Глава I

Вызов к молодому двору последовал, однако, только в середине июня. Великая княгиня с супругом пребывала в Петергофе, и Казе было предложено явиться туда незамедлительно.

Сидя в душной от полуденного зноя карете, Казя прижимала к лицу носовой платок для защиты от пыли, врывающейся в открытое окно. Сквозь стук колес и резкие удары тяжелых рессор прорывался громкий фальцет Карцеля, поносившего на чем свет стоит кучера Бубина.

– Смотри, куда едешь, дубина стоеросовая! Думаешь, ее светлости приятно трястись, что твоей горошине на сковородке. – Одолеваемый чувством высокой ответственности за благополучие и комфорт Кази, он взял себе за правило разговаривать со слугами чрезвычайно грубо. Однажды Казя даже пожурила его за высокомерную манеру отдавать приказания, на что он возразил:

– Но, пани, подумайте сами, что скажет мой господин, если узнает, что я позволял этому мужичью пренебрегать вашими удобствами?

Карету с такой силой подбрасывало на рытвинах, что Казя хваталась за кожаные петли. За молодыми тополями, высаженными с обеих сторон дороги, виднелась залитая солнцем равнина. Кое-где на маленьких лесистых холмиках возвышались богатые летние особняки вельмож. Длинные канавы, заросшие высоким тростником, тянулись вдаль до самого моря, на крошечных болотистых лугах радом со своими жалкими приземистыми лачугами гнули спины под палящим зноем мужчины и женщины, косившие траву.

Мимо на взмыленных конях галопом проносились всадники, карета Кази обгоняла то другие экипажи, то телеги, груженные сеном, с привязанными сзади жеребятами. Бедняки, заслонясь ладонью от солнца, брели по пыли, толкая перед собой маленькие тачки или неся на спине тяжелые мешки. В одном месте карета встретилась с колонной солдат на марше – их песня слышалась еще долго после того, как они остались далеко позади.

Казя откинулась на спинку трясущегося сиденья и предалась мыслям об Алексее. После его отъезда она получила от него всего лишь одну коротенькую небрежно нацарапанную записку, в которой он сообщал, что здоров, но очень по ней скучает. «Пытались предпринять атаку... Но пруссаки, видимо, увиливают от встречи с нами...» Далее он интересовался, хорошо ли смотрит за ней Карцель? Кончилась записка такими словами: «Сейчас ты уже, наверное, находишься при великой княгине. Я вижу вас вдвоем и хотел бы знать, о чем вы беседуете».

Казя тосковала по Алексею, по его объятиям, но, как ни старалась, не могла вспомнить его лицо. Она закрывала глаза, снова и снова пытаясь восстановить в памяти милый облик, но его черты расплывались, становились нечеткими. Хорошо помнилось лишь его тело. Казя вздохнула и переменила положение, выпрямилась и выглянула в окно. Далеко впереди показались золотые купола Петергофа, сияющие над кущами деревьев, и боль в груди унялась при мысли о том, что ждет ее в ближайшем будущем. Сердце забилось сильнее. Казя, стараясь успокоиться, сделала глубокий вдох. На миг ее охватило желание повернуть назад, уехать куда глаза глядят, лишь бы избежать предстоящего испытания. «Но ты же этого хотела, – сказала она сама себе, – а сейчас уже поздно бить тревогу».

Появилась ватага босоногих ребятишек. Они бежали рядом с каретой, стараясь не отставать, и глазели на Казю. Она крикнула детям что-то ласковое, несказанно их этим удивив.

– Она, вроде, не печалится, – кисло заметил кучер, натягивая грязные вожжи.

– А чего ей грустить? – откликнулся Карцель. – Едет на новую жизнь.

* * *

Фрейлины Екатерины размещались в отдельном здании, находившемся в стороне от главного дворца, около конюшен. Здесь отвели комнату и Казе. Карцель при виде ее пришел в негодование.

– Как! Такая дыра! Да в ней и груму-то не пристало жить! – ворчал он, не переставая, с важным видом наблюдая за переноской Казиного багажа.

– А куда, пани, прикажете ваши платья? Нет ли где помещения поприличнее? – обратился он к мажордому, встретившему карету.

Мажордом пожал плечами и, ни слова не сказав, удалился. Было слышно, как он, спускаясь по лестнице, хохочет.

Крохотная комнатка под самой крышей оказалась нестерпимо жаркой и душной. У грязного потолка жужжали мухи, постельное белье выглядело несвежим.

Казя подошла к маленькому оконцу. Ей в нос ударил резкий запах конюшни. Скат крыши загораживал перспективу, над яркой зеленью деревьев виднелась лишь Узкая полоска темно-синего моря. Казя села на кровать, подавленная сильным разочарованием; ее одолевала усталость, вспотевшее тело чесалось от пыли. Вокруг ее лица жужжала назойливая жирная муха. Это был единственный звук, нарушавший тишину в доме. И было непонятно, что же ей надлежит делать дальше. Карцель исчез и вернулся с кувшином тепловатой воды. Казя вымылась, причесалась, надела ярко-красное платье и сразу почувствовала себя лучше.

– Внизу человек пришел за вами, – сообщил, возвратившись, Карцель. – Судя по ливрее, лакей графини Брюс. – Казя вспомнила красивую женщину, стоявшую за спиной Екатерины.

– Она шлет вам привет и приглашает во дворец.

– Прекрасно, пойдем немедленно.

Лакей проводил их через покрытый гравием просторный двор к боковой двери во дворец.

Казя с благоговением взирала на длинные коридоры и величественные просторные комнаты, через которые они проходили, но от ее внимания не укрывались пятна зимней сырости на роскошных обоях или трещина во всю длину огромного позолоченного зеркала. Ее наблюдательный взор заметил, что драгоценная мебель кое-где обветшала, сильно поцарапана, а великолепные парчовые шторы внизу обтрепались. Заметив удивление в глазах Кази, Карцель пояснил:

– Обстановку и шторы перевозят из одного дворца в другой. Поэтому на стулья, например, опасно садиться – того и гляди развалятся под тобой. О пани, поверьте, вот уж воистину, не все то золото, что блестит.

Лакей подозрительно оглянулся на Карцеля. «Полячишко, судя по выговору», – подумал он презрительно. Его старый дед частенько о них рассказывал. – «Хуже монголов, а те все жулики» – вот как он о них отзывался.

Они проходили мимо многочисленных лакеев в дворцовых ливреях, а кое-где и мимо камергеров или фрейлин, и те и другие с любопытством оглядывали Казю, но ни один не попытался остановить ее и что-нибудь сказать. Казины ноги в узких туфлях отекли и болели от нескончаемой ходьбы по длинным мраморным лестницам и необъятным паркетным полам.

Она уже отчаялась достичь когда-нибудь цели, но, наконец, лакей распахнул дверь небольшой комнаты и громко доложил о ее прибытии, исказив при этом фамилию.

– Русский болван, – злобно прошипел Карцель. – Вы готовы, пани?

– Да. – Вступив в комнату, Казя с порога увидела женщину, которая читала, сидя у окна.

– А я не стану терять времени даром, – с ухмылкой прошептал карлик. – Замочная скважина во дворце не менее полезна, чем в каком-нибудь захудалом еврейском шинке. – Он поклонился и затворил дверь за Казей.

Женщина поднялась со своего места и, приветливо распахнув навстречу Казе руки, улыбаясь пошла ей навстречу. На ней было замечательное платье французского покроя из светло-голубой парчи с серебряной отделкой, очень глубоко вырезанное спереди. Темные волосы были изящно уложены на маленькой аккуратной голове. Наряд дополняли длинные белые перчатки и короткий шлейф, волочившийся сзади по полу. Улыбалась она весьма дружелюбно, но глаза, внимательно осмотревшие Казю с головы до пят, как бы оценивали ее внешность, а в голосе звучал металл. Красота Кази была живой и теплой, а баронесса Брюс напоминала бриллиант, отполированный до непревзойденного блеска.

– Ах, графиня, как я рада приветствовать вас при Дворе. Молва опередила ваше появление, я столько о вас слышала, что давно мечтаю познакомиться. – Изящным жестом она указала на обитый желтым атласом стул. – Прошу вас садиться.

– Ваша слава также дошла до меня, – в свою очередь, улыбаясь, ответила Казя. Светло-карие глаза взглянули на нее пристально, красиво очерченный рот слегка напрягся.

– В таком случае вы знаете, что я Прасковья Брюс. – Дамы уселись у открытого окна и для начала заговорили о второстепенных пустяках, присматриваясь друг к другу. Графиня Брюс задавала Казе завуалированные вопросы о ее поездке и жизни в Петербурге, Казя довольно односложно отвечала.

Легкий приятный ветерок донес до них аромат садов, которые, насколько хватало глаз, простирались до самого моря. К ним вели широкие ступени между рядами фонтанов. Слышалось пение птиц и жужжание пчел. Борзая отделилась от стенки, у которой лежала, и, подойдя к Казе, разрешила той потрепать ее длинные шелковые уши.

– Как вам, наверное, известно, – заговорила графиня Брюс после небольшой паузы, – я, будучи старшей фрейлиной, обязана ввести вас в курс ваших обязанностей. – Она снова ненадолго замолчала, машинально листая лежавшую перед ней на столе книгу. – Надо вам сказать, прежде всего, что я служу ее высочеству почти двенадцать лет.

– Вы, должно быть, хорошо изучили ее характер.

– О да, безусловно.

«У этой полячки гордый надменный вид, не предвещающий ничего хорошего», – подумала герцогиня Брюс. Вечернее солнце скользнуло холодным лучом по светло-зеленым шелковым обоям и по золотым листьям винограда, обвивающим столбы маленького камина. «Комната напоминает свою хозяйку, – подумала Казя – Красивая, аккуратная, но тепла никакого». Мраморные часы на каминной доске, очень похожие на часы в столовой Волочиска, зажужжали и пробили шесть раз.

– А сейчас, – неожиданно поднялась графиня Брюс, – пойдемте, познакомитесь с остальными фрейлинами. За ужином я официально представлю вас великой княгине.

Однажды после обеда Екатерина в сопровождении Кази спустилась по широкой лестнице в Нижний парк, раскинувшийся между дворцом и морем. Время приближалось к одиннадцати, тем не менее, позолоченные статуи сверкали, словно внутри них находился источник света, а Большой канал производил впечатление темно-синей стрелы, нацеленной на бледный блин моря. Извергаемая многочисленными фонтанами вода с силой взлетала высоко вверх сверкающими струями и столбами, при падении они распадались на тонкую серебристую пыль, носившуюся в воздухе по воле едва шепчущего ветерка.

