Пыль, красная пыль от разбитых кирпичей. Выломанные двери, лежащие на полу длинных коридоров. Звон стекол. Вот почему только всем и всегда так ненавистны стекла? Нарастающий рев толпы. Толпа страшна. Она не понимает слов и объяснений. Она сильна своей массой и своим единством. "Гуртом и батьку бить сподручнее". Толпой и воспитателя, ко всему готового взрослого мужика — тут только мужчины работали — легко задавить. Ну, не совсем легко, если это воспитатель первой, Андрон. Он прыгает, как мангуст, и вертится, как юла. То есть, не мангуст, конечно. Он — крыса. Мы все здесь крысы, зажатые в угол. Крысу можно гонять. Можно забить ее кирпичами или досками, попавшимися под руку. Но не дай вам бог загнать крысу в угол. Она будет страшнее льва. Она будет прыгать на толпу, отгоняя ее, кусаться, рвать все, до чего дотянется…

Андрон даже успел сломать пару или тройку самых смелых. Уложил, думаю, насмерть. Он все-таки служил в спецназе — их учили. Но остальные, до кого он просто не допрыгнул, они банально закидали его кирпичами, завалили обломками столов и дверей, забили ногами, как крысу, оказавшуюся в углу. Страшную, заразную, зубастую крысу с длинным голым хвостом…

Толпа валит все ближе. Она вырывает ручки, вышибает двери. Визг очередной крысы — и опять только рев толпы.

Я не могу. С толпой — не могу. Но…

Там же с ними Юрик. Он совсем еще дурной. Он буквально недавно понял, что такое "бесконечность". После этого он лежал на своей кровати неделю, свернувшись клубком. Капельницы — это как положено. Если и умирают у нас дети, то не от голода или жажды. Юрик только вчера вернулся в класс, худой и бледный.

Там с ними Витек. Витек был один из старших. Он пытался спорить, приводить примеры, сочинять какие-то доводы. Я ставил ему отличные отметки именно за это — он хватался за любую оговорку, за любое темное пятно в истории…

Там Ирка. Огненная Ирка, вскипающая от любой несправедливости, считающая весь класс, да что там класс — весь поток — своей родней. А за родных умрет. Любой промах в оценке, любое занижение — ох, это уж не надо, сто раз предупреждал всех! — она летела на разборки, как фурия, как богиня войны.

Там Женька. Совсем еще пацан, маленький, недавний. И при этом болезненная честность. Это он сказал Историку, что не верит. Встал и тихо сказал. А потом Историк сидел у меня в кабинете, мы пили с ним коньяк, который я достал из сейфа, а он все повторял, что вот же, собака какая, чувствует, наверное. Потому что и сам Историк уже не верил…

Историк был на четвертом этаже. Там уже тихо. Нет больше Историка. И воспитателей нет, кто не успел сбежать. Нет Математички… Я думал, женщин они не тронут…

Да! Да! Я ждал всего этого! Не может быть иначе! Когда-нибудь взрыв должен был состояться.

Но я думал, что женщин они все-таки не тронут. При всем том, что с женщинами… Но толпа пустила впереди девчонок. Женщин просто разорвали.

Кровь. Они попробовали кровь. Теперь остановить толпу можно только экстраординарными средствами.

Еще секунда.

Ну, мой выход?

Я мог бы уйти. Убежать, как сделали те, кто успел. Но пусть будет — я не успел. Пусть будет, я — дурак. Пусть. Но… Вдох, выдох… Вперед!

— Вы ищете меня?

Говорить, говорить с ними, для них, пока они приостановились в недоумении.

— Вот — это я. Это моя школа. Вы — мои ученики. Я — директор. Я отвечаю за все, и раз так уж случилось… Вот я. И я не сопротивляюсь. Потому что это — ваша школа.

Я становлюсь на колени. Я снимаю свою рясу. Ну, да, да, я развязал пояс заранее. И подрезал по швам — а как иначе? Тут каждое движение оценивается и взвешивается. Каждый момент — решающий.

— Вот я почти голый перед вами.

В угол летит белая нижняя рубаха.

— У меня нет никакого оружия. Ни камней, ни палок — нет ничего у меня.

Расстегивается брючной ремень.

— Прошу прощения, тут девушки. Я не буду опошлять момент. Вот — я. Я сделал что-то не так? Я заслужил смерть со всей своей школой? Бейте меня. Топчите. Убивайте. Вот — я.

Ложусь плашмя лицом вниз на пол, раскидываю крестом руки. Это важно на самом деле. Это вбито в подкорку.

— Вот — я. Я в вашей власти. Я не убегаю. Я не дерусь. Я не могу драться с вами, потому что я вас… Люблю. Когда любишь — веришь. Я верю вам. Раз такое случилось, значит, неспроста. Я виноват. Вот — я.

Нас учили говорить с толпой, чтобы перекричать любой крик. Лежа говорить труднее. Но лежа говорить и легче. Я не вижу изумленных или насмешливо прищуренных глаз.

Эрик. Умница Эрик, считающий, что никто его не любит. Но ведь это неправда!

Ксанка. Она красивая. Она такая красивая, что наступает какой-то паралич — а ей все кажется, что смеются над ней.

Олег. Как Ирка в своем классе, в своем потоке — так Олег среди старших. Он знал, наверняка. Он знал все. Ничто в школе не могло подняться без него.

Я не смотрю на них. Я не вижу их лиц, их глаз, их рук с зажатыми палками и камнями. Я просто лежу перед ними в длинном коридоре первого этажа. Вот — я. Я виноват? Ну же?

Все-таки я очень боюсь. Я жду внезапного удара. Жду, кто же первый кинет камень. За первым последует целый град, и на каком-то ударе станет совсем не больно. Надо просто потерпеть. Минуту. Или целых пять.

Что они там делают, внизу? Зачем?

Пок-пок-пок — раздается за выбитыми окнами. Вспышки и визг летящей резиновой картечи. Вой инфразвука. Автоматные очереди у входа…

…

— И все же, почему вы поступили так?

— Мне показалось, понимаете… Я подумал… Они ждали сопротивления. Они хотели, чтобы с ними дрались, сражались. Чтобы их хватали, куда-то тащили, связывали, пытали, допрашивали. Так они хотели. Мне так казалось… И вот я подумал, что если я не буду делать так — я их успокою. И все закончится.

— Ложь! Вы таки образом поддержали их! На самом деле — вы поддержали их! Вы подтвердили им — так можно!

— И что? Расстрелять теперь меня за это? — говорить было лениво и скучно. Все закончилось не так.

— Нет, зачем же. Вы — ценный кадр нашей системы воспитания и образования. Теперь вы сами будете воспитателем.

— А они? Мои ученики?

— У вас теперь будут новые ученики. И вы теперь примете все меры, чтобы они не были такими, какими были те.

Мне это просто показалось? Или он специально подчеркнул голосом "были"?