Глава 16

Обычная осень в Приуралье — это тонкий лед на лужах по утрам, солнце и летящие по ветру паутинки днем, изредка мелкие осенние дожди, пылящие влагой на яркие красные и желтые листья, корзины грибов на автобусных остановках. Да, грибы, которые водились в окрестных лесах в количествах, буквально подсказывающих их промышленную заготовку и консервирование.

Обычная осень — это громкое и шумное школьное первое сентября с шеренгами учеников, прячущихся за букетами, праздники во всех парках и Домах культуры, День мира во всех школах и праздник цветов в городе.

Обычная осень — это вручение студенческих билетов первокурсникам и первый выезд «на картошку».

Обычная осень — это дымящиеся горьким дымом холмики сметенных с тротуаров сухих листьев, по утрам создающие сюрреалистические пейзажи, не раз используемые местными художниками в своих картинах.

Обычная осень — это арбузы и дыни, привезенные большими плоскими баржами с юга. Это рассыпанные по подоконникам местные розовые помидоры, добирающие красноты в сумраке кухонь. Это острые запахи от маринадов из открытых окон. Это уже закрытые киоски «Мороженое».

Это, наконец, новый театральный сезон.

Но осень этого года не была обычной.

Погода оставалась теплой по-летнему. Днем было жарко, и даже ночью было тепло, и ничто не предвещало похолодания и ожидаемых первых осенних заморозков. Дождей давно не было, и раньше бы по такому делу радио и телевидение уже были заполнены предупреждениями о запрещении разведения костров, а в лесу грибников подлавливали бы злые на весь мир лесники. Но в эту осень не работали телевидение и радио. Некому было шуметь, чтобы не жгли костры и по возможности не выезжали в лес. И в лес далеко уйти было просто некуда — граница. Да и выехать, как раньше, компаниями, на катерах или на машинах — не на чем.

И некому, в сущности. Город заметно опустел, даже на глаз, без статистических выкладок и расчетов. В самый праздник, первого сентября, не было на улицах толп первоклассников с пышными букетами, целеустремленно шагающих рядом с родителями (только рядом, не за ручку — не маленькие уже!) к своим школам. Первокурсники не собирались за мутными от пыли высокими окнами потоковых аудиторий для получения студенческих билетов. И «на картошку» в этом году никто никого не распределял. Некому было распределять. И некого — вступительные экзамены были отменены. Да, и — некуда, в сущности. Зона.

* * *

— Прошу построиться.

На тихий голос никто и не подумал обернуться. После плотного завтрака и недолгой дороги к последнему блокпосту кто разминал ноги, кто отошел в кусты, еще трое собрались тесной группой чуть в стороне, закурив и о чем-то негромко разговаривая.

— Сержант, что за бардак? — так же негромко спросил, повернувшись к стоявшему у шлагбаума сержанту, среднего роста седоватый человек в простой брезентовой штормовке наподобие тех, что были в ходу в студенческих стройотрядах лет двадцать назад. Еще, пожалуй, похожие потертые и простиранные почти добела брезентухи были у лесников.

Погон на куртке не было, но сержант, подтянувшись, тут же рявкнул во всю глотку, так, что эхо отразилось от недалекой кромки леса:

— Становись! Прекратить галдеж!

Во внезапно наступившей тишине седой негромко сказал в повернувшиеся в их сторону лица:

— Вот тут, передо мной, всем построиться с вещами. И побыстрее, пожалуйста.

От курящей троицы отделился самый молодой на вид, подбежал в три длинных шага, наклонился с высоты своего роста:

— Это вы, что ли, будете — Сталкер?

— А это вы, что ли, будете — туристы? — усмехнулся седой.

— Мы не туристы! — обиженно и как-то по-детски ответил высокий. — Мы вот, трое, из киевского уфологического центра, а вон там еще — из научного журнала, а вон — аж из Америки приехал мужик…

— Та-а-ак… Понятно, — протянул седой и слегка повысил голос. — Господа, я к вам обращаюсь. Кому туда, — махнул он рукой вдоль дороги, — строиться передо мной на инструктаж. Остальные могут грузиться в свой автобус — дальше они не пойдут. Посмотрели на Зону снаружи, и хватит.

С переговорами, пожатием плечами, шушуканием, недовольством, ярко выраженном на всех лицах, но все же вскоре вся группа стояла на обочине со своими рюкзаками, сумками через плечо, фотокамерами.

— Что ж, — прошелся седой вдоль неровного строя. — Похоже, от армии все «откосили»? Дисциплины, гляжу, никакой. А без дисциплины я с вами работать не буду. Просто не смогу. А без меня… Сержант! Что будет без меня?

Сержант выпятил богатырскую грудь, пошевелил плечами с темно-красными погонами, поправил широкий ремень ручного пулемета, смотрящегося игрушкой в его руках:

— Ну, так… Это. Всех — назад, как положено. А при попытке пробиться далее по дороге — огонь на поражение. Такая вот команда.

Седой сделал долгую театральную паузу.

— Ну? Все слышали? Всё понятно? Вопросы?

— Можно вопрос? — поднял руку кто-то с дальнего левого фланга. — А вы здесь кто, собственно?

— Я-то? — приподнял брови седой. — Ну, считайте, я вроде как встречающий наших гостей, высокий представитель населения зоны чрезвычайной ситуации. Единственный официальный представитель. Ясно?

Головы стоящих в строю дружно повернулись в сторону сержанта, но тот молодцевато «ел глазами» внезапно появившееся начальство и ничем не выражал протеста. То есть, выходит, этот мужичок в брезентухе — и правда начальник какой-то?

— А теперь, значит, так: я подхожу к каждому из вас, по очереди. Вы предъявляете свои документы, показываете все свои вещи, рассказываете, как положено, «кто, куда, зачем, откуда». Начинаю с правого фланга, отсюда вот…

— Что значит, вещи? Это что, обыск, что ли? Таможенный досмотр? Как это понимать? — поднялся, было, шум в колыхнувшейся вперед шеренге.

— Сержант! — властно скомандовал седой. Тут же по взмаху руки сержанта из домика путевого обходчика, превращенного военными в блокпост, выбежало несколько вооруженных солдат, и рассыпались перед стоящими на обочине, взяв оружие наизготовку.

— Внимание! Соблюдать тишину и спокойствие! Вы находитесь в запретной зоне, в которой действует чрезвычайное положение, — крикнул сержант и громко, напоказ, клацнул предохранителем.

— Именно — тишину, и именно — спокойствие, — подхватил негромко седой и подошел к крайнему в строю. — Документы ваши, пожалуйста…

— Нам говорили — сталкер будет… А тут, похоже, мент какой-то, — раздалось из середины строя.

— Про «сталкеров» забудьте, — хмыкнул седой. — Единственный здесь «сталкер» — это я. Зовут меня Виктор Сергеевич. Фамилия моя — Сидорчук. Это, если кто решит вдруг жаловаться. Или если сумеет найти, кому на меня пожаловаться. Звание у меня не высокое — майор. Вот так и можете ко мне обращаться: товарищ майор. Или, если слово «товарищ» некоторых корежит слишком, можете просто майором звать. Я уже привык.

Говоря все это, он уже пролистал паспорт, посмотрел какое-то рекомендательное письмо с несколькими подписями и печатями внизу фирменного бланка, успел негромко спросить «Оружие?» и получить такой же негромкий ответ «Нож. Показывать?»

— Все в порядке. Отойдите к шлагбауму.

Через пять минут уже три человека стояли у шлагбаума под бдительным присмотром сержанта, а Сидорчук продолжал свой обход.

— Документы. Ваши вещи? Оружие есть?

Вдруг он насторожился, поднял руку. Тут же за его спиной выросла фигура автоматчика в бронежилете.

— Цель прибытия?

— Да, местный я, домой возвращаюсь…

— Место рождения?

— Местный, говорю же! Вон, из города, с Гайвы.

Он еще говорил что-то, а уже трое автоматчиков, недвусмысленно приготовившихся к стрельбе, стояли перед ним.

— Вам — туда, — показал Сидорчук, делая шаг назад. — Вон в тот автобус.

Метрах в ста за шлагбаумом стоял старенький «пазик», ранее, наверное, возивший раньше местных доярок по фермам.

— Да мне бы со всеми… Привычнее…

— Вам — туда.

Клацнули вперебой затворы, досылая патрон в патронник, побледневший парень с большим чемоданом на колесиках, обклеенным яркими этикетками, шарахнулся в сторону и пошел, наконец, за шлагбаум. В Зону.

Проверка прекратилась. Майор с некоторым напряжением следил за ним, постепенно, по мере удаления парня, расслабляясь. Хлопнула вдали дверь автобуса.

Сидорчук повернулся к следующему:

— Ваши документы… Это ваши вещи? Оружие есть? Пройдите к шлагбауму.

— Следующий. Документы. Оружие есть? Стоп!

Опять поднятая рука, опять автоматчики.

— Предъявите документы на право ношения оружия.

— Майор, я же в Зону иду, так? Какие могут быть в Зоне документы? — крепкий мужик в просторной серой ветровке, улыбаясь и разведя руки чуть в стороны, сделал шаг вперед.

— Назад!

Над головами оставшихся еще в строю ударила короткая очередь.

— На землю! Лежать!

Все попадали лицом вниз.

Один из автоматчиков тут же прижал коленом распластавшегося крабом владельца оружия и сноровисто застегивал наручники, заведя ему руки за спину.

— Встать, — дернул его за плечо, и на одном дыхании, — Вы задержаны по подозрению в принадлежности к незаконным вооруженным формированиям. Вперед. И без шуток. Стреляем на поражение.

Майор дождался, пока увели задержанного, потом укоризненно посмотрел на остальных:

— Ну? Кино насмотрелись, что ли? — устало сказал он. — Как вы себе нашу Зону представляете, а? Как у Стругацких, что ли? У нас самый обычный город. Запомните: обычный. И мы в нем живем. И работаем. И законы у нас, между прочим, действуют. И дружинники по улицам ходят. Что вы себе выдумали там? Зачем к нам — с оружием? Эх-х-х… Ладно. Следующий!

Вскоре у шлагбаума стояла группа из восьми человек. Сидорчук помахал рукой, автобус, так и стоящий невдалеке в ожидании, зафырчал, задымил, развернулся и резво покатил по пустому шоссе.

— Ну, вот, значит. А мы с вами пойдем туда пешком.

— Как — пешком? С вещами?

— А вот так. Кто не хочет — можете остаться. Скоро транспорт пойдет обратно. Через пару дней, а то и раньше, будете в Москве. Кто со мной — пешком. Только пешком. И пока идем, мы все обсудим, поучимся терпению, научимся вежливости и послушанию… Дисциплине. Ну? Кто еще останется?

— Я не смогу столько нести, — нахмурился тот, что был в числе последних проверенных. — У меня тут аппаратура, кино- и видеокамеры…

— Не сможете нести — оставьте. Бросьте вон в канаву, что ли.

— Как — в канаву? А сохранить? Разве нельзя отдать на сохранение, и чтобы на обратном пути все вернули?

— А кто вам пообещал обратный путь? Я вот пока ни одного человека обратно не проводил. Да и не выпустят обратно никого. Не положено это — выпускать кого-то из зоны чрезвычайной ситуации.

— Как это? Мы так не договаривались, — рванул хозяин аппаратуры от шлагбаума. За ним, неуверенно оглядываясь, отошел еще один — наверное, его товарищ или ассистент.

— Ну, и ладно. Ну, вот и хорошо, — заулыбался майор. — Пошли за мной, ребята.

И первым шагнул в Зону, помахав на прощание рукой вставшему навытяжку сержанту.

* * *

По ночам в городе было очень тихо. Патрулирование ночное еще по лету отменили, оставив дружинников только в светлое время суток. Не стало как-то вдруг шумных задиристых компаний, только и ожидающих поздних прохожих. Не появлялись больше «синяки», караулящие у магазинов и просящие каждого «хоть копеечку за ради бога — сдохну ведь». После работы все быстро и молча грузились в бесплатные автобусы, которые развозили их по домам. У кого были малые дети — забегали за ними в детский сад, кучковались там, сбивались в стайки, а потом все вместе шли в свои кварталы.

Как только наступали вечерние сумерки, зажигался свет. Фонари горели всю ночь, отключаясь только с восходом. На пустых ярко освещенных улицах было знобко и страшно. Как в старых фильмах о зомби или же про войну, когда все ушли уже куда-то, а дома стоят еще совсем целые, и ждешь, что вот-вот из-за угла вывернет какое-то чудовище. Когда в кино так и случается — вздрогнешь и выругаешься восхищенно. Девчонки, так и завизжат в голос. А тут просто было неуютно. Не по-домашнему было сейчас в своем городе.

Тем более, что все уже знали, не как по весне, что люди пропадают и не возвращаются, что все больше и больше таких пропавших, а от чего и почему — никто так и не знает.

Ученые и уфологи, пробивающиеся в город, рассказывали о каком-то «проколе», о «пересечении миров», о неудачном эксперименте со временем и пространством, даже об эпидемии непонятной, коснувшейся, мол, только местных горожан. Мол, потому и зону чрезвычайной ситуации объявили, потому и не выпускают никого — чтобы заразу по стране не разнести.

