Глава I

В 1757 году, в начале военной кампании прусскому королю Фридриху противостояла могучая коалиция врагов, войска которой насчитывали двести тысяч французских и русских солдат, несколько сот тысяч австрийских и большую армию шведов. Против могучих неприятелей, объединившихся ради уничтожения Фридриха, последний мог выставить всего лишь двести тысяч человек, включая английских и ганноверских союзников.

В апреле этого года Фридрих осадил Прагу, в которой находился австрийский корпус герцога Лоррена. На помощь ему пришел в августе фельдмаршал Даун – по пути к Праге он нанес пруссакам сокрушительное поражение в битве под чешским городом Колин. Не бездействовали и союзники – французская армия под командованием д'Эсте в июле разбила герцога Камберлендского в сражении под Гастенбеком.

На подступах к Праге шли жесточайшие бои между австрийскими обороняющимися и прусскими наступающими частями. Прусские пехотинцы с огромным трудом форсировали болото, из них тысячи, находившиеся в первой шеренге, полегли под огнем австрийской артиллерии, но те, что уцелели, под натиском второй шеренги продолжали наступление. Кавалерия Цитена оттеснила австрийских конников, и, потеряв за два часа более одиннадцати тысяч убитыми, пруссаки одержали в этот день кровавую победу. После этого союзники, наконец, поняли, с каким несгибаемым противником они имеют дело.

Вскоре, однако, у союзников снова появился повод для победного ликования – русские разбили Фридриха под Гросс-Егерсдорфом.

Свежие французские части во главе с герцогом де Субис выступили по направлению к Саксонии с целью воссоединиться с императорскими армиями и совместными усилиями раз и навсегда покончить с прусской угрозой.

В составе французского экспедиционного корпуса находился полк Майи, в котором служил офицером Генрик Баринский.

В предгорьях Гарца, над самой дорогой, ведущей в Ганновер, у входа на ферму лежали, с удовольствием растянувшись на траве, два офицера из полка де Майи. Они наслаждались теплым предвечерним солнцем и, ловя его последние лучи, сняли шляпы и расстегнули мундиры. Шпаги лежали рядом, а между ними стояла большая бутыль вина рядом со свежеиспеченным деревенским хлебом. Они молчали, но это было приятное молчание старых друзей.

Снизу из долины сквозь медно-золотую листву деревьев лениво сочился дым от несчетного множества походных костров. Слышались грубые мужские голоса и скрип колес медленно едущих по извилистой горной дороге деревенских возов, запряженных каждый парой неспешно шагающих волов. Время от времени мимо друзей проезжали верхом гонцы с донесениями в штаб полка от главнокомандующего герцога де Субис. Над деревьями нависла непреходящая туча пыли.

Как все напоминает Липно, где они с Адамом когда-то построили себе шалаш на суку извилистого дуба! – кольнула Генрика острая тоска по дому.

– Завтра, наверное, снова в путь, – товарищ Генрика потянулся к бутылке. Круглое лицо Жака Бофранше, почти ровесника Генрика, за месяцы военных скитаний загрубело, добродушные синие глаза приобрели бесшабашное выражение.

– Может, завтра, а может, через час, – откликнулся Генрик.

– Кто знает, что на уме у начальства. Оно до последней секунды держит все в тайне.

Жак рассмеялся.

– Ты, однако, быстро разобрался, что к чему в наших военных делах. – Сам Жак уже с год как находился в рядах армии.

– О, я – прирожденный солдат. Величайшая оплошность судьбы в том, что я не сижу на месте герцога. Не исключено, что в следующем сражении верховное командование возьму на себя я, если захочу, разумеется.

– Конечно, конечно, – согласился Жак, попыхивая трубкой с длинным черенком.

Так они беззаботно болтали, смеясь и бросая хлебные крошки дроздам, возившимся в траве поблизости.

– О Боже, у меня не голова, а настоящий зверинец, – Генрик почесал затылок, и из сухих волос посыпалась пыль. – Меняю мечты о славе на большое ведро горячей воды.

– Интересно, сколько миль мы протопали в последние месяцы. Только сделаем большой переход – кр-р-ругом и шагом марш в обратном направлении, кто-то, очевидно, ошибся. Боюсь, джентльмены, мы идем неправильным путем! Уже исколесили всю Европу, а Длинноносым и не пахнет.

– Одно точно, – серьезно проговорил Генрик. – Нам никак не заставить Фридриха сражаться, пока он не достигнет полной боевой готовности. А тогда уж он выберет поле сражения по своему вкусу.

– А ведь и правда, тебе бы быть главнокомандующим! – Жак перевалился со спины на живот. – А после здешней заварушки ты возвратишься в Россию? Или снова окунешься в парижский разврат? – «И в белорукие объятия Туанон», – подумал он про себя. Генрик некоторое время, ни слова не говоря, наблюдал за дроздами, которые трясли гловами и отбивали хлебные крошки друг у друга.

– Вот птички божьи, – промолвил он, наконец, – никаких войн не знают. А впрочем, откуда нам это известно? Да сам не знаю, куда поеду. Еще и не думал. Пусть сначала война закончится.

Хорошо Жаку. У него жена, есть к кому возвращаться. А куда податься Генрику? В Париж? Россию? Польшу? Только не в Польшу. Пока не в Польшу. Быть может, когда-нибудь он и вернется на родину, но сейчас пепел Волочиска еще слишком свеж в памяти. И та береза, наверное, еще стоит над обрывом. Нет, в Польшу ему еще рано.