– Я люблю это место, – сказала Екатерина. – После духоты летнего Петербурга оно кажется раем. Мне оно нравится больше, чем Ораниенбаум. Обычно мы именно там проводим лето, но сейчас Ораниенбаум ремонтируется, – Строго расчерченные красивые сады с ровными рядами молодых деревьев и правильно чередующимися цветочными клумбами были залиты странным неземным светом июньской ночи.

Казе пришел на память незабываемый момент перед заходом солнца много лет назад, когда весь Волочиск лежал, затихнув, в таком же розоватом сиянии.

Они медленно прогуливались без слов. Вокруг слышался лишь умиротворяющий звук падающей воды; на светлом фоне зелени деревьев четко выделялись казавшиеся неподвижными струи фонтанов в форме пастушьих посохов.

Отдаленный смех придворных, шедших на некотором расстоянии от Екатерины, заглушило пение дроздов. Казе на момент почудилось, что вот сейчас раздастся крик павлина.

– Последний раз мы гуляли вместе с вами по берегу озера в Волочиске, – нарушила молчание Екатерина. – Помните? Еще видели цаплю на высохшем дереве, серукг, скрюченную, ну вылитый канцлер Бестужев. – Она рассмеялась, но почти тут же снова приняла серьезный вид.

– Вас не расстраивают воспоминания о прошлом? Она знала о трагедии в Волочиске от Станислава, и хорошо себе представляла, какой ужас пережила Казя в ту ночь.

– Н-н-нет. Уже н-н-нет. Екатерина пожала ей руку.

– Когда вам захочется, поделитесь со мной этими грустными воспоминаниями? – мягко произнесла она.

– Может быть, в свое время.

Екатерина сорвала маленькую красную розу и поднесла к носу.

– Как много красивого на свете, – вздохнула она. – Иногда мне кажется, что только мы, люди, портим эту красоту, хотя вместе с тем... – Она повернулась лицом к белому с золотом длинному фасаду дворца, поблескивающему в последних лучах закатного солнца. – Взгляните, на что мы способны, когда перестаем помышлять о разрушении.

Аромат цветов смешивался со свежим морским воздухом. Казя при каждой из бесчисленных придворных трапез пила вино, и оно необычайно обострило все ее чувства, которые теперь с невероятной ясностью доносили до ее сознания даже малоощутимый запах маленького листика, чуть слышный шепот падающей капли воды, далекую песню дрозда. По этой же причине она испытывала одновременно и грусть, и радость. Ощущала себя и свободной, как никогда, и пленницей этого волшебного места. Ей хотелось то петь, то плакать.

– Здесь я прикажу поставить еще один фонтан, каскадом. Я хорошо себе представляю, как он будет выглядеть: площадка в черно-белых квадратах, наподобие огромной шахматной доски, и падающая на нее вода. Парку следует придать более естественности, пусть он походит на английские сады такого рода. Ведь сейчас он точно скопирован с Версаля. А мне бы хотелось, чтобы у него было свое лицо.

Казя рассеянно слушала рассказ Екатерины о ее планах.

– Ах, язык мой – враг мой! Снова болтает, помимо моей воли! – И великая княгина оглянулась вокруг себя, как если бы среди низкорослых, высвеченных солнцем деревец кто-то мог прятаться и подслушивать ее. Но там, естественно, не было ни души, все шли далеко позади.

– Мне не пристало говорить, что то или это следует переделать. Пока, во всяком случае, не пристало, – тихо добавила она, в укор себе самой, качая головой.

Навстречу, хрустя гравием аллеи, гуськом шагали солдаты. Завидев великую княгиню, сержант, шедший во главе взвода дворцовой охраны, отдал отрывочную команду, его люди остановились как вкопанные. Словно каменные изваяния, стояли они с деревянными, ничего не выражающими лицами, глядя прямо перед собой поверх головы маленькой женщины с дружелюбной улыбкой на устах.

– Прекрасная ночь, Левашов! – сказала она.

– Точно так, ваше высочество! – Сержант в зеленом мундире и длинных черных гамашах скалой навис над Екатериной.

– Но слишком теплая, пожалуй. Мне кажется, в ваших красивых мундирах вы изнываете от жары.

– Точно изволите заметить, – на широкое гранитное лицо с трудом просочилась улыбка.

– Вы, вижу, идете с дежурства, не стану вас задерживать.

Отсалютовав, он повел взвод дальше. Екатерина проводила глазами высокие ладные фигуры солдат среди садовой зелени.

– Если бы не он, меня бы насмерть завалило бревнами и штукатуркой, – тепло сказала Екатерина.

– Да, Стас, Граф Понятовский рассказывал мне, – отозвалась Казя.

– Здание, словно карточный домик, рухнуло чуть ли не на головы нам. Это самое ужасное во всех домах, отстроенных в России. С виду они красоты необыкновенной, но Боже вас упаси прислониться слишком сильно к стене... Но мы пришли... Какой вокруг хаос! – Она развела руками.

Перед ними стоял Монплезир, небольшой дворец с обитыми плющом стенами и маленькими белыми окошками.

– Прелесть, правда, Казя? – Низкое одноэтажное здание окружал отдельный сад. – Вот где мне хотелось бы жить. Прежде всего, потому, что дом стоит прямо на море. В отсутствие ее величества императрицы мы с его высочеством часто наезжаем сюда на несколько дней. Это такая радость, нечто вроде пикника.

– К тому же пикника без взрослых.

– Именно, – рассмеялась Екатерина. Несмотря на умудренные жизненным опытом глаза Казн, было в ней нечто, что заставляло Екатерину чувствовать себя очень юной, как если бы они снова были детьми.

– О, Казя, у меня нет слов, чтобы выразить, как я рада, что вы рядом со мной. – Она села на маленькую простую скамейку среди кустов роз и потянула за собой Казю.

– Мне кажется, что в этих громоздких нарядах у нас весьма комичный вид.

Кринолины – пышные юбки на тонких обручах – широким колоколом встали вокруг каждой из них.

– В прошлую зиму, будучи в Ораниенбауме, я на рассвете ходила со старым рыбаком стрелять уток и надевала по этому поводу мужскую одежду – брюки и кожаный кафтан. Никогда в жизни у меня не было подобного ощущения раскованности, как в этом платье.

– Могу себе представить, – поддакнула Казя. Обязательные для придворных дам туалеты очень скоро надоели Казе, она с грустью вспоминала удобные юбки с рубашками и длинные свободные жакеты, которые носила в Зимовецкой.

– Но все же, – продолжала Екатерина, – выпадают, конечно, такие минуты, когда хочется выглядеть дамой. Станислав, например, желает меня лицезреть только в самых роскошных нарядах, не считая, конечно, тех минут, когда... когда... – Тут они обе расхохотались, вспугнув стаю белых голубей с зеленой черепичной крыши маленького дворца. Розовые от яркого еще заката голуби, покружив над Монплезиром, опустились обратно на крышу и огласили сад умиротворяющими гортанными звуками.

– О да, это в натуре мужчин – им подавай или все, или ничего.

Казя внезапно нахмурилась, лоб ее прорезала небольшая складка, руки затеребили голубой атлас платья.

– Пока мы одни, мадам, я хочу вам кое-что сказать. – Она опасливо покосилась на медленно приближающихся и смеющихся фрейлин. Кто-то из них кричал: «Смотрите, смотрите! Солнце падает в море».

Светило зашло за Кронштадтскую крепость, и, в конце-концов, кануло в розовые воды моря. В садах сразу о темнее, но небо еще хранило розоватый отблеск, равда настолько слабый, что голуби казались маленькими серыми привидениями.

– Оно прячется на один-два часа, не больше, – сказала Екатерина. – Как можно спать в белые ночи? – она замомолчала, – Одно из самых прекрасных явлений в России.

– Известно ли вам, мадам, каким образом я получила должность вашей фрейлины?

– Я бы предпочла, чтобы наедине вы называли меня Екатериной. Хотя при других... Ну, да вы понимаете! – С моря повеяло прохладой, и Екатерина, поводя сверкающими белизной плечами, накинула на себя шаль.

– Полагаю, что знаю. Граф Шувалов, выбирая мне фрейлин, руководствуется отнюдь не одними моими пожеланиями. – Она подняла руку, не давая Казе заговорить. – Нет, нет, не прерывайте меня. Он предложил вам информировать его обо всем, что происходит близ меня и может представлять интерес для Тайной канцелярии, или – в данном случае это более правдоподобно – для самой императрицы. Я угадала?

Казя с удивлением смотрела на Екатерину.

– Иными словами, он предложил вам шпионить за мной. – Екатерина погладила Казину руку. – Не волнуйтесь, дорогая. – Она весело рассмеялась. – Видит Бог, со дня моего приезда сюда двенадцать лет назад не было ни одной минуты, когда бы за мной не велась слежка. Сначала это был Репнин...

– Князь Репнин, которого я видела в тот вечер, когда... – изумилась Казя.

– Когда его высочество промаршировал со своей личной гвардией через весь зал? Да, в тот самый. Затем его сменил Чоголоков, а теперь вот – граф Шувалов. И все же сейчас кое-что переменилось к лучшему. Вы не поверите, Казя, но в первые годы моего пребывания здесь я бы не могла назвать своей даже собственную душу. Что бы я ни делала – ела, пила, говорила, – все немедленно становилось достоянием императрицы. Даже мои невысказанные мысли, – Екатерина замялась.

– Мне вы можете говорить все, что угодно, дальше меня, клянусь, ваши слова не пойдут.

– Знаю, – сказала Екатерина. «Но ведь в казематах Тайной канцелярии, – подумала она, – есть страшные орудия пытки, с помощью которых человека можно заставить сообщить сведения даже о самых близких друзьях. А чего человек – будь то мужчина или женщина – не знает, того из него не выбьешь».

– Но я не могу быть доносчицей, – краска залила щеки Казн. – Я не стану этого делать.

– Но вы должны, Казя. Кроме того, на сей раз это будет забава, игра, которой мы будем вместе развлекаться. – По тону Екатерины можно было подумать, что речь идет о покере или преферансе. – Итак, решено, вы остаетесь моей фрейлиной и будете информировать графа Шувалова о важнейших событиях нашей повседневной жизни. Например, какие слова я произношу, отправляя моих гончих спать; или о том, как продвигается моя беременность; о последних выходках его высочества, – Екатерина веселилась от всей души, глаза ее лукаво поблескивали.

– По впечатлению, которое произвел на меня граф Шувалов... – начала было Казя.

– О, коварством он не уступит змее. Но не беспокойтесь, мы его обведем вокруг пальца, сообщая время от времени какие-нибудь интимные подробности моей жизни или содержание переписки, в которую вы якобы заглянули, и так далее. Мы вынуждены так поступить, иначе я лишусь вас, как лишилась моей дорогой мадам Владиславы, – грустно произнесла великая княгиня.

