Письмо от Синтерклааса

На выходные жена уехала к своей матери, а сынишка отказывается есть. Развалившись на стульчике, он с упорством, на какое способен только четырехлетний малыш, старательно мучает папочку.

— Будешь ты наконец есть?! — грубо требую я.

Он кривит губки.

— Считаю до трех. Если не съешь все, что у тебя на тарелке, пойдешь спать, — заявляю я.

— И тогда он не успеет приготовить для Синтерклааса свой башмак, правда, папа? — говорит моя дочурка, радуясь поражению своего соперника.

— Придержи язык, — говорю я сердито. — Ешь быстрее.

— А разве я не ем? — обиженно говорит она.

— Сейчас — да. Но ведь частенько ты тоже в рот ничего не берешь, — поняв, что допустил оплошность, ору я. — Итак, считаю: раз, два…

Он сидит, словно упрямый козленок, склонив головку набок.

— Три!.. — кричу я. — Все.

Приговор вступает в силу, и я хватаю его за шиворот. А он только того и ждет. Разевает рот и отчаянно вопит, притворяясь, будто ужасно огорчен, хотя при желании может тут же залиться смехом. В три скачка мы добираемся до детской, и я ловко стягиваю с него крошечную, как у гномика, одежонку.

Но прежде чем лечь в постельку, он просится на горшок, зная, что в таком святом деле я отказать ему не посмею. Минуты три он с видом оскорбленной невинности восседает на своем троне. Потом кладет свою умненькую, избалованную головку на подушку, и я гашу свет, торжествующе приговаривая:

— Надо было съесть всю тарелку.

Возвратившись на кухню, я вижу, как моя девочка разыгрывает такую паиньку, что смотреть тошно.

— Ну, теперь ему уже не поставить свой башмак, и подарок от Синтерклааса он не получит. А ты как думаешь, папа? — В свои семь лет она рассуждает как настоящая женщина.

— Нет, конечно, — говорю я, — но на твоем месте я бы не радовался.

— Мне, в общем-то, все равно, — отвечает она. — Это я просто так говорю.

Она с примерной быстротой налегает на еду и очищает тарелку, искоса бросая на меня кротко-доверительные взгляды. Потом мы с ней стоим возле газовой плиты и поем «Здравствуй, здравствуй, Синтерклаас», размахивая в такт руками.

Когда я укладываю ее спать, она показывает на спящего брата, у которого на румяных, как яблоки, щечках застыли две крупные слезы, и шепчет:

— Значит, он ничегошеньки не получит?

— Синтерклаас сам знает, как быть, — дипломатично отвечаю я, но, притворив за собой дверь детской, решаю, что старик не должен быть мстительным. Малыш, безусловно, найдет в своем башмачке подарок, хотя бы для того, чтоб сестра не злорадствовала. Только пусть в другой раз не донимает отца…

И представьте, что мне взбрело на ум? Написать от имени Синтерклааса письмо и сунуть его в башмачок мальчугана. И вот я сажусь за пишущую машинку и отстукиваю нравоучительное послание, подробно расписывая, как скверно приходится большинству малышей, которые не слушают родителей и отказываются есть. Потом беру сынишкин сапожок на пуговицах, ставлю рядом с туфелькой его сестры, кладу в него шоколадку, а заодно и мой педагогический трактат. Налюбовавшись своей работой- натюрмортом с башмаками, — я удовлетворенно выключаю свет.

На другой день в шесть утра от моей удовлетворенности не осталось и следа. Мне снилось, будто горный козел кусает меня в грудь. Проснувшись, я мало-помалу сообразил, что больно мне оттого, что сынишка изо всех сил колотит по моей груди кулачками, а его сестренка дергает меня за руку.

— Вы чего? — все еще в полудреме спрашиваю я.

— Он получил письмо от Синтерклааса, — возбужденно сообщает дочь. — Прочитай нам.

Проклиная свое педагогическое вдохновение, я пытаюсь оттянуть чтение письма до завтрака, но они не отстают и тормошат меня до тех пор, пока я не сажусь в постели и не начинаю заспанным, монотонным голосом читать собственный опус. «Господи! Какая чушь!» — думаю я, дочитав до конца. Смотрю на адресата. Он стоит подле меня в своей мешковатой пижамке и сияет от восторга, словно его вознесли на небо.