Вариант с заразой был, с одной стороны, вполне логичный. Тогда объяснялись все меры, принятые московским руководством: и карантин, и то, что не выпускают никого из города. Но тогда становилась совершенно не логичной акция по сбору «наших» по всей стране, когда везли их и везли, как бы стараясь заполнить пустые места, заменить выбывших.

Ученые же приезжали без специальных костюмов. Без фантастических скафандров и даже без простых марлевых масок. И не кровь проверяли на вирусы у всех встреченных, а все больше какую-то физическую аппаратуру устанавливали, пытаясь перекрыть весь город своими антеннами и проводами. Что они там улавливали, и улавливали ли, никто не знал.

Искали, говорят, еще того парня, что рассказывал странные истории, будто попал к нам из другого, параллельного измерения. Искали, но не находили. Вот вроде все о нем слышали, только показывали в разные стороны.

Еще искали они корреспондента местной молодежки Дашу Аникину. Но кто же теперь найдет ее в городе? И справочная не работает, и милиции со всей их системой не наблюдается. Кого спрашивать? Куда ехать? Так, в разговорах мелькало: а Дашу не знаете, случайно, не встречали?

Ладно, хоть перестали пропадать люди из поездов, что редко, но продолжали приходить в Молотов. Правда, в отличие от первых рейсов, в пассажирских вагонах теперь были только местные, кого нашли, «выловили», «просеяли» по всей огромной стране. А прочих всех, любопытствующих или по непонятному никому делу, гнали к единственному блокпосту, работающему «на проход».

В мире шум тоже постепенно стих. В первую очередь — из-за отсутствия практически любой информации. Вернее, не информации, потому что ее и до того было не слишком много, а новостей. Ну, смотрели сверху спутники, давали картинку хорошего разрешения, но что в той картинке? Трупов, валяющихся посреди проспектов, или толп зомби, как в кино, не наблюдалось, всяческих артефактов непонятного назначения не обнаруживалось, боев и танков на улицах не было, и воронок от взрыва заводов или лабораторий — тоже.

Все выглядело на удивление нормально.

* * *

Насчет «единственного сталкера» Виктор, конечно, погорячился немного. Из Москвы регулярно сообщали о тропках, появляющихся то с одной, то с другой стороны, о группах любителей не понять чего, проникающих в зону по-индейски, цепочкой, след в след. Но эти «нелегалы» его не интересовали, хотя бы потому что в обязанности его не входило отлавливать или отслеживать их передвижение.

И вот этих-то, официально прибывших, ему встречать было совсем не интересно, но — приказ. Вернее, не только приказ, но еще и личная просьба.

Клюев сказал, как всегда размеренно и четко, что начинают идти в город официальные группы. С разрешением из Москвы. На законных основаниях. Что встречать их и сопровождать до города — им, то есть тем, кто здесь. Что у него, у подполковника Клюева, практически коменданта зоны чрезвычайной ситуации, для такой задачи сил и средств нет — весь народ в патрулях и на постах. Зато есть у него разведка. А разведка может все. Вот и в те разы, когда трассу разведывали, доходил ведь Сидорчук практически до блокпостов. И — ничего. Значит, ему, получается, можно туда ходить. А вот другим, вполне может быть, нельзя. Кто будет проверять на себе или на людях? Кто будет экспериментировать, посылая людей туда, где другие пропали? В общем, сказал Клюев, надо, Витя.

Раз надо, он и водил. Не часто. Раз в неделю, иногда — в две. Но все равно это было нудно и муторно. Он попытался договориться как-то с Кудряшовым, но тот усмехнулся как-то странно и напомнил о прошедшем не так давно разговоре.

Разговор у них тогда вышел долгий. Хорошо, что командир ввел сухой закон, а то ведь — мало ли что. И в том разговоре «на сухую» майор Кудряшов заявил, что в Зоне он никому не подчиняется. Потому что в Зоне законы и уставы не действуют. Действует тут чрезвычайная ситуация. А то, что он делает, делает по соображениям целесообразности — и только. Вот ведь, гад какой. Целесообразно ему было, понимаешь, факты анализировать — анализировал и сказки писал. Целесообразно, выходит, было весь город объехать за неделю — так и сделал. А исполнять приказы, «держать Зону» — это ему вовсе не целесообразно. И этого он делать не будет. Вот и «экскурсии» эти водить не будет. Не экскурсовод он. Он майор милиции Кудряшов Виктор Степанович, сорока лет, аналитик министерства, так-перетак, а не экскурсовод музейский и не охранник.

Он говорил о времени, которое провел тут, о том, что никаких вирусов, похоже, здесь нет, и нет никакой заразы. Что опасно, судя по всему — само место. Вот это — топал он каблуком в пол. Это место — опасное! Это здесь физика какая-то, а не биология, так думается ему. И поэтому загонять сюда людей, держать здесь людей, заявлять на всю страну, что все дело в людях, в заразе — это преступление. А преступных приказов он не исполнял и исполнять никогда не будет.

В общем, пошумели они тогда крепко. Дашки дома как раз не было, поэтому успели высказать друг другу все: и о руководящей и направляющей, и о спецназах всех уровней подчиненности, и о самой этой подчиненности и кто кому, и о событиях в этом городе, из-за которых все и началось. И о местном начальстве, которое, похоже, знало что-то, но скрывало от всех. И о погибших пацанах, которые просто и тупо выполняли приказы командования. Всего-навсего выполняли приказы командования.

Вот такое он зря тогда сказал, потому что был это удар ниже пояса. Сидорчук только и сказал, сдерживаясь еле-еле, сквозь зубы:

— Уходи, Витя. Все, мы поговорили. Иди теперь отсюда. Иди.

Даже не встал из-за стола, чтобы проводить старого товарища. Не мог. Трясло всего. Руки дрожали так, что спрятал их подмышки, прижал. «Пацаны погибли»! Какие пацаны, мать его так! Лучшие ребята! Лучшие из лучших! Спецназ, который сам муштровал и готовил, с которым прошел такое…

Вот с тех пор, с того самого разговора, он старался с Кудряшовым лишний раз не пересекаться.

Так и получилось, что водить «экскурсантов» выпало самому Сидорчуку. И после первого раза выработался ритуал, а заодно и проверка такая. После самого первого раза, добавившего ему седых волос.

Виктор оглянулся на идущих за ним людей, присматриваясь к лицам, к глазам. Вроде, обычный народ, без лишнего всякого этакого.

И тогда ведь были нормальные на вид.

Первая группа! Двадцать человек! Москва, понимаешь, дала согласие! Они тащили объемистые рюкзаки, несли на себе сумки с аппаратурой, не выпускали из рук фотоаппаратов и видеокамер. Тоже не было транспорта. Тогда еще они не нашли тот пазик, что мог доезжать почти до запретки. Шли пешком, без лишних споров и разговоров.

Через час поравнялись с колонной пустых автомобилей, прижавшихся к обочине. Сразу мешки свои поскидывали, защелкали, засверкали вспышками, стали устанавливать какие-то приборы. Кто-то полез за руль, повернул ключ — заработал двигатель. Как будто только что остановились — все работает. Плавно вырулил в сторону. Вот, мол, транспорт. Почему же мы пешком идем?

Сидорчук пытался командовать, кричать, даже хватался показательно за кобуру, но «пришельцы» сами оказались вооружены. В некоторых чехлах лежало, оказывается, не оборудование, а винтовки и автоматы. Зачем? Зачем это? Пятеро остались в стороне, растерянно поглядывая на майора. Пятнадцать на трех джипах рванули за поворот. Ну, и что было делать? Стрелять вдогонку? Связи нет никакой, пока не дойдем до блокпоста. Садиться за руль? Догонять? Здесь? Нет уж… Это будет слишком похоже на одежду, снятую с мертвеца.

Они постояли, переминаясь. Посвистели, посмотрели по сторонам. Мол, ничего такого страшного. Ну, пять, так пять. Даже и лучше. И пошли по дороге. А еще через полчаса нашли все три машины, аккуратной колонной стоящие у самой обочины. И автоматы там, и винтовки. И мешки в багажниках. И ключи в замках зажигания.

— Ну, — повернулся Сидорчук к оставшимся с ним. — Кто еще хочет покататься?

Сказал, вроде, с шутливой интонацией, показывая, что ничего страшного, что все это нормально для Зоны. А у самого холодный пот по спине и волосы дыбом. Как перед грозой в духоте лета. И те, пятеро, явно взбледнули с лица. При всех их интересах к этим машинам даже не подощли — обходили по дуге, по другой обочине.

От этого места они без остановки шагали до самой ночи. В лес не полезли — страшно. Сели на свои мешки посередине дороги. Так и дремали, карауля друг друга. Так ведь не укараулишь. Надо же и отойти иногда. Организм требует.

К блокпосту на мосту Виктор привел троих. Из двадцати — троих! Его подбросили оттуда до ворот на патрульной машине. И от ворот, от КПП, он шел до общежития час. Час!

Он бы и еще дольше шел, наверное, но вдруг налетела Дашка, обняла, затормошила, встрепала шевелюру, задергала за рукав, заприжималась, заговорила, заговорила, заговорила, заглядывая в глаза:

— Горе ты мое луковое! Вернулся, солнышко мое! Вить… Я же так боялась за тебя!

 

Глава 17

— Думаю, это просто подготовка к контакту. Понимаешь? «Они» нас готовят к встрече. И город наш — как раз, похоже, место такой встречи.

— Какие же они уроды тогда, что так готовятся? Представляешь? Натуральные уроды… Страшилища чешуйчатые… Ненавижу их!

— Вот-вот. Наверное, именно страшилища. Потому и чистят место встречи, чтобы не было никого из этих, как их, ксенофобов. Чтобы спокойные и флегматичные все были. И не боялись чтобы ничего и никого… И ты — поспокойнее, поспокойнее будь. Нам еще с тобой работать и работать.

— Ну, что ж… Тоже, типа, гипотеза. Не хуже и не лучше других. То есть, те, кто еще остался — это вроде как почетный караул, и толпы встречающих, и в воздух чепчики?

— Вроде того, вроде того.

Виктор встретился с Верой в первый раз совсем недавно, всего с полмесяца назад. Она тогда стояла в окружении каких-то туристов с рюкзаками на асфальтовом пятачке в самом конце Мостовой. Это не та мостовая, что бессмертным булыжником выложена, а деревня такая — Мостовая, куда доехал Кудряшов со своей инспекцией-разведкой «краев» зоны. Дальше за асфальтом был проселок, пустые осенние поля и лес, из которого, похоже, туристы и вышли.

— Ну, чего стоим, кого ждем?

Стандартный вопрос вызвал вдруг смешки, перешедшие в откровенный ржач, когда уже и слезы из глаз, и в горле судороги и больно в животе, а все смеешься и смеешься, не переставая.

— Ничего себе — Зона! — прокашлялся, вытирая слезы, один.

— Да, вот. Так и живем, однако!

Минут двадцать ушло на выяснение обстоятельств нежданной встречи, рекомендации ребятам идти прямо по трассе на город, чтобы потом, если что, их подобрать. Хотя, они ничего конкретного не обещали. Они мялись, посматривая на старшего, и даже подумывали устроиться где-то здесь, на границе леса. В этом селе, в котором минимум треть домов, это уж точно, пустые стоят.

А Веру Виктор сразу пообещал подвезти в Заозерье, которое было последней его точкой на сегодня. Уазик чихнул остывшим движком, дернул и понесся вниз, к перекрестку. Потом налево по трассе мимо опустевших дачных поселков и маленьких, на два-три дома, деревушек, где и остановки-то автобусной не было никогда.

Заозерье в центре было немного похоже на Гайву, как почти всегда похожи микрорайоны одного и того же города. Такие же трех и пятиэтажные кирпичные и блочные дома, раскидистые тополя между ними, огороженные низенькими самодельными заборчиками клумбы с засохшими цветами. А чуть в сторону от центральной улицы шагнешь — самая обычная деревня с нахмуренными старыми домами, высокими заборами и сараями с проваленными спинами-крышами.

— Дальше я пешком, — сказала Вера, дергая ручку вниз..

— Мы тут прокатимся чуток и вернемся. Будем ждать, — глянул на часы Кудряшов, — в течение получаса. Выйди, махни, что все в порядке, мол. И не вздумай лезть куда-нибудь в темноту в одиночку. Скоро вечер, а у нас не принято по ночам-вечерам поодиночке шляться. Понятно?

— Да-да, — кивала Вера, почти не слушая. Ее тянуло туда, чуть вверх по улице, направо и прямо. Там ждали ее единственные родные люди на Земле. К ним она пробиралась пешком и на попутках, пока еще подбирали, пока не начались первые посты на подходах к Зоне. Ей же, в принципе, ничего и не надо. Только дойти, стукнуть в дверь, обняться, постоять так минутку… А потом можно и в ванную — у них газовая колонка, а газ, говорили, не отключали. Значит, вода горячая будет. А потом — за праздничный стол по случаю возвращения. И говорить, говорить, говорить до самой ночи, когда на улице тишина, только глухо взлаивают изредка собаки… А на кухне тепло. И запахи домашние.