– Вам я, наверное, кажусь могущественным божеством, – продолжала она, – но на самом деле в настоящий момент я значу в русской политике не больше, чем тюльпаны на соседней клумбе. Мне нравится порою тешить себя мыслью, что судьба мира зависит от каждого моего слова, но... – она пожала плечами с той самоиронией, которую Казя часто наблюдала у Дирана.

– Может, конечно, и настанет день, когда все переменится, но пока что я всего-навсего женщина, которая ожидает ребенка и которой так нужно, чтобы рядом с Ней были друзья. – Она замолчала и с закрытыми глазами откинулась на спинку скамьи.

А невдалеке прогуливалась, оживленно беседуя, графиня Брюс со своей подругой княгиней Гагариной.

– Я служу ей верой и правдой с того дня, как она приехала сюда из Зербста. Так неужели я буду сидеть сложа руки и спокойно наблюдать за тем, как эта женщина старается занять мое место?

– Зря, мне кажется, вы так волнуетесь, – мягко успокаивала ее Анна. – Вам прекрасно известно, что Екатерина не из тех, кто ни с того ни с сего отворачивается от старых друзей. – Анна с большим удовольствием гуляла бы одна, в тиши, наслаждаясь пением птиц и вздохами морского ветра, – Мне, признаться, она нравится, – сказала спокойно Анна. – От нее исходит какая-то свежесть. – Анна получала истинное удовольствие от того, что поддразнивала свою красивую подругу.

– Свежесть?! Дорогая Анна, вы поражаете меня наивностью. Какая свежесть? Да она самая настоящая авантюристка, пробу ставить негде – и более ничего. Казацкая графиня, которая и по-русски-то говорит с казацким акцентом. – В голосе Прасковьи Брюс слышалось презрение. – Ничтожная личность. – Анна знала, что ее подруга не права, но возражать не хотела.

– Да-да, ничтожная личность с замашками уличной девки, – продолжала неприязненно графиня Брюс. – И двух недель не прошло после ее приезда, как она улеглась в постель к Орлову. – Голос графини дрожал от праведного гнева. «Чья бы корова мычала», – подумала бедная Анна не без злорадства – ведь на женщину средних лет с изуродованным лицом мало кто из мужчин заглядывался. Сквозь деревья она видела сидящих рядышком на скамье Екатерину и Казю, склонившихся головами друг к другу. Эта полячка в ближайшем будущем станет силой, с которой нельзя будет не считаться. Глупо делать вид, что ты этого не замечаешь.

– Знаете, Прасковья, из братьев Орловых мне всегда больше всех нравился Григорий. – Анна постаралась направить разговор в более мирное русло.

– Все они выскочки без гроша в кармане, – отпарировала графиня Брюс, скривившись в недовольной гримасе при звуке донесшегося до них смеха Екатерины. – Мужичье, молодое мужичье.

– О да, конечно! Но вспомните, дорогая Прасковья, что ведь и мы все когда-то с чего-то начинали.

Она замолчала, вечернюю тишину нарушало только шуршание их пышных юбок по гравию.

Казя смотрела на приближающихся навстречу женщин. Она заметила косые взгляды, которые бросала на нее за обедом графиня Брюс, и поняла, что эта женщина – ее злейший враг.

Екатерина пробудилась от дремы и открыла глаза.

– Прасковья! Анна! – Она приветливо улыбнулась и вздохнула всей грудью. – Какая дивная ночь! – Она потянулась и зевнула. – Меня клонит ко сну, но я не могу уйти. Побудем здесь еще немного. Пойдемте к потешным фонтанам. – Графиня Брюс шагнула вперед, желая подать ей руку, но Екатерина уже поднялась, опершись на княгиню Гагарину.

– Я пойду с вами, Анна.

Казя и Прасковья Брюс шли позади. Со стороны маленького фонтана, названного Грибок, построенного по приказу царя Петра, до них доносился громкий хохот. Стоило кому-нибудь усесться на скамейку под грибообразной крышей фонтана, как стекающие с нее струи отсекали его от внешнего мира, и сидящий как бы оказывался в клетке из серебристых капель воды.

– Этот парк вас, наверное, поражает, ведь ничего подобного вы раньше не могли видеть, – промолвила со сладчайшей улыбкой баронесса Брюс, обращаясь к Казе.

– Ну, конечно! – искренне отозвалась Казя. Перед ее глазами фрейлины и другие придворные, взявшись за руки, водили, приплясывая, хоровод вокруг фонтана-клетки, вовсю потешаясь над двумя пленницами, запертыми завесами текущей воды. – Здесь столько сюрпризов!

– О да! – подтвердила баронесса Брюс и улыбнулась своей самой обворожительной улыбкой.

Как-то раз вечером Екатерина сидела с Казей перед Монплезиром. Казя наслаждалась шумом моря, непрестанное шуршание и шипение прибоя, набегающего на блестящую гальку, действовали на нее успокаивающе. На западе небосклона собирались облачка, предвещавшие дождь, но было очень тепло. Екатерина говорила. Говорила уже почти час. На нее порой нападало такое настроение, когда она говорила все, что ни взбредет на ум, перескакивая с одного сюжета на другой или обрывая себя на полуслове, чтобы высказать восхищение пением птицы или красотой промелькнувшего мимо мотылька. Сейчас она говорила о предстоящем отъезде английского посла.

– Несмотря на разницу в возрасте лет в тридцать, сэр Чарльз был моим другом настолько долго, что его отъезд на следующей неделе явится для меня невосполнимой потерей. – «Искушенный светский лев, – подумала Казя, – в совершенстве постигший науку лести». Ей, Казе, он не особенно нравился. Ну а Екатерина, как любая женщина, падка на лесть.

– И это он, разумеется, ввел ко мне Станислава. Екатерина вздохнула, поднялась со своего места и прошла несколько футов, отделявших ее от воды.

– В его лице Станислав теряет лучшего друга и союзника. И это в тот момент, когда здесь плетется интрига, чтобы снова выслать Станислава, – горестно сказала Екатерина. – А что я могу сделать? Я бессильна. – Носком своего маленького вышитого башмачка она дотронулась до воды. – Есть легенда о короле, который пытался повернуть море вспять. Вот в такой роли выступаю здесь я. – Она возвратилась и села на скамейку. – Враги сэра Чарльза объединились, а мы против них беспомощны. Новый посол Франции маркиз де Лопиталь и посол Австрии граф Эстергази всячески добиваются его отъезда. – Она взглянула на свои часики, украшенные бриллиантами.

– Он опаздывает. А ведь знает, как я в таких случаях беспокоюсь.

– Я не сомневаюсь, он придет, как только сможет, – успокоила ее Казя. Чайки ныряли в воду, а затем взмывали вверх с серебряными рыбками в клювах. По заливу шел корабль, все его паруса были подняты, но он продвигался очень медленно – трудно было поймать капризный ветер, то и дело менявший свое направление и поднявший уже нешуточную волну.

– Как мне его удержать? – внезапно спросила Екатерина, многозначительно взглянув на свою округлившуюся фигуру. «Ты всегда сможешь удержать кого угодно», – подумала Казя. Екатерина в простом белом платье, отделанном на груди розовой лентой, вся сияющая, была сегодня и в самом деле очень привлекательна.

– Будьте самой собою, – посоветовала Казя.

– Живот растет. Фигура пропала. В самое неподходящее для этого время.

– Ваше положение вам к лицу, – совершенно искренне уговаривала Казя Екатерину. Великая княгиня носила ребенка Понятовского, и весь Петербург, естественно, знал об этом.

– А после того как ребенок родится? Что тогда, Казя? Станет ли он любить меня по-прежнему?

– Больше, чем когда бы то ни было! – Казя с горечью подумала о Пугачеве.

Екатерина не отрывала глаз от чаек, плавно кружащихся на фоне розового неба.

– Когда родился Павел, Сергей от меня отошел. – Казя знала, как относился к своей царственной любовнице Сергей Салтыков, как ее безгранично уязвило его безразличие к ней во время беременности и после рождения их общего – так гласила молва – ребенка.

– Сергея направили в Стокгольм сообщить о рождении сына у великой княгини. Какая ирония судьбы! – Рассмеялась Екатерина. – А там он продолжал волочиться за каждой мало-мальски смазливой юбкой. О, мне доносили о каждом его шаге. Всегда находится сколько угодно людей, готовых сообщить подобную малоприятную новость. Для собственной пользы, разумеется. – Екатерина снова посмотрела на часы и нахмурилась, вглядываясь сквозь листву деревьев в прибрежную дорогу.

– Тогда мне казалось, что красивее его нет на свете – пока не появился Станислав. Помните, в детстве мы никогда не могли вытащить его гулять? Он или читал, или беседовал с вашей матушкой о живописи, а если не о живописи, то на другие сходные темы. В результате он стал интересным собеседником. Я люблю его не только за красоту, но и за ум. – Она упорно смотрела мимо Кази на дорогу.

– Такого счастья, как с ним, я не знала ни с кем, – продолжала она. – Он наделен необычайно чуткой душой. В нем сочетается все, о чем только может мечтать женщина – пылкость, нежность, красота. – Казя сжимала в руке последнее письмо от Алексея, но слова Екатерины пробуждали в ней воспоминания не о нем, а о Генрике. Ей казалось, что это о нем говорит Екатерина.

– Ничто не могло помешать прийти ко мне, – вспоминала с сияющими глазами Екатерина. «Стас, конечно, красавец, спору нет, – думала Казя, – манеры у него отменные, но ему не достает отчаянной храбрости Генрика – для этого у него слишком мягкое сердце». И Казя чувствовала, что Стас быстро наскучил бы ей. – Чтобы попасть ко мне, ему надо было пройти через покои великого князя, положение, согласитесь, весьма двусмысленное. Так он переодевался то конюхом, то лакеем. Однажды его высочество даже заставил Стаса выпить за компанию с ними стакан пива. – За маленьким домом послышался скрип колес, и Екатерина, выпрямившись, насторожилась. Но нет, по-прежнему никого не было. Рукой с веером она сделала жест разочарования.

– Сегодня у нас для встречи более серьезный повод, чем любовь, – сказала Екатерина. – Станислав везет мне докладную записку от канцлера Бестужева. – И она преобразилась: стала решительной, острой, хорошо управляющей поведением как собственным, так и своего окружения.

– Вы, Казя, проследите за тем, чтобы нам не мешали. Казя кивнула.

