Расспросил

Был уже вечер, когда у одинокой фермы остановился грузовик. Из кабины осторожно выбрался тщедушный старик в кепке. Как только он сошел, машина поехала дальше, а старик толкнул калитку и шагнул во двор. В ту же минуту залаяла цепная собака, но он пересек двор, поднял щеколду на двери и вошел в дом.

В большой комнате, которая служила и кухней, сидели молодой крестьянин с женой и пили кофе из неуклюжих белых чашек.

— Добрый вам вечер, — сказал старик.

Крестьянин на приветствие не ответил, а его жена, молодая белобрысая толстуха с крепкими румяными щеками, безучастно рассматривала скатерть. Потом хозяин нехотя спросил:

— Ты кто такой?

— Ян. Ян из Зюлма, — ответил старик в кепке. — Мы с твоим отцом двоюродные братья.

— А-а, старый Ян, — кивнул хозяин. — Я-то думал, ты давно уже помер.

— Да нет, жив пока.

— Сколько ж тебе стукнуло?

— Восемьдесят шесть.

Жена снова подлила хозяину кофе.

— Зачем ты пришел? — спросил тот.

Старик придвинул себе стул и сел.

— Я ведь четырнадцать лет один-одинешенек. Живой души не вижу. Вечером сядешь иной раз да призадумаешься. О разных людях из былых деньков. И прикидываешь: жив ли еще этот? А тот где? Кто ж его знает. Нынче вот подвернулась почтовая машина. Как раз сюда ехала. Вскорости она обратно поедет, ну и меня прихватит. Так я и подумал, зайду-ка, расспрошу про всех.

Он улыбнулся беззубым ртом. Но никто ему не ответил.

Крестьянин, прихлебывая кофе, смотрел на старика скучающим взглядом, а его жена, которая, похоже, привыкла открывать рот лишь тогда, когда ее о чем-либо спрашивали, опустила глаза, всем своим видом показывая, что не хочет вмешиваться.

— Ты ведь Херман, да? — сказал старик.

— Не-е, это мой братан, — с недоброй ухмылкой отозвался крестьянин.

— Тогда, значит, ты Берснд, — догадался старик. — Отец-то как?

— Его уж восемь лет в живых нету.

— А мать?

— Еще раньше померла, — мрачно процедил хозяин.

Старик закивал головой. Его морщинистое лицо приняло задумчивое выражение.

— Ну а Тоос, тетка твоя по матери? Она, кажись, была замужем за этим… как его… Ботерфлитом, что ли. У него еще лавка была…

— Оба давно на том свете, — перебил крестьянин, зевая.

— Ох-ох-ох…

Старик снова закивал. Хозяин отодвинул от себя пустую чашку и сказал:

— Шел бы ты, старик, а?

— Сейчас, сейчас.

Он тяжело поднялся и поставил стул на место. Уже у порога снова обернулся и спросил:

— А Коос Хефе, он-то как?

— Почем я знаю, — пожал плечами хозяин.

Старик хотел было попрощаться, но муж с женой даже не смотрели на него, и он молча вышел. Как только он очутился во дворе, собака опять залаяла, хрипло и враждебно. Старик открыл калитку и присел на столбик у обочины дороги, ожидая, пока за ним приедет машина.

«Никого нет. Все ушли», — думал он.

 

Дом

Однажды вечером на этой неделе старик вновь пришел сюда. Его вся улица знает — ведь они с женой много лет прожили здесь в маленьком домике. Без этой почтенной пары улицу просто невозможно было себе представить, и с течением лет связь между ними и улицей становилась только прочнее.

Здесь играли их дети, здесь выросли, отсюда разошлись по разным дорогам. И они остались вдвоем — седые, трогательные старички, преданные друг другу.

Однажды старик заболел. Болезнь оказалась тяжелой, и его отвезли в больницу. Пока он там лежал, его жена умерла. Но он был так болен, так далек от всего мирского, что эта смерть прошла мимо его сознания.

Случилось все это года четыре назад. Мать похоронили, надежды на выздоровление отца почти не осталось, и дети собрались на совет.

— Вряд ли он долго протянет, — рассуждали они. — А если и выкарабкается, в одиночку, без помощи, ему все равно не прожить.

И они решили продать дом. В этом действительно был свой резон. К тому же и покупателей было сколько угодно.

