Большая часть избъ въ этой безлесной стороне строилась изъ особаго рода кирпичей, состряпанныхъ доморощеннымъ путемъ изъ глины и соломы, — матеріала, который летомъ впитывалъ въ себя весь дождь, а зимой весь холодъ, такъ что летомъ деревенскіе дома походили на губки, зимой на ледяныя пещеры. Заборы выкладывались изъ техъ же кирпичей, только более низшаго разряда, отчего, черезъ годъ после ихъ постановки, они представляли развалины, оставленныя после нашествія иноплеменниковъ; впрочемъ, ребятишки сверлили въ нихъ норы для своихъ игръ, где потомъ обитали воробьи и стрижи. Крыши избъ редко покрывались соломой, — что, разумеется, не надо приписывать благоразумной предусмотрительности противъ пожаровъ — почти никогда не крылись тесомъ, очень дорогимъ въ этихъ местахъ, а просто пластами земли, которая давала черезъ некоторое время произрастенія, въ виде богородской травы и ковыля, въ совокупности придававшихъ деревне очень пріятный видъ, если смотреть издалека. Но вкусъ иногихъ жителей возмущался противъ висячихъ луговъ; такіе покрывали свои обиталища камышомъ и кугой, въ видахъ двойной цели: для прикрытія жилищъ отъ непогоды и ради обладанія своеобразными водосточными трубами.

Последняя особенность относится и къ избе Петра Сизова, не успевшаго еще купить деревянную крышу, вопреки сильному желанію обладать ею. За то все остальныя части хозяйственныхъ строеній, по прошествіи съ небольшимъ года после раздела, уже получили отъ рукъ хозяина типъ, резко отличавшійся отъ прочихъ беззаботныхъ построекъ въ Березовке: оне были прочны и плотны. Изба поставлена была изъ толстыхъ сосновыхъ бревенъ, заборъ сделанъ изъ досокъ; такого же матеріала ворота съ жестяными звездами и съ массивнымъ засовомъ. Зданія постройки носили на себе тотъ же характеръ прочности и плотности, не имея ни одной дыры, которая могла бы соблазнить вора, чего Петръ Сизовъ вообще сильно боялся, или дать просторъ для любопытныхъ глазъ, соглядатайство которыхъ онъ, повидимому, терпеть не могъ. Вероятно, по темъ же чувствамъ хозяина и ворота редко отпирались, придавленныя массивнымъ засовомъ, не вошедшимъ въ обыкновеніе другихъ березовскихъ мужиковъ. Желаніе Петра исполнилось: онъ на просторе для себя и ради однехъ своихъ целей хозяйничалъ.

Деятельность его, конечно, не приняла еще техъ размеровъ, когда ему было бы можно жить скромно, вдали отъ любопытнаго нахальства односельцевъ, привыкшихъ ходить на распашку. Еще долго оставалась въ немъ привычка копить всякую чепуху, на другой взглядъ никуда негодную. Большой дворъ его содержалъ целыя кучи этой дряни, которую онъ подбиралъ въ выброшенномъ позади соре. Въ одной куче лежали обломки оглоблей, сгнившія чурки, отвалившіяся, повидимому, отъ колесъ, худое корыто, бочки съ выбитымъ дномъ; въ другой куче сложены были ремни отъ шлей, старыя подошвы, несколько клочковъ отъ голенищъ, лохмотья отъ шубъ и пр. и пр. Все это, очевидно, было уложено и навалено систематически, съ разделеніемъ по царствамъ природы.

Иногда Петръ Сизовъ откапывалъ въ сору какую-нибудь вонючую вещь и, глядя на нее, задумывался, почесываясь и недоумевая, какое бы дать ей употребленіе, чтобы она принесла доходъ. Выходя со двора на задворки, онъ не пропускалъ ни одной вещи, чтобы не осмотреть ея и не подумать, годна-ли она на пользу человеку, или нетъ, и никогда не ускользнула отъ его вниманія вы одна щепа, которой бы онъ не поднялъ, возвращаясь, такимъ образомъ, домой, онъ всегда несъ у себя подъ мышкой нечто: связку прутьевъ, горсть щепокъ, обрывки бичевокъ, — все ему годилось; да и дорогой онъ старался присовокупитъ еще что-нибудь.