– Как вам известно, ее величество лежит больная в Петербурге, и хотя врачи уверяют, что опасность ей не угрожает, кто может это знать. Даже для императрицы подобный образ жизни не может пройти безнаказанно. А значит, нам следует позаботиться о будущем, прежде чем оно само обрушится на нас. – Великая княгиня задумалась.

– Я вот думаю, а есть ли для женщины что-нибудь важнее любви? – промолвила после небольшой паузы Казя легкомысленным тоном, желая заставить Екатерину улыбнуться. Та и в самом деле расплылась в улыбке.

– Вам, как и всем полякам, присущ романтизм, – ответила она в тон Казе.

– Да, романтизм, но несколько несоответствующий жизненным обстоятельствам.

– Мне мало что известно о вашей жизни, – сказала Екатерина. – Вы рассказывали мне о казаках. Я знаю также, как вы встретили графа Бубина. Но ведь это далеко не все... – она прервала себя на половине фразы, и тень беспокойства набежала на ее лицо. – Нет, что-то наверняка случилось. Его могли, например, арестовать.

Екатерина поднялась со скамейки, несколько раз прошлась взад и вперед по дороге, вглядываясь между деревьями вдаль, и возвратилась на свое место.

– На него не похоже.

– Успокойтесь! – воскликнула Казя. – Вот он! Станислав, в русом парике, завернувшись в плащ по самые глаза, приближался быстрым шагом со стороны откуда его никак не ждали.

– Станислав! Я уж думала, что вы никогда не придете! Что случилось? Все в порядке? Привезли? – Вскочив на ноги, Екатерина засыпала графа вопросами. Поня-товский, низко склонившись, припал к ее руке, затем кивком головы поздоровался с Казей.

– Прошу прощения, мадам. Я ехал с приключениями. Сначала я чуть не напоролся на великого князя с компанией – они орали на весь лес вне себя от радости. Труднее было с вашей архибдительной охраной – чуть ли не за каждым стволом по человеку. – Екатерина смотрела на него с мягкой улыбкой на полураскрытых губах и с нежным ласковым выражением глаз.

– Но этот парик, граф Понятовский! Кого же вы изображаете сегодня? – с подавленным смехом поинтересовалась она.

– Музыканта, поспешающего ко двору его высочества великого князя Петра, – торжественно объявил Понятовский. – Музыканта, у которого к тому же карманы набиты рублями, чтобы обмануть бдительность зорких охранников вашего высочества.

Казя сделала реверанс и удалилась, оставив их наедине. Неспешно пройдя по берегу за пределы слышимости их разговора, она остановилась и принялась читать письмо Алексея. «Я так скучаю по тебе, особенно лежа на походной койке и воображая, что ты рядом».

Казя покраснела, ей померещилось, что она слышит слова любви, произносимые его голосом: «Как я желаю тебя... Такой женщины, как ты, я не встречал никогда» -Казя скользнула взглядом по поверхности моря туда, где на горизонте еле-еле чернелась отдаленная линия Финского побережья. Ветер накинулся на листок в ее руке, и тот затрепетал, как бы живя самостоятельной от Кази жизнью. «Взятие Мемеля генералом Фермером, конечно, замечательная новость...» Для нее, для Кази, замечательной новостью было сообщение о том, что Алексей надеется приехать в отпуск. «Это не означает, что я его заслужил: в сражениях я не участвовал, ни одного пруссака в глаза не видел. Скачу туда и обратно с донесениями, в то время как мои друзья покрывают себя славой». Алексей надеется, что Екатерина не слишком обременяет Казю поручениями, что Казя ждет и продолжает любить его, как любит ее он. В глубоком раздумье, Казя, закончив читать письмо, продолжала стоять у линии прибоя. Вода то лизала носки ее туфель, то откатывалась назад, то снова подступала, гремя галькой. Алексея могут убить, а она может умереть; могут рухнуть дворцы и поколебаться троны, а вода в море по-прежнему будет вздыхать безостановочно.

Казя так же медленно пошла обратно, стараясь шагать след в след. Екатерина и Станислав стояли очень близко друг к другу, Казя видела, что они беседуют, но о чем – ей не было слышно. Затем он обнял Екатерину.

– Моя дорогая, любимая, – прошептал он, губами отодвигая непослушный локон с ее лица. Она, однако, мягко, но решительно отстранила его.

– Что случилось? Я тебе надоел?

Она взглянула ему прямо в глаза. И вдруг, к полной неожиданности для себя самой, почувствовала, что он попал в точку. Пока его не было, она беспокоилась и страстно желала его увидеть, а теперь...

– Сними этот дурацкий парик, – ответила она, засмеявшись, чтобы не выдать себя, – Ты в нем смешон.

– Раньше ты никогда не возражала против моих переодеваний. Да и вообще, раньше у тебя ничто не вызывало возражений, лишь бы мы были вместе, – произнес он жалобным тоном, который Екатерина ненавидела.

– Будь ты на моем месте, ты бы понял, что есть на свете кое-что поважнее, – отрезала Екатерина. И тут же пожалела о своей резкости. Ее глаза потеплели, и она взяла его за руку.

– Прости, дорогой, я не хотела тебя обидеть. Просто устала очень. Я ведь так волнуюсь за ее величество! Да не я одна, волнуются вокруг все. Но терпение, Станислав! Время все расставит по своим местам. Ты больше не сердишься на меня?

Увы, он не умел на нее сердиться. На этот раз она сама подставила ему губы для поцелуя.

– Ну, а сейчас займемся делами, – приказала она, одергивая платье. – Принес?

Это было совершенно в ее стиле. Ее внутренний мир был разделен на несколько совершенно замкнутых, а, следовательно, не сообщающихся между собой частей – для государственных дел, для дружеских бесед, для литературных затей и, наконец, для любви. И она ни в коем случае не допускала, чтобы одна часть мешала другой.

Понятовский вытащил бумагу из кармана. Екатерина уселась и начала читать, а Понятовский беспокойно озирался вокруг. В еще ярких лучах заходящего солнца между деревьями засверкали оконца маленького дворца. Екатерина на миг оторвалась от чтения.

– Не беспокойся, кроме нас, здесь никого, а дежурит сегодня верный Левашов.

– А часовые? Они берут взятки. Одни берут у меня, а другие...

– Берут только у тех, кого я хочу видеть. – Она наклонилась, чтобы скрыть улыбку, и продолжала чтение. Докончив, Екатерина с досадой взглянула на Понятов-ского. Совсем не это ей хотелось узнать из докладной Бестужева.

– Но в ней ничего нового! – воскликнула она. «После кончины ее величества императором будет провозглашен великий князь, а его супруга, великая княгиня Екатерина, будет соправительницей государства». Мелкий неразборчивый почерк, каким был написан документ, Екатерину раздражал не меньше, чем его содержание.

– Он по-прежнему хочет одного – урвать от пирога кусок пожирнее, – сказала она укоризненно. – Вот, смотри, прежде всего, он желает получить звание подполковника гвардии. Но это далеко не все – кроме того, ему хочется стать председателем коллегии иностранных дел, адмиралтейства и военных дел. – Она в раздражении уронила документ себе на колени. Понятовский стоял за ее плечом, нервно комкая в руках парик.

– Еще совсем недавно Бестужев говорил, что необходимо устранить Петра от управления Россией, – сказала Екатерина, глядя не на Станислава, а на мелькающее близ моря красное платье Кази. «Тогда он вынашивал совсем иной план – посадить на престол моего сына, а меня сделать регентшей при нем. Но он постарел, стал осторожнее, боится ступить на тонкий лед, как бы не провалиться и не сломать себе ногу», – подумала она, а вслух произнесла: – Сядь рядом со мной, Станислав.

Они сидели молча – ее рука в его руке, наблюдая, как солнце заходит, быстро приближаясь к своей гибели. Время от времени она произносила какую-нибудь незначительную фразу, и он отвечал, но мыслями она была целиком в будущем. Она ощущала свежий ветер честолюбия, с раннего детства наполнявший парус корабля ее жизни. В ее ушах звучали ликующие крики приветствий огромных толп народа, заглушаемые радостным перезвоном церковных колоколов. Но пока это был лишь шум ветра в кронах деревьев. Она вздохнула. Бриз крепчал, повеяло прохладой. Бестужев ей не помощник. И муж не помощник, и мужчина, что сейчас рядом с ней, тоже ничем не сможет облегчить ее путь. Остается рассчитывать только на свои внутренние силы и волю к победе, к тому, чтобы выжить!

– Похолодало! – Она вздрогнула всем телом.

– Пойдем в дом, – предложил ее любовник. Обеспокоенный, заботливый, он засуетился вокруг нее. – Тебе никак не следует простуживаться.

– Но я ведь не стеклянная, – нежно возразила она, но, тем не менее, дала увести себя из сада.

Они прошли в столовую, так как Екатерина сообщила, что проголодалась. Слуги быстро накрыли стол и принесли холодную телятину, цыпленка, рыбу в пряностях и травах. Теплый свет тяжелых канделябров отражался в бокалах с вином и на врезанных в деревянную обшивку стен картинах, которые в свое время вывез из Англии и Голландии царь Петр. Из всех покоев Монплезира – а каждый из них являл собой хоть и миниатюрную, но жемчужину – Казе больше всего нравилась именно столовая. Она пленяла своим уютом и покоем.

Екатерина вытерла губы льняной салфеткой и отодвинула тарелку от себя. К ней вернулось хорошее настроение, ужин прошел весело, Екатерина много смеялась и смешила остальных рассказами о своем детстве в Зербсте. Обычно она пила только воду, но на сей раз разрешила себе выпить стакан вина, который развязал ей язык и оживил цвет лица.

– Помню, однажды мы всей семьей поехали в Гамбург слушать оперу. Главную роль исполняла певица в синем бархатном платье – вот, как сейчас, вижу перед собой эту даму невероятных размеров, – которая горланила так, что сцена сотрясалась, а нам казалось, что ее голова вот-вот оторвется и улетит прочь. При каждой ее гримасе я в испуге начинала плакать, да так громко, что маме пришлось вывести меня из зала. Она была в ярости.

Казя, видевшая княгиню воочию, хорошо представила себе эту сцену.

– Я вечно чего-то требовала. Даже моя любимая Бабета не могла справиться со мной и, подчиняясь моему капризу, укладывала меня спать в родительскую постель. Я закрывала глаза, делая вид, что заснула, а затем садилась верхом на подушку и скакала на ней до полного изнеможения. О, я проехала на ней не один десяток миль.

Понятовский смотрел на Екатерину влюбленными глазами, не переставая улыбаться. О, если бы она всегда была такой веселой, счастливой, женственной до мозга костей.