– После злосчастной дуэли мне больше нет ходу в Россию. Но меня всегда тянуло в Англию. Конарский нас в свое время засыпал рассказами об английских свободах. Может статься, конечно, что при ближайшем рассмотрении эти свободы не такие уж свободные.

Жак сквозь полусон слышал слова Генрика, которые тот произносил наполовину самому себе. Он был верен себе: всегда казалось, что Генрику безразлично, есть у него слушатели или нет. Тем не менее, он вскоре замолчал, и они оба задремали, убаюканные теплым спокойным вечером.

Тут из-за деревьев показался человек, медленно, с трудом поднимавшийся вверх по склону. Он уселся на кочку рядом с ними и отстегнул портупею со шпагой.

– Вина! – прохрипел он. – Вина для вашего офицера, пока он не задохнулся противной саксонской пылью.

Он жадно приложился к стакану и вмиг опустошил его.

– О, блаженство! Видит Бог, мне это было совершенно необходимо. – Луи де Вальфон, командир их батальона, стянул с головы парик.

– В то время как вы, двое лоботрясов, наслаждаетесь тут жизнью, греясь на солнышке и потягивая винцо, некоторые вынуждены трудиться в поте лица своего, чтобы устроить людей поудобнее, и держать руку на пульсе кампании.

– Тебя губит чрезмерная добросовестность, Луи, – хладнокровно заметил Жак.

– И чрезмерно высокие представления о призвании старшего офицера, – добавил Генрик. Такие шуточки были в ходу у приятелей – всех троих связывала тесная дружба.

– Есть новости с фронта? – поинтересовался Генрик.

– Поговаривают, будто австрийцы вошли в Берлин. Не исключено, однако, что это лишь слухи, распространяемые солдатами.

– Ну, положим, солдаты всегда все лучше всех знают. Жак издал вздох облегчения.

– В таком случае нас отправят домой. Весь этот вздор закончится, и мы сумеем вернуться домой, в собственные постели, – Мягкая улыбка осветила его веселое лицо. – Какой смысл иметь жену, если она находится на расстоянии сотен миль и вместо тебя целует подушку? Так, во всяком случае, мне хочется думать. – Он заразительно засмеялся, но де Вальфон даже не улыбнулся в ответ.

– Да, неплохо бы знать, когда же мы снова свидимся с нашими женами? Порой мне начинает казаться, что Аманда – не более чем сон. – Его друзья обменялись многозначительными взглядами, но поспешили отвести их в сторону. Воцарилось неловкое молчание. Аманда де Станвиль, ныне де Вальфон, для которой порок и обман стали второй натурой, была в парижском обществе притчей во языцех. Генрик испытывал сильную глубокую неприязнь к этой женщине, чьи лживость чувств и похотливость тела он слишком хорошо познал. Год назад, незадолго до отъезда Генрика в Петербург, она бросила его ради Луи, и Генрик благодарил за это Бога.

– Такие дела, – нараспев произнес Жак, желая прервать молчание. – Сентябрь на дворе, а мы по-прежнему обращены спиной к Франции. – Он сорвал травинку и принялся ее жевать. – Хорошо еще, что пока мы не встали на зимние квартиры, будь они прокляты.

– Встали на зимние квартиры или не встали, а домой все равно не попадем, – рассудил Генрик. – И людям Ришелье нас не догнать. Как мы здесь, в Саксонии, гоняемся за призраком Фридриха, так будет и в Брунсви-ке. Правда, Луи? – Де Вальфон очнулся от грез и вернулся к действительности.

– Да... Здесь перед нами открывались неповторимые возможности разбить Фридриха. После соединения с Гильдбургхаузеном численность войск коалиции...

– Фридрих хитрый дьявол. Его тактика в том, чтобы не давать союзникам объединяться и разбить каждого по одному. – При этой мысли Жак превесело улыбнулся. Его, казалось, не может испугать ничто, кроме дождя: он ненавидел мокрую одежду.

– С чего это он нас разобьет? – возразил Генрик. – Не Господь Бог же он всесильный!

– Для своих солдат – Бог. Помнишь Прагу? Уверяю тебя, пруссаков голыми руками не возьмешь. – Стоило де Вальфону заговорить о войне, как в его глазах зажигался мрачный блеск, лицо как бы каменело, кожа на скулах натягивалась, а добродушный нрав уступал место оголотелому фанатизму.

– Одержали ведь русские победу над немцами в сражении при Гросс-Егерсдорфе, чем же мы хуже? – спросил Генрик, понимая, что при таком настроении друзей они проиграют битву еще до того, как успеют сделать первый выстрел.

– И тогда мы все станем маршалами Франции. Передай вино, и поговорим о чем-нибудь более веселом. – Жак затянул было песню, но Луи поднял руку, прося замолчать.

– Послушайте-ка.

Со стороны запада доносились пока отдаленные, но слышавшиеся все более явственно, а следовательно, приближавшиеся, звуки барабанов и дудок.

– Ришелье!

– Наконец-то он нашел в себе силы оторваться от парижских красоток и явиться!

Вскоре на открытом участке дороги под ними показалась голова подступающей колонны.

– Боже правый, какой сброд! – расхохотался Жак. Луи с потемневшими от гнева глазами вскочил на ноги.

Люди шли не в ногу, более того, не соблюдая никакого подобия строевого порядка. Одни орали песни во всю глотку, другие отпускали непристойные шуточки. Офицеры скакали верхом вдоль колонны и подталкивали солдат шпагами в ножнах, стараясь восстановить некое подобие строя.

