Глава 1

Лейтенант Кити вошел в свой кабинет. Стоял май, но за окном шел дождь, и было холодно.

Он переехал в Бари несколько месяцев назад, убежденный, что в этом городе на смену жаркому лету приходит мягкая осень, а за ней, в свою очередь, следует теплая весна. Но чтобы в мае настала зима — этого он никак не ожидал.

Он также не ожидал, что в округе, который в восьмидесятые годы считался спокойным, окажется завален работой. Здесь обычно долго не засиживались, рассматривая свое назначение сюда как ступеньку на карьерной лестнице, ведущую к получению чина капитана и выше.

Выше.

Теперь все изменилось.

Среди текущих дел фигурировали квартирные кражи, уличное воровство, грабежи — в городе и по области, вымогательство, взрывы. И убийства.

В городе орудовала мафиозная организация. На первый взгляд ее действия были незаметны. Но сквозь поверхность повседневности просвечивало что-то темное, как под тонкой скорлупой яйца рептилии угадывается хрупкое, но чудовищное создание.

И потом эти изнасилования! Однотипные, явно совершенные одним и тем же неведомым преступником, которого отчаянно и безрезультатно пытались поймать карабинеры и полиция, как всегда, больше мешая друг другу, чем помогая.

В эту ночь произошло еще одно. Пятое, насколько они знали. То есть пятое заявленное — жертвы такого рода преступлений, стыдясь, не всегда находят в себе смелость обратиться в полицию.

Он опустился на стул у письменного стола, закурил и начал просматривать черновики отчетов своих подчиненных.

Распечатка радиопереговоров, краткие показания жертвы, показания двух свидетелей. Но что это за свидетели? Двое видели, как девушка выбирается из парадного. Они подобрали ее и позвонили в службу спасения. О преступнике опять ни слова. Проклятое привидение, призрак — как еще его назвать?

Никто никогда его не видел, кроме жертв, да и они тоже толком ничего не видели. Он приказывал им не оборачиваться, грозя убить, если ослушаются. Ни одна не осмелилась.

Кити собирался прочитать отчеты, перед тем как передать дело в прокуратуру, когда дверь отворилась и за ней возникло лицо ефрейтора Ловашо.

— Кофе, господин лейтенант? — начал он со своей обычной фразы.

Кити кивнул, и ефрейтор исчез.

Первое время он отказывался, убеждал, что не нужно ради него беспокоиться, и сам ходил варить себе кофе. Он имел в виду беспокойство именно этого рода, поскольку не любил, когда ему прислуживали. А потом понял, что его отказы обижают ефрейтора. У Ловашо в голове не укладывалось, что лейтенанта тяготит его услужливость, — он решил, что начальник его недолюбливает. Стоило Кити это понять, как он пересмотрел свое отношение к любезности ефрейтора.

Лейтенант вернулся к отчетам. Он знал, что найдет в них все мыслимые грамматические ошибки, от самых распространенных до самых невероятных. Он также знал, что почти ничего не станет исправлять и подпишет то, что есть. В этом он тоже изменился. Поначалу он правил все: синтаксис и стиль, пунктуацию и орфографию. Пока не понял, что дальше так продолжаться не может. Подчиненные обижались, он часами переписывал совершенно неудобочитаемые отчеты, а в результате никто из начальства — ни в прокуратуре, ни где бы то ни было — не замечал никакой разницы. В итоге он приспособился. Кое-что зачеркивал, вставлял какую-нибудь фразу, в общем, показывал, что читал. Приспособился.

У него всегда хорошо получалось приспосабливаться.

 

Глава 2

В кабинете лейтенанта снова возник Ловашо. В этот раз он пришел не из-за кофе.

— Господин лейтенант, с вами хочет поговорить господин полковник Роберти. Он просит вас явиться немедленно.

Кити погасил сигарету и закрыл папку. Полковник — тут не могло быть сомнений — спешил узнать, нет ли чего-нибудь новенького в деле об изнасилованиях. Оно, похоже, начинало выходить из-под контроля, и начальство занервничало. Отсутствие новостей никак не способствовало его успокоению.

Лейтенант шел коридорами построенного в эпоху фашизма здания, в котором располагалось отделение. Он отнюдь не горел желанием беседовать с полковником. И охотно уступил бы эту честь своему непосредственному начальнику капитану Малапарте, но тот отбыл в военную школу, куда его вызвали в связи с повышением в звании до майора, свалив на двадцатишестилетнего Кити всю работу.

Он постучал и, услышав из-за двери тонкий голос полковника, вошел. На расстоянии трех метров от стола вытянулся по стойке «смирно» и замер, пока Роберти, убедившись, что воинский церемониал соблюден, жестом не пригласил его сесть.

— Ну что, Кити, какие новости в деле об изнасилованиях? — Ответ он знал и так.

— Честно говоря, господин полковник, мы пытаемся привести к общему знаменателю всю имеющуюся в нашем распоряжении разрозненную информацию. Естественно, нам приходится сопоставлять ее с данными, которыми располагает полиция. Три заявления из пяти получили мы, два — они. Как вы понимаете, не всегда легко работать вместе…

— Иначе говоря, новостей нет.

Кити провел рукой по подбородку и щеке, ощутив колкость щетины. Прежде чем заговорить, он кивнул головой, словно признаваясь.

— Вы правы, господин полковник. Пока ничего нового.

— Мне трахает мозги прокурор! Мне трахает мозги префект! Журналисты не дают мне проходу — и все из-за этой истории! Что я должен всем им говорить, этим мудакам? Чего нам удалось добиться?

Роберти славился любовью к сквернословию. Возможно, он полагал, что грязная ругань придает ему мужественности. На самом деле, произносимая визгливым голосом, она производила обратный эффект, но он оставался относительно этого в полном неведении.

— Мы топчемся на месте. Заявление о первом изнасиловании поступило как минимум спустя три часа после нападения. Девушка вернулась домой, рассказала все родителям, а они привезли ее в участок. Мы направили на место преступления патруль, но, естественно, к тому времени оно опустело. Вторым и третьим изнасилованиями занимается полиция, потому что девушки сразу обратились в «скорую помощь», при которой всегда дежурит полицейский. Копии заявлений мы получили. Схема примерно одна и та же. Место преступления — подъезд дома в бедном квартале, который не запирается даже на ночь. Последними двумя случаями занимаемся мы. Одна из жертв пришла к нам сама. Другую — это последний случай — увидели двое прохожих: девушка стояла и плакала возле подъезда, где на нее напал насильник. Они позвонили в службу спасения.

— Хорошо, с этим понятно. Но что конкретно мы делаем? У нас есть подозреваемый? Мы кого-нибудь разрабатываем? Что говорят осведомители?

«Кого мы можем разрабатывать, если у нас нет ни одной улики? И что нам должны сообщить осведомители? Это же маньяк, а не наркодилер и не скупщик краденого».

Вслух он этого не сказал.

— Честно говоря, господин полковник, требовать у прокуратуры ордер на арест мы пока не можем — за отсутствием улик. Разумеется, мы надавили на осведомителей, но ничего от них не узнали. Что естественно — ведь орудует не обычный преступник, а маньяк.

— Кити, ты меня не понял. Мы обязаны хоть как-то отреагировать. Хоть кого-нибудь арестовать. Что вы будете для этого делать, меня не волнует. На будущий год я уезжаю из Бари и не могу позволить, чтобы это дело так и осталось висеть.

Он замолчал. Выдержал паузу и добавил:

— Кстати, нераскрытое дело об изнасилованиях было бы далеко не лучшим началом и для твоей карьеры тоже, мой дорогой Кити. Запомни это.

Мой дорогой Кити.

Он сделал вид, что не заметил последнего замечания.

— Господин полковник! Я думаю, нам надо проконсультироваться с психологом. Я имею в виду, с экспертом по криминалистике, который поможет нам составить психологический портрет насильника. Я читал, что так делают в ФБР…

Полковник перебил его. Теперь его голос звучал еще выше, визгливее и противнее.

— Что ты несешь? Какой еще психологический портрет? Кити, настоящие преступники не имеют к этим американским штучкам никакого отношения. Расследования проводятся с помощью осведомителей! Осведомителей, слежки, контроля территории. Я требую, чтобы все наши сотрудники связались с осведомителями и оказали на них давление. По ночам на улицах должны работать патрули в штатском. Мы обязаны схватить этого маньяка раньше полиции! Возьми своих лучших людей и работайте только над этим делом! А на ФБР и ЦРУ иди смотреть в кино. Ясно?

Разумеется, ему было ясно. Полковник, несмотря на свое высокое звание, не провел ни одного успешного расследования. Карьеру он делал в уютных министерских кабинетах, куда его устроили по блату после того, как он командовал батальоном в военной школе.

Лекция по технике сыска была окончена. Полковник милостиво позволил Кити удалиться, махнув ему рукой жестом, каким отсылают слугу.

На протяжении многих лет точно так же на глазах у Кити поступал с подчиненными его отец. Ему хорошо помнилось, какое выражение презрительного высокомерия принимало тогда его лицо.

Кити встал, сделал три шага назад и пристукнул каблуками.

Повернулся и вышел вон.

 

Глава 3

Еще одна такая ночь.

Сценарий повторялся без изменений. Кити почти сразу проваливался в глубокий и тяжелый сон, но через два часа просыпался от головной боли. Боль возникала между виском и глазом: иногда с правой стороны, иногда с левой. Некоторое время он продолжал плыть в полудреме, пока боль не будила его окончательно. Каждый раз он надеялся, что голова пройдет сама собой и он опять спокойно заснет. Но она не проходила никогда.

Так было и в ту ночь. Через несколько минут он встал и с пульсирующим виском пошел накапать себе сорок капель новалгина, молясь, чтобы лекарство подействовало. Оно помогало не всегда. Иной раз мука продолжалась три-четыре, а то и пять часов. Из глаза текли слезы, в голове стучал беспощадный молоток, и в его ритмичном стуке звучали глухие барабаны безумия.

Он с трудом проглотил горькую жидкость. Затем поставил первый диск ноктюрнов, удостоверился, что звук на минимуме, и сел в кресло, завернувшись в халат. Он сидел в темноте, потому что свет при головной боли страшнее шума.

Как только началась музыка, он свернулся клубком. Много лет назад этот ноктюрн играла его мать. В других домах, таких же холодных и пустынных. Он слушал ее, замерев, как застыл и сейчас. Несколько минут он чувствовал себя в безопасности.

Игра Рубинштейна была прозрачна, как хрусталь. Музыка наполняла комнату образами освещенной лунным светом поляны, семейных тайн, тихих и укромных уголков, чарующих запахов, обещаний и ностальгии.

В ту ночь лекарство помогло.

Ближе к середине ночи он заснул.

Снова утро. Снова пора на работу. То же здание, тот же маршрут: кабинет, оперативный отдел, офицерская столовая. И наоборот.

Он арендовал квартиру с некоторым набором мебели, к которой добавил немного своих вещей: музыкальный центр, диски, книги, кое-что еще.

Рядом с дверью висело уродливое зеркало в человеческий рост. Типичная казенщина.

Перед уходом он оглядел себя. С тех пор как он приехал в Бари, его все чаще подмывало повторить то, что он проделывал лет в пятнадцать-шестнадцать, — то, что, как он еще недавно думал, навсегда похоронено в далеких лабиринтах отрочества, проведенного в военном пансионе.

Он смотрел в зеркало, изучал свой внешний вид, одежду — брюки, пиджак, рубашка, галстук — и испытывал одно желание — расколошматить все это. И отражение, и то, что оно отражало. Он чувствовал, как в нем закипает холодная злость к равнодушной зеркальной поверхности, но главное — к запечатленному на ней образу, который не имел ничего общего с его внутренним миром. Осколки, фрагменты, запахи, раскаленные добела вулканические камни, тени, вспышки… Неожиданные крики. Пропасти, от одного взгляда в которые замирает сердце.

В то утро он испытал тот же импульс. Сильнейший.

Он хотел разбить зеркало.

Чтобы увидеть свое отражение в тысяче разлетевшихся осколков.

На то утро было намечено так называемое оперативное совещание с фельдфебелем и двумя бригадирами — следственной группой, созданной по приказу полковника.

— Давайте подытожим то, что у нас есть, и попробуем нащупать какие-нибудь зацепки. С документами мы все прекрасно знакомы, и теперь каждый по очереди выскажет свое мнение и что, как ему кажется, объединяет эти пять случаев. Начинайте вы, Мартинелли.

Мартинелли был фельдфебелем старой закалки. Тридцать лет службы в борьбе с сицилийской и калабрийской мафией, красными бригадами и сардинскими бандами. Он родился недалеко от Бари и служил здесь в последние годы перед пенсией. Высокий, толстый и лысый мужчина, с руками, как ракетки для пинг-понга, — большими и жесткими. С тонким ртом и глазами-щелками.

Еще ни один преступник никогда не находил повода для радости, имея дело с Мартинелли.

Он подвинулся, стул скрипнул. Он выглядел каким-то недовольным. Мартинелли не нравилось выполнять приказы мальчишки из академии, вот в чем дело. Так подумал Кити, когда тот заговорил:

— Господин лейтенант, не знаю даже, что сказать. Все пять случаев зарегистрированы между Сан-Джироламо, кварталом Либерта́ и… хотя нет, подождите, один случай, которым занимается полиция, произошел в Каррасси. Не уверен, что это имеет значение.

Перед Кити лежал листок бумаги. Он записал то, что сказал Мартинелли. Делая эти пометки, он хотел одного — придать себе важности. Ему казалось, что вести совещание следует только так. Отвлеченно. Как пишут в книгах и еще больше показывают в кино. Возможно, идиот полковник прав, и его люди, гораздо более опытные, прекрасно это сознавали. Он постарался оттолкнуть от себя эту назойливую мысль.

— Что скажете, Пеллегрини?

Бригадир Пеллегрини — близорукий толстячок, дипломированный бухгалтер — не отличался решительностью действия, зато один из немногих умел обращаться с компьютером, ориентировался в канцелярской писанине и разбирался в банковских документах. За это его приняли на работу и держали в оперативном отделе.

— Я думаю, нужно покопаться в архиве. Проверить всех, кого задерживали за подобное паскудство в прошлом, проверить всех — одного за другим — и посмотреть, есть ли у них алиби на те вечера, когда были совершены изнасилования. Надо проверить, может, незадолго до первого случая кто-нибудь из них как раз вышел из тюрьмы. Тогда у нас хотя бы будет над чем работать. Эти свиньи неисправимы, тюрьма не отбивает у них охоту. Если их окажется слишком много, я поставлю компьютерную программу, мы заведем досье на каждого и потихоньку начнем уточнять и проверять данные. И вообще, никогда не знаешь, на что наткнешься в хорошем архиве…

Правильно. Эта гипотеза имела перед собой хоть какие-то перспективы, и Кити почувствовал облегчение.

— Кардинале, а вы? Какое мнение сложилось у вас?

Кардинале — небольшого роста, худощавый, с детским лицом — стал бригадиром раньше времени: один из редких для карабинера случаев продвижения за особые заслуги. Двумя годами раньше он во время увольнительной как раз находился в банке, когда туда ворвались грабители. Их было трое: один с помповым ружьем, двое других с пистолетами. Кардинале одного убил, а остальных арестовал. Реальность, слишком похожая на кино, включая убитого. Парню было всего девятнадцать, он в первый раз участвовал в ограблении. Кардинале был не намного старше, но его повысили до бригадира и вручили золотую медаль, какой обычно награждают посмертно.

Он считался чудаком. Поступил в университет на факультет естественных наук. Из-за этого коллеги смотрели на него недоверчиво, если не подозрительно. Говорил он мало, даже слишком мало, а порой казался просто грубым. У него были загадочные глаза, темные и подвижные.

— Я не знаю, господин лейтенант, — он выдержал паузу, как будто собирался что-то добавить. Как будто его «я не знаю» играло роль вступления к ясной и четкой информации, которую он собирался сообщить. Но он ничего больше не сказал.

Совещание продлилось еще несколько минут. Решили прорабатывать версию, предложенную Пеллегрини: достать дела насильников, проверить сроки тюремных заключений, изучить «почерк» преступлений, взять их фотографии либо сделать новые (если в деле их не найдется) и показывать на улицах поблизости от мест, где орудовал насильник.

В надежде добраться до чего-нибудь.

Раньше, чем это сделает он.

 

Глава 4

Мы расстались с Джулией в начале апреля. За две недели до этого я переспал с другой.

Нас познакомил Франческо одним субботним утром. Мы виделись с ним почти каждый день, независимо от покера. Мы стали друзьями. Так он говорил, как-то странно напирая на слово «друзья». Он говорил, их у него было совсем мало, до меня от силы двое. Если я начинал расспрашивать его о них, он уходил от ответа. По правде говоря, он уходил от ответа всегда, стоило разговору коснуться интимных сторон его жизни.

Он знал кучу народа, это я, кроме прочего, понял еще в первый вечер. Среди его знакомых попадались совершенно разные люди. Как он познакомился с некоторыми из них, я не мог себе даже представить.

Так называемое высшее общество Бари: солидные богатые семьи и самые красивые девушки, бизнесмены и нувориши, среди которых он отлавливал наших будущих жертв, компании неформалов, тусующихся в андеграундных клубах. И уголовники. В основном из игорных домов, но и такие, что занимались совсем другими делами.

Он обладал редкостным мимическим талантом. В зависимости от окружения менялся стиль его поведения, разговора, менялась даже манера двигаться. Он чувствовал себя комфортно в любой компании — по крайней мере, производил такое впечатление.

В ту субботу мы договорились встретиться на аперитив. Когда я пришел, он уже сидел у стойки бара с двумя девушками, которых я никогда раньше не видел. Обе выглядели очень эффектными — правда, слишком тщательно накрашенными, слишком сильно надушенными, слишком модно одетыми. Все в них было слишком.

— Мара, Антонелла. Мой друг Джорджо, — познакомил нас Франческо. Он улыбался уже хорошо знакомой мне улыбкой. Она появлялась на его губах, когда он что-нибудь замышлял.

Я пожал руки Маре и Антонелле, сел, и мы заказали себе по аперитиву.

Мара работала в страховой фирме. Антонелла училась на зубного врача. Обеим чуть больше двадцати, обе говорили с убийственным областным акцентом, курили сигареты «Ким» и жевали жвачку с хлорофиллом.

Мы болтали о многих вещах, одна интересней другой. Например, о гороскопах. Или о том, в какой день лучше ходить на дискотеку: в пятницу или в субботу. О том, что недавно девушки расстались со своими скучными благопристойными парнями и сейчас мечтают поразвлечься. Это сказала Мара, а затем обе посмотрели нам в глаза, чтобы удостовериться, правильно ли мы их поняли.

День выдался прекрасный, и Франческо предложил пообедать в ресторане на берегу моря. Девушки не возражали, мы вышли из бара и направились к машине. Мы с Франческо шагали чуть впереди, и он тихо произнес: «После обеда мы их поимеем».

— Что ты несешь?

Я тоже понизил голос. А он продолжал, как будто не слыша:

— Подпоим их немного, а потом трахнем. Хотя их даже поить не надо. Им и так невтерпеж.

Он был прав. Мне захотелось засмеяться. Не потому, что стало смешно, а так, от нервов. Мне пришлось напрячься, чтобы сдержаться. На лице появилась глупая улыбка. Я почувствовал ее на губах как гримасу. И тогда я ляпнул первое, что пришло в голову, лишь бы стряхнуть с себя эту гримасу:

— А куда мы пойдем?

— Не волнуйся, место у меня есть. Поедем на твоей, BMW произведет на них впечатление.

И мы поехали на моей черной бээмвухе, которая, как и ожидалось, произвела должный эффект. В загородном ресторане на берегу моря мы ели морских ежей, рыбное ассорти и огромных, жаренных на гриле раков. Мы пили охлажденное белое вино, и по мере того, как пустели наши бокалы и бутылка, разговор наполнялся все более откровенными и все менее элегантными сексуальными намеками.

В тот день я узнал, что у Франческо имелось нечто вроде pied-à-terre. Две комнаты и кухня. Новая мебель. Вид безликий, как у гостиничного номера.

Мы с подвыпившими девушками пришли туда часам к четырем. Никаких проблем с выяснением отношений или распределением по парам не возникло. Мы с Антонеллой пошли в спальню, а Франческо с Марой остались в гостиной, оборудованной большим черным диваном.

Когда я заходил в спальню, наши взгляды с Франческо пересеклись, и он подмигнул мне.

Пошлятина, но тогда я не обратил на нее внимания. Я не мог и не хотел ни на что обращать внимания. И вместо ответа по-идиотски улыбнулся.

Сразу же после этого мы с Антонеллой, обнявшись, рухнули на постель. Больше всего я запомнил ее отдающее вином и сигаретами дыхание. Пока мы занимались сексом — несколько раз и подолгу, — она называла меня «любимый», а я мысленно недоумевал: любимый? Да кто ты такая? И мне опять хотелось по-идиотски рассмеяться. Я думал о том, что трахаюсь с красивой и почти совсем незнакомой мне девушкой. В какой-то момент я даже чуть приостановился, пытаясь вспомнить ее имя.

Мне бы смутиться, но я, наоборот, испытывал тупое ликование.

В перерыве мы зажгли сигарету и курили ее вдвоем. Заслышав доносившиеся из другой комнаты звуки, она усмехнулась, легонько толкнула меня локтем в бок и завела было какой-то комментарий, но резко осеклась. На секунду задумалась и осталась лежать неподвижно, с отсутствующим видом.

А потом испортила воздух.

В полутемной, незнакомой комнате раздался тонкий, но длинный звук, как у карнавального горна.

Прежде чем заговорить, она на мгновенье приложила руку к губам.

— О господи, прости! После хорошего траха со мной иногда случается. Не могу сдержаться. Наверное, потому что я так расслабленна.

Я обалдел, не зная, что сказать.

Да и как можно вежливо ответить на подобную фразу?

Не переживай, я тоже, когда расслабляюсь, люблю от души пустить газы? В зависимости от настроения и съеденного за обедом могу изобразить и пару добротных отрыжек? Что-нибудь вроде этого, чтобы она не чувствовала неловкости.

Я ничего не сказал. Впрочем, она уже давно забыла про неловкость и без моей помощи.

Она положила руку мне на живот, затем между ног. Я не стал ей мешать.

Вечером, уходя, я сообразил, что ни разу не вспомнил о Джулии.

 

Глава 5

В первых числах мая я должен был досрочно сдавать экзамен по гражданскому праву. За несколько недель перед экзаменом я ни разу не открыл учебник. В день экзамена я, как сомнамбула, пришел в университет, заполнил бланк и сел ждать своей очереди. Когда вызвали студента, чья фамилия в списке предшествовала моей, я встал и ушел.

Ничего подобного со мной раньше не случалось. Я всегда учился только на «отлично» и никогда не пропускал экзаменов.

До того майского утра.

Из университета я выходил в легкой растерянности. Хорошо, что я не пошел отвечать. В последнее время я почти совсем не занимался и думал о другом. Я избежал никому не нужного позора, а возможно, и неудовлетворительного результата, который повлиял бы на итоговые оценки в дипломе.

Я решил день-два отдохнуть, а затем снова приняться за учебу. В июне, самое позднее в июле, сдать этот экзамен. Защитить диплом в декабре, а не летом. В любом случае, я опережал сокурсников. Из-за небольшой задержки ничего страшного не случится. У меня большая фора. Жаловаться не на что.

Эти мысли успокоили меня, и по дороге домой ко мне вернулось приподнятое настроение. Хорошо, что я не имел привычки предупреждать родных об экзаменах, значит, и выдумывать в свое оправдание ничего не придется.

Я бездельничал два дня.