— Богъ помочь, Петръ! Что ты тутъ делаешь? — спрашивалъ его кто-нибудь, заметивъ, что онъ копается въ сору.

— А вотъ прутья, — отвечалъ Петръ Сизовъ и не обращалъ вниманія на проходившаго, продолжая накладывать себе подъ мышку замаранныя щепочки.

— Ишь ты! — возражалъ прохожій задумчиво и шелъ дальше, и только черезъ некоторое время, собравшись съ мыслями, принимался хохотать.

Но мелочи и занятіе ими были только привычкой; съ этого можно начать, но кончить Петръ Сизовъ желалъ более крупнымъ. Все вниманіе его, все помыслы поместились пока въ амбаре сверху до низу набитомъ разнаго вида хлебомъ, который лежалъ въ закромахъ, въ куляхъ, мешкахъ и мешочкахъ. Петръ дни и ночи копался въ своей житнице то молчаливо обдумывая что-то, то сортируя мешки и узелки, то считая на счетахъ какіе-то барыши. Тутъ же въ ящикахъ спрятаны были у него те пустяки, которыми барышничалъ онъ: крестики, кольца, удочки. Періодически Петръ складывалъ мешки и мешочки въ возъ и отвозилъ ихъ въ городъ.

Область его предпріятій все более и более расширялась. То и дело къ нему приходили старухи и молодыя бабы, принося съ собой узлы, а унося вещи, стоившія буквально плевка, потому что Петръ при покупке ихъ умелъ «нажечь» самаго опытнаго торговца. Потомъ стали похаживать мужики. У каждаго изъ нихъ была нужда и они лезли за помощью къ Петру Сизову. Петръ началъ заметно обособляться. Онъ не былъ кулакомъ; онъ выражалъ собой личность, понявшую свои права, особу, решившуюся существовать единственно ради себя, человека, желавшаго жить помимо и даже вопреки міру, который Петръ презиралъ. Ни въ комъ онъ более не зналъ нужды, но къ нему, напротивъ, обращались. Міръ для него почти-что не существовалъ. У него были, вместо него, медныя кольца и «аглицкія удочки». Чего еще надо?

Петръ Сизовъ редко ходилъ на сходъ, хотя встречалъ тамъ большую склонность въ собравшихся снимать передъ нимъ шапки. Онъ говорилъ мало, пользуясь услугами некоторыхъ своихъ товарищей по «башке», между которыми былъ и Павелъ Жоховъ. Последній былъ красноречивъ, какъ все міроеды, и нахаленъ, какъ все кулаки, не было меры безстыдства, которой онъ побоялся бы и не предложилъ бы на сходе. Широкая пасть, помощью которой онъ ревелъ на сходахъ, способность мигать обыкновеннымъ манеромъ, когда въ лицо его бросали обвиненія, уменье пропускать мимо ушей обильную брань, нередко сыпавшуюся на него, — такимъ являлся Жоховъ. Онъ помогалъ Петру, Петръ помогалъ ему, и они жилили отъ міра лучшія поля и все, что требовалось имъ, вместе съ некоторыми другими заправителями всеми мірскими делами. Это была плотная кучка людей, которыхъ нельзя было прошибить никакою совестливостью. Общественныя тяготы давили только бедняковъ, а не эту плотную кучку, которая спокойно стряхивала съ себя всякую тяжесть.

Березовскій сходъ подчинялся этой кучке почти безусловно, отстаивая свое верховное владычество только по форме по отношенію къ пустякамъ. Петръ Сизовъ и Павелъ Жоховъ делали, что хотели. Мало того, имъ подчинялись не по безсилію; разве целая деревня не могла съ ними совладать? Имъ покорялись, уважая ихъ. Ихъ боялись, признавая въ нихъ силу; имъ верили, воображая, что они такіе же міряне православные, какъ и все только «башки»; про нихъ думали, что они стоятъ за міръ — это мифическое существо, сделавшееся орудіемъ въ рукахъ ловкихъ людей. Кроме того, что Петръ Сизовъ и другіе были умныя головы, ихъ уважали за уменье наживать копейку. Поклоненію этой копейке не было бы места, если бы совесть всехъ березовцевъ находилась въ более благопріятныхъ условіяхъ.