…

Когда уазик, сделав свой круг по окраинам, вернулся на площадь, где раньше отстаивались городские автобусы, Вера сидела под козырьком автобусной остановки. Легкий ветер шевелил растрепанные волосы. Она не плакала. Или, может быть, уже выплакалась, но по лицу ничего не было заметно. Увидев подъезжающую машину, спокойно встала и закинула за спину свой рюкзак.

— Ну, что?

— А тут никого нет. Во всем Заозерье никого нет, — ответила она и потянула ручку задней двери.

— Погоди, в середку посадим…

Это страшно, когда вокруг полно народа, а твоих — нет. Этого все и боялись с самого начала. Вот ты есть, есть народ, который суетится, что-то делает. А вот его, твоего знакомого или родного даже — нет. Это страшно.

А когда поселок весь пустой, и нет совсем никаких следов, и листья лежат на тротуарах и на проезжей части — это и не страшно совсем. Это как в кино. А кино, даже самое страшное, все равно придуманное. Там все равно знаешь, что скоро закончится весь этот ужас и кошмар. И главное знаешь — хорошие просто обязаны уцелеть. А хорошие — это свои.

— Никого нет, — еще раз сказала Вера, уже усевшись между двумя плечистыми прапорщиками в камуфляже. — Наверное, все разом снялись и ушли. Искать теперь надо там, за зоной.

— За зоной? — переспросил с интересом Кудряшов. — А у нас ведь из зоны выхода нет — знаешь? Пытались тут пробиться многие — так нет никого из них теперь.

Он обернулся, посмотрел на ее лицо:

— Нет-нет, ты не думай! Никакой там стрельбы, да и никакой запретной зоны еще не было! Просто не дошли они, не доехали. Вот были — и нет их. Мы не знаем до сих пор, почему так получается.

— Но ведь не умерли?

— Нет, конечно, ты даже и не думай! Просто пропали — и все. Как в другое измерение провалились, что ли.

— Как в фантастике?

— Да, как в фантастике.

Виктор подвез ее до ближайшей действующей школы. В коридорах пахло едой. В классах стояли кровати. Усталая — как ее назвать, директриса, что ли — сказала, что помощники им нужны, потому что народа не хватает. Студентка? Очень хорошо. В общем, «поставили на довольствие» Веру.

А Кудряшов при расставании обещал заезжать.

…

— Уроды они, уроды, точно… Нельзя же над детьми так издеваться. Ни родителей, ни жизни настоящей. Вечный пионерлагерь какой-то получается. А что зимой? Куда они будут ходить купаться? Чем заниматься? Нет, я так не могу — сидеть тут и тупо дожидаться невесть чего.

— А что ты можешь предложить? Вернее, не можешь, а что хотела бы?

— У-у-у… Хотела бы. Я хотела бы, чтобы все вернулось. Чтобы родители были с детьми. Чтобы дети — с родителями. Чтобы жили нормальной жизнью. Чтобы не было этого вашего повседневного идиотизма…

— Стоп, — поднял ладонь Кудряшов. — Стоп. Подожди.

Он снял мягкое камуфляжное кепи, пригладил волосы, почесал напоказ, для смеха, в затылке. Вот же… Или не оно? Он же тоже ощущал иногда какую-то неправильность, но — в чем?

— Вер, ну, ты можешь без нервов как-нибудь?

— Не могу! Вон, ты только посмотри на них! Это же дети… Они в чем и перед кем виноваты? Какое тут — без нервов!

— А ты все же попробуй, попробуй. Как аналитик, скажем.

— Как ты, что ли? — улыбнулась Вера.

— Ну, предположим, как я. Расскажи мне такую вот историю. Вот про идиотизм про этот, о чем сказала только что. У нас здесь, может, просто глаз замылился уже на этом ожидании невесть чего и невесть когда, и на всей этой чрезвычайщине. А ты у нас все-таки со стороны пришла, человек новый. Может, попробуешь, расскажешь? А я подумаю, что можно сделать.

* * *

Жили-были рыбки. Маленькие и побольше. С хвостом, длинным и прозрачным, как вуаль, и почти без хвоста. Наподобие маленьких цветных колобков, весело катающихся под водой, и похожие на плавающие иголки. Жили они в море-океане, где для них не было границ и не было преград. Вернее, преград было всего две: сверху, откуда лился свет, было место, где нельзя было плавать и дышать. А снизу, где было темно и холодно, было твердое, в котором тоже нельзя было плавать и дышать. И все. А остального мира было столько, что ни одна рыбка никогда не могла его оплыть и осмотреть весь. Не могла вовсе не потому что запрещено было, а потому что сил не хватило бы. А запретов и преград для этого не было.

А потом пришел человек, зачерпнул глубоко и унес с собой огромный аквариум воды, песка, камней, водорослей и рыбок, которые там, в этом месте, жили. Аквариум поставили в большом зоомагазине, и он стал достопримечательностью городка, в котором жил тот человек.

Каждый день прибегали дети и смотрели сквозь толстое стекло, как лениво плавают по кругу красивые рыбки, а по стеклу медленно переползают улитки, оставляя за собой полоску чистоты. Когда рыбок кормили, они все сразу начинали толпиться вокруг того места, куда сыпали корм, вырывать крошки друг у друга, хватать жадно, а потом, наевшись, плавно помахивали плавничками, уставившись круглыми глазами в стекло, за которым им все равно ничего не было видно.

Многие захотели и себе аквариум, дома, чтобы смотреть на красивых рыбок в любое время. Родители покупали аквариум, наливали в него воду, строили подводные гроты, раскладывали красивые камушки и ракушки, а потом они приходили вместе в магазин и показывали — вон ту, и еще эту, и те две.

Хозяин магазина брал марлевый сачок и вылавливал рыбок, в сторону которых ткнул детский пальчик, выкладывая их в специальный пакетик с водой.

Оставшиеся некоторое время метались по аквариуму, тычась в прозрачную твердую преграду, потом успокаивались и вели друг с другом неспешные беседы о том, что могло случиться с пропавшими соседями. Они пытались понять правила, признаки, по которым, то одну, то другую рыбку уносило куда-то, и она больше не появлялась. Каждый день, который для рыбок был, как для нас месяц, количество их уменьшалось и уменьшалось. Самые умные старались держаться углов аквариума и не выделяться своей активностью. Они решили, что именно активность и даже агрессивность — вот то, из-за чего пропадают соседи и товарищи. Они не думали, а что будет, если все станут спокойными, флегматичными, правильными, начнут держаться углов и темных мест…

Неужели тогда остановятся эти странные пропажи? Не станут их вылавливать марлевым сачком? И может быть — а почему бы и нет, кстати — их всех вернут в бескрайний море-океан? Главное — правильно себя вести?

* * *

Кудряшов читал и морщился.

— Что, не нравится?

— Да, понимаешь…, - он еще раз пробежался глазами по странице. — Вроде, все у тебя правильно написано. Вот эти вот, «умные», это вроде как мы здесь — все время гадаем, анализируем, пытаемся понять, по какому принципу уносит у нас соседей… Но это же не идиотизм, если по отношению к аквариумным рыбкам? А? Они же все равно ничего не могут сделать? Или ты себе как-то представляешь революцию, что ли? Как они все вместе побеждают людей и потом, бодро шлепая плавниками и распевая революционные песни, отправляются в дальний путь к морю-океану? И пошли они до городу Парижу…

— Пешком! — рассмеялась Вера. — Все-таки ты писатель. Ишь, как образы из тебя прут… Вот взял бы и написал бы сказочку.

— Я писал, — серьезно кивнул Виктор. — И ты даже читала некоторые. Но это было раньше, когда не было практически никакой информации. Вот я ее и домысливал, додумывал, выдумывал и экстраполировал.

— Ну-ну… Они завсегда своим образованием хвалятся… Ну, хорошо. Не магазин и не аквариум. А просто кусок океана объявили запретной зоной, чтобы ни туда, ни оттуда нельзя было. И из этого куска океана кто-то или что-то раз за разом хватает рыбин, жарит, солит, поедает со вкусом. А оставшиеся суматошно носятся, стараясь не выплыть за объявленные границы, спорят, кого следующим съедят… Это не идиотизм?

— А рыбы — они и есть самые тупые. У них мозгов мало.

— Вить! Не в рыбах же дело. Чего ты смеешься? Вот, скажи, зараза есть в городе?

— Уверен — нет никакой заразы. Иначе все бы заболели давно.

— А тогда в чем смысл запретной зоны?

Они сидели на невысоком бетонном крылечке с задней стороны школы. Там, где одна дверь, с самого края, вела коротким коридором в высокий и узкий спортзал — только-только на волейбольную площадку место. А с другого угла, поднявшись на три ступеньки, упираешься в крашеную белой масляной краской дверь столовой. Детей водили кормиться изнутри, из вестибюля первого этажа, в главные двери. А здесь был вход на кухню. Недавно привезли продукты, и оказавшиеся совершенно случайно рядом Кудряшов и два его бойца помогали таскать картошку и макароны в подсобку. Перетаскали, мужиков усадили перекусить и попить горячего чая, а Виктор с Верой, чье дежурство на кухне было сегодня, вышли покурить. Тут было тепло, от ветра защищала стена, исписанная разноцветными надписями, прославлявшими выпускников разных годов. Тут было тихо, потому что дети бегали и играли с визгом и шумом в спортгородке, это как раз с противоположной стороны, и на площадке перед школой.

Два окурка синхронно полетели в черное жерло старинной чугунной урны, когда-то выкрашенной бронзовой краской, но теперь щеголяющей ржавчиной именно что «под старину».

— Вот и я не вижу смысла в этой «эапретке». Я бы еще такую сказку написал, про дракона. Он тут где-то живет будто бы. И все, что «под ним» — это вроде бы его собственность. В том числе и местные люди, и дома, и промышленность — всё. Он не потерпит, если кто-то попытается эту его собственность отнять или утаить. Вот потому со всех краев страны и собирали наших, и присылали сюда. Потому что нельзя. Потому что иначе дракон рассвирепеет. И что там будет, если дракон озлится — никто не знает.

— Драконы питаются невинными принцессами?

— Ну, не только принцессами, если верить книгам. А у нас и не совсем невинными. А не понять какими. А может, дракон — это такой огромный компьютер? И просто программу выполняет? В общем, ничего-то мы не знаем. Ни-че-го…, - пригорюнился он.

Вера протянула руку и потрепала Виктора по затылку. Ласково, медленно. Он прикрыл глаза, чуть откинувшись на эту теплую и нежную руку.

— Ишь, котяра какой… Нравится? А ты женат, Кудряшов?

— Женат.

— И дети есть, небось?

— Дочка. Твоих лет как раз.

— Так какого ж хера тебе от меня надо, а? — она прихватила волосы и дернула крепко пару раз. — Я, конечно, девушка простодушная и доверчивая. И привязчивая. И на хорошее отзывчивая. Деревенская, типа… Но ведь мог бы и обмануть, если что… А?

— Да ты не так поняла, Вер…

— Что я не так поняла? Что ты случайно чуть не каждый день сюда заезжаешь? Что мы с тобой по часу-два болтаем обо всем? Что я не так поняла? Ну-ка, колись, майор!

Она резко отдернула руку, и он, качнувшись, чуть не врезался затылком в стену.

— Ну, вот…, - пробормотал Виктор недовольно. — Так было хорошо, а она взяла и все испортила.

— Ты забыл еще сказать, что обещать — не значит жениться, ага! — рассмеялась она.

— А никто и не обещал, между прочим…

Они с самого начала выбрали такой стиль общения. Виктор был старше вдвое, но это было совсем не заметно. Ну, седина на висках. Ну, морщины у глаз. Зато он так вживался в роль, так подшучивал над ней и над собой! А она подхватывала, слово за слово — разговор мог тянуться и тянуться, пока не подходил водитель и многозначительно не показывал на часы.

— Скучаешь по своим?

— По дочке — очень, — кивнул он.

— А что ж не уходишь?

— Ну, вот… Я же объяснял тебе, рассказывал — ты не веришь, что ли? Никто не вышел, понимаешь? Никто. Люди ехали колоннами. Другие просто ехали, спешили. И никто даже до блокпоста не добрался. С той стороны стоят на всякий случай, что ли — а никто так и не вышел к ним.

— Угу. Дракон, значит, своего не отдает?

— Да, похоже на то.

— А к нам, сюда, значит, можно? Я вот пришла. Ребята вон в Мостовой, если живы. Эти, кого официально водят…

— Ну, если аналогии про дракона, то к нему в пасть — он всегда рад. Вот когда из пещеры его богатства тырят, или когда пища разбегается — он в зле. И тогда держите его семеро — все равно не удержите. Вот и пропадает народ.

— А если не его народ?

— В смысле?

— Ну, эксперименты ставили? Вот что-то случилось. И началась эта ваша «гусиная фигня». И все, кто тут был и вроде как теперь «под драконом» — им выхода нет. Так? А если попытается выйти тот, кто пришел позже? А?

— И эта девушка еще спрашивает, что мне от нее надо! Да таких умных и красивых — ищи, не сыщешь! Вер, а попробовать не побоишься?

