда я сказал себе: «Давай, Пит, раз надо, так надо». А когда все кончилось, я поцеловал ее, и выбрался из церкви, и прямым ходом отправился в винный погребок, и быстренько нализался, и всякий раз, как я видел свое отражение в зеркале буфета, я кричал: «Эй, ты, иди сюда, иди туда!» Раз двадцать, наверное… Он покачал головой.

— Я как-то вычитал в одной книге, будто в Индии или в Индокитае, черт их разберет, есть такие святые, они сидят на вершине холма, обрастают волосами и зарастают грязью, кормят их местные жители, а святые знай себе посиживают, уставясь в пространство, и размышляют… Может, это и есть свобода? Но даже если предположить, что я отыщу здесь холм и усядусь на его вершине, я уверен, все равно толку не будет.

 

Несколько портретов

Я увидел его на скамейке в одном старозаветном пригороде. Вид у него был какой-то запущенный, и он пугливо отшатнулся от моей протянутой руки, а когда я назвал свое имя, беззубо улыбнулся и сказал:

— Это ты. А я тебя не узнал. Ты так постарел.

Не удивительно, ибо с того дня, когда я стоял в его редакторском кабинете и он, мой первый шеф, намеревался посвятить меня в тайны журналистики, прошло почти четверть века. Тогда ему было около сорока- старик в моем понимании, но старик, вызывающий живой интерес, — воинствующий нигилист и безнадежный циник.

«Ты выглядишь как юнец с идеалистическими мыслишками, — сказал он, глядя на меня с кривой улыбкой. — Забудь их. Сложи в морозильник. В нашей стране есть свобода печати, но это отнюдь не про тебя. Наша газета есть доходное торговое предприятие, за счет которого семейство Боков, владеющее всеми акциями, живет припеваючи. Менеер Бок- всему делу голова и выкачивает нашим потом кругленький годовой доходец, поскольку считается, что ему известно то, о чем мы только строим догадки. К тому же необходимо финансировать какую-то несусветную болезнь мефрау Бок, которая вынуждает ее частенько навещать Ривьеру. Ну и наконец, молодой Бок — менеер Чарлз, чтобы быть точным, — наш местный дофин, который в свое время, когда его папаша покинет этот мир, будет на колеснице доставлен к трону, а пока большей частью протирает спину ни в чем не повинной лошади. Когда встретишь его на улице, немедленно срывай с головы шляпу, иначе он не поздоровается, подобные условности он блюдет с точностью, достойной восхищения. Поскольку наша газета существует исключительно для того, чтобы эта чудесная троица с ее абсолютно бесполезными, но дорогостоящими замашками здравствовала как можно дольше, мы заботимся о том, дабы содержание наших колонок никому не мешало и всем нравилось. Один легендарный газетный магнат сказал как-то своему главному редактору: „Если менеер Юргенс слышит, что покупатели находят его маргарин слишком пресным, он добавляет немного соли“. Вот так и ты должен делать газету. Считай это нашим кредо и нашей торговой маркой. Изо дня в день мы стремимся поспевать в ногу с приличными людьми и печемся лишь о том, как бы не запачкать свои чистенькие костюмчики. Наш бургомистр любит отпускать непотребные шуточки. Мы соответственно пишем, что на открытии выставки или поздравляя юбиляра он „произнес вдохновенную речь“. По тому же принципу тупоголового адвоката, который с незапамятных времен спит в совете, мы именуем „проницательным юристом“.

Двоих левых депутатов можно обливать холодным презрением. Их трагедия в том, что они вполне этого заслуживают, ибо это бездарные зануды, изо всех сил лезущие наверх, сияющие от счастья, если им удается прокатиться с муниципальным советником в его красивой машине или получить от графа приглашение на ежегодный прием. Кстати, насчет графа я должен просветить тебя особо, иначе можешь по-дурацки влипнуть. Его полное имя Сас ван Гардихем де Клауварт, но он зовет себя просто Сас, Бонапарт ведь тоже зачастую именовал себя просто Наполеоном. Внешне он смахивает на деревенского дурачка и носит засаленные костюмы, сшитые по моде чуть ли не прошлого века. Его аристократизм весьма глубоко запрятан и доступен только искушенному восприятию. Ты должен считать любое его слово перлом мудрости, пусть даже ты ничего не понимаешь, ведь дикция у него плохая. Ах, занятия журналистикой в этом городе не составляют никакого труда, если знаешь анатомию наших читателей. Главное — не наступать им на любимую мозоль. Попробуй задень какого-нибудь бакалейщика, к тебе мигом завалится целая толпа, кипящая гневом, и так вот с каждой профессией. Политических убеждений мы, естественно, не имеем. Мы нейтралы, в душе тяготеющие к либерализму. Высмеивать можно только современное искусство, а разящая сила печатного слова не идет у нас дальше передовицы о нынешней молодежи, которая не чтит седины. Мы прямо-таки без ума от доброго старого времени. В этом нас вдохновенно поддерживает живописный небокоптитель господин Браакс, но трепещи перед ним каждым штрихом пера твоего, ибо это хронический борзописец, который исповедует христианство только потому, что может быть в нем оскорблен. Дело в том, что он принадлежит к числу нетерпимцев, которые отвергают тезис, что человек был сотворен по божьему образу и подобию, — этакое чистосердечное богохульство, о чем он еженедельно и заявляет своей писаниной. В заключение я надеюсь, что тебе у нас понравится».