Когда березовцы жили въ одной изъ внутреннихъ губерній, у нихъ «была одна душа», — такъ говорятъ старикіи «потомъ пошла эта самая воля и пришелъ развратъ», — прибавляютъ они, качая сивыми головами. Если въ это время вблизи находились молодые мужики, то принимались насмехаться надъ сивыми головами, «скалили зубы» или окидывали ихъ колючими взорами, какъ делалъ Петръ Сизовъ. Удивительно то, что, вследъ за насмеханіемъ надъ сивыми головами, молодые мужики серьезно говорили: «верно, развратъ», но не признавали, что «допрежь лучше было».

Действительно, многое изменилось съ той давней поры, которую сивыя головы обозначили словомъ «допрежь».

Все еще въ деревне помнятъ то время, когда они селились на этихъ местахъ, и тотъ день, когда они дружно принялись работать.

Былъ вечеръ. Тени ложились уже на просеку, которую березовцы нашли подле реки. Вокругъ плотно облегалъ ихъ густой лесъ, где стояли столетнія березы и ольха, а снизу, изъ-подъ ногъ, несло на нихъ запахомъ гнилой листвы, обратившейся въ перегной. Переселенцы были одни на пятьдесятъ верстъ кругомъ. Станъ ихъ тесно сбился на тесной лесной прогалине; въ одномъ углу пасся скотъ, въ другомъ скучились телеги и люди… Варился ужинъ. Разсуждали о трудности завести въ такой глуши селеніе. Вырубить лесъ? Это каждаго пугало. Недалеко разстилалась степь, но тамъ не было воды. И сотни разъ переселенцы стремились въ лесной мракъ и мысленно боролись съ нимъ… А время шло. Пошли еще разъ посмотреть съ пригорка на степь, которая восторгала ихъ своею безконечностью. Несколько разъ уже они ходили на этотъ пригорокъ и думали, что делать, И теперь собрались все на холме съ бабами и ребятами, и обсуждали свое положеніе, то громко, вслухъ, то молчаливо, каждый про себя, смотря въ степь, меряя глазами «несметную силу леса» или ощупывая землю. Постояли и пошли къ ужину, ничего не решивъ. Потемнело небо, настала ночь; переселенцы подбросили хворосту въ костры и думали, думали молча… подъ трескъ и въ дыме огня, подъ глухой шумъ леса, подъ вой волковъ, раздававшійся на той стороне реки. Прошла такъ ночь. Раннимъ утромъ, на следующій день, кто-то молча взялъ топоръ, его примеру последовалъ другой и поплевалъ на руки, поднялся третій и сказалъ: «Господи, благослови!», все взяли топоры и принялись рубить. Не было сказано ни одного слова, но никто не отказался отъ работы. И пошелъ трескъ по всему лесу, застонали березы и ольха, падая подъ ударами топоровъ, запылало зарево пожара, пущеннаго переселенцами, и черезъ неделю место для поселенія было расчищено. Началось копаніе землянокъ, которыя рылись также общими средствами.