— Ну как, нравится тебе? — спрашиваю я.

— Письмо от Синтерклааса! — блаженно говорит он, и глаза его сверкают как звезды. Он благоговейно берет у меня листок с нравоучением, переворачивает и рассматривает оборотную сторону, как будто и там должно быть что-то особенное.

— Смотри же, с сегодняшнего дня ты должен есть как следует, — говорю я, но он уже выбегает со своим сокровищем из спальни, а за ним вдогонку его сестра, которая клянчит у него письмо:

— Ну дай подержать, хоть немножко, пожалуйста…

Я откидываюсь на подушку и опять начинаю дремать, но уже минуты через две возле моей постели появляется разгневанная маленькая девочка.

— Папа, он даже не дает мне до него дотронуться.

— Ты о чем? — спрашиваю я сквозь сон.

— Да о письме от Синтерклааса. Это безобразие. Почему у него есть, а у меня нет?!

— Господи! Стоит ли из-за ерунды расстраиваться?! — вконец измученный, восклицаю я. — Не такое уж оно благосклонное, это письмо. Неужели ты не понимаешь?

Она негодующе глядит на меня и всхлипывает.

— Я-то ведь съела все до капельки.

В отчаянии я закрываю глаза и опять засыпаю, но уже через час с лишним веду брата и сестру в школу. Сыночек мой держит в руке письмо. Подходят два мальчика, с которыми он, видимо, дружит.

— Смотрите, — гордо говорит он. — Это письмо мне прислал сам Синтерклаас.

Мальчики — они старше его — берут письмо и читают, равнодушно и недоверчиво.

— От самого Синтерклааса, — повторяет мой сынишка.

Мальчик, что побольше, возвращает ему письмо.

— Синтерклааса вообще не существует, — хладнокровно говорит он.

Мой сынишка озадаченно смотрит на меня, но я подбадриваю его кивком: пусть, мол, кощунство шалопаев его не тревожит. Потом мы поворачиваемся спиной к этим олухам и медленно направляемся в школу.

Швейцар, открывающий нам дверь, конечно, должен немедля прочитать письмо, а потом вокруг моего сына собираются ребятишки, игравшие возле школы, и передают письмо из рук в руки. Со счастливой улыбкой стоит он в Центре кружка — маленький герой.

 

Триумфальная арка

На площади Дам меня остановил старый, неряшливо одетый человек с коротко подстриженной седой бородкой и сказал:

— Менеер, не дадите ли вы мне десять центов на триумфальную арку?

Я машинально полез в карман, но, еще не успев вынуть деньги, спросил:

— А где ее сейчас устраивают?

— Ах, менеер, — философски махнул рукой старик, — честно говоря, нигде.

— В таком случае обойдетесь без денег, — запальчиво сказал я. Не люблю, когда меня водят за нос.

— Да будьте же благоразумны, менеер! — воскликнул старик. — Ну что в этой арке хорошего? Несколько жалких гирлянд да пара веток. Мы же взрослые люди. Скажите спасибо, что ее нету.

Он говорил так громко и с таким подчеркнутым, ничем не обоснованным возмущением, что возле нас стали собираться прохожие.

— О чем спор? — спросил круглый, как шарик, почтальон.

— Ах, — сказала какая-то старая дева, — этот верзила влепил старому человеку пощечину.

— Вранье! — негодующе воскликнул я. — Этот тип сказал мне…

— Люди, сами посудите, — перебил старик. — Менеер задолжал мне, а деньги отдавать не желает, и знаете почему? — Сделав дипломатическую паузу, он продолжал: — Потому, видите ли, что я не сказал ему, где сейчас в Амстердаме сооружают триумфальную арку.

Толпа громко расхохоталась, кто-то украдкой дал мне тычка, а почтальон крикнул:

— Вы только поглядите на этого великовозрастного младенца! Триумфальная арка ему понадобилась. Сегодня ведь не праздник!

Яростно отбиваясь и давая сдачи, я вопил:

— Наглая ложь! Он первый начал! Сказал, что построил арку…

— Люди, мне больше нечего вам сказать, — спокойно заявил старик и снял шапку, чтобы все увидели его почтенные седины. — Разве я похож на человека, который в будний день станет украшать Дам?