Потом еще несколько дней, потому что никак не мог заставить себя начать заниматься. А потом еще несколько, потому что возвращался домой по ночам и днем отсыпался.

А потом я просто перестал об этом думать.

Между прочим, вот уже несколько недель я постигал новую науку.

 

Глава 6

Однажды вечером, когда мы сидели в машине, курили и болтали о всякой ерунде, я попросил Франческо научить меня какому-нибудь трюку. Я сказал это просто так, как мы часто говорим что-нибудь, лишь бы что-то сказать. Конечно, мне бы хотелось научиться делать с картами то, что умел делать он, но я не думал, что он воспримет мою просьбу всерьез.

А он воспринял ее всерьез.

— Ты уверен, что хочешь научиться?

Его вопрос застал меня врасплох. Франческо всегда делал то, чего от него не ждали. Если я говорил что-нибудь серьезное, он это высмеивал. Я терялся и в итоге мысленно соглашался с ним. Наверное, он был прав. Наверное.

А иной раз я отпускал какую-нибудь шутку или рассказывал что-нибудь забавное. Но он не смеялся и удивленно, почти обиженно, смотрел на меня, не произнося ни слова. Иногда объяснял мне, что над серьезными вещами не шутят. А это как раз серьезная вещь. И снова я чувствовал себя глупо, снова думал, что он прав, а я опять чего-то не понимаю.

Он как никто умел молниеносно формулировать окончательные суждения, от которых веяло легким призрением к тому, кто придерживался иного мнения.

Все это я понял потом. Тогда мне попросту казалось, что он намного лучше меня знает мир, оценивает обстоятельства, умеет себя вести.

— За манипуляцией картами и предметами скрывается нечто более серьезное, чем простая ловкость рук. Настоящее умение иллюзиониста состоит в способности влиять на умы. Показать трюк значит сотворить реальность. Альтернативную реальность, где именно ты устанавливаешь правила. Понимаешь?

— Думаю, да. На мой взгляд… — Он перебил меня. Ответ его, разумеется, не интересовал.

— Тот, кто отрицает, что жизнь — не более чем непрерывная последовательность манипуляций, либо обманщик, либо дурак. Разница не в том, занимаешься ты манипуляцией или нет. Разница в том, сознательно ты манипулируешь или неосознанно. Представь себе молодожена, который возвращается домой и говорит жене, что его позвали на встречу старых друзей или на покер (не будем отвлекаться от темы). Ничего, если он пойдет? Немного поколебавшись, она отпускает его: конечно, он может пойти, если ему хочется. При этом лицо ее говорит обратное. «Нет, если ты против, я останусь дома», — предлагает он. — «Ну что ты, иди конечно», — настаивает она, однако на ее лице совсем другое: «Раз ты хочешь пойти один, ясно, что тебе на меня наплевать». Он в растерянности, так как получил два противоположных сообщения. И начинает нервничать. Настаивает на том, что останется дома — ему совершенно необязательно идти на эту вечеринку. Она продолжает уговаривать его туда пойти. В итоге, чувствуя себя виноватым, он решает не ходить. Он не может обвинить ее в том, что она заставила его остаться дома, ведь на словах она его отпустила. Ему не на что жаловаться: он сам решил не ходить. И от этого ему не по себе. Потому что она манипулировала им, но никто из них этого не сознает.

Я смотрел на него: к чему он клонит?

— Манипуляции иллюзиониста или мошенничество в картах — метафора повседневной жизни и отношений между людьми. Вот человек произносит какие-то слова и одновременно совершает какой-то поступок. Но истинные его побуждения спрятаны и за словами, и за поступками. И они не имеют ничего общего с тем, как это выглядит со стороны. Только актер на сцене отдает себе в этом отчет, а значит, контролирует процесс. Смысл вещей, их истинная сущность почти никогда не совпадают с общепринятым понятием о них. События происходят не в том месте и не в то время, где и когда, как нам кажется, мы их наблюдаем. Истинные намерения отличаются от провозглашаемых. Например, попробуй проследить истинные побуждения, которыми руководствуются люди, совершая добрые дела. Вряд ли то, что ты обнаружишь, тебе понравится. Правду тяжело вынести, и немногие способны на это.

Я попытался вставить хоть слово. Бесполезно. Он намеревался закончить монолог и как раз переходил к своей любимой теме.

— Возьмем, например, покер. Игроки садятся за стол, потому что хотят причинить друг другу зло. Без злости играть невозможно. Среднестатистический игрок надеется, что фортуна будет благосклонна к нему и отвернется от остальных. А теперь представь, что к этому гипотетическому среднестатистическому игроку перед началом партии явился некто — ангел или дьявол — и сказал, что знает, как помочь ему выиграть большую сумму. Взамен он хочет получить половину выигрыша. Наш герой спросит, как это возможно, а тот попросит его не беспокоиться. Нужно всего лишь решить: да или нет. Если да, в конце игры ему придется отвалить половину выигрыша своему благодетелю. Всего-то и делов.

Что, по-твоему, ответит наш гипотетический игрок? Полагаешь, он откажется, потому что уверенность в выигрыше противоречит самой идее игры в покер? Думаешь, хоть кто-нибудь откажется от подобного предложения?

Я взял сигарету и закурил. Франческо забрал ее у меня изо рта и, затянувшись, оставил себе. Я зажег себе другую, и он снова заговорил:

— Наш игрок согласится. Он будет получать удовольствие, сознавая, что удача с ним заодно, он будет наслаждаться каждой минутой той игры. Единственное, что его будет беспокоить, это необходимость расстаться с половиной выигрыша.

А теперь представь себе партию между любителями и профессионалом. Не «шулером», заметь, а профессиональным игроком в покер. Сколько шансов у любителей против профессионала? Думаешь больше, чем против нас? Нет, ровно столько же: ноль. Метод разный, но результат тот же. И удача здесь ни при чем.

Его глаза блестели в полутьме машины. Сигарета у него почти догорела, и пепел подобрался вплотную к пальцам. Через опущенные окна к нам врывались теплый воздух и тишина, лишь изредка прерываемая тарахтеньем проезжающего мопеда со сломанным глушителем.

— До того как мы стали партнерами, ты играл в обыкновенный покер. Помнишь, что ты чувствовал, когда на кону была куча денег, а у тебя на руках — сильные карты? Отличаются эти чувства от тех, что ты испытываешь сейчас, когда точно знаешь, что так называемая фортуна не имеет к твоим картам никакого отношения?

Он был прав. Чертовски прав.

— Люди манипулируют другими людьми и сами становятся жертвой манипуляций, они обманывают и подвергаются обману, даже не осознавая этого. Причиняют боль и принимают удары, не подозревая об этом. Они отказываются понимать, потому что не смогли бы этого вынести. В занятиях манипуляцией нет ничего бесчестного, потому что всем и так известно: реальность и то, какой она нам видится, — это разные вещи. В каком-то смысле мошенничать в карты тоже честно — с точки зрения вечности. Контроль над ситуацией от слепого случая переходит к нам в руки. Я уверен, что ты способен это понять. Поэтому я и выбрал тебя. Никому другому я не стал бы все это говорить. Мы бросаем вызов тупой жестокости случая и побеждаем ее. Понимаешь? Понимаешь ты меня? Мы не принимаем правил, созданных для посредственностей, и сами выбираем направление своей судьбы. Ты и я.

Он резко закончил свой монолог, произнеся последние слова не свойственным ему высокопарным тоном. Его словно оставили силы. Едва загасив сигарету, он взял у меня из кармана пачку и закурил еще одну. Мы оба слишком много курим, подумал я, и почувствовал во рту горечь. У меня вдруг закружилась голова, в мозгу застучало: «Это все чушь собачья, чушь собачья». Странно, но я как будто видел эту фразу написанной на белом листе бумаги и в то же время слышал, как кто-то повторяет ее внутри моей головы. Она представлялась мне чем-то, обладающим собственным физическим телом.

Вслух я ничего не сказал, а, когда Франческо снова заговорил, выкурив за одну затяжку полсигареты, фраза исчезла.

— Я тебя научу. Ты единственный, кто способен понять, что я на самом деле делаю.

Я кивнул. А он попросил меня отвезти его домой: он очень устал.

Я завел машину и включил магнитолу. BMW, похожая на каплю жидкой ртути, скользила по плохо освещенным улицам.

В салоне звучала песня молодого Леонарда Коэна «Марианна». Теперь Франческо молчал. Он смотрел перед собой, но мыслями явно унесся далеко.

Внезапно я почувствовал одиночество и страх. Леденящий страх. Всплыло какое-то детское воспоминание и, прежде чем я смог осознать его, улетучилось. Как увиденный в утренней полудреме сон.

Грустный сон.

 

Глава 7

Через два дня Франческо позвонил мне и назначил встречу на три часа. Мы начинали занятия.

Я никогда раньше не был у него дома, даже не представлял себе, где он живет.

Квартира оказалась гнетуще мрачной. Затхлый запах закрытого помещения. Старая мебель, но без всякого шика. Не старинная, а просто старая, и все.

В квартире царил порядок, но какой-то странный. Как будто под внешней чистотой таилось что-то непотребное, что-то неподобающее по существу.

Я знал, что Франческо жил с матерью. В тот день я с ней познакомился. Это была пожилая женщина с сухим лицом, враждебным и злым.

Франческо проводил меня в свою комнату и закрыл дверь. Внутри затхлый запах, пропитавший квартиру, ощущался гораздо меньше. По всей комнате громоздились книги: на книжных полках, на детском письменном столе, на полу и даже на постели. Стояла большая картонная коробка, битком набитая комиксами про Человека-паука и Текса Уиллера. На голых стенах висел одинокий старый плакат с Джимом Моррисоном, смотрящим в никуда взглядом, в котором уже прописана его судьба.

Франческо ничего не говорил и даже не смотрел на меня. Он выдвинул ящик шкафа, достал колоду карт, немного расчистил на столе, отодвинув в сторону разбросанные книги, указал мне на стул и сам сел на другой. И лишь после этого поднял на меня взгляд. Он просидел так какое-то время, как будто не знал, что делать дальше. В первый раз с тех пор, как мы познакомились, он показался мне уязвимым. Я испытал прилив нежности и привязанности к своему другу.

Наконец, он положил карты на стол.

— Мой отец оставил этот дом, когда мне было тринадцать. Он был моложе моей матери и ушел к женщине моложе себя. Намного моложе. Довольно банальная история. Через два года они попали в автомобильную катастрофу. Оба погибли.

Он неожиданно прервался, подошел к окну и открыл его. Затем вынул из ящика пепельницу, сел и закурил.

— Я так и не простил его. За то, что он ушел. Я не простил его за то, что он умер, так и не дав мне возможности отомстить ему за то, что он бросил меня одного. Когда он умер, меня охватило очень странное, злобное чувство. Я испытывал страшную боль и одновременно бешеную ярость. Он ускользнул от меня. Проклятье, он ускользнул от меня. Я этого не думал, но чувствовал именно так. Я столько раз представлял себе, как вырасту и выскажу ему все в лицо. Когда он в старости вдруг захочет восстановить отношения со своим взрослым и успешным сыном, брошенным много лет назад. Он слишком удобно устроился. Слишком удобно! Бросил меня, когда я так нуждался в нем. Умер, не расплатившись по счету.

Он с силой тер руками лицо: вверх — вниз, как будто хотел причинить себе боль.

— Черт, я же любил эту сволочь. Я почувствовал себя до смерти одиноким, когда он ушел. Твою мать. С тех пор я всегда одинок.

Он замолчал так же внезапно и резко, как начал говорить. Снова взял карты, стремительно перетасовал и сказал, что мы можем приступать.

К нему вернулся хорошо знакомый мне голос. Лицо тоже.

Он вытащил из колоды даму червей и две черные десятки: пики и трефы.

— Знаешь фокус с тремя картами?

Я знал, в смысле слышал о нем, но вживую никогда не видел.

— Тогда смотри. Дама выигрывает, десятка проигрывает. Дама выигрывает, десятка проигрывает.

Он аккуратно выложил карты в ряд. Я прекрасно видел, что даму он положил слева.

— Где дама?

Я коснулся указательным пальцем левой карты. Он предложил мне открыть ее. Я перевернул карту и увидел десятку треф.

Как он это сделал? Он раскладывал их так медленно, что я не мог ошибиться.

— Еще раз, — попросил я.

Он взял даму и одну десятку правой рукой, придерживая первую большим и указательным пальцами, а вторую — указательным и средним. Другую десятку он держал большим и средним пальцами левой руки.

— Дама выигрывает, десятка проигрывает. Понятно?

Я не ответил и уставился ему на руки, чтобы не пропустить ни одного движения. Он снова медленно разложил карты и попросил найти даму. Я опять указал на левую карту. Перевернув ее, снова обнаружил десятку.

Он повторил фокус еще шесть или семь раз, и мне ни разу не удалось попасть в точку. Несколько раз я пытался просто угадать нужную карту, лишь бы не поддаваться обману завораживающих и неуловимых движений его рук.

Тому, кто сам не испытал, трудно объяснить, какое разочарование испытываешь, проигрывая в такую простую с виду игру. Карт всего три. Дама находится среди них, все разворачивается у тебя на глазах, в нескольких сантиметрах. И все равно у тебя нет ни малейшей надежды на выигрыш.

— Шансы играющего против нас в этой игре стремятся к нулю. Освоение такой манипуляции — хорошее начало. Ты сразу поймешь все фундаментальные принципы.

Он объяснил мне механизм, затем несколько раз медленно показал его в действии. Чтобы я понял технику. Даже после этого, хотя я точно знал, где на самом деле лежит дама, мне хотелось показать на неправильную карту.

Потом он отдал три карты мне и предложил попробовать самому.

Я попробовал. А потом пробовал еще много раз. Он поправлял меня, объяснял, как нужно держать карты, как раскладывать их, куда смотреть (не на даму), и все остальное.

Он оказался хорошим учителем, а я — способным учеником.

Когда мы закончили — прошло около трех часов с тех пор, как мы вошли в его комнату, — у меня болели руки, но я уже мог довольно сносно справляться с этим трюком.

Это пьянило меня. Мне не терпелось похвастаться перед кем-нибудь, например перед родителями, когда они вернутся домой. Франческо прочел мою мысль.

— Ни к чему говорить, что трюки никому нельзя показывать, пока ты не овладел ими в совершенстве. Если тебе не удался простой фокус — это обидно, но ничего страшного в этом нет. Но быть пойманным за карточным столом гораздо опаснее.

В подтверждение своих слов он махнул рукой, словно показывая, что это совершенно очевидно.

Действительно, к чему болтать.

 

Глава 8

Кити видел этот сон еще ребенком. Он возвращал его к неопределенной, а возможно, и никогда не существовавшей точке в прошлом. Места неведомые, но внушающие доверие, с виду гостеприимные. Тепло, ожидание, порядок, желания, возбуждение, освещенные комнаты, играющие дети, далекие, но знакомые голоса, ясность, запахи еды и чистоты.

Ностальгия: немного грустно, но скорее приятно.

Это был повторяющийся сон. В нем ничего не происходило, не встречались знакомые персонажи или известные места. И все же, как ни странно, ему казалось, что в том сне он как дома.

Пробуждение после этого сна всегда было ужасным.

Таким же, как в то утро, когда умерла его мать.

Ему еще не исполнилось девяти лет, когда, проснувшись, он обнаружил полный дом людей. Матери не было. Жена одного из офицеров его отца-генерала привела его к себе домой.

— А мама где?

Она ответила не сразу. Сначала долго смотрела на него, одновременно грустно и растерянно. Затем эта полная женщина с добрым и расстроенным лицом произнесла: «Милый, твоей маме плохо. Она в больнице».

— Почему? Что случилось? — Ребенок почувствовал слезы, которые подступили вместе с незнакомым ему раньше отчаянием.

— Твоя мама попала в аварию. Ей… очень плохо. — Не зная, что еще сказать, она обняла его. Она была мягкой, и от нее пахло, как от той женщины, которая прислуживала им. Этот запах маленький Джорджо никогда не забудет.

Его мать не попадала ни в какую аварию.

Накануне вечером отец ушел, что случалось довольно часто. Официальные ужины, работа и так далее. Мать почти никогда не сопровождала его. Ровно в половине десятого она, как всегда, уложила ребенка в постель, по своему обыкновению поцеловав в лоб.

Потом пошла в самую дальнюю комнату их огромного дома — генералу полагалась очень большая квартира — и закрылась в ванной для прислуги, прихватив с собой подушку и небольшой пистолет двадцать второго калибра, который отец подарил ей несколько лет назад.

Никто не услышал звука выстрела, приглушенного подушкой и растворившегося в темных коридорах их слишком большого и мрачного дома.

В тот вечер его матери исполнилось тридцать лет.

Она навсегда осталась тридцатилетней.

Лейтенант Джорджо Кити боялся, что тоже сойдет с ума. Как его мать. Много лет спустя отец сказал ему, что она страдала нервным расстройством. Он произнес эти слова без сострадания, без сожаления — без всяких эмоций, холодно и отстраненно.

Под нервным расстройством подразумевалось сумасшествие.

А он походил на мать, без сомнения. То же лицо, тот же цвет волос. В его чертах прослеживалось что-то слегка женственное, как в ее — что-то отдаленно мужественное. Об этом можно было судить по нескольким выцветшим фотографиям. И все более смутным воспоминаниям.

Он боялся сойти с ума.

Иногда он не сомневался, что сойдет с ума. Как и мать. Что, подобно ей, потеряет контроль над своими мыслями и действиями. Иногда эта мысль — о безумии как о неизбежности — становилась навязчивой и невыносимой.

В такие минуты он принимался рисовать.

Рисованием и игрой на фортепиано его мать заполняла свои длинные и пустые дни в тех затерянных между казармами домах: слишком чистых, с натертыми до блеска, пахнущими воском полами, и тишиной, не прерывавшейся ни шумом, ни голосами.

В тех безжалостных домах.

И в этом Джорджо походил на мать: с детства умел копировать сложнейшие рисунки, изобретать фантастичных, но при этом невероятно реалистичных животных. Полукошку-полуголубя, полусобаку-полуласточку, полудракона-получеловека. Больше всего ему нравилось рисовать лица. Он любил набрасывать портреты по памяти. Он видел лицо, запоминал его, а потом — несколько часов или дней спустя — воспроизводил на бумаге. Эта привычка сохранилась у него, и когда он вырос. Он рисовал людей по памяти, но это были не совсем те лица, которые он видел, на них как бы отпечатывались его переживания и страхи.

Лица. Безумные лица. Несчастные лица. Холодные, далекие и неприятные лица, как у его отца. Жестокие лица.

Грустные, скорбные, смотрящие вдаль лица.

 

Глава 9

Работа в архиве ни к чему не привела. Они вычислили около тридцати человек, обвиненных в похожих преступлениях. Несколько настоящих насильников, несколько парковых вуайеристов и слишком навязчивых ухажеров. Они проверили их всех, одного за другим.

Одни во время преступлений сидели в тюрьме, другие имели безупречное алиби. Третьи физически не могли совершить насилие в силу старости и немощи.

В итоге оставили троих, не имевших алиби и обладавших внешностью, не противоречащей обрывочным описаниям жертв.

Они получили в прокуратуре ордера и обыскали дома подозреваемых. Искали вслепую, не зная, что ищут. Искали хоть что-нибудь, связанное с фактами этого дела. Даже вырезанную из газеты статью об изнасилованиях — если не улику, то хотя бы отправную точку для следствия.

И не нашли ничего, кроме грязных пятен и порнографических журналов.

Целый месяц они изучали места преступлений в надежде найти свидетелей: вдруг кто-нибудь хоть что-то видел. Возможно, не само нападение, но странного типа, слонявшегося там или поблизости до или после преступления.

Кити читал, что маньяки любят возвращаться на место преступления. Им нравится снова переживать свое насилие, смаковать чувство власти, которое оно дает им. Его люди и он сам часы и дни напролет показывали фотографии и расспрашивали продавцов, консьержей, охранников, жильцов, почтальонов и нищих.

Ничего.

Они искали призрак. Треклятый призрак. К такому выводу пришел Кити, когда приказал своим людям прекратить расспросы. Стояло солнечное июньское утро, со времени последнего изнасилования минуло два месяца. Самый длинный период затишья с тех пор, как началась эта история. Не осмеливаясь признаться себе в этом, Кити надеялся, что этим все и закончится. По ночам он точно так же надеялся, что сама по себе пройдет головная боль.

Через два дня насильник совершил шестое нападение.

Кити пошел ужинать и сказал, что вернется на работу к полуночи, но в любом случае будет доступен по рации. Он съел свою обычную пиццу и пошел прогуляться по городу. Как всегда, в одиночестве, без цели и особого смысла.

Он пришел около двенадцати. Пятнадцатью минутами раньше в службу спасения поступил звонок. Супруги по дороге из кино увидели, как из подъезда жилого дома выбирается девушка в слезах. Они позвонили карабинерам. На место преступления примчались две патрульные машины. Одна повезла жертву в «скорую помощь», другая — свидетелей в участок для дачи показаний.

К возвращению Кити девушкой еще занимались врачи, но они уже почти закончили. С минуты на минуту ее ждали в участке.

Пожилая пара — муж и жена, оба преподаватели на пенсии — не сообщили ничего полезного. Они шли из кино, услышали рыдания, обернулись к подъезду, мимо которого только что прошли, — это уточнила женщина, — и увидели девушку.

Заметили ли они поблизости кого-нибудь? Да нет, вроде никого. То есть, конечно, рядом проезжали машины, и нельзя исключить, что никто не проходил мимо, пока они помогали девушке. Вернее сказать, кто-то точно прошел, уточнила женщина — похоже, в этой паре верховодила именно она. Но они его не запомнили. И дать хоть какое-то описание не могли.

Вот и все.

Пока они подписывали бесполезные показания, приехала девушка в сопровождении человека лет пятидесяти. Судя по выражению лица, он еще толком не понял, что произошло. Отец.

Девушка оказалась невысокой толстушкой — ни красавица, ни уродина. Незаметная, подумал Кити, предлагая ей сесть перед столом.

«Кто знает, по какому критерию он их отбирает», — продолжал размышлять он, пока Пеллегрини составлял протокол на новой электронной пишущей машинке, с которой только он умел обращаться.

— Как вы себя чувствуете? — Задавая этот вопрос, он хорошо понимал его идиотизм.

— Сейчас чуть лучше.

— Вы можете рассказать нам о том, что произошло? Что вы помните?

Девушка не ответила и опустила голову. Кити нашел взглядом Мартинелли и показал ему глазами на отца, сидящего на диванчике. Мартинелли быстро сообразил, что от него требуется, и предложил отцу девушки пройти с ним в другую комнату. Всего на несколько минут.

— Возможно, вам неудобно рассказывать о том, что случилось, в присутствии отца.

Девушка кивнула, но ничего не сказала.

— Я понимаю, что вам неловко разговаривать и с нами — мы все мужчины. Мы можем найти женщину-психолога или социального работника. Она примет участие в нашей беседе, если вам так будет легче.

«Где я, черт возьми, достану психолога или социального работника в такой час», — думал Кити про себя. Но девушка отказалась — не видела в этом необходимости. Главное, чтобы отец не слушал.

— Тогда будьте добры, расскажите нам, что помните. Спокойно, с самого начала.

Они пошли с подругами в бар в центре города: выпить и поболтать. Как часто случалось, в тот вечер ребят с ними не было. В половине двенадцатого она ушла вместе с одной из девушек — они не хотели задерживаться, потому что на следующий день собирались идти на лекции. Прошли вместе какую-то часть дороги, а потом разошлись: каждая повернула к себе домой.

Нет, раньше они всегда спокойно возвращались по вечерам домой. Нет, они не читали в газетах и не видели по телевизору сообщений о подобных случаях.