– Ты только взгляни. Пол-Европы на их спинах, Многие из людей Ришелье сгибались под тяжестью огромных мешков: из походных ранцев торчали горлышки бутылок. То и дело какой-нибудь солдат, еле держащийся на ногах, отставал от товарищей и падал на дорогу или поливал ее рвотой. Рваную дробь перекрыл выстрел – это кто-то разрядил мушкет в вечерний воздух. Де Вальфон нахмурился и стиснул зубы, наблюдая жалкое шествие.

– Так вот почему месье герцога называют крестным отцом мародерства! «Женщины, вино, добыча» – таков его военный девиз, – улыбаясь во весь рот, сказал Жак.

– А у тебя какой девиз? Иной? – поинтересовался Генрик и поднял свой стакан за солдат, проходивших под ними. Через минуту он сухо добавил: – Теперь победа обеспечена! Длинноносый обхохочется.

– Нам позарез нужны воины, – с холодной яростью произнес де Вальфон, – а они посылают этот сброд, толпу необученных мужиков во главе с пьяными хлыщами, которые позорят французский мундир, – он резко повернулся на каблуках и зашагал к ферме.

– Тут явно не до смеха, месье Бофранше, – улыбнулся глазами Генрик.

– Какой уж может быть смех, месье Баринский! – подхватил Жак, и оба впились глазами в выкатывающийся из-за поворота на дороге бесконечный обоз высоко нагруженных телег.

– Быть может, мы слишком строги с нашими рядовыми, а, месье Бофранше?

– Именно об этом я и подумал в тот миг, когда... – договорить он не успел: над их головами пронеслась пуля, краем едва задела лежавший между ними камень и со свистом пролетела к ферме. На секунду их лица окаменели, затем оба переглянулись и расхохотались.

– Мы, видно, проделали столь долгий путь лишь для того, чтобы один из пьяных оборванцев Ришелье отправил нас преждевременно на свидание с Творцом.

– «Пьяному оборванцу», как ты изволил выразиться, может, не по душе наша форма, – заявил Генрик.

– Знаешь, что я подумал? – задумчиво произнес Жак. – При первом же залпе этот отряд превратится в стадо, наложит полные штаны и заблюет все поле брани.

Он поспешил вслед за Луи и положил руку ему на плечо. До Генрика донеслись его слова:

– Не волнуйся, Луи. Мы и без их помощи разобьем пруссаков.

Генрик продолжал лежать и наблюдать за тем, как солнце зажигало поочередно верхушки берез ярким золотым огнем. Затем оно медленно перебралось на противоположный склон холма и там погасло. Генрик поднял шпагу и направился к ферме. Из дома доносился смех друзей, и он вдруг почувствовал, сколь близки ему эти двое, с которыми он вот уже пять лет как неразлучен.

«Если уж человеку приходится идти на войну, то только вместе с такими людьми, как эти», – подумал Генрик. Он вошел в дом и присоединился к сидящим за столом.

* * *

Король Пруссии Фридрих не смог воспрепятствовать объединению союзных армий под командованием герцога де Субис и саксонца Гильдбургхаузена. Пройдя еще семьдесят миль, они в октябре того же года встретились на земле Саксонии. Второго ноября объединенные силы союзников численностью пятьдесят тысяч человек заняли позиции близ Мейхельна в ожидании дальнейшего развития событий.

В нескольких милях к юго-востоку от них между деревнями Бедра и Росбах стали двадцать тысяч пруссаков под командованием самого короля Фридриха. Всего лишь двадцать тысяч, но еще дальше на восток между возвышенностями Янус и Полцен, у подножия которого дремало маленькое селенье Росбах, пряталась, также ожидая приказа, тяжелая кавалерия под командованием неистового Зейдлица.

Пятого ноября на рассвете союзнические части двинулись со своих позиций на юг, в обход пруссаков, для чего вступили в узкое извилистое ущелье, делавшее петлю у Цейхфельда.

Рядовые, как обычно, не имели ни малейшего представления о том, куда и зачем их посылают. Они вскочили на заре по звуку горна, втиснули свои тела в стоявшие колом мундиры, построились и зашагали навстречу несильному, но обжигающему ветру. На минуту мелькнуло солнце, бившее прямо в глаза и обозначавшее таким образом направление их пути – на восток. Затем его затянули тучи, и солдаты склонили головы, спасаясь от мокрого снега. Он, однако, вскоре исчерпал свои силы, вышло солнце и согрело солдат. В их рядах послышались шутки и смех, каждый обещал соседу к концу дня богатую добычу и реки вина, ибо безошибочный инстинкт человека на войне подсказывал им, что в этот день они, наконец, встретятся со своим противником на поле брани.

Но одного он не мог им подсказать, а именно, что Фридрих самолично наблюдает с колокольни Росбаха за их продвижением, что ему помогло солнце, услужливо блеснувшее на их длинных штыках в тот самый момент, когда они заходили в ущелье, и что конники Зейдлица уже в седле и подтягиваются как можно ближе к возвышенностям у Росбаха.

 

Глава II

Передовые части французской пехоты остановились у обочины дороги, ожидая, что им принесет время после полудня. Встали они на небольшой возвышенности над деревней Росбах. Под ней, впереди французов, протекал ручей, за которым виднелось несколько холмов под общим названием Янус. Из труб нищих хибарок Росбаха валил дым, но иных признаков жизни не было заметно. Солнце зашло, и к северу от Росбаха, где за взгорками засели пруссаки, собирались тучи.