Конечно, не похож. Тут началась потасовка, и четверть часа спустя мы всей компанией очутились в полицейском участке.

— Студент, конечно? — сочувственно обратился ко мне усатый капрал.

— Отнюдь нет, — заносчиво возразил я и предъявил документ. Он небрежно взглянул, сел на краешек стола и осторожно начал, как человек, который вопреки своей натуре стремится подойти к делу вполне разумно:

— Послушайте, менеер, каждый из нас был молод, и шутка есть шутка, но всему есть предел, верно?

Я было попытался возразить, но он не дал мне раскрыть рта.

— Этот человек мне обо всем рассказал, — продол жал он. — Вообще-то я все прекрасно понимаю, нам тут студенты частенько дают жизни, но извините, менеер, глумиться над стариком — это уж самое последнее дело.

— Да выслушайте меня наконец! — закричал я, чуть не плача. — Этот тип подходит ко мне на Дам и просит десять центов якобы для украшения триумфальной арки, а на самом деле никакой арки нет.

Капрал ободряюще кивнул головой.

— Да полно, — произнес он. — Вы ведь образованный человек, сами должны понимать, что ваша история чрезвычайно неправдоподобна. Ну кому такое придет в голову? Нет, вы обязаны отвечать за свои поступки. Бить старого человека — это же ни на что не похоже.

— Бить?! — заорал я. — Да я никого не бил!

— У меня тут четыре свидетеля, — сурово произнес полицейский, указывая на трех кляузников и на лживую особу, которая с самого начала оклеветала меня. Они сидели на скамейке и бросали на меня убийственные взгляды.

— У нынешней молодежи нет почтения к сединам! — взвизгнула старая дева. Мужчины уныло закивали, по всему было видно, что руки у них так и чешутся меня отдубасить. Я почувствовал смертельную усталость.

— Ну да ладно, — сказал капрал, не сводя глаз с моего лица, — мы ведь здесь не палачи, менеер. На свете и без того хватает судебных процессов, так что, если есть возможность, мы исков не возбуждаем.

— Как же мне поступить? — спросил я, окончательно упав духом.

— Очень просто, — сказал капрал. — Уплатите старому человеку рейксдалдер, и будем считать дело закрытым.

Силы мои были на исходе. Я попросил позвать старика и дал ему деньги.

— Премного благодарствую, Андрис, — сказал он, пожимая мне руку, — и давай забудем об этой истории. Мы с тобой как-никак родня, и мне не впервой получать от тебя щелчки, правда? А что касается сотни гульденов…

Я с криком выбежал из участка и прыгнул в канал. Только на дне я обрел спокойствие и справедливость.

 

Прогулка

В центре города ко мне подбежал серый шпиц с грязным хвостом и, затрусив рядом со мной, спросил:

— Вы Клагеса не читали?

— Нет, — ответил я.

— Очень интересно, — сказал шпиц. — Только немного заумно и к тому же по-немецки. Вам непременно понравится.

Некоторое время мы молча шагали рядом. Внезапно меня осенило, что говорящие собаки попадаются нечасто. — Ты умеешь разговаривать? — спросил я.

— Да, — кивнул он. — Я граф Лестер — перевоплощенный, конечно. Жил с тысяча пятьсот тридцать восьмого по тысяча пятьсот восемьдесят восьмой год. Замок имел, в Дирене. Тоже ужасное было время.

— Тоже? — спросил я.

— Да, как и теперь. Вот ведь гнусность — заставить человека перевоплотиться в собаку. Сплошные интриги и произвол. Мой последний повар стал кассовым аппаратом в одном лондонском кафе и втихомолку прикарманивает — достаточно, чтобы каждый вечер ходить куда-нибудь развлекаться. А мне только и остается углы обнюхивать.

— Все в руце божией, — заметил я афористически. — А что, кассовые аппараты действительно развлекаются?

— О, Лондон велик! — беспечно сказал он.

Мы все брели, брели. Стал накрапывать дождь.

— А с какой стати ты, собственно, вспомнил Клагеса? — спросил я.

Он залаял, обнажив зубы.

— Пардон, — сказал я, — но ведь ты только что разговаривал.

— Спятил ты, что ли! — возразил он. — Собаки не умеют говорить.