Но прошло время, старик поправился, и вот настал день, когда его выписали из больницы и отвезли в дом престарелых, который подыскали для него дети.

Ему хорошо там, да он и в самом деле слишком стар, чтобы жить без присмотра. Но осознать потерю собственного родного очага выше его сил.

Поэтому негнущиеся ноги частенько приводят его на это место.

Вот она, его родная улица. Он подходит к своему дому и звонит в дверь людям, которые прожили здесь уже четыре года. Это чужие люди, он их не знает. Но дом для него — частичка прежней жизни, которой он лишился.

Ему хочется войти внутрь.

Посидеть у окна, совсем как раньше.

На первых порах новые жильцы относились к нему мягко и терпеливо, но он приходил вновь и вновь, и им стали надоедать его визиты.

Вот и в этот вечер он пришел опять, усталый, но вместе с тем полный решимости, и начал звонить в дверь. Однако никто ему не открыл.

— В отпуске они, — сказал сосед.

Это была правда, но старик продолжал звонить, звать, стучать. Ему очень хотелось войти в свой дом.

— Шел бы ты отсюда! — закричала какая-то женщина, высунувшись из окна. — Ты давным-давно здесь не живешь.

— А твоя жена уж четыре года как померла, — добавил сосед.

— Вы могли бы сказать мне об этом раньше, — пробормотал старик.

Он опустился на ступеньку, да так и остался сидеть. Дети окружили его и стали разглядывать. Время от времени кто-нибудь из соседей дружески окликал его, а он все сидел, погруженный в свои мысли.

Детей позвали домой спать.

Улица медленно погасила огни и уснула.

О старике все словно и думать забыли.

Лишь на следующее утро сосед, который проснулся раньше других, увидел, что старик по-прежнему сидит на ступеньке, и позвонил в полицию.

Немного погодя прикатил полицейский фургон.

— Эй, дед, поехали выпьем кофейку!

И тогда он встал и поплелся за ними.

Прочь от своей улицы.

 

Ремонт

Хотя солнце так и приглашало замедлить шаг и расслабиться, Коос торопливо пересек улицу, точно спешил за врачом для роженицы. Завидев меня, он крикнул:

— Штукатур все еще не появлялся, а мне надо забежать к плотнику, так что…

И он помчался дальше, изнемогая под грузом житейских проблем.

Я прекрасно его понимаю, так как несколько лет назад сам сгибался под этим грузом. Мысль о новом доме — вот что захватило Кооса. В нормальной человеческой жизни это совершенно неизбежно. В молодости вселяешься с женой в какую-нибудь конуру и коротаешь там дни и ночи в довольстве и счастье. Но ближе к сорока возникает неодолимая потребность обзавестись «чем-нибудь получше». Старый дом слишком мал. Он просто никуда не годится. В нем обнаруживается куча неустранимых недостатков. Да и нельзя же, в конце концов, всю жизнь ютиться во времянке! Нет, единственный выход — «новый дом». Ты ищешь. И находишь. Не дом, а мечта, но… кое-что нужно все-таки доделать. И вот тогда ты впервые в жизни сталкиваешься с загадочным племенем ремонтников.

Об их существовании ты, конечно, знал. Видел, как они в своих живописных, заляпанных краской одеяниях размешивают в ведрах какую-то белую жижу или сидят на лесах, мрачно глядя в пространство. Но чем они там конкретно заняты и какая сила направляет их действия — об этом ты никогда не задумывался. Однако стоит тебе принять бесповоротное решение о переезде в новый дом, ^сак их непостижимая деятельность надолго становится твоей главной и мучительной заботой.

По собственному опыту я знаю, что ремонт обходится намного дороже, чем предполагалось вначале, и длится намного дольше, чем было обещано. Кроме того, работа у плотников, штукатуров, каменщиков, электриков продвигается весьма диковинными темпами, абсолютно непостижимыми для простого смертного.

Пока шел ремонт, я жил буквально в двух шагах от «нового дома», куда намеревался переехать, как только все будет готово. Иной раз звонок в дверь поднимал меня с постели уже в семь утра. Пятеро вполне реальных ремонтников нетерпеливо топтались на пороге, желая поскорей заполучить ключи. Это, конечно, обнадеживало. Но попробуй вечером зайти и посмотреть, что же они сделали за день, ^- все как было, так и есть. Одно утешение — предположить, что они трудились над какими-то сугубо внутренними, невидимыми простому глазу преобразованиями.