С их стороны задувал ледяной ветер, и солдаты, ругая его на чем свет стоит, то били для согрева ногой об ногу, то хлопали себя руками по бокам. Без особого интереса наблюдали они продвижение союзнической кавалерии на правом фланге вниз, к ручью, и к селению Райхартверден, смутно проглядывавшему сквозь деревья. Между кавалерией и пехотой стояла французская гвардия в красных мундирах, там же, эскадрон за эскадроном, занимали позиции австрийские части под командованием Бретлаха и Траумансдорфа.

Даст Бог, они сделают всю грязную работу за нас, – от всего сердца пожелал бравый солдат.

– Это чтоб девушки потом говорили, что победу завоевали кавалеристы? – улыбнулся ему Генрик.

– Ах, пусть говорят, что им в голову взбредет, лишь бы вернуться к ним потом.

Кто-то засмеялся. Вдали раздался голос горна, все головы повернулись в его сторону. Кавалерия задержалась на этом берегу ручья.

– Чего они ждут?

– Мундир, небось, испортить не хотят.

Генрик медленно пошел по дороге по направлению к Жаку Бофранше. Солдаты полка де Майи после спешного перехода по пыльной дороге были потные и грязные, но мушкеты сияли чистотой, холодное оружие сверкало. Строй, естественно, нарушился, расхаживающие между замерзшими людьми офицеры старались их подбодрить.

– Голову выше, Легранж. В раю будет тепло.

– О да, месье.

– А уж куда пруссак попадет – даже не тепло, а жарко.

– Чего мы ожидаем, месье?

– Спроси Господа Бога, Вильбоа.

– Он не сумеет ответить. Они ведь и от него все скрывают.

«С чего они так веселятся? – подумал Генрик, – Что смешного видят вокруг себя? Еда плохая, плата грошовая, впереди или смерть, или увечье, а они между тем шутят и смеются, словно сидят в своем любимом кабаке».

Его не переставали удивлять терпеливость и невероятная выносливость рядовых. Но сегодня их терпению пришел конец: им было известно, что они находятся на расстоянии выстрела от врага, в поисках которого уже исходили не одну сотню миль, и им страстно хотелось наконец разделаться с ним. Подошел Жак. Они с Генриком перешли на другую сторону дороги, где их не было слышно.

– Что происходит, Жак?

– Луи говорит, что первой пойдет в атаку кавалерия.

– Вверх на этот холм? Я ей не завидую. Да и что там атаковать? Деревня словно вымерла. Мне кажется, Длинноносый в очередной раз передумал и дал от нас деру. – Генрик взглянул вверх на дорогу, где отдельно от группы своих офицеров стоял Луи и пристально вглядывался в молчаливую деревню.

– Мы пойдем в атаку на воздух, – нетерпеливо сказал Генрик.

– Не думаю. Что именно там, не знаю, но чую нутром, что за этой тишиной что-то, да скрывается. Чересчур там тихо. – На обычно веселое лицо Бофранше набежала тень. Он снова бросил взгляд на ожидающую приказа кавалерию, а затем на голый склон.

– Сжалься над нами, Боже, если придется брать эту высоту.

Вдруг смех и шутки в строю смолкли, все задрали головы и обратили взгляды в сторону склона. Воздух наполнился глухим топотом, земля под ногами людей ощутимо задрожала. Топот стал громче. Кое-кто из солдат вскочил на ноги, рука Генрика невольно потянулась к шпаге.

– О Боже, смотри! – Глаза Бофранше, казалось, вот-вот выскочат из орбит. Тысяча белых плюмажей на миг показалась над перевалом, затем прусская кавалерия с могучим грохотом перевалила через него и галопом ринулась вниз. Она сползала по склону мощной лавиной желтых мундиров и кирас, сверкающих в лучах заходящего солнца, и с саблями наголо, искрящимися в предзакатном розовом свете. Французские пехотинцы, разинув от неожиданности рты, ошалело глядели, как передовые эскадроны бросились в воду ручья, вздымая тучи брызг. Не замедляя хода, они врезались в расположение французов, громя их лейб-гвардию. Эскадрон за эскадроном прусских кавалеристов, рослых людей на рослых конях, в безупречном боевом строю переваливал через холм и обрушивался на французов. Удары стальных клинков, громкие выстрелы карабинов, которыми были вооружены союзнические войска, стоны раненых людей и ржание лошадей, истерические пронзительные завывания рожка смешались в оглушительный шум, перекрываемый, однако, непрекращающимся мерным грохотом копыт скачущих галопом коней, который приводил наблюдавших эту сцену французов в состояние немого ужаса.

Французские пехотинцы увидели, что под натиском пруссаков их кавалерия, вернее масса смешавшихся в схватке конников обеих сторон, со сверкающими клинками над головой, плюмажами и касками, окутанная дымом ружейных выстрелов, откатывается на юг. Еще какой-то миг кавалеристы Бреслау отчаянными усилиями сдерживали отступление, но свежие волны желтых мундиров поглотили синие и решительно их оттеснили. Шум затихал. Склон принял прежний пустынный вид, лишь земля на нем превратилась в коричневую кашу.

Поднятая лошадиными копытами пыль медленно оседала и, подхваченная ветром, уносилась вдаль. Вся операция заняла не более десяти минут.

– Построиться! Построиться!

Повинуясь команде, многократно повторенной сержантами, солдаты быстро выстроились вдоль дороги. Многие из необстрелянных еще юнцов со страхом поглядывали вниз, где у ручья стонали и звали на помощь раненые и бросались из стороны в сторону обезумевшие от ужаса лошади без седоков. Остальные солдаты не спускали глаз с невинных холмиков, ожидая, что вот-вот оттуда вновь донесется гибельный грохот копыт. Людям не стоялось на месте, они переминались с ноги на ногу, словно животные, обеспокоенные запахом крови.

