Глава I

Поздним мартовским полднем – еще не прошло и года, как Казя бежала от Диран-бея, – на берегу широкой излучины Дона паслись шесть коров. Отощав за долгую зиму, они с жадностью щипали свежую травку.

Солнце грело вовсю, но с реки дул холодный ветер. С севера, от Воронежа, по реке, гремя, плыли льдины. Земля до сих пор не просохла, хотя снегопады уже прекратились. Над степью дули теплые южные ветры, уничтожая остатки снега и колыхая золотистые головки подснежников. Из хлевов вывели скот, предусмотрительно окропив его святой водой против оборотней. Рассветы были оглашены криками диких гусей, летевших на север. В стволах тополей и берез начинала бурлить живица, и точно так же варяжская и татарская кровь закипала в жилах казаков.

Казя, растянувшись, лежала на своем овчинном кожухе и следила за чайками. Потом она закрыла глаза и, Убаюканная трещанием льдин, скоро заснула.

Она проснулась, почувствовав, что ее кто-то целует. Емельян Пугачев подался назад.

– Спящему турку я бы мигом голову снес, – Пугачев глубоко и звонко рассмеялся. – А с тобой, женушка, сама покумекай, что можно сотворить, покуда ты спишь и в ус не дуешь.

Он встал, сдвинул на затылок баранью шапку. Его резко очерченный профиль нес на себе мрачноватую печать преждевременно повзрослевшего человека. Могучая загорелая шея выдавалась из ворота белого бешмета, словно молодое дерево. Темно-красные шаровары были заправлены в мягкие черные сапоги; на поясе рядом с мешочком, наполненным порохом и мушкетными пулями, висел длинный охотничий нож. От него пахло водкой, кожей и лошадьми.

Он посмотрел на Казю, которая, как всегда, смутилась от лукавого выражения его темных глаз под густыми черными бровями, сходящимися над мясистым носом. Она вспомнила излюбленное присловье тетушки Дарьи: «Никогда не верь мужчине, чьи брови сходятся. В конце концов он тебя обманет».

Тишина нарушалась только кваканьем лягушек, чириканьем воробьев и криками детворы, которая запускала в запрудах игрушечные кораблики. Пугачев подошел к краю обрывистого берега. Она видела, что он о чем-то задумался.

– Эх, Рассея, – неожиданно сказал он, шевеля носком сапога льдину, – Свет-то какой громадный. Повидать тебя надобно, посмотреть.

«И завоевать», – подумала Казя, вздрогнув. Он не умел ни читать, ни писать, однако она видела в нем большой ум и глубокие, бесконечно дерзкие амбиции.

Орел-рыбоед, как молния, бросился к мутным волнам и взмыл вверх, держа в когтях жирного карпа. Победно клекоча, он устроился на ветке ближайшего дерева и принялся неторопливо обедать.

– Не куковать же мне весь век в Зимовецкой.

«Что же будет со мной, – тускло подумала Казя, – если он внезапно решится уехать».

– Гуторят, мол, у пьянчуги-отца и сын никчемный.

Они ишо поглядят, каков из себя Емельян Пугачев, ишо поглядят.

Она знала, что в этих честолюбивых планах для нее не отведено даже скромного места.

– На всем Дону нет казака, кто лучше меня на саблях, – он обнял ее за плечи. – Не все же мне барахлишко у татар шарпать.

– Эй, Емельян, ты никак со своей саблей в Иерусалим собрался? – раздался насмешливый голос за их спинами. Казя обернулась.

Фрол Чумаков смотрел на нее прищуренными глазами и грыз семечки.

– На расейские окраины, – слова Пугачева звучали пылко и искренне.

– Угу, – сказал Чумаков, – второй Ермак, стало быть.

– Что Ермак, – снисходительно улыбнулся Пугачев. – Я таких делов натворю, Ермаку и не снилось.

– Угу, – снова сказал Чумаков. Он был приземистым, плечистым казаком. Обычно его глаза имели презрительное выражение, как будто весь мир и населяющие его люди были недостойны его, Фрола Чумакова, внимания. И только останавливаясь на Казе, его взгляд становился почти что нежным.

– Так, стало быть, – он оперся на длинный мушкет, не отрывая от Кази глаз.

Его собственная жена была красивой и статной женщиной, но по сравнению с этой девушкой Ольга Чумакова выглядела расплывшейся квашней. Он раздраженно передернул плечами. «Слишком близко посаженные глаза, – так, в свою очередь, оценивала его Казя, невинно ему улыбаясь, – и голова растет прямо из плеч. Непривлекательный мужчина».

– В Черкасске гуторят, – сказал Чумаков, – будто богачей понаехало немеряно. Дескать, суют всюду нос, важничают, а бумаг написали – ввек не прочитать.

– Я им ишо покажу кузькину мать, – яростно выпалил Пугачев, – Неча боярам на Дону делать, казаки тут сами хозяева.

Его лицо до неузнаваемости исказилось гримасой гнева. Этот человек был рожден вести за собой и покорять огнем и мечом мир. «Не хочу быть вороном, – говорил он, – который живет до трехсот лет и клюет мертвечину».

– Кабан здесь бродит – добыть хочу, – сказал Чумаков. – Видал я его следы – огромадный зверюга.

Не сказав больше ни слова, он повернулся и ушел. Но прежде чем исчезнуть в ивняке, он еще раз через плечо посмотрел на тесно сидящую парочку. Вполголоса выругавшись, он поплотней сжал мушкет и углубился в густые заросли в поисках кабаньих следов.

– Он сильно хромает, – сказала Казя. – У него была рана?

– Долгов не платил, вот ему и сломали ногу. Обычай такой.

Казацкое правосудие было суровым и скорым. Например, за убийство виновного зарывали в могилу вместе с жертвой.

– Мне мальцом подвезло. Украсть дыню или девку снасильничать – за это вешают на суку и виси, пока стервятники не обгложут. А я мальцом стянул дыню с бахчи у старика Ермакова. Костили меня почем свет стоит, но повесить духу не хватило. Правда, отец с меня три шкуры содрал.

– Вечно я в передряги попадал, – продолжал он. – Отец чуть что – сразу за плеть. А меня Сонька подзуживала на всякие шалости. Давай, говорит, Емелько. Раз подбила меня приклеить усы из конского волоса, храбрее, вишь, буду, – он потыкал пальцем в свою верхнюю губу. – Вишь, щетина-то нынче, храбрее некуда, – он говорил с веселой бравадой.

– Некуда, – тихо согласилась она. Он и вправду выглядел достаточно зрело и мужественно, чтобы покорить любую женщину. Сонька Недюжева с детства была его подружкой, они вместе выросли. Она была единственной девчонкой в ватаге озорников, возглавляемой Емельяном, который уже тогда вел себя как настоящий вожак. Он не упоминал о ней до тех пор, пока снедаемая ревностью Сонька, не способная выносить, как Емельян на ее глазах открыто живет с польской чужачкой, перебралась из Зимовецкой в соседнюю станицу к своей вдовой тетке. Станичные бабы, которым прежде изрядно доставалось от ее острого язычка, теперь с удовольствием насмешничали над Сонькой, наслаждаясь ее униженным положением.

Порою Казя недоумевала, спал ли он с Сонькой. Не то, чтобы ее это очень волновало; она с симпатией относилась к Пугачеву, но совсем его не любила. И все же ее женское сердце подтачивала легкая ревность. Раздался выстрел, и она посмотрела в сторону ивняка. Над верхушками деревьев кружились встревоженные грачи.

– Не гулять боле кабану, – сказал Пугачев. – Фрол нечасто промахивается, глаз у него верный. Я раз видал, как он с сорока шагов расщепил камышину.

В самой гуще ивовых зарослей мрачно ухмыльнувшийся Чумаков положил на землю мушкет и, на ходу доставая охотничий нож, отправился к своей добыче. С шестидесяти шагов он бил наверняка.

– Шалишь, брат, от Фрола не уйдешь, – он стоял над подрагивающим в агонии кабаном. С его губ исчезла ухмылка, триумфально заблестели глаза. Ему предстало чудесное видение, будто вместо кабана у его ног лежит мужчина в черной бараньей шапке. Спуская курок, он видел перед собой не кабанье рыло, а то же дерзкое и властное лицо. Он перерезал кабану горло и вытер нож о траву. Животное издало последний предсмертный хрип.

– Это, брат, твоя душа отлетает, – ядовито проговорил он.

Ему никогда не достанется такая женщина, как Казя, которая, проходя по станичным улицам и грациозно покачивая бедрами, будила в нем безнадежное и оттого еще более неодолимое желание. Ему никогда не стать высоким и красивым, как Емельян Пугачев, он злобно пнул звериную тушу, но как-никак он был лучшим стрелком в станице.

Он связал кабану задние ноги, закинул за спину мушкет и, кряхтя, потащил добычу из леса.

Пугачев заметил, как из-за деревьев показалась маленькая фигурка и медленно приближается к ним.

– Чумаков ни о чем, окромя охоты, не думает. Далече Черкасска не ездил, – Пугачев говорил с ленивым презрением.

– Не знаю, мне он нравится.

Они сидели в молчании, пока к ним не подошел Чумаков.

– Знатный кабан, – неохотно сказал Пугачев.

– Не тот, – Чумаков отер пот со лба тыльной стороной ладони. – Но того я скоро добуду.

– А ты упорный, – улыбнулась Казя.

– Ежели что решил, так в лепешку расшибусь, а сделаю, – отвечая, он смотрел ей прямо в глаза, и Казя отвела взгляд, надеясь, что Пугачев не уловил его выражения.

– Поберегись, Фрол, – мягко предупредил Пугачев. – Твое упорство до добра не доведет, – он хитро улыбнулся, – С диким кабаном шутки плохи, особливо, ежели его разозлить.

Чумаков что-то проворчал в ответ и, попрощавшись, продолжил свой путь в станицу. Невесть откуда взялась детвора и с громкими криками облепила Чумакова и его добычу.

– Детишки его любят, – сказала Казя, опустив глаза на кровавую полосу, оставшуюся на примятой земле. – И он их тоже.

Она растянулась на земле, наблюдая за плывущими по небу облаками. Лицо Пугачева было угрюмым, и она инстинктивно догадывалась, о чем он сейчас думает: он безумно хотел, чтобы она родила ему сына. Часто, напившись, он начинал ее упрекать, что она не может от него понести. Она знала, что говорили в станице; она видела, как глаза казачек с презрением скользили по ее телу... «Бесплодная девка-то, – шептались бабы. – И чего Емельян с нею хорохорится». «Хочу дитенка, – в пьяном угаре рычал Пугачев, – аль мало я тебя мну». Ну что ж, теперь все прикусят свои языки.

– Я беременна, – сказала она, следя за ним из-под опущенных ресниц.

Пугачев в немом удивлении разинул рот.

– Ась?

– Я беременна. У меня б-будет ребенок.

– Ты? Дитенок? Мой? – его будто ударили по голове дубиной.

– Да, Емельян, твой.

Она жалела, что не может разразиться счастливым плачем и повиснуть у Пугачева на шее.

– Верно ль? – спросил он хрипло. – Не врешь? Смотри, девка, ежели ты провести меня хочешь...

Казя устало подумала, что должна была этого ожидать. Она взяла его за руку и положила на свой теплый живот.

– Где же? – подозрительно сказал он.

– Подожди, скоро будет видно.

– Это сын. Нутром чую, сын.

Он сидел, не отнимая руки и не говоря ни слова. Он даже не поцеловал ее, он просто сидел и смотрел на скрежещущие льдины.

«Ах, Генрик, – плакала про себя Казя, – любовь моя, где ты?»

– У него должен быть отец, – сказал, наконец, Пугачев. – Надо нам пожениться. По казацкому обычаю, под ивой.

Казя ничего не ответила.

– Аль я нехорош для знатной польской паночки? – грозно спросил он. – Аль донской казак...

– Нет, – прошептала она. К ее горлу подступила тошнота, а все тело покрылось холодным потом.

– Тогда, пошто не хочешь? Рази я тебя забижал? – его тон изменился и стал почти умоляющим.

– Ты же знаешь п-п-почему, – выдавила она. Больше всего на свете ей сейчас хотелось лежать неподвижно и не открывать глаз.

– Ты, верно, хочешь венчаться в церкви, как добрая католичка? – насмешливо спросил он.

– Да, если я когда-нибудь выйду замуж.

– Ива не плоше церкви, которая пропахла ладаном и мышами, – убеждал он. – Бог отовсюду нас видит. Нам не нужен чертов поп, чтобы обженихаться.

Но дело касалось не только ее религии, было что-то еще... Смуглое, улыбающееся лицо и полный нежности голос, который однажды сказал: «Я хочу, чтобы ты стала моей женой и матерью наших детей...»

– У детенка должон быть отец, али не так?

– Разве у него нет отца? – она чувствовала себя слишком плохо, чтобы с ним спорить.

– Ты не путай. Я про другое сказываю.

– Я р-рожу тебе сына, – сказала она, борясь с тошнотой. – Но я не выйду за тебя з-замуж, Емельян. Ни в церкви, ни под деревом.

Он потемнел от гнева.

– Я из тебя дурь вышибу. Ты у меня по-другому заговоришь, клянусь Богом, – ярился он, хорошо зная, что у него ничего не выйдет.

– Прости, Емельян.

Он отпрянул от ее вытянутой руки и вскочил на ноги, недобро сверкая глазами.

– Чтоб вы все пропали, – кричал он. – Вас, баб, по-хорошему не возьмешь, вы по-хорошему не разумеете.

Осыпав ее ругательствами, он повернулся и зашагал прочь.

– Иди к черту, – яростно крикнула она ему вдогонку. Пускай идет куда хочет, ей все равно. Он не испытывает к ней никаких чувств, кроме тупого желания обладать ее телом. Чтобы прийти в себя, она вновь улеглась на траву.

Она не могла жаловаться на его обращение. Он защитил ее от притязаний некоторых дерзких казаков и от ревности бойких станичных баб. Он даже по-своему любил ее, насколько он мог любить кого-нибудь, кроме себя самого и своей сабли. Поначалу, особенно выпив, он пытался ее поколачивать, но Казя не давала себя в обиду, и после короткой, но яростной схватки Пугачев обычно выскакивал из хаты, сплошь разукрашенный кровоточащими царапинами...