— Ага. Так и думала! Использовать меня хочет. Попользоваться! Вот такие вы все мужики — козлы!

— Ы-ы-ы… Ну, хватит, хватит уже. Хорошо сегодня посмеялись. В общем, давай-ка мы с тобой завтра поэкспериментируем. Я же тоже «понаехавший». Вот за руки возьмемся и прогуляемся до пашни, до полосы. А?

Вера улыбнулась мечтательно:

— Вы такие вещи говорите, товарищ майор. Такие завлекательные… Кстати, а чего — завтра-то? Давай сегодня!

— А сегодня ты на кухне дежуришь. А мне — в объезд по точкам. Вон, уже ждут и тебя и меня. Не будем нарушать дисциплину.

— Эх, ты, — она опять залезла пальцами в его шевелюру, пошевелила там, почесала, смеясь на его совершенно щенячье выражение. — Дисциплинированный мой. Ну, ладно, Вить. Давай — завтра. С утречка, чтобы не дергаться весь день.

* * *

— Ну, и что вы мне сегодня новенького расскажете? А? Господа министры и товарищи силовики — что нового, что хорошего в нашей жизни? Жизнь стала, наконец, лучше? Или она стала еще веселей?

— Доклад комиссии по чрезвычайной ситуации в письменном виде был представлен вам вчера.

— Предлагаете мне его еще раз перечитывать? А что сами скажете?

— В Молотове продолжается резкое падение производства. Есть опасность скорой остановки некоторых предприятий военного значения — из-за банальной нехватки рабочих, в первую очередь. Но в целом в зоне чрезвычайной ситуации ничего чрезвычайного не происходит. По информации, получаемой оттуда…

— Кстати, а сколько у нас каналов информации? Да не переглядывайтесь, не переглядывайтесь. Ишь, моду взяли — от своих еще таиться. Что за недоверие между товарищами? С кого начнем? КГБ?

— У нас есть информация. Так точно.

— МВД?

— Постоянный канал связи. Наш человек исполняет обязанности коменданта города.

— Этот, как его, — шорох перелистываемой бумаги. — Клюев, так?

— Подполковник Клюев, Иван Иванович.

— А не маловато для коменданта такого города? Звание — не маловато?

На стол из бордовой папки вылетает листок.

— Мы подготовили представление и проект указа.

— Так и думал. Через ступень, значит? Остальным сами присвоите?

— Нашим — сами, а общевойсковым пусть Министерство обороны думает.

— Так. Подписываю. Передайте Клюеву моё поздравление.

— Есть!

— Министерство обороны?

— Связь есть. У нас три канала прямой связи.

— Вот как интересно. И что же это у нас получается? Прямая связь с зоной есть. Информация поступает, следовательно. Спутники летают, и мы получаем снимки высокого разрешения. Знаем пофамильно, со всей историей, все нынешнее руководство города. Эти их Советы рабочих депутатов — они же просто молодцы! Снабжение есть, голода в городе не будет. Заводы, заводы ведь работают, понимаешь! Гознак гонит нам вагоны дензнаков! Как стихи почти получилось… Паника погашена. Интерес населения к происходящему в зоне упал, как мне докладывают специалисты. Статистика утверждает, что в Интернете о нашем Молотове практически перестали появляться запросы. А теперь скажите мне все-таки: что же там, так его и перетак, происходит и в чем смысл нашей, слов нет, какой секретной, Зоны чрезвычайной ситуации? Что, там такое чрезвычайное, что требует войск, контрольно-следовой полосы, колючей проволоки, изменения режима движения поездов, ухудшения нашего экономического положения — заводы же по-настоящему не работают! Ну? Кто мне может объяснить, что там за чума такая, что там за холера? Сегодня у нас уже не март месяц и даже не май. Скоро снова наступит зима. Вы мне всё про «военку», а знаете, что нефтеперерабатывающий завод погасил свои факелы? Он не работает — нечего перерабатывать. А что Кислотный прекратил отгрузку удобрений? Да, да, удобрений. Не говоря уж о ваших штучках. Кабельный, которым гордились… Где его продукция? Двигатели ракетные… Может, это просто диверсия такая? Что скажете, товарищи силовики? Может, это просто вражеская рука, не пускающая нас дальше? Тянут за полы, копают ямы на пути, сыпят песок в подшипники? А? Диверсия? А может, диверсия — сама эта зона? Ну? Кто первый? Кто пояснит необходимость дальнейших затрат?

— Есть предложение обсудить все эти вопросы узким кругом, не перед всем правительством.

— Не доверяете, выходит, «штатским штафиркам»?

— Не в доверии дело, а в отсутствии необходимости расширения круга доступа к совершенно секретной информации.

— Да? Даже так? Есть, выходит, такая информация — совершенно секретная? Ну, что, товарищи, доверите мне поговорить с представителями силовых структур? Нет возражений? Тогда — полчаса перерыв. Встречаемся узким кругом с… Кто будет?

— КГБ, Минобороны, МВД, от Академии наук представитель.

— И я. Всего пятеро, выходит. Прошу приготовить нам стол, удобный для заседания. Чай. К чаю, что там положено. Запись не вести. Всё. Перерыв.

 

Глава 18

Сидорчук уже добрых полчаса стоял перед новоиспеченным генералом, постепенно закипая, становясь еще злее и так не слишком добрым на вид лицом. А Клюев все давил, жал, выспрашивал, тянул что-то, и наконец, спросил:

— Командир, так, все же — где твой подчиненный?

— Это вы опять о Кудряшове, что ли? Так он не мне подчиняется — министерству. Министерство прислало, министерство, может, другое что-то ему скомандовало. Это не мой подчиненный.

— Нет, ты не увиливай, говори честно: куда отправил сказочника? По какой надобности? Что нового в городе нашли? А то все как-то мимо меня…

— Да он сам ушел! Послал всех подальше, поругался со мной, дверью хлопнул и ушел нафиг.

— И что нам теперь дальше? А? Ты его искал? Может, людей за ним посылал? Или теперь любой может встать, послать и уйти?

— А смысл есть какой? Что, Иваныч, судить его будешь судом офицерской чести? На гауптвахту определишь? Под домашний арест? Может, сразу расстреляешь на месте, чтобы головой не мучился? Или воспитывать все же начнешь? Так он же получше нас с тобой воспитывать умеет.

— Он хоть вооружен? Это ты знаешь?

— Был вооружен. Спроси-ка лучше у оружейников, что ему было выдано и что сдано, — уперся бараном Сидорчук.

Надоело ему. А когда давили, да еще надоело, он всегда упирался бараном, смотрел чуть повыше бровей, тянулся в струнку, и отвечал по форме правдиво и правильно, а по существу — никак не отвечал.

— Так. Я твою позицию уже понял. Я, мол, не я, корова не моя, за майоров министерских не отвечаю и не обязан… Но тогда еще один вопрос: а что с машиной будем делать?

— Не понял… А что, собственно, с машиной? — он и правда не понял поначалу.

— Уазик он ваш тоже забрал себе, выходит? И что теперь делать будем? Разъезжать будем с криком по зоне и ловить вора? Посты выставим на всех перекрестках? Объявим городу, что майор Кудряшов есть отъявленный дезертир и вор?

«Сволочь, сволочь, сволочь… Гад Витька!»

— Ну, это ты у нас командир, ты и решай.

— Нет, я от тебя совета хочу. Ты же у меня и разведчик, и спецназовец опытный и вообще моя правая рука — ну, какое решение мне принимать?

— А никакого. Не верю я, что Витька на плохое дело мог пойти. Просто вот не верю. Были у него, значит, какие-то резоны, которых мы не знаем. А может, не просто так резоны, а распоряжение какое-то из министерства. Мы же не знаем с тобой, какие он там получил инструкции…

— И не говорил он с тобой, выходит? Не намекал ни на что?

— Наши с ним разговоры оружия и машин не касались. Мы все больше о морали, да о совести.

Тех разговоров-то и было всего два. Раз поругались, два. И потом пришел в последний раз Виктор к тезке и опять завел разговор о зоне, об этих странностях, о статистике, о том, что самого места надо бояться, выходит, города этого, а не людей, а людей — спасать надо, выводить отсюда. Получается, это и был последний раз. А потом, значит, сел он за руль и укатил в город. Пропуск у него есть, народ его на постах в лицо знает. Ну, опросим мы сейчас часовых, выясним, что проезжал через плотину в такое-то время. И что? И ничего. Майор Кудряшов уехал. Майор Сидорчук остался.

— Кстати, Сидорчук, поздравляю с присвоением очередного звания.

— Служу Советскому Союзу!

— Обмоем?

Сидорчук прищурился. Звание ему это, о двух крупных звездах на каждом погоне, откладывали уже раз пять за последние годы. Раньше-то был бы рад, пожалуй. Даже гордился бы звездами, посматривал на погоны. А теперь… Ну, что это за праздник? И кому теперь нужны его погоны? Зарплата выше? Ну, так что с того? Ходу из Зоны все равно нет. Остается, как уже обсуждали не раз, только ждать не понятно чего. Вернее, вполне даже понятно чего. И уже давно известно чего. Раз — и нет тебя. А что есть и где — того нам до сих пор не понять.

— Ну, что ж, выпьем, товарищ генерал-майор.

— За удачу, товарищ подполковник!

* * *

Зона чрезвычайной ситуации была организована по старым надежным рецептам и схемам. То есть, просто взяли и очертили на карте с запасом небольшим, километра в два-три в каждую сторону, этакую кляксу, расползающуюся вдоль основных дорог. На все дороги, там где пересекали их по карте карандашные линии, поставили блокпосты с пулеметчиками и со шлагбаумами. Каждый блокпост после первых случаев нападения и попыток проникновения в зону с боем превратили в небольшие крепости. На главных направлениях в крупных селах расположили отряды быстрого реагирования с тяжелой техникой и с вертолетами — это просто на всякий случай. В принципе, местное руководство было этому только радо: и товарооборот сразу повысился в их магазинах и столовых, и патрули на улицах быстро успокоили молодежь. А за стоянку техники государство платило арендную плату.

Саму границу зоны обозначили где по-старинному колючкой стандартной на кольях крест-накрест, где даже опахали и пробороновали контрольно-следовую полосу… Местами же просто вешки поставили яркие и таблички вывесили с трафаретной надписью, что проход тут воспрещен, потому что запретная зона.

Там, где позволяла местность, закапывали «подснежник», вешали датчики, выводили данные на мониторы. На ровных участках местности устанавливали «сову» и «нетопыря» на бетонных опорах. Что было под руками, то и устанавливали. Вот только местность позволяла это плохо, и равнин-полей было маловато. Все же, какое-никакое, а Приуралье. Холмы да овраги. Овраги да холмы. И еще очень много мелких рек и речушек, иногда даже не указанных на картах. Их все не перегородишь. А еще ведь и болота… Получалось так, что несмотря на строгий приказ, сплошной линии, забора сплошного все равно не было. Вернее, чем-то похожим на сплошную границу зоны, если смотреть сверху, можно было назвать тропинки, по которым двигались регулярно патрули. Вот тут, похоже, он топтались и перекуривали, встретившись, подойдя с разных сторон, от разных блокпостов. Потом снова они расходились. Но так, чтобы цепью стоять или забор сплошной по периметру — такого не было, конечно.

А романтики в зону все равно тянулись. Разговоры о счастье, которое всем и бесплатно, продолжались на кухнях и в комнатах студенческих общежитий. Ну, а если даже и не счастье, как в книжках — все равно ведь Зона! И там, в Зоне, инопланетяне, чудеса, артефакты, сталкеры…

Их отлавливали на подступах, при проверке документов, отсылали обратно после строгого внушения, ставили на учет. Но всегда находились те, кто доходил до колючки или до черной рыхлой земли КСП, проползали, перебирались как-то, оставляя следы, уходили в Зону. За такими уже не шли. Строго-настрого было запрещено соваться за установленную границу. И предупреждено не раз было перед строем бойцов: кто туда шагнет — обратно не выпускать. Мало ли, какая там зараза. Ученые-то пока ничего хорошего не сказали.

* * *

Виктор шел сразу за Верой, которая уверенно вела его по лесу. Тут, за Мостовой, стоял темный ельник. Кудряшов изредка останавливался и двумя ударами прихваченного с собой туристического топорика рубил затеси на уровне глаз. Если теперь оглянуться, белые на почти черной коре полосы показывали путь, как автомобильные катафоты огораживая с двух сторон будущую тропу.

— Кудряшов, а ты, выходит, и по лесу ходить умеешь? — оглянулась Вера. — Может, и грибы собирать — тоже? Лесной человек?

— Я еще и на гитаре могу, и на машинке пишущей, — буркнул он недовольно. И показал, чтобы не шумела слишком. Прижал палец к губам.

— Да ладно тебе! Кто нас тут в лесу слушать будет?

— Ну, нас-то, может, и некому, а вот мы могли бы и послушать. Зверя там или птицу или еще чего. Долго идти еще? — он глянул на часы, замечая время.

— Устал, что ли? Еще с час примерно. Ну, или чуть больше.