Перейдя к рассказу об изнасиловании, Катерина — так ее звали — засмущалась, естественно, еще больше. Не прошло и пяти минут, как она простилась со своей подругой. Она шла обычным шагом. Никого и ничего особенного не заметила. Пока сзади на нее не обрушился сильнейший удар по голове. Били кулаком или каким-то твердым предметом. Возможно, на несколько секунд она потеряла сознание. Очнулась в подъезде старого дома. Он поставил ее на колени. Она помнила, что там воняло: грязью, тухлятиной и кошачьей мочой. Еще она помнила его голос: спокойный, с железными нотами. Казалось, он полностью владел собой. Он объяснил ей, что надо делать: закрыть глаза, низко опустить голову и не пытаться взглянуть ему в лицо. Он сказал, что, если она ослушается, он убьет ее голыми руками. Все это он говорил совершенно спокойно, как будто делал привычную работу. Она повиновалась.

В конце он снова ее ударил. Очень сильно, в лицо. Он приказал ей не кричать и не двигаться, пока не досчитает до трехсот. Потом может встать и уйти. Он сказал, что хочет услышать, как она громко начнет считать. Она послушалась и в том вонючем, темном и пустом подъезде громко досчитала до ста.

Нет, описать его она не могла. Кажется, довольно высокий… Ничего более определенного от нее не добились.

Лица она не видела даже мельком.

Смогла бы она узнать его голос, если снова услышит его?

Голос — да. Его она запомнит навсегда.

Кити дал ей подписать протокол и попросил позвонить, если она вдруг вспомнит что-нибудь еще или если ей что-нибудь понадобится. Девушка на каждую реплику Кити отвечала кивком головы. Механически, как заевший автомат.

Потом она ушла, двигаясь таким же образом.

 

Глава 10

С того дня моим основным занятием стало изучение карточных трюков. Точнее, единственным занятием.

Утром я вставал, когда родителей уже не было. Принимал душ, одевался, проверял, хорошо ли видны на моем столе учебники по праву, по которым, как думали родители, я занимался, доставал колоду карт и начинал упражняться — часы напролет. Вторая половина дня проходила так же, только я вел себя осторожнее, потому что мама обычно уже возвращалась домой, а мне совсем не хотелось обсуждать с ней свои будущие академические задолженности.

Пару раз в неделю я ходил к Франческо на урок. Он говорил, что у меня талант: ловкие пальцы и жажда знаний. Короче, я научился делать такие вещи, о каких недавно и мечтать не мог.

Прежде всего, фокус с тремя картами. Я так хорошо делал этот трюк, что иной раз меня так и подмывало пойти в сад на площади Умберто, сесть на лавочку и развести какого-нибудь дурачка.

Я знал по крайней мере три способа фальшивого тасования колоды, при котором карты на самом деле остаются лежать в том же порядке. После снятия карт гипотетическим противником я мог снова привести колоду в исходное состояние. Одной рукой и достаточно ловко, чтобы обдурить невнимательного зрителя или игрока.

У меня получалось выкинуть самую нижнюю карту, как будто она была верхней, и, выбрав нужные шесть карт, поднять их наверх колоды, тасуя ее. Франческо мог выбрать двадцать, но для новичка я справлялся очень неплохо.

Разумеется, я еще не дозрел до манипуляций за карточным столом. Мне недоставало присущего Франческо абсолютно свободного владения приемами и его гипнотической способности ходить по краю с закрытыми глазами, совершенно не боясь падения.

Теперь по вечерам я если и ходил куда-нибудь, то только с ним, иногда — в случайной компании, выбранной им же. С прежними друзьями я виделся все реже. Мне было с ними скучно. Те немногие предметы, что меня интересовали: покер, огромные деньги в кармане, которые я тратил, не задумываясь, ловкость рук в карточных манипуляциях, — с ними обсуждать я не мог.

Тем временем наступила жара. Весна уходила, и лето, как говорится, стояло на пороге. Предстояло много всяких событий — в моей жизни и в мире. Например, встреча с Марией.

Это случилось в тот вечер, когда мы играли на вилле у моря, рядом с Трани.

Франческо пригласил хозяин виллы — инженер, владелец строительной фирмы и фигурант целого ряда уголовных дел. В этот раз, как и во многие другие разы, я не понял, каким боком ему удалось познакомиться с этим человеком и получить приглашение на игру. Инженеру было под пятьдесят, и он годился мне в отцы. Подозреваю, правда, что моему отцу не польстило бы такое сравнение.

Едва приехав, мы поняли, что попали на вечеринку: на большой, как теннисный корт, лужайке теснились накрытые столы. В гостиной дома стояли другие столы — круглые, обтянутые зеленым сукном. Для игры в покер. Одни гости пришли сюда за тем, чтобы играть. Другие — просто выпить, поесть и послушать музыку. Как я узнал позднее, кое-кто явился и с другой целью. Все гости-мужчины выглядели намного старше нас. Встречались девушки нашего возраста; они выступали в сопровождении пожилых господ сального вида.

Франческо, как всегда, чувствовал себя в своей тарелке. В ожидании игры он переходил от одной группки к другой, со всеми вступал в разговоры, так что казалось, что с этими людьми он встречается каждый вечер.

К одиннадцати сели за покерные столы. Правило дома: начальная ставка — пять миллионов. Мы никогда не начинали с такой огромной суммы.

Все в тот вечер било через край; при таком заходе могло произойти все что угодно. Так я в тот момент подумал.

Я уже сидел за столом, когда меня вдруг охватила паника. Я сунулся в слишком серьезную игру, безумную и неконтролируемую. Мне захотелось убежать из-за стола, из этого дома и от всего остального, пока не поздно.

Голоса окружающих слились в неразличимый шум, и мне показалось, что все двигаются в замедленном темпе.

Франческо понял, что со мной что-то происходит. Не знаю как, но понял. И тогда — он сидел слева от меня — он положил руку мне повыше колена. Я едва не подпрыгнул от неожиданности, а он с силой сдавил мне ногу, впившись пальцами в мягкую, чувствительную часть ляжки.

Мне стало больно и пришлось напрячься, чтобы не показать этого. Когда я собрался опустить руку под стол, он разжал пальцы и улыбнулся мне. Через несколько секунд, преодолев замешательство, я обнаружил, что паники как не бывало.

Иногда случается, что от человека без причины — или без видимой причины — ускользают детали событий. Психоаналитик объяснил бы вам, что для избирательности памяти существует неосознанная мотивация. Не знаю, так ли это. Знаю одно: я не помню, сколько выиграл в тот вечер. Точно больше тридцати миллионов, на том мои воспоминания заканчиваются. Сколько их оказалось в итоге: тридцать два, тридцать пять или сорок — не знаю. Просто не знаю.

В любом случае, я выиграл больше всех за вечер, и еще до конца партии между оставшимися гостями пополз слух, что за нашим столом идет действительно серьезная игра. Вокруг собрался кружок зрителей, которые стояли не настолько близко, чтобы маячить за спиной у игроков, но достаточно близко, чтобы следить за игрой. Но для нас с Франческо она уже была окончена. Мы взяли солидный банк, и выигрыш лежал у меня в карманах.

Но в зале еще оставалась публика, и иллюзионист Франческо решил подарить ей — совершенно бесплатно — несколько волнующих минут. Я больше выигрывать не мог. Исключительная благосклонность фортуны выглядела бы подозрительно, а мне и так уже выпали флэш и каре. Франческо, как думали зрители, крупно проигрывал. Один раз он мог позволить себе роскошь хороших карт. В последней партии публика присутствовала при поединке между фул-хаусом тузов (у меня) и каре семерок (у Франческо).

Виртуозное представление, за которым зрители следили, затаив дыхание. К финалу у Франческо блестели глаза, но не из-за выигрыша — его судьба уже была решена, — а из-за спектакля. Он и в самом деле ощущал себя иллюзионистом. Он развлекался, как ребенок.

Нам удалось добиться по-настоящему эффектной концовки, и я недоумевал, с какой стати на меня напал тот приступ паники. Теперь мне казалось, что он остался в далеком прошлом. А может, я его вообще выдумал.

Мы подбили итог и встали из-за стола. Больше всех проиграл хозяин дома, но его это не особенно беспокоило: деньги у него водились.

Несмотря на поздний час, еще не все гости разошлись. Франческо исчез, как иногда случалось в подобных ситуациях.

Я проголодался и собирался выяснить, не осталось ли чего-нибудь поесть.

— Ты только в картах такой везучий?

Она говорила низким, почти мужским голосом, в котором звучали нарочитые интонации, как будто его владелица хотела скрыть свой родной акцент. Я обернулся.

Короткие каштановые волосы. Загорелая кожа. Не красавица, с беспокойными серо-зелеными глазами. Старше меня. Намного. Лет тридцать пять, промелькнуло у меня, пока я думал, что ответить. Ей было ровно сорок — это я узнал позже.

— Я не везучий, а умелый. И не только в картах.

— Ты хочешь сказать, что выиграл все эти деньги, потому что умеешь играть? Чтобы так выигрывать, нужно только одно умение.

Пауза.

— Мухлевать.

Меня как парализовало: я не мог пошевелить ни единым мускулом, выговорить ни слова и даже сфокусировать на ней взгляд.

Она раскрыла нас и намерена заявить в полицию. Эта мысль стрелой пронзила мне мозг. Я почувствовал гнев — кровь прилила к щекам.

— Ну-ну, я пошутила.

Она сказала это весело, из чего, однако, не следовало, что она и правда шутит.

— Мария, — она протянула руку. Я ответил на ее уверенное рукопожатие, взглянув на загорелое запястье, на котором красовался браслет из белого золота с голубым камнем. Огромным. Я никогда ничего не смыслил в украшениях, а в тот момент вообще ничего не соображал. Но догадался, что на покупку такого браслета не хватило бы всего нашего выигрыша.

— Джорджо, — ответил я, когда мой мозг начал функционировать, а зрение вновь обрело способность различать черты ее лица.

— Значит, ты умеешь играть, Джорджо? Любишь риск?

— Люблю, — ответил я не совсем уверенно. А что я должен был ей сказать? Разве этот вопрос допускал возможность другого ответа?

— Я тоже люблю.

— Какой риск… ты любишь?

— Не тот, что в картах… Не такой искусственный.

Ничего себе новости. Попробуй проиграть или выиграть двадцать-тридцать миллионов, а потом мы поговорим об искусственном риске.

Но я этого не сказал. Только подумал. А сам тем временем нес, что, возможно, она права, но мне крайне любопытно узнать, что именно она имеет в виду. Я рассмотрел ее внимательнее. Чрезвычайно подвижное лицо, высокие скулы, белозубая, но жестокая улыбка, уголки глаз и рта в паутинке мелких морщин.

Чем-то она напоминала Франческо. Может, тем, как говорила и двигалась, в каком-то особом ритме. Точнее я не смог бы сформулировать. Во время нашего разговора это «что-то» то появлялось, то исчезало. Возможно, секрет крылся в ее манере смотреть на собеседника, то упираясь в него взглядом, то резко отводя глаза. Это выглядело привлекательно и отталкивающе одновременно.

Она так и не объяснила, какой смысл вкладывала в понятие неискусственного риска.

Произносила туманные фразы (в точности как Франческо, когда я просил его объяснить мне свою мысль или поведение), а потом выразительно смотрела на меня: «Мы ведь поняли друг друга, правда?»

Ну конечно.

Болтая о том о сем, мы вышли в сад и налили себе выпить.

Мария явно относилась к числу людей, которые много времени проводят в спортзале. Она сказала мне, что замужем и что у нее пятнадцатилетняя дочь. Я ей не поверил, и она улыбнулась — я сказал именно то, чего она ждала.

Ее муж владел несколькими салонами дорогих машин, разбросанными по региону. Он часто ездил в командировки. Последнюю фразу она произнесла, глядя мне прямо в глаза. Настолько откровенно, что мне пришлось отвести взгляд и глотнуть вина.

Мы сидели в саду, когда к нам подошел Франческо. Они как-то странно, словно исподтишка, переглянулись. Настолько странно, что я забыл представить их друг другу. Затем он заговорил.

— Вот ты где! Я уже минут пятнадцать тебя повсюду ищу. Поехали? Уже почти четыре.

— Еще две минуты, — попросил я.

Он сказал, что подождет меня в машине, и кивнул на прощанье Марии.

Я снова повернулся к ней, стараясь преодолеть смущение. Я хотел предложить ей снова увидеться, но не знал, как это делается, а времени совсем не оставалось. Вернее сказать, я не знал, как это делается с замужними женщинами. Зато она, в отличие от меня, нисколько не смущалась. Она прекрасно знала, как это делается.

С одного из карточных столов она взяла блокнот, в котором записывают выигрыши и проигрыши, написала номер телефона, вырвала листок, протянула его мне и велела звонить с девяти утра до часу дня.

Я ни с кем не стал прощаться, сел в машину, и мы с Франческо уехали. Я гнал на ста девяносто, а он полулежал с закрытыми глазами на откинутом сиденье. На губах у него время от времени появлялась обычная хитрая улыбочка. За всю дорогу мы не перемолвились ни словом.

Когда я раздевался, чтобы лечь спать, уже светало, и я заметил на левой ноге проступающий синяк — там, где Франческо ущипнул меня, спасая от страха.

 

Глава 11

На следующее утро я, естественно, проспал допоздна. Сквозь щель не до конца прикрытой двери проникали запахи еды и дома.

Я проголодался и решил, что встану и сразу пойду обедать. Мне всегда очень нравилось садиться за обед, едва проснувшись, как на Новый год и еще в некоторых особых случаях.

Тогда не надо мучительно думать, чем занять первую половину дня. Особенно воскресного.

Здорово.

Затем, еще лежа в постели, я почувствовал какое-то странное недомогание. Что-то вроде чувства вины, смешанного с ощущением надвигающейся катастрофы.

Рано или поздно меня раскусят. Может, уже раскусили. Мне стало страшно. Стоит родителям посмотреть мне в лицо, и они все поймут. Мои тайны всплывут на поверхность.

Меня охватили грусть и сожаление. Как бы мне хотелось снова окунуться в простые и привычные семейные радости. Но я понимал, что они для меня безвозвратно потеряны.

И тут меня охватило отчаянное желание, чтобы родителей не оказалось дома. Потому что, увидев меня, они бы догадались. Я не мог объяснить, как и почему именно тогда, в то воскресное утро, но я в этом не сомневался.

Я встал, умылся, быстро оделся и пошел в столовую. Дурные предчувствия извивались внутри меня, словно змеи. Меня слегка трясло.

Стол был уже накрыт. В телевизоре мелькали страшные до неправдоподобия кадры.

Накануне, четвертого июня тысяча девятьсот восемьдесят девятого года, войска Ли Пэна разгромили студенческую демонстрацию на площади Тяньаньмэнь. Примерно в те же часы, когда я жульничал в карты и флиртовал с сорокалетней хищницей.

Я помню тот длинный выпуск новостей, почти целиком посвященный событиям в Пекине. Затем экран погас, и я увидел, как отец терзает вилкой последний кусок ростбифа.

Он передвигал его из стороны в сторону, так и не решаясь съесть. Выпивал глоток красного вина и снова принимался возить кусок мяса между остатками пюре. Знаменитого пюре моей матери, совершенно не к месту подумал я.

Я ждал. И мать ждала. Я не смел взглянуть на нее, но чувствовал ее ожидание как нечто осязаемое. Наконец отец заговорил:

— У тебя проблемы с учебой?

— С чего ты взял? — Я попытался выразить недоумение, и вопросительная интонация вышла у меня фальшивой.

— Ты с прошлого года не сдаешь экзаменов.

Отец говорил тихо, четко выговаривая слова. Я посмотрел на него. Морщины… Свидетельство не только возраста, но и глубокого страдания.

— Ты не мог бы объяснить нам, что происходит? — продолжил он.

Эти вопросы не просто ему дались. Я никогда не создавал никаких проблем, особенно в учебе. За проблемы у нас в семье отвечала моя сестра, и этого им хватало с лихвой. В чем же дело?

Я понял, что они, должно быть, долго и подробно обсуждали это между собой. Что со мной происходит. Наверное, они терзались сомнениями, стоит ли со мной заговаривать или от этого все станет только хуже.

Я повел себя как обычный человек, застигнутый на месте преступления. Наотрез отказался признать свою вину и перешел в нападение.

Я действовал подло. Они были слабы и беззащитны передо мной, как могут быть слабы и беззащитны только родители.

Чего они ко мне привязались? В неполные двадцать три года я уже практически окончил университет. Блин! Что, у меня не может быть небольшого кризиса? Не может, да? Я кричал очень обидные вещи и в конце концов выскочил из-за стола. Они сидели молча.

— Я ухожу, — бросил я на прощание.

Я злился на них за то, что они правы. Я злился на самого себя.

Я был зол и одинок.

На следующее утро в девять тридцать я позвонил Марии.

 

Глава 12

Она не удивилась моему звонку. Ничуть. И повела себя так, будто ждала его именно в то утро. Сказала, что сегодня занята, но мы могли бы увидеться завтра.

Я могу прийти на следующее утро, сказала она. К ней домой. Естественно, перед выходом лучше позвонить. На всякий случай. Ладно. Значит, до завтра? До завтра. Пока.

Пока.

Закончив разговор, я еще долго держал руку на трубке, пораженный откровенностью нашего разговора: никаких тебе намеков, никаких неясностей. Куда все это меня приведет, интересно.

Для начала — к ней домой, завтра утром.

Перед выходом позвонить. На всякий случай.

Она даже не пригласила меня выпить или поболтать о том о сем, чтобы соблюсти хотя бы минимум приличий. Ничего подобного. Приходи завтра утром. И все.

Я испытывал опустошенность и в то же время грубое возбуждение.

От этого странного химического соединения в голове у меня слегка поплыло. Я о чем-то думал, но на самом деле не думал ни о чем. Перед моим мысленным взором медленно и беспорядочно скользили туманные образы. Мать. Отец. Их лица — более старые, чем на самом деле. Я с трудом прогнал их «из кадра», и им на смену явилась моя сестра. Ее черты расплывались, и я не мог толком ее разглядеть.

То есть я не мог вспомнить, как выглядит моя сестра. Мне стало грустно, и я прогнал ее видение. Это получилось достаточно легко, но на ее месте тут же возник Франческо. Он тоже был виден нечетко. Затем последовали воспоминания детства, все более отдаленного. Средняя школа, первый день каникул после четвертого класса (почему именно он?), плач ребенка на детском празднике. Почему плакал тот ребенок? Мне было его жаль, но помочь ему я не мог. Как не смог вмешаться, когда двое других детей постарше принялись злобно дразнить его. В сильнейшем унижении я отвернулся в другую сторону.

Затем появились другие образы, связанные с еще более давними воспоминаниями. Настолько далекими, что я уже почти не различал их. Они медленно сменяли друг друга.

Чересчур, невыносимо медленно.

Что-то рушилось внутри меня, и в какой-то момент я понял, что так больше нельзя.

Я пошел в свою комнату и поставил «Дайр Стрейтс». Гитара Нопфлера прогнала тишину и вымела тревожные образы из моей головы. Я взял карты и начал заниматься. Музыка закончилась, а я продолжал упражняться, как будто ничто больше не имело для меня значения. Бросил только часа в два, когда услышал, как мать поворачивает ключ в замочной скважине.

У меня болели руки, но голова обрела спокойную ясность.

Как застывшее озеро.

Пообедав, я пошел спать. Отличный способ бегства. Лучшее естественное обезболивание. Проснулся около шести и, не находя в себе сил оставаться дома после ссоры, сразу ушел.

Для июня погода стояла достаточно прохладная и, побродив немного без цели, я, как обычно, завернул в книжный.

Из обычных завсегдатаев никого не было. В магазине вообще никого не было, когда я вошел.

Послонявшись немного среди рядов и полок, я понял, что книги меня больше не интересуют.

Для меня книжный оставался чем-то вроде бара или кафе. Я ходил туда по привычке, не зная, куда податься и к кому зайти, ведь уже тогда я общался с одним только Франческо. А время наших встреч всегда назначал он.

Я рассеянно полистал взятую наугад книгу, но делал это чисто машинально, жестом пустым и бессмысленным.

Интерес проснулся, когда я обнаружил в отделе игр и развлечений «Большой трактат о фокусах иллюзионистов» неизвестного мне издательства. Никогда прежде и ни разу после мне не попадались его книги. Я пролистал том до главы о карточных трюках: детские фокусы, годные разве что для семейных праздников. Разочарованный, я положил книгу на место.

Я собирался посмотреть «Полное руководство карточного игрока», когда услышал свою фамилию. Кто-то громко окликнул меня: «Чиприани!»

Я обернулся на голос: слева от меня стоял толстячок. Он направлялся ко мне широко улыбаясь (я заметил, что он стоял перед стеллажом учебных пособий), и, пока он приближался, я узнал его.

Мастропаскуа. В средней школе мы учились в одном классе.

Весь класс единодушно и единогласно признал его непроходимым тупицей. Но и в последних учениках он не значился — занимаясь по восемь часов в день с упорством мула, он в конце концов вытягивал на «удовлетворительно» по всем предметам.

Мы с ним никогда не дружили. За три года обменялись от силы тремя десятками слов — в основном во время субботнего футбола.

Я ни разу не встречал его после выпускных экзаменов.

Он подошел и обнял меня.

— Чиприани, — сердечно повторил он. Как будто хотел сказать: «Наконец-то я нашел тебя, мой старый друг».

Продержав меня несколько секунд в объятиях, — я молил Бога, чтобы никто из знакомых не вошел и не увидел эту сцену, — Мастропаскуа отпустил меня.

— Рад видеть тебя, Чиприани.

Я услышал свой голос:

— Я тоже рад, Мастропаскуа. Как дела?

— Все хорошо, задница прикрыта.

«Задница прикрыта»… Мы использовали это выражение в школе. Мастропаскуа не слишком обновил свой лексикон.

— А как твоя задница, прикрыта?

Мне вспомнились наши словечки тех лет. Перейдя в гимназию, я моментально забыл тот жаргон. А Мастропаскуа, судя по всему, нет. Наверное, он бережно хранил его, как особый язык — мертвый, но полный значений, очарования и скрытых возможностей.

— У меня задница всегда прикрыта. — Я снова услышал свой голос, как будто он принадлежал другому.

— Ну что, Чиприани, чем промышляешь? Я так рад!

Жульничаю в карты, забросил учебу, собираюсь трахаться с сорокалетней бабой, ору на родителей. Кажется, все.

— Оканчиваю юридический.

— Чтоб тебя! Оканчиваешь юридический? Вот это да! Ну конечно, всегда ясно было, что ты станешь адвокатом. Ты всегда любил спорить.

Я хотел сказать ему, что и не думаю становиться адвокатом. Но промолчал. Я и сам не знал, чем буду заниматься в будущем. Тогда опять заговорил он:

— А я учусь на ветеринара, но это так сложно. Вот и решил участвовать в конкурсах.

Он показал мне взятую им с полки книгу «Конкурс на должность полицейского».

— Вдруг удастся устроиться на госслужбу? Тогда на кой черт мне мучиться в университете? У меня зад будет прикрыт до пенсии.

Я кивнул в знак согласия. Вдруг мне пришло в голову, что я не помню, как его зовут. Карло? Нет, это Абинанте. Еще один «гений».

Никола?

Дамиано.

Мастропаскуа Дамиано.

Мастропаскуа, Моретти, Нигро, Пелеккья…

— Ты еще гоняешь с мячом, Чиприани? Правый защитник, помнишь?..

Я не выходил на поле уже несколько месяцев. Он прав, я играл правым защитником. У Мастропаскуа отличная память.