Но что, если она ему надоела? Что, если он бросит ее и уйдет к Соньке? Казя привстала и посмотрела на бесконечное изумрудно-зеленое море травы, простирающееся до самого горизонта. Бескрайняя степь была такой же надежной тюрьмой, как гарем Диран-бея. Ее окружала невидимая решетка, смыкавшаяся на широкой излучине Дона. По насмешке судьбы она с детства мечтала повидать казацкие земли. Суждено ли ей кончить дни в этой полудикой станице? Неужели она никогда не увидит Польшу? Ее грустные мысли нарушил старческий Дискант Ивана Пугачева.

– Гони коров, Казя. Ночь на носу.

Все еще погруженная в свои невеселые мысли о будущем, Казя погнала животных домой для дойки.

 

Глава II

Пугачев не упоминал о женитьбе, а в июне станичные казаки оседлали своих лошадей и отправились на восток. На этот раз они собирались на Волгу грабить богатые баржи купцов, плывущие в Астрахань или Казань.

Пугачев повесил себе на шею мешочек с донской землей и ладанку, надел грубую рубаху и перекрестился перед иконой.

– Храни меня, раба божьего Емельяна, золотыми гвоздочками от булата и пороха, от копья да от сабли.

Он наспех поцеловал Казю и коснулся рукой ее округлившегося живота.

– Береги его крепко, даня, – с этими словами он вышел из хаты. И казаки поскакали по широким степям между Доном и Волгой, где во времена Золотой Орды стоял шатер самого Батыя, где татарские ханы пировали на досках, уложенных на тела русских князей, а обнаженные княгини прислуживали победителям.

Во время долгих месяцев беременности Казя часто оставалась одна. Вернувшись в конце августа из похода, Пугачев большую часть времени проводил в соседних станицах, где он встречался и разговаривал с казаками из Запорожья, с Кубани и из Яицкого городка на Урале. О чем он с ними вел разговоры, Казя не знала – в отличие от Дирана, он не рассказывал ей о своих делах.

– Чертовщину он замышляет, – покачивала головой Наталья Ушакова. – Шебутной он, твой Емельян.

Из этих поездок Пугачев обычно возвращался под утро, изрядно навеселе, и не раз покушался поучить свою жену кулаками, но Казя вовремя напоминала ему о ребенке. Пугачев заливался пьяными слезами и клялся, что впредь не тронет ее и пальцем.

Постепенно она раздалась и ходила осторожными шажками, ощущая себя одной из коров на лугу, безмятежной и тучной. Когда она в полудреме лежала в тени вишневых деревьев, ее мысли часто возвращались к Генрику. В такие минуты она удивлялась Божьему промыслу, который свел их вместе только затем, чтобы разлучить так жестоко. Но эти думы не терзали ей душу. Она вкусила сладость покоя, а новая жизнь, которую она вынашивала в своем чреве, заставила Казю забыть о былых печалях. Когда Пугачева не было рядом, она редко о нем вспоминала. Иногда она отправлялась гулять далеко за пределы станицы. Однажды в полдень она лежала около ручейка в узкой лесистой лощине, одной из многих, которые, наподобие змей, прорезали ровную степь. Это было ее излюбленное место. Рядом на траве лежала аккуратная вязанка хвороста, готовая к неспешному возвращению в станицу. С прохладным журчанием струилась вода. Казя перевернулась на бок, закрыла глаза и уснула, думая о речушке, разделяющей владения Волочиска и Липно.

Она проснулась, оттого что услышала неподалеку от себя голоса. Мужчина тихо разговаривал с женщиной. Не совсем проснувшись, Казя досадовала, что ее одиночество было нарушено. Мужчина засмеялся, и она полностью очнулась от сна, узнав смех Емельяна. Женщина в ответ захихикала, и, насторожив слух, Казя признала в ней Соньку. Она наполовину привстала, но, передумав, снова легла. Она не сомневалась в том, что увидит.

Она не любила его, никогда не любила, и в эту минуту очень отчетливо это понимала. Но одна только мысль о сопернице была ей ненавистна. Голоса затихли. Над ее ухом зазвенел комар, и она нетерпеливо отмахнулась, снедаемая желанием услышать их разговор. Женщина вновь захихикала. Потом тишина. Запела птица, отозвалась другая, но женский крик, полный исступленного наслаждения, заставил их испуганно замолчать.

Голоса внезапно приблизились, и, осторожно выглянув из-за густых кустов, Казя увидела пару босых загорелых ног и заскорузлые сапоги Пугачева. Она услышала свое имя.

– Приворожила тебя панночка, – голос Соньки дрожал от ненависти.

– Не бывало ишо на свете таковской бабы.

– Ребятенка жалеешь, али что? Пугачев не ответил.

– Все едино, Емельян, моим ты будешь.

– Она дите мое носит. Невдомек тебе, дура?

Голоса исчезли.

Казя лежала в раздумьях. Уже целый месяц она не позволяла ему себя трогать, а Емельян не мог обойтись без женщины. Казя пришла к счастливому заключению, что Емельяновы шашни ей безразличны. Улыбаясь над незадачливой Сонькой, Казя подобрала вязанку и выбралась из тенистой лощины. Через три дня она родила сына.

У попа были длинные, сальные волосы, жирные губы и спутанная седая борода. От него крепко несло табачным дымом и чесноком.

– Отрекается ли сие дитя от сатаны и всех его козней? – спросил он крестных родителей, каждого по отдельности.

– Отрекается, батюшка.

Казя посмотрела на своего сына, который мирно покоился на руках Агриппины Бородиной, жены станичного атамана. Ребенок с любопытством оглядывался вокруг себя и спустя некоторое время издал басовитый довольный вопль.

– Смотри, смотри, смеется дитятко. Счастливым будет.

– Не робеет, казак, да и только.

Они переговаривались между собой, пока священник, стремившийся как можно быстрее покончить с обрядом, продолжал сыпать своими вопросами. Пугачев стоял поодаль и, состроив презрительную мину, выражал свое крайнее неодобрение к поповским штучкам.

– Обещаете ли воспитать сие дитя в истинной православной вере?

– Обещаем, батюшка, – послушным хором откликнулись крестьяне.

Казя подумала о своей матери. Ее внук не станет добрым католиком. Для Марыси любая религия, кроме ортодоксального католицизма, представлялась чем-то вроде верований людоедов из Африки. Сейчас она, верно, с ужасом взирает с небес на своего внука. Похожий в профиль на стервятника, священник склонился над ее сыном.

– Изыди, нечистый дух.

Он запихнул в рот ребенку щепотку соли. Измученный чрезмерным вниманием, младенец сморщил розовое личико и истошно заплакал.

– У-тю-тюшеньки – тю-тю, – успокаивала его Агриппина. – Потерпи, дитятко, потерпи.

– Во имя Отца, Сына и Святого Духа нарекаю имя тебе Михаил.

Поп вынул из складок рясы длинный нож и срезал с детского темечка мягкие волосы.

– Теперь ты раб Божий...

Обряд завершился, и ребенка вернули матери. Казя и Пугачев вместе с гурьбой друзей отправились в дом станичного атамана Дмитрия Бородина, где затевалась праздничная пирушка по случаю крещения ребенка. Под стать веселой толпе на крышах оживленно шумели галки.

* * *

Казя сидела на лавке и кормила грудью своего сына. Все ей было приятно: и ленивая истома, владевшая ее телом, и жадное причмокивание малыша. Из горницы доносился разноголосый шум. Празднество было в самом разгаре. Кричали все разом, и надо было иметь луженую глотку, чтобы перекричать радостно галдящее сборище.

– А кабы сошлись мы вместе – с Дона, с Днепра, с Кубани... – она узнала голос Чумакова.

– Сарынь на кичку! – выкрикнул кто-то старинный казацкий клич, служивший сигналом к разбойному нападению. Все одобрительно заревели.

Казя прижала к себе ребенка. Неужели он станет таким же, и всю свою жизнь будет проводить в грабежах и убийствах? И пойдет на Польшу с саблей в руке? Ребенок мирно сопел у ее груди. Она его ласково покачала, а потом бережно уложила в люльку и перекрестила, стараясь отогнать все тревожные мысли.

Она почувствовала на себе чей-то тяжелый взгляд. В дверях стоял Чумаков. Она быстро отвернулась, пряча от него обнаженную грудь.

– Что тебе надо? – она залилась румянцем, и ее это злило.

– Щенок-то ваш... – он икнул и не договорил. Казя отодвинулась от него еще дальше. – Чтоб ты провалилась, ведьма, – сказал он заплетающимся языком и вернулся в горницу. Казя пошла за ним и села рядом с Емельяном. Он обнял ее за талию.

– Как он, голубушка?

– Спит.

Гости сидели за низким татарским столиком, накрытым армянской скатертью. Пламя свечей в серебряных канделябрах, отражаясь, блистало на украшенных искусной чеканкой пистолетах и саблях, которые были развешаны по стенам горницы. Земляной пол скрывали толстые турецкие ковры, золотые и серебряные тарелки ломились от обильной еды.

Горница благоухала запахами вареной говядины, жареных поросят, запеченной рыбы и дымящегося борща» полного свеклы, капусты и жирных овечьих курдюков.

Казаки ели усердно, набивая животы до отвала. Вдоль стен стояли объемистые бочонки с водкой и пивом, чтобы каждый мог себе нацедить кружку-другую. На казаках были праздничные наряды: шелковые кушаки, вышитые сорочки и сафьяновые сапоги. Лица лоснились от пота, по ним каплями стекал жир; ложки без устали погружались в миски; длинные ножи кромсали на куски мясо.

Они говорили, смеялись, спорили, пели, и Казя сполна наслаждалась этим дружеским веселым застольем. Время от времени Пугачев нагибался и ласково ее целовал.

– Песню, Платон. Песню.

Печально затренькали балалайки, гомон умолк, и упоительный голос Платона наполнил низкую горницу. Он пел о юном казаке, который каждую ночь встречался у тонкой березы со своей любушкой. Ему стали подтягивать и вскоре запели дружным протяжным хором. У Кази на глаза навернулись слезы.

– Что грустишь, даня? – Пугачев обнял ее крепче.

С тех пор как родился их сын, он на свой неуклюжий манер старался быть добрым и чутким, всячески выказывая свою любовь.

– Что-то взгрустнулось.

– Не надобно сегодня грустить, – он начал хлопать в ладоши певцу. Его отец изготовился произнести речь.

– Други-казаки, мы тут сидим...

Он внезапно обмяк и уронил голову на стол.

– Дайте ему помидор!

Его голову оттянули за волосы и запихнули в рот помидор, вымоченный в постном масле – казацкое средство от чрезмерного опьянения.

Она слушала бесконечные здравицы в честь ее сына.

– За Михаилу Пугачева, чтоб он стал удалым казарм, как его батька, чтоб крошил, как капусту, турков и л-л... – казак прикусил язык. – Прошу прощения, запамятовал я...

– Ну отчего же, – крикнула она весело. – И ляхов. Идите на Польшу, вы много чего увидите, если, конечно, останетесь целы, – она засмеялась, чтобы сгладить прозвучавший в ее голосе вызов.

– Хорошо сказано, – заметил атаман Дмитрий Бородин.

– Дать Казе саблю – и не сносить нам голов. Дмитрий Бородин расчистил себе место и медленно взобрался на стол.

– Братцы, – сказал он, – стукнемся чарками за шутку.

Казаки осовело смотрели на своего атамана, стараясь не хлопать глазами и собрать воедино хмельные мысли.

– Пущай он вырастет храбрым, как его батька, и пригожим, как его мать.

Одобрительный топот ног.

Здравицы, речи, песни следовали друг за другом, по мере того как убывала водка в бочонках. Красные лица... Бороды, вымазанные в сале... похрапывание менее стойких казаков. Емельян куснул ее за ухо.

– Пойдем домой. Пойдем, даня.

Чумаков, покачиваясь, прожигал ее пристальным взглядом.

– Ты иди. Мне надо помочь Агриппине. Я быстро, – сегодняшним вечером ей хотелось его сильного тела, и она предвкушала предстоящую ночь.

Гости высыпали из хаты и с песнями пошли вниз по улице, спотыкаясь на рытвинах, затянутых тонким ледком. Наиболее подвыпившие добирались до дому на четвереньках. В чистом морозном воздухе звенел женский смех. Пугачев шагал в самой гуще галдящей оравы.

Казя помогла Агриппине убраться в горнице. Дмитрий Бородин с парой своих закадычных друзей вспоминал былые дни и походы, и Агриппина никак не могла вытурить их из-за стола. Но постепенно один за другим, сморенные усталостью и выпитой водкой, они опрокидывали свои седые головы на ковер. С полдюжины вольно разметавших ноги и руки гостей лежали под столом и довольно похрапывали. От спертого воздуха у Кази закружилась голова, и она пошла постоять на крылечке, подставляя лицо холодному ночному ветру.

На востоке небо было уже почти светлым от приближающегося рассвета. За низкими хатами смолкло пение. Генрику пришлось бы по вкусу подобное празднество. Он был бы счастливей в казацкой хате, чем в классах Конарского. На мерзлую траву, словно холодный дым, опустился туман, и где-то вдалеке завыл волк. В болоте квакали лягушки, с неба доносилось кряканье диких уток, перекочевывающих на юг. После праздничного шума все вокруг казалось благословенно тихим. Она закрыла глаза и с наслаждением вдыхала чистый холодный воздух.

Из тени высоких подсолнухов у плетня отделился приземистый силуэт. Вытянув руки, словно медведь, подкрадывающийся к добыче, он очень тихо подошел к крыльцу. Она услышала, как под его сапогом хрустнул камешек, и в тот же миг он стиснул ее руками, уткнувшись колючей бородой в ее шею. Казя беззвучно сопротивлялась, пытаясь вырваться, но он держал ее слишком крепко.

– Будет ломаться, нешто я не видел, как ты на меня пялишься. Охота мне тебя, Казя, – она видела, как при бледной луне сверкают его глаза и темнеет разверзстая яма рта. – Айда со мной, Казя, – неистово убеждал он. – Пойдем на реку.

Чумаков был мал ростом, но невероятно силен. Казя продолжала отчаянно бороться.

– У тебя есть жена, – прошептала она. – Иди к ней.

– Я видел, как ты на меня пялишься, – повторил он, присосавшись к ее губам. Он ухватил ее за набухшую грудь, так что с треском поползла ткань. Высвободив одну руку, она вцепилась ему в бороду.

– Брыкайся, ведьма, брыкайся, – приговаривал он, обдавая Казю тошнотворным запахом перегара. Она набрала в грудь воздуху и плюнула ему прямо в лицо. С проклятьем он на мгновение ослабил хватку, и, воспользовавшись этим, Казя ударила его коленом в пах. Взвыв от боли, Чумаков сразу же отступил назад, рухнул на землю и скрючился пополам. – Ты... – он выплеснул на нее поток грязной брани. Из хаты раздался голос:

– Ты там жива, Казя?

