Старость не радость
Старого плотника Киста я впервые встретил в маленьком кафе в районе Каттенбюрга. Зайдя туда однажды воскресным утром, я увидел плотный клубок яростно дерущихся людей. Присмотревшись внимательно, я разглядел, что особо воинственных было двое. Они орудовали в самой гуще. Прочие же лишь изо всех сил старались их удержать, разнять, прикончить драку и то и дело испуганно вскрикивали:
— Осторожно! Посуда!
Кист, вечно сонный маленький старичок, далеко перешагнувший за семьдесят, невозмутимо восседал у самого кратера клокочущего вулкана и давал мне пояснения:
— Гляди-ка, вон тот парень — водопроводчик, мастер своего дела. А другой, толстый, — тоже водопроводчик, но никудышный. Вот толстый ему и говорит: «Это, мол, я научил тебя ремеслу». Ну что ты будешь делать! Ведь за такие вещи морду бьют.
Он махнул рукой и отхлебнул из своего стакана. Позже мы с ним не раз еще беседовали. Он ведь ежедневно бывал в этом кабачке. Если никто не угостит его, он так, бывало, и дремлет в своем углу, но всегда сидел прямо, не прислоняясь к стене. Два-три года назад у него умерла жена, и вот он доживал здесь свои дни, точно сторож в караулке.
— А что мне еще остается, — хмуро говорил он.
— Зря ты торчишь здесь целыми днями, — укорял его старик хозяин. — Со мной тоже так было. Сперва думаешь: ничего, мол, я свою меру знаю. Но ведь это только кажется. Нет, тебе надо взять себя в руки. В театр, что ли, сходи. Я ходил. Постарайся как-то развлечься!
Но Кист только головой мотал. Ему совсем не хотелось развлечься. Не видел он в этом проку. И вообще, ничего он не хотел, только сидеть тут, в кабачке, погрузившись в свои думы, да изредка перекинуться с кем-нибудь парой слов о том, как раньше, бывало, плотничали. Лишь в обед ковылял он к шурину, тоже вдовому, у которого столовался после смерти жены. Но в один прекрасный день он сообщил мне:
— А я теперь в приюте для бездомных живу. — Он горько улыбнулся. — Совсем другой коленкор… Мастеровых там, правда, немного. Все больше разносчики да посыльные. Но это ничего. Хозяин — очень хороший господин. Когда приходишь, первым делом вымыться велит. С ног до головы. И одеял дают сколько хош. А перед завтраком все бреются, для этого дела даже свой цирюльник есть. Не настоящий, само собой, так, случайный человек…
Он снова улыбнулся мне.
— А почему вы ушли от шурина?
Он нахмурился и вздохнул.
— А, да что там говорить…
Но потом не спеша, со вкусом отхлебнул из своего стакана и стал рассказывать:
— Ну, я как приходил домой, тут мы и за стол садились, стряпней-то он занимался. Само собой, я платил ему. Каждый месяц. Как положено. Сидим мы, значит, друг против друга, и видел бы ты, какую он рожу корчил, как я возьму чуток перцу. Он его для себя одного ставил. Для тебя, мол, это слишком большая роскошь. Сперва-то он ничего не говорил. А тут как заорет: «Не лезь в перечницу своими лапами!» Так прямо и гаркнул.
Устремленный на меня взгляд как бы говорил: «Представляешь?»
— Тогда я встал, — продолжал он почти торжественно, — и сказал ему: «Франс, — говорю, — его Франс зовут, — Франс, в девятьсот третьем я бастовал, полных восемь месяцев. А ты в девятьсот третьем не бастовал. И ты это знаешь. Тебя на работу жандармы провожали, охраняли тебя. А теперь ты на меня пасть разеваешь. Ты! Из-за какого-то перца! Вспомни-ка лучше девятьсот третий год!»
С этими словами он встал, свернул свои пожитки и побрел в заведение для бездомных — естественный поступок принципиальной личности.
— Публика там не больно благородная, — сказал он улыбаясь, — а все же…
Профессиональный взгляд
Долго, критически рассматривала Хелла свое отражение в зеркале. Ее беспристрастный взгляд констатировал: стройная, белокурая, вполне еще привлекательная женщина лет тридцати шести в летнем светло-красном платье.