В этот вечер ты засыпал с мыслью, что завтра звонок опять разбудит тебя в семь утра, но на следующий день все они, точно по уговору, отсутствовали. Лишь после обеда появлялся какой-нибудь мусорный мужичонка с сонным взглядом — он, дескать, обойщик, — забирал ключ, но уже через четверть часа приносил его обратно. Оказывается, ему нужно было всего-навсего зайти в туалет. На другой день плотник деловито притаскивал несколько досок, а через двадцать четыре часа столь же деловито опять уносил их. При всем желании я не мог уловить в этих манипуляциях ни малейшей логики.

Поначалу я нет-нет да и возмущался подобными методами ремонта, но совершенно без толку. Они лишь удивленно смотрели на меня, словно я изъяснялся чуть ли не по-китайски. Поразмыслив, я в конце концов пришел к выводу, что ведь плиточник тоже, наверно, не сумел бы определить, как я работаю и работаю ли вообще. А потому умерил свой пыл и обратился к самосозерцанию. И правильно сделал, потому что терпение — единственное человеческое качество, которое имеет практический смысл. Ремонт-то рано или поздно подойдет к концу. И тогда все твои муки, как при рождении ребенка, обернутся счастьем. Только вот отныне и до конца своих дней ты будешь смотреть на ремонтников совершенно иными глазами. Теперь ты знаешь, что, не явившись в назначенное время, штукатур может довести твою жену до слез, а плотник способен заставить тебя скрежетать зубами от ярости. Ведь он то и дело «звякает» в контору и сонным голосом роняет в трубку: «Кеес? Это я. Ты мне тут подсунул шестьдесят первый, а мне нужен семьдесят восьмой. Да. Да. Да. Ладно, жду». Потом он садится на пол и спокойненько уминает свой бутерброд. Уж чего-чего, а бутербродов у этих ребят всегда хватает.

 

Маленькая просьба

— Народ сейчас все какой-то мрачный, — сказал хозяин пивной. — Это из-за погоды. Дождям конца-краю нет, и небо хмурое, низкое. Поневоле станешь мрачным. Оно и понятно. Человек-то, в конце концов, творение природы.

Он посмотрел на меня, словно ожидая одобрения. Но я промолчал. Этот тезис отнюдь не нуждался в моих комментариях. Воцарилась тягостная тишина. Хозяин споласкивал стаканы. В этот момент дверь отворилась, и на пороге возникла маленькая седая женщина.

— Мой тут не появлялся? — спросила она.

— А кто это?

Она назвала фамилию. Хозяин порылся в памяти, но, так и не найдя ничего подходящего, покачал головой.

— Нет, не знаю.

— Ну как же: здоровенный такой, толстый, с рыжими усами, — пояснила женщина.

— А-а, старина Кор! — воскликнул хозяин. — Ну Кора-то я знаю. Но его уже которую неделю не видно.

Она озабоченно кивнула.

— Он лежал в больнице, операцию ему делали.

— Ах, вот как, — отозвался хозяин.

Эта новость его не ошеломила.

— Сегодня он первый раз вышел из дому, — продолжала женщина. — И если он вдруг заглянет, обязательно скажите ему, чтоб ни под каким видом не пил. После операции это очень опасно. Доктор строго-настрого запретил.

— Угу, — невнятно промычал хозяин.

— Так вы скажете?

— Конечно, скажу.

У двери она снова обернулась и робко попросила:

— И еще скажите, чтоб он шел домой.

— Ладно, — согласился хозяин.

Когда дверь за ней закрылась, он снова принялся за стаканы, не отпустив по поводу этого разговора ни единого словечка. Прошло десять минут. Дверь снова отворилась, и в пивную вошел грузный рыжеусый мужчина.

— А, старина Кор! Здравствуй, здравствуй, — приветствовал его хозяин.

Тот слегка прищурил глаза и не успел еще произнести: «Плесни-ка мне можжевеловки, приятель», как бутылка уже забулькала. Старина Кор медленно поднес рюмку к губам и с чувством осушил ее.

— Так ты сегодня в первый раз вышел?