– Здесь стоять!

Генрик, отведя назад ножны со шпагой, обходил ряды своих подчиненных.

– Прикажите наступать, месье! Мы и так заждались!

– Терпение, Пингау! Придет наш черед, и скоро! Из-за перевала донесся приближающийся бой барабанов.

– Слышите? Долго ждать не придется! – закричал Генрик.

В горле у него пересохло, голос звучал хрипло. Он остановился около Корню, ротного барабанщика.

– У тебя озябший вид, мальчик! Погрей руки, нам нужно слышать твой барабан.

Мальчик кивнул. На его посиневшем от холода застывшем лице выделялись большие испуганные глаза.

– Сколько тебе лет?

– Тринадцать, месье! – Барабанщик дрожал. Не прекращающиеся ни на секунду громкие крики раненого конника начали действовать на людей.

– Тринадцать! – во всеуслышание повторил Генрик. – Когда мне было столько лет, Корню, я еще бегал в детских штанишках, – Генрик понимал, сколь фальшиво должна звучать эта фраза, но даже в этот момент она вызвала восхищение у солдат – они любили своего польского офицера.

– Вон они идут! На перевале, ребята! – солдат возбужденно ткнул пальцем в сторону пруссаков, в безупречном строю переваливших через холм.

– Идут! Идут! – по всей длине французской колонны – от головы до хвоста – пробежало движение.

Каждая шеренга, достигнув перевала, не меняя шага, все той же твердой поступью, под монотонную дробь барабана спускалась вниз, и вскоре весь склон сплошь покрылся синими мундирами, увенчанными высокими шапками наподобие митры, разделенными между шеренгами лишь рядами сверкающих штыков. Затем на гребне возникли лошади. Напрягаясь всем туловищем и вдыхая тучи пара, они втащили на перевал тяжелые пушки, а за ними следом показалась и орудийная прислуга, подтягивавшая тяжелый груз и тем помогавшая животным взять высоту.

На перевале лафеты замирали на месте, а стволы орудия поворачивались маленькими черными жерлами навстречу французам. Генрик направился к де Вальфону, заставляя себя идти неспешным спокойным шагом.

– Они собираются стрелять через головы своей пехоты. Если мы останемся на дороге, батальон разнесут на куски, – сказал он тихо.

– Я прекрасно это понимаю, месье Баринский, – холодно ответил Луи.

Ветераны других сражений беспокойно посматривали то на своих офицеров, то на прусских артиллеристов, изготовившихся к стрельбе. Пехотинцы остановились примерно посередине склона, барабаны замолчали, и только раненый у ручья продолжал вопить безумолку.

– Почему бы нам не продвинуться в долину? Там они бы нас не достали, во всяком случае, не подвергая опасности собственных людей. – Генрику это казалось столь естественным!

– Приказа такого не было.

– Приказа! Но...

– Месье Баринский! Извольте присоединиться к вашей роте, а решения предоставьте принимать мне.

– Генрик с потемневшими от обиды глазами круто повернулся кругом, едва кивнув в знак повиновения головой.

– Да хранит тебя Бог, Генрик! – помягчевшим голосом произнес Луи ему в спину.

Пока Генрик шел к своему отделению, мимо него проскакал на большом черном коне штабной офицер, весь в золотых галунах.

– В колонну для атаки! Стройся в колонну для атаки! Немедленно! – орал он отчаянным голосом. Оглянувшись боязливо через плечо на стоявшие в ожидании вражеские пушки, он, взметнув за собой тучу пыли, галопом кинулся прочь, пригибаясь как можно ниже к конской гриве.

– Ему, видно, шрапнель не по душе, а?

– О, к вечеру ему будет, что рассказать о своих подвигах!

Ряды сплотились, образовав принятый для атаки плотный строй, в котором интервал между рядами составлял всего лишь два шага. Кто поплевывал себе на руки, кто ощупывал большим пальцем острие длинного штыка, а кто крестился и произносил краткие молитвы. Но все молчали.

– Солдаты полка де Майи! – Голос де Вальфона, расхаживающего вдоль рядов, был так спокоен, как если бы они находились на полковом плацу перед казармами.

– Нет нужды говорить, чего ждет от вас сегодня Франция. И чего жду от вас я. – Генрик вдруг обнаружил, что не может стоять неподвижно – ноги его как бы сами собой зашевелились, руки покрылись влагой, желудок переворачивался. Господи Боже мой, к чему столь продолжительное выжидание? Оно походит на заигрывание со смертью. Он вонзил в землю кончик шпаги, а руки положил на эфес, крепко сжав, чтобы унять их дрожь. Почему он не верхом на коне с тяжелой саблей в руках? Вот это война так война, не то, что это нескончаемое ожидание с подчеркнуто безразличным видом на открытой всем ветрам и врагам местности! Тут к нему приблизился Луи.

– Итак, мы получили приказ. Надеюсь, ты будешь им доволен. – Генрик в ответ улыбнулся. К ним присоединился Жак Бофранше, и все трое встали во главе батальона. Луи обнажил шпагу.

– Зейдлиц возвращается, – сообщил Жак. На некотором расстоянии от их правого фланга собиралась прусская кавалерия – кровоточащая, поредевшая, но по-прежнему строго удерживающая строй.

– Этот час будет, наверное, презабавным, – заметил Жак, да так беззаботно, что Генрик не мог ему не позавидовать.

