Вся семья была въ сборѣ, по случаю полученія письма, которое явилось вѣсточкой, поданной издалека сыномъ. Обыкновенно, при полученіи такой рѣдкой вещи въ крестьянской семьѣ, получатели испытываютъ особенное настроеніе, незнакомое ни въ какомъ другомъ общественномъ слоѣ, потому что "письмецо" приноситъ съ собой или вѣсть о здравіи человѣка., о которомъ уже много лѣтъ ничего не было слышно, или о неожиданной смерти. Одинъ видъ писанной бумаги, вложенной въ конвертъ съ марками, производитъ уже нѣкотораго рода душевный переполохъ; всѣ бросаютъ занятія и сосредоточиваются взорами на странномъ листѣ съ его страшными письменами. Такъ было и въ этомъ случаѣ. Письмо держалъ на ладони самъ хозяинъ, задумчиво поглядывая на него; около хозяина размѣстилась, какъ попало, его семья: жена, бросившая помои, которыя она приготовляла для теленка, два мальчугана, ѣздившіе до этого времени другъ на другѣ верхомъ, а теперь засунувшіе руки въ ротъ, старуха, приползшая въ избу съ завалинки, гдѣ она грѣлась на солнечномъ припекѣ, и зять съ женой, пришедшіе ради такого рѣдкаго случая съ другого конца деревни. Воцарилось торжественное настроеніе, всѣ глядѣли на письмо. Хозяинъ былъ задумчивъ; хозяйка вздыхала; старуха мрачно качала головой. Только зять съ женой легкомысленно болтали, прочитать письмо никто не умѣлъ.

— Вотъ тебѣ и Ивашка! — говорилъ среди всеобщаго тягостнаго молчанія зять. — Ему бы только вырваться, а тамъ поминай какъ звали. А вѣдь дожидали, а онъ хоть-бы что… Выходитъ, стало быть, надо прямо говорить, такъ: нѣтъ ни денегъ, ни Ивашки!

— Точно дожидали… Главное, какъ теперь быть съ землей? — тоскливо и скучно возразилъ самъ хозяинъ, обводя всѣхъ пораженными взорами.

— Про то я и говорю: нѣтъ ни денегъ, ни Ивашки.

Еще не узнавъ содержанія письма, всѣ были грустно изумлены и растерялись. Ивашку, приславшаго эту бумагу, дѣйствительно, ждали къ веснѣ; въ крайнемъ случаѣ ждали отъ него денегъ, необходимыхъ для съемки земли и вдругъ — хлопъ, письмецо! Зять довольно правильно опредѣлилъ положеніе семьи: нѣтъ ни денегъ, ни Ивашки, а, стало быть, невозможна и съемка земли. Безъ земли же семьѣ угрожала зловѣщая участь. Отсюда всеобщая тягость и удивленіе. Старуха, неизвѣстно отчего, плакала, шепча молитвы; хозяйка, видимо, закручинилась; ребята съ испугомъ поглядывали на всѣхъ, не понимая, что все это значитъ.

А письмо все еще не было прочитано.

— Молчи, молчи, баушка! Дай срокъ, вычитаемъ ужо все по порядку… Ай-да, ребята, къ учителю. Онъ намъ почитаетъ.