Посетитель кивнул.

— А ты откуда знаешь?

— От твоей жены.

— Она тут была?

— Да, только что.

— Чего она приходила-то?

— Не знаю, — ответил хозяин. — Говорила, что тебе нельзя пить или что-то в этом роде. И чтоб немедленно домой.

Мужчина улыбнулся, в улыбке его сквозила нежность.

— Налей-ка мне еще, — попросил он.

 

Единственная услада

- На этом мы заканчиваем наши сегодняшние передачи. До свидания, доброй вам ночи, — сказала дикторша и мило улыбнулась миллионам незнакомых зрителей.

Мужчина медленно поднялся из кресла и выключил телевизор.

— Опять ерунда какая-то, — потягиваясь, проговорил он. И громко рыгнул. — Это от пива… Пошли спать, а?

— Сейчас, только рядок довяжу, — ответила жена. — А ты иди.

Он посмотрел на нее сверху вниз, сердито, но не без нежности. Потом взял с дивана свою домашнюю куртку и, волоча ее за собой по полу, вышел из комнаты — грузный, усталый человек лет пятидесяти. А жена осталась. Открыла ключом свой шкафчик и вытащила картонную папку.

«Ах, этот брюнет в потрясающих очках, — думала она. — Как он мило говорил…» Сперва она отыскала в программе его фамилию. Ее только что называли, но она в точности не запомнила. Потом лихорадочно принялась писать:

«Вы меня не знаете, но я уверена, Вы поймете, как я страдаю. То, что Вы говорили сегодня вечером о чувстве и взаимопонимании, было так прекрасно и трогательно. Как женщина, я Вас отлично понимаю. Но в жизни к нам так редко прислушиваются. Даже утруждать себя этим не хотят: не все ведь мужчины такие, как Вы, я по своему опыту знаю. А когда твои дети вырастают, как до обидного мало в них благодарности за все, что сделала для них мать. Конечно же, я понимаю…»

Дверь в комнату открылась, и на пороге появился муж в просторной пижаме в ярко-голубую полоску.

— Ну что, опять строчишь? — спросил он.

— Не твое дело, — враждебно бросила жена.

— Но это же глупость. Ты сама себя выставляешь на посмешище.

Она повернулась к нему спиной. Он медленно вышел из комнаты и, шаркая ногами, поднялся по лестнице в спальню.

Что поделаешь.

В последнее время она была немного с придурью. Ладно, это бы еще полбеды. Но ее проклятая привычка строчить откровенные письма совершенно посторонним типам с радио и телевидения только потому, видите ли, что она вдруг почувствовала в них родственную душу… То пастору, то куплетисту, то еще какому-нибудь шуту гороховому. У кого еще осталась хоть капля порядочности, те не отвечали. Но иногда все же она получала ответы. Как-то он открыл ее шкафчик и прочитал их. Один писал возвышенным слогом — ни дать ни взять сам господь бог. Другой изъяснялся вежливо-покровительственно, словно недоумку писал. А какой-то пижон из протестантских пастырей даже имел наглость позвонить ему из-за такого вот письма и елейным голосом объявил, что он-де обрекает свою жену на духовное прозябание. Хорош гусь! Думает, раз у него хватило умишка получить пасторский сан, так можно читать всем мораль!

В сердцах он схватил сигару и чиркнул спичкой. «Я люблю ее, — думал он. — Как умею. Может быть, ей такой любви недостаточно. Но это приторное сюсюканье, без которого она, видите ли, жить не в силах, нет, на это я не способен».

Он глубоко затянулся. Наверняка она сейчас пишет этому проныре брюнетику из вечерней программы, который распинался о чувствах и взаимопонимании.

— Я бы тоже так мог, четыре-то минуты, — пробормотал он. — Но не двадцать четыре года. Посмотрел бы я на этого трепача, будь он на моем месте.

Он так стиснул зубы, что отгрыз кончик сигары и сердито сплюнул. А внизу его жена продолжала писать: «…я рассказала Вам о своей супружеской жизни больше, чем могла бы доверить самым близким друзьям. Да, собственно, что такое друзья? Вы так верно заметили: однажды разорвутся все связи, как паутина, и ты останешься на белом свете один-одинешенек…»

Муж ее тем временем уже заснул.