— Это! — сказала она. — Я в нем и пойду.
— Пожалуйста, мефрау, — с готовностью откликнулась продавщица. Она была сама услужливость. Еще бы! В их заштатном городишке жена менеера Вима — важная персона, как и жены менеера Анри и менеера Франса. При мысли о невестках женщина в зеркале криво усмехнулась. Три года она терпела их штучки. Хватит с нее.
— Впишите в мой счет, — сказала Хелла и, милостиво кивнув продавщице, вышла из магазина на жалкую главную улицу. Ей было весело. Какую-то даже приподнятость ощущала она в себе. Красное — ее цвет. Прежде, в Гамбурге, она всегда ходила в красном. «Мой красный чертенок» называл ее Джонни. Да, Джонни… С нежностью вспомнила она, какую он проявил чуткость, как дружески благословил ее на брак с Вимом, понимая, что такой шанс выпадает раз в жизни. Менеер Вим… Она ухмыльнулась. Братья отправили его в Гамбург «изучать дело». Ему это было необходимо, чтобы затем принять участие в управлении крупным прибыльным предприятием, которое основал его родитель. Хелла в то время работала в кафе «Секс-бомба» и каждый вечер видела в баре не умеющего пить маменькиного сынка, который после четвертой рюмки принимался изливать душу и распускал слюни, вздыхая по родимому захолустью. Она выказывала сочувствие, сначала лишь потому, что он был клиент и тратил много денег, но скоро она заметила, что он в нее влюбился, а от других голландцев ей было известно, что его рассказы о богатстве их семьи ничуть не преувеличены, и она удвоила внимание. Когда он сделал ей предложение, она для начала немножко его поманежила.
«Соглашайся, девочка, — сказал Джонни. — Только веди себя по-умному».
Так она и поступила. После того как она сказала «да», все пошло как по нотам. Семейство, конечно, стало на дыбы. Она не потребовала: «Прояви волю!» Нет, она просто уехала на две недели, оставив его одного: не хочу, мол, сделать тебя несчастным — блеф, разумеется. Когда она вернулась в Гамбург, он был шелковый, и, поломавшись еще немного, она дала согласие, и они обвенчались.
«Ну вот, я возвращаюсь на родину с молодой женой», — сказал он.
Братьев его она не боялась. Но вот их жены, которые заранее ее возненавидели за то, что она в молодости пожила в свое удовольствие, могли доставить немало неприятностей. Она отчетливо сознавала, какой линии поведения ей следует держаться: она должна делать только то, чего от нее никто не ждет, — во всех отношениях. Для начала она приобрела в магазине готового платья скромную неброскую одежду. В хозяйстве она навела такую экономию, что муж как-то сказал ей: «Милая девочка, в этом, право же, нет никакой надобности».
Но главным ее козырем была работа. Две-три недели спустя она поступила на фабрику, встала к станку, будто всю жизнь там работала.
«Я хочу знать дело не хуже, чем знаешь его ты, Вим», сказала она на безупречном голландском, который освоила с невероятной быстротой. Вначале братьям мужа это показалось странным, но потом, когда она в разговоре раз-другой ловко ввернула несколько слов о производстве — а тут они кое-что смыслили, — они ее зауважали и уже не поддерживали жен, когда те в вечерних пересудах ядовито прохаживались насчет «девицы из бара».
«Представляешь, что Франс заявил Элине? — рассказывал ей вчера Вим. — Не надоело тебе языком болтать? Хелла хотя бы помогает нам делать деньги, а ты умеешь их только транжирить!»
Это была крупная победа. Три года она шла к этой победе. Может быть, поэтому ей и было сегодня так весело. Еще немножко — и она на коне, и богатство благородного менеера Вима у ее ног. Она улыбнулась.
— Мое почтение, мефрау Вим.
Нотариус. Старый напыщенный зануда. Знает она таких. Она сдержанно поклонилась.
— Здравствуйте, менеер Хротебринк.
На рыночной площади она остановилась у парфюмерного магазина и залюбовалась собственным отражением в стекле витрины. Первое ее красное платье в этой дыре — в ознаменование поражения Элины.
— Послушай…
Она оглянулась и увидела густо размалеванную, изможденную женщину лет сорока.