— Да-да, конечно. Все время.

— Я тоже. Раз в неделю, в субботу вечером на стадионе в Япидже. Поддерживаю форму.

Форму? Я не смог удержаться, и мой взгляд скользнул по его выпирающему животу. Какой у него размер брюк? Пятьдесят четвертый? При росте метр семьдесят с небольшим. Мастропаскуа не обратил внимания.

— Знаешь что, Чиприани?

— Что?

— Помнишь, как Феррари задала нам написать сочинение на свободную тему, и ты написал про то, как все учителя и ученики превратились в зверей и чудовищ. Она поставила тебе высший балл — единственный раз в своей жизни — и прочла вслух твое сочинение. Все ржали. Господи, как же мы все ржали. Даже Феррари смеялась. Это одно из моих любимых школьных воспоминаний.

Меня словно швырнуло в прошлое. Меня засасывало в воронку, дно которой уходило вглубь на десять лет.

Государственная средняя школа имени Джованни Пасколи. В том же здании — лицей и гимназия имени Горация Флакка, в народе просто «Флакк». На всех окнах стояли решетки — с тех пор, как один ученик на спор прошел по карнизу, а потом посмотрел вниз. Я в то время учился еще в начальных классах, но слышал эту историю от старших ребят. Крик этого идиота потряс всю школу. Крик, застывший в крови. И в детстве сотни девчонок и мальчишек.

Здание Пасколи и Горация Флакка располагалось на берегу, и в нем всегда было холодно. С ноября по март сквозь щелястые оконные рамы немилосердно дуло. В моей памяти всплыл образ Феррари, и я вновь ощутил тот холод, сквозняк и смешанный запах пыли, дерева, детей и старых стен.

Феррари считалась хорошей учительницей и пользовалась заслуженным уважением. Она брала учеников в свой класс только по рекомендациям.

Красивая голубоглазая женщина с коротко стриженными светлыми волосами и выдающимися скулами. С лицом человека, который никого не боится. Она говорила чуть хрипловатым низким голосом курильщицы и с легким пьемонтским акцентом. Когда я ходил в среднюю школу, ей перевалило за пятьдесят.

Значит, 26 апреля 1945 года, когда она в составе партизанского отряда спустилась с гор и вступила в Геную с английским автоматом в руках, ей не исполнилось еще и двадцати. Не помню, чтобы она хоть раз вышла из себя. Она была из тех учительниц, которые никогда не злятся и не повышают голос.

Когда ученик говорил или делал что-нибудь не так, она просто смотрела на него. Возможно, она и произносила какие-то слова, но я помню только ее взгляд и поворот головы. Ее корпус оставался неподвижным, а голова медленно поворачивалась в сторону несчастного, пока она не встречалась с ним глазами.

Она не нуждалась в том, чтобы кричать.

Тот случай, когда она поставила мне высший балл, действительно оказался уникальным. Обычно она ставила «хорошо». Чрезвычайно редко «очень хорошо». И уж точно никогда, за исключением того раза, она не читала в классе юмористических сочинений.

Она и сама не могла удержаться от смеха.

Не помню уже, в каких животных я превратил учителей математики и физики, но, должно быть, попал в точку, потому что, дойдя до того места, Феррари захохотала громко и с удовольствием. Она заливалась смехом, так что ей пришлось прервать чтение, положить листок на стол и закрыть руками лицо. Мои однокашники тоже смеялись. Весь класс веселился, и я вместе со всеми — больше для того, чтобы скрыть распиравшие меня удовольствие и гордость. Тогда, в свои одиннадцать или двенадцать лет, я думал, что, когда вырасту, стану знаменитым писателем-юмористом. Я был счастлив.

После очередной реплики Мастропаскуа образ рассеялся. Кажется, он заговорил о чем-то другом. Я энергично кивал и, прикрыв глаза, через силу улыбался.

— Нужно устроить встречу одноклассников. После конкурса я сам всех обзвоню.

Встреча одноклассников. Ну конечно! Соберемся сейчас, потом лет в тридцать и еще раз лет в сорок. Я снова кивнул, попытался улыбнуться, но улыбка превратилась в гримасу. Рад повидать тебя, Чиприани, ты, как всегда, с книгами.

И я рад. Ну давай, Чиприани. Объятие. Пока, Мастропаскуа.

Он пошел к кассе со своим пособием по подготовке к конкурсу на должность полицейского. Я стоял у стеллажа и делал вид, что разглядываю книгу о бридже, а сам ждал, когда мой одноклассник уберется из магазина. Когда я обернулся, его уже след простыл. Он сгинул там, откуда взялся. Где бы это ни находилось.

Я последовал его примеру и покинул книжный. Добрел до набережной, затем двинулся дальше, как будто хотел убежать, миновать последние дома и скрыться за чертой города. Я добрался до передвижного киоска — конечного пункта любой пешей прогулки к южной границе города. Купил три большие бутылки пива и присел на тумбу последнего фонаря лицом к морю — ничего специально не рассматривая и ни о чем конкретном не думая.

Я долго сидел там, пил пиво и курил. День потихоньку угасал. Очень медленно. Так же медленно растаяла линия горизонта. Этот день тянулся без конца, а я не знал, куда мне пойти. Иногда мне казалось, что я не смогу подняться, вообще не смогу пошевелиться, как если бы меня опутала невидимая паутина.

Уже стемнело, когда я слез с гранитного основания фонаря, оставив после себя три выстроенные в ряд и обращенные к морю пустые бутылки. Прежде чем повернуться и уйти, я взглянул на три силуэта, выделявшиеся на темно-синем фоне красновато-фиолетовым. Я подумал, есть ли в них какой-нибудь смысл, в этих бутылках у моря, балансирующих на краю гранитной тумбы, словно в ожидании того, что кто-то придет и сбросит их вниз.

Разумеется, смысла я не нашел. Не уверен, что он там был.

До дома мне пришлось идти целый час, преодолевая себя. Оглушенный усталостью и выпитым пивом, я плелся, опустив голову и не видя ничего, кроме метрового куска асфальта перед собой.

Лег в постель и провалился в глубокий, похожий на забытье сон.

 

Глава 13

С утра во вторник лил необычный для июня нудный, монотонный дождь.

От его шума я проснулся довольно рано, и мне больше не удалось уснуть. Я встал часов в восемь, не позже. Звонить ей в такую рань я не мог и пытался придумать себе занятие. Не торопясь позавтракал, почистил зубы, побрился. Прежде чем одеваться — время тянулось медленно — решил убраться в комнате.

Включил радиостанцию, передающую итальянскую музыку и не злоупотребляющую рекламой, и приступил к делу.

Собрал старые газеты, ненужные лекции, выгреб хлам из ящиков стола. Выудил из-под кровати старые тапки, бог знает сколько времени провалявшиеся там, и запихал все это в два мусорных мешка. Расставил по полкам книги, прикрепил репродукцию «Империи света» Магритта, которая вот уже несколько месяцев болталась на одном кусочке скотча. Даже стер влажной тряпкой пыль. Этой премудрости меня обучили в детстве, когда приучали нести свою часть домашних обязанностей.

В конце концов, приняв душ и одевшись, я отправился прямиком к телефону и, не раздумывая, позвонил.

Еще один недвусмысленный разговор. Служебное уведомление. Хочу ли я приехать немедленно? Да, хочу. Если она мне объяснит как. Судя по телефонному номеру, она жила в пригороде, в районе Карбонары. Она объяснила мне, как к ней добраться. Я не ошибся: она жила недалеко от Теннисного центра, в паре километров от Карбонары. Район богатых вилл. Угу.

Когда я выходил, с серого, затянутого тучами неба продолжал капать дождь. Я сел в машину, предполагая, что не смогу выбраться из центра раньше чем через полчаса. Пробка скопилась — хуже не придумаешь. Как ни странно, это меня нисколько не обозлило. Одна мысль о том, что я сижу в машине — пусть и зажатый в пробке — и, ни о чем не волнуясь и ничего не предпринимая, слушаю себе музыку — ту же самую радиостанцию, что помогла мне скоротать время утром, — подействовала на меня умиротворяюще.

Я медленно рулил, пробираясь между припаркованными в два ряда машинами, грязными лужами, из-за которых улица стала похожа на пейзаж в какой-нибудь стране третьего мира, одетыми не по погоде недовольными людьми с черными зонтиками, постовыми в дождевиках. Я слушал радио и следил за гипнотическими движениями дворников, сметавших с лобового стекла маленькие капли дождя. В какой-то момент я поймал себя на том, что неосознанно двигаю головой в такт дворникам. Дотащившись до Теннисного центра, я не мог вспомнить, какой дорогой ехал.

Сад виллы окружал высокий, не меньше двух метров, кирпичный забор цвета охры. Прямо за ним вздымались кедры, зелень которых переливалась оттенками от мха до бирюзы. Остальной мир на этом фоне казался черно-белым.

Я вылез из машины, два раза позвонил в домофон и, не дожидаясь ответа, снова сел в машину. В тот момент до меня дошло, что я двигаюсь как запрограммированный механизм. Ни одно мое движение не зависело от моей воли.

Ворота бесшумно, как во сне, отворились.

Пока я медленно ехал по аллее, в глубине которой виднелась двухэтажная вилла, меня охватило беспокойство. От чувства нереальности и желания сбежать.

Все казалось странным и безнадежно чужим. Пока машина продвигалась между высоченными соснами, я подумал, что надо развернуться и уехать прочь. И тут в зеркале заднего вида увидел, как ворота закрываются — все так же бесшумно.

Машина поехала дальше и приблизилась к вилле. Сама.

Под подобием портика стояла Мария и указывала мне пальцем направо. Сначала я решил, что она велит мне убираться. Непредвиденная проблема? Муж? Я должен бежать, прятаться? В тот момент я испытал и панику, и облегчение.

Потом я понял, что она всего лишь показывает мне, где припарковаться. Я оставил машину под живым навесом из вьюнка рядом со старой «ланчей», которая, судя по виду, прозябала там черт знает сколько времени. Там же стояла темная малолитражка. «Машина Марии», — подумал я. Пересекая пространство между навесом и портиком, я двигался как в тумане. Капли дождя били меня по спине.

Она поздоровалась, пригласила меня в дом и, пока я отвечал на приветствие, направилась к двери. Внутри царил подчеркнуто безупречный порядок, пахло ароматным чистящим средством.

На кухне мы выпили по стакану сока. Из нашего разговора я запомнил только одно: прислуга приходит к обеду — по утрам Мария любит побыть одна. Значит, я должен уйти чуть раньше обеда.

Еще на кухне она приникла своим ртом к моему. У нее был твердый, мясистый и сухой язык. Я почувствовал запах духов, которыми она обрызгала шею за несколько минут до моего прихода. Слишком обильно. И духи слишком сладкие.

Я не помню, как мы оказались в спальне, — разумеется, не супружеской. Возможно, гостевой. Или в комнате для тайных свиданий. Чистой, прибранной, с двумя сдвинутыми кроватями, мебелью из светлого дерева и выходящим в сад окном, из которого открывался вид на две пальмы и загородку.

В доме стояла абсолютная тишина, только стук дождя доносился с улицы. Ни машин, ни людей. Ничего. Только дождь.

У Марии было худощавое мускулистое тело — результат многочасовых трудов в спортзале. Аэробика, бодибилдинг и черт знает что еще.

Но, когда я лежал на спине, а она двигалась на мне, я увидел ее отвисшую грудь. Я с фотографической точностью запомнил этот образ — состарившаяся грудь на атлетическом теле.

Неизгладимо печальный образ.

Пока она со знанием дела двигалась, прижавшись к моему телу, меня обдавало приторным запахом ее духов и еще какими-то ароматами, не такими искусственными, но не менее чужими. Я отвечал на ее движения, как будто выполнял упражнение по физкультуре.

Когда мы приблизились к кульминации, она сказала мне: «Любовь моя». Один раз. Потом еще. И еще.

Много раз, все быстрей и быстрей. Как в детской игре, когда одно и то же слово повторяют до тех пор, пока в мозгу не произойдет короткое замыкание и слово не утратит всякий смысл.

«Любовь моя».

Потом мне захотелось закурить. Но я воздержался. Она не выносила табачного дыма. Тогда я остался лежать на спине, голый, а она говорила. Тоже голая, тоже растянувшаяся на спине. Время от времени она проводила рукой у себя между ног, как будто намыливала себя невидимым куском мыла.

Она говорила, а я смотрел в потолок, продолжал идти дождь, и время как будто остановилось.

Я совершенно не помню, как оделся, как мы спустились в гостиную, как договорились о следующей встрече и попрощались. Некоторые воспоминания того утра четко отпечатались в моем сознании, другие — пропали мгновенно и навсегда.

Когда я уходил, дождь все еще лил.

 

Глава 14

До того июньского вторника мои воспоминания выстраивались в нормальном хронологическом порядке. После него мою жизнь подчинил себе фантастический скачущий ритм, а события начали развиваться с бешеной скоростью. Я помню отдельные сцены, некоторые в цвете, другие черно-белые, часто расплывчатые, как во сне, иногда чересчур шумные и не синхронизированные по звуку.

Я могу воспринимать эти кадры только извне, как зритель.

В последующие годы я не раз пытался мысленно вернуться к тому, что пережил в те дни. Мне хотелось взглянуть на происшедшее с той же точки зрения, с которой я рассматривал его тогда, но это мне так и не удалось.

Даже сейчас, когда я пишу эти строки, снова и снова стараясь оживить свое тогдашнее видение, стоит мне чуть-чуть к нему приблизиться, чья-то невидимая рука отбрасывает меня прочь, я теряю равновесие и падаю. И снова оказываюсь всего лишь зрителем. На сцену, где разворачиваются события, я всегда смотрю по-разному, иногда издалека, иногда, напротив, лицом к лицу. А бывает, — и это меня пугает, — свысока.

Но всегда из зрительного зала.

Я часто ездил к Марии. Почти всегда по утрам, несколько раз поздно вечером. Ее дом всегда встречал меня тишиной и чистотой. Когда я от нее уходил, на меня накатывала тошнота, и, чтобы прогнать ее, я обещал себе никогда сюда не возвращаться.

А через несколько дней снова звонил ей.

Я не помню ни одного разговора с родителями. Я старался поменьше видеться с ними, а при встречах избегал смотреть им в глаза.

Возвращался домой под утро, спал допоздна. Ходил на море, ездил к Марии или просто катался на машине за город, включив кондиционер и музыку на полную громкость. Возвращался во второй половине дня, принимал душ, переодевался и снова уходил.

У меня сохранилось много воспоминаний об игре в покер — до и после нашего путешествия в Испанию.

Партии в комнатах с кондиционированным воздухом или насквозь прокуренных, партии на террасах и в садах приморских вилл. Однажды мы играли на лодке.

И один раз в закрытом заведении. Игорном доме, проще говоря. Этой партии я не забуду никогда.

Обычно Франческо не совался в игорные дома. Он говорил, что это опасно и ни к чему так рисковать. Это очень тесный круг, как у наркоманов, где все друг друга знают. С нашим ритмом игры — четыре, пять, шесть партий в неделю — нас бы быстро раскусили. Они бы заметили, что я почти всегда выигрываю. Что мы всегда играем вместе. А потом кто-нибудь обязательно вычислил бы, что самые большие суммы я выигрываю, когда сдает Франческо.

Поэтому мы в основном играли в частных домах — благодаря феноменальной способности Франческо без конца находить новые столы и новых игроков, зачастую за пределами Бари.

Почти всегда нашими партнерами выступали дилетанты, и мы видели их от силы еще один раз, когда позволяли им «отыграться».

Для меня до сих пор остается загадкой, как ему удавалось организовать такое количество партий и вовлечь в них столько людей, не знакомых друг с другом.

Со временем тип игрока за нашим столом изменился. Сначала мы имели дело с богачами, для которых проигрыш пяти-шести, даже десяти миллионов означал неприятность, но никак не трагедию. Постепенно среди них все чаще стали мелькать люди совсем другого сорта. Потом мы начали садиться за карточный стол с мелкими служащими, студентами вроде нас самих, рабочими и даже пенсионерами. Почти бедняками. Они проигрывали как миллионеры, только вот для них проигрыш обретал совсем другое значение.

Все шло не так, как в начале. С каждой партией мы опускались все ниже.

Я не хотел задумываться куда.

У входа сидел лысый мужик в майке, из-под которой торчали пучки черных волос. Я сказал, что иду к Николе. Никакого Николы я не знал, просто следовал указаниям Франческо. Лысый, не поворачивая головы, зыркнул глазами по сторонам и кивком пригласил меня внутрь. Я пересек большую комнату, с духотой которой тщетно пытался сражаться старый шумный кондиционер. Увидел десяток безобидных игровых автоматов: звездные войны, автогонки, стрелялки и тому подобное. В тот вечер возле них толклось немного народу — все взрослые; проходя, я невольно заинтересовался, в какие игры они играют. Франческо объяснил мне, что многие из этих автоматов были снабжены специальным устройством: достаточно переключить кнопку на пульте или вставить ключ, и звездные войны превращаются в видеопокер. Клиент подходил к продавцу жетонов и говорил, что хотел бы сгонять партию. Незнакомец неизбежно нарывался на грубый отказ: с чего он взял, что в этом заведении играют в покер? Он ведь мог оказаться полицейским или карабинером. Для тех, кого продавец жетонов знал или кто явился по рекомендации, он нажимал нужную кнопку или поворачивал ключ, переключая автомат на новую игру. Некоторые проигрывали миллионы, ставя раз за разом по несколько тысяч лир. Если машина не получала сигнала от игрока в течение пятнадцати секунд, на экране автоматически возникала невинная картинка легальной игры. Именно ее и видела полиция, когда по анонимке от чьей-нибудь отчаявшейся жены являлась с проверкой заведения.

Из зала с автоматами я попал в небольшое помещение с тремя бильярдными столами. Никто не играл, кондиционер работал чуть лучше, и меня снова спросили, кого я ищу. Я все еще искал Николу.

Мне велели подождать. Охранник подошел к металлической двери в глубине комнаты и проговорил что-то в домофон — мне не удалось разобрать, что именно. Не прошло и минуты, как на пороге показался Франческо и позвал меня. Мы двинулись по коридору, едва освещенному свисающей с потолка лампой, спустились по узкой крутой лестнице и, наконец, прибыли на место назначения. Я огляделся: подвальное помещение с низким потолком, шесть-семь покрытых зеленым сукном столов. Все, кроме одного, заняты. В глубине помещения напротив входа располагалось нечто вроде стойки бара. За стойкой сидел пожилой человек со злым, изможденным лицом.

Здесь кондиционер работал как надо. Даже слишком: сначала я слегка подмерз. Чувствовался стоялый запах, как в помещениях, где много курят, а воздух освежается только кондиционером. Над каждым столом нависала зеленая лампа. Видимо, хозяева хотели придать этому игорному дому на окраине как можно более профессиональный вид. В результате у них получился какой-то убогий сюр. Полутемный подвал, пятна желтого света, струйки дыма, свивавшиеся в кольца и растворявшиеся в таинственном мраке под потолком, и мужчины, сидящие на границе света и тьмы.

Мы подошли к бару, Франческо представил мне старика и двух незнакомцев, которым предстояло играть с нами. Мы ждали еще одного: в тот вечер играли впятером. Тем временем Франческо объяснил мне правила дома.

Стол на вечер стоил полмиллиона. Так как нас было пятеро, с каждого причиталось по сто тысяч. В обмен нам предоставляли новую колоду карт, фишки, по чашке кофе и возможность играть до утра. За каждую новую чашку кофе, спиртные напитки и сигареты брали отдельную плату. После игры полагалось оставить заведению пять процентов выигрыша, но это касалось только победителя.

Через несколько минут пришел пятый игрок. Он очень извинялся за опоздание, тяжело дышал и отирал пот с лица несвежим белым платком. Все в нем казалось каким-то нелепым. Белая рубашка с дурацким воротником, какие носили лет тридцать назад. Слишком длинные седые волосы, пожелтевшие от никотина указательный и средний пальцы.

Его глаза с глубокими синими кругами под ними глядели кротко, но иногда в них вспыхивала тревога. Свежевыбритый, он благоухал одеколоном. Этот запах напомнил мне что-то из детства. Так пахло от моего дедушки, или дяди, или еще кого-то из взрослых. Это был запах из моего прошлого.

Он и сам казался человеком из прошлого, словно выскочил из черно-белого фильма эпохи неореализма или старого выпуска новостей.

Он был адвокат, по крайней мере, так его представили. Фамилии не помню, потому что все так к нему и обращались — адвокат или называли по имени — Джино. Адвокат Джино.

Мы сели за стол, нам принесли кофе, карты и фишки. Я полез за бумажником, чтобы заплатить взнос, но Франческо остановил меня взглядом и едва заметным поворотом головы. Здесь не платили заранее. Владельцы, кем бы они ни были, верили в платежеспособность своих клиентов.

Мы играли много часов, дольше, чем обычно. От того вечера мне запомнился туман сигаретного дыма, искусственный свет и тени. Из тумана выплывают только лицо и жесты адвоката Джино — и то отдельными, не связанными фрагментами. Лиц и имен других игроков я не помню. Возможно, встретив их на следующий день, я бы их не узнал.

Всю игру я наблюдал только за этим пожилым человеком с тяжелым дыханием, не выпускавшим изо рта сигареты (он курил самые крепкие). Вроде бы совершенно невозмутимый, он притягивал меня к себе с непостижимой гипнотической силой.

Снова обратив внимание на его гладкие щеки, я подумал, что он специально побрился, прежде чем идти на игру. В этот душный и грязный подвал. К дуракам и проходимцам, включая меня.

А ведь он одного возраста с моим отцом, вдруг осенило меня, и мне стало не по себе.

Когда он проигрывал, у него чуть заметно дергался левый уголок рта. Минуту спустя он уже улыбался, как будто говоря: «Не беспокойтесь за меня, совершенно не беспокойтесь. Подумаешь, какое дело!»

А проигрывал он крупно. Он принимал все вызовы, играл методично и в то же время одержимо. Как будто его вообще не волновали деньги, которые в виде горки фишек лежали на столе. Может, в каком-то смысле, так оно и было. И он сидел там не ради денег, а по какой-то другой причине.

И все же в том, как он делал очередную ставку, прослеживалось что-то болезненное: слишком аккуратно он вытягивал руку, оставляя в банке свои фишки, которые почти никогда не возвращались к нему в конце партии.

Он проиграл бы даже без нашего участия.

Мы закончили игру в четыре утра. Поднявшись, обнаружили, что остальные столы уже опустели; почти все лампы уже погасили, в воздухе витал серый дымок.

Естественно, я выиграл. В выигрыше — существенно меньше моего — остался и один из незнакомцев. Франческо объяснил мне потом, что с ним не стоило связываться. Он позволил ему выиграть, чтобы не выводить его из себя. Чтобы все, как всегда, прошло гладко, без осложнений.

Остальные, включая Франческо, проиграли. Больше всех адвокат Джино. Он зажег очередную сигарету, вытащив ее из скомканной и почти опустевшей пачки. Спросил, не возражаю ли я против чека, потому что, разумеется, такой крупной суммы наличными он с собой не носит. Если я не против, он хотел бы проставить на чеке другое число. Оснований для беспокойства нет — он вот-вот получит деньги от клиента. Это вопрос двух-трех дней. На всякий случай он попросил меня не обналичивать чек раньше, чем через неделю. Пожалуйста, ответил я, почему-то избегая встречаться взглядом с Франческо.

Мы заплатили старику, Франческо отсчитал выигрыш незнакомцу, с которым не рекомендовалось связываться, а у меня на руках оказался помеченный передним числом чек, заполненный элегантным, но нервным почерком — аристократическим, почему-то подумал я. Таким не соответствующим внешности того, кто его выписал. Как будто почерк — это последнее, что осталось от другого человека, каким когда-то был адвокат. В другом месте, в далеком прошлом.

