Терпение

Терпение мефрау Ван Дам наконец-то вознаграждено.

В пятницу на прошлой неделе ее муж отдал богу душу.

Они были женаты тридцать два года. Трое взрослых детей. Накануне серебряной свадьбы в зале, снятом для празднования, к мефрау Ван Дам подошел очень молодо человек и сказал:

— Ваш муженек уже четыре года состоит в связи с одной шлюхой, я бросил ее из-за него. Вы знаете об этом?

Она не знала.

Но теперь она поняла, почему каждую пятницу ей приходилось паковать чемоданчик мужа, уезжающего на уикенд из города.

Празднование серебряной свадьбы состоялось. Супруги Ван Дам сидели на разукрашенных стульях, и гости несколько раз на плечах обнесли их вокруг зала. Неоднократно в их честь звучала заздравная песня.

Назавтра мефрау Ван Дам объявила мужу, что все знает, но разводиться не намерена. Такое решение, сказала она, принято ею не из любви, не из ревности и не по злобе. Просто она не хочет терять пенсию и страховку.

Хотя зарабатывал он хорошо, на хозяйство он давал ей гроши. Все доставалось той шлюхе. Когда мефрау Ван Дам однажды понадобилось новое платье, пришлось просить денег у детей. Но смерть мужа сделает ее наконец состоятельной женщиной. И она терпеливо ждала его смерти.

Ждала долгие годы.

Они жили в разных комнатах и не разговаривали друг с другом. Мефрау Ван Дам кормила мужа и приводила в порядок его одежду. И каждую пятницу паковала ему чемоданчик. Он уходил не прощаясь. Он знал, чего она ждет.

И в пятницу на прошлой неделе терпение мефрау Ван Дам было наконец вознаграждено. Утром она увидела, что шторы у него на окнах остались задернутыми.

Она вошла к нему, преисполненная надежды.

Но муж был жив.

Он лежал в постели и велел ей привести врача.

Мефрау Ван Дам сделала и это. Пусть все будет как положено.

Врач пришел, осмотрел его, выписал рецепт и в коридоре сказал ей:

— Ваш муж очень серьезно болен. Сердце. Вы позвали меня слишком поздно. Очевидно, он уже несколько месяцев плохо себя чувствовал. Ваш муж давал своему сердцу непосильную для его возраста нагрузку.

— Что да, то да, — ответила она.

Врач заметил, что она вроде бы улыбается. Но он был старый домашний врач и давно уже ничему не удивлялся.

Мефрау Ван Дам сходила в аптеку за порошками. Однако они не помогли. Муж скончался в тот же вечер. Эту пятницу он провел дома, с ней. Когда он умирал, она сидела у его постели. Он был в полном сознании. Он не разговаривал с ней. Не сказал последнего прости. Не выказал ни малейшей слабинки. Не смотрел на нее. Она сидела у его постели, но он мужественно умирал в одиночку — пятидесяти восьми лет от роду.

— Все вышло по-моему, — говорит мефрау Ван Дам. — Он отправился на тот свет молодым. Теперь я заполучила денежки, и мне едва сравнялось шестьдесят, есть еще время пожить в свое удовольствие. А шлюха осталась с носом.

 

Люди, люди…

В трамвае я увидел Лушье. Это дочь моего приятеля, юная особа лет двадцати.

— Ну что, экзамены сегодня сдавала?

— Вчера.

Голос у нее был безрадостный, и дремавший во мне до сих пор брат милосердия незамедлительно встрепенулся и едва не брякнул: мол, ничего, на будущий год сдашь.

Но ее короткого «да сдала я» было достаточно, чтобы усадить его на место. Хотя обычно таким тоном говорят «провалилась».

— Поздравляю, — нашелся я. — Ты, значит, хорошо поработала. Вот, держи десяточку. Купи себе какой-нибудь пустячок, это самый приятный способ тратить деньги.

— О, спасибо. — Тут она впервые улыбнулась.

— Слушай, ты говоришь, сдала, но я что-то не вижу особой радости на твоем лице.