Между тем пруссаки пали на склоне холма на колени и вознесли Всевышнему молитву. Какой-то голос читал ее громко вслух.

– Не трудитесь подниматься с колен, прусские мясники! – раздался громкий голос из рядов французов. На солнце нашло легкое облачко и набросило тень на коленопреклоненных солдат и артиллеристов, стоящих у своих орудий неподвижно и так прямо, что трудно было издали разобрать, где люди, а где прибойники, которые они держали в руках. Пруссаки поднялись с коленей, раздались слова команд.

– Сейчас начнется, – так же спокойно заметил де Вальфон и повернулся лицом к батальону.

– Корню, – приказал Генрик, – бей в барабан, зови в атаку.

Громкую дробь барабана заглушил рев, прокатившийся по рядам – так всем опостылело ожидание, – и батальон двинулся по склону вниз, к ручью. Одинокую дробь подхватили другие барабаны, впереди наступавших гордо развевалось на ветру полковое знамя.

– Держать ногу! Из рядов не выходить!

Французы ускорили было шаг, готовые ринуться вперед, как сорвавшиеся с цепи, но де Вальфон удержал их в прежнем темпе. «Ра-та-та-та, – отбивали неторопливый ритм шага барабаны. – Ра-та-та-та!»

– Спокойнее! Спокойнее! В строй, Гальвет! На место, Лимож! – Местность была неровная, и солдаты то и дело спотыкались. А на том берегу ручья им навстречу двигался противник.

– Луи! – Генрик показал кончиком шпаги на артиллеристов. Они пригнулись с фитильным пальником в руках к входному отверстию орудий. А в это время прусский авангард уже пересекал ручей.

– Forward, mes enfants! – крикнул Луи и, размахивая шпагой, бросился вниз по склону. – «Вперед!» – звали барабаны, им вторил детский голосок Корню, звонко врезавшийся в общий гул и грохот «Вперед, ребята, вперед!». Его маленькие руки изо всех сил били палками по барабану. Жак размахивал шляпой и во всю мощь своих легких орал с диким смехом. «Qui ose, gagne!» Генрик бежал за ним, перепрыгивая через многочисленные камни, и тоже что-то выкрикивал по-польски. Строй, естественно, смешался. Батальон так и влился в маленькую долину – с широко раскрытыми орущими глотками и штыками наперевес.

– Vive la France! Vive la France! – Корню с непокрытой головой без устали лупил в барабан.

Тут пятнадцать орудий одновременно произвели залп, и свист снарядов заглушил все остальные звуки. Словно зазубренная коса прошлась по полку де Майи, вздымая по сторонам от себя жуткие тучи обломков костей и ошметков мяса. Генрик обтер лицо от попавших на него кусочков чьей-то плоти и продолжал двигаться сквозь дым, который заполнил долину. Поблизости раздавался голос де Вальфона. Позади него стоны и крики умирающих и раненых перемешались с диким ревом живых, продолжающих рваться вперед.

На перевале артиллеристы лихорадочно перезаряжали орудия, и когда Генрик добежал до ручья, из их жерл вырвались длинные языки пламени и дыма, грянул новый залп, и железный шквал, пронесшись над его головой, опустился на французскую пехоту. Теперь уже от строя не осталось и следа, каждый сам по себе бежал по склону навстречу врагам.

– Полк де Майи! – восклицал Генрик. – Вперед! Вперед!

Он почувствовал коленями холодную воду и сквозь плывущий по воздуху дым увидел на противоположном берегу белые гетры и портупеи пруссаков.

– Полк Майи, огонь! – Французы успели произвести один-единственный залп. С десяток пруссаков упали, но их место заняли десятки и десятки других. Генрик увернулся от направленного на него удара штыком, пригнулся как можно ниже в сторону – приклад мушкета просвистел мимо – и исхитрился сам всадить в противника шпагу. Клинок с трудом пробил синий мундир, брызнувшая из раскрывшегося рта кровь долетела до Генрика.

– Держись, ребята! Ни шагу назад! – непрестанно гремел громкий голос Луи над нечеловеческим шумом схватки людей, сцепившихся насмерть в ближнем бою. Де Вальфон был с непокрытой головой, лицо его стало черным, а на белом мундире особенно четко выделялись длинные красные пятна.

– Не сдавать позиций!

За спиной де Вальфона Генрик краем глаза заметил Жака с обрывками полкового знамени в руках. Его правая рука, раздробленная в локте, беспомощно висела.

Под торжествующим напором прусских гренадеров, вознамерившихся напрочь изничтожить зазнавшихся лягушатников, островок белых мундиров становился все меньше. Смертоносные взрывы картечи сотрясали воздух над головами сражающихся. Корню, расставив для опоры ноги, неустанно выбивал барабанную дробь и бросал врагам вызов своим звонким детским голоском, пока пуля не угодила ему точно в глотку.

Все больше окровавленных штыков вздымалось в продымленный воздух, пруссаки оттесняли французов в ручей, воды которого окрасились в красный цвет. Генрик вонзил шпагу в тело гренадера огромного роста, подхватил мушкет падающего гиганта, отразил один за другим два удара саблей, но на третий раз она вонзилась ему глубоко в левое бедро.

Заморосил мелкий дождик, вскоре сражающиеся заскользили по мокрой глинистой почве. Друзей Генрика скрывали клубы дыма, плотной пеленой накрывшие все вокруг. Рядом с ним отбивался от пруссаков Пингау.