Эти слова заставили встрепенуться всѣхъ, бывшихъ въ избѣ. Только ребята остались дома для караула, всѣ же остальные двинулись къ учителю. Впереди всѣхъ шелъ самъ хозяинъ, бережно держа на ладони письмо, за нимъ шествовали хозяйка и зять съ женой, а, наконецъ, и позади всѣхъ ковыляла старуха, переставшая плакать. Учителя застали на огородѣ, который онъ приготовлялъ для засѣва, но прочесть онъ не отказался. Сейчасъ же вся семья обступила его со всѣхъ сторонъ и приготовилась слушать. Учитель отложилъ было конвертъ въ сторону, но его заставили прочитать «все дочиста», что написано, безъ пропусковъ, и онъ волей-неволей долженъ былъ декламировать сначала весь конвертъ, гдѣ оказалось, кромѣ названія губерніи, уѣзда, волости и деревни, имя Гаврилы Иванова Налимова, а потомъ длиннѣйшій списокъ сродственниковъ, которымъ адресатъ воздавалъ должное — кому поклонъ нижайшій, кому отъ Бога здравія и всякаго благополучія, а родителямъ поклонъ до сырой земли, причемъ испрашивалось родительское благословеніе, на вѣки нерушимое. Во все продолженіе монотоннаго чтенія лица слушателей были напряжены, глаза влажны, за исключеніемъ самого хозяина, который ждалъ конца письма и разрѣшенія мучительнаго недоумѣнія. Конецъ состоялъ всего изъ нѣсколькихъ строкъ. Учитель, отдохнувъ отъ утомительнаго перечисленія сродственниковъ, прочиталъ слѣдующее:

«А что касаемое насчетъ моего возвращенія домой, чтобы то-есть пустыя баклуши бить подобно лодырю, поэтому я не возвращусь. Здѣсь, по крайности, я завсегда въ полномъ спокойствіи и существуетъ кусокъ хлѣба, а ежели болтаться, попрежнему, дома, а меня будутъ пороть за землю, коей все одно, что нѣтъ совсѣмъ и она для меня никакого интересу не даетъ, не только чтобы хоть горькій кусокъ, то лучше же мнѣ оставить это дѣло въ сторонѣ. Теперь я живу въ трактирѣ для чистки посуды, а жалованья мнѣ положенъ рубль, да еще хозяинъ сулитъ превосходную работу, когда опростается мѣсто полового; если же бы я пришелъ домой и меня бы начали завсегда пороть безъ снисхожденія, отдай, молъ, подати, а, между прочимъ, земля не предоставляетъ для меня никакого предмета, а не только что удовольствіе, и никакого смысла въ этомъ для меня нѣтъ. И лучше не уговаривайте меня, Христомъ Богомъ умоляю, потому сказалъ — не пойду, и не пойду, и не невольте меня. Иванъ Гаврилычъ Налимовъ».

Женская половина слушателей быстро успокоилась, услыхавъ, что Ивашка живъ, но за то Гаврило замеръ на мѣстѣ, пораженный, какъ громомъ, поступками сына. Темное лицо его еще болѣе почернѣло. Онъ постоялъ-постоялъ на мѣстѣ, и когда учитель опять принялся копаться на огородѣ, очищая его отъ сору, нанесеннаго вмѣстѣ со снѣгомъ, то обнаружилъ нѣсколько разъ попытку поговорить, но только пожевалъ губами и поплелся понуро домой, имѣя видъ ушибленнаго. Онъ держалъ письмо до самаго дома, попрежнему, на ладони, боясь къ нему притронуться, а за нимъ въ томъ же порядкѣ двигалось семейство, кромѣ, впрочемъ, зятя и дочери, отправившихся въ свой конецъ.