Ответ, который я от нее услышал, могла дать только женщина.

— У меня был устный. Шесть предметов, шесть экзаменаторов. Пять мужчин и одна женщина. Ну вот я и надела мини.

По выражению моего лица она сообразила, что я тщетно пытаюсь проникнуть в смысл ее «ну вот», и поспешила разъяснить:

— Так вот, если бы мне у всех пятерых повезло… А то трое — мухоморы старые, они вообще ни на что уже не смотрят. Правда, другие двое… Я рассчитывала на шестерку, а они оба поставили восьмерки.

— Вот так мадам тебе подвернулась, — вставил я со своей стороны, — я кое-что начинаю понимать. Ведь и в просвещении, в конце концов, работают такие же смертные, как и мы. Впрочем, продолжай и расскажи в доступной мужчине форме, отчего вместо триумфа на твоем лице печать неудовлетворенности.

— Так вот эта единственная… Конечно, я рисковала с моим мини. Ей-то далеко за сорок, не замужем и злющая. Всем симпатичным девчонкам она всегда занижает отметки. Из зависти, конечно. Я же понимаю. Правда, ее предмет я знаю неплохо. Минимум на восемь. Так вот, я подумала, хорошенького понемножку: получу у нее свою шестерку, и хватит.

— Понимаю, понимаю, — закивал я, — ты знала на восьмерку, рассчитывала на шестерку, а получила четверку. Это тебя и разозлило.

Она покачала головой и вздохнула.

— Все как раз наоборот. Не четверку она мне поставила, а девятку.

И красноречиво-недоуменным взглядом она окинула свою фигуру.

— Неужели я такая уродина?

— Дитя мое, на ее месте я влепил бы тебе пару, это точно.

* * *

Когда амстердамский поезд сделал остановку в Лейдене, в вагон вошли две женщины и мужчина.

Все трое среднего возраста.

Женщины, которые, похоже, уже давным-давно перестали думать о своей талии, уселись напротив меня. Мужчина — длинный, худой и лысый — занял место рядом со мной у окна, после того как одна из женщин, видимо его жена, бросила:

— Давай, Пит, садись-ка вон там. В окошко будешь смотреть. — И, обращаясь к соседке, добавила: — Это он больше всего в поезде любит: сидит и смотрит себе наружу. И все молча. А вот поговорить — это для него хуже пытки. Так, Пит?

— Да. — По тону мужчины можно было догадаться, что произнести и это-то слово — для него большой труд.

— Вот, полюбуйся. И так всегда, — продолжала женщина. — По крайней мере в последние годы. А раньше — нет. Уж в молодости мы вволю повеселились. Бывало, праздник какой — тут он был первый заводила. Сейчас по нему этого не скажешь. Молчуном стал. И дома тоже. Я-то не прочь поболтать, только от него ответа не дождешься.

— Не позавидуешь, — согласилась другая.

Мужчина глядел в окно.

— Да ничего, привыкаешь, — снова заговорила первая, без тени раздражения или злобы в голосе. — Проживешь, как я, тридцать два годика под одной крышей, и не такое увидишь. Раньше, бывало, ссорились. Сидишь так, весь вечер рассказываешь что-нибудь, рассказываешь, а он молчит и молчит. Ясное дело, начинаешь заводиться. А лет восемь назад он взял да и купил телевизор. И теперь что ни вечер включает его и смотрит, а попробуй заговорить — сразу: тсс… Я, понятно, молчу или иду на часок-другой к соседке.