— Скажи, милочка, куда мне лучше пойти?
— О чем вы? — холодно осведомилась она.
— Я, видишь ли, не здешняя, — продолжала женщина. — А мне бы не мешало подзаработать. Куда у вас тут идут мужчины, если у них в кармане завалялось несколько лишних монет?
Не отвечая, Хелла бросилась прочь. А вдогонку ей тот же голос крикнул:
— А ты не воображай о себе слишком много. У меня глаз наметанный. Меня не обманешь.
Сумочка
Мой приятель Дирк, маклер, здоровенный детина, сделал однажды доброе дело. В отличном настроении, с полным карманом денег шатался он по городу, увидел в витрине красивую дамскую сумочку из серой замши и не долго думая купил ее для своей жены Анни.
— Вот тебе летний привет от Деда Мороза! — воскликнул он, входя с подарком в комнату.
В кресле у окна сидела его мать. Жена стала развертывать подарок, а он обратился к матери:
— Мама, что я вижу! И ты здесь?
— Ну да. Раз ты ко мне не едешь, пришлось приехать к тебе самой.
— О, какая прелесть! — воскликнула Анни. — Ты с ума сошел!
Мать посмотрела на сумочку с улыбкой, которая, отдавая должное супружеской внимательности, выражала в то же время неодобрение явному мотовству.
— Peau de suede, - сказала она. — А я хожу с синтетической. Она, конечно, очень прочная. Но запах от нее… бр-р!
Случилось это месяц назад. А на прошлой неделе Дирк позвонил матери и спросил:
— Послушай, мама, что бы ты хотела получить в подарок ко дню рождения?
— А вы приедете?
— Конечно. Так что тебе подарить?
— Я хочу точно такую же сумочку. Из серой замши.
Сказано — сделано. Сумочку купили, и в день рождения Дирк вместе с женой и детьми явился к матери. В родительском доме его встретил знакомый с детства, трудно определимый запах, вызывая в памяти всякие забытые пустяки. В прихожей по-прежнему висела гравюра, изображающая двух ворон на снегу…
— Ну, вот и мы, мама. Прими наши сердечные поздравления.
Расцеловавшись и наобнимавшись, все вошли в гостиную.
— А вы сегодня рано, — сказала мать. — Я ждала вас не раньше двенадцати, а сейчас и одиннадцати нет. Кофе еще не готов. Придется вам подождать.
— Разверни же подарок, — сказал Дирк.
Он сидел под безобразным натюрмортом, который самолично намалевал еще мальчишкой лет двенадцати.
— Ах да, подарок…
Мать осторожно развернула бумагу, вынула из коробки сумочку, осмотрела ее, потом опустила на колени.
— Ты не поверишь, но я сегодня видела про нее сон.
— Про кого?
— Как про кого? Конечно, про сумочку, — сказала мать. — Мне снилось, что вы пришли, я вам открываю, вы поздравляете меня и проходите сюда, в гостиную. Я смотрю на вас, а у вас в руках ничего нет — ни коробки, ни свертка. Ничего!
Она бросила на сына непонятный взгляд.
— Думаю, ну ладно, они от меня ни слова не дождутся на этот счет, скорее я себе язык откушу. Ну, вы немножко посидели, потом вижу, ты что-то шепнул Анни на ухо, и Анни вышла. Куда, по-твоему, она отправилась?
Этого Дирк не знал.
— Она пошла покупать сумочку в лавчонке тут, по соседству! — воскликнула мать. — Немного погодя она вернулась. Со свертком. «Пожалуйста, мама». Я развернула бумагу… Боже мой! В жизни не видела более безобразной сумки! Синтетическая. Разрисованная домиками, представляешь?! Вроде тех, что фабрикуют для детей. Я не могла сдержаться. «Дирк, — говорю, — ты же знал о моем желании еще неделю назад. Целую неделю! Так неужели надо было в последний момент, в какой-то паршивой лавчонке по соседству…»
Крупная слеза скатилась по щеке и упала на сумочку.
— О господи! Что я наделала, — ахнула мать, — теперь я не смогу ее обменять.
— А ты намерена обменять ее? — спросил Дирк.
— Ну конечно! — воскликнула она. — Это же замша.
Для меня это слишком марко.