– Был такой период, когда моему дяде Георгу казалось, что он в меня влюблен, – продолжала Екатерина. – Он пробирался тайком в мою комнату и разговаривал со мной загадками, недоступными моему пониманию. Он подстерегал меня по всему дому, чтобы, встретив, осыпать комплиментами, которые в устах этого старого человека – бедняге было не больше двадцати девяти лет в ту пору – казались мне весьма забавными. Мама очень хотела, чтобы я ответила ему взаимностью. Она, безусловно, любила своего брата больше, чем родную дочь. Тем не менее, как видите, судьба распорядилась иначе. – Екатерина налила себе из кувшина вишневой наливки.

– Но мне хотелось чего-то большего, чем дядя Георг. Хотя меня, как и вас, Казя, вечно преследовала мысль о том, как бы не кончить свои дни в монастыре. – Она помолчала. – Жизнь полна сюрпризов и нередко поворачивается совершенно неожиданной стороной. А сложись все иначе – и у меня не было бы вас двоих, – Екатерина протянула к ним руки, но улыбка сбежала с ее лица.

– Что за грохот, черт возьми! – вскочил на ноги Понятовский.

– Это мой супруг возвращается домой! – мрачно пояснила Екатерина.

– Нет-нет, Казя, не уходите, оставайтесь со мной. А это, Станислав, быстро с глаз долой! – она сунула ему в карман докладную записку Бестужева. – Передай канцлеру, что я обдумаю его предложения и тогда мы их обсудим.

В коридоре раздался женский голос.

– И Воронцова с ним!

Дверь распахнулась настежь, и великий князь втащил за руку свою любовницу. На нем было что-то вроде плаща желтого цвета, в свободной руке он зажимал облезшую глиняную трубку. Оба они раскраснелись, их волосы растрепались.

– Мы весело проводим время, правда, милая Елизавета? Жаль, тебя не было с нами, Екатерина. Мы сначала ужинали в лесу, а затем долго шлепали босыми ногами по воде. Ужас, как холодно, у меня пальцы на ногах застыли. – Петр загоготал, плюхнулся на стул и, пытаясь налить себе вина из бутылки, большую его часть пролил на скатерть.

Графиня Воронцова стояла как неприкаянная, переминаясь с ноги на ногу и неуверенно глядя на Екатерину. Карие глаза навыкате делали ее и вовсе уродливой, Казя даже подумала, что никогда не встречала такой непривлекательной женщины. Темная кожа цвета оливков была испещрена оспинами, один глаз немного косил, спина же упорно сутулилась, как ни старалась Воронцова держаться прямо. Одно из мясистых плеч покрывали свежие ссадины, а цветная отделка платья на груди порвалась.

– Садитесь, мадам, – любезно пригласила Екатерина.

– Я хочу есть, – громогласно возвестил Петр. Заспанные лакеи внесли новые блюда с едой. Петр на глазах у безмолвствующих соседей по столу ел без ножа и вилки – одними руками.

– Я желал, прежде чем отойти ко сну, увидеть мою драгоценную супругу, – Когда Петр смеялся, из пустот на месте бывших зубов с шумом выходил воздух. – Должен признаться, она выглядит замечательно, особенно, если учесть ее состояние. – Он искоса бросил взгляд на Понятовского, сидевшего необычайно прямо в напряженной позе. – Я полагаюсь на вас, дорогой граф, не сомневаюсь, что вы смотрите за ней со всем присущим вам обаянием и умением. А вы, графиня, хорошо ли вы заботитесь о моей дорогой маленькой Екатерине?

– Насколько она это п-п-позволяет, ваше высочество.

– А с чего это вы не можете говорить как следует? – спросил он с интересом. – Язык распух и не помещается во рту, или еще что?

Казя почувствовала, что начинает выходить из себя.

– Я не н-н-нарочно.

– Граф Понятовский привез новости о ее величестве, – поспешила вставить Екатерина. – Впечатление такое, что она крайне удручена своим состоянием и говорит только о смерти.

– Ну, она только этим и занимается последние два года, – заметил Петр с набитым ртом. – Если уж она собралась умирать, то, ради Бога, почему бы ей и в самом деле не сделать этого?

Казя поймала взгляд Екатерины, но он ничего не выражал. Графиня Воронцова хихикнула и принялась уплетать за обе щеки фаршированную осетрину.

Казя с интересом прислушивалась к разговору этой четверки – мужа, жены, любовника и любовницы. Ей хотелось бы знать, что при этом испытывает Екатерина и что испытывает Воронцова, если она вообще способна что-либо испытывать, помимо чисто животного удовольствия от еды. А что думает Стас, который сидит словно аршин проглотил и не произносит ни слова? Она незаметно разглядывала любовницу Петра, вспомнив при этом любимую присказку своей матери «горбатого только могила исправит». А вот голштинским князьям нравились женщины с физическим дефектом. Екатерина рассказывала, что, например, король Швеции, приходившийся ей дядей со стороны матери, выбирал себе любовниц только из числа калек, горбатых, хромых, одноглазых – одним словом, страдающих каким-нибудь увечьем. Но эта женщина, сутулая, с большими руками, маленьким приплюснутым носом и сильно нарумяненным, чтобы скрыть плохую кожу, лицом?! Что может найти мужчина в столь отталкивающем существе? Великий князь с шумом отодвинул стул и вытянул свои длинные паучьи ноги.

– Елизавета любит поесть почти так же, как я, – сообщил он, зажигая трубку от свечи. Стол, за которым они сидели, был покрыт остатками еды и лужицами пролитого вина. Глаза Петра покраснели и слезились от пьянства. Бедная Фике! Хлебнула, верно, горя за столько лет жизни с подобным муженьком. Казя до глубины души пожалела свою подругу детства!

Заря, такая короткая в это время года, впорхнула в комнату через французские окна и окрасила море в розовый цвет. Свечи погасли. Воронцова, не считаясь с приличиями, широко зевнула, не таясь. Весь последний час ее тянуло ко сну, она то и дело задремывала, голова ее клонилась на грудь, но достигнув ее, вскидывалась. Екатерина также выглядела утомленной. В комнате было жарко и душно от табачного дыма.

– Очень поздно, мадам, – спокойно произнесла Казя. – Вам бы следовало лечь в постель и выспаться.

– В постель? Кто сказал «постель»? – Петр выбил свою трубку о край стола. Его длинное, вытянутое вперед лицо приняло лукавое выражение. – Да разве в постелях спят? А, Понятовский? – кричал со смехом Петр. Понятовский сделал поползновение подняться со стула, приговаривая при этом, что время позднее, пора ему возвращаться в Петербург.

– Пустяки! Садитесь, милейший! – продолжал орать Петр.

– Если ваше высочество позволит... – начал Понятовский, обращаясь к Петру, но глядя сердитыми разочарованными глазами на Екатерину.

– Нет, не позволю! – насмешливо возразил Петр. – Садитесь! Я хочу вам кое-что сказать. – Станислав и Екатерина обменялись быстрыми взглядами. Поведение великого князя заставило Казю насторожиться.

Петр с блестящими от предвкушения необычайной забавы глазами, посмеиваясь себе под нос, медленно набивал трубку. Поймав взгляд своей любовницы, заговорщически ей подмигнул. Екатерина первой прервала молчание.

– Ну, так в чем дело? – резко спросила она. – Графу Понятовскому предстоит еще долгая поездка.

Петр зашелся в приступе безудержного хохота.

– Граф Понятовский! Это хорошо! Даже очень хорошо! – Он вытер заслезившиеся от смеха глаза. Затем лицо его снова приняло лукавое выражение, и он обратился к своей супруге: – Не сомневаюсь, моя дорогая, что в некоторые моменты ты обращаешься к этому господину не так официально. Или ты принимаешь меня за отпетого дурака? А вы, Станислав?

– Ваше высочество изволит говорить загадками, – устало проговорил Понятовский.

– К черту загадки! – лихо воскликнул Петр. – Все, кто здесь присутствует, отлично знают, о чем идет речь. – Он улыбнулся Казе, но она не ответила на его улыбку.

– Я сыт по горло этим театром. Довольно! – Он вскочил, приблизился к Воронцовой и положил ей на плечо руку. – Вот, взгляните на меня! – воскликнул он тоном ребенка, хвастающего своей любимой игрушкой, – У меня есть она, моя драгоценная возлюбленная. – На глазах Петра блеснули слезы умиления. Он ущипнул Воронцову так, что она подскочила. – А вы тоже любите друг друга. Так разве мы не счастливцы? – Произнося эту речь, Петр энергично жестикулировал своей трубкой.

Понятовский сначала побледнел, но затем не просто покраснел, а побагровел. Зато Екатерина холодно улыбнулась и спокойно ответила:

– Да, конечно, вы правы.

– Я давно уже в курсе дела. Как глупо с вашей стороны, Станислав, так долго от меня таиться. Зачем? Теперь вам не надо будет пробираться во дворец под видом портного, конюха или придворного музыканта. Мы все четверо станем друзьями, чтобы вовсю наслаждаться жизнью.

Петр настоял на том, чтобы пожать графу Понятовскому руку. Казя широко раскрытыми глазами с недоумением взирала на то, что происходило перед ней. Ей казалось, что Петр, улыбающийся, приплясывающий вокруг стола и льющий вино себе на платье, и в самом деле доволен таким оборотом дела.

– Надо выпить за нас четверых, – орал он, наполняя стакан. – И за то, что нам так хорошо. – Тут взгляд Петра упал на Казю, и он опустил свой стакан. – А вы, графиня? Как обстоят дела у вас? Вы одна! – он был искренне огорчен.

– Впрочем, что это я? Пошлем за графом Бубиным! Но постойте, постойте! Напрочь вылетело из головы! Графиня Брюс глубоко впилась в несчастного своими бархатными коготками. – Он вздохнул с деланным трагизмом. – В каком порочном мире мы живем! – И с притворным отчаянием покачал головой.

– Но, быть может, вас это не слишком огорчает. Казя в знак согласия улыбнулась.

В последние три недели она видела Льва лишь издалека. До этого они два-три раза встречались во дворце, но с тех пор как Лев получил назначение старшего конюшего при дворе великого князя, он старательно избегал ее. Казя неоднократно видела Льва прогуливающимся по парку в обществе баронессы Брюс, а однажды на балу наблюдала, как он долгое время беседовал с графом Шуваловым. То обстоятельство, что Лев ее сторонится, только радовало Казю. Но сейчас его усиленные ухаживания за баронессой стали притчей во языцех при дворе, привыкшем к делам подобного рода.

Казя понимала, что союз этих двух людей в любой форме может угрожать ее положению, но, будучи счастлива с Алексеем и уверенна в хорошем отношении и покровительстве Екатерины, не беспокоилась.