Вторая женщина понимающе-сочувственно поджала бы. Но, прежде чем она успела открыть рот, первая, не переводя дыхания, уже продолжала:

— Я ведь не жалуюсь. Все нормально. А знаешь почему? Я вот смотрю, как у других. Тут рядом с нами живут двое — муж и жена. Уже восемнадцать лет. Смотрю я на них, не нарадуюсь. И знаешь, что тот красавец отколол? С месяц назад мотанул с какой-то девицей из своей конторы. А жена осталась с носом. Со мной этот номер не пройдет. Что скажешь, Пит?.. Да повернись ты. Нет, его холодный пот прошибает, стоит ему лишь подумать о молоденькой. А возьми мою двоюродную сестру. Замужем. Трое прелестных ребятишек. Только муж все время заявляется домой сильно подогретый и разукрашивает ей физиономию — будь здоров. Вот и думай… Пит — тот пальцем никогда меня не тронул. Да я и сама спуску не дам, он знает. А вообще-то он смирный. Или вот моя младшая сестра. С мужем живет четырнадцать лет… По мне — таких мужиков поискать, а она как приедет ко мне, и сразу в слезы: мол, Ане, не могу видеть эту образину, как встречу его на улице, меня прямо наизнанку выворачивает от одного его вида. Поди разберись в людях. У нас с Питом совсем не так. Скучный он стал, правда. Неразговорчивый. А я — нет. Пусть себе молчит, я теперь не обращаю внимания. Знаешь, понасмотришься на все, что творится вокруг, и думаешь: слава богу, у меня все путем, а, Пит? — не без нежности обратилась она к мужу.

Тот лишь покорно кивнул.

 

Старость не радость

Поздно уже было и холодно. Она мелкими шажками семенила по пустынной улице, и резкий ветер трепал седые прядки ее волос. Почему она без пальто? Ах, ну конечно, здесь идти-то всего ничего.

Из переулка выехала патрульная машина с двумя полицейскими.

— Смотри-ка, бабуля гуляет, — сказал тот, что сидел за рулем, и притормозил.

— В одной ночной рубашке и какой-то накидушке, — заметил другой.

Машина остановилась, и полицейские подошли к женщине.

— Ай-ай-ай, мефрау, что-то вы поздновато прогуливаетесь.

— А разве сейчас поздно? — удивилась она.

— Да уж, поздненько. Полтретьего.

— А-а…

Холод пронизывал до костей.

— Куда путь держите?

— Домой, — ответила она, — дела у меня.

— Так мы вас подвезем… Куда ехать?

Она назвала адрес., В машине работала печка и было тепло и уютно. Ее сразу начало клонить в сон, но она старалась держаться молодцом. Забылась лишь на мгновение.

— Где же вы так поздно были, мефрау?

— Что-что? — переспросила она. И подумала: как это я очутилась в машине? Странно.

— Откуда вы идете?

— Я иду домой.

И она повторила адрес.

Всю дорогу полицейские уже не задавали вопросов. Машина остановилась возле большого темного дома. Было время, когда эта улица, должно быть, выглядела торжественно и солидно.

— У вас ключ с собой, мефрау?

— Я, кажется, забыла свою сумочку.

— Ничего, сейчас позвоним.

Ждать пришлось долго, наконец над входной дверью вспыхнул свет, и на пороге, кутаясь в домашний халат, появился заспанный молодой человек.

— Такое дело… Мефрау забыла дома ключи, и вот… — начал полицейский.

Молодой человек широко зевнул.

— Sorry, — прикрывая рот рукой, извинился он, — но мефрау вот уже четыре года живет в доме престарелых.

— Да, но она…

Что поделаешь, у нее сдвиги.

— Вы случайно не знаете, где этот дом?

Молодой человек кивнул утвердительно, снова зевнул и назвал адрес.

Это оказалась та улица, где они наткнулись на нее.

— Немножечко терпения, мефрау, — успокоил ее полицейский, когда они снова садились в машину, — скоро вы будете дома.

— Да уж, — ответила она покорно.

Все обошлось благополучно. Она очень устала, глаза закрывались сами собой. И вдруг — резкий свет. Она стола в вестибюле лицом к лицу с медсестрой.

— Ах, мефрау, — услышала она ее голос. — Как же вы только могли… Ведь ночь на дворе… Я тут отвлеклась ненадолго, — уже обращаясь к полицейским, продолжала медсестра, — а она спала. У меня ведь не сто рук, везде не поспеешь. У нас не хватает персонала.

— Мне захотелось домой… — начала было старушка.