– Да. Это... это Ф-фрол, он напился.

– Пущай голову в проруби остудит, – засмеялись женщины.

Она смотрела, как Чумаков пытается встать. Похожий на гигантскую лягушку, он уселся на корточки, мотая головой и ругаясь. Выпрямиться ему так и не удалось, и, недолго думая, он пополз прочь на четвереньках.

Дверь отворилась, и из хаты выглянула Агриппина.

– Опять дитятко заревело. И все из-за ихнего шума. Кабы мужики сами детей рожали, небось не горланили бы песен.

Она взглянула вниз на дорогу.

– Что это?

– Фрол, – Казя колебалась. – Может, помочь ему?

Она придерживала рукой разорванную на груди кофту.

– Пусть его, пьяницу. Ему не впервой на карачках домой ползти.

Когда Казя снова вышла на улицу, прижимая к себе ребенка, Чумакова уже не было видно. На горизонте бледно брезжил рассвет; на ветвях вишневых деревьев и на плетнях белесоватыми клочьями висел туман. Она неторопливо шагала среди невысоких хат, наслаждаясь волшебным очарованием поздней осени.

Дома она уложила ребенка в люльку и, наклонившись, поцеловала его розовый, пуговичкой, нос.

– Поди сюда, даня, – прошептал Емельян с лавки, – покуда он снова твою титьку не захотел...

В декабре разыгрался первый буран. Три дня он кружил над степью и над крышами Зимовецкой, так что из снега остались торчать только печные трубы.

Люди забились в хаты и сидели у теплых печей, ленивые и вялые, словно сурки в своих норах. За окнами жестокий мороз сковал реку ледяным панцирем и превратил землю в гулкий промерзший камень.

Казя дремала у печки, сквозь сон покачивая ногой колыбель. Ребенок всю ночь проревел, и ей не удалось выспаться. Под утро он успокоился и теперь мирно спал, выпростав из-под пеленок руки. В горнице было жарко натоплено и уютно пахло гречишной кашей. На лавке похрапывал Пугачев.

Ветер уже полностью стих, и она слышала, как люди отгребают от своих дверей снег. Она решила выйти на улицу и подышать свежим воздухом. С Мишуткой ничего не случится, а если он проснется и заревет, то его услышит отец. Она закуталась в тяжелый овчинный тулуп, обула валенки, нахлобучила баранью шапку, а затем изо всех сил навалилась плечом на заметенную снегом дверь, которая затрещала и с натугою поддалась.

Сквозь серую пелену облаков робко проглядывало солнце. Проваливаясь в высоких сугробах, Казя отправилась к речке. Соседи, занятые расчисткой снега в своих двориках, наперебой с ней здоровались. После непрерывного завывания бурана кругом стояла удивительная тишина, которую нарушали только радостные крики ребятишек, катающих снежных баб.

Вороны и галки жались поближе к трубам, из которых в морозный воздух поднимались струйки желтоватого дыма. На мгновение облака рассеялись, и ослепительно засиявший снег полоснул Казю по глазам.

– Казя, иди к нам! – в студеной неподвижной тишине далеко разносились детские голоса. Она вступила с ними в азартную перестрелку снежками, а потом, раскрасневшаяся, побежала к реке.

– Казя, вернись! – кричали обожающие ее ребятишки.

Стоя на берегу реки, она заметила далеко в снегу маленькую черную точку. Вскоре она увидела, что это был всадник с надвинутым на глаза башлыком и белой от инея бородой. Он приблизился к ней и усталым голосом спросил, как проехать к хате атамана Дмитрия Бородина. Подняв плеть в знак того, что понял ее объяснение, он поскакал дальше. Наблюдая, как его темная фигура скрывается среди сугробов, Казя ощутила смутную тревогу. Всадник был безмолвный и зловещий, окутанный ореолом неумолимого рока, как будто сама смерть скрывалась в его седельных сумках. Выбросив мрачные мысли из головы, Казя тем не менее поторопилась домой.

Она отворила дверь и увидела, что кто-то склонился над колыбелью.

– Емельян...

Фигура выпрямилась и попятилась к стене. С диким криком Казя рванулась вперед. Она узнала старуху Аксинью.

– Что ты здесь делаешь? – Казя опустилась на колени около люльки.

Михаил только что проснулся и теперь вертел головой из стороны в сторону.

– Мишенька, ты здоров? Что она с тобой делала? Я здесь. Я вернулась. Никто тебя не обидит. Никто...

– Я вреда не чинила, – проскрежетала старуха. – Просто поглядела на дитятко. Дверь-то настежь, я и вошла.

– Кто тебя послал? Зачем ты пришла? Черепашье лицо старухи сморщилось еще больше. Ее тело было бесформенным от груды тряпья, которое она на себе носила. На поясе у нее висели обычные атрибуты ее ремесла: высушенные трупы мелких зверушек и птиц, связки целебных трав и многочисленные амулеты. Аксинья была станичной знахаркой; она нашептывала женщинам туманные предсказания, давала им пить мутное варево и снабжала уродливыми амулетами, которые беременные женщины должны были носить на животе. Пугачев часто настаивал, чтобы и Казя заручилась ее содействием. Но одна мысль об омерзительной грязной старухе вызывала у Кази неописуемое отвращение.

Она стояла между колыбелью и дурно пахнущей ведьмой, которая, отпрянув назад, что-то бормотала беззубым ртом.

– Кто тебя послал? Сонька Недюжева?

Глаза Аксиньи злобно блеснули из-под спутанных седых волос.

– Сонька?

– Раб Божий мне сказывал, будто сынок у тебя пригожий, – она ступила вперед.

– Убирайся! Поди прочь! – Казя подняла кулаки.

– Я одно заклятье ведаю про бел-горюч камень Алатырь. Дозволь мне, красна девица, толечко тронуть дитятко, – ее рука, изогнутая, как воронья лапа, взмыла вверх, – ух, он богатырем вырастет.

– Нет. Поди прочь.

Старуха сжалась, будто зверь, готовящийся к прыжку. В комнате стало темнее, откуда-то повеяло холодом, глаза ведьмы разгорелись, как уголья. Она зашипела:

– Ты, змея Ирина, ты, змея Катерина, ты, змея полевая, ты, змея луговая, ты, змея болотная, ты, змея подколодная, сбирайтесь укруг и говорите удруг. Недолго тебе осталось видеть своего сына, Казя Раденская.

– Убирайся! – голос Кази дрожал от гнева и страха, она схватила со стола нож и пригрозила старухе.

– Если ты его тронешь, я убью т-тебя.

– Поплатишься ты за это, Казя Раденская, – злобно сказала старуха. – Никто не грозил мне до сей поры.

Казалось, что старуха росла в размерах, пока ее бесформенная фигура не заполнила всю комнату. Уродливая тень от ее горба колыхалась на потолке.

– Чтоб жгло тебя в ретивое сердце, в черную печень, в горячую кровь, – каркнула старуха. Казя невольно отступила назад, – в становую жилу, в сахарные уста... – она осеклась, поглядев Казе в глаза и на ее решительно поднятый нож. Продолжая бормотать проклятия, она бочком выскользнула за дверь. Казя задвинула за ней засов и, дрожа, опустилась на лавку, все еще держа в руке нож. Михаил давно проснулся и хныкал, требуя еды. Она дала ему грудь и постаралась успокоиться, чтобы не высохло молоко. Но когда поздним вечером пришел Пугачев, она все еще была вне себя, и ее волнение вылилось в вспышку гнева.

– Ты ушел и оставил его одного! Х-хорош отец! – выговаривала она ему. С Пугачева капельками стекал тающий снег; он виновато постукивал валенками и был похож на нашкодившего школьника. Казе хотелось дать ему подзатыльник.

– Он спал, – пристыженно пробормотал Пугачев.

– Спал?! И ты ушел, даже не затворив дверь! – она рассказала ему об Аксинье. – Бог знает, что она делала с Мишенькой, пока я не вернулась.

– Меня позвали на круг.Я должен был идти, – его брови сердито сошлись. – Пошто ты, женщина, кричишь на меня? Здесь я хозяин.

– Ее послала Сонька. Я знаю, что Сонька. Она сделает все, чтобы навредить нам.

Пугачев не ответил и придвинулся к ней со сжатыми кулаками.

– Д-давай. Бей.

Она смотрела ему прямо в лицо, не мигая. Он поднял кулак, но тут же его опустил.

– Прости, – неожиданно сказал он. Прежде он никогда не просил прощения. Он взял четверть самогона и наполнил две кружки. – Выпьем, и не будем ссориться.

Самогон согрел ее и вернул на бледное лицо румянец.

– Я не видел Соньку с той поры, как родился Ми-шутка, видит Бог, – он перекрестился, и Казя ему поверила. Она принялась за готовку ужина, и эти немудреные хлопоты ее успокоили. Она чистила картошку и пыталась не вспоминать об угрозах старухи.

– Я встретила всадника, – сказала она. – Он ехал из-за реки. Что за новости он привез?

– Весной поход затевается. Ишо с полдесятка станиц с нами пойдет, – он выдержал паузу. – Я буду вожаком.

Она знала, как он гордится собой.

– Замечательно, – Казя не могла долго сердиться.

– Привезу тебе новых нарядов, злата, каменьев... Он рассказал ей новости из Москвы.

– У великой княгини родился сын. Павлом назвали.

От большого чугунного горшка валил густой пар. Казя увидела в нем лицо Фике. Она вспомнила, как они гуляли по замерзшему озеру и Фике говорила: «Я не хочу всю жизнь прозябать в глуши. Я не хочу, чтобы мой сын прозябал в глуши...» Они говорили о прекрасном принце, который прискачет за ними и увезет в свой дворец. А затем они услышали вой волков. Поразительно, как грозный рок может в одну минуту разрушить чье-то хрупкое счастье.

– Но что нам с того, – Пугачев недовольно зашевелился на табурете у печи. – Немка приезжает в Рассею, ее зовут великой княгиней, и нате вам – сынок у нее. Что теперича снег падать не будет? Лед на Дону растает? Нет. Чего там в Петербурхе творится, нас не касаемо.

Казя слушала Емельяна вполуха и думала о Фике. Они обе имели сыновей: один будет воспитываться во дворце, а другой – в казацкой избе; один будет постигать науку правления, а другой – приемы обращения с седлом и саблей. Все равно она не променяла бы своего Мишеньку на все королевства мира.

– ...царевич родился, царевич родился! Пущай бояре с ним носятся. А голытьбе до этого делов нету. Бояр-то горстка, а голытьбы тысячи. Ежели им дать вожака... – воображение рисовало ему неудержимую лаву всадников, топот бесчисленных ног, марширующих из южных степей на Санкт-Петербург. – И ничего боле, – задумчиво подытожил он. – Людишкам вожак нужен.

Она поставила ужин на стол. Емельян ел молча, и мыслями был далеко отсюда.

Ночью над степью заново разыгрался буран.

Этой же ночью, когда буран был в самом разгаре, вдруг заболел ребенок. Как только он проснулся и начал истошно реветь, Казя не на шутку встревожилась, потому, что обычно ее сын по ночам не плакал. Она встала и зажгла лампу. В чадящем свету было видно, как он дрожит. Его личико покрылось испариной. Она закутала его в шерстяную шаль и прижала к себе, чтобы согреть.

– Скажи мне, сыночек, что у тебя болит, – шептала она, – скажи, Мишенька.

Его лицо искривилось от боли, а все тело как будто одеревенело.

– Емельян!

Пугачев сонно зашевелился на лавке.

– Пожар, что ли?

– Мишенька болен. Очень болен. Не реви, маленький, не реви. Согрей ему молоко – быстро. Не плачь, Мишенька, не плачь, – она чувствовала себя совершенно беспомощной. Детские крики становились все тише. У Кази упало сердце.

– Быстрей, Емельян, быстрей. Он задыхается. Он не может дышать, – она сунула ему в рот палец, пытаясь нащупать опухоль.

– Господи милостивый, – молилась она вслух, – спаси моего сыночка.

Взъерошенный Пугачев натянул штаны.

– Вы, бабы, ровно наседки, – сказал он, наливая молоко из крынки, – все бы вам покудахтать. Малец мигом оклемается. Его лихорадит маленько.

Но когда Пугачев услышал, как, задыхаясь, хрипит ребенок, и увидел пузырящуюся на его губах пену, то гонял в душе, что их сына уже ничто не спасет, хотя его разум отказывался в это поверить. Теплое молоко лилось из детского рта на пол.

– Что делать? – кричала Казя. – Нельзя смотреть, сак он умирает. Сделай же что-нибудь!

– Я пойду за Аксиньей, – Пугачев надел тулуп. – Я за волосы притащу эту ведьму.

– Не надо Аксинью, она... – но Пугачев уже хлопнул дверью.

Она укачивала Михаила; клала его у печи; металась горнице; горячо молилась у закопченной иконы; пыгась еще раз напоить его молоком, но ребенок только сдавленно кашлял, а его дыхание стало прерывистым и быстрым. Потом его лицо потемнело, почти почернело, сведенное судорогой тело выгнулось дугой. За стенами хаты в последний раз дико взвыл ветер, и в воцарившейся тишине Казя поняла, что ее сын мертв.

Когда Пугачев вернулся, она сидела на лавке, раскаталась из стороны в сторону и прижимала к груди ребенка. Он все узнал по ее лицу.

– Придушил я Аксинью, – только и произнес он. Не сказав больше ни слова, он пустым взглядом смотрел на своего мертвого сына, словно не понимая произошедшего. Потом он тяжело опустился на лавку и в раздумье понурил голову.

За окнами рассвело, а они все еще сидели на лавке.

На голых ветвях вишневых деревьев висел морозный туман. В небе плыло кроваво-красное солнце. Над кучкой людей, собравшихся у небольшой ямы, выдолбленной в промерзшей земле, с карканьем вились вороны.

Казя стояла около Емельяна, не отрывая глаз от крохотного воскового лица в деревянном гробике. Сейчас крышку заколотят гвоздями, и она больше никогда не увидит своего Мишеньку. Они закопают его в холодную землю, где бедного маленького сыночка некому будет согреть. Пугачев покачнулся и оперся на ее плечо. Он был пьян. С тех пор как их сын умер – три дня назад, или три месяца, или три года... – он пил беспробудно. Вот и после похорон он вернется домой, возьмет бутыль и ляжет на лавку, угрюмо разглядывая потолок и не произнося ни слова. Что ему говорить? Что тут можно сказать? Хлопья густого снега припорошили Мишенькино лицо. Она опустилась на колени и смахнула снег с окоченевшего сына. На кладбищенских крестах, словно замерзшие слезы, висели сосульки.