Теперь, почти тридцать лет спустя, он сказал:

— Я живу в хорошем доме для престарелых. Три раза в неделю мясо. И неплохой соус…

Он выдохся.

 

Это уж чересчур!

Вчера вечером в одном баре я увидел Лизу: она сидела за каким-то хитрым коктейлем, раскрашенная и разряженная — явно в поисках мужчины и явно не от хорошей жизни.

— Как дела? — спросил я.

— Идут помаленечку.

Ее шляпа показалась мне делом рук наглеца, который выкрасил в лиловый цвет свою мусорную корзинку, а потом прицепил к ней ценник «200 гульденов», чтобы посмотреть, проглотят ли люди и такое бесстыдство.

— А как поживает Ян? — продолжал спрашивать я.

— Ян?! Разве ты не знаешь, что мы уже три месяца как разошлись?

Новость меня удивила. Вокруг себя я видел много браков, трещина в которых обнаруживалась еще при регистрации, но союз Лизы и Яна производил впечатление весьма прочного. Она была старше его и к тому времени, как лет десять назад умыкнула его из отчего дома, могла похвастаться определенным опытом в обхождении с противоположным полом.

Ян был хрупкий, порхающий робким мотыльком романтик; казалось, это про него написал Фицджеральд: «Он выглядел как актер, загримированный для роли, которую не способен играть». Он жил тонко и сложно организованной внутренней жизнью, и, поскольку был богат, времени ему на это хватало, хотя он еще немножко баловался торговлей произведениями искусства, чтобы иметь какой-то официальный статус.

— Ну ты же знаешь, какой он был. — Лиза говорила о нем в прошедшем времени, как о покойнике. — Хронически влюблен… то в одну, то в другую. До меня у него никого не было, а иметь мужа, любопытство которого еще не удовлетворено, всегда обременительно. Первые годы у меня в связи с этим были трудности, но все уладилось. Скоро я поняла, что это, по существу, не имеет значения. Он ведь всегда возвращался ко мне, и я думала: ладно, пускай погуляет. До тех пор как…

Теперь глаза ее метали молнии.

— Видишь ли, я на очень многое смотрела сквозь пальцы, но всему есть предел, даже моему терпению, — резко сказала она.

— Еще бы! — сочувственно подхватил я. Очень уж мне хотелось услышать, какая же разновидность дурного поведения толкнула ее, после десяти лет благоразумия и выдержки, на решительный шаг.

— В последнее время, — продолжала она свой рассказ, — раз в неделю, по пятницам, он стал ездить в Гелдерланд и возвращался в субботу вечером. Он говорил, что это деловые поездки. Ха, знаем мы его дела… Я поняла, что он там завел какую-то интрижку, но поначалу меня это не беспокоило, потому что я знала по опыту: через два-три месяца ему надоест, и тогда, рассиропившись от сознания своей вины, он приползет ко мне каяться в том, о чем я давно уже сама догадалась. Итак, я спокойно ждала, но интрижка на сей раз противоестественно затягивалась. Полгода. Восемь месяцев. Каждую пятницу на вокзал, каждую субботу домой. И возвращался он таким довольным, обновленным! Честно говоря, я встревожилась. Она отхлебнула из своего бокала.

— Ты знаешь, какой он был растеряха. Мне ничего не стоило узнать, в какой гостинице он останавливается в Гелдерланде: я нашла счета у него в портфеле. В одну из пятниц, днем, я отправилась туда. Мне хотелось посмотреть на эту неотразимую гелдерландскую красотку. Но…

В глазах ее снова вспыхнула ярость.