 

Глава 15

Несколько дней спустя, когда наступило число, указанное на чеке, мы пошли в банк, чтобы обналичить его и разделить деньги. Как обычно.

Кассир, как всегда, начал проверять счет, а потом сказал, что, к сожалению, получить по чеку деньги невозможно — на счету их нет. Такого раньше не случалось, и я струхнул, как будто меня застигли на месте преступления. Я испугался, что кассир начнет расспрашивать, откуда я взял этот чек, задаст еще кучу вопросов и по моему виноватому лицу поймет, что дело не чисто. Несколько бесконечных секунд мы молчали. Я не знал, что сказать, и мечтал оказаться где-нибудь подальше отсюда. Но я по-прежнему находился в банке.

И тут я услышал голос Франческо, стоявшего у меня за спиной. Он попросил кассира вернуть нам чек — должно быть, произошло какое-то недоразумение с нашим клиентом. Он так и сказал: «Должно быть, произошло недоразумение с нашим клиентом». Бывает. Мы сами решим эту проблему, давать делу официальный ход нет необходимости. Спасибо, всего доброго.

Через мгновение мы уже выходили из банка в душное южное лето.

— Вот ублюдок. Этого следовало ожидать. — Я никогда раньше не видел, чтобы Франческо злился. По-настоящему злился.

— Я сам виноват. Нечего шляться по игорным домам. Тем более садиться играть с такими типами, мать его.

— Какими такими?

— Больными на всю голову. С наркоманами. Которые жить не могут без зеленого сукна. Этот как раз из таких.

Речь Франческо сочилась яростью и презрением. Почему-то — сам не знаю почему — мне это представлялось совершенно нормальным и даже справедливым.

— Видел, как он играл? — Он сделал паузу, но не затем, чтобы услышать мой ответ. А я и не собирался отвечать.

— Для таких, как он, игра — та же доза героина. Им нельзя доверять, как обыкновенным наркоманам. Они тащат у матери, отца, жены. Воруют деньги у детей, лишь бы еще разок сесть за карты. Занимают у друзей и никогда не отдают. И еще думают, что умеют играть! Послушать их, так они наизусть знают самые верные способы выиграть. Научный метод, успех сто процентов! А сами играют так, как будто у них крышу снесло. Продуются в пух и тут же опять рвутся играть. Все им мало. Они не могут не играть, потому что только игра дает им ощущение жизни. Оборванцы, все они оборванцы. Нет более ненадежных людей, чем они. И ведь я это знал и все-таки сел с ним за стол. Нет мне прощения.

Франческо продолжал говорить, но в какой-то момент я перестал его слышать. Его голос превратился в звуковой фон, потому что до меня, кажется, дошло, в чем истинная причина его ярости. На секунду (может, чуть дольше) я вдруг проник (или мне так показалось) в скрытый смысл его слов.

А потом этот смысл растаял так же быстро, как и возник.

Много лет спустя я прочел, что патологическая страсть к азартным играм объясняется стремлением обрести контроль над тем, что в принципе не поддается никакому контролю, иллюзией власти над собственной судьбой. Мне стало ясно то, о чем в то утро я лишь смутно догадывался. Франческо обозлился на адвоката Джино в первую очередь потому, что узнал в том несчастном своего двойника, свое зеркальное отражение. Увидеть себя в нем было для него невыносимо, и он обрушил на него свою ненависть, надеясь разрушить собственный страх.

Оба они страдали одним и тем же душевным недугом. Франческо, манипулируя картами и людьми, хотел оседлать свою судьбу.

Оба они, хоть и по-разному, ходили по краю одной и той же пропасти.

Я подошел к ним очень близко.

Мы сели под зонтиком в баре на набережной, застроенной большими домами в фашистском стиле, рядом с картинной галереей.

Франческо сказал, что мы обязательно должны получить свои деньги. Сам-то он выплатил свой проигрыш в тот же вечер. Он специально проиграл тому опасному типу, чьего лица я даже не запомнил, чтобы не возникло и тени подозрений насчет честности игры. Мы заплатили за стол, отсчитали процент с выигрыша и так далее.

Для начала нужно компенсировать расходы. «Тем или иным способом», — сказал он ровным голосом, будто речь шла о бухгалтерском балансе. Но выражение его лица мне совсем не понравилось.

Я предчувствовал, что скоро все пойдет наперекосяк. Словно в воздухе уже витало предвестье событий, не суливших ничего хорошего. Меня не покидало ощущение, что мы приближаемся к точке, откуда нет пути назад.

Я робко предложил махнуть рукой на этого беднягу. Мы вполне обойдемся без этих денег — у нас и так их слишком много. Я предложил разделить потери пополам и на этом успокоиться.

Мое предложение ему не понравилось.

Он замолчал, сжав губы, как будто с трудом сдерживал гнев. Потом, не глядя на меня, заговорил — тихо, но внушительно. Он говорил холодно, с металлом в голосе, как с подчиненным, который забыл свое место. Я покраснел, но он, по-моему, этого не заметил.

Вопрос не в деньгах. Нельзя оставлять неоплаченным карточный проигрыш. Это вызовет подозрения. Слухи расползаются быстро, а для нас это станет началом конца. Мы должны получить свой выигрыш. Целиком.

Я не стал задавать вопросов, которые напрашивались сами собой. Например, каким образом расползутся слухи, если в курсе дела только тот несчастный старик. А он уж точно не пойдет трепаться на каждом углу, что оплатил миллионный проигрыш необеспеченным чеком.

Но я ничего не сказал, потому что мне не нравился его тон. Мне не хотелось, чтобы он на меня разозлился и перестал мне доверять.

И тогда я согласился, что у нас нет выбора. Признал, что он прав. Мы не можем рисковать, спуская адвокату с рук подобную наглость. Мы должны забрать свои деньги, — я пробормотал это еле слышно, — иначе с нами покончено. Убеждая самого себя, я так же невразумительно пролепетал много еще чего.

И пока я все это говорил, моя подавленность исчезла. Как-то незаметно я убедил самого себя в правоте Франческо, и мои дурные предчувствия растворились в тупой, притворной и ободряющей уверенности в том, что у нас действительно нет выбора.

В конце концов я согласно кивнул — как бизнесмен, которого второму бизнесмену удалось склонить к принятию необходимых, хоть и болезненных действий.

Представлялось совершенно очевидным, что эти деньги мы собираемся получить не самым учтивым способом.

 

Глава 16

Встреча была назначена на восемь вечера в саду на площади Чезаре Баттисти, напротив центральной почты и юридического факультета университета. Моего университета.

Я немного опоздал — Франческо уже был на месте.

Он ждал меня не один.

Его звали Пьеро. Среднего роста, обычного телосложения, с невыразительным лицом. Лет тридцати пяти, может, чуть старше. Если бы не прическа, он выглядел бы совсем уж неприметным. Он носил длинные, выкрашенные в белый цвет волосы, собранные в хвост идиотской розовой резинкой. От его туго набитой черной барсетки из натуральной кожи неуловимо веяло жуткой пошлостью.

Предполагалось, что Пьеро пойдет со мной к адвокату — он знал его домашний адрес — и поможет мне убедить Джино выплатить долг. Быстро и без лишних разговоров.

Перед уходом Франческо угостил нас аперитивом в «Почтовом кафе». Том самом, куда я обычно заходил после лекций, семинаров или экзаменов.

Пока я пил холодное просекко, жевал фисташки и предавался воспоминаниям о прошлой жизни, меня охватило чувство нереальности. Как будто все это происходит не со мной. В то же время мне стало казаться, будто никакой прошлой жизни у меня не было. Я словно болтался между двумя пустыми пространствами, ощущая это пронзительно и вместе с тем отупело.

Мы вышли из кафе, и Франческо — разумеется, он не мог пойти с нами — попрощался. Он пожал Пьеро руку и похлопал меня по плечу. Удовлетворенный.

Мы оказались неподалеку от здания суда. Квартал, убогий днем и опасный ночью. Пьеро указал мне на дверь в трехэтажном обшарпанном доме. На диалекте он сказал мне, что этот самый обитает здесь. Мы сели на капот припаркованной на другой стороне улицы машины и принялись ждать.

Пьеро работал фельдшером в городской больнице, но, по его словам, ходил на работу только когда хотел. То есть почти никогда. Коллега ставил за него печать в личном табеле, а главврач отделения закрывал на это глаза. Зато, если требовались особые услуги — найти украденную машину или что-нибудь еще в том же духе, — начальство обращалось к нему.

Он говорил бесцветным голосом на смеси итальянского и диалекта. И все время курил сигареты «Картье». Докурив сигарету до половины, начинал ломать ее большим и средним пальцами правой руки.

Адвокат Джино появился через полчаса. Он выглядел в точности как той ночью. Та же белая рубашка, те же старомодные брюки. Он курил на ходу.

Мы перешли дорогу и перехватили его у дверей.

Он увидел меня, но, прежде чем на его лице успело образоваться подобие улыбки, заметил Пьеро. Улыбка застыла у него на губах.

— Добрый вечер, адвокат. Пойдем-ка выпьем кофе, — сказал Пьеро.

— Мне надо домой. Меня весь день не было.

Пьеро приблизился к нему вплотную и положил руку на плечо.

— Пойдем выпьем кофе, — повторил он. С тем же безразличием в голосе, без малейшего оттенка угрозы. Адвокат Джино больше не возражал и не спорил. Похоже, смирился.

Мы повернули за угол, молча дошагали до конца квартала и вышли на маленькую пустынную улицу. Ни магазинов, ни баров.

— Адвокат, что там случилось с вашим чеком?

Мы остановились у ржавой железной двери под неработающим уличным фонарем. Пьеро произнес эти слова настолько монотонно, что в них почти не слышалось вопроса. Джино собрался что-то ответить, и тут я увидел, как в полумраке мелькнула рука Пьеро. Не занятая барсеткой рука. Она описала полукруглую траекторию и с силой опустилась на лицо того человека, ровесника моего отца.

От пощечины голова адвоката покачнулась, а шея вытянулась. Как на замедленной съемке боксерского поединка: прямой в подбородок, и голова боксера безвольно мотается из стороны в сторону, пока он не падает на пол с закатившимися глазами.

Тогда же я заметил, что адвокат Джино носил что-то вроде парика. Сначала я не обратил на это внимания, но от удара шевелюра у старика съехала набок. Обнажилась голая часть черепа, а со лба на нос свесился клок искусственных волос.

Меня охватило чувство, близкое к панике. Близкое, но не тождественное: к страху и стыду примешивалось наглое и позорное ликование. Восторг абсолютной власти над другим человеческим существом.

Я не знал, что делать. У Джино трясся подбородок, как у ребенка, который готов расплакаться, но сдерживается из последних сил. Пук фальшивых волос, как приклеенный, болтался над глазами.

Во мне поднималось что-то страшное и неотвратимое, как поток воды, несущейся с бешеной скоростью по слишком узким водопроводным трубам.

И тогда я тоже ударил его.

По лицу. Не так сильно, как Пьеро, но все-таки сильно и по той же щеке.

Я ударил его, чтобы погасить в себе это внезапное возбуждение. Влепил ему пощечину от собственной низости и злобы. Той злобы, что охватывает тебя, когда ты сталкиваешься с чужой слабостью и подлостью и узнаешь в ней — или боишься узнать — собственную слабость и подлость. Когда видишь чужое падение и пытаешься избавиться от страха, что рано или поздно упадешь сам.

Я ударил его по лицу, и в обращенном ко мне взгляде увидел вспышку изумления, которая тут же погасла. Вместо нее появилось смирение — он смотрел на нас так, словно считал побои справедливыми.

Я заговорил, лишь бы не думать о том, что только что сделал. Что продолжал делать. Я заговорил, чтобы помешать злобной ухмылке появиться на моем лице — она уже начинала вырисовываться на губах, вызванная удовольствием от сознания того, на что я, оказывается, способен. Но, кроме того, я пытался защитить старика. От новых ударов Пьеро. Я как будто давал ему понять, что беру контроль над ситуацией на себя.

— Зачем ты вынуждаешь нас так поступать?

Я постарался изобразить огорчение, не лишенное, впрочем, снисходительности. Как будто обращался к старому другу, не оправдавшему моего доверия. И готового простить обиду — если услышу разумное объяснение.

Джино попытался водрузить на место парик. Ему задали вопрос и ждали от него ответа: следовало вернуть себе минимум достоинства.

— У меня нет таких денег. Я бы отдал их тебе, но у меня сейчас их просто нет. У меня проблемы. Я попробую достать деньги, но сейчас у меня ничего нет.

У меня возникло дурацкое желание сказать: «Ладно, договорились. Извини за побои. Ничего личного, сам понимаешь. Увидимся, когда достанешь деньги». Развернуться и исчезнуть.

Но вмешался молчавший до тех пор Пьеро, вероятно, пораженный моим неожиданным вмешательством и тем, какой оборот приняло дело.

Разговор у нас будет коротким, сказал он. Джино подпишет десяток векселей. Естественно, из-за задержки и причиненного нам неудобства его долг вырос. Мы — он так и сказал «мы» — отнесем эти векселя в банк, и он будет погашать их один за другим. Все тем же безразличным тоном он добавил, что, если хоть один вексель останется без оплаты, он вернется и сломает адвокату руку.

Джино посмотрел на меня. Судя по всему, ему не верилось, что я могу принимать в этом участие. Я отвел взгляд и важно кивнул. Я по-прежнему оставался в образе: мне, разумеется, это не нравится, но, если ты не будешь вести себя должным образом, случится именно то, о чем он говорит. Не вынуждай нас прибегать к крайним мерам.

На юридическом языке это называется вымогательством.

Эта фраза прозвучала у меня в голове сама собой. Я услышал ее и в ту же секунду увидел в напечатанном виде, как в документах. Или в протоколе.

Мы постояли еще несколько секунд не двигаясь и не говоря ни слова.

— Пошли выпьем кофе, — сказал в итоге Пьеро. — Сядем за столик, подпишем векселя и разойдемся по домам.

Адвокат Джино схватился за последнюю соломинку:

— Где же мы возьмем в такое время векселя? Все уже закрыто.

— Я их принес. Не беспокойся. — Пьеро коснулся своей неприлично набитой барсетки. Настоящий профессионал, нечего сказать.

Мы зашли в бар и сели за столик в глубине зала, чуть ли не в подсобке. Меня слегка мутило. Когда принесли кофе, я не смог его пить. Пьеро достал пачку сигарет и предложил закурить. Джино поблагодарил, но отказался — он предпочитал свои. Но Пьеро проявил настойчивость. Джино повиновался. Я тоже взял сигарету, но, прикурив, оставил ее догорать в пепельнице.

Адвокат Джино подписал не то десять, не то двенадцать векселей. Он писал, низко опустив голову, а я смотрел на эти листы бумаги и на его руку, с явным усилием выводившую удивительно красивым почерком элегантные буквы. Я глаз не мог оторвать от этой бледной руки, дешевой ручки «бик» и зеленоватой поверхности такого обыкновенного стола.

Когда все кончилось, я встал, взял векселя и, сложив, засунул их в карман брюк. Я не знал, что делать или говорить дальше, и потому просто молча стоял. Мне в голову приходили только абсолютно идиотские фразы. «Спасибо, всего вам доброго». «Надеюсь, мы еще увидимся при более приятных обстоятельствах». «Мне очень жаль, но дела есть дела, и по счетам нужно платить». Мысленно я обращался к нему на «вы». Так оно и было бы, познакомься мы при других обстоятельствах — я и этот человек, ровесник моего отца.

Я собирался протянуть ему руку и выразить лицемерную солидарность, но тут вступил мой приятель. Мой сообщник.

— Пошли, — бросил он нетерпеливо, всем своим тоном выражая презрение к дилетантам, которые хватаются за работу для профессионалов. А может, этот его тон я сам себе выдумал, а он просто хотел поскорее уйти.

Я чуть помедлил, а потом развернулся и вышел. Ни слова не сказав.

В дверях я обернулся. Джино сидел там же, где мы оставили его: за столиком в глубине бара. Одной рукой он подпер щеку, вторая безжизненно лежала на колене. Казалось, он с интересом наблюдает за чем-то.

Но там, куда уперся его взгляд, была только обшарпанная стена.

 

Глава 17

В ту ночь сорок капель новалгина не помогли. Головная боль притихла, оставив гнетущую тяжесть в области глаза и виска. Слишком знакомое ощущение, в любой момент готовое обернуться невыносимой пульсирующей болью.

— Господин лейтенант, можно войти?

— Входите, Кардинале. — Он указал помощнику на стул и протянул пачку сигарет, тут же подумав, что в таком состоянии не стоило бы курить. Кардинале вежливо отказался.

— Нет, спасибо, я бросил.

— Ах да, вы мне говорили. О чем вы хотели поговорить?

— Я прочел все показания о маньяке… Том, которого мы ищем.

Кити вынул изо рта незажженную сигарету и чуть заметно подался вперед — к бригадиру.

— Да?

— Мне кажется, место преступления — это не самое важное в деле. Гораздо важнее, откуда шли жертвы.

— То есть?

— Все девушки возвращались домой из ночных заведений: баров, кафе, дискотек. Две из них там работали, а остальные четверо, включая последнюю, были завсегдатайками.

«Завсегдатайками? Неужели есть такое слово?» — подумал Кити.

— Откуда вы узнали, что они возвращались из ночных заведений?

— Из их показаний.

Вот именно. Это было в показаниях, а он не заметил. Он перечитал их раз по сто, пытаясь найти хоть что-нибудь общее в скудных, практически лишенных информативности описаниях внешности насильника. Он пытался определить его почерк. И не обратил внимания на время, предшествовавшее преступлению. Он почувствовал укол зависти к тому, кто оказался умней его.

— Продолжайте!

— Я думаю, насильник ходит в эти заведения. Осматривается, выбирает жертву, возможно, среди девушек, которые пришли без парней, — обычно такие девушки собираются компанией. Потом одна уходит, а он следит за ней… и делает свое дело.

— А девушки, которые там работают?

— С ними то же самое, лейтенант. Он приходит в бар ближе к закрытию, выбирает себе официантку или барменшу. Сидит, пьет и ждет. Когда бар закрывается, идет за девушкой и, если ее никто не провожает и не встречает на машине…

— … возможно, в эти бары он заходит не раз. Выбирает жертву, изучает ее привычки. Все верно.

Он зажег сигарету, плюнув на головную боль. Какое-то время обдумывал идею Кардинале, балансируя между восхищением и завистью и пытаясь свести все факты воедино. Наконец-то в тупике замаячил след, наконец-то на горизонте появилась гипотеза, достойная рассмотрения. Он почувствовал нарастающее возбуждение.

— Девушки точно назвали заведения, из которых возвращались?

— Одни да, другие нет. Нужно снова с ними поговорить. Не исключено, что они кое-что заметили в те или предшествующие вечера. Одинокого незнакомого мужчину.

— Правильно. Обязательно выслушаем каждую. И начнем с последней. Потом поговорим с ее подругами. Она сказала, их в тот вечер было четверо. Надо сейчас же с ними связаться. Пока они еще что-то помнят.

Он загасил выкуренную до половины сигарету.

— Молодец, Кардинале! Просто отлично! Вызовем их прямо сегодня. Сначала Катерину как-ее-там, а потом и ее подруг. Молодец!

— Черт возьми, и правда молодец! — повторил Кити, зажигая новую сигарету, когда бригадир удалился.

Головная боль прошла.

 

Глава 18

Катерина как-ее-там не помнила больше ничего из событий того вечера. В баре она ни на кого не обратила особенного внимания. Да, они с подругами часто ходили в это место. Нет, она не замечала ничего подозрительного в предыдущие вечера. Нет, она не могла сказать, следили ли за ней раньше.

Две ее подруги сказали примерно то же самое.

От третьей — симпатичной девушки с пышной грудью и хитрым, но не слишком умным лицом — поначалу тоже не удалось добиться большого толка. На допросе Кардинале и Пеллегрини буквально ели ее глазами.

— Итак, синьорина…

— Роселла.

— Ах да, Роселла. Вы не могли бы сообщить нам свои анкетные данные?

Перечислив все, что требуется, она по просьбе Кити в четвертый раз изложила им события того вечера. Катерина и Даниэла ушли раньше, потому что на следующий день собирались на лекции. Они с Кристиной немного задержались, чтобы еще выпить и поболтать.

— Хорошо, Роселла, а теперь я хотел бы, чтобы вы поподробнее рассказали мне о том, что случилось до этого. До того, как ушли ваши подруги. Никто из посетителей бара не показался вам немного странным? Какой-нибудь мужчина или молодой парень, который пришел один и вел себя не так, как другие? Может, кто-то, кого вы уже видели раньше в том баре?

Роселла тряхнула головой и произнесла: «Нет, никого». Неужели и эта их догадка не оправдалась? Значит, они опять вернулись к тому, с чего начали? Но тут вдруг девушка, до того энергично мотавшая головой, замерла, как будто ей в голову пришла новая мысль.

— Заглядывал там один… Но это точно не он!

— Что вы хотите сказать? Кто заглядывал?

— Мы буквально только что расположились, когда он вошел. Он сел за стойку. А минут через десять ушел. Но это точно не он.

— Почему?

Роселла посмотрела ему в глаза и снова покачала головой. Повисла пауза.

— Он был очень красивый. Таким не нужно насиловать девушек. За ними девушки сотнями бегают. Он не мог пойти за Катериной…

Зачем такому красавчику нападать на такую дурнушку, как Катерина, — примерно такие слова рвались у нее с языка, но Джорджо ее перебил:

— Вы видели его раньше?

— Нет, совершенно точно. Если бы видела, запомнила бы. Повторяю, что…

— Вы смогли бы его узнать, если бы снова увидели?

Конечно, смогла бы. По тому, как она это произнесла, было очевидно, что она не просто узнала бы его, но с удовольствием познакомилась бы с ним поближе.

Сначала Кити попросил ее описать этого парня — метр восемьдесят, глаза светлые, волосы темные, — а потом показал ей альбом с фотографиями всех подозрительных лиц, которые они собрали в ходе расследования. По правде сказать, он не очень-то надеялся обнаружить в коллекции маньяков этого Алена Делона.

И действительно, его там не оказалось.

Девушка с гримасой отвращения быстро пролистала листы, с которых на нее глядели отвратительные рожи, обезображенные собственной низменной природой и мерзкими пороками либо изуродованные следами тычков и затрещин, полученных перед съемкой. Закрыв альбом, она решительно отодвинула его от себя, отрицательно качая головой. Кити замер на несколько секунд, а потом сказал:

— Послушайте, Роселла, вы говорите, что хорошо его помните. Сможете описать его нашему художнику? Возможно, у нас получится составить фоторобот.

— Смогу, но поверьте мне, это не может быть…

— Да, я понимаю. Вы говорите, маловероятно, что он именно тот, кого мы ищем. Очень может быть, что вы правы, но мы не имеем права оставить без проверки ни одно предположение.

Кити говорил с девушкой, но думал уже о другом. На него накатило странное возбуждение, а в мозгу билась одна и та же настойчивая мысль: это может быть он, это может быть он; не знаю почему, но он идеально подходит, не знаю, к чему он подходит, но подходит. Идеально.

— Пеллегрини, будьте добры, пригласите нашего художника. Того ефрейтора с усами… Как его зовут?

— Его зовут Нити, лейтенант, но его нет.

— Что значит — нет? Куда он девался?

— Он на больничном, лейтенант. Попал в аварию на мотоцикле и сломал руку. Ту, которой рисует.

Пауза. Тишина.