Машину он оставил в деревне. Думал, уговорить посторожить студентов, но их в указанном доме не оказалось. Правда, и вещей их тут не было. Наверное, все-таки подались в город. А может быть, вернулись назад, в Москву?

Вера сразу согласилась попробовать выйти из Зоны. Он не успел еще свою теорию развить, что-то повторно объяснить, «надавить на жалость», а она уже сбегала в свою комнату, накинула куртку — и вот, как маленький солдат — готова ко всему.

Кудряшов смотрел на нее растроганно. Он, правда, очень скучал по дочке, и хоть Вера нисколько на нее не походила, но возраст, повадки, словечки эти современные, манера общения сама — все время напоминали ему Аню, оставшуюся в Москве.

Теперь она шла впереди, он чуть сзади, замечая дорогу. И все время приходилось останавливать, притормаживать, и еще просить не шуметь лишний раз. Поэтому и шли долго. Он по карте прикидывал заранее, что весь путь — ну, час, может, с небольшим. А вышло больше двух часов непрерывной ходьбы от деревни. Не устал, конечно, но перекусить уже можно.

— Вер, постой, — тронул он девушку за плечо, увидев чуть в стороне просвет в елках. Внезапно открылась небольшая почти круглая поляна, густо заросшая высокой травой, еще не полегшей от ночных заморозков. Во-первых, осень стояла теплая и сухая, а во-вторых, даже когда начинаются мороза, посреди леса, на скрытых от ветра полянках, еще долго стоит зелень.

— Посидим, может, перекусим?

— Ты уже не спешишь из Зоны, гляжу?

— Спешить, вообще-то, нам никак нельзя. Я вот просто боюсь, может быть. То есть, слегка побаиваюсь. Что там и как — откуда нам знать?

— А мне кажется, что все вы тут выдумали. И как войти сюда оказалось просто, так просто и выйти.

Они сели на куртки, брошенные на траву, Виктор повытаскивал из сумки свертки, развернул, разложил приятно на вид все, что заранее приготовили. Вера из рюкзачка достала старый, но все еще верно служащий стальной термос, два стальных складных стаканчика.

— О! Стопарики! А у нас раньше были пластмассовые. В любой поход хороши. Только плавятся от крутого кипятка. А вот сок или водку, к примеру…

— Так у нас город-то промышленный. Нержавейки у нас тут много. Вот из отходов и наловчились термосы и стаканы лить. Только мало. Потому в других местах их и нет практически.

После первых глотков щедро заваренного и сдобренного вишневым вареньем чая посмотрели друг на друга, рассмеялись синхронно.

— Знаешь, — сказал Виктор. — Я же мог поехать еще тогда, весной, с отрядом. Когда нас отбили, они потом на прорыв пошли из города. А меня как толкнуло что-то. Мол, нельзя. Не хорошо. Не правильно. И я тут остался. Ни разу ни на один блокпост, что за зоной, не ездил. Только Сидорчук, наш начальник разведки, по краям разъезжал. А я все больше по городу, по школам… По деревням, вот…

— А теперь? — обеспокоенно встрепенулась Вера. — Теперь чувствуешь что-нибудь?

— Ни-че-го, — с расстановкой сказал он, прикладывая палец ко лбу. — Потому и смеюсь. Не понимаю. Ничего не понимаю. Никакой опасности не чувствую и никакой тревоги.

— А может, это просто потому что я с тобой?

— Может быть, может быть… Почему бы и нет, в самом деле?

— А Сидорчук…, - начала и не закончила Вера.

— Что — Сидорчук?

— Ну, у него кто-то есть?

— А-а-а… Вон ты о чем… Дашка, да. То есть, если так…, - Кудряшов прилег на бок, прикусил сорванную травинку, думая о чем-то своем. Потом мотнул головой:

— Нет. Это слишком как-то просто. Красота спасет мир, а мир — это любовь и так далее. Нет. Хотя, я еще подумаю.

Он встал, собрал в пакет и отнес мусор к опушке, вырезал ножом кусок дерна, отвалил, как крышку сундука, поковырял землю, вынимая и раскидывая горстями вокруг, потом ссыпал мусор в яму и снова завалил дерном. Похлопал сверху руками — как так и было. Вера протянула влажную салфетку, которую он, вытерев руки, сунул в карман куртки.

— Не надо мусорить в лесу, — сказал строго и назидательно, подняв палец к небу.

Снова посмеялись.

— Ну? — вскинула она голову, тряхнув гривкой.

— Ну, все, пошли! Только вместе давай, рядом, за руку, чтобы уж, если что… Ну, сама понимаешь…

Так за руку он вел дочку в первый класс. Потом за руку держал, когда гуляли по Москве, когда возвращался из своих длительных командировок. Жена держала его за руку, когда он отлеживался в госпитале после ранения. Да, аналитики тоже попадают под пули и сами стреляют иногда, приходится. Но все это было давно. А теперь не он вел за руку девушку, а она — его. Вера показывала дорогу, они проходили шагов десять-пятнадцать, и останавливались, а Кудряшов снова метил затесями тропу.

Лес вдруг кончился, как обрезали. Рядом с ними прямо к стволу высокой ели был прибит щит с красными на белом фоне буквами, кричащими, что здесь запретная зона, что вход запрещен.

— Вот, дошли, — просто сказала Вера. — Теперь через эту пахоту и вот туда, в рощицу, а потом если идти все время прямо, можно натолкнуться на деревню. Их тут навалом, деревень этих.

— А где же местная охрана? — приложил ладонь козырьком ко лбу Кудряшов. — Знаешь, давай мы тут с тобой посидим немного, подождем чуток. Только давай на шаг назад, под деревья. Место у нас приметное — все видно. А потом, похоже, сделаем мы так… Ну, если твой «дракон» нас отпустит, конечно.

* * *

— Товарищ генерал-лейтенант! Разрешите?

— Валяй! — генерал посмотрел искоса, подражая популярному артисту. — О! Вижу, у нас хорошие новости?

Привычная всем угрюмость начальника управления собственной безопасности министерства внутренних дел куда-то делась. Он, похоже, даже улыбался! Не всякий бы назвал это улыбкой, но все же губы слегка растягивались, на щеках образовывались вертикальные морщинки. Точно — улыбка!

— Помните, товарищ генерал-лейтенант, вы насчет нашего сказочника ругались…

— Но-но-но, никто не ругался. Я сказал, что сказка — не аргумент! И сейчас так считаю… А что там со сказочником?

— Майор Кудряшов вышел на связь!

— Второй канал связи, выходит? Это очень хорошо. А то армейцы нас опережали… И что там, в Зоне?

Кудряшов написал очередную сказку. На этот раз о драконе, который живет в горе и кормится местным народом. Отпускать он никого не хочет, и поэтому перехватывает всех, кто пытается убежать. Тех, кто приходит, он не трогает, чтобы и другие тоже приходили. Но жрет он неумеренно, от пуза, и население быстро сокращается. Первыми же хватает он тех, кто кричит, что ненавидит и убьет дракона, или же тех, кто сильнее его боится.

— Тьфу, черт, опять сказка…

Министр щелкнул по краю белого листа, заполненного мелкими черными буквами, и он, проскользив по всей ширине полированного стола, плавно слетел на кидающий солнечные зайчики паркет.

— …А на словах просил передать…

— Слушай, полковник, а ведь ты сегодня еще и шутишь? Это же неспроста? Ну-ка, ну-ка… Садись. Давай мне все подробности!

Подробностями был второй листок. Сжато, сокращенно Кудряшов доказывал, что исчезновения связаны только с местом, и они грозят всем, находящимся в городе. Причину исчезновений он назвать не мог: прокол времени и пространства, инопланетяне, древнее божество или дракон — какая, в сущности, разница, если от этого страдали дети? Еще майор сообщал о проведенном эксперименте, когда пересечение линии запретной зоны не привело к фатальным последствиям. И в конце просил рассмотреть вопрос о выводе населения, в первую очередь детей, с территории зоны чрезвычайной ситуации.

— Просит, значит, рассмотреть? Не требует?

— Так точно. Просит. Субординацию понимает.

— Это хорошо. Это правильно. Поздравь его с подполковником, подготовь представление от своей службы…

— Уже готово!

— Так. И к пяти часам мне на стол предложения по Зоне. Чтобы подробно и с раскладкой. Буду выходить на комиссию. А там, может, и на председателя правительства. Это ж дети, блин… Наши дети. Если Кудряшов детей выведет — орден дадим. Понял? А вот население… Это вопрос уже политический. В общем, связь с ним поддерживай. Завтра майор… то есть, подполковник уже, получит четкую команду насчет детей. Это я гарантирую. Как там, в фильме? Зуб даю?

— Так точно, зуб даю!

— Вот ведь комедии снимают наши режиссеры… Откуда что берут только!

* * *

Вот и выходило, что не был Сидорчук «единственным сталкером». Главное, он знал об этом. Вернее, не точно знал, но догадывался, куда и зачем уехал Кудряшов, и чем он там собирается заняться. Другое дело, что никто не знал, что выйти из Зоны оказалось вполне возможно. Спокойно, без паники, прогулочным шагом, с остановками, с пикником на природе, на обочине тропы, без крика, без мыслей — «бежать, бежать, бежать!». И еще, кажется, немаловажным фактором было присутствие «постороннего» — того, кто пришел в Зону позже начала событий.

Это выходило, что и сам Кудряшов — тоже сталкер, как Сидорчук. И Вера, и студенты, которых она привела, и теперь их надо было найти — кровь из носа. И те студенты, которых пригнали сюда уже в мае. И все, кто приезжал и приезжает в город — они все, получается, могут выйти. В любое время. Могут выйти сами. А вывести?

За два дня Кудряшов обустроил тропу, как надо. Кроме засечек натянул еще шпагат между деревьями, навешал на него красных лоскутков от порезанной парадной скатерти из первой школы, в которой имел долгую беседу со строгим лысым старым директором. Порубил и отбросил в сторону кустарник, мешающийся под ногами. На лужайке, той, что посередине почти, выкопал яму, обложил булыжником и организовал кострище — это сейчас тепло, а что там будет дальше? И вторую яму на краю — под мусор.

…

А там, на той стороне, на «большой земле», тоже торили дорогу, только уже по-настоящему. Правда, заканчивалась она как раз в показанной Верой рощице. Как передали из Москвы, это было сделано для того, чтобы «не светиться» перед «соседями». С политической точки зрения это могло быть не совсем правильным, чтобы видели из космоса массовую эвакуацию, как сказали Кудряшову. И рекомендовали выводить детей в облачную погоду или еще лучше после захода солнца.

Ну, так, осенью-то почти каждый день — облака.

Кудряшов набивал свой «уазик» школьниками. Справа сидела Вера, как уже знающая дорогу и проверенная. Сзади помещались пятеро на сиденье плотно-плотно и на коленях друг у друга, и еще четверо на откидных стульях. За два рейса он отвел, держа за руки, останавливаясь на каждый писк, перекусывая на полдороги на той лужайке, первую партию детей, которых подхватывали чуть не из рук в руки прямо у границы, у начала пашни (в Зону все же никто так и не заходил — приказ действовал). В рощице вдали ворочался, порыкивая, автобус, выбираясь по узкой, только что созданной на пустом месте из простой щебенки и бетонных плит «военной» дороге.

— Ну, вот, — вздохнула сзади Вера. — А то тут детей этих…

— Ты еще почему здесь? Почему не уехала сразу?

— А ты?

— Это моя работа, понимаешь. Я тут вроде как на службе…

— А дети, чтоб ты знал — это моя работа. Мы еще не всех отсюда вывезли. И вообще, думай, где добывать транспорт, а то до зимы не справимся.

— Да, да…, — кивал Кудряшов, прикидывая, к кому и за чем ехать. У этих на крупном заводе есть автобусы. У этих — грузовики. Если вытянуть цепочкой детей, вести сразу сотню, две сотни… И не одну цепочку, а, скажем, две, три параллельно… Тогда до снега… Он поднял голову, присматриваясь к облакам. Нет, до снега точно надо управиться! Кровь из носу!

* * *

Дашка шмыгала носом, полоща в холодной воде умывальника кружки и тарелки. Это была «их» посуда. Когда не ходили в столовую, что чаще всего было последнее время, она приносила оттуда еду прямо в комнату. Ей давали на кухне, сзади, по знакомству, и еще потому что — Сидорчук. Но относить грязную посуду на мойку было уже неудобно. Она относила всегда чистую, а брала новую, с тем, что дают.

Иногда Виктор привозил еду из города. Тогда был как бы небольшой праздник. Фрукты, конфеты, колбаса копченая, вкусные сладкие соки. При желании можно было найти и спиртное, но Сидорчук стоял на принципе: всем нельзя — значит, и нам нельзя. Но как же нельзя, если вон Михалыч опять пьяный ходит? А Сидорчук делал тупое лицо и говорил: я, говорил, с ним не пил. И я, говорил, ему не наливал. И не подавали ему в столовой. А командир ввел сухой закон. И все.