Около двадцати летъ прошло съ техъ поръ. Много переменъ совершилось, много мыслей проползло по головамъ березовцевъ. Переселенцы, напримеръ, привыкли мало-по малу считать себя вольными людьми, независимыми отъ барина, привыкли и къ некоторому матеріальному довольству, какого они не знали на старыхъ местахъ. Но самая поразительная изъ этихъ переменъ произошла въ темной области совести и мысли. Глухая работа здесь шла незаметно, но неумолимо впередъ. Происходила невидимая борьба между особью и міромъ. Мало-по-малу каждый сельскій житель сталъ сознавать, что онъ ведь человекъ, какъ все и созданъ для себя, и больше ни для кого, какъ именно для себя! И каждый ведь самъ можетъ жить, устраиваясь безъ помощи бурмистра, кокарды и «опчисва». Все прежнія тяготы слились въ нераздельную кучу. Въ доказательство этого открытія, въ соседнихъ съ Березовкой местахъ поселились примеры. Первый примеръ пріехалъ изъ соседняго города, купилъ у казны небольшой участокъ степи и сталъ жить на немъ, подъ видомъ мещанина Ермолаева, и зажилъ, по уверенію всехъ березовцевъ, «дюже шибко». Другой примеръ носилъ кокарду, самого его никто не видалъ, но, вместо него, селъ на степь второй гильдіи купецъ Пролетаевъ — «превосходная шельма». Третій примеръ проявился въ этихъ местахъ вроде непомнящаго родства, потому что ни одинъ изъ березовцевъ не зналъ его происхожденія и званія: «Кажись, мужичекъ по обличью, но ужь очень сурьезности въ емъ много». Затемъ масса другихъ обладателей степи, которыхъ березовцы и въ глаза не видали, возбуждала къ себе сильный интересъ: «Болтаютъ, быдто они шельмовствомъ зацапали земли, а кто ихъ знаетъ». А прочіе-то люди, жившіе въ пределахъ деревни, люди, ни къ какому обществу неприписанные и ни съ чемъ несвязанные, разве они не были вескими доводами въ пользу новой жизни? Каждый изъ сельскихъ жителей очень часто думалъ объ этихъ явленіяхъ; и решительно не было ни одного чеховека, который въ свободныя минуты не думалъ бы купить себе участочекъ, завести «лавочку, что-ли, иль кабакъ». Никто изъ мужиковъ не осуждалъ нравственно людей, жившихъ подобными предпріятіями; напротивъ, «любезное это дело!» Людей такого сорта уважали за умъ, считали «шельмовство» одною изъ способностей человеческаго разума. И въ то же самое мгновеніе каждый изъ березовцевъ уважалъ міръ, покоряясь ему и продолжая жить въ немъ.

Совесть мужика раскололась тогда пополамъ; къ одной половине отлетели «примеры», на другой остался міръ. Явились две совести, две нравственности. Мужикъ уважалъ міръ, но уважалъ и человека, который жилъ безъ всякаго міра; онъ думалъ, что надо жить въ міре но было бы, пожалуй, лучше выехать изъ него; онъ былъ общинникъ, признавая въ то же время права на полную особность; онъ держался равенства (ползаніе на брюхе по траве), признавая превосходство; онъ жилъ въ деревне «соопча», не считая дурнымъ деломъ бросить ее и зажить въ лавочке; онъ растерялся въ этихъ мысляхъ, не решивъ, какъ лучше — пахать мірскую землю или попробовать другое «рукомесло», остаться на міру, «иль кабакъ» завести, считать міръ храмомъ или обворовать его и не считать такого дела постыднымъ.

Этотъ расколъ совести сделалъ возможными такія явленія, въ возможность которыхъ никто раньше не поверилъ бы… Это произошло публично, на сходе при свете белаго дня.

Петръ Сизовъ вдругъ заговорилъ. Онъ не просилъ, но прямо требовалъ отъ схода уступки ему земли возле церкви, где стояла избушка безногаго солдата Лапина, который летомъ пугалъ на огородахъ воробьевъ, зимой няньчилъ ребятъ, за что пользовался иногда горячими лепешками или кашей, добывая остальную часть пропитанія не менее полезными занятіями.

Но Петру надо было построить новый амбаръ. По обыкновенію, онъ выгляделъ изподлобья и, когда кончилъ, отошелъ въ сторону, молча ожидая решенія схода. Березовцы подняли вой. На Петра Сизова съ ожесточеніемъ набросились. Но черезъ некоторое время набросились по обычаю, другъ на друга, обвиняя другъ дружку въ нахальстве. «Стало быть, теперича кто вздумаетъ слимонить какую хошь уйму земли, тотъ, напримеръ, слимонитъ? Какъ зовется такое безстыжество?» — кричалъ одинъ. А ему возражалъ другой: «Ты бы, Митрій, помолчалъ малость. Помнишь прошлогодній осьминникъ то? То-то. А какъ зенки у тебя бестыжіе, то ты и кричишь». И пошли чесать другъ друга, пріискивая за каждымъ такіе случаи, которые подтверждали несомненнымъ образомъ безстыжество всехъ вместе и каждаго порознь, Петръ слушалъ-слушалъ, сдвинулъ шапку на глаза и объявилъ, что ежели такъ, то онъ кланяться міру уже не станетъ, не — етъ!