— Можно спросить в полиции, может, они одолжат нам кого-нибудь из своих. У них как минимум двое…

— Вы сами не понимаете, что предлагаете. Разумеется, они согласятся нам помочь! Одолжат своего художника и скажут: «Дорогие друзья карабинеры, о чем речь, конечно, забирайте себе нашего специалиста, а мы будем сидеть тихо и даже не подумаем сунуть нос в ваше расследование!» Вы всерьез на это рассчитываете?

Пеллегрини повел плечами и поджал губы, вероятно, подумав: «Ну и что? Если мы все равно в тупике?»

Но Кити не собирался сдаваться. Ему в голову пришла одна безумная идея. А может, и не совсем безумная.

Почему-то ему было трудно поделиться ею с собравшимися в этой комнате людьми — между прочим, его сотрудниками.

Но почему, — спрашивал он себя, почему он стесняется признаться подчиненным, что умеет рисовать и может самостоятельно набросать фоторобот подозреваемого?

Кончилось тем, что он принялся за дело, так ничего и не объяснив.

— Кардинале, принесите мне несколько белых листов, карандаш и ластик.

Бригадир молча посмотрел на него, наморщив лоб и прикрыв глаза. Как будто не совсем понял. Именно так.

— Ну так вы несете или нет?

Тот очнулся и вышел. Вернулся несколько минут спустя с бумагой, карандашами, ластиком и точилкой.

— А теперь выйдите все, пожалуйста, и оставьте меня наедине с синьориной.

Он ничего больше не добавил, чтобы не пускаться в объяснения. Оба помощника вышли, не говоря ни слова и не смотря друг на друга.

Кити и девушка провели вместе не меньше часа. Когда Пеллегрини и Кардинале вернулись в комнату, на столе лежал портрет.

Пеллегрини не сдержался:

— Это вы нарисовали, лейтенант?

Кити ничего не ответил. Его взгляд блуждал по портрету, лицам своих подчиненных и девушке.

— Синьорина Роселла говорит, что он похож на того парня, которого она видела два дня назад в баре…

Девушка осмотрелась, собиралась что-то добавить, но передумала и ограничилась кивком головы в знак согласия. Она явно чувствовала себя не в своей тарелке. Какое-то время все присутствующие хранили молчание, не в силах сломить необъяснимую неловкость.

Потом Кити поблагодарил девушку за помощь, дал ей подписать протокол и отпустил. Если она им снова понадобится, ей позвонят. Он сам проводил ее по коридору и лестнице до выхода.

Он вернулся в кабинет: подчиненные стояли у стола и при его появлении оборвали разговор.

— Итак?

Тишина. Такая же, как раньше.

— Итак, я думаю, нам есть над чем работать.

Опять молчание. Помощники ограничились кивком головы.

Кити хотел спросить, что их не устраивает. Потому что им явно что-то не нравилось. Но он неизвестно почему сдержался и отправил подчиненных сделать ксерокопии рисунка. Когда все было готово, он велел им показать рисунок всем пострадавшим девушкам, выведать у них названия заведений, в которых они провели те вечера, и уточнить, ходили ли они туда прежде. Он выпалил все это на одном дыхании, желая поскорее остаться в одиночестве.

— Когда приступать, господин лейтенант?

— Десять минут назад. Спасибо. Это все!

Он отпустил их взмахом руки. Не так вежливо, как всегда. Даже совсем невежливо. Помощники вздрогнули, попрощались и вышли. А он остался сидеть за столом.

Один, наконец-то один, только он и рисунок. Он сосредоточился.

Кити долго рассматривал портрет, а в каждом мускуле его тела тем временем росло напряжение.

Что увидели в этом рисунке его подчиненные и что видел он?

Лицо неизвестного преступника-психопата или что-то другое, ужасно напоминающее его самого? Чем пристальнее он вглядывался в нарисованное лицо, тем сильнее становилась иллюзия, что он стоит перед зеркалом, хоть и бумажным.

В конце концов это сделалось невыносимым.

Тогда он со злостью свернул листок, сунул его в карман и выбежал из кабинета.

 

Глава 19

Ни одна из девушек не узнала лицо на рисунке. В ночь нападения все они находились в разных заведениях. Ни одна не сообщила ничего нового.

Фоторобот показывали в барах. Один из владельцев сказал, что, кажется, где-то видел человека на рисунке, но не помнил точно где. Может, и в баре, но он не уверен. Они разговаривали битых несколько часов, но тот так ничего и не вспомнил. Вроде видел, но где, когда — не знает. Все.

Через несколько дней случилось седьмое изнасилование.

В ночь с субботы на воскресенье в приемную поступил анонимный звонок: на капоте машины сидела девушка в разорванной одежде и рыдала. На место происшествия немедленно выехала оперативная бригада.

Карабинеры приехали на несколько минут раньше, чем полиция, также поднятая по тревоге анонимным звонком. Один человек звонил или двое, установить не удалось.

Карабинеры отвезли девушку в «скорую помощь», куда сразу же приехал и Кити с одним из своих людей, снятых с ночного дежурства.

«Почерк тот же, но в этот раз преступник действовал с большей жестокостью и меньше контролировал себя», — подумал Кити. Как будто насильник переживал период эволюции — вернее, регресса — простого изнасилования ему уже не хватало.

Он жестоко избил девушку — и перед тем, как ее изнасиловать, и даже после. В остальном он действовал как обычно. Ударил по голове сзади, перенес жертву в полуобморочном состоянии в заброшенный подъезд старого дома, избил, надругался над ней, приказав не поднимать головы, снова избил, велел не выходить из подъезда на протяжении пяти минут, начал считать вслух и исчез.

Как и все остальные жертвы, девушка тоже не отличалась красотой. Очень худая, почти костлявая, коротко стриженная, скованная и похожая на мальчика. Отвечая на вопросы в кабинете «скорой помощи», она щурилась и вертела в руках толстые старые очки, которые он сломал.

Она ничего не могла сказать о внешнем виде насильника. Как и все остальные девушки. Только о голосе. С присвистом и металлическими нотами, этот голос как будто принадлежал человеку из другого мира. Она так и сказала — из другого мира. У Кити по спине пробежал холодок.

На этот раз девушка возвращалась не из ночного клуба, бара или кафе. Она шла домой от подруги. Они вместе занимались, и она привыкла возвращаться поздно. Всегда ходила одной и той же дорогой, и никогда ничего не случалось. До этого вечера.

— Хорошо, синьорина, спасибо. Сегодня мы больше не будем вас утомлять. Мы позвоним вам завтра и, если вы будете чувствовать себя лучше, пригласим в отделение подписать официальное заявление. Если вы вдруг вспомните что-нибудь еще, обязательно сообщите нам. Иногда даже мелочь может оказаться очень важной для следователя, даже если потерпевшему она представляется незначительным пустяком. Спокойной ночи.

Ерунда, думал он, возвращаясь в казарму.

Ерунда из руководства молодого следователя. Он хорошо учился в академии. Прочел все учебники, специализированные издания, журналы. Но реальная жизнь не имела ничего общего с книжной. Она жестоко издевалась над ними и не давалась в руки, как тот подонок, которого они безуспешно искали.

Они кое-что нащупали — если быть точным, Кардинале кое-что нащупал, — и вот, пожалуйста, этот мерзавец каким-то образом это прознал. И тут же сменил метод. Больше никаких ночных заведений. Просто улица, где ловить его — все равно что хватать руками тающую струйку дыма. Почему? Как он догадался, что они напали на его след?

А может, все это тоже ерунда? Он действовал наугад, а они после стольких месяцев расследования так ничего и не поняли.

Совершенно ничего.

Он медленно сжал ладонь в кулак и ударил себя костяшками пальцев по лбу. Один, два, три раза, пока не почувствовал боль.

Карабинер за рулем «альфа-ромео» покосился на него, не отрывая взгляд от дороги.

 

Глава 20

Наступил август, одинаково жаркие и беспокойные дни сменяли друг друга. Даже ночью воздух оставался настолько плотным, что, казалось, окутывал все тело теплым влажным полотном.

Как-то вечером мы шли по набережной в районе рынка, там, где на песке лежат днищем кверху рыбацкие лодки. До середины августа оставалась еще неделя или чуть больше. Как всегда, говорил Франческо. Периодически он делал паузы, чтобы я тоже мог вставить реплику, но никогда к ней не прислушивался. Стоило мне умолкнуть, он либо возобновлял разговор с того места, на котором остановился, либо менял тему.

Неожиданно он заговорил о том, что нам нужен отпуск. Надо взять машину — лучше мою, она удобней, — и уехать. Например, в Испанию. Просто так, не бронируя мест в отеле.

В пути можно сделать пару остановок, а захочется, и больше. Допустим, зависнуть на несколько дней где-нибудь во Франции. В общем, делать, что душе угодно.

Я сразу согласился. И, сам устыдившись своего возбуждения, подумал, что такая поездка обернулась бы чем-то вроде патетического эпилога.

«Ну вот, — говорил я себе, — ты прожил этот безумный отрезок жизни. Делал самые невероятные вещи, о каких и мечтать не мог, ходил по краю пропасти и, к счастью, не свалился в нее. Это путешествие станет отличным финалом, а потом ты начнешь новую жизнь. То есть вернешься к старой жизни, даже если она уже никогда не станет прежней». Как будто я пожил в другой стране и набрался впечатлений. И теперь пора домой.

Я вспомнил «В дороге» и тот знаменитый диалог, который несколько лет назад выучил наизусть.

«— Сал, мы обязаны ехать без остановок, пока не доедем.

— Куда ехать, старина?

— Не знаю, но мы обязаны ехать».

Мы тоже обязаны уехать, а потом я вернусь домой. Что бы это ни значило.

От этих мыслей мне стало лучше. Как будто я вышел на финишную прямую утомительного забега. Еще чуть-чуть, и все будет кончено. По возвращении я скажу Франческо: «Хватит!» Я никогда не забуду пережитых вместе с ним приключений, но для меня все кончено. Я останусь его другом, но с этого момента наши пути расходятся.

Я был уверен, что смогу набраться мужества и подобрать нужные слова.

— Когда уезжаем?

Франческо улыбнулся. Но не своей обычной искусственной улыбочкой, полной задних мыслей, которые так и остались для меня загадкой. А нормальной человеческой улыбкой, по крайней мере, мне так показалось. Мне стало грустно. Он был моим другом, а я только что решил его бросить. Меня охватило чувство вины за это и за те сомнения по поводу наших с ним отношений, что посещали меня все чаще.

— Завтра. Завтра утром. Пошли собираться. Я набросаю маршрут. А ты заезжай за мной пораньше, чтобы уехать до жары. Часов в семь.

Я вернулся домой, где уже несколько дней жил один. Родители уехали к своим друзьям на ферму в районе Остуни. Первым делом я начал искать их телефон. Мне захотелось поговорить с матерью и отцом. Сию минуту, не откладывая. Мне показалось, что лед того воскресного обеда растоплен. Я собирался предупредить их, что еду на каникулы — на недельку или чуть больше. Мне и правда нужно отдохнуть, а потом я снова возьмусь за учебу. Мне стыдно за то, как я вел себя в последнее время. У меня был трудный период, но он уже закончился. В какой-то момент я даже собирался рассказать им обо всем, что случилось со мной в эти месяцы. Но потом решил, что пока не стоит. Может, когда-нибудь потом. Набирая номер, я слегка волновался. Ничего. Мне уже лучше. Все будет хорошо.

Телефон звонил долго, но никто не взял трубку.

Наверное, они ушли на пляж. Мать любила читать на пляже до захода солнца, когда вокруг не оставалось ни одного человека. Ей нравилось купаться на закате или рано утром. Отцу — нет, но он приспособился.

Я немного расстроился, но решил перезвонить попозже, когда соберу сумку.

Это оказалось не таким уж простым делом.

Я достал из шкафа рубашку и положил ее на столик в гостиной. Не знаю, с чего я выбрал этот стол в качестве промежуточного пункта между шкафом и сумкой — он стоял достаточно далеко от моей комнаты. Я взял еще пару рубашек. Затем еще две и вернул на место одну из тех, что выбрал сначала. По дороге из комнаты в гостиную я размышлял над тем, сколько — и какие — мне взять брюк. Двух, наверное, хватит. Легкие джинсы, штаны цвета хаки плюс та пара, что на мне. Свитер или олимпийка? Или и то и другое? Блин, в Испании жарко, достаточно хлопчатобумажного свитера. Но какого? А пиджак? Если мы пойдем в элегантный ресторан или казино, без пиджака не обойтись. Но его в сумку не засунешь. Тогда, может, лучше взять чемодан? Но все чемоданы забрали родители. К черту пиджак. Да и потом, что за идиотская мысль о казино? Что мы там будем делать? Хотя пиджак я могу донести в руках, а потом повесить в машине. Две пары ботинок. Или одну? Другие надену. Десять пар трусов, чтобы не стирать. Все равно стирать придется, потому что вряд ли мы вернемся через десять дней. Значит, нужно захватить порошок. Бред. Порошок можно купить и там, либо постирать гостиничным мылом. Носки? По идее, носки летом не носят. Пяти пар мне хватит. Точно хватит? Как лучше сложить вещи: вниз брюки, потом рубашки с майками, а сверху трусы и носки или наоборот?

Часом позже в моей сумке лежало всего несколько вещей, на столе возвышалась гора одежды, а я был в изнеможении. Чувствовал себя полным идиотом. Тупо стоял у стола, не зная, что предпринять.

Потом, решив, что схожу с ума, я побросал в сумку то, что попалось под руку, пока она не заполнилась, взял несколько кассет и две новые колоды карт.

Теперь я не мог решить, чем заняться. Снова позвонил своим, но телефон по-прежнему разливался в пустом доме. Поел тунца из банки, с вчерашним резиновым бутербродом. Выпил пива. Посидел на террасе и попытался читать, но дальше половины страницы не продвинулся. Собрался уже идти ложиться, но понял, что из этого ничего не получится. Спать не хотелось, к тому же было еще слишком жарко. Я бы только ворочался с боку на бок в мокрых и липких простынях, при одной мысли о которых начал задыхаться.

И тогда я пошел гулять. На улице не было ни души, от этого она казалась тревожной и даже враждебной. Иногда самые знакомые места становятся враждебными, если вместо того, чтобы, как обычно, просто идти вперед, ты останавливаешься и начинаешь озираться.

Когда они заколотили этот подъезд? Дом вот-вот рухнет, но я раньше не обращал на это внимания. А куда подевалась старуха, что жила в ста метрах от нас? Она вечно сидела по вечерам на улице и дышала свежим воздухом, но сегодня — или черт его знает когда — вдруг исчезла. И запертый дом напоминал слепой, наводящий ужас глаз.

Неприятная дрожь пробежала от затылка по всему телу. Мне захотелось обернуться, и я не смог преодолеть это желание. Сзади никого не оказалось, но меня это не успокоило. Если бы родители были дома! И почему они не брали трубку? У меня появилось дурное предчувствие: что-то произошло или происходит прямо сейчас. Я запомнил тот вечер на много лет — свои дурацкие шатания и ощущение надвигающейся беды. Автокатастрофа. Инфаркт. Все разлетается вдребезги именно тогда, когда я решил перевернуть страницу. Я пытался вспомнить, когда в последний раз видел родителей. У меня ничего не вышло, хотя это было всего несколько дней назад. Зато я вспомнил наш последний разговор, обернувшийся скандалом, и мне стало не по себе. Если с ними что-нибудь случится, или даже с одним из них, всю оставшуюся жить я буду мучиться невыносимым чувством вины. Я чуть не заплакал. Может, взять машину и рвануть в Остуни? Я отказался от этой мысли не столько из-за того, что счел ее глупой, сколько из-за того, что не знал, в каком точно месте находится ферма, где отдыхали родители. Я просто понятия не имел, куда ехать.

Я гулял уже около четверти часа, когда встретил мужчину лет сорока с собакой — толстой и страшной дворнягой. Ее хозяин — худющий человек с невыразительным лицом в белой рубашке с длинными рукавами, застегнутой на все пуговицы, — прошел мимо, обдав меня резким запахом пота.

Я попытался представить себе этого человека двадцатью годами раньше, когда ему было столько же лет, сколько и мне. Чего он ждал от будущего? О чем мечтал? Догадывался ли, что душной августовской ночью будет таскаться с мерзкой шавкой на поводке среди чужих домов и припаркованных на тротуаре автомобилей? Когда он понял, что его жизнь убога? Да и понял ли? Каким будет мое лицо через двадцать лет?

Послышался шум машины со сломанным глушителем: она приближалась с улицы Мандзони, а я шел по Путиньяни.

Думая о путешествии, я загадал: если за рулем будет мужчина, все пройдет хорошо. Мы встретились на перекрестке. Я затаил дыхание. «Фиат-дюна-универсал» медленно повернул на Путиньяни.

За рулем сидела толстая женщина в майке, с собранными в хвост волосами и перекошенным от жары лицом. Она вела машину, наклонившись вперед — вот-вот рухнет без сил лицом на руль.

Пока «фиат» удалялся по направлению к центру, я заставил себя улыбнуться и громко произнес: «В задницу твои дурацкие пророчества, Джорджо Чиприани».

Никто меня не услышал.

Я вернулся домой слишком поздно и решил, что позвоню утром из придорожного ресторанчика. Распахнул окно и лег спать, надеясь на ночную прохладу.

Мне никак не удавалось заснуть и, долго проворочавшись, я задремал, только когда сквозь щели жалюзи начал пробиваться дневной свет. Мне приснился сон.

Я ехал в машине по какому-то шоссе, вокруг все было пустынно, серо и грустно, как бывает только зимой по утрам. Я вел машину с ощущением тревоги, как будто что-то важное от меня ускользало. Затем я увидел, что мне навстречу — против меня — все быстрей и быстрей летят какие-то предметы. А потом я понял. Предметы — это встречные автомобили, а я еду не по той стороне.

Как такое могло случиться? Почему я еду против движения? Да и дорога оказалась не слишком широкой. Даже наоборот, чем дальше, тем больше она сужалась. Я не хотел умирать — у меня слишком много дел! И вообще, со мной не может случиться ничего подобного. Это происходит обычно с другими. Дорога стала совсем узкой и вообще перестала напоминать шоссе. Слишком узкой. Я двигался все медленней и все больше боялся. Вдали раздался душераздирающий звук сирены.

Я не хотел умирать.

А вдруг после смерти ничего нет?

Сиреной оказался банально звенящий будильник, и я вытаращил глаза. Несколько секунд я лежал в постели, уставившись на свои ботинки и все еще балансируя между явью и сном.

Полчаса спустя я стоял у подъезда Франческо и звонил в домофон. Мы уезжали.

 

Глава 21

Я где-то прочитал, что днем привидения прячутся. Не то чтобы это высказывание отличалось особенной оригинальностью или меткостью, но оно справедливо. В то утро я чувствовал себя отлично. Несмотря на то, что спал всего час или чуть больше. Несмотря на кошмары. Несмотря на заполненные призраками улицы, по которым я ночью гулял.

Все снова стало простым и понятным, когда я выжимал на своей бээмвухе сто восемьдесят в час. Я уже не разделял своей вчерашней убежденности, что наше путешествие имеет какое-то особенное значение. Хуже того: меня раздражали мои благие намерения. Мне не хотелось думать, и я решил отложить заботы на потом. Стоял прекрасный, не очень жаркий день, мы мчались вперед, музыка гремела на весь салон, и все казалось возможным. Это было не веселье, а эйфория. Я воспринимал все вокруг как-то обостренно, как будто мои органы чувств обрели большую восприимчивость. Все стало простым и очевидным. Цвета в тот день казались более яркими, и во всем проступало что-то первобытное: я как будто в первый раз слушал знакомые песни, держал руль, менял передачи и нажимал на педали.

Часов в десять мы остановились на заправке где-то в Абруццо или уже в Марке. Мы выпили по капуччино и съели по куску торта с лимонным кремом. Не знаю, почему эта подробность отпечаталась у меня в памяти. Я прекрасно помню, как двумя пальцами собирал оставшиеся на тарелке крошки. Помню плотность коржа и густоту крема, лимонный вкус которого смешивался у меня во рту со вкусом кофе.

Прежде чем отправиться в путь, я позвонил своим, но уже совсем в другом настроении. Я бы с удовольствием обошелся без этого — разговор с ними сейчас лишил бы меня чувства легкости. Он напомнил бы мне, что у меня есть — или должно быть — чувство ответственности. Заставил бы снова задуматься. Иначе говоря, делать именно то, чего мне меньше всего хотелось. Но, безусловно, я должен был позвонить. Не мог же я просто так исчезнуть, ничего никому не сказав.

Вышло именно так, как я ожидал и чего боялся. Даже хуже. Я уехал в Испанию? Почему не предупредил заранее? На какой машине? Только тогда я вспомнил: они не знают, что у меня новая машина. Я наплел им какой-то ерунды, они поняли, что я вру, но правды все равно не узнали. Я снова разозлился, потому что был не прав и неуклюже оправдывался. Опять наговорил им гадостей, и закончилось тем, что мы побросали трубки, даже не попрощавшись.

Все оборвалось. Как ножом отрезало.

— Да пошло оно все! — сказал я автомату, пока он выплевывал мою телефонную карточку. Презрительно окинул взглядом толстуху, что стояла рядом, ожидая своей очереди, и явно все слышала. Она испуганно отвела глаза, чем доставила мне злобное удовольствие. «Да пошло оно все!» — произнес я еще раз, направляясь к машине.

Все, что случилось потом, я помню не очень отчетливо. Моим последним ясным воспоминанием стал тот лимонный торт с капуччино. Мы пересекли Италию и юг Франции практически без остановок, сменяя друг друга за рулем. Прежде чем отправиться в путешествие, мы договорились, что будем делать, что захотим. Останавливаться, где нам понравится, например на пляже, а придет фантазия, останемся там на денек-другой. В общем, будем путешествовать спокойно, никуда не торопясь, ведь мы на каникулах. Вскоре выяснилось, что это пустая болтовня. Франческо сказал, что знает кое-кого в Валенсии.

Нашей целью стала Валенсия. Мы направлялись именно туда, и точка. Помню, как сменяли друг друга слепящее солнце, бескрайний багряный закат, темнота и опущенные стекла на заправке во время получасовых передышек. Помню водителя фуры, который вылез отлить под кустом, выдал длинную отрыжку и забрался обратно в кабину, вздремнуть. Сигареты, бутерброды, кофе, снова сигареты, капуччино, туалеты придорожных кафе, пограничные пункты, дорожные знаки на иностранных языках. Я помню свет, полумрак, темноту, снова свет и то чувство необходимости, что гнало нас вперед. Музыку. Спрингстина, «Дайр Стрейтс», Нила Янга. Какие-то кассеты Франческо с жесткими записями в стиле хэви-метал. Гипнотический шум. Чем дальше мы ехали, тем меньше говорили, как будто пытались сконцентрироваться на выполнении нашей миссии. Только я не знал, в чем эта миссия заключалась.

Я не помню, о чем думал и думал ли вообще. Не помню, что говорил Франческо. Мы неслись вперед, все больше уставая, но не могли остановиться.

Мы приехали в Валенсию примерно через сутки. Сняли комнату в каком-то странном отеле и, не раздеваясь, рухнули спать.

На улице было настоящее пекло.

 

Глава 22

Я проснулся в семь вечера, насквозь пропотевший. Франческо уже встал — из ванной доносился шум воды. Наша комната оказалась странной до абсурда. Обои с лошадиными головами, разные покрывала на двух кроватях и огромный черно-белый телевизор шестидесятых годов. Я несколько минут пялился на него, все еще не в себе от усталости и чувства отчуждения. В комнате витал какой-то странный запах — отвратительный, но знакомый. Я не сразу понял, что воняет от меня. Не очень-то приятное открытие, и, как только Франческо освободил ванную, я завернулся в полотенце и пошел в душ.