А иногда так хотелось немного романтики. Совсем немного: к конфетам и шоколаду — бутылку шампанского. И чтобы налить в фужеры и не торопиться скорее выпить и потом закусывать, чавкать и жевать, а сидеть долго, разговаривая о разном, вспоминая время, каким оно было раньше. Даже и о любви разговаривая, да! Хоть разок…

— Даш, можно тебя?

— Ой, — вздрогнула она. — Виктор, твою же мать! Ты чего, как кот? Страшно же!

— Даш, познакомься. Это Вера. Она с Заозерья. Вы поговорите тут, девочки. А я пока к командиру схожу.

Виктор взглянул на часы, пошевелил губами, будто считая:

— Через полчаса вернусь.

 

Глава 19

Марк стоял перед столом и тщетно пытался объяснить этим военным то, что ему самому еще не казалось вполне ясным. И кроме того ему было страшно.

Когда его летом вывезли из города и бросили в сосновом бору под Курьей, страшно не было. Вокруг и в голове было как-то пусто и совершенно спокойно. Машины отъехали. А он тогда по теплой мягкой рыжей хвое пошел вверх по реке. Решил тогда, что раз выпал случай, надо заодно и отдохнуть. Погода была просто великолепная. Солнечная, совершенно безветренная. На пустынном длинном песчаном пляже не было ни одного человека. Марк даже искупался, чего давно не делал при народе, стесняясь своего неказистого тела, слишком худого и слишком длинного. Ему как-то даже сказали, что он похож на палочника. И двигается, мол, также.

Потом пошел дальше. Спокойно, никуда не торопясь. А потом почему-то повернул налево, в гору, к Гайве. Он и сам не знал, что его тогда вело.

Прогулка вышла длинной. Придумалось тогда много, и он еще подумал, что просто ходить, размышляя — это лучший из способов. Даже лучше, чем в темноте и тишине ночи за компьютером со скоростным доступом к Интернету. Он тогда еще и еще раз обдумал свои тезисы о муравьях. Вспомнил на ходу почти дословно — потом проверил по книжке — цитату из Стругацких:

«Сам факт Посещения является наиболее важным открытием не только за истекшие тринадцать лет, но и за все время существования человечества. Не так уж важно, кто были эти пришельцы. Неважно, откуда они прибыли, зачем прибыли, почему так недолго пробыли и куда девались потом. Важно то, что теперь человечество твердо знает: оно не одиноко во Вселенной.»

Вот именно так дословно и вспомнилось. То есть, главное, выходит, вовсе не то, что собственно происходит в городе. Не все эти жутковатые исчезновения в никуда, не паника, не смерти внезапные от паники, не убийства и не военные в форме и с оружием на улицах Молотова, а сам факт этих происшествий. То есть, не как, не почему, а — что. Вот, совершенно необъяснимое явление. И это — главное. В любом случае: хоть это инопланетяне, хоть дырка во времени и пространстве — это уже само по себе чудо и научное открытие.

Вернее, до настоящего открытия было еще далеко.

— В общем, товарищи военные, все у нас здесь как-то слишком похоже на стандартный отбор в эксперименте по выведению породы, устойчивой к ксенофобии. Все, кто боится, а также все, у кого врожденная или приобретенная ненависть к чужому и непонятному — пропали. То есть, не так. Не все, конечно. То есть, я просто не утверждаю, а предполагаю, что все. Но те, кто пропал, мне кажется — именно по этой причине. Хотя, мы многого все равно не можем знать, гадаем тут практически на кофейной гуще. Но мне кажется — в этом причина. Это как в биологии. Как в породе собачьей, например.

— Исчезли? — переспросил Кудряшов, сидящий с торца длинного стола. — Как это может быть? Куда и как пропали, раз мы знаем о законе сохранения энергии? Куда? Как в моих сказках? В другие миры? В прошлое или будущее? На тот свет? На какой такой «тот свет»? Как определить нам это? Или не можем ничего определить? Ну, так, хоть гипотезы, что ли…

На Кудряшова посматривал с непонятным выражением лица Клюев, сидящий напротив. Что-то он обдумывал, а что — не понять.

— Да, мы не можем это ничем определить. Приборов, измерений — никаких. Только те данные, что были собраны в пансионате, ну, там, где пропали все…

— Не понял…, - тут уже Сидорчук включился в обсуждение. — Это где они людей мучили? Эта их завиральная теория о людях-катализаторах? Но это же просто бред какой-то!

— Не совсем бред. Они же собрали статистику, понимаете? Каждый, кто ими был задержан — он если и не свидетель, то присутствовал, участвовал как-то в процессе, хоть и не мог объяснить.

— И что? Доказали они что-то?

— Нет. Да и не доказать такое. Думаю, просто опять же о ненависти к чужому, о ксенофобии. Получалось, что на территории Зоны пропадали люди, опасающиеся или ненавидящие вот этих, наших, горожан. То есть, не катализатор, конечно, но все же…

— Вот не зря я их всегда отдельно отправляю, — прихлопнул ладонью по столу Сидорчук. — А то, выходит, вошли бы так в зону с нашими, а народ вокруг — фьють! А то и меня тоже — бац, и нету!

Кудряшов и Клюев теперь смотрели на него. И оба с каким-то интересом непонятным. Это всегда сразу чувствуется, когда не просто равнодушный взгляд касается, а именно с интересом, со значением смотрят, присматриваются.

— Да, молчу я, молчу, — махнул рукой Сидорчук. — Молчу и слушаю.

— И ведь что получается, — продолжил Марк. — Сначала все просто пытались «поймать» сам случай исчезновения человека или людей и определить — куда же все пропадает, куда проваливается. Потом через статистику искали. Закономерности выискивали. Ну, помните, что по одному ходить нельзя, что в темноте обычно случается. Потом вот у этих, о ком говорим, возникла идея, что есть люди-катализаторы. От них, мол, все. Они сами остаются, а окружающие теряются. Вот, нашли врага себе еще одного. Катализаторов не будет — и не будет, мол, больше ничего такого. Никаких тебе, выходит, проблем.

— Ну, сначала-то на врачей думали… На убийц, типа, — не выдержал Сидорчук.

— Вот это как раз сдуру тогда. Не думали еще, но уже действовали. Мы так всегда — сначала сделаем, а потом уже думаем, а что, собственно, сделали. И для чего, собственно, — Марк перебирал рассыпанные перед ним бумаги. — Но дальше смотрим: эпидемию объявили? Зону закрыли, народ весь тут оставили… Хотя, ехать-то некуда было — вон, сколько их не доехало.

— Сколько?

— Много, много… Итак, объявили «чрезвычайку». Зону объявили и изолировали ее. А народ в зоне все пропадал и пропадал. Связи у людей нет. Продукты все завозные. Склады и резервы разные пощипали, магазины пограбили. Для того, чтобы выжить, дружинники силой мародеров останавливали. А главное, выяснили, что бежать-то из зоны бесполезно! Ты бежишь — и сразу пропадаешь. Так-то еще можно остаться.

— Так, если ксенофобия, как ты говорил тут, то вторая половина слова-то — от Фобоса, от боязни. Кто боялся, тот, значит, и пропадал. А кто не боялся, так те и не бежали никуда. Вот они и остались. Нет?

— Потому, наверное, и дети целы оставались по большей части? И учителя при них, потому что им бояться просто некогда было — надо было о детях думать, о том, чтобы накормить, постирать, занять как-то… Так?

— Кстати, вполне возможно.

— А что там опять с детьми? — поднял голову Сидорчук.

— Да все в порядке с детьми. Ты слушай, слушай.

Марк переждал немного и продолжил, с трудом стараясь не скатиться в научные объяснения:

— Вот так и выходит: в первую очередь — те, кто боится сам или те, кто ненавидит все новое, чужое, неизвестное. То есть, стоит какая-то сила над нами будто и выхватывает — там одного, тут десяток, присматривает за порядком. И никто не знает и не понимает. И понять, кстати, совершенно невозможно. Вот, например, когда я муравьев кормлю — откуда они знают, кто кидает им пищу? И когда я их отлавливаю — разве могут они постичь такое?

— Мы — муравьи?

— С точки зрения этого непонятного — вполне возможно, что даже и не муравьи, а так, бактерии какие-то.

— Угу. Болтаем тут о муравьях и бактериях. А город — пустой стоит.

— Не нуди, — погрозил пальцем Клюев. — Марк, скажите, попытки терактов же были у нас? Это как вписывается?

— Да, были. Это экстремисты всякие, которые говорили, что город прогневал бога, за то и наказан. Потому и надо, мол, снести его с лица земли. Смыть, то есть. Тут это запросто — взрываешь плотину, и лови волну. Но вы тут на что? Вот и не допустили. А террористы и всякие другие, бандиты и прочее — они же ксенофобы на самом деле. И Зона их…

— Схавала…

— Можно и так сказать. Да. Скушала.

— Ну, так к чему ты разговор-то ведешь?

Сидорчук сидел и наливался тяжелой скукой до краев, до самых ушей, так что голова клонилась, сгибая шею. Уже который раз впустую они сидели на втором этаже и мололи воздух языками, проговаривая, что все равно ничего не понятно, что куда и как и кто — не ясно, что науке ничего не известно. А Марк этот, ботаник хренов, монотонно бубнил какие-то слова, рассказывал опять и опять о проколах и перенесениях, об экспериментах и о том, как сам он занимался со своими любимыми муравьями. Муравьи у него любимцы… Формика… Они красные и кусачие. Они бегают по муравейнику, издали похоже, как будто он кипит. Если кинуть банан сверху — вскипает красная пена. А если такой красный, с жесткими лапками, вскарабкается по черному берцу на штанину, потом поднимется, как альпинист, все выше и выше…

Черт, он кусается!

Сидорчук махнул внезапно потяжелевшей рукой, чтобы сбить, раздавить вцепившегося клещом в шею огромного муравья. Но рука не поднялась выше плеча, а снова безвольно упала на стол. И за рукой на стол с деревянным стуком опустилась его голова.

Только этого стука он уже не слышал.

* * *

Темнота была лучше. В темноте не болела голова, и не слезились глаза. В зубы стукнул холодный край жестяной кружки, полилось в рот что-то кислое, проливаясь по щеке на грудь:

— Ну-ка… Вот так, вот и хорошо…

— Виктор, ты как?

Как же светло! Больно же глазам! Больно! Он шевельнул губами, тяжелыми, как после заморозки у стоматолога:

— Шторы…

— Шторы прикройте, свет слишком яркий!

— Ну, что? Как?

Медленно проявлялось окружающее. Это кабинет. На втором этаже, у командира. Вот Клюев. Сзади, похоже, врач — это его белый рукав мелькает. Вон Кудряшов сидит. Витька вернулся на днях. Это хорошо. Где ученый? Он тут про муравьев…

Тошнота подкатилась к горлу, но тут же подсунули кружку, и он уже сам отпил прохладного кислого питья. Лимонный сок, что ли?

Попытался поднять руки, взять кружку, но даже пошевелить ими не смог. Глянул искоса, наклонив голову. Знакомо. Скотч малярный. В несколько слоев — хрен кто порвет. Только если ножом. И ноги — тоже примотали. Вот ведь, спецы какие. И укололи так аккуратно, суки…

Сидорчук откинул голову на спинку высокого тяжелого стула и улыбнулся в обращенные к нему лица:

— Ну? Теперь что, дорогие мои бывшие друзья-товарищи?

Глаза уже привыкли к легкому сумраку, и он убедился, что даже связанного — они боятся. Или хотя бы побаиваются, осторожничают, стараются, чтобы между ними был стол. Дураки. Он же не ниндзя какой-нибудь. Взглядом пепельницами не кидается.

— Давайте уж поскорее, что ли. А то как-то мне сегодня неуютно. Не пойму с чего.

— Спасибо, вы можете идти, — кивнул Клюев врачу. — Пусть там ребята мои постоят, никого пока не пускают.

Когда дверь за врачом закрылась, он еще вдогонку щелкнул ключом в замке, и снова вернулся на свое место — напротив Кудряшова, в торце длинного стола.

Точно, боятся они. На самую дальнюю дистанцию. Даже не напротив. Ну-ну. Будем, значит, разговаривать? Разговаривать — это не драться и не стрелять. Это для здоровья не вредно.

— Ты тут придремал, похоже, Вить…

Они ждут реакции? Ну, подождем вместе.

— …И не слышал, к какой мысли мы тут пришли. Коллективно.

Пауза. Ну, театр просто.

— Понимаешь, вот муравьи все эти, бактерии и прочее. Они же не просто так сам по себе эксперимент. За ним же наблюдают. Вот Марк, например, банку с муравьями уволок, выпустил у себя где-то, а потом опять к муравейнику — и следит, контролирует, пытается зависимости вывести…

— Вы меня опять усыпить хотите своей наукой? Я же на голову еще слаб. Отравлен я, понимаете? Так что — короче, Склифосовский!

— Так я и объясняю же! Вот кто-то, предположим, опыт проводит. Ну, к этому все ближе получается. И кто-то должен следить, сидеть тут и следить, что и как!

— Ага. Допустим, значит, ты пришелец жукоглазый… И — что?

— А то, что вот ты и есть этот пришелец, — спокойно припечатал Клюев.