— Не обижайся, — сказал я. — Похоже, тут какое-то недоразумение.

Я приподнял шляпу, свернул в переулок и по рассеянности налетел на полицейского. Извинившись, я пошел дальше, но он разочарованно воскликнул:

— В нем ничего нет!

— Где? — спросил я, обернувшись.

— В вашем бумажнике, — сказал он. — Я его только что подобрал, но он совершенно пустой.

Он действительно с обескураженным видом протянул мне бумажник.

— Не обижайтесь, — сказал я скромно. — Я зарабатываю очень мало. Все сразу спускаю.

Он сделал равнодушный жест, и мы вместе пошли дальше.

— Вы часто воруете? — спросил я, чтобы поддержать разговор.

— Только в свободное от службы время, — ответил он — Раньше я еще убивал, но теперь уже годы не те.

— Wer jetzt kein Haus hat, baut sich keines mehr, - процитировал я.

— Вы немец? — деловито осведомился он.

— Нет, — объяснил я. — Это из Рильке. Есть такой поэт.

— А при чем же тут строительство? — спросил он.

— Забудьте об этом, — сказал я. — Дети у вас есть? Вы их бьете?

Он вдруг остановился.

— Рильке! — воскликнул он. — Ну конечно! Это был мой отец. Вам знаком его рифмованный справочник столичных адресов? Штука любопытная и абсолютно бесполезная.

Он сорвал с меня шляпу и вскочил на подножку трамвая. Странный тип.

Я вошел в кафе, чтоб на досуге поразмыслить о случившемся. Кельнер был голый.

— Кофе или ничего? — спросил он.

— Ничего, — сказал я.

— Вон! — рявкнул кельнер. — Мы тут в игрушки не играем.

Это был веский аргумент: люди вроде него святым духом питаться не могут. Я опять вышел на улицу. Дождь не прекращался. Было хмуро и слякотно.

В подворотне стояли два старика. В ту самую минуту, когда я проходил мимо, тот, что повыше, двинул другого в ухо.

— Вам больно? — спросил я пострадавшего.

— Нисколько, — бодро ответил он. — Мы спорим о жизни, а у моего друга воинственная натура.

— Вот вам и философский камень, господа, — учтиво сказал я.

— Не бросайтесь камнями! — испуганно закричали оба и побежали прочь. Несмотря на свой преклонный возраст, они не поняли, что я выразился фигурально и имел в виду просто-напросто начало всех зол. Этот неудачный опыт убедил меня в бесполезности жизни. Я вынул из уха затычку и исчез.

 

Удивительный случай

В субботу вечером, когда я один сидел у себя в кабинете и читал Эдгара Аллана По, кто-то резко нажал кнопку звонка. Я отворил дверь и увидел щуплого человечка в унылой кепке.

— Добрый вечер, — сказал он. — Менеер Лауверс дома?

— Нет, — ответил я.

— А когда я смогу его застать? — спросила кепка.

— Никогда, — ответил я. — Такой здесь не живет.

Человек ухватил себя за подбородок. Отступив назад, он осветил карманным фонарем номер дома.

— Шестнадцать! — воскликнул он с облегчением. — Вот видите, я знал, что не ошибся. Лауверс живет в доме номер шестнадцать.

Я покачал головой.

— Правда-правда. Толстый такой, с белой собачкой.

Из вежливости я сделал вид, будто стараюсь припомнить. Но в конце концов сказал, что в жизни не видел ни этого господина, ни его собачонки.

Кепка начала проявлять признаки нетерпения.

— У него одутловатое лицо, у этого Лауверса. Я уже не первый раз его навещаю.

— Да нет здесь такого, менеер! Говорят вам…

В эту минуту отворилась дверь гостиной, и в коридор вышел тучный мужчина с одутловатым лицом, одетый в домашнюю куртку, с ним рядом суетилась белая собачка. Протягивая руку, он бросился прямо к кепке и воскликнул:

— Да ведь это Кеес! Наконец-то вы ко мне выбрались!

— Ну что, убедились? — сказал гость, взглянув на меня укоризненно.