Мы вышли на улицу часам к восьми, вновь обретя человеческий вид.

Франческо позвонил своему другу, и я услышал, как он говорит на смеси трех языков: итальянского, испанского и французского. Мне удалось разобрать, что какой-то Никола уехал из Валенсии и вернется через несколько дней. Франческо не удивился и сказал, что перезвонит. Произнес он эти слова каким-то странным тоном.

Повесив трубку, Франческо объяснил мне, что Никола — его старый друг. Он родился в Бари, но последние два года жил в Испании, переезжая с места на место и занимаясь разными делами. И все. Тема закрыта. Честно говоря, этот Никола не очень-то меня и интересовал. Я отдохнул, хорошо себя чувствовал, хотел есть, и мы были в Испании.

Поужинав, — разумеется, валенсийской паэльей с большим количеством пива, — мы пошли прогуляться по городу.

Мы шатались по битком набитым барам. Потом забрели в какой-то сад: столики располагались в тени, а бар — посередине. За столиками и прямо на земле сидела и стояла куча народу. В воздухе витал запах гашиша. Мы нашли свободный столик и сели. Намолчавшись в дороге, мы оба говорили без остановки. Мы были счастливы. Мы говорили, не слушая друг друга. Бесконечный поток слов о свободе, о нашей бунтарской жизни, не подвластной лицемерным правилам. О поиске смысла под выгоревшей краской пустых приличий. Которые мы отвергли во имя этики, недоступной большинству.

Море бреда.

Официантка поздоровалась с нами: «Ola», но, услышав, что мы говорим по-итальянски, тут же перешла на него.

Ее звали Анджелика, она была родом из Флоренции, точнее из Понтассьеве. Не красавица, но миленькая. Не спускала глаз с Франческо. Анджелика спросила, откуда мы, узнав, что из Бари, сказала, что бывала там проездом, по пути в Грецию. Ее предупреждали, что в Бари нужно опасаться карманников. Она приняла у нас заказ и, продолжая смотреть на Франческо, пообещала скоро вернуться.

— Как она тебе? — поинтересовался он.

— Симпатичная. Не красавица, но что-то в ней есть. Она на тебя запала.

Он кивнул: разумеется, он это заметил.

— Давай с ней познакомимся. Дождемся закрытия и уйдем все вместе. Тогда нам будет чем заняться в Валенсии до возвращения Николы.

— Заодно попросим ее показать нам отель получше той дыры, где мы остановились.

Франческо не ответил. Очевидно, отель его устраивал. Вернулась Анджелика с нашими кайпириньями.

— А чего ты в Испанию приехала работать? — спросил ее Франческо.

Прежде чем ответить, она огляделась — не зовет ли ее кто-нибудь из клиентов.

— Я уже год не могу сдать экзамены в университете. Учусь на лингвистике, но есть проблемы. Вот я и решила приехать сюда — подтянуть испанский и вообще определиться, чего хочу по жизни. А вы?

— Я заканчиваю философский, а мой друг Джорджо — юридический. В июле сдали экзамены и захотели махнуть в Испанию. На каникулы, на пару недель. И вот мы здесь. Во сколько этот бар закрывается?

Он врал со своей обычной легкостью. Но я не придавал этому значения. Сейчас мне хорошо, думал я, и плевать на все остальное.

Анджелика снова оглядела зал и увидела человека за столиком в противоположной стороне кафе, который жестами пытался привлечь ее внимание. Она заговорила очень быстро:

— По-разному. В два, в три. До последнего посетителя. — Затем она сделала короткую паузу, как будто обдумывая, что еще добавить. И продолжила скороговоркой: — Слушайте, мне надо бежать. Но если вы никуда не торопитесь, можете подождать меня — максимум час — и проводить до дома. Здесь идти минут пятнадцать. Сможем спокойно поговорить, и я расскажу вам, что делать в Валенсии и в окрестностях.

Франческо сказал, что мы никуда не спешим и с удовольствием ее подождем. Она вернулась к работе, а мы остались сидеть за нашим столиком. Мне было хорошо. Я погрузился в теплый воздух и в сладкую, непобедимую лень. Время, ответственность, я сам — все растворилось в этой неге. Отчасти по вине алкоголя — сначала пива, а теперь коктейля, — отчасти по вине самого этого экзотического места.

Мы ушли вместе с Анджеликой — полтора часа и три кайпириньи спустя. Я всегда хорошо переносил спиртное, поэтому, несмотря на туман в голове, твердо держался на ногах. Еще я подметил, что Анджелика изменилась: распустила длинные, выкрашенные в медный цвет волосы и подкрасилась.

Мы выпили по паре стопок рома в закрывающемся баре. Хозяин оказался приятелем Анджелики, выпил с нами и не взял с нас денег.

Мы снова вышли на улицу. Теперь Франческо и Анджелика говорили между собой. Понятное дело, я остался за бортом и тащился сзади.

Я глазел по сторонам и глупо улыбался. Шел четвертый час, а на улицах все еще было полно народу. Не только шумные компании, одинокие пьянчужки и перебравшие юнцы, но и пожилые синьоры в белых рубашках с невероятными воротничками, и целые семьи с детьми, бабушками и собаками. Мы встретили даже двух монашек. Запакованные с ног до головы в свое облачение, они медленно прогуливались и оживленно беседовали. Я долго смотрел им вслед. Хотел их получше запомнить, чтобы на следующее утро или десятью годами позже не сомневаться, не приснились ли они мне.

Все казалось фантастическим, неправдоподобным, пьянящим и пропитанным легкой ностальгией.

Мы дошли до дома Анджелики, и она предложила нам подняться выпить чего-нибудь. При этом она явно имела в виду только Франческо. Я притворился уставшим и слишком пьяным и под этим предлогом откланялся. «Не так уж я пьян, — рассуждал я, — чтобы не понять, что к чему». Франческо с Анджеликой скрылись за грязной деревянной дверью. На прощанье она чмокнула меня в щечку.

Мне потребовался час, чтобы найти гостиницу. Пока искал, зашел в пару баров и выпил еще пару рюмок рома. Когда я лег, отлив невероятное количество жидкости, кровать завертелась вокруг своей оси. А может, это комната вертелась, а постель стояла неподвижно. Я подумал о Галилее. С него началась современная наука. Или с Ньютона? Это очень сложно, говорил я себе, но я должен вспомнить. Черт, я же никогда не пьянею, все так говорят. Кто все? Да и потом, что значит, я должен вспомнить?

А потом вдруг все исчезло.

 

Глава 23

Меня разбудил звук сильного удара, донесшийся с улицы. Я встал и дотащился до окна. Мне показалось, что рот у меня замурован цементом. Я попробовал произнести какое-нибудь слово — ругательное — просто чтобы убедиться, что не онемел. Поднял жалюзи и высунулся наружу.

Столкнулись два грузовика. Возле них отчаянно жестикулировали двое мужчин. За происходящим с интересом следила группа зрителей на тротуаре. Оба скандалиста были толстыми и высокими, с гигантскими животами, оба одеты в одинаково растянутые хлопчатобумажные майки. Они расхаживали и махали руками в едином ритме, как будто выполняли хореографические упражнения. Вся сцена разворачивалась удивительно синхронно, с какой-то не поддающейся разгадке симметрией.

Потом до меня дошло, что и грузовики одинаковые. Та же модель, те же цвета — белый с фиолетовым, — та же надпись на боках. Они принадлежали одной транспортной компании, а шоферы носили фирменные майки. Я сразу же потерял к ним интерес, повернулся спиной и вернулся в комнату.

Франческо еще не пришел, и я решил не торопиться. Помыться, одеться, спуститься на завтрак, выкурить сигарету. Было девять утра, и за этими занятиями я рассчитывал дотянуть до десяти. Если Франческо так и не появится, придумаю, что делать дальше.

Он не появился, и я начал беспокоиться. Эйфории вчерашнего вечера как не бывало. Сейчас, в ресторане этой убогой гостиницы, ее сменила тревога, если не паника. Может, собрать свои вещи и сбежать?

Потом я взял себя в руки, попросил у портье карту города и, оставив Франческо записку, вышел.

Стояла ужасная жара. Город в то раскаленное утро не имел ничего общего с тем сюрреалистическим, волшебным местом, по которому мы гуляли накануне вечером. Магазины не работали, редкие прохожие изнывали от жары. Во всем присутствовала какая-то разлагающая безнадежность.

В то утро Валенсия показалась мне красивой, но немолодой женщиной, с которой просыпаешься после ночи любви. Накануне вечером она принарядилась, накрасилась и надушилась. Но сейчас она только что пробудилась: у нее сонные глаза и слишком длинные, на твой взгляд, волосы. По квартире она ходит в старой футболке, и ты мечтаешь об одном — оказаться где-нибудь подальше отсюда. Возможно, и она мечтает о том же.

Я шатался по улицам, непонятно почему преисполненный решимости. С каждым часом становилось все жарче, но я только ускорял шаг. Слонялся по городу без смысла и цели. Я не дал себе труда ознакомиться с картой и не имел ни малейшего представления, куда и зачем иду.

Я миновал старые, облупившиеся здания и оказался в большом парке. Пожилая синьора объяснила мне, хотя я ее ни о чем не спрашивал, что мы находимся в пересохшем русле реки Турии, воды которой несколько лет назад отвели в новое русло, а на месте старого разбили этот парк.

Странные воспоминания остались у меня об этом дне, проведенном в Валенсии под палящим солнцем. Беззвучные, как старое кино — немое, но с неестественно яркими красками.

Я гулял несколько часов подряд, потом остановился съесть тапас и выпить пива в баре с выставленными на улицу столиками под старыми выцветшими зонтами. Потом еще долго шагал, разыскивая свою гостиницу.

Когда наконец я ее нашел, то простил ей все ее убожество ради кондиционера. Он кряхтел, но работал. Снаружи столбик термометра поднялся до сорока градусов.

Вместо того чтобы протянуть мне ключ, портье объявил, что другой кабальеро вернулся и находится в комнате. Я почувствовал себя спасенным.

Мне пришлось трижды постучать в дверь, прежде чем Франческо, пробормотав что-то неразборчивое, открыл дверь. Он стоял в одних трусах и черной майке.

Снова усевшись на кровать, он молча просидел пару минут, полуприкрыв глаза, как будто искал что-то на полу. Потом постепенно начал приходить в себя. Выглядел он так, словно два дня путешествовал в товарном вагоне. Наконец, тряхнув головой, он посмотрел на меня.

— Как все прошло? — спросил я.

— Наша Анджелика — маленькая проказница. Настоящая акробатка в постели. Может, на днях и тебе устроит цирк.

Его слова меня неприятно резанули, но я не успел понять почему. Он уже разработал план действий на ближайшие дни. Вечером мы забираем Анджелику с работы и едем к морю, на юг. Доберемся на рассвете — это лучшее время суток. Искупаемся, пока на пляже никого нет, а потом двинем в пансион к ее друзьям. У них и ресторан есть, и там мы переночуем — у Анджелики завтра выходной.

Программа мне понравилась, хоть Франческо и не интересовало мое мнение. Он просто сообщил мне о своем решении. Как всегда.

— Не забудь взять карты.

Бросив последнюю реплику, он повернулся ко мне спиной и улегся поудобнее, собираясь снова заснуть.

Я не стал требовать объяснений.

 

Глава 24

Мы выехали из Валенсии в четыре утра. По улицам все еще гулял народ. Забрали Анджелику в баре, заехали к ней домой за вещами и тронулись в путь.

Я сел за руль, Анджелика — рядом со мной, а Франческо сзади.

Выехать в столь ранний час — значит отправиться навстречу первозданной красоте вселенной. Мы покидали город на исходе ночи, когда ее поклонники расходятся по домам. Дул прохладный ветер, мы опустили стекла и выключили кондиционер. Еще не рассвело, и, тихонько переговариваясь, мы поджидали первых лучей восходящего солнца.

Мне было хорошо. Я проспал до вечера и встал, когда уже стемнело.

Плохое настроение растворилось во мраке ночи. Энергия била во мне ключом, я жаждал новых приключений. И Франческо было хорошо. Прежде чем уйти из номера, он выкинул кое-что странное.

— Ты мне друг? — спросил он уже в дверях. Я медлил с ответом, думая, что он шутит.

— Ты мне друг? — повторил он, и в его тоне я уловил что-то необычное, что-то серьезное, почти отчаянное.

— Что за дурацкий вопрос? Конечно, я тебе друг!

Он кивнул в знак согласия головой и несколько секунд не спускал с меня глаз. А потом обнял. С силой прижал к себе, а я безвольно застыл в его объятиях, не зная, что предпринять.

— А теперь нам пора, дружище. Ты взял карты?

Я их взял, и мы, два невинных шалуна, отправились встречать ночь, день и все, что попадется по пути. Все остальное не имело значения — и будь что будет.

Когда мы приехали в Алтею, солнце еще не взошло и воздух был прозрачен и неподвижен, как во сне. Единственной посетительницей пляжа оказалась старушка в шортах и майке, вокруг которой носилась большая лохматая дворняга. Маленькие волны лениво плескали в берег.

Не произнося ни слова, мы разделись. Редко когда я чувствовал себя настолько в своей тарелке, как в то утро на диком пляже в Испании. Мы медленно вошли в воду, остро воспринимая происходящее как некое таинство, после которого станет возможно всё. Мы поплыли вперед в нескольких метрах друг от друга, и вдруг вселенная окрасилась в красный цвет и засияла.

Солнце поднялось из моря, и я почувствовал, как слезы на моем лице смешались с каплями морской воды.

После завтрака мы расположились на полотенцах поближе к воде. На пляж потянулся народ.

— Что же ты карты не достаешь?

Я вытащил колоду из сумки, а Франческо тем временем обратился к Анджелике.

— Джорджо отличный иллюзионист, — проговорил он с абсолютно серьезным выражением лица. Это уже была игра. Он издевался над нами обоими — над каждым по-своему. Я прекрасно это понимал, но все-таки его слова наполнили меня гордостью.

— Давай покажи ей, на что ты способен.

Я не возражал. Не стал объяснять, кто был моим учителем. Я показал ей кое-что, и, черт возьми, у меня здорово получилось! Анджелика смотрела на меня, нахмурив лоб и с каждой минутой все больше изумляясь.

Франческо попросил меня показать ей фокус «три карты». Не говоря ни слова, я вынул из колоды даму червей и две черные десятки.

— Дама выигрывает, десятка проигрывает. — Я показал ей карты и аккуратно разложил их на постеленном на песке полотенце. Сердце у меня забилось учащенно, чего раньше со мной не бывало.

— Где дама?

Анджелика перевернула карту и обнаружила, что это десятка пик.

— Повтори. — Она посмотрела на меня снизу вверх. В голосе ее звучала нотка притворной серьезности, а глаза смеялись, как у ребенка.

— Ладно. Карта выигрывает, карта проигрывает. Смотрим внимательно, выигрываем обязательно. Карта выигрывает, карта проигрывает.

Я разложил карты. Она промедлила несколько секунд, понимая, что это трюк, но не могла не верить своим глазам, которые уверяли ее в том, что дама лежит справа. На нее она и указала. Это оказалась десятка пик. Я несколько раз повторил фокус в разных вариациях, но ей ни разу не удалось угадать. Пару раз она даже переворачивала остальные карты — хотела убедиться, что среди них действительно есть дама червей.

— Невероятно! В жизни ничего подобного не видела. Мне казалось, такое только в кино показывают. Черт возьми, ты же все это проделываешь в нескольких сантиметрах от моего носа!

И тогда Франческо предложил нам немного развлечься. Он еще говорил, а я уже понял: именно в этом с самого начала и состояла его цель.

Он предложил отъехать на несколько километров и устроиться на другом пляже, — здесь нас уже засекли, — и тогда мы сможем немного заработать. Прежде чем я успел что-либо возразить, Анджелика сказала, что это было бы забавно. Я взглянул на Франческо, и он ответил мне улыбкой. Плевать он хотел на ту мелочь, что мы сорвем на пляже, обдуривая простаков. Он жаждал отпраздновать инициацию. Нашу с Анджеликой. В этой его новой игре мне виделось что-то скользкое. Как будто он нарочно толкал нас в объятия друг друга, чтобы потом поглазеть на наши ласки. Он решил заставить нас делать то, что угодно ему, и наслаждаться этим зрелищем.

Я выждал несколько секунд, а потом кивнул: «Раз уж вам так хочется».

Тогда Франческо изложил свой план. Мы переберемся на другой пляж, припаркуемся, затем я пойду вперед, займу место поближе к проходу и начну поигрывать в три карты. Они будут наблюдать за мной издалека. Минут через пятнадцать-двадцать подойдет Франческо и попробует угадать карту, то есть сделает вид, что пробует угадать. Несколько раз он проиграет, все более бурно выражая свое раздражение, чем обратит на себя внимание. Потом подойдет Анджелика. К этому времени возле нас уже соберется несколько зрителей. Я и ей предложу сыграть. Она согласится и выиграет, потом проиграет и снова выиграет. Тогда кто-нибудь из зрителей обязательно захочет тоже сыграть.

Анджелика прочитала мне суперкороткий курс под названием «Испанский для уличных мошенников»:

— Carta que gana, carta que pierde. Dondé está la reina? Lo siento, ha perdido. Enhorabuena, ha ganado.

Все, разумеется, прошло именно так, как рассчитывал Франческо. Следуя его указаниям, мы приехали на пляж рядом с туристской деревней, где отдыхали в основном голландцы, немцы и англичане. Я купил в баре пару бутылок холодного пива и устроился в начале дорожки, ведущей на пляж и в сосновую тень. Положил на землю сложенное вдвое полотенце, сел, сделал пару глотков, закурил сигарету и принялся раскладывать и перекладывать три карты, не обращая внимания на прохожих. Некоторые замедляли шаг, заинтересовавшись моим занятием. Я поднимал голову, улыбался, но ничего не говорил, и зеваки уходили.

Минут через десять подошел Франческо. Он остановился и уставился на меня хищным взглядом. Я сыграл свою роль вполне естественно. Поднял голову один раз, затем второй и третий — он все еще стоял, где встал. Тогда я перестал играть и спросил его по-английски, не хочет ли он сделать ставку. Would you like to bet? Так же по-английски я, активно жестикулируя, объяснил ему правила. Рядом возник еще кто-то. После моих объяснений Франческо положил на песок передо мной банкноту в тысячу песет. Я вынул из сумки такую же и положил ее сверху. Убедившись в том, что нахожусь в центре внимания, я начал игру.

— Carta que gana, carta que pierde, — произнес я и, двигая пальцами с излишней быстротой, разложил на полотенце три карты. Честно, без обмана. Внимательно следя за игрой, любой мог бы указать нужную карту.

Франческо посмотрел на меня классическим взглядом идиота, который перехитрил сам себя, выбрав не ту карту. Краем глаза я заметил выражение лица одного из зрителей. Большой толстый и волосатый человек — его фигура напоминала по форме грушу — с рыжими волосами и усыпанным веснушками лицом никак не мог понять, как тут можно ошибиться. Черт возьми, лучше бы он сам поставил.

Я перевернул выбранную Франческо карту, показал ее всем, кто наблюдал за игрой, улыбнулся и, пожав плечами — вроде бы извиняясь за выигрыш, — взял деньги. Он с помощью слов и жестов дал мне понять, что хотел бы повторить: мы проделали все то же самое еще раз. Только даму, по-прежнему не жульничая, я положил в другое место. И снова любой человек, внимательно следивший за моими действиями, мог бы угадать, где она лежит. Грушевидный толстяк явно приходил в возбуждение. Он хотел сыграть. Мы его поймали.

К этому времени подошла Анджелика. Число любопытствующих выросло до человек семи-восьми. Худой, слегка косивший глазом парень лет под тридцать спросил на испанском, можно ли сделать ставку. Я кивнул, начиная чувствовать адреналин. Пошла серьезная игра. Он поставил, а я сжульничал. Он ошибся и проиграл. Еще раз сыграл и снова проиграл. И так раза три или четыре, если не пять.

И тогда вперед выступила Анджелика. Насколько я понял, она говорила по-испански более чем свободно. Сделала ставку. Выиграла. Проиграла. Еще раз выиграла. Проиграла. Проиграла. Я не мухлевал, и толстяк затрепетал. Когда Анджелике надоело, Франческо собрался снова вступить в игру, но толстяк отпихнул его. Сейчас его очередь. «Сейчас моя очередь», — подумал я, незаметно ухмыляясь.

Игра пошла по намеченному плану. Проиграл. Проиграл. Выиграл. Проиграл. Проиграл. И так далее.

Не знаю, сколько партий спустя я взглянул на часы и на смеси жестов, английского и импровизированного испанского (который выражался в добавлении к каждому итальянскому слову буквы «с») дал понять окружающим, что мне пора.

Толстяк разозлился. Проигрыш давал ему право играть дальше. Это звучало угрожающе. Я осмотрелся, изображая удивление и беспокойство. Потом взял весь свой выигрыш и высыпал на песок. Посмотрел на толстяка. Может, сыграем «ва-банк»? Последний раз, на кону все деньги.

Минуту он колебался, как будто его посетило что-то вроде подозрения. Тогда Франческо сказал, что готов рискнуть. Толстяк отбросил сомнения и заявил, что это его игра. «Риск!»

Он отсчитал деньги и положил их рядом с моими на песок. Всем своим видом я старательно изображал неловкость и волнение.

Я показал ему карты, держа две из них правой рукой и одну — левой. Озвучил формулу. Разложил карты, снова собрал их — в этот раз одной правой — и снова раздал. На жаргоне шулеров этот вид раскладки называется «ударом милосердия», потому что обычно его используют в конце игры.

Дама лежала слева. Публика затаила дыхание. Толстяк колебался. Зрение говорило ему: она в центре. Но он медлил. Я слышал, как бьется мое сердце, и наблюдал за его стреляющими из стороны в сторону глазами. Пока он наконец не указал на выбранную им карту.

В центре.

Я просунул палец под указанную лопухом карту и перевернул ее. Десятка треф.

Неразборчивые комментарии на разных языках разбили установившуюся вокруг нас тишину.

Я только протянул руку за деньгами — своими и его — когда рыжий, рухнув на колени в прохладный песок, метнулся к оставшимся картам и перевернул их. Точно так же поступила Анджелика на другом пляже. У него было такое выражение лица, как будто он с размаху бросился на закрытую дверь и… с грохотом рухнул наземь, потому что дверь оказалась не заперта. Он со злостью бросил карту и, с трудом поднявшись, удалился, ругаясь на каком-то языке — английском или американском, но смысла слов я так и не уловил.

Я ничего не сказал. Собрал деньги, карты, пустые пивные бутылки и ушел, а зрители разбрелись по пляжу, обсуждая только что увиденное.

Мы не остались в Алтее у друзей Анджелики, а поехали обратно в Валенсию. Вернулись к ночи. Анджелика предложила подняться к ней, выпить по стаканчику и курнуть травы. Я собирался сказать, что провожу их и вернусь в гостиницу, но Франческо опередил меня.

— Конечно, с удовольствием. Ты ведь не против, Джорджо?

Ясное дело, я не был против. Итак, мы поднялись.

Анджелика жила в однокомнатной квартире с выходящим во двор балконом и ванной без двери — вместо нее удобства загораживала грязная занавеска. Было жарко, запах в квартире напомнил мне запахи квартала Либерта — я жил недалеко оттуда. Я проходил мимо этих домов ребенком, и из под опущенных штор доносились голоса, шум и крики. Я чувствовал запах еды, смешанный с запахом отбеливателя и чего-то еще. Иногда я представлял себе, что за теми занавесками находится проход в другое измерение и в параллельный мир.