— Не радъ, что и связался съ дурачьемъ! — сказалъ онъ и пошелъ домой.

На другой день опять происходилъ сходъ. Березовцы чего-то испугались, Павелъ Жоховъ такого тумана напустилъ, что все признали просьбу Петра Сизова справедливою. Притомъ, каждый боялся за себя, не желая вооружаться открыто противъ Сизова, къ которому при случае пожалуй, придется прибегнуть. Послали за Петромъ. Пришелъ. Возвысилъ голось староста. На минуту все смокло.

— Тимоееичъ! — сказалъ староста.

— Что? — возразилъ Сизовъ.

— Тимоееичъ… міръ решилъ уважить тебя: не замай, говоритъ, пользуется… человекъ онъ заслуженный. Но и ты уважь міръ, сделай вносъ.

— Вносъ? А не жирно-ли будетъ?

— Тимоееичъ, не обижай насъ. Вынимай красную и довольно. Уважь міръ.

— Покудова не за что! — хладнокровво сказалъ Сизовъ.

— Какъ? міръ-то? Ты кто, откуда взялся? Православные! Спить съ него за едакія слова пять ведеръ! — закричало несколько голосовъ съ негодованіемъ. Началась опять перепалка. Ругали Петра. Но скоро его оставили, разделившясь на две партіи. Одна, более благоразумная, старалась на Петра подействовать убежденіемъ и просьбою, другая хотела взять силой.

— Господа православные! Гнать его или пущай поклонится міру? — спрашивала одна сторона.

— Пущай тащитъ пять ведеръ! — кричала разъяренная другая сторона. Вышла полная разногласица.

Петръ постоялъ постоялъ и, видя полнейшій хаосъ, собрался уходить.

— Куда ты спешишь? Погоди. Ишь какой обидчивый! — говорилъ староста.

Но Петръ не обращалъ вниманія на эти просьбы. Онъ говорилъ, что «ежели такъ, то и наплевать»; староста говорилъ: «пущай пользуется землей, только бы уважилъ міръ», третья сторона желала, чтобы престижъ міра былъ возстановленъ пятью ведрами. Униженіе схода и безалаберщина на сходе были полныя. Сбавили цену, только просили, чтобы оказано было уваженіе. Петръ не согласился. Тогда дошли до забвенія себя. Староста, въ лице большинства, взволнованно сказалъ:

— Да ты хошь испитъ-то намъ дай!

— Смерть какъ не люблю, ежели клянчутъ. Самъ знаю.

— Тамъ дашь водочки-то? Одно ведро бы…

— На, два ведра! Лопайте! — сказалъ Петръ Сизовъ.

Обрадовались. Ругань прекратилась на время. Веселое оживленіе, смехъ, шуточки балагурныя. Солдата забыли. Міръ представлялъ себя въ образе пьянчуги; его интересы понимались въ смысле двухъ ведеръ. Лопайте! И все были удовлетворены.

Жестокая разногласица возобновилась только после того, какъ уже были принесены два ведра. Стали пить. Петръ только обмочилъ губы и съ презрительными взглядами, относившимися ко всемъ присутствующимъ, вышелъ. Продолжали пить. Но когда между шутками решено были снести избу безногаго солдата Лапина на другое место, многіе взбесились. Они инстинктивно защищали міръ. «Ахъ, вы, пьяная сволочь!» — закричало несколько голосовъ. Ихъ ругали, но слушали. «Зачемъ вы міръ-то продаете?» — сказалъ кто-то, стуча стаканомъ объ столъ. Такимъ отвечали бранью, попрекая ихъ глупостью. Даже пирушка не кончилась благополучно. Когда одно ведро было выпито, одинъ мужичекъ взялъ его и полезъ на пирующихъ, съ намереніемъ стукнуть кому-нибудь въ голову. Ведро у него отняли, онъ полезъ на кулаки. Вышло побоище между двумя напившимися. Срамъ произошелъ ужасный. Разошлись, остервеневъ другъ на друга.