Я был порядком озадачен; потом все выяснилось. Лауверс живет в нашем доме уже полтора года. Оказывается, из-за административной путаницы в жилищном управлении дом сдали не только нам, но и Лауверсу. По странному стечению обстоятельств раньше мы с ним ни разу не встретились. Когда мы были в передней комнате, он находился в задней. Если же в заднюю комнату уходил я, скажем, чтобы взять книгу, он в это время был в коридоре или на прогулке. Так мы за все время ни разу и не встретились. Только сейчас, благодаря посетителю, эта история выплыла наружу. Ну да ничего, что-нибудь придумаем.

Кстати, Лауверс неплохой парень. Только немного толстоват.

 

Спиритический сеанс

— Я пошел, до свиданья, дядя Хенри, — сказал я, уже в куртке войдя в кабинет, где он, как всегда, дремал над книгой, а облезлый пес Дус лежал у его ног.

— Хорошо, мой мальчик, — рассеянно ответил он и поглядел на меня с непостижимым, задумчивым дружелюбием очень старого человека, который в меланхолическом окружении изящных безделушек и целлулоидных воротничков ждет смерти так же спокойно, как ждут поезда. Картина эта стояла у меня перед глазами, когда я, слыша собственные шаги на замшелой аллее, оглянулся на уродливый старый дом, где нот уже целый месяц прерываю своим приходом сумбурные дядины разговоры с самим собой.

Беседовали мы с ним только о погоде, поэтому я с радостью принял приглашение своих старых амстердамских приятелей навестить их.

Входя в квартиру, я был готов ко всему — в карты и то сыграл бы с удовольствием. Но встреча превзошла все мои ожидания. В уставленной книгами комнате на круглой дубовом столе стояли бутылки и хрустальные рюмки, благодаря чему первоначальная неловкость быстро рассеялась. Я даже дошел до того, что согласился фамильярно называть Хенком корпулентного адвоката, большого поклонника искусств, потому только, что четверть века назад, когда мы оба были совсем иными, мы питали друг к другу симпатию, но, известно, бутылка вина, как по волшебству, развеивает дымку, туманящую прошлое.

И пошло: Хенк, Фреек, да не выпить ли нам за Анни. Суровая женщина с такими волосами, что ими впору набивать диванные подушки. Жена Хенка. И все в таком же духе.

Компания состояла из людей трезвых, деловых, однако же не столь самоуверенно-неприступных, как представители высшего света. Беседа протекала плавно, остроумно, непринужденно, иронично, как и подобает в обществе интеллектуалов-соглашателей.

Хенк рассказал случай из своей практики: некий лавочник, всеобщий любимец, кроткий гений квартала, с вечной любезной улыбкой на лице, как оказалось, совершил неслыханно изощренное преступление. Все заговорили о загадке так называемого человека с улицы. Я привел цитату из «Человека толпы» Эдгара По, с детской наивностью стремясь прослыть в этой высокоинтеллектуальной среде образованным человеком. Все это заметили, но я мужественно продолжал и в конце концов стал рассказывать о дяде Хенри.

— Вот уже несколько недель я живу в его доме, но, по сути дела, до сих пор ровным счетом ничего о нем не знаю. Меня бы не удивило, если бы оказалось, что по ночам он выкапывает в саду трупы или что он главарь бандитской шайки. Может статься, в свое время он убил мою тетку и ее призрак является ему по ночам. В таком случае его бормотанье, которое доносится до меня, когда я лежу в постели, не так уж невинно, как кажется. Я имею в виду, старик вроде него — сплошная загадка, стоит только набраться смелости и усомниться в его пресловутой порядочности.

От привидений разговор перекинулся на спиритизм. В этом кругу им занимаются, только не по убеждению, а на вечеринках, забавы ради.

— Давайте повертим рюмку, — предложил Хенк, и уже через пять минут я знал, что это такое. На освобожденном круглом столе разложили кольцом карточки с буквами алфавита, а в центре кольца хозяйка поставила перевернутую рюмку.

— Ну и что теперь? — недоверчиво спросил я.

— Теперь все мы слегка коснемся пальцем ножки рюмки, — сказал Хенк. Он принял на себя руководство и стал вдруг на редкость сосредоточенным.

Когда мы сделали так, как он велел, рюмка завертелась по карточкам с буквами. Сперва я заподозрил, что ее толкает Анни, но вскоре убедился, что мои подозрения безосновательны: рюмка шла самоходом, никто ее не подталкивал.