Сидорчук поднял брови повыше, сморщив лоб, посмотрел, не понимая, на скотч, удерживающий руки на подлокотниках. Пошевелил плечами, показывая, что — не шевелится ничего, хорошо приклеено. И он, мол, этим очень удивлен. Но он и правда был просто ошарашен:

— С ума сошли все, что ли? Перегрелись по зимнему времени?

— Может быть, может быть. Это и выясняем… Ты лучше скажи мне, что там, в городе?

— Трудятся в городе, все как положено.

— А кем — положено? Скажи мне, Виктор, кем это положено? Что это за чрезвычайная ситуация такая, когда народ ходит на смену, самостоятельно поддерживает режим дня, выходит в патрули, дружинит тут, за порядком следит? Что за идиотизм повседневности чрезвычайной?

— Не понял…

— Да ладно! Не понял. А, скажем, собак ты в городе давно видел? И не удивлялся, поди, что собак нет?

— Собак? Так я даже жил с собаками! Все же знают!

— Вот что брали мы тебя от собачьей стаи — точно знаю. А еще знаю, что собак в городе теперь нет. Ни тех, кто вокруг заводов кормился, ни в переходах подземных, ни на свалках — нет собак. И кошек, кстати, тоже.

— Так, кошки, известное дело — умницы, — усмехнулся Сидорчук.

У него кошек не было никогда, потому что все время в разъездах, в командировках. Но у друзей общался с мягкими пушистыми урчащими когтистыми. Бывало. Тепло с ними.

— Сбежали, да? Поняли, что тут страшно, и сбежали. Из всех квартир тоже. Так?

— А что, думаете, пропали? Как люди, что ли? И у них, выходит, ксенофобия? На это намекаете?

— Ну, термин этот ведь не только людской. У всех животных ксенофобия наблюдается. И поярче, чем у людей. У них же не воспитание, а эти, рефлексы. Но мне думается, что не только в этом деле. Просто их, кошек этих и собак, нет в твоих мозгах. Не нужны они тебе лично, понимаешь?

— Нет. Не понимаю. Бред несете, — уверенно ответил Сидорчук, одновременно раздумывая, как жить, если рядом столько сумасшедших.

— Тут мне аналитики истории разные расписывали. Сказки сочиняли. Ты вместе со мной смеялся над сказками, помнишь? Так вот, это мы, похоже, в сказке сидим, в альтернативе в этой по уши, а не те, кто пропал. Это ведь на нас эксперименты проводят. И мир весь — взятый из твоей головы, Витюша.

— Да вы же меня все знаете!

— Не совсем. Вот, например, Дашка…

— А что сразу — Дашка?

— Ты даже не подумал, что при такой разнице в возрасте, при твоем характере, при ее молодости — да нафиг ты ей вообще сдался? И не выдумывай мне только о любви великой с первого взгляда. Откуда ей было возникнуть, когда она тебя просто боялась, как убийцу холодного? Но щелкнуло у тебя в голове что-то, и пришла она к тебе сама и любит по полной программе. Так ты же ни собак не заметил, разведчик, ни кошек… Ни вот любовь внезапную… Никаких будто странностей.

— Я ее тоже люблю! — дернулся Сидорчук.

— Ну, еще бы ты ее не любил. Молодых-то все любят. А те вот случаи, когда приводил ты народ в зону. Сколько раз, кстати?

— Побольше десяти, что ли.

— То есть, человек двести на круг. Первая странность, что только тебе удавалось туда ходить. Тоже, наверное, из-за любви… А вторая. Хоть кто-то из них потом обратился к тебе? Искал тебя через патрули, через телефонную связь? На блокпосты приходил за помощью? Или ты, сам ты, подполковник — интересовался, может, куда и как они ушли? Что? Вот так вот и ни разу? Тех, кого привел, сохранил, довел до моста, развлекая страшилками нашими — даже и не поинтересовался? Ну, ты точно не человек, Сидорчук. Просто монстр какой-то.

— И погода хорошая все время, теплая, — поддакнул с другой стороны стола Кудряшов. — Еще напомню — аварий больших не было. Пожары, которые случались — все в самом начале. А сейчас и пожарных у нас уже нет, и пожаров — тоже. И с ГЭС, подумай. Работает она и работает… Дает городу и стране электричество.

— А чего ей не работать? Вода — она сама турбины крутит.

— А обслуживание? А контроль? Что ты! Не бывает, чтобы техника без человека — и без аварий! Она так просто не может, понимаешь? Но ты посмотри вокруг, посмотри, как мы живем, что происходит… Ну? Неужели не видишь? Это же все не-нас-то-я-ще-е! Это же идиотизм полный — так жить и ничего не видеть странного. И никто ведь не возражает, не вякает. Никто, понял?

— Ага. Никто. Кроме тебя, товарищ майор. Уж который раз об одном и том же…

— Между прочим, тоже подполковник, как и ты.

— Поздравляю.

— Спасибо. Но… Постой, не перебивай. Просто… Верни все назад, а? Вот же — мы тебя расшифровали. Мы все поняли в этом эксперименте или в игре этой. Сделай, как было! Эксперимент не вышел! Понимаешь? Конец эксперименту! Ты видишь, мы уже все знаем!

Столько веры в свои слова было у Кудряшова, так он смотрел, что Сидорчуку стало жарко и жутко. А ведь они убить могут…

— Но что я должен видеть? Это у вас, отцы-командиры, просто мозги поехали с ненормально теплой погодой. А я тут приказ выполняю, службу несу.

— Сидорчук! Виктор! Ты — службу… Не-ет. Это не ты. С настоящим-то я знаком. Не такой он. Точно.

— Ну, как же — не я. Вспомни, мы вместе на Кавказе были. Помнишь? И я помню все хорошо.

Кудряшов и Клюев смотрели на него одинаково и как-то плохо. Жалеючи, что ли. Это они, выходит, что-то решили уже?

— Скажи мне, пришелец, — свежеиспеченный генерал медленно и нехотя выталкивал слова. — А как ты объяснишь, что на квартире Сидорчука Виктора Сергеевича найдено его тело? Он застрелился из своего наградного пистолета. Молчишь? Ну, молчи, молчи. Кудряшов, у нас дела — пошли.

* * *

— Это правда, Иван Иваныч? С трупом? Ну, про Сидорчука… Я не знал.

— Чего? А-а-а… Нет, конечно. Шутка. А вот пусть теперь мозги поломает.

— Командир, ты жесток!

— Я справедлив. Не нам одним головой мучиться. Пусть и он подумает. Пусть.

* * *

А Кудряшов с Верой без отдыха, день за днем, час за часом, водил хороводы с детьми и учителями по темно-зеленому лесу. Он спешил, чтобы успеть до снега. Тропа выбилась до твердости утоптанной глины. Полянка потеряла почти всю траву, и оставшиеся еще в школах мужики срубили из нескольких стволов осин длинные лавки. Клюев выделил ГАЗ-66 под брезентовым тестом, в нем подвозили к Мостовой старшеклассников. А автобус, с боем полученный на заводе Дзержинского, возил через весь город самых младших. Всех размещали по вскрытым избам. На въезде и выезде стояли посты. Как только из леса показывались Кудряшов и Вера, к ним вели еще двадцать-тридцать детей. Он брал за руку переднего, она — заднего. И снова все ныряли под еловые лапы, цепочкой, медленно двигаясь по тропе.

Кудряшов не понимал механизма. Ну, вот поехал народ сам на машинах — и нет их. И никто, говорят, пешком или как еще из зоны не выходил. Такая статистика была бы, а ее нет. А вот они с Верой, выходит, держа детей за руки — могут выводить. Ну, а если разорвать цепь? Нет, лучше не экспериментировать. Пусть будет так. Сказочно, непонятно — но ведь действует!

— Устали? Еще немного осталось! Вон до того дерева дойдем, а там справа будет просто волшебная полянка!

Сзади Вера тоже что-то оживленно рассказывала. Слышался детский смех. Вера — молодец. Педагогический талант. И народ к ней тянется. Дети рассказывают взахлеб свою историю. У каждого — история.

Один сам пришел в свою школу, утром обнаружив, что дома просто никого нет. Другой успел побродяжничать, и его прихватил патруль, и он даже прокатился на БМП и ему давали потрогать автомат и посидеть на кресле пулеметчика в башенке. Двух братьев привела в школу мать, и сама осталась работать с детьми. Они рассказывали, рассказывали, рассказывали. Детям тоже бывает страшно. Это только с высоты своих годов кажется, что в детстве все было солнечно и воздушно, а вокруг одни друзья и любящие родственники.

На полянке их ждали костры, скамейки, горячая еда. Детей немного подкармливали, давали отдохнуть с полчаса. Или даже с час, если сильно уставшие. А потом снова в длинную цепочку с двумя уставшими взрослыми в начале и в конце, строго-настрого говоря, что осталось идти еще час, что руки ни в коем случае не размыкать, что это как в сказке. Вера говорила, что это такая игра. Что разомкнуть руки — проиграть. И детям было не страшно.

На пашню были положены мостки с перилами. Кинуты обрезки бревен, на них — мостки с перилами. На всякий случай, на дождь и снег. А за мостками их принимали уже местные, тащили на руках, за руки, по двое-трое в рощицу, в большой автобус, и скоро он выезжал, отвозя детей куда-то ближе к цивилизации. К врачам, к белым простыням, к душу и ванной.

Кудряшов стоял, смотрел вслед. Вера сидела у его ног. Дети оглядывались и махали руками. Кричали:

— Приезжайте к нам!

С большими, старшими, было труднее. Они угрюмо спрыгивали через борт грузовика, выслушивали инструктаж, хмыкали недовольно. Но им можно было объяснить, что и как.

— Верить вам не обязательно, ребята. Я просто рассказываю, что и как. По-другому не выйдет. Вопросы?

— А остаться можно? Мы можем пригодиться. Мы уже взрослые.

— Остаться? Зачем? Город эвакуируется. Принято такое решение нашим правительством. Просто вас — раньше всех. Как положено.

 

Глава 20

Сидорчук неспешно допил свой кофе и выглянул второй раз в окно. Он соблюдал привычный режим дня: подъем в шесть утра, обязательная зарядка и душ, пока еще поступала откуда-то горячая вода в трубы, обязательный утренний кофе. Размеренное привычное передвижение по квартире не отвлекало от мыслей. Откуда горячая вода? Вот, например, интересная мысль. Действительно, откуда? Если все ушли. Все, кто оставался — они же ушли? Вот это уже не вопрос. Это можно утверждать.

Все ушли.

Или все пропали.

Для него это было, как шутили на сборах, «монопенисуально», потому что он все равно остался. Из принципа и данной когда-то в другой жизни присяги.

Уходя, бывшие соратники резанули по скотчу, и еще через час примерно Виктор сумел вырвать одну руку, а потом уже проблем с освобождением не было.

Кино такое было в детстве. Идешь по городу — а вокруг тишина. Кроме ветра и шума его в кронах давно облетевших тополей, кроме стука приоткрытых дверей, кроме скрипа ржавых качелей посреди двора — ничего. Летает какой-то мусор. Откуда-то издалека слышно, как сыпется стекло. Звонко сыпется, свысока, вдребезги. Наверное, створка оконная болталась — вот и стукнуло ветром.

Нет, что ни говори, «Сталкер» — фильм, конечно, был гениальный. Вот такой же ветер там, и свист этот в ушах постоянный. Хотя Виктору страшно не было на просмотре. Было страшно увлекательно. Хотелось скорее листнуть дальше, увидеть, что там еще придумал режиссер. Он и книгу-то прочитал только после фильма. Книга оказалась совсем о другом.

Кстати, о «Сталкере». Так может, Кудряшов был прав, только не до конца? И все эти пропажи людей — действительно по месту. Но не город опасностью является, а именно эти места, где они пропадали. Как ямы такие сквозь пространство. Наступает человек — и нет его. Туда как раз и надо было гайки бросать, как в кино.

Сидорчук приоткрыл форточку и закрепил ее специальным упором. Когда он ложился спать, форточки обязаны были быть закрыты. Сквозняки он не любил, потому что после жестокой простуды одной весной такие сквозняки стали вызывать жестокие невралгии, приходилось даже анальгетики колоть, блокаду делать.

Вот, кстати. Они утверждали, что Сидорчук, мол, «засланец», потому и не боится ничего. А ему несколько лет снились страшные сны, от которых просыпался в холодном поту. Днестровский лиман. Разлив. «Непромокашка», за плечи подвязанная. И вода холодная черная, непрозрачная по грудь. Руки чуть приподняты с автоматом, отчего быстро устают и затекают. Вот так ходишь медленно, гоня легкую волну перед собой и поскальзываясь на невидимых корнях деревьев. А сами деревья — с белыми кольцами, следами от предыдущих паводков. Идешь так, компас ни фига не показывает, мотается от помех, вода, судя по кольцам, может и с головкой накрыть, а конца края этой воде не видно. И час можно идти, и два, оступаясь и окунаясь с головой. Вот там было страшно. Никто в тебя не стреляет, нет засад, а все равно страшно. Потому что не знаешь, куда идти, и где эта чертова суша. Потому что вода потихоньку прибывает. Потому что деревья — осинник гнилой. На дереве не отсидишься в ожидании вертолета.