— Да-да-да, сейчас я вас провожу, вы ляжете в теплую постельку, я укрою вас одеялом…

— Вот уж точно: старость — не радость, — проговорил один из полицейских, когда машина снова ехала по сонным, погруженным в темноту улицам.

— И не говори, — согласился второй.

 

Билет

Я ходил взад-вперед по платформе провинциального вокзальчика в ожидании поезда обратно в Амстердам. Вытащил из кармана пачку сигарет, закурил, и в это самое мгновение появилась девушка, которую мать-природа щедро наделила своими дарами. Я сел на скамью и стал смотреть, как она идет, — так люди стоят и смотрят на праздничное шествие. Она была очень красива, и кто-то проболтался ей об этом. И потому шла она так, как ходит женщина, прекрасно знающая, что средь бела дня, при всем честном народе, она заставляет мужчин вспомнить про свой мужской пол.

Поравнявшись со мной, она кинула на меня железобетонный взгляд и в то же время вынула из сумочки пачку кисленьких леденцов, что меня несколько разочаровало, сам не знаю почему. Сунув лакомство в рот, она прошла мимо. И оборотная ее сторона тоже была прелестна. Я поглядел ей вслед и вдруг заметил, что в двух шагах от меня на перроне валяется железнодорожный билет. Наверняка он выпал из ее сумочки, когда она вынимала конфеты.

Я услужливо крикнул: «Девушка!»

Последующее лишний раз доказало, что красота имеет и свои теневые стороны. Некрасивая женщина тут же бы оглянулась, хотя бы для того, чтобы узнать, зачем я ее зову. Эта же, повторяю, была глубоко уверена, что ее прелести вызывают в каждом мужчине порочные мысли, и потому не оглянулась, а только еще горделивее вскинула голову и пошла дальше.

Ну что ж, нет так нет, подумал я. Я обиделся.

Ибо мои намерения были самые чистые. Я хотел лишь обратить ее внимание на то, что ее билет валяется на перроне, а она плюнула мне в душу, обойдясь со мной как со старым развратником.

В самом конце перрона она села на скамью, красивая и неприступная.

Если ты воображаешь, будто я побегу за тобой и поднесу тебе твой билет, ты жестоко ошибаешься, подумал я.

Глядя на билет, я стал сочинять сценарий небольшого телеспектакля, который очень скоро разыграется в поезде.

Появляется кондуктор.

Она и его меряет своим взглядом недотроги.

Самоуверенно открывает сумочку.

Нервно роется в ней под взглядом кондуктора и остальных пассажиров.

Словом — полное поражение. Что ж, так ей и надо.

Я мог бы избавить ее от всего этого, но она не захотела.

Свежий ветерок продувал платформу, он подхватил билет, стал играть с ним. Подталкивал его все ближе к краю. В то самое мгновение, когда под сводами вокзала явился поезд, ветер, к моему злорадному удовольствию, сдул билет на рельсы.

Я прошел вперед и сел в тот же вагон, что и девушка.

Ну погоди, подумал я. Дай срок, придет кондуктор.

Минут десять ничего не происходило, только нагнеталось напряжение. Но вот — наконец-то!

Перед нею стоял кондуктор с улыбкой заграничного образца.

Она открыла сумочку.

И подала ему билет.

Зато потом, когда подошла моя очередь, у меня билета не оказалось. Он выпал на перрон, когда я доставал сигареты. Под нетерпеливым взглядом кондуктора я обшаривал все свои карманы. Она тоже смотрела — и веселилась.

 

Женщины

Когда я был мальчишкой, к моей маме регулярно приходила в гости ее родственница Беп, незамужняя девица, сухая как палка и с каким-то вывернутым подбородком. Она появлялась по четвергам ровно в восемь вечера. Тогда мой отец брал под мышку кипу газет и уходил в кофейню, где оставался до тех пор, пока гостья наконец не соблаговоляла удалиться. Нельзя сказать, что он ненавидел Беп. Просто не чувствовал себя созревшим настолько, чтобы, с одной стороны, воспринимать всю ее глупость, а с другой стороны, противостоять трехчасовому словесному потоку, бушевавшему и выходившему из берегов в нашем доме по четвергам. Моей мужественной маме все же удавалось, стоя по грудь в воде, сдерживать напор стремнины. Однажды я услышал, как она защищала свою страшненькую и глупую родственницу-балаболку: «Все это верно, но она же такая добрая».