Мы выпили рома и выкурили несколько уже скрученных косяков. Не очень связно поговорили, как обычно и бывает в таких случаях. Вдруг Анджелика, сделав последнюю затяжку, сказала, что хочет сделать мне «паровозик». Я посмотрел на нее сквозь полуприкрытые веки и глупо улыбнулся. Она не ждала от меня ответа, прижала свой рот к моему и выдула дым. Я закашлялся, и они смеялись, пока я пытался вновь принять невозмутимый вид. Неожиданно она перестала смеяться и поцеловала меня. Ее губы были твердыми и напористыми, как плотная резина, язык — гибким и сильным.

Далее мои воспоминания обрывочны. Она снова целует меня, а ее рука спускается вниз и расстегивает мне пуговицы на брюках. Ее губы теперь далеко. Мы оба раздеты, и она медленно двигается на мне. Она сжимает мышцы влагалища, и удовольствие бьет мне прямо в голову — это сильней чем алкоголь и курево. Я думаю о том, какая она молодец. Как Франческо и говорил. Кстати, Франческо. Где он? Невероятно медленно поворачиваю голову — самое быстрое движение, на какое я способен, — и вижу его. Он сидит на полу в метре слева от меня, может, чуть ближе. Он смутно улыбается и смотрит на нас. Или не на нас. Анджелика продолжает двигаться, и мне кажется, что, трахая меня, она ласкает сама себя. А потом все смешалось.

Прежде чем уснуть или провалиться в небытие, я вижу Анджелику и Франческо. Они вместе двигаются в замедленном режиме. Они слишком близки. А я далеко.

И продолжаю удаляться.

 

Глава 25

Меня разбудили свет, жара, забитый нос, боль в спине и шее. Я спал на полу. Язык прилип к нёбу, и было больно глотать. В желудке висела тяжесть, к горлу подступала тошнота.

Я поднялся, помогая себе руками. Франческо и Анджелика лежали в другом углу на кровати. Они крепко спали, и я несколько минут наблюдал за ними. Франческо, как всегда, лежал на спине с самым умиротворенным видом, вытянув вдоль туловища руки. Он тихо дышал носом.

Анджелика спала на боку лицом к Франческо, подложив локоть под голову. Она напомнила мне маленькую девочку. Потом я вспомнил события прошедшей ночи и отвел взгляд.

Я не знал, что делать. Чувствовал себя настолько не к месту в этой душной комнате, полной запахов, которые я не хотел вдыхать. Но уйти не мог. Одна мысль о том, чтобы провести еще одно утро бесцельно шатаясь по раскаленным улицам, меня ужасала.

Пока я раздумывал, Франческо открыл глаза. Но не пошевелился. Он смотрел на меня, не говоря ни слова. На какую-то долю секунды я подумал, что он страдает сомнамбулизмом или чем-нибудь вроде того. Потом он сел на край кровати.

— Доброе утро.

— Ага, — ответил я.

— Ты кофе сварил?

Я уставился на него. Эта банальнейшая мысль показалась мне совершенно абсурдной.

— В шкафчике, между кухней и умывальником, — добавил он слегка раздраженно.

Что? Я чуть было не спросил, о чем это он, потом понял: о кофе. Он уже просыпался в этом доме раньше. Я подошел к шкафу — кошмарному сооружению бледно-зеленого цвета с выцветшим переводным цветочным орнаментом, — достал кофеварку и сварил кофе.

Мы пили его из треснувших чашек. Одну я отнес проснувшейся от наших голосов и шума Анджелике. Сонная, она взяла чашку с удивленным видом человека, не привыкшего к подобному обхождению.

Меня терзал стыд — воспоминания прошлой ночи не давали мне покоя. Я мечтал поскорее оказаться подальше отсюда. Просто исчезнуть.

Анджелика встала и, не прикрываясь, направилась в ванную. Из-за занавески, выполняющей функцию двери, я услышал, как она писает. Мне показалось, что стены и без того маленькой комнаты неотвратимо сжимаются вокруг меня.

Мы выкурили по сигарете. Когда Франческо собрался уходить, я испытал невероятное облегчение.

— Я снова лягу спать, — сказала Анджелика.

— Мы зайдем к тебе в бар вечером или, самое позднее, завтра — надо встретиться с приятелем, — ответил ей Франческо.

Сидя на краешке кровати, она лениво кивнула нам и махнула рукой. Казалось, ей абсолютно все равно, что мы станем делать и чего не станем. Она выглядела уставшей, как будто много раз — слишком много раз — выполняла этот ритуал прощания. От всей этой душной от жары комнаты с пробивавшимся сквозь занавески светом веяло чем-то пораженческим.

— Пока, — сказал я тихо на пороге. Она не ответила. В щель закрывающейся двери я увидел, как она растягивается на постели. Дверь закрылась.

Больше мы ее никогда не видели.

— Сегодня должен вернуться Никола. А может, уже вернулся, — объявил Франческо, пока мы спускались с лестницы.

Мы вышли на палящее солнце. Нашли телефонный автомат, и Франческо позвонил.

— Никола!

Да, мы в Валенсии. Уже три дня, где его носило? Да, конечно, как договорились. Мы могли бы зайти в тот же вечер. Нет, никаких проблем. С приятелем — партнером. Нечего беспокоиться. Ладно, он придет один, но не из-за чего волноваться. Он когда-нибудь создавал проблемы? Хорошо, хорошо, до скорого.

Он говорил обо мне. Зачем ему потребовалось успокаивать Николу?

— Пойдем в гостиницу, отдохнем немного, и я тебе все объясню.

Что объяснит? О чем это они договорились? Эти вопросы не шли у меня из головы, пока мы ползли по убийственной жаре, прижимаясь к стенам домов в надежде захватить крохотный клочок тени.

В булочной мы купили хлеба и круассанов, затем зашли в бакалейную лавку, набрали сыра, ветчины и пива, чтобы поесть в гостинице, — там все-таки не такое пекло.

Там, в нездоровой и шумной прохладе несуразной гостиницы, среди крошек хлеба и банок пива Франческо объяснил мне, зачем мы приехали в Испанию.

 

Глава 26

— Кокаин?

«Ты с ума сошел?» — хотел добавить я, но это звучало слишком банально по сравнению с тем, что он мне только что рассказал. И я оставил это слово в одиночестве, сосредоточив свое изумление в вопросительном знаке.

— Да. Отличного качества по выгодной цене. Мы можем купить килограмм за сорок миллионов лир. И продать в Бари больше чем в два раза дороже. Даже на дозы делить не придется. Есть у меня человечек, который купит все за девяносто, даже за сто лимонов.

— Но где ты возьмешь эти сорок лимонов?

— У меня есть.

— Что значит — у тебя есть? Ты привез с собой сорок миллионов наличными, на мелкие расходы? Или ты выпишешь ему чек за килограмм кокаина?

— У меня наличные.

Какое-то время я просто смотрел на Франческо. У него наличные. То есть он провез с собой сорок миллионов лир — как минимум сорок — через всю Италию и Францию на западное побережье Испании. Значит, он приехал сюда с твердым намерением купить килограмм кокаина. Возможно, он приехал только за этим.

— Так ты еще в Бари знал, что едешь сюда за наркотиком.

Секунд двадцать он молчал. Затем, потерев нос большим и указательным пальцами, ответил по своему обыкновению вопросом.

— Ну и что тебя беспокоит? Я имею в виду: что тебя на самом деле беспокоит?

— Как бы это сказать? В один прекрасный день ты говоришь: давай устроим себе отпуск, отправимся прямо завтра, куда глаза глядят. Я соглашаюсь составить тебе компанию, а теперь выясняется, что никакого «куда глаза глядят» не было и в помине, а ты все спланировал заранее. — Я осекся, потому что не мог выговорить слова, просившиеся на язык. Сглотнул.

— Теперь выясняется, что ты все это спланировал — для того, чтобы купить партию кокса. Вот такая вот херня.

— Ну да, именно для этого. Зря я тебе не сказал. С другой стороны, если бы ты знал, ни за что не поехал бы.

— В этом можешь быть уверен.

— Ну ладно, я поступил неправильно, что обманул тебя. Но сейчас-то в чем дело? Ты что, против наркотиков? Или риска боишься?

— Разумеется, и то и другое. Черт побери, ты представляешь себе, во что ввязываешься? Мы собираемся покупать кокаин для распространения. Если нас поймают, укатают в тюрьму на такой срок, о котором думать, и то страшно.

— Ты против употребления наркотиков?

— Я против распространения наркотиков. Я против того, чтобы заниматься этим лично. Распространять кокаин или что-нибудь подобное.

— Есть люди, которые нюхают кокаин. Есть те, кто курит и пьет. Мы тоже курим и пьем.

— Ну, это мы уже слышали. Табак и алкоголь гораздо опаснее наркотиков, посмотрите статистику, давно пора их легализовать, бла-бла-бла.

— А ты не согласен?

— Да какая разница? Это запрещено. Это преступление…

Я осекся и посмотрел Франческо в лицо. Оно приняло странное выражение. Мы оба думали об одном и том же. Или лучше так: я понял, о чем думал он, и это не нуждалось в комментариях. О преступлениях уже совершенных и только планируемых.

— Послушай, Джорджо, давай забудем пока о преступлениях и прочем. Давай попробуем посмотреть на это дело с другой стороны. Представь себе человека, у которого стойкая привычка к кокаину. Может, ему нравится угощать им друзей и он в состоянии себе это позволить. В общем, он предпочитает не покупать раз в неделю кокаин на улице у пушера — это рискованно, да и вообще неудобно. Что ты имеешь против него? Может, он актер, или там режиссер, или художник, и кокаин помогает ему творить. Или ему просто нравится его нюхать, и он хочет пополнить свои запасы на год вперед — для примера — чтобы больше не волноваться на эту тему. Не рискуя и никому не создавая проблем. Представь себе такого человека.

— И что?

— А то, что нет ничего дурного в том, чтобы продать ему килограмм кокаина. И заработать на этом несколько десятков миллионов. Никому не причиняя зла. Мы же не собираемся толкать героин какому-нибудь конченому наркоману, который прячется по грязным углам и режет сумки, чтобы наскрести на дозу.

— Объясни мне одну вещь. Ты рассуждаешь просто из любви к искусству? Или ты не только организовал эту поездку за наркотой — при моем полном неведении — ты еще и покупателя нашел? Будь добр, проясни ситуацию.

— Я же сказал тебе, что сожалею. Я поступил неправильно. Ты мой друг, и я хотел взять тебя в поездку не только из-за наркотиков. Да, я действительно обманул тебя, я понимаю. Если ты больше не доверяешь мне, я тоже пойму. Я бы на твоем месте тоже, наверное, не доверял. Если это так, скажи мне, и закроем тему.

Мы оба молчали. Он был прав. Я злился, потому что он выставил меня дураком. Нет, я злился потому, что он ни секунды не сомневался: в нужный момент он меня уговорит. Но открытость, с какой он все это признавал, меня обезоруживала. Никто не спешил нарушить молчание, и мои мысли потекли по другому руслу. Я подумал, что хочу выпить кофе, что перед отъездом нужно проверить уровень масла и давление в шинах.

Курить тоже хотелось, и я зажег сигарету. Франческо взял мою пачку и тоже закурил.

— В этом нет ничего плохого. И никакого риска. Дело верное.

— Вот это супер: никакого риска. Мы всего лишь должны проехать Испанию, Францию и всю Италию с килограммом чистого кокаина в машине. Мы всего лишь должны пересечь две границы с таможенниками, карабинерами и бог его знает с кем еще. Никакого риска.

Я думал, что говорю издевательским тоном. На самом деле, я уже клюнул.

— Это просто. Мы пойдем, то есть я пойду — этот козел строит из себя крутого — и заберу товар. Мы упакуем его в прочную коробку, запечатаем и отправим в Бари. Вернувшись, передадим кому следует и разделим деньги.

— Зачем ты станешь со мной делиться, если вкладываешь только свои?

— Мы делим риск. Если случится что-нибудь непредвиденное, если — чистая гипотеза — нам придется отказаться от сделки, в общем, при любой неожиданности мы партнеры. Если мы теряем товар, ты отдаешь мне свою долю — двадцать лимонов. Если все пройдет гладко — в чем я практически уверен — из того, что нам отвалит покупатель, мы вычтем сорок лимонов, а остальное поделим пополам. Как всегда.

— А если нас схватят на почте?

— А если нам на голову свалится кирпич, когда мы будем прогуливаться по улице Спарано тихим весенним вечером? Да брось, почему нас должны схватить?

И правда, почему нас должны поймать? Разве мы причиняли кому-нибудь вред, если все и правда обстоит так, как он говорит? Один богатый покупатель, стремящийся пополнить свои запасы кокаина. По большому счету, это его личное дело. Я прикурил новую сигарету от окурка предыдущей. Франческо стиснул мне плечо и потряс его в знак одобрения.

С того момента мы начали обсуждать детали. Кокаин привезли из Венесуэлы. Он лучше колумбийского, сказал Франческо. Мы положим его в коробку из-под обуви и засыплем молотым кофе — это собьет собак, just in case. Завернем коробку в несколько слоев оберточной бумаги, заклеим скотчем и отправим. Просто, безобидно, чисто.

В тот момент я заподозрил, что Франческо делает это не в первый раз.

 

Глава 27

Мы вышли на закате. Стало чуть-чуть прохладнее. Франческо шел со своим рюкзачком в стиле милитари, набитым банкнотами по сто и пятьдесят лир. Сорок миллионов. Часть пути мы прошли вместе, затем разделились. Он сказал, что мы увидимся в гостинице следующей ночью или утром.

Я смотрел ему вслед, пока он совсем не исчез между домами в быстро сгущающейся темноте, и думал: конечно, утром.

Я пошел в парк Рио Турия. Мне нравилось гулять между деревьями и кустами — где раньше, бог весть когда, текла река и плавали корабли. Другой мир.

Много лет спустя я испытал похожее, но еще более сильное ощущение на острове Мон-Сен-Мишель, бродя по влажному песку обнажившегося во время отлива дна мелкого залива. Я всматривался вдаль, пытаясь увидеть море. Представлял себе, как оно неожиданно приближается. Как на горизонте вырастает гигантская волна. Огромная шапка пены сливается с такими же безмерными облаками и небом. Все разбегаются, а я так и остаюсь стоять между небом и песком, слева от горы-крепости.

И смотрю на приближающуюся волну.

Я прогулял в парке несколько часов. Смотрел на людей — парни и девушки, семьи с детьми наслаждались вечерней прохладой. У меня появилось странное ощущение детства, сладкой печали и безделья. Я забыл о Франческо, о кокаине, обо всем, что случилось в последние несколько дней и месяцев. Все это стало таким далеким… Я снова почувствовал себя школьником, только что отпущенным на каникулы. Когда мир превращался в солнечный волшебный сад, полный тенистых, уютных уголков и таинственных закоулков, которые мне предстояло открыть.

Почему в ту ночь в незнакомом уголке Испании ко мне с такой силой вернулись отроческие переживания? Словно из океана последних событий я выбрался на некий остров.

Я что-то съел, выпил пива, покурил и растянулся на лужайке, положив руки за голову. Смотрел в небо и пытался угадать созвездия. Как всегда, узнал только Большую Медведицу.

И незаметно для себя заснул.

 

Глава 28

На следующее утро мы собрали вещи, расплатились за номер и забрали машину из гаража. На заднем сиденье валялся рюкзак Франческо, накануне набитый деньгами. Теперь в нем лежали наркотики.

Я вел машину, следуя указаниям Франческо. Мы ехали на центральный почтамт. Там мы собирались отправить посылку и спокойно вернуться домой.

Просто и чисто. Но я умирал от страха.

Я вел машину, но глаза мои словно переместились на затылок. Я не мог ни на секунду отвлечься от рюкзака, в котором лежали десять лет тюремного заключения, — если в этом чистом и простом деле что-нибудь пойдет не так. Я умирал от страха, зато Франческо пребывал в прекрасном настроении. Он шутил, говорил, что за эти четыре дня — неужели мы пробыли здесь всего четыре дня? — Валенсия ему осточертела. В следующий раз устроим себе настоящие каникулы. И так далее.

Я умирал от страха.

Мы подъехали к большому зданию, которое и оказалось почтамтом. Высокое и уродливое, больше ничего о нем не помню. Мы медленно проехали мимо главного входа, затем, следуя указаниям Франческо, я свернул в переулок и остановился с задней стороны дома.

Он достал сверток, завернутый в коричневую оберточную бумагу и заклеенный светло-коричневым скотчем, по форме напоминающий коробку из-под обуви. Черным фломастером написал адрес почтового отделения в Бари.

И протянул пакет мне.

— Ну ладно, иди займи очередь и отправь товар. Само собой, в графе «Отправитель» напиши выдуманное имя. Я буду ждать в машине. Как только вернешься, мы рванем отсюда: пошел он к черту, этот дурацкий город с его жарой.

Иди.

Он сказал: иди. Он подождет меня в машине.

А если меня сцапают? Если наткнусь на полицейских, вызову у них подозрение, они попросят меня открыть пакет, и так далее и тому подобное? Что он станет делать? А что стал бы делать я?

Меня охватил панический ужас. Мне было года три или четыре, и мать повела меня на прогулку в парк. И там я потерялся. Я ничего не помню из событий того весеннего вечера, только панический ужас и полную потерю контроля над собой. Я еще долго всхлипывал в тот день, даже после того, как мать меня нашла.

Не знаю, сколько времени я просидел с этим пакетом на коленях. Я был уверен: Франческо понимает, что со мной творится. Хотя он молчал.

Я хотел спросить его, почему бы нам не пойти вдвоем. Хотел сказать, что я передумал и больше не хочу участвовать в этом деле. Пусть сам все отправляет и забирает себе все деньги.

Но я не мог раскрыть рта. Не мог вымолвить ни слова. В итоге тишину, нарушаемую жужжанием кондиционера, прервал он.

— Давай шевелись. Тогда большую часть пути проедем при дневном свете.

Он нисколько не нервничал. Пора уезжать, так зачем зря терять время? От меня всего-то и требуется, что побыстрее выполнить свое несложное поручение.

Открывая дверцу, я машинально вытащил ключи из замка зажигания.

— А ключи зачем берешь? А если полиция приедет? — Франческо говорил спокойным, без какого-либо напряжения голосом, даже весело. А у меня леденела в жилах кровь. Он имел в виду: если приедет полиция, ему нужно будет смываться.

— Если придется машину переставить? Мы же во втором ряду стоим. Давай уже быстрей — надоело.

Я отдал ему ключи и вышел из машины в пекло. Одуревший от чувства беспомощности и ужаса, масштабы которого я только что осознал.

Кондиционер на почте не работал. С той стороны стойки кряхтел старый вентилятор, призванный облегчить жизнь двум замученным работникам. У окошка, где принимали посылки, стояла небольшая очередь. Пахло влажностью, пылью и еще чем-то непонятным. Передо мной стояла высокая крупная женщина в ярком платье без рукавов, у нее из-под мышек торчали длинные черные волосы.

Ни служащие, ни посетители никуда не спешили. Чтобы убить время, я начал загадывать, кто войдет в дверь и какого клиента — у правого или у левого окошка — обслужат быстрее.

Если следующим войдет мужчина, все пройдет хорошо, и я буду спасен. Если первым освободится старичок из моей очереди, все пройдет гладко.

Если сейчас войдет женщина, твердил я себе, когда передо мной осталась только тетка с волосатыми подмышками, я точно буду спасен.

Краем глаза я увидел мундир.

Полиция!

Это страшное слово возникло у меня в мозгу с восклицательным знаком на конце, написанное толстым черным фломастером на белой табличке. Как болтающаяся на расшатанных петлях вывеска любительского театра.

Именно в тот момент я понял, что значит выражение «затаить дыхание». Увидев входящего человека в форменной одежде, я сразу отвел взгляд и уставился в пол. Несмотря на полностью парализованную мозговую деятельность, я смог побороть желание сбежать, понимая, что тем самым только привлеку к себе внимание, что гораздо хуже. Даже если полицейский пришел не случайно. Если он пришел за мной. Кто-то нас выдал, полиция выследила нас и теперь ждет удобного момента, чтобы произвести арест. То есть арестовать меня. Франческо — кто бы сомневался — сумеет удрать на моей машине. Вот сию минуту полицейский возьмет меня под руку и попросит пройти с ним.

Человек в форме прошел мимо меня, откинул доску прилавка и оказался по другую сторону. У него на плече висела кожаная сумка.

Почтальон.

Моему организму потребовалось еще несколько секунд для того, чтобы прийти в себя и задышать.

Где-то четверть часа спустя я уже сидел в машине и курил глубокими затяжками. С абсолютно пустой головой и лихорадочно трясущимися руками.

 

Глава 29

Обратная дорога была такой же изнурительной — мы не остановились ни разу.

Мы неслись вперед, как сумасшедшие, выжимая педаль газа, без передышки сменяя друг друга у руля, проходя тот же путь, что несколько дней назад, только в обратном направлении, как в бессмысленном, пущенном задом наперед фильме.

Из всего путешествия — мы ехали часов тридцать — я помню только повороты и гигантские эстакады на границе между Францией и Италией. Ночью перед рассветом я как раз вел машину, а Франческо спал на полностью разложенном правом сиденье. Я держался из последних сил и боялся, что засну, и мы врежемся в дорожное заграждение и улетим в пропасть, пугающая бездна которой открывалась за невысоким парапетом. Франческо даже не заметил бы, что произошло. А я бы до последнего момента видел и слышал все.

Но эта перспектива меня не пугала, и я мчался вперед на безумной для такой дороги скорости, почти не касаясь педали тормоза и иногда заставляя стрелку спидометра касаться крайнего деления, а мотор — радостно и яростно реветь. Случалось, прикрыв на секунду глаза, я слишком близко подбирался к опасности, но открывал их как раз вовремя, чтобы успеть слегка повернуть руль — за миг до непоправимого.

Мы приехали в Бари теплым августовским вечером, необыкновенно свежим и навевающим грусть. В такие вечера понимаешь, что лето кончается, даже если тепло еще сколько-то продержится. Как в детстве, когда, почуяв приближение осени, впадаешь в легкую, ни на что не похожую меланхолию.

К воспоминаниям и ностальгии примешивается уверенность — или ее иллюзия — в том, что у тебя еще все впереди.

Город не изменился, и мне показалось, что все возвращается на свое место.

Пусть я и не знал, на какое именно.

Как бы там ни было, а я положу себе в карман кучу денег. Теперь меня полностью занимала эта мысль, она пьянила и кружила голову. Естественно, я не представлял, что делать с такими деньгами, но какое это имело значение.

Наше путешествие, Испания, Анджелика, мои полубессознательные прогулки по нереальному городу, волшебный рассвет в море, отправка посылки с наркотиками, запахи, цвета, звуки, мой страх — все это осталось позади, далеко-далеко. Казалось, все это произошло давным-давно или вообще мне приснилось. Мне и правда приходилось прикладывать усилия, чтобы убедить себя в реальности последних событий.

Позже, по дороге домой, я в первый раз вспомнил о родителях и подумал о том, что скоро увижу их, если они уже вернулись. Я ведь так и не перезвонил им после того разговора утром в день нашего отъезда. Я подумал о том, что они мне — совершенно справедливо — выскажут по поводу моего исчезновения, своих треволнений, моего непонятного поведения и так далее. Недавнее ощущение легкости тут же рассеялось. Мне захотелось свернуть с дороги и убежать.

Потом я сказал себе, что устал, слишком устал, и мне просто нужно поспать. В собственной постели. И еще я убедил себя в том, что все так или иначе наладится.

Так.

Или иначе.