– Да почиет невинная душа в мире, – торопливо закончил священник. Было слишком холодно, чтобы стоять на кладбище.

– Прости, Казя...

Она все еще обнимала сына. Эти люди хотят забрать его, забрать навсегда. Ее тронули за плечо.

– Сейчас, – сказала она, пожалуйста, подождите.

Могильщики постукивали ногами о землю. Солнце исчезло за сплошной круговертью снега. По Казиным щекам катились крупные слезы. Она позволила отвести себя в сторону.

Двое казаков, радуясь возможности размяться, энергично заработали молотками. Затем гроб опустили в яму. Дребезжа, лопаты вгрызались в комья мерзлой земли. Земля поддавалась неохотно, и казаки шепотом матерились.

– Да почиет невинная душа в мире...

Несмотря на переполнявшее ее горе, Казя не могла больше плакать. Маленький холмик уже почти скрылся под снегом. Ночью сюда придут волки и напугают ее сыночка. «Мишенька!» – вырвалось у нее. Кто-то обнял ее за плечи, и она услышала ласковый голос Поли Коршуновой.

Те, кто был на похоронах, уже разошлись по теплым хатам. Пугачев, даже не взглянув на нее, тоже побрел прочь.

– Горе у него, – Наталья кивнула на его пошатывающуюся фигуру, – Не соображает, что делает.

– Пойдем, Казя, – настойчиво звала Поля. – Замерзнешь.

Казя, не чуя ног, покорно пошла вслед за ними. А на кладбище, над маленьким холмиком, вздыхал той степной ветер.

 

Глава III

Солнце встало над степью, и тысячи птиц взмыли ввысь, чтобы его приветствовать, – жаворонки, щеврицы и зяблики. Солнечные лучи, словно тающая бронза, ослепили Казю, но вскоре солнце скрылось за вуалью дождя, который серебряной стеной окружил Казачьи Холмы, возвышающиеся за речкой.

Из соседних станиц медленно, маленькими группами или поодиночке, съезжались казаки. Кое-кто позевывал, а кто-то дремал в седле – головы казаков болели от выпитой накануне водки, чресла были истощены от бурных прощаний с женами – все были угрюмы и молчаливы, за исключением молодежи, которая впервые выступала в поход и теперь оживленно переговаривалась между собой.

Пугачев, бранясь, выстраивал всадников в некое подобие боевого порядка.

– Какие вы на хрен казаки! Стадо баранов! Всю ночь мнете баб, а наутро ложку с кашей до рта не донесете.

Он сам добивался Кази по нескольку раз на дню и брал ее со столь свирепым и жарким желанием, что наконец сломил ее безразличие и апатию, и она отдавалась ему с прежним пылом. Пугачев оставлял ее, только окончательно выдохнувшись, весь измочаленный, но все еще неудовлетворенный.

Ее лицо холодил легкий дождь; она запрокинула голову, посмотрела на Пугачева и испытала то же леденящее безразличие. Он уничтожил любые чувства привязанности или близости своим поведением после смерти их сына. Отныне он был ей безразличен, и только по ночам на лавке ей удавалось стряхивать с себя равнодушие.

– Храни тебя Бог, – сказала она спокойно, – вернись целым и невредимым.

«Кроме тебя, у меня ничего нет, – думала Казя, – а жить с тобой все же лучше, чем мыкаться в одиночку».

Лошади мотали гривами и нетерпеливо переступали копытами. С черных бурок, отороченных голубыми лентами – цветом донского казачества, – стекали капли дождя. Станичные бабы закутались в шали, самые молодые из них плакали и то и дело крестились.

– Не кручиньтесь, бабоньки. Воротимся вскорости. Привезем вам шелков, да мехов, да бархатных душегреек.

Христан Ермаков залихватски заломил набекрень свою грязно-белую папаху. Он беззаботно смеялся. Разве он не отправлялся в поход под началом своего кумира Емельяна Пугачева? Разве они не разгромят турок? А когда он вернется, то немедля возьмет в жены вдову Коршунову.

Дождик прошел, и на западе заблистала двойная радуга.

– Знамение! – крикнула Наталья Ушакова. – Чудесное знамение!

– Знамение, – эхом откликнулись остальные женщины, часто крестясь. Пугачев свесился с седла и поцеловал Казю.

– Не балуй тут без меня, – он за подбородок приподнял ее лицо.

– Уж побалуешь, одни старики в станице остались, – она, как прежде, озорно улыбнулась. Пугачев смягчился от шутки и подобревшим голосом отдавал последние распоряжения.

Казя вместе с толпой остальных женщин махала вслед казакам платочком. Казаки скакали не оборачиваясь, и только молодой Христан повернулся в седле и приветственно потряс длинной пикой.

Потревоженные сурки выбрались из своих нор и бусинками глаз провожали скачущую мимо казачью конницу.

Фигурки всадников растворились в бескрайней степи и исчезли за завесой дождя. «Этот поход может стать для Пугачева последним», – подумала Казя и представила, как его втоптанное в грязь, окровавленное тело клюют вороны. Эта мысль заставила ее вздрогнуть, но она не ощутила настоящей тревоги и боли.

Но Пугачев вернулся. В жаркий сентябрьский денек, скача далеко впереди всей казачьей ватаги. По пыльным станичным улицам с дикими воплями неслись ребятишки. «Едут! Едут!» Бросив свои домашние дела, все женщины поторопились на окраину станицы, в степь. Казя помедлила у корыта и выбежала на улицу с мокрыми от мыльной пены руками.

Женщины сбились в безмолвную группу и, прикладывая руки к глазам, напряженно вглядывались в пыльное облако, обволакивающее отряд всадников. Каждая стремилась узнать своего мужа. Казя увидела Пугачева и, к своему удивлению, с облегчением вздохнула. Он подъехал к ней.

– Я воротился, – только и сказал он.

Она дотронулась до его руки и радостно улыбнулась. Его лицо превратилось в маску из спекшейся пыли и грязи, на которой неестественно ярко горели глаза. Конь под Пугачевым прихрамывал и тяжело, с запалом, дышал. Он направил истощенного коня к хате, а Казя в молчании пошла рядом с ним. Позади раздавались возгласы остальных женщин, и вдруг теплый, солнечный воздух прорезал высокий горестный крик.

– Христан Ермаков, – нехотя проговорил он. – Но он рубился, как леший. Попомнят нехристи его саблю.

Надрывные причитания матери Христана сопровождали их до самой хаты. Пока Пугачев расседлывал лошадь, Казя приготовила кувшин с горячей водой и собрала пообедать.

Однако Пугачев не стал умываться, не притронулся к пище и даже не поцеловал Казю. Он до краев налил в кружку водки и выпил ее одним глотком. Налил заново и вновь осушил одним духом. Он утерся ладонью и посмотрел на нее покрасневшими глазами, проведя языком по черным потрескавшимся губам.

– Ложись на лавку, – грубо приказал он.

От запаха его немытого тела Казю едва не вырвало; она пыталась сопротивляться, но он в ярости сорвал с нее всю одежду.

– Нет! Не сейчас! Сначала умойся! – не обращая внимания на ее протесты, он опрокинул ее навзничь. Борода Пугачева кишела множеством вшей, которые немедленно устремились на Казю. Наконец, с блаженным, протяжным стоном он привалился к стене.

– Казак не могет без бабы.

Он дотянулся до кувшина и выпил воды. Запекшаяся кровь под его отросшими ногтями вызвала у Кази острое отвращение. Она соскочила с лавки и закуталась в одеяло. Сейчас, когда Пугачев был похож на вылезшего из берлоги зверя, она не хотела, чтобы он видел ее обнаженной.

– Скучал я по тебе, Казя, скучал, – Пугачев зевнул. – Бывало, лежишь ночью под звездами... – он не договорил и громко с присвистом захрапел.

Казя посмотрела на него с презрением. Настоящий мужчина относился бы к ней с уважением и нежностью, а для этого дикаря она была обыкновенным вместилищем его неуемной, животной похоти. Она старательно смыла с себя всю грязь. До тех пор пока ее тело не увянет, она будет вожделенным плодом для всех мужчин. И все же, она наслаждалась утехами плоти и не отделяла их от любви. Без них любовь была бы слишком скучна.

Она оделась и пошла к речке, где долгое время пыталась прийти в себя. Постепенно мерное журчание воды и чириканье птиц смягчили ее боль и обиду.

– Я присяду рядышком?

Казя встревожено оглянулась. Она не услышала, как к ней, тихо ступая босыми ногами, подошла Поля. Казя подвинулась, девушка села на траву и безмолвно стала смотреть на реку. В степи заливисто перекликались перепела.

– Мы сговорились венчаться после похода, – сказала, наконец, Поля.

– Христан? Поля кивнула.

– Как жаль, – Казя обняла ее дрожащие плечи. Ее собственные заботы внезапно показались ей пустяковыми.

– Господи Иисусе, – Поля заплакала.

– Не плачь, – убеждала Казя, – слезами горю не поможешь.

По ее щекам тоже струились слезы. Сначала она плакала из сочувствия к Поле, но потом поняла, что жалеет саму себя и оплакивает свою жизнь, которая сложилась бы совсем иначе, если бы ее не похитили турки.

– Не увижу я его боле, – рыдала Поля.

– Поверь мне, я знаю, каково тебе, – сказала Казя и смахнула с глаз слезы.

Они обнялись и зашагали вдоль берега, тихо переговариваясь.

* * *

По обычаю, вслед за большим походом следовал большой праздник. После долгих недель лишений, сушеной конины, кумыса и сырой земли вместо теплой печки казаки хотели музыки, еды и напитков в огромном количестве. Но еще больше им хотелось женщин. Они хотели видеть своих жен наряженными в лучшие платья; они хотели плясать с ними, обнимать их, шутить с ними, а затем всю ночь до изнеможения любить их.

Наталья Ушакова, запыхавшись, ворвалась в их хату.

– Казя! Ты готова? – она закружилась по комнате, шурша многочисленными юбками. – Там пляшут уже и...

– Ты иди, Наталья, а мне что-то не хочется, – Казя сидела на лавке, причесанная и одетая.

– Ну что ты, право, чудишь? Вставай-ка, пойдем. Казя потрясла головой. Наталья села с ней рядом.

– Опосля скучать будешь. Аль зря нарядилась? Казя со слабой улыбкой посмотрела на свою искусно расшитую кофту и широкую красную юбку...

– И Емельян, поди, осерчает.

– Думаешь, он без меня веселиться не станет? – Казя иронически рассмеялась.

– Ты молодая, – сказала Наталья, дергая ее за рукав, – пригожая. Веселиться тебе сам Бог велел. А ты, сердешная, извелась вся.

Сквозь приоткрытую дверь в горницу проникали слабые отзвуки праздничного веселья. Против своей воли Казя обнаружила, что ее ноги притопывают в такт цимбалам. Она взглянула на колыбель. Наталья была права: что толку грустить, когда ничего не вернешь. И то правда, что она молода и красива. Казя бесшабашно вскочила и прищелкнула каблуками новых сапожек.

– Чего мы сидим, Наталья? Пойдем быстрее, пока всю брагу не выпили.

Девушки вышли на улицу и торопливо устремились на луг, к мерцанию трех огромных костров, около которых наперебой наяривали цимбалы и домры. Отовсюду на луг стекались станичники. Все были веселы и дружелюбны. Даже злейшие враги в этот вечер приветливо улыбались друг другу. Это был самый заветный вечер в году: последний праздник перед наступлением зимы.

Высокие языки пламени шипели от жира, который капал с нанизанных на вертела бараньих туш, и вздымались высоко к небу. Было жарко и тесно.

Девушки все ближе и ближе подходили к лугу. Вокруг костров мельтешили люди. Поддавшись заразительному влиянию этого удивительного вечера, Казя не выдержала и припустила бегом. Рядом с ней бежала смеющаяся Наталья.

– На луг! На луг! – разноголосый хор подбадривал опоздавших.

– Батюшки-светы, графиня пришла... – подвыпив, казаки часто ее поддразнивали. – Спляши с нами, графиня... иди к нам, Казя.

К ней тянулись руки разгоряченных водкой казаков, но она, улыбаясь, ловко от них увертывалась.

– К нам... К нам...

Плясуны, подпрыгивая, как кузнечики, кружились в неистовом гопаке. Выбивали дробь пятки, как волчки кружились тела, по вытоптанной земле звонко шлепали мозолистые ладони.

– Иди к нам...

Все казаки дружно оборачивались и провожали ее восхищенными взглядами; Казя долгое время не появлялась на людях и сейчас казалась прекрасной, как никогда. Самые красивые казачки оставались в тени ее благородной осанки и выразительных глаз.

– Панночка, давай на звезды посмотрим, – крикнул молоденький казачок, пытаясь обнять Казю за талию.

Она чмокнула его в щеку, вырвала у него из рук кружку с водкой, запрокинув голову, осушила ее и, пританцовывая, удалилась. Ее природная живость, затаенная на протяжении бесконечного лета, теперь неудержимо стремилась наружу.

– Оставайся с нами, – потные краснолицые казаки, отпихивая друг друга, предлагали ей чарки. Казя опять выпила, ловко выскользнула из объятий рыжего бородача и направилась к третьему по счету костру рядом с избой Аксиньи.

– Эй, Казя, куда поспешаешь? Ажио и не поручкаешься? – услышала она голос Дмитрия Бородина и остановилась.

– Любо на тебя посмотреть, дивчина. Будет сохнуть, веселись, Казя!

Атаман и сам веселился. С побагровевшим лицом он, икая, бродил среди своих станичников, а в его густой бороде светилась добродушнейшая улыбка.

– Славный вечерок выдался, – повторял он, – славный вечерок.

С полдюжины стариков схватили его под руки и уволокли к своему кагалу под высокой осиной, где собрались старейшины Зимовецкой станицы.

Казя пошла дальше. Женщины угрюмо смотрели ей вслед и бдительно поглядывали на мужей. В станице хорошо знали, что после смерти сына между Казей и Пугачевым оставалось очень немного любви. Пока Казя сидела дома и горевала над пустой колыбелью, бабы были спокойны. Но теперь она вновь жгла казаков своими влажными взглядами. В тени, за кругом света от яркого пламени, притаилась Сонька Недюжева. Скрестив на груди руки, она пристально наблюдала, как ее соперница присоединилась к собравшимся около костра людям. Это был третий по счету костер, и стоило Казе подойти к нему, как окружающие его люди умолкли.