— Самый настоящий дух, — с иронической напыщенностью изрек Фреек, выполнявший роль скептика-зубоскала.

— Дух, ты здесь? — спросил Хенк.

Рюмка повернулась к буквам «Д» и «А».

— Ну и что из этого? — спросил Фреек. Остальные прыснули со смеху. Хенк шепотом сердито их утихомирил.

— Кому предназначено послание?

— Ф-р-е-е-к-у, — протанцевала рюмка. Засим, как своего рода божья кара, последовало весьма пикантное сообщение о некоей Лиз, которое заставило жену Фреека вспыхнуть от ярости, а у остальных вызвало многозначительные ухмылки.

— Это и есть передача мысли? — наивно спросил я по глупости. На что Фреек, с трудом сохраняя невозмутимость, холодно ответил:

— Наверное, да, и я знаю, чья это мысль.

Назревала ссора, притом ожесточенная, так как мы уже здорово нагрузились. Все были слишком возбуждены и стали крайне обидчивыми — только задень. — Хватит шуметь! — закричал наконец Хенк. — Давайте продолжим.

И рюмка опять двинулась по кругу, формулируя невысказанные мысли, превращая нашу вечеринку в некое моральное саморазоблачение. В конце концов прозвучало и мое имя.

— От кого послание? — осведомился Хенк.

— От дяди Хенри, — ответила рюмка.

— В таком случае продолжайте.

Мы напряженно следили за мучительно медленно возникавшими словами. Сомневаться, однако, не приходилось — когда рюмка замерла, на бумаге было написано: «Я зажарил собаку и ем ее с аппетитом».

— Это все? — спросил Хенк с плохо скрытым удовольствием.

— Да, — по буквам ответила рюмка и опять остановилась.

— Ваш дядюшка — явный гурман, — заметила Анни, подливая в рюмки вино.

Еще с полчаса мы изощрялись в безудержно фантастических комментариях, пытаясь громким смехом снять нервозность. Так продолжалось до полуночи, пока наша вечеринка не выдохлась, как проколотый воздушный шарик.

— Вам надо поскорее ехать домой, не то ваш дядя ночью примется за садовника, — сказал Фреек и даже предложил подвезти меня.

Час спустя я вышел в Лунене у садовой калитки. Гул мотора замер вдали. Я кое-как проковылял по ведущей к дому аллее и увидел, что в кабинете еще горит свет. «Только не смейся, когда увидишь дядю в кресле и Дуса возле него», — подумал я.

Он действительно спал в своем кресле, но, когда я вломился в комнату, тут же проснулся. Все еще во власти сна, он испуганно посмотрел на меня.

— Здравствуйте, дядюшка! — весело сказал я. — Вы еще не ложились?

— Да, мой мальчик, да… — глядя на меня отсутствующим взглядом, сказал, он. — Я, собственно, ждал тебя только ут… — Конец фразы поглотил зевок.

Я сел напротив него. Тишина. Уныло тикали часы.

— А где Дус? — спросил я, не обнаружив собаки в комнате.

Он бросил на меня сконфуженный взгляд — или мне это показалось?

— Вечером я его выпустил, а он убежал, — ответил дядя нерешительно. — Раньше такого не бывало. Очень странно…

— Да, — кивнул я. Непонятная тревога прояснила мою голову. Взгляд внезапно упал на стол. Часть его была накрыта, там стояла тарелка с остатками еды. Рядом с ножом и вилкой лежала салфетка. Дядя проследил за моим взглядом.

— Я немного закусил, — сказал он мягко.

— Чем? — резко спросил я.

— На кухне оставалось холодное мясо, — ответил он.

Неужели он действительно смутился? Наступила грозо вая тишина.

— А ты не хочешь есть? — простодушно спросил он.

— Нет, спасибо! — поспешно воскликнул я.

Мы еще немного посидели, он — загадочно вперив в меня взгляд, я — борясь с необузданным желанием узнать истину.

— Пойду спать, — вдруг сказал я. Подал ему руку и через темный коридор прошел в кухню, но не успел оглядеться, как дверь скрипнула, и на пороге возник дядя Хенри.

— Ты все-таки хочешь есть? — спросил он враждебно.