Кроме того, она была довольна, что Лев не страдает от ее измены, а нашел себе утешение. Петр продолжал горячо ораторствовать, слова еле поспевали одно за другим.

– Я знаю не меньше десятка достойнейших кавалеров, которые мечутся без сна в своих одиноких постелях, мечтая о подруге. Разрешите мне привезти вам одного из них. Да-да, я настаиваю на этом. Я вытащу его из простынь и самолично доставлю сюда. Видит Бог, я именно так и поступлю. Лучше всего было бы пригласить Брокдорфа, но я знаю, моя дорогая жена его не выносит, а сегодня моя душа просто жаждет того, чтобы все вокруг быди счастливы. – И Петр сделал шаг по направлению к двери.

– Ваше высочество, прошу вас, – Казя не сумела скрыть своего беспокойства и произнести эту фразу беззаботно. Она видела – он пьян, явно не в своем уме и полон решимости исполнить свое намерение.

– Ваша шутка зашла слишком далеко, – холодно сказала Екатерина и поднялась со своего места. – Я удаляюсь. Графиня, проводите меня, пожалуйста. – Петр сразу сник, но замолчал – он лучше, чем кто бы то ни было, знал, что когда Екатерина берет такой тон, спорить бесполезно.

– Прекрасно, – пробормотал он. – Все насмарку. – Он показал Екатерине язык и сердитым рывком поднял Воронцову на ноги. – Пойдем, голубка моя.

На пороге он, однако, обернулся и расплылся в улыбке – такие молниеносные смены настроения были очень типичны для Петра.

– Спокойной ночи, детка, – проговорил он, переводя взгляд с Екатерины на Понятовского и с Понятовского на Екатерину. – Я, вижу, больше вам ни к чему. – Смех его затих в конце коридора. Стукнула дверь.

Екатерина протянула руки к своему любовнику.

– Тебе, значит, нет нужды уходить. Отныне можно не скрываться. Во всяком случае, из-за него. – Она подошла к балконной двери, распахнула ее и вышла наружу.

– Какое прекрасное утро! – воскликнула Екатерина, всей грудью вдыхая свежий утренний воздух и любуясь восходом солнца над погруженным в дымку тумана далеким городом. – Интересно, наслаждается ли императрица, как я, замечательным восходом.

Она подставила лицо лучам солнца и подала руку своему любовнику. Так они и стояли взявшись за руки.

– Надеюсь, ее величество спало в эту ночь немного б-б-больше, чем некоторые другие. – Это замечание Кази вызвало смех Екатерины и Станислава, она склонила голову ему на плечо, а он обнял ее за талию.

Занятые собой, они забыли о присутствии Кази. Она же ощутила на лице легкое дуновение прохладного морского ветерка, уносившего из столовой дымный смрад. Маленькие рыбачьи шлюпки были неподвижны на залитом солнцем серебристом море, чайки громкими криками приветствовали наступление нового дня.

Один голубок, совершенно белый, отделился от крыши дома и слетел на берег... В памяти Кази всплыли голуби из Волочиска с веерообразными хвостами, сидящие на зеленой черепице крыш... Стук копыт Кинги по мощенному булыжником двору... И Генрик на коне, скачущий ей навстречу.

Она вздрогнула от утренней прохлады и вошла в дом.

 

Глава II

Восьмого сентября того же года ее императорское величество императрица всея Руси Елизавета почтила своим присутствием заутреню в часовне Царскосельского дворца.

Сидя в позолоченном кресле, Елизавета слушала литургию, как вдруг почувствовала себя плохо. Стены в ярких иконах померкли и отступили назад, в голове застучало от духоты переполненной церкви. Елизавета поднялась и, стараясь держаться прямо, медленно направилась к выходу.

Снаружи ее ослепил яркий свет, она вскинула руку, чтобы защитить от него глаза, но лицо ее исказилось, и она зашаталась. Затем взор ее потускнел, и она в роскошном синем с серебром туалете рухнула всем телом наземь.

Долго лежала императрица в тени золотых куполов, посреди толпы крестьян, не осмеливавшихся к ней приблизиться. Из ее раскрытого рта вырывался хрип. Перо, украшавшее ее прическу, свалилось на лицо, но не скрыло ни искривленного рта, ни серой морщинистой шеи. Хотя императрица не так давно перешагнула свое сорокалетие, выглядела она старухой.

Крестьяне сочли, что она скончалась, и пали на колени, не переставая истово креститься. Тут к валяющейся на земле, подобно дохлой собаке, Елизавете подоспела ее свита. Принесли кушетку, вокруг расставили ширмы, крестьян ругательствами и угрозами заставили разойтись. На виду осталась сиротливо лежать лишь маленькая туфелька, упавшая с царственной ноги Доктор-Француз произвел кровопускание, и кровь императрицы, изливаясь на зеленую траву, обрызгала всех, склонившихся над ней. Митрополит Новгородский воздел к Небу руки в тяжелых складках вышитой парчи, напоминавшие крылья, правда золотые, большой летучей мыши, и вознес Господу Богу молитву, чтобы тот явил чудо.

Решили пока что никому ничего не сообщать о случившемся несчастье, за исключением великого князя и его супруги, находившихся в Ораниенбауме. К ним немедленно направили гонца.

На всякий случай было приказано быть наготове и прочим курьерам. Придворные обменивались многозначительными взглядами, стоя над Елизаветой и пригибаясь как можно ближе к ней, в надежде, что она попытается что-нибудь сказать.

На всякий случай!

В этот же день пришло сообщение о сражении при Гросс-Егерсдорфе, и весть о великой победе Апраксина с быстротой молнии распространилась по городу. Его жители дружно высыпали на улицы. Петербуржцы пели и танцевали, бесплатное пиво текло в их глотки, словно вода, незнакомые люди, гордые замечательной победой русского оружия, обменивались рукопожатиями или со слезами на глазах обнимались. «Вот когда мир поймет, что русский солдат это сила... Наглые пруссаки будут, наконец, поставлены на свое место. Видит Бог, браток, война, по сути, закончилась!» – слышалось со всех сторон.

Толпы людей запрудили улицы, направляясь в бесчисленные часовенки и большие соборы, чтобы смиренно вознести свою благодарность Господу Богу. Пушки Петропавловской крепости палили вовсю, воздух над городом дрожал от триумфального перезвона церковных колоколов.

Вечером народ хлынул на набережные глазеть на плывущие вниз по течению Невы ярко освещенные факелами яхты со знатными господами на борту, веселящимися под звуки музыки по поводу победы. Сегодня ни один из зрителей не испытывал обычных уколов, зависти к сильным мира сего, в этот день их всех объединило то, что они ощущали себя русскими.

Как это неизменно случается во время больших национальных празднеств, в рабочих предместьях Петербурга загорелось несколько жалких деревянных лачуг, и искры пожаров смешались в небе с огнями праздничных салютов.

Ликовали и в Ораниенбауме. Во дворце на берегу темного Финского залива великий князь Петр и его супруга пировали по поводу победы со своими придворными.

* * *

После окончания торжественного обеда Екатерина сидела у окна, глядя на просторные террасы, спускавшиеся к спокойной глади моря, Казя, как обычно, находилась рядом. В некотором отдалении от них у другого окна стоял Петр, с мрачным видом кусавший ногти. За его спиной перешептывались собутыльники великого князя, в том числе и Лев Бубин.

Сто фонарей, развешанных на деревьях и мраморных статуях, выхватывали из ночной темноты тепло одетых по случаю осенних холодов людей, передвигавшихся далеко внизу на террасах. До Кази даже долетали крики удивления и восторга, которыми те встречали появление на темном небосклоне салютов, рассыпавшихся после взрыва на сверкающие потоки золотых и зеленых огней, отраженных спокойными водами залива. Екатерина, находившаяся на шестом месяце беременности, беспокойно ерзала на стуле – у нее сильно болела спина – и без особого интереса наблюдала фейерверк. А Казя непрестанно обращалась мыслями к торжественному обеду. Петр сильно напился и вел себя ужасно. На него нашло знакомое уже Казе настроение, когда ему хотелось во что бы то ни стало поставить своих гостей в неловкое положение. По его приказанию облили вином нового конюшего – безобидного и беззащитного молодого человека, который выдержал издевательскую процедуру с чувством собственного достоинства. Это привело Петра в бешенство, он во всеуслышание отпустил несколько едких замечаний в адрес конюшего, не скупясь на площадную ругань. Вспоминая об этих сальностях, Казя краснела от смущения. Она заметила, что Екатерина сжала кулаки, костяшки на суставах ее пальцев побелели, глаза зажглись негодованием. Но она не потеряла самообладания и с ослепительной улыбкой продолжала беседовать со своим соседом по столу.

Кончилась эта сцена тем, что Петр опрокинул свой стул и выскочил из комнаты. Но теперь он внезапно вернулся, и тут-же накинулся на своих верных собутыльников.

– Кому охота пялить глаза на эти идиотские выходки?! Мою скрипку сюда, живо! – Дружки Петра наперегонки кинулись исполнять его поручение.

– Его высочество не желает примириться с поражением своего героя – Фридриха, – тихо произнесла Екатерина. – Боюсь, в ближайшие дни ничего хорошего нас не ждет.

Петр с невероятно сосредоточенным видом заходил взад и вперед по комнате, терзая скрипку и оглашая комнату нестройными звуками.

– О Боже! – воскликнула его жена. – Неужели теперь и вечер будет отравлен, мало ему обеда! – Она проводила глазами с шипением взлетевшую вверх ракету, выждала, когда потухнет последняя искра салюта, и лишь тогда заговорила вновь. – Все его мастерство заключается в том, что он старается извлечь из несчастного инструмента как можно более громкие звуки. – Она улыбнулась. – Принесите себе стул, Казя, и сядьте. Не хотите же вы, чтобы у вас ноги отекли, как у меня.

Раздался взрыв аплодисментов – Петр закончил исполнение первой пьесы.

– Еще, ваше высочество, еще! Просим, просим!

– Да! Это было восхитительно! – Над головой Петра стояло облако табачного дыма. Одна-две головы повернулись в сторону Екатерины, кто-то тихо хихикнул.

– Нет ничего хуже, чем иметь мужем мальчишку, – заметила Екатерина как бы про себя. Она вздохнула. – А между тем, я бы хотела его любить, но это невозможно, – с досадой добавила она. Тут же снова раздалось громкое завывание скрипки.