– Шапки долой, ваше высокоблагородие явилось, – прозвучал неприязненный голос Ольги Чумаковой.

– Сука бесстыжая, – сказал кто-то за ее спиной, и эти слова хлестнули ее, как плетью.

Застигнутая врасплох, Казя огляделась вокруг себя. На ее губах застыла улыбка. Она начала замечать лица своих врагов и тех, кто был бы рад видеть ее униженной: женщины, которые с радостью выцарапали бы ей глаза; мужчины, которые были злы, оттого что не могли обладать ею. Она попятилась назад, но Фрол Чумаков преградил ей дорогу.

– Аль обчеством нашим брезгуешь? – она видела, что он вдребезги пьян. Он отвесил ей саркастический поклон.

– Коль пришла, оставайся. Милости просим, – издевательски неслось из толпы. Лица были искажены бессмысленной жестокостью, словно у своры собак, терзающих зайца. Они все теснее смыкали вокруг нее кольцо. Прелесть вечера разом померкла. Высоко в небе сверкали холодные звезды. Казя затравленно оглянулась.

– Пожалуйста. Что я вам с-сделала?

– Слухайте, она и говорить толком не может, – в толпе издевательски засмеялись. Вдруг все зашевелилось: кто-то, расталкивая остальных, пробивался вперед. Пополз приглушенный шепоток.

– Глянь, глянь, Сонька Недюжева... чичас сойдутся... Уй, братцы, и визгу-то будет.

В предвкушении интересного зрелища все придвинулись еще ближе.

Сонька, уперев руки в бока, вызывающе рассматривала Казю продолговатыми темными глазами под густыми бровями. На ее смуглом лице была написана такая ненависть, что Казя инстинктивно подобралась, ожидая удара.

– Что ты от меня хочешь? – Казя произносила слова медленно и очень твердо.

Когда Сонька открыла рот, казалось, что оттуда потечет яд. Она заговорила, все сильнее возвышая голос.

– Ты пришла Бог знает откуда и украла у меня мужа, – ее голос стал почти истерическим. – Он мой. Он всегда был моим. Мы детишками всегда играли. С той поры Емелько мой суженый. А ты...

– Разве я виновата, что у тебя недостало смелости за него бороться?

Кое-кто вдруг одобрительно крякнул. Казакам понравился ее отважный ответ. Воспользовавшись этим, Казя продолжила:

– Я на твоем месте не убежала бы в другую станицу, – ее губы презрительно скривились. Сонька в растерянности замялась, не зная, что ответить.

– Всыпь ей, Сонька, – громко посоветовала какая-то баба.

– По мордасам ее!

– Плетюганом!

Толпа глубоко вздохнула и закачалась, как лес при дуновении свежего ветра. Казя недоумевала, за что они ее так ненавидят? Что плохого она им сделала? Соньку она понимала. Она сама ярилась бы еще пуще, если бы какая-нибудь другая женщина отбила бы у нее Генрика. Но остальные... Казя не могла осознать, что им, разгоряченным сивухой и ночной духотой, пришлась бы по вкусу любая жертва. Забава становилась еще более увлекательной от того, что им в лапы попалась именно она, гордая и знатная полячка.

Сонька внимала советам, и ее лицо расплылось в плотоядной ухмылке.

Казя тщетно пыталась отыскать среда своих мучителей хоть одно дружеское лицо. Никто не отвечал на ее отчаянные взгляды.

– Вы смелые, только когда вас много, – бросила она им. – Вы не лучше, чем свора т-трусливых собак.

С гневным ворчанием толпа приблизилась к ней вплотную. В ее одежду вцепились руки. Она отпрыгнула к костру и, вытащив оттуда тлеющее полено, подняла его высоко над головой.

– Первому, кто меня тронет, я разобью голову. Ольга Чумакова шагнула вперед и встала рядом с Сонькой.

– Меня не испугаешь, графиня.

– Верно, Ольга. Чегой-то она разошлась!

– Выгнать ее из станицы!

– А Пугачев? – осторожно напомнил кто-то.

– Постыла она ему, – крикнула Сонька, – Он и пальцем за нее не пошевелит.

– Атаман опять же, – гнул свое осторожный голос, но его перебило надрывное восклицание Ольги.

– Ты дитятко свое уморила.

Казя застыла на месте, словно пораженная громом. Из ее глаз хлынули слезы.

– Ты... ты... – слова не шли у нее из горла. Она размахнулась поленом так, что во все стороны посыпались искры. Ольга Чумакова не отступила.

– Стыдоба, – забормотали некоторые, чувствуя, что дело зашло слишком уж далеко – Рази ж можно говорить такое.

– Это Аксинья ее зельем поила, – злорадно сказала Сонька. – Без Аксиньи она ввек бы не понесла.

Ольга шагнула к Казе и плюнула ей в лицо.

– Польская шлюха!

Толпа ахнула. Казя стояла не шевелясь; по ее щеке сползал жирный плевок. Затем она отбросила полено и молниеносно, как змея, вцепилась одной рукой в Ольгино горло, а другой оцарапала ей лицо.

Ольга вопила и осыпала ее ругательствами, Казя же боролась в полном молчании. Они упали на землю и катались в пыли, так что окружавшим их зрителям пришлось податься назад. Фрол и двое его приятелей с немалым трудом разняли дерущихся женщин.

Фрол рывком поставил Казю на ноги. Ольга стояла с растрепанными волосами; ее кофта была разорвана до самого пояса; на груди краснел ряд глубоких царапин; из носа капала кровь. Казя старалась вырваться из рук Фрола.

– Убью, – шипела она. – Вот только доберусь до тебя. Сонька насмешливо засмеялась.

– Ни одна польская рука не коснется моей жены, – прорычал Чумаков.

– Пусти ее!

Перед ними стоял Пугачев. В его глазах горела дикая злоба.

– Пусти, не то руки поотрываю.

Фрол разжал хватку. Казя рванулась к Ольге, но Пугачев остановил ее.

– Нет, – сказал он резко. – Теперича это промеж нас, мущин.

– Слухайте, – сказал Рыкалин, один из дружков Фрола, – храбер бобер.

– Ну да, – поддакнул Любишкин, – языком мести каждый горазд.

– Собака лает... – Чумаков криво ухмыльнулся. Он всегда завидовал влиянию Пугачева в станице.

Пугачев наотмашь ударил его по лицу, и Чумаков, попятившись назад, опустился на землю.

– Ты будешь биться со мной, – угрожающе сказал Пугачев. – Ты и твои прихвостни.

– Уж я с тобой поквитаюсь, – Чумаков выплюнул зуб. – Пора приспела тебе окорот дать.

– Не надо, Емельян, – просила Казя, – не надо.

– Пошлите за атаманом, – закричал Пугачев. – Приведите его сюда.

Он успокоил Казю, и она прижалась к его плечу, благодарная за защиту.

Толпа заволновалась в предвкушении поединка.

Дмитрий Бородин поднял вверх руку, призывая к молчанию.

– Емельян Пугачев вызвал Фрола Чумакова на бой, – громко объявил он и повернулся к соперникам. – Вы будете биться на кулаках?

– Нет, – ответили они в один голос.

– На кнутах?

– Да.

– Он должон биться и с нами, – сказал Рыкалин. – Он поносил нас.

– С нами тремя, – добавил Любишкин. – Таков казацкий закон.

– Казацкий закон, – как эхо откликнулась дюжина голосов.

– Но он не может! – Казя шагнула вперед, но Наталья потянула ее за рукав, прошептав: «Не надо, Казя».

– Он не может. Их трое.

Бородин печально на нее посмотрел. Он не мог ничего поделать. Казацкие обычаи были стары, как сама степь.

– В первый черед он будет биться с Фролом Чумаковым. Ежели он возьмет верх, то, когда оправится, будет биться с Иваном Рыкалиным, а потом с Мироном Любишкиным. Он будет биться со всеми тремя, ежели Казя Раденская останется в Зимовецкой. Понятно?

Пугачев кивнул, плотно сжав губы.

– Принесите кнуты. Очертите круг. Расчистите землю. Подкиньте в костер дров. И поторапливайтесь, – он хотел как можно быстрее покончить с досадной историей.

Закипели приготовления. Ремни кнутов как следует вымочили, чтобы они были гибче, и, свив аккуратными кольцами, отложили в сторону. Бойцы поочередно окунули голову в бадью с холодной водой, чтобы выветрить хмель. Затем они разделись до пояса и расположились друг против друга. Станичники образовали большой круг и, ожидая начала, оживленно переговаривались. В станице уже давно не видывали подобного. Бой обещал быть захватывающим, недаром эти двое были врагами. Казя стояла радом с Натальей и Агриппиной. Напротив них стояли Сонька и Ольга Чумакова, которая прижимала к кровоточащему носу тряпицу.

Соперникам дали кнуты. Эти кнуты с шестиаршинными кожаными ремнями использовались для укрощения диких жеребцов. Внутрь круга ступил атаман.

– Порядок вы знаете, – сказал он. – Вы должны держать за спиной левую руку и бить в свой черед, когда забьет барабан.

Пугачев и Чумаков кивнули.

– Вы будете биться, покуда один из вас не упадет.

– Да, – сказал Чумаков.

Он стоял, слегка сгорбившись; его невероятно длинные руки висели вдоль туловища; на груди курчавились густые черные волосы. Рядом с ним Пугачев, хотя и был выше, выглядел послабее. На его плече багровел шрам от татарской стрелы. Чумаков громко, словно выпалил из мушкета, щелкнул кнутом и с довольной ухмылкой обвел взглядом толпу. Пугачев был неподвижен, как статуя, и не отрывал от Чумакова немигающих глаз.

В костер подбросили дров, и языки пламени с шумом взмыли до самого неба. Ночь была душная, тела обоих бойцов покрылись блестящим потом.

Между ними стоял атаман.

– Емельян Пугачев, ты готов?

–Да.

– Фрол Чумаков, ты готов?

–Да.

Соперники заложили левую руку за спину и напряглись. Чумаков ухмыльнулся и злобно ощерил зубы. Лицо Пугачева было непроницаемым.

– Пугачев ударит первым.

Платон Ушаков приподнял барабанные палочки.

– Давай! – Дмитрий Бородин торопливо отскочил в сторону.

Услышав барабанную дробь, Пугачев отвел назад руку, но не ударил. Он замер и смотрел на своего врага. Кругом было тихо, только трещал костер. Из толпы не исходило ни звука. Чумаков следил за его кнутом, словно кролик. Его глаза сузились, в бороде застыла ухмылка, часто вздымалась и опадала грудь. Внезапно Пугачев пошевелился, и Чумаков непроизвольно закрыл глаза. Пугачев улыбнулся. Самые жалостливые из женщин отвернулись. На горизонте сверкнула молния, и раздались раскаты грома, но никто не обратил на это внимания. Все глаза были прикованы к Пугачеву. Он, посмеиваясь, вращал кистью и покачивался на пятках.

– Что, наскучило ждать? – издевательски спросил он. Вдруг в воздухе с немыслимой скоростью просвистел его кнут и с влажным чмоканьем обвился вокруг плеч Чумакова, оставив на них широкую красную полосу. Чумаков с присвистом выдохнул воздух.

– Ну, – прохрипел он, подбираясь, как зверь, готовый к прыжку, – пришел твой черед попотеть.

Забил барабан.

– Я из тебя дух вышибу, – он бережно повозил по земле кнутом.

Его удар вырвал из груди Пугачева кусок мяса величиной с пятак. Зрители вытягивали шеи, чтобы получше разглядеть подробности поединка.

– Держись, Фрол, – по-волчьи оскалился Пугачев.

– Меня побить силенок не хватит, – отозвался Чумаков.

Глухо звучал барабан, хлестко ложились удары кнутов, тела обоих бойцов превратились в сплошной кровавый рубец. В стремлении причинить очередным ударом как можно большую боль они, казалось, забыли обо всем на свете. Оба пошатывались и смахивали с глаз пот. Дыхание вырывалось из их груди с хриплым шумом. При каждом ударе Казя чувствовала, как в ее руку впиваются ногти Натальи.

– Давай, Фрол, давай! – закричала Ольга. – Разорви его в клочья!

По небу прокатились раскаты грома. Толпу осветили разряды молнии. Казаки не теряли времени даром: держа в одной руке заветную флягу с сивухой, другой они норовили облапить какую-нибудь бабу. Барабан почти что не умолкал, и ремни кнутов покраснели от крови.

– Остановите их! Их надо остановить! – тщетно кричала Казя.

Барабан звучал все быстрее. Бойцы били почти вслепую, их удары ослабли, они еле держались на ногах. Между тем зрители разбились на парочки и начали целоваться.

Глаза Чумакова выкатились из орбит, а на его бороде и волосатой груди пузырилась кровавая пена. Большинство его ударов не достигало цели. Он озирался вокруг, будто бы ища внезапного избавления от этой пытки.

С его ребер было содрано мясо. Он не мог больше стоять. Его руки повисли как плети, и кнут упал на вытоптанную траву. С коротким стоном он повалился навзничь.

– Фрол! – к нему ринулась Ольга и, присев, положила его голову себе на колени.

Пугачев продолжал стоять, стиснув ненужный более кнут. Казя побежала к нему, но он отрицательно взмахнул рукой.

– Емельяну Пугачеву не нужна помощь, – еле слышно прохрипел он.

Дмитрий Бородин выступил вперед.

– Верх за Пугачевым, – объявил он. Казаки, однако, его не слушали. Хлынул проливной дождь, и они вместе со своими избранницами заторопились по хатам – к печам и лавкам. Некоторые предпочли расположиться тут же и предались любовным утехам на мокрой траве при жалобном шипении угасающего костра.

Казя сидела около Пугачева на лавке. Платон и Наталья помогли его донести. Она обмыла его раны теплой водой и сидела, прислушиваясь к дробному стуку дождевых капель и стараясь не смотреть на то месиво, которое недавно было спиной ее мужа.

Пугачев лежал на животе, с шумом выдыхая воздух в подушку. У него начался жар, он метался и неразборчиво бредил. Кожа на лбу была сухой и горячей, как обожженная глина.

– Ишо двое осталось, – произнес он вдруг вполне ясно. – Ишо с двумя биться. Я прикончу их, Сонька. За-ради тебя, даня, прикончу. Сонька, я знаю, ты воротишься... воротишься.