Так что врут они. Сидорчук тоже боялся.

И насчет любви… Что, и первой любви как будто не было, школьной, дурной? И жены не было? А что он тогда все это помнит, зачем? Да нет, свихнулись просто мужики и пост свой бросили, сбежали. А он, Сидорчук, на посту. Никто не снимал его отсюда. Послала партия на спецназ — значит, спецназ в городе есть. Вот он сам и есть тот спецназ. Пока он есть.

Виктор аккуратно протер стол, убрал хлеб в хлебницу. Сполоснул чашку и поставил на полку. Не любил он, когда наваливают посуду в мойку и все ждут, кто начнет мыть. Чего ждать? Сам поел — сам и помой.

Хорошая квартира, кстати.

Он тогда переночевал в общежитии. Один на весь городок. Поутру проверил склады, подержался за тяжелые висячие замки, посмотрел на пломбы с торчащими проволочными усами. А потом пошел «в город». Транспорта ему не оставили. Не положен, похоже, пришельцам транспорт.

Хотя, говорили еще, что, мол, может и не пришелец он, а просто что-то типа камеры. Ну, вроде через него наблюдают за всеми. Заглядывали ему в глаза, душевно просили: вернуть все взад. Мол, мы же теперь все знаем. Мы же, говорили, эксперимент все равно теперь нарушим.

И нарушили. Тишина теперь в городе. Не за кем наблюдать. А все Виктор, с него началось…

Сидорчук прикрыл дверь и спустился на улицу. Третий этаж, старый дом, по каменным ступеням берцы глухо бухают тяжелой подошвой в полной тишине подъезда. Очень тихо теперь, да.

А ведь зима все-таки наступила. Всю ночь бесшумно шел снег, и теперь по белому пушистому покрывалу протянулась единственная строчка ровных шагов.

Он сбил замок с низкой дверцы, поворочался неуклюже, сунув голову и осматриваясь, подсвечивая себе фонариком. Вот, вот они, инструменты. Он даже не задумывался, откуда тут зимние инструменты. Просто вытащил из угла широкую дюралевую лопату на длинном корявом черенке, прикрыл снова дверь, повесив замок в пробой, и шагнул назад.

Ну, с чего начать? Как Маленький принц — с уборки своей планеты? Квартира была близко к центру — Виктор специально выбрал себе такую. Теперь он обогнул дом слева, вышел на площадь, покрытую тонким слоем снега, продолжающегося неторопливо сыпаться сверху. Прицелился, как из автомата, прищурив левый глаз. Поставил лопату, выправил направление, и — ш-ш-ш-бух! Протащил со скрежетом и ударом в конце о бордюр. Сзади осталась четкая темная полоса чистого асфальта. Ш-ш-ш-бух! Обратно — вторая полоса, слившаяся с первой. И пошел. Туда — сюда, туда — сюда. Снег отбрасывал в конце подальше, чтобы не мешался.

Он не поднял голову на шум двигателя. Пошли они все куда подальше. Нашли себе крайнего. Инопланетянина нашли. И вообще, я не человек. Я — камера. Наблюдатель. Вот и нечего.

Он ставил лопату, делал паузу, прищурясь смотрел вдаль, и снова толкал перед собой поднимающийся валик подтаявшего снега.

Кто-то встал рядом, примерился, и тоже — ш-ш-ш-бух!

И еще кто-то встал чуть дальше, и еще, и еще… В пять минут площадь оказалась буквально вылизанной.

— Перекурим, командир?

— Ну, угощай, Паша…

Мартичук протянул пачку, щелкнул своей заслуженной «зиппо». Затянулись, посматривая вокруг. Народ чистил тротуары. Кто-то привез машину березовых метел, сгрузил на обочину.

Виктор стоял под медленными снежинками, редко слетающими с черного неба, вытирал снятой шапкой лоб, улыбался сам себе и этому черному небу. Ловил снежинки ртом. Щурился, если какая-то попадала в глаз. На душе было спокойно и радостно.

Вот все и закончилось. Весь этот кошмар, вся эта чепуховина были во сне. В чужом научном эксперименте. В Зоне. А на самом деле — все в порядке. И все как было. И живой Мартичук метет метлой по соседству…

А… Дашка?

Он с трудом, с полным напряжением всех мышц, пересиливая что-то, мешающее ему, повернул голову, но Пашки Мартичука уже рядом не было. Был снег и чернота зимнего утра вокруг. Пашки не могло быть, потому что он погиб. Это не сон.

Сидорчук с таким же трудом, через непонятное сопротивление, поднял руки вверх, закрыл лицо обеими ладонями…

…

Проснулся, и еще лежал несколько минут, успокаивая дыхание, приходя в нормальное состояние.

— Ни хрена! Прорвемся! Планету свою убирать надо? Уберу!

Он упруго вскочил с дивана, открыл форточку. Дальше — по распорядку дня, как обычно. Утренний туалет, зарядка, душ, колючий сердитый душ из специального массажного ситечка, кофе.

С большой чашкой горячего черного кофе Сидорчук стоял у окна, рассматривая площадь внизу. Квартиру он выбрал в самом центре, на всякий случай. Ну, мало ли — прилетят эти инопланетяне. А он уже тут. И не один. Вернее, один, но не просто так.

У него все было по плану. Место — вот тут. В центре. Дома стояли пустые — выбирай, где хочешь. Виктор даже двери не ломал. Просто погулял, подергал за ручки — одна из подходящих и открылась.

В комнате дверь на балкон. Он смазал петли, и она теперь открывается плавно и бесшумно. А в углу у двери стоит старенькая СВД, свалены несколько автоматов, стоят ящики с патронами. А самое главное — гранатомет и несколько гранат в лифчике. А вы думали, парни наши, что на БТР приезжали и потом вдруг на трассе испарились, с оружием ушли? Все оружие на месте! И плевать мне на ваши на замки и на пломбы. Вон его сколько, бесхозного оружия.

Ночью и правда был снег. С того и спалось так крепко, наверное. И вот теперь на том снегу не было ни следа, ни единой помарки.

Он отставил кофе, приоткрыл фрамугу, прислушался к морозному воздуху, втекающему на кухню. Тишина. Всех, похоже, вывезли. И как сумели? И когда, главное?

Это они молодцы, Клюев с Кудряшовым. Это они все придумали, наверняка.

Виктор не чувствовал никакой злости или даже легкой неприязни к бросившим его сослуживцам. Столько всего было за неполный год, что кроме пустоты в груди и холода в голове — ничего.

Он усмехнулся. Холод в голове. Мозги представил себе вот такой же заснеженной и чистой площадью. А голову — городом. Так же пусто, холодно, чисто и только одинокие мысли гуляют совсем незаметно.

Какие еще мысли? А очень простые. Раз инопланетяне. Раз они готовили себе тех, кто не поражен ксенофобией. Ну, а что еще — так ученый говорил. Выходит, готовится высадка. Пришествие, так сказать. Сейчас, получается, самое время. Потому что никого нет в городе и нет оттого никакой ксенофобии. А он, Сидорчук, без всякой злости и без всякой боязни будет их встречать, как самых дорогих гостей. Встречать тем, что накопил. Вот тем, что в углу стоит, и каждый день проверяется.

Ну, хватит бездельничать.

Сидорчук сбежал вниз с третьего этажа, открыл низкую дверцу под лестницей, выхватил привычно, не глядя, лопату и кинулся на снег. Он его и так, и этак, и сдвигал, и кидал, и в кучу… До испарины, до легкой усталости, оставляя за собой чистый темный асфальт.

Вдруг он заметил, что потемнело и небо. Завертел тревожно головой, вылавливая звуки и фильтруя краски. Какой-то гул наползал на центр города.

Дождался.

Лопата отброшена к куче снега. Виктор несется стремглав по площади, пируэтом обходит угол дома, взлетает в свою квартиру, скидывая на ходу шапку и перчатки. Так. Винтовка. Отдышаться. Вдох — выдох, вдох — выдох. Гудит все сильнее, все страшнее. И в окнах почти черно. Ну…

К бою готов! За ребят. За себя. За город. За всю страну. За Дашку.

Дашка?

…

Виктор понял, что окончательно проснулся, но ничем постарался не выдавать себя. Дверь он запирал. Или нет? Шаги были во сне или на самом деле? Он лежал, вслушивался в квартиру, в дом, в площадь под домом, одновременно пытаясь разобраться — что разбудило?

Вот же! Какой-то гул, тарахтение…

Сидорчук сорвался с кровати, кинулся к балкону, но резко остановился и медленно повернулся на возмущенное:

— Мяааау!

На кровати сидел роскошный рыжий кот с почти человеческим лицом вместо обычной кошачьей морды.

— У-у-у, братец. Ты у нас перс, похоже. Да не простой, а экзотический. Ну, иди ко мне — кис-кис-кис!

Кот прыгнул к нему, стал обвиваться, тереться о ноги и опять включил свою тарахтелку. Вон что сон навеяло! Вон что гудело, выходит! А Кудряшов говорил — нет кошек. Ха! А это кто? Просто они умные. Они гуляют сами по себе. Они знают, где плохо. Ишь, животинка теплая.

Утро было скомкано необходимостью изобрести питание и для кота. Виктор носился то на кухню, то в ванную. Когда он запирался, кот садился под дверью и начинал жалобно мяукать. Приходилось впускать.

Но на улицу он его все же не выпустил. Еще потеряется.

— Посиди дома, — сказал Виктор, отпихивая кота от порога ногой. — Я вернусь. Вон тебе миска еды. Вода есть. А я поработаю и вернусь.

Он скатился вниз по лестнице, привычно, как во сне, отворил низенькую лестницу и не глядя вытащил лопату.

Все идет по плану. По плану у нас что? Зима. А зимой снег. А если его не убирать, то потом будет не пройти и не пролезть. Это вам не Москва. Это Урал!

Виктор примерился, поставил лопату и потащил, потолкал нарастающий валик снега, как настоящая снегоуборочная машина. Снег был влажный снизу и сразу прилипал. Надо было постукивать лопатой каждый раз в конце длинной бесснежной дорожки. Привычно, вдыхая носом, выдыхая ртом, он делал свою утреннюю зарядку, расчищая площадь. От центра — к краям. Потом по краю пройтись, откидывая в сторону. И опять от центра — к краям. И по кругу, по периметру.

За скрежетом лопаты по асфальту он не услышал шагов. Только когда остановился передохнуть, выдохнув клубы пара, услышал:

— Мужчина, а не угостите даму сигареткой?

Вернее, она сказала так: «сигарэээткой». Это было смешно, потому что сама девушка была мелкоросла, и выглядела лет на восемнадцать, что ли.

— Не маленькая уже, — буркнул Виктор. — Пора свои иметь.

— Ой, да ладно! Кто бы говорил! Не маленькая… А что нет-то никого? Выходной, что ли?

Вот тут его и стукнуло. Да так, что дыхание перехватило. Это, выходит, правду мужики говорили, что ненормальность какая-то. Вот человек перед ним. А он ни обрадоваться, ни рассердиться — ни-че-го.

Виктор встал прямо, опершись на свою лопату. Посмотрел рассеяно по сторонам. Справа из-за угла вывернула знакомая фигура и пошла, пошла прямо к нему. Черное пальто — матросский бушлат. Черные ботинки. Черные джинсы. Дашка?

Он отбросил лопату, подскочил в три шага, обхватил ее, прижался… Эх, черт… Не сон?

— Стоило в магазин отлучиться, как мой мужчина с чужими девушками беседы заводит, — смеясь, вырвалась из его рук Дашка. Настоящая, живая Дашка.

Он мотнул головой. Нет, не сон. Все на самом деле.

— Даш, ты как тут оказалась?

— Как, как… Каком. Мне же скучно там одной без тебя. А ты все не идешь и не идешь…

— Так же я думал…

— Ну и дурак.

Из-за угла показались еще какие-то люди. Она отвлеклась от его поцелуев, оттолкнула, погрозила пальцем. Крутнулась на месте, и вдруг остановилась, показывая округлившимися глазами Виктору за спину.

Он, прикрывая ее, сделал шаг в сторону, одновременно кидая руку к карману и озираясь — что? Где опасность? Но на площади никого, кроме той девушки, что подошла первой.

— Вить, а ты давно ее знаешь?

— Откуда мне? Я правда ее впервые вижу.

Она еще сильнее — куда уж там сильнее, вроде — расширила глаза и прошептала:

— Это Ирка Кириенко!

— Точно?

— Да я же ее знаю! Я статью еще писала, помнишь…

Ну, вот. Он посмотрел в небо и улыбнулся. А в чем-то мужики были правы. Если эксперимент нарушен, его надо завершать. Значит, все.

— Вить, так это же, выходит — все? Все закончилось, да? Ура?

Сидорчук вдохнул глубоко, улыбнулся корреспонденту молодежной газеты Дарье Аникиной, улыбнулся дочке покойного полковника Кириенко, улыбнулся незнакомым подошедшим ближе («мы с ними вместе приехали» — шепнула Дашка).

— Закончилось? Нет, девочка. Все у нас теперь только начинается.