На комоде стояло трюмо. Хотя, Сашка читал, что трюмо — это просто так зеркало, большое и стоячее. А тут было как книжка — большое зеркало посередине и две страницы в стороны. Как книжка-игрушка, где открываешь, а над плоской поверхностью поднимаются вдруг дома и животные и даже люди. В старом черно-белом журнале Сашка прочитал: «Трюмо с зеркалом станет украшением Вашего будуара». Будуар — это было смешное слово. Почти как дортуар. У них не было ни того, ни другого. Просто в этой комнате жили два брата, а «та комната» была общей, и в ней спали родители, убирая на весь день постель внутрь дивана.

Напротив комода в другом углу стоял старый бабушкин шкаф светлого лака с большим зеркалом в середине самой широкой створки. В таком зеркале любой отражался в полный рост. Поэтому мерили новую одежду только перед этим зеркалом. Шкаф был большой и тяжелый. Когда его надо было передвинуть, под ножки подсунули старые валенки и толкали всей семьей, пока на запихали в самый угол. Но до стены он все равно не доставал, потому что на полу был плинтус и еще трубы шли по стене. Поэтому за шкафом всегда было место каким-то рулонам бумаги, старым картинкам и пыли. Пыль вытирали снизу, ложась животом на пол.

— Крыса, крыса, — кричала мама, выбегая из комнаты, где она сидела перед трюмо. А мужская часть семьи, наоборот, ломилась внутрь, ей навстречу. Серая тень мелькнула в одном углу, в другом, но к дырке в полу ее не подпускали, и она юркнула за шкаф, в бумаги. Папа с длинной линейкой-рейсшиной в руке, похожий на Дон-Кихота из сказки, близоруко прищуривался в зашкафную темноту и бил, бил, бил куда-то, как мечом. Потом он сказал, чтобы мама успокоилась, потому что он убил крысу. На кончике рейсшины была кровь. Ее отмыли, но Сашка всегда брал эту линейку осторожно, за другой конец, где перекладинка, как у буквы «Т».

На другой день папа принес алебастр и замешал его в миске с водой. В белую массу высыпали осколки стекла от разбитого маленького круглого зеркальца, которым можно было пускать зайчиков и вызывать Ваську из дома. Или сигналить кому-нибудь.

— Если стекла не будет — прогрызет, — объяснил папа.

Белой смесью залили дырку, и алебастр почти сразу застыл. А сверху приклеили картонку, чтобы было аккуратно, и чтобы никто не порезался.

Еще зеркало было в ванной. Там оно висело на гвоздях, и в него папа смотрелся, когда брился. У него был стальной развинчивающийся станок, в который вставлялись лезвия «Нева». Папа долго возил пушистым помазком по мылу в мыльнице, потом мазал мыльной пеной подбородок или под носом, и со зверским выражением лица скреб лезвием кожу, заглядывая в зеркало. Потом он умывался и обязательно с шипением плескал в лицо одеколон, наливая его на ладонь. Одеколон был «Шипр» или иногда «В полет».

Потом ему подарили электрическую бритву, и он перестал при бритье смотреть в зеркало. Он теперь мог жужжать бритвой в полной темноте, проверяя наощупь, где еще надо побриться.

И еще было большое зеркало в шкафу, куда ставили тарелки и рюмки и чашки. В шкафное зеркало, даже если наклониться и посмотреть, все равно ничего видно не было, потому что все загромождала посуда.

А больше зеркал в доме не было.

Хотя, гости, бывало, ругались, что в прихожей даже поглядеться нельзя.

Но папа отвечал, что — куда там вешать? И правда, вот дверь. Вот — в кладовку. Тут стоит холодильник. Тут — банкетка-табуретка, на которую присаживаются, когда обуваются. А на тумбочке — телефон. И все. Места больше нет.

Мама тоже иногда смеялась, что вернешься вот за кошельком, а даже поглядеться в зеркало невозможно. Но она именно смеялась, потому что была активной комсомолкой и не верила в разные приметы. А папа был коммунистом и тем более в приметы не верил.