Менеер Диркс

Скоро ему стукнет восемьдесят, и по возрасту он давным-давно должен относиться к категории тех, кого завсегдатаи пивной, где он проводит свои дни, должны были бы ласково именовать «дедуля», но все называют его не иначе как «менеер Диркс». Лишних денег у него не водится, это потрепанный, спившийся человек. Однако, глядя на его осанку, невольно проникаешься к нему самым глубоким почтением. Поэтому даже к вечеру, когда народу здесь порядочно и кто-то из посетителей, случается, захочет его угостить, хозяину обычно говорят: «Вон менеер Диркс. Плесни и ему чего-нибудь».

Это высокий осанистый старик, абсолютно седой, и, хотя на его подбородке частенько топорщится многодневная щетина, никто не сомневается в том, что достаточно отвести его к хорошему портному да побрить у приличного мастера — и перед вами предстанет этакий посол Ее Величества в Мадриде. Правда, я не думаю, чтобы такой пост прельстил его. Вряд ли ему пришлись бы по душе все эти пустые и притворно-вежливые приемы и коктейли. Молчаливый, погруженный в свои думы в часы утреннего бдения — дань одинокой старости, — он преображался, когда начинал размышлять о чем-нибудь вслух, убежденный долгим житейским опытом в непреложности изрекаемых истин. На жизнь он не держит зла.

— Я верю в случай, — слышался его мягкий голос, который нисколько не повышался даже после принятия доброго литра можжевеловки. — Но только в слепой случай. Без всякого вмешательства высших сил. Бога придумали люди без гроша за душой, которые вкалывают до седьмого пота и при этом надеются, что когда-нибудь им удастся провести отпуск на Ривьере в самом дорогом отеле, где можно себе позволить все, что пожелаешь: только щелкни пальцами — и официанты уже несут тебе самые изысканные яства. Ерунда. Какие там еще официанты? И кто тебе станет все это готовить? Вы? Я? Галерник какой-нибудь? Мне бы такое и в глотку не полезло. Нет уж, спасибо, это не для меня. Детские сказки. Вы читали «Силу и материю»? Вот там вся правда написана. Я ее всю знал наизусть, когда книгами занимался. Тоже ведь случай. Мне после дядюшки осталась библиотека, и я открыл торговлю. Там была целая коллекция Библий. Дядя их собирал. Правда, книги были что надо, загляденье. Продаешь такую красоту, и сердце кровью обливается. Любил я их рассматривать. Но читать — никогда.

Каждый раз, как он доходит до этого места, гол его повышается, приобретает совершенно иной оттенок. У него постоянный репертуар, но я всегда слушаю с удовольствием, потому что он никогда не повторяется, а его убежденность — словно бальзам на любое сомнение.

— Человек должен отдаться на волю случая, — продолжает он. — Тот, кто ему сопротивляется, обречен.

Теперь его можно спросить, почему так происходит.

— Сейчас докажу. Сам я из деревни. И всегда с благодарностью вспоминаю мою матушку. А вот отец, тот всегда хотел подчинить меня. Мальцом я мечтал стать изобретателем но он решил за меня, что мое место — на его бойне, а меня мутило от одного ее вида. Ну, отсюда и раздоры да ненависть. И вот как-то сидим мы все за столом — мне тогда уже семнадцать стукнуло, — на обед, помнится, была курица, и так он меня разозлил, что я запустил в него соусник. Прямо в физиономию угодил. Как сейчас вижу: сидит он, верещит, а с него соус течет… Тут я встаю и спокойно так: «Я ухожу». Случай. Сдержись я тогда с этим соусником, кто знает, так, наверное, и остался бы там, на этой бойне. Выскочил я из-за стола и в чем был — на улицу. Хорошо — лето на дворе. Тоже случай. Зимой я, конечно, вернулся бы после за пальто, и они бы меня уговорили. Но я прямо из-за стола шагнул в широкий мир. Только сестренка побежала за мной и сунула мне в руки свою копилку. Восемь семьдесят, как сейчас помню. Я уехал в Амстердам, бродил по берегу Амстела. Наконец-то я свободен. Возле театра «Каррэ» вижу висит объявление: «Требуются статисты». Я и думаю, мол, давай, на первое время сойдет… Швейцар послал меня наверх к директору. Поднимаюсь, стучу во вторую дверь слева, вхожу. Там сидел какой-то человек, который сразу же спросил меня, смыслю ли я что-нибудь в технике. А как же. Я ведь собирался стать изобретателем и мастерил кое-что помаленьку. Мы, говорит, возьмем тебя на испытательный срок. А он, оказалось, был инспектором сцены и как раз ожидал директора. Случай. Постучись я на пять минут раньше или позже, ну, походил бы пару недель в статистах. Однако судьба избрала именно этот момент, и вот я оказался в «Каррэ», где, почитай, четырнадцать лет поднимал и опускал солнце. Я сам придумал такую хитрую машину, потом выпускал скорый поезд, который мчался с гор прямо на испуганных зрителей. Хорошие спектакли, только я вот забыл уж их названия. Пожил я тогда от души. И все по воле случая.