Я не нашелся что ответить. Он вселял в меня страх и ±твращение, и я со всех ног бросился вон из кухни наверх, в свою комнату. Сев на край старомодной кровати, я с полчаса провел в размышлениях, слыша, как он ушел к себе в спальню, как что-то невразумительно бормотал, разговаривая сам с собой.

До сна ли тут — в панике я забегал по комнате. «Я зажарил собаку и ем ее с аппетитом». Мне необходима ясность: теперь или никогда. К утру следы исчезнут, но сейчас у меня, пожалуй, еще был шанс раскрыть тайну дяди Хенри.

И вдруг мне пришла в голову нелепая мысль. Я погасил свет, сел на пол и начал громко лаять по-собачьи, хрипло, грубо, как обычно лаял Дус.

«Посмотрим, что он будет делать», — думал я и знай тявкал:

— Гав, гав, р-р-гав!

Пока я усердно подражал собачьему лаю, в коридоре послышался шум. Дверь моей комнаты со скрипом отворилась, и на пороге появился дядя Хенри в длинной ночной рубашке, со свечой в руках. На его бледном лице застыла гримаса безумного восторга, пламя свечки так и плясало.

— Возможно ли это? — прохрипел он.

Он подошел ближе, но только я хотел вскочить на ноги и бросить ему в лицо обвинения, как при свете озарившей меня свечи сделал ужасное открытие. Я увидел, что мои руки превратились в покрытые серой шерстью собачьи лапы, и внезапно с сокрушительной уверенностью почувствовал, что и голова моя стала похожа на бесформенную голову Дуса.

— Дядя! Дядя! — пытался крикнуть я, но не мог произнести ни слова и только отчаянно лаял: — Гав… гав… р-р-гав…

Рыча и взвизгивая, я увидел, как дядя Хенри положил руку мне на голову и услышал его сдавленный от страсти голос:

— Завтра, Дус… завтра вечером мы опять…

 

Знание

Вчера днем я все же был свободен, вот и решил выбрать себе мировоззрение. А потому отправился к соседу, который таковым обладает. Он сидел, вяло развалившись в кресле.

— Расскажи-ка мне, — бодро начал я, — как им обзавестись.

Сперва он вообразил, что я имею в виду обзавестись слугой, но, когда я вывел его из этого заблуждения, весьма оживился.

Видишь ли… Присядь, я не люблю, когда стоят, возьми сигару и эту картину заодно убери, она мешает мне сосредоточиться. Итак, видишь ли — я говорю «итак, видишь ли», а не «видишь ли, дело обстоит так», что встречается чаще, — и смотри, дружище, вот где оно коренится, это мировоззрение. Вспомним в этой связи хотя бы о жизни пчел…

И он зажужжал и взвился на прозрачных крылышках к небу.

— О, ты совершенно прав! — воскликнул я ему вдогонку, хотя понимал его только отчасти. Слава богу, он возвратился на землю.

— Мир! — сказал он, вскакивая на стул. — Смотри, теперь я стал выше. Но разве я стал больше? Нет, только длиннее. Вот в чем суть. Следишь за моей мыслью? Мир день ото дня жиреет, но какая от этого польза? Никакой!

Сосед лег на пол.

— Видишь, как все ничтожно мало, — сказал он умоляющим голосом, лежа у моих ног. — Мы так малы. Как муравьи. Но зато дух! По крайней мере мой дух. Хочешь чаю?

— Всю жизнь мечтаю.

— Это ты говоришь, чтобы срифмовать, — заорал он в полемическом задоре и вскочил на ноги, — но заметь, «всегда» рифмуется с «никогда». Иными словами — с вечностью. Ты Кьеркегора читал?

— Немного, — осторожно сказал я.

— Черт с ним! — яростно гаркнул мой сосед. — Он украл у меня велосипед прошлым летом. А вот Кант — великий мыслитель. Я у него многое заимствовал. Он мне здорово помог. Кант — это сила, чему только он меня не научил, когда в прошлом году мне туго пришлось, операция предстояла, помнишь? Милый Кант. Без него что стало бы с моим мировоззрением?

— Не знаю, — сказал я. — А где оно теперь?

— Да вон бежит, — воскликнул сосед, указывая рукой в окно, вон, в синем пальтишке.

Ну, я — на улицу, но догнать его так и не смог.