— Но то, что я там увидела, означало для меня конец всему. Прямо оттуда я поехала к адвокату.

— Что же он там делал? — Я затаил дыхание.

— Что делал?! Ничего! Не было у него никакой женщины. Знаешь, зачем он ездил туда каждую неделю?

— Нет, — честно признался я.

Возмущенно она выпалила:

— Чтобы побыть одному!

 

Созвучие

Выглянуло солнце, и терраса кафе была почти пуста. Однако мужчина зашел внутрь и уселся в темный угол. Он заказал себе рюмочку и посмотрел на часы. Четверть пятого. Заседание окончилось раньше, чем он предполагал, но возвращаться в контору не имело смысла. Можно спокойно покейфовать здесь часок, а потом, как обычно, в половине шестого явиться домой. Жене об этом знать необязательно, иначе наверняка спросит: «Так почему же ты не шел домой? Мы бы с тобой приятно посидели и попили чайку».

Приятно. Его передергивает от этого слова. Им до того часто злоупотребляют, что оно получило какой-то прогорклый привкус. «Скорей о времени забудь, здесь так приятно отдохнуть», — понаписано в каждом баре. «Пожилые прихожане провели в Велюве приятный денек» — это уже из отчета в «Церковном вестнике». Или: «Большое спасибо за приятный вечер». Это около часу ночи, когда, падая от усталости, никак не можешь выпроводить тетушку Фи и дядюшку Хенри, а в это время счетчик такси знай накручивает свое. Но жена обожает это слово, и ему оставалось смириться. Нет, он, конечно, с удовольствием попил бы с нею чайку, но и таким вот часом, когда полностью предоставлен сам себе, вряд ли стоит пренебрегать. Сам по себе, но не одинок — вот каков в твоем понимании идеальный брак, подумал он с суровой самокритичностью, острие которой, однако, быстренько затупилось о доспехи эгоизма. Изрядно пожурив себя, он решил, что имеет теперь все основания приободриться, и подумал: ведь не обязан же я каждую свободную минуту держаться за ее юбку? Ей и так не на что жаловаться.

Он заказал кельнеру еще рюмочку, и тот повторил название напитка так, будто впервые услышал о существовании подобной жидкости, а он, наконец полностью расслабившись, дал простор фантазии. Его мечты никак не соприкасались с действительностью — этакие воздушные замки, героика Уолтера Митти, разбавленная сентиментальным сочувствием к самому себе, — но он увлекся игрой собственного воображения, ибо плохо о самом себе подумаешь в самую последнюю очередь. Вдохновенно уставясь в пространство, он остроумнейшим образом изобличал своего шефа в невежестве и внезапно — увидел жену. С сеткой, полной покупок, она остановилась перед кафе, затем после некоторого колебания села за один из столиков на террасе.

У мужчины появилось какое-то неприятное чувство, нечто подобное ощущаешь зимой поутру, когда затрезвонит будильник. Он хотел встать и подойти к ней, но желание посидеть еще, полусонно витая в грезах, одержало верх.

Она меня не заметила, здесь темно, подумал он.

Это он заметил ее, ему хорошо был виден ее профиль. Она сидела неподвижно и глядела прямо перед собой, глубоко погруженная в раздумья.

Она поступает, как я, подумал он, и его задело то, что его это задело. Он вдруг понял, что все эти годы ни разу не наблюдал ее так. Он знал ее лицо только таким, каким оно было, обращаясь к нему, а сейчас видел ее без маски, словно постороннюю. Да она и была в эту минуту посторонней.

Вид у нее усталый и несчастный, деловито заключил он. И с любопытством изучал ее до тех пор, пока она расплатилась, поднялась и пошла прочь — женщина, ему совершенно незнакомая: голова слегка опущена, глаза затуманены раздумьями. A penny for a thought?. Он никогда не узнает ее. Такую — нет.

Когда в половине шестого он вошел в дом, она встретила его улыбкой. Это снова была знакомая женщина.

— Был трудный день?

— А, ничего страшного…

— Иди скорее, тебе будет приятно расслабиться. Хочешь чего-нибудь выпить?

Он кивнул и внимательно смотрел, как она наполняет рюмку.

— Что такое? — спросила она.

— Ничего…

— Мне кажется, ты устал.

Она села напротив, готовая ловить каждое его слово. Вот сейчас она укрепляет основы нашего брака, подумал он. Она больше не выглядела несчастной. И в этом не чувствовалось ни грамма фальши. Она была так же искренна, как и та женщина на террасе.

— Плесни-ка мне еще, — сказал он.