На что мой отец ответил: «Еще бы ей ко всему прочему не быть доброй».

Его не лишенное изящества замечание запало в мою душу и с тех пор лежит где-то на дне, дожидаясь своего часа.

А вчера я был в одном ресторане в компании друзей и знакомых. И судьба распорядилась так, что моей соседкой по столу оказалась девушка, которой я прежде никогда не видел. О чем очень сожалею, ибо. она отличалась выдающейся красотой.

На земле существуют самые разные типы красоты. Скажем, женщину, которая во время светской беседы о разнообразных преимуществах Еврорынка заставляет тебя беспрестанно думать о совсем-совсем иных материях, вряд ли можно считать эталоном красоты, скорее, это откровенный урод. Я, конечно, безоговорочный сторонник женского равноправия. Но сторонник осторожный. По мне, пусть они, если угодно, становятся судьями, комиссарами полиции, брандмейстерами, старьевщиками — пожалуйста. Я сплю и вижу прогресс. Но порой, один на один со своими мыслями, я вдруг начинаю сознавать, что еще с незапамятных эдемовских времен вся власть в этом мире сосредоточена в руках женщины, только лишь в силу того, что она женщина. Настоящая женщина.

А под настоящей женщиной я разумею такую, которая, к примеру, сделает невозможной измену мужа, соединив в себе чары всех женщин, какими он хотел бы обладать. Это уже не красота, а природный дар. Осчастливь ее сейчас равноправием, и она поблагодарит преисполненной вежливой мудрости улыбкой новобрачной, которой преподносят на свадьбу седьмой по счету тостер.

Однако же эта соседка по столу разбудила дремавшего во мне подростка.

Ее красота была поэтической, той, что обезоруживает зеленого юнца и заставляет его терять голову. Нечто неземное, понимаете? Хочется не столько возлежать с нею, сколько парить рядом — впрочем, как я читал, психологи утверждают, что это почти одно и то же. И тут она открыла рот:

— А мой жених в отпуск поедет в Италию и берет меня с собой, но мне не хочется, я ведь там уже была раз, и потом, гам столько бедняков — одно расстройство, какой уж тут отдых! И дома у них все старые, моему жениху нравится, а мне — нет. Чего он в них нашел? Грязь да дыры. Но раз моему жениху нравится, то я поеду…

И в таком духе весь вечер. Глупее некуда. Я смотрел на нее во все глаза, как по уши влюбленный подросток, вежливо поддакивал и думал про себя: надо все пересмотреть.

Потому что она была не только ужасно хороша собой и ужасно глупа, но и ужасно добра. Тогда я представил себя рядом с нею, за столом, двадцатилетним юношей — с какой радостью я бы согласился всю жизнь всегда и во всем поддакивать ей только ради созерцания этого совершеннейшего творения.

— Ты видишь ее, отец? — услышал я свой внутренний голос.

— Да, мальчик.

— Ты немного ошибся. Все-таки одно с другим вполне уживается.

— Да, мальчик.

И он зашуршал своими бесчисленными газетами с сообщениями о фатальных событиях, о которых он еще долго будет читать в молчаливо-суровом одиночестве, сидя у врат геенны огненной.

 

Трудный возраст

— Ну вот, опять пепла своего насорил, — заворчала жена, — посмотри, что там творится.

Мужчина опустил на колени газету, за которой прятался каждый вечер после ужина, и взглянул на палас.

— Тут всего-то чуть-чуть.

— Да у тебя же перед самым носом пепельница стоит, — повысила она голос.

Он наклонился и пошарил рукой по полу.

— Вот и все. Я теперь обязательно постараюсь быть внимательнее. Обещаю тебе. — Его голос звучал дружелюбно, но с какой-то неестественной интонацией, словно он обращался к ребенку, которому невдомек, чего же от него хотят взрослые. Ее это просто выводило из себя.