Он опять начал метаться и стонать от боли. Казя приложила к его голове мокрое полотенце. Он не узнал ее.

– Сонька. Где Сонька?

– Тсс, – прошептала она. – Поспи. Я приведу ее.

– Я знаю, что ты здесь, – начал он и снова сбился на неразборчивое бормотание. Внезапно он приподнялся на локтях и повернул голову так, чтобы видеть ее.

– Зазря я убил Аксинью. Грех на душу взял. Не виновата старая ведьма. Правду гуторят, это ты... – в изнеможении он рухнул на лавку.

Казя посмотрела на него с ужасом. И он тоже обвиняет ее. Ее сердце похолодело, глаза затмились. Однако она понимала, что не должна допустить гибели Пугачева. Ни один человек не переживет этого трижды. Или Рыкалин, или Любишкин – невероятно дюжий детина – непременно убьют его. Она вспомнила слова атамана: «...если Казя Раденская останется в Зимовецкой...» Но куда ей идти? Ее дом сожгли. Семьи у нее не было. Пулавы. Снова Пулавы. Кузина Констанца ее приютит. Лучше провести свою жизнь в фрейлинах у надменной кузины, чем с человеком, который ненавидит тебя и в бреду повторяет имя другой женщины.

– ...горюшко, – пробормотал он, – горюшко-горькое. Я тебя спас от турок, а ты платишь мне муками. Не казачка ты. Сонька – она казачка.

– Да, – согласилась Казя. – Я не казачка.

Теперь она смотрела на него как на незнакомца, словно они никогда не делили между собой ложе и не имели ребенка. В эту минуту она окончательно решилась.

Она медленно обвела взглядом светелку. Среди скудной утвари блестели награбленные в набегах безделушки. Теплилась печь, в которой она сварила не один горшок щей. Вот лавка, на которой она спала с Пугачевым и порой была счастлива.

Она заново намочила полотенце и дала ему напиться воды. «Скоро за ним будет ухаживать Сонька», – подумала она равнодушно.

– Прости, – неожиданно сказал он. – Я не то хотел сказать, Казя.

– Я не обиделась, – сказала она и оставалась с ним до тех пор, пока он не забылся тяжелым, беспокойным сном. Потом Казя накинула на себя шаль и, не оглянувшись, ушла.

Под накрапывающим дождиком она направилась к хате станичного атамана.

– Будь по-твоему, – печально сказал Дмитрий Бородин, когда Казя рассказала ему о своем решении. – Ежели ты и вправду хочешь уйти, неволить не стану.

– Так будет лучше, – сказала она. – Если я уйду, он не должен будет драться с остальными.

– Да куда ж ты пойдешь? – Агриппина поставила на стол самовар и сердито посмотрела на своего мужа.

– Ты что, Митрий, – фыркнула она, – хочешь эту несмышленую девочку отослать в степь одну-одинешеньку?

– Мне д-двадцать четыре, – вставила Казя. «Одну-одинешеньку»! Разве не была она одна-одинешенька с тех пор как ее увезли с угольев Волочиска!

– Дурость, – не хотела и слушать Агриппина. – Дурость и ничего боле.

– До Польши немало верст, – Дмитрий закурил трубку. – Я пошлю с тобой четырех казаков, – окутанный дымом, он улыбнулся. – Бывалые хлопцы. Они доедут до Польши с завязанными глазами. Дадим тебе добрую лошадь. Харчи... – все более увлекаясь, он продумывал детали экспедиции. Хотя ему было жаль, что Казя покидает станицу, подобное путешествие не могло оставить его равнодушным. Казя рассеянно слушала атамана, будто бы говорили не о ней, а о ком-то другом.

– Через неделю вы доберетесь до Днепра, а там уж рукой подать.

– Забудешь, поди, Зимовецкую-то, – сказала Агриппина.

– Я никогда не забуду вашу д-доброту. Никогда. Дмитрий неловко погладил ее по плечу. Нарушивмолчание, замурлыкал пушистый кот.

– Нельзя оставлять Емельяна одного, – сказала Казя. – Пожалуйста, найдите Соньку и скажите, чтобы она шла к нему. Он ее ждет. Я ему не нужна. Кабы не это, тогда, может быть... – Казя медленно покачала головой, – Не знаю.

Поворчав, Дмитрий вышел под дождь – искать Соньку.

– Бог знает, где я ее сыщу.

– Приляг, – посоветовала Агриппина. – Сосни. Казя ворочалась на лавке без сна до возвращения Дмитрия.

– Сыскал, – коротко сказал он, отряхиваясь перед печью, как промокший пес. – Ну и дождь... Хоть на лодке плыви.

– Она пошла к нему?

– Сам привел, – сказал он и что-то тихо добавил себе в бороду.

– Спасибо, – благодарно улыбнулась она.

Он снова вышел, чтобы подготовить ее отъезд. Казя уснула. Задолго до рассвета, когда вся станица спала, ее потрясли за плечо.

– Вставай, Казя. Пора.

Она съела приготовленный Агриппиной завтрак, не чувствуя его вкуса. Снаружи слышались стук копыт, звяканье уздечек, низкие мужские голоса. Сборы были недолгими – она не брала с собой ничего, кроме одежды, которая была на ней. Настало время прощаться. Казя не могла выговорить ни слова.

– Да хранит тебя Бог, Казя, – сказал Дмитрий.

– Мы будем за тебя молиться, – голос Агриппины дрожал, а в глазах появились слезы.

– Скажите поклон Наталье и Поле, – с трудом проговорила Казя. – И Ушаковым. Спасибо им за их д-дружбу и... – она не могла продолжать. Она порывисто расцеловала обоих стариков.

– Скоро ты там, – нетерпеливо позвали с улицы. Когда на небе блеснул первый луч нового дня, Казя вставила ногу в стремя и взобралась на лошадь.

– Смотрите за ней хорошенько, братцы, – крикнул Дмитрий.

Казя скакала из станицы, не оглядываясь, пришпоривая строптивую лошадь, которая никак не хотела переходить на галоп.

За ее спиной взошло солнце и белым сиянием заиграло на известняковых холмах вдоль берега Дона. Из труб Зимовецкой заструился дым.

– Давай, – подгоняла она лошадь. – Быстрей же.

 

Глава IV

На третий день пути впереди показалось стадо диких лошадей. Поравнявшись с густым кустарником, казаки остановились.

– Жди здесь, – велели они Казе. – Мы подъедем поближе, посмотрим. А вдруг среди них есть хороший жеребец, его и поймать не грешно.

Казаки отыскали маленькую лощину, развели костер. Казя улеглась рядом и с наслаждением проспала весь день. Стемнело, но они не возвратились. Всю ночь она глаз не сомкнула, прислушиваясь к завыванию волков. То и дело она подбрасывала дрова в огонь и в свете гигантского пламени видела вокруг себя кольцо направленных на нее внимательных глаз, казавшихся в ночном мраке горящими угольками. Волки не пытались напасть на Казю, но ей пришлось полночи успокаивать насмерть перепуганную лошадь, гладить по голове и уговаривать.

На рассвете степь покрыл туман, к утру он уплотнился настолько, что Казя с трудом различала верхушки чахлых деревьев.

Весь этот день и следующую ночь Казя продолжала ждать казаков, но напрасно. Завернувшись в плащ, она лежала у костра, размышляя, что же делать дальше. Конечно, как только туман рассеется, можно отыскать дорогу в Зимовецкую, но Казя тут же отказалась от этой мысли. Приползти обратно, признаться, что заблудилась и напугана, просить о помощи – нет, это не для нее! В седельной сумке сушеного мяса хватит еще на день, а если уменьшить порции, то, может, и на два. Воды же в это время года, к счастью, в прудах сколько угодно.

– Утром в путь, – произнесла она тихо, – у нее вошло в привычку в одиночестве разговаривать со своей лошадью. – Хорошо бы встретить кого-нибудь, спросить, где мы находимся. Впрочем, если этот проклятый туман поднимется, мы и сами найдем дорогу по солнцу.

Наутро пелена тумана стала тоньше, и они поехали, спиной к бледному неуверенному восходу. Весь день они с приличной скоростью пробирались между ложбинами с белыми облачками клочьев тумана внутри, но к вечеру он снова накрыл всю местность шапкой, и дальше трех шагов уже ничего не было видно. Ночью температура упала и морось, сменившая туман, превратилась в дождь со снегом.

Она встретила и зарю. Небо, затянутое тучами, обещало такой же ненастный день. И действительно, поднялся ветер, похолодало, снег, уже затвердевший, острыми колючками сек лицо Кази, когда она стала выводить коня из густого кустарника.

Устало взгромоздилась она в седло и медленно поехала, преодолевая сопротивление жестокого ветра. Незадолго до полудня лошадь оступилась, провалилась ногой в сурчиную нору и захромала. Казю, давно доевшую последние крошки сушеного мяса, мучили голодные колики в желудке и слабость от постоянного недосыпания.

На минуту выглянул красный диск солнца, словно специально показывая, что она едет в неверном направлении – на север. Казя повернула голову на восток, в сторону Польши. Снег бешено крутился вокруг нее, ветер нашептывал о смерти. Через час она остановила хромающую лошадь, спешилась и вытащила нож. Лошадь мотала головой и храпела, но это не помешало Казе найти у нее на шее вену, как учил когда-то Мишка. Зарывшись лицом в густую гриву, она жадно припала губами к сделанному надрезу, чувствуя, как вместе с лошадиной кровью в нее вливаются новые силы, а затем заткнула рану пучочком травы. Дальше она пошла пешком, ведя на поводу несчастное животное, передняя нога которого сильно распухла, голова беспомощно повисла, словно от стыда за немощь.

– Ты не виновата, – гладила она голову лошади, как привыкла гладить Кингу. Они спустились в небольшой овраг у заросшего пруда и остановились, не в силах идти дальше.

– Здесь сделаем привал, – сказала Казя. Лошадь, будто поняв значение этих слов, ткнулась мордой в плечо Кази и взглянула на нее жалобными благодарными глазами. Казя сгребла в кучу сухие ветки, с грехом пополам улеглась на них, свернулась калачиком и моментально заснула.

Разбудил ее пронизывающий до мозга костей ветер. Окоченевшая Казя вскочила на ноги, стараясь согреться, с громким криком била ногой об ногу и хлопала руками по бокам, пока, обессилев, не упала на колени и не стала молиться, подняв лицо навстречу снежным вихрям.

Она просила Бога даровать ей силы для жизни... или для смерти. Снег слепил глаза, ветер, казалось, издевался над ней, подхватывая и повторяя ее молитву в своих завываниях. «Прошу тебя, о Боже, не оставь меня в беде! Не покидай меня!»

Лошадь первой услышала посторонние звуки, с тревожным ржанием подняла голову, беспокойно задвигалась.

Тут и до Кази затихающий ветер донес отдаленный лай гончих, идущих по следу.

Граф Лев Бубин охотился. Охота шла на человека. Из всех земных тварей, которых с такой жестокостью и таким искусством умел выслеживать граф, более всего удовольствия ему доставляло преследование людей.

– Снег пошел! – радостно воскликнул он. – Теперь этому жалкому скоту крышка!

– Да уж, далеко он не уйдет, ваше превосходительсто, – угодливо поддакнули сопровождающие его два егеря.

– Тсс, слушайте! – граф поднял кнут и ткнул в сторону просматривающегося сквозь медленно падающий снег холмика. – Они взяли след! Видите? Во-о-он мчатся!

Вдали показалась свора, взлетающая вверх по холму. Собаки перевалили за его гребень, лай стал громче, чувствовалось, что они выкладываются вовсю.

Граф Бубин сильно пришпорил коня и галопом понесся следом за гончими.

Достигнув вершин возвышенности, он увидел, что они с воем сгрудились на берегу пруда. Лишь одна, а может, две отважились кинуться в воду и поплыть к темной фигуре, неподвижно стоявшей по пояс в воде. Остальные бегали по ее краю, оглашая окрестности лаем и визгом.

– Ага, попался!

Приблизившись вплотную к пруду, граф Бубин начал натравливать собак.

– Ату его! Хватай его, кусай! – надрывался он, изрытая ругательства и проклятия, но гончие не решались плыть дальше в ледяной воде.

– К дьяволу, если вы боитесь, я сам пойду! – И он, стегнув лошадь, заставил ее вступить в воду, а сам вытащил из седельной сумки пистолет.

Казя откинула капюшон с головы и, держа наготове нож для удара, окинула взглядом приближающегося всадника. Плохо сидит в седле, вяло подумала она, вглядываясь в удивленное лицо возвышающегося над ней человека. И подбородок весь в пятнах.

– Да, но ты не Аким! – сердито воскликнул он и спрятал пистолет.

– Нет, – еле выговорила Казя сквозь стучащие от холода зубы. – Н-н-нет, я не Аким.

Перед графом Бубиным несомненно стояла женщина, с загорелым лицом, в полосах грязи, с запекшейся кровью по углам широкого рта. Глаза ее глядели устало, из-под капюшона выбивались черные волосы. Помыть бы ее, шевельнулось где-то в глубине сознания графа. Да, да, помыть бы!

– Ты кто такая? Что здесь делаешь? Или не знаешь, что эта земля принадлежит Бубину?

– Обязательно отвечать на вопросы, стоя по пояс в воде? – Уже громче поинтересовалась Казя – отчаяние придало ей силы.

– А почему ты как-то странно говоришь по-русски? – он жестом приказал ей идти к берегу.

– Она говорит с казацким выговором, – пояснил один из егерей.

– Ты, значит, казачка? – Близко посаженные глазки Бубина медленно пошарили по ее фигуре. С ее одежды капала вода. – Нет, – улыбнулся он недоброй улыбкой, обнажив впереди два гнилых клыка, – нет, ты не казачка. Ты холопка. Беглая холопка.

– Да, да, ваше превосходительство, – с готовностью подхватили егеря. – Она холопка. Холопка в бегах, вроде нашего Акима.

– Разве холоп может ездить верхом так, как ездят только господа? – спросила Казя. Нижняя часть ее тела промокла насквозь, исключение составляли лишь ноги, скованные ледяным панцирем.

– Если украдет лошадь, то может.

Граф Бубин говорил высоким, чуть ли не женским голосом.

– Что же с ней делать, а? – Он стукнул кнутом по высокому сапогу для верховой езды. – Отдать собакам на растерзание? Или бросить обратно в воду? – Казя рассмотрела, что у графа узкое лицо с тяжелой челюстью, тонкий заостренный нос. Волосы его скрывала роскошная шапка из черно-бурой лисы, под стать ей была и тяжелая соболиная шуба.