– Мы все же захватим с собой на небо парочку прусских свиней, – воскликнул он, обхватывая обеими руками штык, вонзившийся ему глубоко в живот. Генрик уложил на месте убийцу Пингау и продолжал отчаянно рубить направо и налево, пока у него не отнялась рука и не отказало дыхание.

Тут он заметил, что полковое знамя закачалось, онилось и упало. С помощью шпаги он прорвался тому месту, где с пробитым легким упал Жак. Генрик снял знамя над своей головой.

– За честь Франции, – закричал он, как ему казалось, громовым голосом, на самом же деле не громче кваканья лягушки. – Бейте пруссаков! О Боже, бейте же их!

Король прусский Фридрих направил своего коня на холм Янус, а достигнув перевала – чуть в сторону от стоявших неподалеку батарей. Он нагнулся в седле вперед и, не двигаясь, зорко вглядывался, словно некая длинноклювая птица, в кипящий дымный котел сражения над собой. Только огонек, зажегшийся в холодных глазах короля, выдавал его истинные чувства. Время от времени он отдавал короткий приказ связному, подлетавшему к нему на взмыленном коне. Изредка Фридрих поглядывал на плачущее небо. На широких полях треуголки короля собиралась дождевая вода, заполнив их, она начала капать на плечи темно-синей форменной шинели, которая уже промокла насквозь. Вскоре стемнеет и наступит ночь – единственное, что может спасти французов.

Острые глаза Фридриха шарили по противоположному склону влево от него, где перестраивалась прусская конница. Его люди повсюду взяли верх. Только отдельные участки сопротивления задерживали полное поражение французских полков. Красной каменной стеной неколебимо стоял швейцарец Пуату. Далее вправо недисциплинированный сброд под командованием хлыщеватых офицеров, присланный Ришелье, сражался, как тысяча дьяволов, а прямо под Фридрихом упорное сопротивление полка де Майи сдерживало наступление гренадеров – элитных частей прусской армии. Необходимо сломить эти очаги сопротивления, только тогда будет достигнута победа по всему фронту.

Король вышел из оцепенения и выпрямился.

– Мои поздравления генералу Зейдлицу! – пролаял он и ткнул кнутом в сторону ручья. – Добить этих!

– Слушаюсь, сир.

Зейдлицу не надо было повторять дважды. Черный от порохового дыма, без шапки, он, сощурившись из-за дождя, во главе эскадрона галопом помчался по берегу ручья. Заслышав тяжелый топот его конницы, прусские гренадеры отступили с поля брани, оставив его в полное распоряжение конников.

Союзнические полки Прованса и Пьемонта приняли на себя первый удар, повергший их в полную панику. Их ряды дрогнули, они откатились назад, туда, где дрался полк де Майи.

– Ни шагу назад! Стоять! – Но голос Генрика тонул в грохоте канонады и шуме сражения. Мимо него проносились, бросая оружие, возникавшие из-за плотной завесы дыма люди с лицами, перекошенными от ужаса перед саблями и могучими копытами.

– Sauve qui peut! – вопила тысячеголосая толпа, ибо это уже была не армия, а насмерть перепуганная толпа.

– Жалкие трусы! – всхлипнул Генрик. – Жалкие ничтожные трусы!

Он изо всех сил всадил шпагу в брюхо скакавшей мимо лошади, уловил свист сабли, рассекшей воздух рядом с его ухом, затем почувствовал сильный удар в бок и упал навзничь на дрожащую землю. Так он и остался лежать, не живой и не мертвый, в грохочущих сумерках, закрыв руками лицо в ожидании скорой смерти и невольно прислушиваясь к непрекращающемуся топоту конских копыт вокруг себя.

Отступление французов с поля брани под Росбахом обернулось полным поражением союзников. Обуглившаяся земля на месте сражения превратилась в кровавое болото, на котором валялись трупы убитых и тела раненых. Кирасиры на протяжении двух страшных миль преследовали и добивали спотыкающихся измученных людей, пока их не скрыл спасительный мрак.

Вместе с ночью на маленькую долину опустился густой туман. Он заглушил умоляющие о помощи стоны раненых, которые под черными струями ледяного дождя лежали или беспомощно ползали между пропитавшимися влагой трупами убитых.

На северном берегу ручья блуждающими огоньками горели факелы – это пруссаки разыскивали своих раненых среди множества трупов, распростертых на болоте или плавающих в красной воде.

Этим же богоугодным делом, также с помощью факелов или сполохов пламени, отбрасываемых горящими деревнями, занимались и несколько французов. Пруссаки их не трогали – им было ни к чему добивать своих былых врагов, ставших пленниками победы Фридриха. Как боевая сила они более не существовали, а как горстка физически и морально сломленных людей никакой опасности собой не представляли.

Среди них был и Луи де Вальфон.

Генрик чувствовал во рту вкус крови. Каждый его вздох сопровождался острой колющей болью в боку. Подняться он не мог – не хватало сил. Но к нему все-же частично вернулось сознание – он ощущал биение капель дождя на своем лице, дрожал от холода, страдал от боли в ранах. Тьму прорезал свет факелов. Ему померещилось, что он слышит дикие крики турок... что видит клинок сабли, располосовавший его лицо. Волочиск горит... Казя! Где ты, Казя? Ему казалось, что она стоит над ним, ласково улыбается, произносит слова, которые не достигают его слуха. Она протягивает ему руку помощи, но он все равно не может подняться. Не покидай меня! Вернись, Казя, вернись! Но Казя растворилась в розовой ночи, и на месте ее лица возникли другие. И раздался другой, не Казин, голос из Парижа, который произнес: «Если мужчины столь ребячливы, что им нравится играть в войну, то пусть знают – при этом можно и ушибиться». Прозвучал искусственный ломкий смех. Мужской голос снова и снова звал Анну-Марию. В голове у Генрика чуть прояснилось. Со стоном он приподнялся на локте и осмотрелся. Среди каких-то темных нагромождений ходили люди с горящими факелами в руках. Время от времени они останавливались и оттаскивали раненого в сторону. Со всех сторон слышались стоны и мольбы раненых.