— Ты никогда не считаешься с тем, о чем я тебя прошу, — продолжала она. — Тебе плевать на мои просьбы. Всем на меня плевать.

Она чувствовала, что ее голос начинает истерически срываться, и подумала: так нельзя. Что можно подумать со стороны?

Между тем муж сложил газету, с грустью посмотрел на жену и осторожно посоветовал:

— Может, приляжешь на часок? Ты очень возбуждена. Пойди приляг…

Она резко подскочила и выкрикнула:

— Ладно-ладно, меня уже нет! Еще бы, я ведь сумасшедшая. Изволь, я избавлю тебя от моего невыносимого общества…

Громко хлопнув дверью, она стала подниматься по лестнице, а по ее лицу медленно текли слезы. В спальне она села перед зеркалом и с каким-то отвращением взглянула на себя. Ей уже под пятьдесят, лицо в морщинах, в глазах безысходная грусть. А слезы все катились по щекам. Она плакала беззвучно.

— Поднимись он сейчас наверх, — разговаривала она со своим отражением, — да скажи мне что-нибудь ласковое…

Муж тем временем неподвижно сидел внизу в своем кресле.

Газета валялась на полу, и он обдумывал случившееся подавленно, но все же с облегчением, потому что теперь он был один.

Вот уже год, как все это началось.

Скандалы по пустякам.

Вечные цепляния, которые неизменно кончались ссорами.

Яд в каждом слове.

Врач как-то сказал, что у нее подошел трудный возраст надо быть потерпеливее.

Терпения у него хватало. Но жизнь стала какой-то пресной, в особенности с тех пор, как дети обзавелись собственными семьями и разъехались, оставив их вдвоем в атмосфере холодной войны, постоянного напряжения, нервозности.

«Через некоторое время все пройдет, — сказал тогда доктор, — и вы заживете как прежде».

Мужчина поднялся из кресла — дородный коротышка — и подошел к буфету. Налил себе рюмку коньяку и выпил одним духом. Напиток подействовал незамедлительно: мрачное настроение уступило место равнодушному «да ладно…», что не соответствовало действительности, но доставляло известное удовлетворение.

Ничего, все образуется, подумал он.

А женщина наверху все еще сидела перед зеркалом. Она больше не плакала, только с каким-то недоумением смотрела на свое отражение и повторяла вновь и вновь:

— Поднимись он сейчас наверх. Поднимись он сейчас наверх. Поднимись он сейчас наверх…

Она произносила эти слова тихо, как заклинание, но без всякой надежды.

Муж налил себе еще рюмку и вернулся в кресло.

Сейчас она поспит немного и придет в себя, думал он. Как все-таки она быстро заводится. Трудный возраст. Ну да ничего, все встанет на свое место.

Он поднял газету и начал читать сообщение об убийстве. Но, поскольку его мысли были в другом месте, он мало что воспринимал. И все же он чем-то был занят.

 

Последний

Сидели мы как-то с Дирком на скамеечке у реки, за деревней. Одет он был в один из своих черных костюмов, у него их целых три. А еще шесть пар исподнего, две дюжины вязаных носков серой шерсти, да две пары таких крепких башмаков, что в них хоть сейчас полезай покорять Эверест. Я лично никогда не считал, сколько у Дирка чего, но так он сам рассказывал, а в правдивости его слов сомневаться не приходится, потому что это честнейший маленький старикан семидесяти двух лет от роду, со светло-голубыми глазами и белой развевающейся шевелюрой. Он походит на отставного клоуна, хотя всю свою жизнь проработал рассыльным у булочника в любезной его сердцу Гааге. На этой работе, менеер, такого понасмотришься, куда там… Когда он это говорит, взгляд его делается грустно-задумчивым, как будто перед его мысленным взором проплывают картины пережитого — всех прелестей и гадостей, о которых иной раз не вспомнишь без содрогания. Он мог бы написать об этом многотомные мемуары, но такого никогда не случится, поскольку он крепко усвоил, где его место в этой жизни, и к тому же писать — не его стихия. Но если бы… если бы он когда-нибудь взялся за перо, то можно с уверенностью сказать, что в его мемуарах речь пошла бы о профессионально-скептическом отношении булочника-разносчика к женским прелестям.