– Ради Бога, – взмолилась слабым голосом Казя, – дайте поесть. Уж и не помню, когда я ела в последний Раз. Я...

– Садись на лошадь, холопка. Поедешь со мной, – он нагнулся и слегка хлестнул ее по плечам кнутом. – Приедем в Юрск, там решим, что с тобой делать. – Внезапно его холодные глаза сверкнули. – Неплохую рыбку я вытащил из пруда, а? – Егеря льстиво хихикнули.

Первый час они ехали медленно – задерживала охромевшая лошадь. Бубин поглядывал на Казю и улыбался своим мыслям, а иногда начинал свистеть, нещадно фальшивя. Позади егеря отпускали грубые шуточки, а собаки разбегались по сторонам и то вспугивали куропатку, то поднимали на воздух неуклюжую дрофу. Казю трясло в седле, словно в приступе малярии, усиливающийся жар туманил сознание и застил глаза. Один раз она покачнулась так сильно, что от падения ее удержала только рука молодого человека. Она так и осталась лежать на ее предплечье, и пальцы Бубина бесцеремонно прощупывали его.

– Слезай! – приказал он. – Твоя кляча задерживает нас! Так мы не доберемся до Юрска засветло. – Казя обвисла в седле мешком, но не двинулась с места. – Слезай! Кому говорят!

Казя сползла вниз, но ноги под ней подкосились, и она без сил рухнула наземь. Земля, к которой она приложилась щекой, оказалась ледяной, но за всю ее жизнь не было у Кази удобнее этой подушки. Только бы никогда не вставать... Лежать здесь и спать... Спать без просыпу.

– Поднимите ее! – Егерь поставил Казю на ноги и поддерживал, не давая упасть.

Звук выстрела заставил ее поднять голову. Молодой человек стоял с дымящимся пистолетом в руке, бесстрастно наблюдая за тем, как ее лошадь с раной за ухом, из которой ручьем хлестала ярко-красная кровь медленно опустилась на колени. В ее глазах на миг вспыхнула последняя слабая искра жизни, тут же сменившаяся выражением благодарности и удивления. Животное глубоко вздохнуло и повалилось на бок.

– Бедная скотина! – произнес граф Бубин, сверкнув глазами. Казю посадили впереди него, и он одной рукой обхватил ее за талию. Ехали молча, лишь иногда у кого-нибудь вырывалось ругательство, когда уж очень донимали холодный ветер и колкие снежинки, бившие в лицо. К тому времени как солнце зашло в зловещие красные тучи, степь уступила место лесу, и они еще долго скакали между бесконечными рядами темных деревьев – берез и сосен, – вздыхавших и шумевших на ветру. Платок сполз с головы Кази, и Бубин зарылся подбородком в мягкую массу волос, крепче сжимая ее тонкую талию. «Нет, она не холопка», – думал он. И ни на одну из виденных им казачек тоже не походит. Он украдкой ощупывал тело Кази под толстым слоем одежды, губами перебирал ее волосы. «Сомнений нет, с холопкой у нее нет ничего общего», – думал Бубин, радуясь своему открытию. У мужичек не бывает такого тела, а уж ему ли не знать – сколько он крестьянских девок перещупал! Но сейчас она станет холопкой, красивым животным, имеющим не больше прав, чем только что убитая лошадь, оставленная на съедение волкам.

– Какое наказание ждет холопа за попытку к бегству? – бросил он через плечо.

– Кнут, ваше превосходительство. Или смерть.

– Или смерть! – весело откликнулся второй егерь. – Это как барину будет угодно.

– Слышишь? – крикнул Бубин Казе в самое ухо, но она не отозвалась.

Вскоре деревья расступились перед широкой просекой, на которой возвышался большой деревянный дом, весь занесенный снегом. Казю сняли с лошади и внесли в тепло комнаты, где горели свечи и потрескивали дрова печи. Над ней склонилось чье-то сморщенное лицо.

– Присмотри за ней, Аня, и отмой! – Откуда-то издалека, с расстояния многих миль, до Кази донесся его смех – резкий и неприятный.

Солнце проникло в маленькое оконце и позолотило расшитое покрывало на широкой кровати под балдахином на четырех столбиках. Казя лежала в полудреме, наблюдая за пылинками, танцующими в ярких лучах солнца. На подоконнике чирикали воробьи -, где-то во дворе раздавались громкие голоса спорящих. Только что пробудившаяся от глубокого сна без сновидений Казя ощутила бесконечную усталость и слабость, словно последние силы стекли с кончиков ее пальцев, но все же она не чувствовала себя больной. Правда, когда она попыталась поднять руку, та с глухим стуком упала обратно на кровать, и Казя даже слабо улыбнулась над своей немощью.

Комната с деревянными стенами была заставлена тяжелой темной мебелью и увешана иконами и шкурами волков и медведей. На столах стояли тяжелые серебряные подсвечники. Пахло сухими травами и пылью. В углу кровати, у одного из столбиков для балдахина, плел блестящую паутину жирный паук. Казя, не поднимая головы с подушки, повернулась в другую сторону и заметила мышку – та в уголке наслаждалась ярким солнечным светом. Его на миг заслонил проехавший мимо окна всадник, и мышка поспешно юркнула в норку. До слуха Кази донеслись ругань и тяжелые шаги, приближающиеся к двери. Дверь распахнулась, и сквозь смеженные веки Казя увидела на пороге молодого человека, привезшего ее сюда. Она плотнее закрыла глаза делая вид, что спит.

Лев Бубин подошел к изножью кровати и взглянул на Казю. Лицо ее обрамляли волосы, разметавшиеся по подушке. Длинные черные ресницы трепетали по нежной коже щек. Его глаза жадно скользнули по укрытому одеялом телу с ног до головы, и он чуть облизнул губы кончиком языка при виде белоснежных зубов, обнажаемых ее полураскрытым ртом, и нежного пушка над верхней губой. Казя широко раскрыла глаза, смело оглянулась вокруг, зевнула и вытянула ноги.

– О, как сладко я спала, – промолвила она и тряхнула головой, словно отгоняя от себя сон. – Давно я здесь?

– Три дня, – ответил Бубин, придвинул стул с высокой прямой спинкой и уселся у кровати. – Но у тебя был сильный жар.

Он заботливо и дружелюбно спросил, как она себя чувствует.

– За тобой ухаживала Аня, а вчера приходил врач и пустил кровь.

Казя внимательно всмотрелась в его лицо. «Если бы не слишком близко посаженные глаза, оно было бы вполне привлекательным, – подумала она. – Но рот выдает жестокость. Жестокость и в то же время слабость, а глаза все время бегают». Он избегает встречаться с ней взглядом, а встретившись – быстро отводит его в сторону. И ни секунды покоя. Он надеялся, что ей удобно, и поинтересовался, не хочет ли она чего-нибудь, супа, например. Так он болтал без умолку, явно стараясь произвести хорошее впечатление.

– Не вздумай этот жалкий холоп бежать, я бы никогда тебя не встретил, – сказал он. «Судьба любит выкидывать с нами свои шуточки, – подумала Казя. – Генрика, к примеру, она привела к березе, под которой я сидела. Но, Боже правый, этот человек не понравился бы Генрику».

– Если бы не я, ты бы стала добычей волков, – добавил он.

– А вместо этого я лежу в теплой мягкой постели, – Казя снова с удовольствием потянулась. – Я вам очень благодарна.

Она говорила очень медленно, стараясь не заикаться. Он ничего не ответил, продолжая вертеть пуговицу у себя на костюме для верховой езды. – Можно мне остаться, пока я не окрепну?

– Конечно!

Он поднялся и подошел к окну.

– Дождь собирается, а возможно, и снег, – сказал он. Казя видела, что он испытывает неловкость, а потому говорит первое, что взбредет в голову, лишь бы не молчать. – Рано, рано в этом году лег первый снег, зима будет затяжной и тяжелой.

На солнце медленно надвинулась туча, в комнате стало темно. Со двора донесся звук ударяющихся о землю дождевых капель.

– Ты не хочешь остаться со мной? – выпалил он вдруг. И, не ожидая ответа, заговорил быстро-быстро, все более повышающимся голосом.

– Я могу тебя и заставить, ты же знаешь. Выбора у тебя нет. – Он заходил взад и вперед по комнате. – У холопов нет никаких прав. – Он покраснел, говорил нарочито громко. «Выглядит моим ровесником, – подумала Казя, – а ведет себя как мальчишка».

– Так вы считаете меня холопкой? – со спокойной насмешкой спросила Казя. «Тогда чего же ты меня принимаешь как почетную гостью, кладешь на роскошную кровать, кормишь и поишь да еще зовешь врача пускать кровь?» – подумала Казя, но вслух ничего не сказала.

– Я тебя нашел? Нашел. Ты была одна в степи. Значит, ты моя собственность. – Он, распалившись, почти кричал. – Попробуешь бежать, затравлю собаками, как любого беглого холопа. – Глаза его сверкали. – Да и куда тебе бежать? Или ты воображаешь, что я предоставлю тебе лошадь или экипаж?

– Вам не следовало бы говорить со мной таким тоном, если вы хотите, чтобы я осталась, – сказала она мягко.

Он с отвисшей челюстью уставился на нее.

– Вы же хотите сделать меня своей любовницей?

Смущенный ее прямотой, он затоптался на месте, и глядя куда-то в сторону, только не на нее. «Ага, значит ты боишься женщин», – бесстрашно отметила Казя.

– Я спас тебя, – начал он и вдруг бухнулся на колени у ее кровати. – Прошу тебя, прошу! Ты получишь Наташины платья – это ее комната, а она умерла от оспы в прошлом году. Да, да, они тебе придутся впору. И ты будешь в них красиво выглядеть. Потому что ты и вообще-то красивая. Я смотрел на тебя, пока ты тут лежала, и понял, что никогда не видел такой женщины. Я тебе дам все, все, что ты только пожелаешь, лишь бы ты... – он говорил, не помня себя, почти бессвязно.

– Встаньте, – сказала Казя чуть ли не ласково. – Кто-нибудь может войти...

– Ты не уедешь? Ты останешься со мной. Тебе этого хочется? – она заметила в его глазах слезы.

– Да, – ответила Казя, стараясь скрыть брезгливую жалость, овладевшую ею. Диран, Емельян – те, по крайней мере, были мужчины. Но следя за выражением его лица, когда Лев вставал с коленей и старался взять себя в руки, она поняла, что с этим человеком следует держать ухо востро.

– Разреши мне представиться, – сказал он с чувством собственного достоинства, производившим странное впечатление после разыгравшейся минуту назад сцены. – Граф Лев Бубин. А ты?

– Разве имя странствующего холопа имеет какое-нибудь значение? – поинтересовалась Казя с легкой улыбкой. У Бубина хватило ума также улыбнуться в ответ, показав при этом, словно черный провал во рту, два гнилых клыка.

– Ты говоришь по-русски с казацким акцентом, но сказала, что в бреду ты произносила польские слова. Я и сам слышал, как ты называла множество имен. Кто ты? – резко закончил он.

– Китайская императрица, – ответила Казя, но он не улыбнулся ее шутке.

– Ну что ж, прекрасно, – пожал он своими узкими плечами. – Пусть будет так. Но в один прекрасный день я все равно дознаюсь, кто ты такая.

Казя не успела ответить, как распахнулась дверь и быстрым шагом вошла Аня с дымящейся миской в руках.

– Принесла тебе супчика. Куриный бульон, вку-у-сный – язык проглотишь. – Она искоса взглянула на Льва своими маленькими глазками-пуговичками. – Отец там обкричался, тебя ищущи.

Лев помрачнел, но не сдвинулся с места. Аня все же вытолкала его из комнаты и плотно закрыла дверь. Затем она оправила постель, принесла воды в миске, маленькое карманное зеркальце и расческу, не переставая при этом разговаривать.

– Хорошая молодая женщина рядом была бы ему кстати. Я сразу сказала – какая разница, кто она, откуда. Пусть себе лежит и выздоравливает. – Она вымыла Казе лицо и расчесала волосы. – Ну вот, теперь стала на себя похожа.

Казя внезапно ощутила комок в горле. Только Марыся когда-то так ухаживала и нянчила ее во время болезней, но сколько воды утекло с тех пор! И она не смогла сдержать слезы.

– Плачь, плачь, касатка, коли душа просит, не стесняйся. Ты еще слаба, как котенок. Ну-ну, будет теперь, будет, – и Аня обняла Казю за плечи, приговаривая что-то ласковое, успокаивающее.

После ухода старухи Казя, прислушиваясь к шуму падающих с карниза капель, задумалась. Что ее здесь ждет – богатство, конечно, дорогие туалеты, ну а что еще? Быть может, чувство безопасности, которого она не знала с тех пор, как турки угнали ее на чужбину. И ради этих призрачных благ судьба лишила ее всего того, что она так любила. Никогда не следует предаваться чрезмерной любви – подобное чувство обречено погибнуть. Да, да, погибнуть, ибо Бог заставляет за все платить.

Снова разразился ливень, застучал в стекла окон и по крыше. Марыся, Яцек. Ее ребенок. Генрик... Жизнь преподала ей один их самых жестоких уроков.

Расстроенная мрачными мыслями и утомленная слезами, Казя незаметно для себя уснула.

В конце месяца вместо дождя стал падать снег, смягчивший мрачные силуэты деревьев и прямолинейные очертания большого дома. Лев был прав – зима предстояла тяжелая. Он уехал на охоту, значит, несколько дней Казю не будут допекать его молящие глаза и осторожные попытки попасть в ее постель. До сих пор Казе удавалось как бы не замечать их, разрешая ему лишь мимоходом коснуться ее, притронуться на миг трепещущими губами к ее волосам, а затем со смехом отдернуть голову, увернуться от его протянутых рук, шепотом намекая на грядущее блаженство, которое она ему подарит. На ночь она запиралась в своей комнате и нередко слышала, как Лев скребется пальцами по двери или даже умоляет впустить ее, обычно пьяным голосом. Но она притворялась спящей, и он несолоно хлебавши уходил, обругав ее злой сукой.

Она сознавала, что ведет себя жестоко, но понимала, что иначе нельзя. К этому убеждению она пришла в тот день, когда он при ней заставил сына избить родного отца. Вот тут-то она и увидела, что за человек на самом деле Лев Бубин.