Лучше чистая смерть! — такъ казалось въ первыя минуты Гаврилѣ. Страшное письмо оглушило его, причемъ онъ пораженъ былъ не столько странными поступками сына, сколько тѣмъ положеніемъ, въ которое онъ внезапно попалъ вслѣдствіе отказа со стороны Ивашки отъ своей души. Дѣйствительно, до прихода этого письма у Гаврилы были мысли настолько лучезарныя. что онъ нисколько не сомнѣвался въ возможности вѣчно снимать землю, и если въ минувшую осень семья рѣшила отправить сына Ивашку на заработки въ городъ, то опять-таки только затѣмъ, чтобы получить такимъ путемъ необходимыя средства пахать землю. Самъ Гаврило не только ничего не умѣлъ, но и не питалъ склонности ни къ чему, что не касалось бы земли; ко всякому другому рукомеслу онъ былъ совершенно равнодушенъ. Это-то свойство часто вводило въ заблужденіе людей, которые съ нимъ сталкивались, въ особенности людей образованныхъ, вродѣ посредниковъ, становыхъ и мировыхъ, — всѣмъ имъ онъ, вмѣстѣ съ другими подобными мужиками, казался страшно тупъ. Каждый изъ этихъ людей, собственными своими сношеніями съ мужикомъ, убѣждался, что онъ тупъ подобно барану, и упрямъ, какъ оселъ: не понимаетъ ни дѣлъ, ни разговоровъ. Отсюда происходили необыкновенно нелѣпыя столкновенія, когда образованный человѣкъ и мужикъ стояли другъ передъ другомъ чистыми болванами. Принимаясь въ чемъ-нибудь убѣждать, первый сначала видѣлъ, что мужикъ (напримѣръ, Гаврило) какъ будто вполнѣ соглашается съ нимъ. «Да, да! какъ разъ! ужь это какъ есть!» — говорилъ мужикъ, вызывая этими пустыми словами радость въ душѣ разъяснителя. Но стоило только образованному прекратить свои горячія разсужденія и спросить, какъ объ этомъ думаетъ собесѣдникъ, послѣдній (напримѣръ, Гаврило) вдругъ начиналъ нести такую околесную, что хоть уши затыкай. Гаврило обыкновенно давалъ отвѣтъ, не имѣющій ничего общаго даже съ разговоромъ собесѣдниковъ, изъ которыхъ одинъ послѣ этого приходилъ въ изступленіе, а другой замиралъ и молчалъ, какъ столбъ. Между тѣмъ, положа руку на сердце, можно засвидѣтельствовать, что Гаврило не былъ ни глупо-упрямъ, ни тупъ. Во все продолженіе страннаго разговора онъ, можетъ быть, думалъ о «Сучьемъ вражкѣ» (чудесная землица! дай бы Господи мнѣ досталась!) или о лемехѣ, который, можетъ быть, въ эту минуту былъ въ починкѣ у кузнеца, вообще думалъ о чемъ-нибудь своемъ, близкомъ и понятномъ. А думалъ онъ о своемъ (въ то время, какъ ему долбили и разъясняли) потому что былъ въ полномъ смыслѣ спеціалистъ, всепоглощенный спеціалистъ, утонувшій въ землѣ съ ногъ до головы. Хорошо-ли это, или худо, но спеціальность его настолько широка, что, кромѣ нея, онъ, дѣйствительно, ничего больше не понималъ и не умѣлъ. Еслибы когда-нибудь пришлось обратиться за совѣтомъ по вопросу о лугахъ, о навозѣ, о ржи и мякинѣ, о количествѣ и качествѣ надѣла, вообще обо всемъ, что касается земли, то каждый мужикъ оказался бы самымъ смышленымъ и глубокимъ знатокомъ между всѣми людьми, не исключая мировыхъ и становыхъ, изъ которыхъ тоже у каждаго есть своя спеціальность: у одного — судить, у другого — выбирать недоимки, и которые, затесавшись въ спеціальность Гаврилы, выказывали бы себя также чистыми болванами.

Потому-то Гаврило такъ и пораженъ былъ, повидимому, пустымъ письмомъ, — никакъ онъ не могъ понять поступковъ сына и того, чтобы земля «не давала для него никакого интересу»…