Петръ былъ не менее озлобленъ. На другой день часть схода пришла къ нему, къ дому, и потребовала еще вина передъ началомъ перенесенія избы солдата Лапина. Не умея «совладать» съ нимъ и удержать его, они думали наверстать водкой. Онъ принужденъ былъ дать. Понявъ, что у него ушло пропасть денегъ, онъ озлился на весь міръ.

Сколько ни делали ему уступокъ, ему все было мало. Съ деревней у него не было почти ничего общаго. Интересы его клонились къ другому. Онъ былъ самъ по себе. Всякія жертвы чужимъ людямъ, — а міръ сталъ ему чуждъ, какъ врагъ, — казались ему страшными,

Во имя чего сходъ пожертвовалъ ему безногаго солдата? Лапинъ не былъ въ тягость никому; у него была одна нога, къ другой приделана была деревяшка, но это ничего не значитъ. Кроме пуганія воробьевъ съ огородовъ и нянчанья грудныхъ ребятъ летомъ, онъ являлся для деревни человекомъ во многихъ отношеніяхъ полезнымъ. Онъ еще занимался наукой. Правда, его обученіе грамотности носило своеобразный характеръ; собравъ ребятъ, онъ выстругивалъ изъ лучины палочки, раздавалъ ихъ ученикамъ и, задавая урокъ, говорилъ грознымъ голосомъ: смирно! Остальная часть его методы состояла въ томъ, что онъ держалъ на показе ремень, постоянно жалея, что, по слабости, не можетъ употреблять его въ дело, отчего, по его мненію, и происходили худые успехи его обученія: ученики только успевали протыкать насквозь книжки деревянными указками… Все это правда, но все-таки Лапинъ старался горячо заработать пропитаніе и не даромъ получалъ горячія лепешки, кашу и другой хлебъ насущный.

Наконецъ, простое чувство справедливости должно бы было спасти его избу отъ перенесенія на другое место, еслибы продолжали существовать иныя времена. Но березовцы жили уже по другому складу.

После вторичнаго угощенія они пришли къ солдату и объявили ему решеніе. Лапинъ сперва разгневался до безумія. Простодушное лицо его побагровело. Онъ топалъ въ бешенстве одною ногой, ругался. Онъ пустилъ въ ходъ все средства устрашенія. Одно изъ нихъ было оригинально. Онъ прицепилъ на грудь свою старую медаль и обвелъ нахаловъ убійственнымъ, по его мненію, взглядомъ.

— Это что-жь такое?

— Кавалеръ, — пояснилъ Лапинъ.

Нахалы недоумевали.

— Я васъ, сиволапые! Налево кругомъ маршъ! — крикнулъ онъ.

Къ удивленію его, это не подействовало. Мужики захохотали. Одинъ шутникъ спросилъ даже: есть-ли у него крупа, чтобы стрелять?

Тогда Лапинъ вдругъ палъ духомъ. Онъ безпомощно приселъ на порогъ избы своей и просилъ не трогать его. Онъ человекъ бедный, всякій его можетъ обидеть; у него деревянная нога — куда ему таскаться съ места на место?… Лапинъ заплакалъ. Это подействовало. Явилась жалость. Мужики обласкали солдата, тутъ же постановивъ, что они будутъ кормить его вечно.

А все-таки избу его снесли, убеждая хозяина ея, что на новомъ месте ему будетъ лучше.

Ни одинъ изъ березовцевъ не подумалъ въ этотъ день, зачемъ у нихъ существовалъ міръ. Чтобы притеснять безпомощныхъ? Но въ то же время никто не сомневался въ его действительномъ существованіи. О немъ и его порядкахъ не думали, но чувствовали его. Не подвергая его критике въ него верили. Какимъ онъ былъ раньше, этотъ пресловутый міръ, такимъ и остался. Служили ему и жили въ немъ безъ разсужденія, только эта служба походила на ту, которую исполняютъ бонзы. Объ обновленіи и перестройке этого древняго храма никому и въ голову не приходило. Не придетъ-ли день, когда его снесутъ такъ же, какъ снесли избу солдата съ деревянною ногой, Лапина?