Сейчас Казя стояла в спальне перед большим зеркалом, держа в руках синее платье Наташи. За окном лениво падал снег. Нельзя сказать, что Лев совершенно лишен привлекательности – Казя знала многих мужчин, куда менее видных. Но ее отталкивала его трусливая душонка. Если бы он не скулил жалобно, как побитая собака, у нее под дверью, а набрался смелости и взломал ее! А потом, эта жестокость... Казя не спеша надела нижнюю юбку, с отвращением вспоминая сцену избиения отца сыном.

А дело было так. Они со Львом ехали верхом – ему нравилось показывать ей Ютск. Что ни день – они отправлялись в другую часть большого имения, и повсюду крестьяне, завидев молодого господина, падали перед ним ниц.

– Они жалкие свиньи, не более того, – говорил он, смеясь своим недобрым смехом. – Бездельники, каких мало. И понимают лишь один язык – хорошую палку.

Они лежали перед ним, распростершись на земле, и он нарочно пускал лошадь галопом по лужам, так что брызги летели на их головы, доставляя ему величайшее удовольствие. Казя вспоминала крепостных в Волочиске. Их, конечно, тоже иногда пороли, не без того, но ведь не за безделицу какую-нибудь, а исключительно за серьезные провинности.

А эти люди и впрямь напоминали ей животных. Одетые в лохмотья, мрачные и запуганные, они глядели на своего хозяина раболепно, всячески стараясь ему угодить. Он во всю глотку поносил их последними словами, кнут его то и дело свистел в воздухе, а они в ответ лишь кланялись еще ниже и пресмыкались перед ним.

...Казя начала натягивать на себя тяжелое платье. Два дня назад им навстречу попался на дороге шатающийся старик.

– Ложись! На колени! – заорал Лев. Но старик бросил на него бессмысленный пьяный взгляд и сплюнул. Лев приказал работающим поблизости дровосекам доставить его к господскому дому, и те подхватили старика под руки и притащили в конюшню.

– Давыдова сюда! Да с розгами! И вы, ленивые черти, поворачивайтесь попроворнее, не то и с вас шкуру спущу! – Его глаза загорелись хорошо знакомым Казе блеском.

Прибежал, запыхавшись, кузнец с пучком розог в руке.

– Бей его, Давыдов! – Лев указал кнутом на старика, беспомощно висевшего мешком между двумя лесорубами.

– Но, ваше превосходительство, я не могу, – запинаясь, выговорил кузнец. – Ведь это, это...

– Ты спорить со мной? Я знаю, это твой отец. Бей его, кому говорят!

И кузнец избил своего отца.

– Сильнее, Давыдов, сильнее! Небось не зерно молотишь!

Старик кричал и извивался в руках своих палачей. Рука кузнеца поднималась и опускалась на окровавленную спину и ягодицы отца с такой силой, что розги превратились в щепу.

Казя пыталась остановить экзекуцию, но Лев ее не слышал, он был не в себе. Он буквально наслаждался, пожирая выпученными глазами отвратительную сцену и подскакивая в седле при каждом ударе.

– Довольно! – Закричала, не выдержав, Казя и что было силы дернула Льва за рукав.

– Велите прекратить!

– Достаточно! – злобно ухмыльнулся Лев. – Веди его мой и научи там старого дурака, как следует себя вести со своим барином.

Давыдов, всхлипывая, поднял на руки стенающего отца и медленно побрел прочь.

– Теперь ты знаешь, – сказал Лев на обратном пути, – они делают все, что я велю. – Он все еще находился в состоянии неестественного возбуждения, и Казя в этот момент поняла, как она может подчинить Льва себе и превратить в своего раба.

Низкий вырез на лифе синего платья заканчивался мягкими белыми кружевами, которые обрамляли соблазнительную полную грудь Кази. «О да, господин Лев, в моих силах заставить вас пресмыкаться предо мной», – подумала Казя, глядясь в зеркало и не спуская с него глаз, сделала пируэт. Она надела верхнюю юбку в складку и стряхнула рукава, поправляя кружева на манжетах. Волосы она сначала подняла вверх, но, передумав, распустила по плечам, руки протянула навстречу своему улыбающемуся отражению в зеркале, а затем опустила на пышную юбку.

За ее спиной раздался кашель, и тут же в зеркале она увидела стоящего в дверях отца Льва, который смотрел на нее поверх очков.

– Вот вы где, дорогая. Извините за вторжение, я хотел узнать, не пожелаете ли вы закончить нашу партию? – Казя каждый вечер играла со стариком в шахматы, часто позволяя ему выигрывать. Она повернулась к нему улыбаясь, но улыбка немедленно сбежала с ее лица: побледнев, как полотно, он поднял руку ко лбу и пошатнулся.

– Что с вами? – Казя схватила его руку. – Вы здоровы? Садитесь, вот стул.

– Ничего, ничего, не волнуйтесь. Это платье... При тусклом освещении... На какую-то долю секунды я принял вас за Наташу. Он дышал учащенно, глаза его были закрыты. Казя, очень обеспокоенная, склонилась к нему и положила руку на его плечо – она успела привязаться к этому человеку.

Когда много лет назад Петр Великий назначил графа Александра Бубина губернатором Воронежа, последний, наверное, выглядел очень внушительно, но сейчас это был трясущийся старик в старомодном бархатном кафтане коричневого цвета, покрытом пятнами от вина и табака. Его левая щека отвисала, а говорил он так, словно рот его был забит едой.

Постепенно к нему вернулся естественный цвет лица, он слабо улыбнулся и пожал ей руку.

– Какая жалость! – произнесла Казя. – Знай я...

– Не огорчайтесь, дорогая! Платье необычайно идет вам. Наташа была бы довольна, что вы его носите.

– Вы ведь ее очень любили? Не правда ли? Длинным неровным ногтем он соскреб крошку, прилипшую к кафтану.

– Наташе следовало родиться мужчиной. Ей нравилось жить здесь. А Льву... – он пожал плечами скорее огорченно, чем сердито. – Молодого человека, естественно, влечет к себе Санкт-Петербург. Но настанет день, он остепенится, и как все Бубины на протяжении вот уже двухсот лет, возвратится в Ютск и станет хозяйничать.

Особой надежды в его голосе не было слышно.

– Иногда мне кажется, что всему виной я. – Он просунул палец под грязный парик и почесал голову. – Лев – сын и к тому же первенец, но к Наташе я относился с особой нежностью. После смерти жены я перенес всю свою любовь на дочь. Вы же знаете, Казя, как это бывает. Каждому необходимо иметь рядом близкого человека, и Наташа стала для меня светом в окошке. – Он грустно покачал головой. – А теперь я понимаю, что мальчику это было очень неприятно. – Граф Александр замолчал и опустил подбородок на костлявую грудь. «Эта девушка могла бы сделать из него мужчину, – подумал он. – Став моей невесткой, она займет место покойной Наташи». Старые, померкшие глаза Бубина зажглись.

– Говорят, Санкт-Петербург замечательный город, – сказала Казя, усаживаясь напротив.

– О да, дорогая! Это самое выдающееся творение царя Петра. Венеция среди снегов.

Он взглянул на нее, склонив голову набок. «Точь-в-точь дружелюбная старая черепаха, – подумала она, – зубов нет, рот ввалился, очень напоминает безобидную версию Мишки». «Никто не знает, кто она и откуда, ну и что из того? – думал он в это время. – Но происхождения, бесспорно, благородного, это видно с первого взгляда. Правда, полька, но, Господи Боже мой, разве поляки и русские не вступали испокон веков в брак? А из нее вышла бы великолепная хозяйка имения».

– В прошлом году Лев неожиданно быстро возвратился из Санкт-Петербурга. Уж не знаю, в чем дело – ведь он никогда ничего мне не рассказывает, – но полагаю, что здесь замешана девушка. Сдается мне, что друзья высмеяли его выбор. А сейчас, хотя его и тянет назад, в то же время он боится насмешек. – И старый граф лукаво взглянул на Казю.

– Вот если бы вы... Будь он с вами, никто и не вспомнит о прошлогодней промашке, – по мере того как граф проникался этой идеей, она ему все больше нравилась. Казя своей красотой и обаянием осветит немногие оставшиеся ему годы жизни, дом наполнится ее смехом, в нем снова воцарится беззаботное веселье, как в старые добрые времена. Но Казя не слушала его. Фике в Санкт-Петербурге. Они встретятся – в этом она не сомневалась, – и кто знает...

– Не важно, кто ты и откуда явилась, а важно, что ты живешь с нами, и да благословит тебя за это Бог, дорогая, – промолвил старик, бросил на нее из-под бровей испытующий взгляд и потрепал по колену.

Со двора донеслось цоканье конских копыт, а следом за ним раздался голос Льва, на этот раз веселый. В прихожей послышались его тяжелые шаги, он громко позвал Казю.

– Значит, сегодня партию не закончить, – с грустью заметил его отец. Лев вихрем ворвался в комнату, и старик немедленно, хотя и с явной неохотой, покинул ее. На щеках Бубина-младшего играл румянец, он улыбался во весь рот.

– Забили трех здоровенных кабанов и восемь оленей. И медведя бы добыли, но никак не могли поднять его из берлоги. – Он с одобрением оглядел Казю в красивом туалете.

На этот раз она не оттолкнула его, когда он положил руки ей на плечи, не отвернула голову в сторону. Напротив, она впервые поцеловала его в губы, но затем, рассмеявшись, выскользнула из его объятий.

– Нет, нет, Лев. Не сейчас.

Платье сползло с одного плеча, обнажив его. Глаза ее на фоне черных волос напоминали весеннее небо. Самым кончиком языка она медленно провела по корням его испорченных зубов.

– О Боже! – прошептал он с затуманившимися глазами. – Ты прекрасна.

В эту ночь она впервые впустила его к себе.

Казя лежала с открытыми глазами, прислушиваясь к реву метели в верхушках деревьев. Вокруг дома бушевал ветер, большая кровать под Казей подрагивала. Рядом спал Лев, лежа на спине с открытым ртом. «Все же он храпит не так громко, как Емельян», – подумала Казя и слегка толкнула его в бок. Храп прекратился. Лев повернулся к ней, положил свою костлявую ногу на ее бедро и что-то пробормотал сквозь сон.

От особенно сильного порыва ветра задребезжали стекла в окнах, и на миг ярко вспыхнул огонь в печи. Завтра Рождество. Вот уже два месяца, как она допустила Льва до себя. Глядя в полутемный потолок над собой, она с отвращением вспоминала проведенные с ним длинные ночи.

Любовником он был по-прежнему неопытным, собой владел плохо. Он дышал на нее винным перегаром, пыхтел и потел от усердия, но думал исключительно о своем удовольствии. В этом отношении он был точно, как Емель. В женщине он видел не живое существо со своими желаниями и чувствами, а всего лишь кусок мяса, созданный для того, чтобы его целовать, ласкать, бить.

Она очень быстро убедилась в том, что, как и предполагала, в постели может подчинить его своей воле, так, что он стал ее рабом и физически и духовно. Теперь при одной мысли о ее теле он едва не сходил с ума от вожделения. Одного ее взгляда или прикосновения достаточно, чтобы он, прикажи она, приполз к ней по битому стеклу и стал лизать ноги.

Иногда она помогала ему самоутвердиться, старалась забыть о себе и позволяла делать с ней все, что ему заблагорассудится, даже направляла его руки, и он, пробудившись утром, с приятным удивлением вспоминал о проявленной им доблести, полагая, что она его любит.

– Ты хоть немного любишь меня? – спросил он однажды. – Меня, именно меня, а не графа Льва Бубина?

Казя горько улыбнулась в темноте.

– Я знала в своей жизни трех мужчин. Одного из них я любила. Не требуй от меня слишком многого, Лев. Будь доволен тем, что есть.

В оконное стекло ударилась сломавшаяся ветка. Где-то в доме распахнулась дверь и со скрипом стала ходить взад и вперед. Лев проснулся, и она сразу напряглась. Он тут же повернулся и положил руки ей на грудь.

–Лев?

Он сказал что-то ей в плечо, лег на нее всей своей тяжестью. Она не шелохнулась.

– Иди ко мне, – попросил он. – Иди ко мне, милая. Покажи еще что-нибудь из этих турецких трюков. Вот сейчас. Пожалуйста.

– Хочешь знать, кто я такая?

Но ее слова не достигли его слуха. Она позволила ему овладеть собой, дала немного поспать, а затем разбудила.

– Моя фамилия Раденская, – сказала она. – Моя семья жила на Украине с начала прошлого века.

Казя говорила медленно, четко выговаривая каждый слог, как если бы она беседовала с ребенком, поучая его. У Льва сердце запрыгало от радости, он сел на кровати.

– Я так и знал, – воскликнул он. – С первой минуты, как я тебя увидел. Но, – добавил он подозрительно после небольшой паузы, – если ты та, за кого себя выдаешь, то почему ты ехала по степи одна и говоришь как казачка?

– Это очень длинная история, Лев. А я устала, – и Казя зевнула.

Он долго сидел, мечтательно глядя на горящий в печи огонь, пока холод не заставил его забраться под одеяло.

– Моя мать из рода Чарторыйских, – внезапно сказала Казя.

– Чарторыйских? – Недоверчиво повторил Лев. – Быть того не может. Это одна из самых знатных польских семей.

– Знаю, – отозвалась она. – А теперь спи. Пожалуйста, дорогой, дай поспать. – Чуть погодя, уже в полусне, она промолвила: – А почему бы нам после Рождества не отправиться в Санкт-Петербург?

Сон не шел ко Льву, взволнованному радужными видениями будущего. Подумать только, знатная дама, да еще с такой внешностью! Он уже видел себя в гостиных петербургских вельмож, слышал обрывки разговоров вокруг себя. «Вы, по-моему, не знакомы с графиней Раденской?» «Она приходится родственницей Чарторыйским...» Уж на этот раз он непременно будет принят при дворе. При дворе... И с улыбкой на устах Лев зевнул.

«Я бесстыдно использую его в своих целях», – подумала Казя, не испытывая, впрочем, ни малейших угрызений совести. Она натянула медвежью шкуру до самого подбородка, желая согреться и уснуть. Но этому мешали роем кружившиеся в голове трезвые и четкие мысли о том, что ее ждет в столице.

Прошлого не вернуть. Надо начинать новую жизнь. Но когда она наконец заснула, ей приснились молодой человек в бледно-зеленой охотничьей куртке и маленькая березка с шумящими на ветру листьями.

Вскоре после встречи нового, 1757 года они выехали в Санкт-Петербург.