– Луи! Жак! – Голос Генрика был настолько слаб, что он и сам его почти не слышал. С противоположного берега ручья доносилось пение – это пруссаки возносили хвалу тому самому Богу, который допускает, чтобы он, Генрик, промокший и беспомощный, лежал на сырой земле. Лил дождь не очень сильный, но упорный. Раненые, по крайней мере, не будут страдать от жажды. Генрик сделал попытку перевернуться на другой бок, но невыносимая боль в сломанных ребрах не позволила, и он занял прежнее положение, положив голову на безногий труп французского капрала.

Если его ждет близкая смерть, то, ради Всевышнего, – лишь бы скорее. Но из большой рваной раны на бедре Генрика жизнь вытекала медленно. Значит, ему суждено умереть в мундире чужой армии, на берегу ручья в Саксонии. Но он не побежал с поля брани. Его дед мог бы им гордиться. И Казя тоже. Он почувствовал, что сознание опять ему изменяет, и вторично позвал своих друзей.

Луи де Вальфон услыхал свое имя.

– Сюда! Скорее!

Луи склонился над Генриком, при свете факела вглядываясь в его лицо.

– Лежи спокойно! – приказал он и поднес к запекшимся губам Генрика маленькую фляжку с коньяком. Напиток огнем охватил внутренности Генрика. Он содрогнулся всем телом, но сразу почувствовал прилив сил. Кровотечение из раны на ноге удалось остановить.

Луи обтер с его лица дождевую влагу, а кто-то принес два мундира, снятых с трупов, и накрыл ими Генрика.

– Мы тебя заберем как только рассветет, – обещал Луи.

– Жак! – прошептал Генрик. – Он где-то здесь поблизости. Вы не нашли его? Он...

– Да, – ответил Луи. – Мы нашли Жака.

– Он мертв?

– Нет. Вернее, еще нет.

Жак Бофранше лежал в нескольких ярдах от Генрика. Луи, приблизившись, осветил его факелом, и Генрик увидел, что Жак, или то, что от него осталось, лежит на груде мертвых тел.

– О Боже!

– Мы сделали все, что могли, месье, – сказал один из спасителей, – но для него будет лучше, если он умрет.

В неверном свете колеблющегося пламени факела Генрик разглядел кровавое месиво, в которое превратилось лицо Жака, раздробленную руку, залитый до пояса кровью мундир. Одной ноги не было, а из зияющего на месте рта отверстия вырывался жуткий мяукающий стон. Единственный оставшийся глаз неотрывно смотрел с мольбой на де Вальфона. Уцелевшая рука время от времени слабо содрогалась.

Луи повернулся и, взглянув на Генрика, беспомощно пожал плечами и опустился на колено рядом со своим несчастным другом. Теперь их троица снова соединилась и, как это нередко бывало и раньше, друзья остались как бы наедине. Окружающий кошмар был забыт. Луи гладил окровавленные волосы друга, чувствуя под пальцами биение обнаженного мозга. Затем он вытащил из кобуры пистолет. Жак сохранившимся глазом провожал каждое его движение и пытался что-то сказать, но не мог – у него не было языка.

Луи тихо пробормотал:

– Дорогой друг, сегодня твоя душа отлетит от твоего тела. Вопреки учению церкви, я из любви к тебе... – свет от пламени факела упал на поднятое дуло пистолета, всего в дюйме от размозженной головы. Генрику показалось, что в этот миг Жак кивнул. Глаз его сверкнул, а затем закрылся. Агония была почти мгновений.

Выстрел прозвучал до странности тихо. Луи поднялся, по его лицу текли слезы. Он долго стоял рядом, глядя на мертвеца.

– Прости меня, Жак. – И он отбросил пистолет далеко в сторону.

– Бог простит тебя, Луи, – с трудом выговорил Генрик, стуча зубами.

Занявшаяся заря застала Луи де Вальфона на том же роковом месте. Он сидел в скорбной позе около Генрика. Дождь прекратился, холодные лучи солнца упали на поле битвы у Росбаха и высветили штыки пруссаков, победно маршировавших прочь под торжествующую дробь барабанов.

Жака Бофранше захоронили в мокрой земле. Рядом с ним легли маленький Корню, Пингау и более четырехсот других рядовых полка де Майи.

Луи де Вальфон и остальные уцелевшие в сражении при Росбахе медленно двинулись на запад, по направлению к Франции, объединяясь по пути с солдатами союзнических войск, которых постигла та же участь, в некое подобие армейского подразделения. Вместе с ними, на едва тащившихся телегах, везли раненых, в том числе и Генрика, жестоко страдавшего от тряски на рытвинах и ухабах европейского бездорожья.

Так армия герцога де Субис возвратилась в Париж, где те, кто не покидал свои теплые гнездышки, встретили их издевательской песенкой.

Где моя армия лихая, – Воскликнул де Субис, вздыхая. – Гляжу туда, гляжу сюда, Нигде армейцев ни следа. Не стало их всего за ночь, Фонарь не в силах мне помочь, Свети хоть вверх, свети хоть вниз! О бедный герцог де Субис!