 

О спорте

Как-то в середине дня забрел я в небольшую пивную, каких много в Амстердаме. Там было всего-навсего два живых существа — престарелый хозяин, чья внешность не оставляла сомнений в том, что веселое настроение сюда нужно приносить с собой, да толстый рыжий кот, лениво развалившийся на стойке. Тишина. На стене красуется надпись: «О времени забудь в уютном доме». Но куда уместнее была бы другая: «Сюда пришедший — помолчи». Я сел за столик и молча развернул газету. А немного погодя в дверях появился молодой человек, небрежно бросил через плечо что-то о погоде и вдруг ни с того ни с сего разразился тирадой о футболе, о каком-то игроке, имя которого я слышал впервые, как тот запорол два отличных прохода из-за неумелого дриблинга. Как только он закончил, вступил хозяин, и голос его как нельзя лучше подходил к выражению его глаз:

— Спорт. По мне, все едино — есть он, нет ли. Я всю жизнь признаю только один вид спорта — поднятие стаканчика. — И чтобы наглядно проиллюстрировать свои слова, он налил себе, а потом повернулся к коту. — Ты будешь?

Кот зажмурился. Хозяин до краев наполнил блюдечко молоком и со словами:

— Вот, пей. Это по крайней мере полезно, — пододвинул его коту.

Тот, не меняя позы, принялся лакать.

— Полезно? — усомнился молодой человек. — В молоке нет никакой пользы. От него только сосудистые заболевания.

— У кошек нет сосудов, — с солидной уверенностью парировал хозяин.

— Так в газетах пишут.

— А я не читаю газет. Мне и без них тошно. Очень надо интересоваться ихней глупостью. Народ гробит друг друга. А зачем? Не знаю. Поди разберись в людях. Да что люди. Вот возьми этого.

Он кивнул в сторону кота, который к тому времени успел рассчитаться с молоком и, зажмурив глаза, устраивался поудобнее на послеобеденный отдых.

— Он у меня уже шесть лет, — продолжал хозяин. — Так подумать, за это время можно изучить все его повадки, а? Куда там! Такие штуки иной раз отмачивает.

— Налей-ка мне лучше пивка. — Футбольного спеца явно не интересовала судьба кота, который ко всему прочему понятия не имел, что такое дриблинг. Хозяин наполнил бокал и продолжил:

— Почитай уж столько лет я выпускаю его в полвосьмого на задний двор. Тут у нас у всех есть задние дворы. Вот он и куролесит там. Ровно в восемь: «Мяу!» Значит, сидит под дверью. Хоть часы по нему ставь. И тут… Месяцев шесть назад, помню, во вторник выпустил я его в полвосьмого. Восемь — никакого тебе «мяу». И в девять нет, и в десять. В пол-одиннадцатого заявился. Ну, думаю, подцепил себе какую-нибудь кралю-кошечку. Потом все стало нормально. В восемь — он дома. А во вторник — опять в пол-одиннадцатого. Так и повелось, каждый вторник. Ну никак в толк не возьму, что за притча! И любопытство разбирает. Знаешь, что я придумал?

Молодой человек покачал головой.

— На той неделе во вторник поставил я к стойке жену, а сам с соседом — за котом. И что же ты думаешь? Тут у нас школа рядом. Вечером там, понятно, нету света. А по вторникам вот уже полгода там играют в пинг-понг. Так вот этот ложится на подоконник и глазами следит за шариком — туда-сюда, туда-сюда. В пол-одиннадцатого они закончили, и он направился домой.

Он ласково погладил кота по спине, улыбнулся.

— А ты говоришь — спорт. Вот у кошек — это спорт.