– Знаете, что он поспешил сообщить мне в первые же минуты после помолвки? Что он безумно влюблен в мадам Лопухину. И так всю жизнь. Будь я без ума от него, не было бы на свете существа несчастнее меня. Я бы умирала от ревности, которая бы всем принесла горе. – Екатерина засмеялась, словно над необыкновенно удачной остротой. – Поверьте, если бы он домогался моей любви, он бы ее имел, ибо меня с детства приучили к мысли о том, что человек прежде всего обязан выполнять свой долг. А ведь до того, как его изуродовала оспа, он был очень недурен собой. – Екатерина, с горечью изливавшая свою душу, замолчала и стала внимательно наблюдать за своим супругом, который резкими взмахами смычка расправлялся со следующим номером – небольшой легкой мелодией.

– Он вечно пьян, вожжается с совершенно неподходящими ему людьми – с какими-то конюхами, солдатами... Он него так несет водкой и табачищем, что не подступиться. Даже если бы очень тянуло.

– Вина! – завопил Петр, плюхаясь на стул. – Вина! Ради Бога, вина! Эта работа вызывает жажду! – Он разлегся на стуле во всю свою длину, выставив ноги к большой печи, а подбородок опустив на грудь. Но почти тут же вскинул голову:

– Воронцова! Куда, к дьяволу, она запропастилась?

Сюда ее немедленно! Я хочу играть в карты. Будьте вы все прокляты, я желаю сразиться в карты.

Огни фейерверка с треском и шипением рассекли темное небо.

– Они тешатся мыслью о победе! Послушайте только этих дураков! О-о-ох! А-а-ах! – Он передразнил возгласы восхищения, доносившиеся снизу, с террас! Брокдорф, выходец из Голштинии, перетасовал колоду, но Петр смахнул ее на пол. – Кому это вздумалось играть в карты! Приведите Воронцову. Скажите, чтобы она явилась сию же минуту. И мы будем танцевать. Может, моя дорогая супруга и гордая Раденская почтят нас своим присутствием, а мальчики?! – Казя ясно различила среди голосов подобострастный смех Льва. Екатерина нежно улыбнулась и махнула рукой.

– Любовницы! – прошептала она Казе, прикрываясь веером. – Певички, девки! Неизвестно, правда, находит ли он счастье хоть с одной из них, но это уже другой вопрос. – Резко изменив тон, она весело обратилась к Петру: – Прошу прощения, ваше высочество, но в данный момент я не в форме для танцев.

Петр горько расхохотался и впал в мрачное молчание.

– Но сейчас у него Воронцова, может, она сделает его чуть счастливее, – очень искренне пожелала Екатерина. – С ним так ужасно обращались в детстве! Может, это вовсе и не его вина, что он стал таким!

В это время Казя услышала за своей спиной тихо переговаривающиеся голоса и обернулась в сторону Левашова, стоявшего на часах. Около него она увидела Карцеля, привставшего на цыпочки, чтобы дотянуться до уха гигантского гвардейца, согнувшегося ему навстречу едва ли не пополам. Сержант неуверенно взглянул на Екатерину – ее императорское высочество приказала никого к ней не пропускать. Но Казя кивнула карлику головой и пальцем поманила к себе. Он поклонился великой княгине и вручил ей записку.

– Записку доставил конюх графа Понятовского, ваше высочество! – Екатерина пробежала текст из нескольких слов, поспешно нацарапанных на клочке бумаги, побледнела, дыхание ее участилось, но она быстро овладела собой и, молча, передала записку Казе. Та прочла две короткие фразы: «Сегодня ее величество императрицу разбил удар. Вряд ли она выживет». Подписи не было, но Казя и без нее узнала почерк Понятовского.

Екатерина молча посмотрела на свое отражение в окне. Затем, не поворачивая головы, обратилась к Карцелю:

– Кто, кроме вас, знает о случившемся?

– Никто, ваше высочество.

– Можете идти, Карцель. И никому ни слова! Значит, говорите, записку привез кучер графа Понятовского?

– Точно так, ваше высочество.

Казя видела, что Екатерина говорит все подряд, стараясь успокоиться.

– Ну что ж, хорошо.

Карцель кивнул головой, поклонился и вышел. Екатерина встала у окна, опершись руками на подоконник. Вышел месяц, за предательски темными угловатыми силуэтами деревьев просматривалось сверкающее в свете месяца серебристое пространство моря. Ракеты продолжали взлетать вверх и бледными цветами рассыпаться по небу.

– Одному Богу известно, что им еще придется праздновать в ближайшее время, – Екатерина выпрямилась. – Надо показать записку его высочеству.

– Не попросить ли сержанта Левашова собрать человек десять надежных солдат, пусть будут на всякий случай наготове.

– Кто знает, что может произойти, мадам, – предложила Казя.

– Какое счастье, что вы со мной, – проговорила Екатерина, кладя руку Казе на плечо.

Екатерина неспешным шагом направилась к своему мужу. Собравшаяся вокруг карточного стола компания молча взирала на приближающуюся к ним маленькую величественную фигуру женщины в ярком платье, царственно несущей свою гордую голову. Тишину нарушало лишь шуршание ее длинной юбки по паркетному полу. Петр, не поднимаясь со стула, с полным равнодушием взял записку из рук Екатерины. Едва он пробежал ее содержание, как лицо его покраснело, из уст вырвался взволнованный вскрик, он вскочил на ноги, победно размахивая листком бумаги. Екатерина что-то сказала ему вполголоса, но решительно, и он запихал послание в карман своего атласного камзола, не переставая приплясывать на месте, как ребенок, получивший, наконец, долгожданную игрушку. К вящему удивлению своих приятелей, он обнял жену и смачно поцеловал ее в щеку.

– В кои-то века раз моя жена принесла мне... – начал он, но сам себя оборвал и приложил палец к носу – молчок, мол! – а затем поманил всю свою братию за собой. – Пошли на свежий воздух! – орал он. – Здесь чертовски душно. А там фейерверк, праздник, повеселимся от души!

И он, шатаясь, побрел к выходу. За ним гурьбой повалили его товарищи, не скрывая удивления столь неожиданной переменой настроения Петра и шепотом строя предположения относительно причин, которые могли ее вызвать.

Екатерина возвратилась на свое место.

– Сейчас по секрету всему свету его высочество раззвонит полученную новость по дворцу. Через несколько минут ее будет знать каждый встречный, – по телу Екатерины пробежал озноб. – Будьте любезны, Казя, принесите мне накидку – ночь, видимо, будет длинной.

* * *

Время тянулось ночью томительно медленно. Екатерина, почти не меняя положения, продолжала сидеть на стуле. Иногда она издавала вздох или сжимала в кулаки руки, сложенные на коленях. Несколько раз она принималась говорить, но настолько тихим голосом, что Казе приходилось наклоняться, чтобы услышать ее.

В ночной темноте Казя различала внизу на террасах белые пятна обращенных в их сторону лиц – люди, пришедшие сюда на праздник, явно знали о болезни Елизаветы. Они собирались кучками, и ничего, естественно, не слыша. Казя хорошо себе представляла, как они шепчутся между собой, обсуждая поразительную весть. Часто люди задирали головы и смотрели на ярко освещенное окно, у которого восседала великая княгиня. Она распорядилась добавить свечей, чтобы ее было хорошо видно отовсюду.

– Пусть все видят меня, – объяснила она. – Люди должны знать, где я нахожусь.

Месяц поднялся высоко среди рваных туч и превратил море в серебряный таз с черными пятнами, а дорогу из Санкт-Петербурга, еле видную из-за деревьев, – в светлую ленту. Екатерина подолгу не спускала с нее глаз.

Но нет, курьер, мчащийся галопом из Царского Села, так и не появился.

– Нужна определенность, – пробормотала Екатерина. – Прежде всего, нужна определенность.

С лужайки, где среди теней от ровно подстриженных высоких кустов Петр с друзьями забавлялся какой-то детской игрой, доносились взрывы хохота.

«Утром, – подумала Казя, – он может стать царем».

Екатерина тяжело вздохнула.

– Вы переутомились, мадам, вам бы следовало лечь в постель, – посоветовала Казя.

– Не могу, пока не узнаю, что там происходит, – ответила Екатерина, хотя от ее усталого лица отлила вся кровь, а на лбу от напряжения блестели капельки пота.

Но вот взорвался последний фейерверк, ливень золотых капель щедро пролился на небо и погас, оставив его в безраздельное владение месяца и освещенных им туч. Большинство фонарей догорало, только один – в руках у русалки – еще продолжал светить. Петр взобрался на пьедестал статуи, вырвал из мраморных рук русалки фонарь и помчался с ним по лужайке, перепрыгивая через цветочные клумбы. «За мной!» – орал он своей команде, требуя, чтобы она беспрекословно следовала за ним. При виде этого зрелища Екатерина презрительно скривила губы.

– Народ простит своему правителю все, что угодно, кроме одного качества – отсутствия собственного достоинства, – твердо заявила она.

– Народ думает только о том, как добыть пропитание, чтобы набить желудок, и дрова, чтобы набить печи, – откликнулась Казя, вспомнив жалкие хибарки крепостных в своем родном имении, которым все же жилось лучше, чем многим другим. – Это все, о чем способен думать народ.

Генрик как-то раз сказал ей, что простой люд сам по себе не значит ничего. «Стоит уничтожить лидеров, за которыми идут мужики, и они становятся беспомощными, как обезглавленные цыплята».

– Любой правитель, который сможет улучшить их долю и заинтересовать будущим страны, войдет в историю, – заметила Казя.

Дамам показалось, что люди, разгуливавшие по террасам, собираются под их окном. Быть может, они уже сейчас хотели бы, чтобы спокойно и очень прямо сидящая женщина подсказала им, как быть.

– Они считают меня немкой, не понимая, что свое сердце я отдала России. Да, да, все свое сердце, – промолвила Екатерина и задумалась. – И тем не менее, среди них многие поговаривают шепотом о том, чтобы возвести на трон моего сына, а его высочество и меня отправить обратно в Голштинию. Что, скажите на милость, мне делать в зачуханной маленькой Голштинии? – Екатерина улыбнулась.

– Я слышала, что в России можно достигнуть чего угодно, если иметь немного денег и пару бочек водки, – нерешительно предположила Казя, но Екатерина словно бы не слышала ее слов. – Ну, и кроме того, несколько верных людей, – добавила Казя, кивнув в сторону Левашова, стоявшего в непринужденной позе на страже у дверей.

– Голова разрывается на части от тяжких раздумий, – Екатерина, не глядя на Казю, положила руку ей на локоть. – Слава Богу, что у меня есть подруга, которой я могу довериться. – И женщины улыбнулись друг другу.

На востоке занялась заря, море покрыл туман. Террасы обезлюдели, только зевающие и дрожащие от холода слуги ходили взад и вперед, убирая черные скелетообразные приспособления для запуска фейерверков и осколки разбитой посуды с цветочных клумб.