— Видели бы вы их всех! Бывало, приносишь спозаранку кому половинку белого, кому сайку, а они-то — заспанные, нечесаные, физиономии помятые, еще без марафета.

О женитьбе Дирк никогда не помышлял.

— Хотя в прежние годы голова у меня была вся в русых кудрях и все любили меня за веселый нрав, женщины тоже, — продолжает он свой рассказ, сидя рядом со мной у реки. Если нет дождя, он частенько наведывается сюда, когда в кармане ни монеты и на недельку-другую путь в деревенскую пивную заказан, ибо в долг он принципиально не пьет.

Люблю я слушать Дирка. Он доволен тем, что имеет, боготворит Нидерландское королевство, не забывшее его на склоне лет. Когда я слышу, как он умиляется по этому поводу, мною овладевает искушение взять его вот прямо таким да и водрузить на белокаменный цоколь рядом с фигуркой Сорванца в Амстердаме. Прекрасная достопримечательность — довольный человек, свободный от комплексов. Есть еще такой в нашем видавшем виды королевстве, и имя ему — Дирк.

Что в нем достойно глубочайшего уважения — так это радостная легкость, с которой мужественный старик несет бремя лет. А живет он в небольшом частном доме для престарелых, который возглавляет некая мадам, чье имя он произносит с тем трепетным благоговением, с каким верующие упоминают имя девы Марии. Там у него угловая комнатенка, и он весьма увлекательно повествует о своем тамошнем житье-бытье.

— У меня два окошка. Лучше не бывает. Сидишь себе у одного, смотришь на бакалейную лавку, а надоест — раз! — повернулся на четверть оборота, и пожалуйста — перед тобой бензозаправка, ну а там уж совсем другая жизнь и движение. Душа отдыхает. У меня как: встанешь в шесть — я же всю жизнь так, с этим и помру, — умоешься, побреешься. Потом одеваюсь и сажусь. И ведь целый день что-то надо делать. Иные, конечно, сидят день-деньской с книжкой, но мне от книг как-то неспокойно, а от газет скучно. Просто сидеть — так живенько загнешься. Вот я смотрю то в одно окошко, то в другое, а там, глядишь, время завтрака подоспело.

О том, как их кормят, он говорит тем же благоговейным тоном, что и о своей хозяйке. За всю жизнь ему ни разу не доводилось обедать в таком благородном обществе, как здесь, рассказывает Дирк. Есть у него две соседки — пожилые дамы из тех, что до сих пор ревностно соблюдают традиции приличных домов. Так вот, поначалу ему туговато пришлось из-за ощутимого сословного барьера. Но он упор но тренировался в своей комнате и в конце концов так наловчился орудовать ножом и вилкой, что теперь совсем не выделяется на их фоне. Куда более серьезную проблем) воплощала в себе медсестра, которая регулярно раз неделю прикатывала на велосипеде, чтобы продраить им спины. В гигиенической пользе этого мероприятия Дирк ничуть не сомневается, но долгое время не мог постичь противоречивую логику того, что во время этой процедуры его почему-то просят снимать еще и подштанники. Лишь после упорной борьбы его врожденная стыдливость наконец сдалась.

— Сейчас-то мне уже все равно, но первый раз я стоял перед этой женщиной красный как помидор, а она смеется: мол, брось, чего уж там. Для меня же это было целое событие, хоть я и насмотрелся всякой всячины за сорок пять лет в Гааге — и прелестей, и гадостей. Только я всегда знал свое место. И вот сижу сейчас здесь, менеер, и думаю о том, как жил все это время. Душа моя спокойна, никто не скажет обо мне на Страшном суде: «Греховодник он был, этот Дирк».

Довольный он человек. Последний из довольных.