 

От всего сердца

Я подошел к телефону и услышал мужской голос. — Коос? Это Пит. Давай собирайся и топай к большому баку.

— Да не Коос я, — попытался я возразить.

— Подожди ты, не суетись, — продолжал Пит, — я все равно сейчас, когда звоню, снимаю слуховой аппарат, а он пищит: чего-то там не контачит. Главное, чтоб ты меня слышал. Давай-ка мотай на большой бак. Я уже маленько загрузился. Так что если уложишься за час, то я возьму пока только рюмашку «молодой», чтобы не отрубиться, лады? А то ведь после и не поговоришь путем — я тепленький, тебя еще разогревать надо.

В этом Пит, конечно, был прав.

— Да не Коос же я! — вклинился я на самом фортиссимо.

Но этого можно было и не говорить.

— Коос, — продолжал он, — слушай сюда. Нам с тобой надо потрепаться. Как раньше. Денек у меня сегодня — загнешься. Народ в Амстердаме пошел, знаешь, напрочь забыли, что такое юмор. Смурные все как один. Вот слушай… Утром часиков в одиннадцать… и принял-то я всего две маленькие. Иду по Фердинанд-Бол. Смотрю, стоит фраер на стремянке и знай лупит по стенке мастерком. Я ему: мол, не так делаешь. А он разобрать ничего не может. Ну слез. Чего, говорит, кричишь? Я ему опять: мол, не так работаешь. Чего, говорит, не так? Не так, и все, говорю, соседа надо было пригласить. Ничего, а? И знаешь, чего этот хмырь сделал? Думаешь, засмеялся? Фига два. Раскрыл варежку — и на меня: мол, за этим я к тебе спускался? И трах меня по башке. Так, слегка, я и не почувствовал. Плюгавенький какой-то попался. В общем, пришлось мне сегодня с утра пораньше размять косточки на Фердинанд-Бол, а ведь и пропустил-то всего лишь два стакашка. Ну куда же подевалась амстердамская веселая душа? А, Коос?

Хоть я и не был Коосом, ответить на этот вопрос мне было трудно.

— Ну вот, — продолжал он тем временем, — выяснили мы отношения, и я зарулил в «Уголок». Взял там пивка. Большую, чтоб посидеть — так уж с толком. Смотрю, а там Синий Харри, тот самый, у которого дома тринадцать ребятишек, а он на их пособие машину себе сообразил. Который всю дорогу поет. Вот и сейчас тоже — с утра здесь на приколе. Сидит, значит, и поет арию из «Риголетто». Кончил и поворачивается ко мне: «Нравится?» Я ему говорю: «Поёшь-то ты, наверное, ничего, но только вот, когда из тебя все это выливается, я всегда представляю себе сливной бачок в клозете». Сказал просто так, ради хохмы. Настроение было хорошее. Ты же меня знаешь, Коос, а? А этот, представляешь, сразу: мол, пойдем выйдем, поговорим. Я ему: «Слушай, Харри, брось, я только что на Фердинанд-Бол с одним стыкнулся, но твое-то чувство юмора где?» Хозяин все уладил, мы опять сели за пиво. Час-другой, Харри спел еще парочку вещиц из своего репертуара, но раз от разу все больше фальшивил, я и подумал: давай, друг, пора линять на большой бак. Отчалил я оттуда.

Топаю по старому валу, гляжу — мужик стоит. Около своей машины. Только что поцеловался с трамваем. В лобешник, и весь капот всмятку, конечно. Я ему говорю: «Делов-то куча — помыть да сделать укладочку». Хохма. А он-то, знаешь? Даже не улыбнулся: «Я сейчас котлету из тебя слеплю». А я ему: «Давай-давай, только позвони сначала на маслобойню, пусть пришлют подходящую тару для твоих шариков без извилин». Он, понятно, заткнулся в тряпочку. Но ты понимаешь, Коос, что я хочу сказать? Мокюм, добрый старый Мокюм, какой же ты стал смурной. Давай, Коос, намыливайся на большой бак, я тут продержусь пока с одной до твоего прихода, а там уж вздрогнем как положено. Посмеемся вместе. Как раньше. Давай-давай, я пока еще держусь. Немножко на взводе, но это так, для затравочки. Всего, Коос.

Разговор оборвался. Ну ладно, я не Коос. И все же мне ужасно хотелось посмеяться в компании этого Пита, по-старому. Но я не пошел туда, потому что не знаю, где этот большой бак.