– Пойдемте спать, дорогая, – сказала Екатерина. Если великая княгиня в душе и испытывала разочарование, то на лице это никак не отразилось. Казя помогла ей подняться со стула. Последний раз Екатерина бросила из окна взгляд на тонувшую в тумане дорогу. Но ей навстречу выплыло только солнце, возвещая начало нового дня. Прорвав пелену тумана, оно погрузило утро в розовое сияние.

Едва они медленно направились к двери, как сержант встал по стойке смирно.

– Спасибо, Левашов, – только-то и сказала Екатерина. Но Казя, видевшая, с какой преданностью сержант взирает на маленькую фигурку великой княгини, поняла, что он с радостью пожертвовал бы своей жизнью ради нее. Недаром Екатерина так хорошо знала цену сходящих с ее уст «спасибо» и «пожалуйста». Они очень медленно поднимались по длинной лестнице мимо солдат дворцовой охраны с ничего не выражающими неподвижными лицами и никогда не мигающими глазами, и Казе оставалось лишь гадать, какие мысли скрываются за этими бесстрастными масками и бледным сосредоточенным лицом женщины, опирающейся на ее руку.

* * *

Вскоре пришло сообщение, заставившее замолчать радостный перезвон церковных колоколов: победители при Гросс-Егерсдорфе отступали. Испытывая недостаток продовольствия и боеприпасов, русская армия в обуви на гнилых подошвах и в изодранных мундирах была вынуждена уступить напору пруссаков.

Екатерина пришла в такое неистовство в своих покоях, так разволновалась, что Казя опасалась, как бы у нее не произошел выкидыш. Зато половину Петра оглашали громкие звуки пирушки: великий князь, не таясь, праздновал военные успехи своего кумира – прусского короля Фридриха.

А императрица Елизавета продолжала лежать на широкой постели в полубеспамятстве, и никто не знал, что ожидает ее дальше. Екатерина хотела проведать Елизавету, но дворцовый врач запретил: визит великой княгини мог слишком возбудить императрицу, вплоть до фатального исхода.

В течение трех дней после празднования победы по городу со скоростью огня распространялись слухи и домыслы, передававшиеся шепотом из уст в уста по темным коридорам присутственных мест.

Канцлер Бестужев тайно приезжал к Екатерине, но беседа происходила с глазу на глаз. Казя даже не видела, когда он уехал, уткнувшись лицом в плащ, чтобы никто не заметил написанного на нем беспокойства и отчаяния.

– На этот раз мы все в немилости, даже самые любимые из любимых, – проворковала графиня Брюс наисладчайшим голоском.

– Да, – согласилась Казя, – но как приятно проводить время не одной, а в обществе хорошей собеседницы.

Соперничество между двумя фрейлинами что ни день усиливалось, особенно ревновала графиня Брюс, вынужденная в бездействии наблюдать за тем, как эта заикающаяся высокомерная полячка постепенно протискивается на место самого доверенного лица великой княгини, которое ранее безраздельно принадлежало ей, Прасковье.

– А сейчас, простите, мне необходимо кое-что сделать для ее высочества. – И графине не осталось ничего иного, как смотреть вслед Казе, быстро скользнувшей вниз по лестнице. Прасковья немедленно отыскала княгиню Анну Гагарину и излила ей свою душу.

– А с каким важным видом она ходит! – сердито закончила она свой рассказ. – Как смотрит на всех сверху вниз! Это невыносимо, я этого, поверь, больше не могу терпеть.

– Стоит ли так беспокоиться, Прасковья? Мы хорошо знаем характер великой княгини, она ведь человек настроения. Вот увидишь, в один прекрасный день Раденская перешагнет границу дозволенного – и она, считай, уже на пути в Польшу или в степи, одним словом, туда, откуда она явилась.

– Надеюсь, ты права, Анна. Дай Бог, чтобы ты не ошиблась.

В то самое время, как в Ораниенбауме происходила эта беседа между фрейлинами великой княгини, главный конюший ее императорского высочества Павел Миронович сидел со своими дружками на обычном месте в кабаке «Красный петушок». Дела, связанные с лошадьми великого князя, привели его в Санкт-Петербург, и он решил до отъезда во дворец перекинуться словечком-другим со своими приятелями из «Красного петушка».

– Вот што я вам скажу, братцы, мы можем когда хошь явиться в Петербурх, – говорил он тихо, доверительно, как о тайне, известной ему одному, и его слушатели, боясь пропустить хоть одно слово, пригибались как можно ниже к грубому столу.

– Тебе, значит, что-то доподлинно известно, – спросил маленький капрал с лицом, изъеденным оспой.

– Известно-то оно известно, да я, вишь ты, не из болтливых, секретов ихних не выдаю, а что сказал, то, было дело, сказал, – и Павел Миронович тыльной стороной ладони обтер усы.

– Да что вы можете сказать такого, чего бы мы не знали? – спросил молодой человек по имени Юрий Беженов в старомодном кафтане, с чернильным рожком на шее. Он презрительно засмеялся, но зашелся в приступе кашля. Павел недовольно поглядел на него, чувствуя, что лавры героя ускользают от него прямо из-под толстого носа картошкой.

– Их величество императрица кончаются, – ввернул солдат с шеей в чирьях. – Это уж точно. А армия отступает, – закончил он мрачно.

– Она вот уже три года как кончается, – заметил Юрий с присущей ему снисходительной улыбкой. – А сама крепче этого стола.

– Вишь ты, как есть дочка Петра Великого, ничего не скажешь, – блеснул эрудицией солдат.

– Я своими собственными глазами видел, как она лежала на траве у Царскосельской часовни, – подал голос Юрий, – и хрипела, что твой медведь в берлоге, а...

– Молчать! – с возмущением заорал Павел. – Я не дозволю так выражаться о нашей матушке-императрице.

– ... а на ней бриллиантов – любому в Петербурге за их цену весь год питаться можно, – закончил все же молодой человек дрожащим от волнения голосом.

– Слышать таких речей не желаю! – Павел, побагровев, вскочил на ноги. – Эх, Левашова нет, ужо-тко он бы тебе показал кузькину мать.

– Друзья! – воскликнул хозяин кабака, всплескивая белыми руками. – Прошу вас, успокойтесь. Ну, к чему ссориться?

– Юрий прав! – раздалось среди солдат. – Пусть говорит.

– Очинно уж он разговорился, – не переставая ругаться, сел на свое место Павел. – Был у нас в селе такой говорун, был! Так мы его головой в мешок – и в Дон.

– Скажите мне, люди добрые, успокойтесь и скажите, какая нам, простому российскому народу, разница, кто там сидит у них на троне? – не унимался Юрий. – И что нам за дело, побеждает армия или отступает?

– И правда, вить, – поддакнул один из солдат, но остальные только качали головами: «Энти опасные речи до добра не доведут», «На кой мне в Сибирь идти?», «Таковы слова не угодны Богу», – раздавалось вокруг.

– До Бога высоко, а до царя далеко, да и шувалов-ских господ тут нет, – ответил Юрий, невольно, однако, по общей привычке понижая голос при упоминании зловещей Тайной канцелярии. Все, кто сидел за столом, задвигали тяжелыми ботфортами по опилкам, которыми был посыпан пол, и мрачно уставились в свои кружки.

– Ты б нам, Павел Миронович, чего-нибудь веселого поведал, байку какую али там сплетню забавную, – попросил кто-то, сразу вернув рассказчику веселое настроение.

– Брательник у меня двоюродный есть, в лакеях служит. Он мне сказывал насчет банкета, который, значицца, по поводу победы у Гросс-Егерсдорфа.

– Ах, – вздохнул солдат с чирьями, – задали мы пруссакам перцу!

– Ты-то, я думаю, в это время дворец охранял! – Осклабился Юрий в беззвучном смехе. – Вот где наше лихо – гвардия на часах у дверей стоит, а солдатня простая воюет.

– И то верно, черт возьми! – закричал солдат с чирьями. – Гвардейским частям на фронте место. Тогда б наши не отступали.

– К черту войну, будь она проклята! Давай свою байку, Павел! – кричали собутыльники Павла Мироновича, чокаясь кружками с пивом. Павел пересказывал случившийся на банкете в Ораниенбауме эпизод, и его неприхотливые слушатели катались по скамьям от хохота, вытирая слезы с лица. Даже старший писец Беженов и тот не удержался от смеха.

– Целую бутылку, говоришь?

– Целехонькую, и прямо ему на башку, а Петр еще крикнул лакею, лей, мол, ему за шиворот все до капли, ничего чтоб не осталось.

– Сколько добра загубили, а?

– И с бедняги весь вечер вино капало, он сидит себе на стуле, а оно знай себе капает. Голштинцы – те обсмеялись, а великая княгиня – ни-ни. И весь банкет они, княгиня, такие строгие сидели... Но и то подумать – муженек ее надрался вздрызг пьяным, а все, вишь, с горя, что его драгоценных пруссаков отколошматили.

– Ахти, срам-то какой, ему это попомнят.

– Он, ить, Петр-то – полковник, командир нашего полка, – сказал солдат в мундире Преображенской гвардии. – Только форму нашу носить не желает. А все из-за этих его голштинских отрядов, будь они неладны. В них вся заковырка.

И беседа целиком обратилась к великому князю.

– Но не след забывать, он все-же Романов. – Продолжать Юрию помешал отчаянный приступ кашля. Справившись с ним, он обтер губы носовым платком в пятнах крови. – Династическое имя оказывает неоценимое магическое воздействие на народ.

В ответ раздались громкие свистки.

– Нет, вы только послушайте его! Не нашего он поля ягодка!

– Вестимо, нет! – усмехнулся довольный Павел. – Слова-то у него непростые, больно он ученый, пальцы, вишь, в чернилах.

– Петр из семейства Романовых, – терпеливо повторил Юрий. – Зарубите это себе на носу.

Но его уже никто не слушал. Всеобщее внимание было обращено на дверь – в трактир вошел высокий солдат Семеновского полка, направился прямо к стойке и заказал крынку меда.

– Слыхал новость? – спросил он, присоединясь к сидящим за столом. – В городе гуторят, императрица пришла в чувствие. Языком еще еле ворочает, но врачи говорят, что жить будет.

– Значит, вам все же не суждено в ближайшее время появиться в Петербурге, – заметил Юрий, не спуская глаз с Павла. – По милости Божьей в Ораниенбауме сегодня плач будет стоять и скрежет зубовный. – Он рассмеялся, но снова закашлялся.

Вымученные звуки, издаваемые его пораженными недугом легкими, заглушили перезвон многочисленных церковных колоколов, звавших к вечерне.