Въ тотъ памятный годъ, когда всѣ жители въ его собственной деревнѣ пустились во вся тяжкая рыскать за пропитаніемъ, котораго вдругъ не хватило, когда явилась неожиданно такъ называемая «нужда», состоявшая, какъ извѣстно, въ томъ, что у жителей пучило животы и Гаврило вмѣстѣ съ прочими бѣжалъ сломя голову въ дальній городъ. Требовалось достать пищи во что бы то ни стало, немедленно, почти сейчасъ, разсуждать было некогда, хлѣба, — во что бы то ни стало и за какую угодно цѣну, — и Гаврило прибѣжалъ въ городъ. Подгоняемый этимъ ужасомъ, онъ напалъ съ радостнымъ остервенѣніемъ на представившееся ему въ скоромъ времени мѣсто. Это было безпримѣрное счастіе въ то время: онъ попалъ въ сторожа въ конторѣ при вновь строющейся желѣзной дорогѣ. Всѣ его обязанности состояли — кажись, чего проще! — въ томъ, что онъ утромъ долженъ былъ подметать контору березовою метлой, а весь остальной день стоять у двери и «не пущать». Въ этотъ памятный годъ рабочіе отдавались почти изъ-за хлѣба, но, несмотря на ничтожность заработной платы, наплывъ былъ такъ густъ, что контора большинству отказывала, а такъ какъ жители все-таки нагло лѣзли и надоѣдали, то она и распорядилась — «гнать силой». И Гаврило гналъ. «Куда? Поворачивай оглобли!» — кричалъ по цѣлымъ днямъ Гаврило; если слова не дѣйствовали, онъ давалъ по шеѣ, - словомъ, исполнялъ свои обязанности нещадно и добросовѣстно, даже лицо сдѣлалось у него звѣрскимъ, и въ какой-нибудь мѣсяцъ онъ такъ остервенился, что трудно было узнать его: изъ робкаго, пугливаго мужичка съ чернымъ лицомъ и съ пѣгою бородой онъ сдѣлался цѣпнымъ псомъ, котораго пріучили лаять и кусать. Но не долго Гаврило усидѣлъ на своемъ мѣстѣ и кончилъ чрезвычайнымъ скандаломъ. Въ день получки жалованья онъ напился мертвецки-пьянымъ и, стоя у двери, то ругался, то рыдалъ, рыдалъ навзрыдъ, послѣ чего сейчасъ принимался отборными выраженіями ругаться съ кѣмъ попало; между прочимъ, обругалъ какого-то барина, занимавшагося въ конторѣ, за что и былъ сію же минуту побитъ и прогнанъ. Послѣ этого онъ еще нѣсколько дней шатался по городу, въ поискахъ за работой, проночевалъ нѣсколько ночей подъ заборами и поплелся домой. Дома, на всѣ разспросы о его промысловыхъ приключеніяхъ въ городѣ, онъ ничего путнаго не могъ отвѣтить. «Былъ сторожемъ… дулъ по шеѣ!» — говорилъ онъ въ замѣшательствѣ. — «Ну, а еще что же?» — спрашивали у него. — «Что же еще?… Больше ничего», — возражалъ онъ, окончательно спутавшись, и не понималъ самъ, что собственно съ нимъ тогда случилось. За что онъ получалъ жалованье и зачѣмъ «дулъ по шеѣ»? Этотъ, прожитый внѣ его обычной сферы, мѣсяцъ кажется ему до того нелѣпымъ, что онъ не можетъ вспомнить о немъ безъ замѣшательства.

Очевидно, выбитый изъ своего обычнаго положенія, съ которымъ онъ сросся всѣмъ существомъ своимъ, онъ терялся, становился человѣкомъ-болваномъ, хворалъ всею душой, былъ никуда не годенъ, дѣлался самъ не свой. Душа и сердце Гаврилы были зарыты въ землю. Онъ походилъ на растеніе, которое неразрывно соединено съ землей и, вырванное, засыхаетъ и чахнетъ, годное только на съѣденіе скоту. Но было бы ошибкой сказать, что его отношенія къ землѣ носятъ на себѣ слѣды рабства. Самый яркій признакъ рабства — это неволя; между тѣмъ, у Гаврилы и ему подобныхъ душа и сердце сознательно были зарыты въ землю, составлявшую неразрывную часть его самого.

Болѣе двадцати лѣтъ онъ пахалъ, никогда ничего не получая, кромѣ нечеловѣческой усталости, болѣе двадцати лѣтъ сѣялъ, собирая плоды въ видѣ неизмѣнной березовой каши, всю жизнь мечталъ, какъ бы еще больше вспахать и засѣять, и, собирая каждогодно, вмѣсто настоящихъ плодовъ, березовую кашу, приходилъ въ отчаяніе, но ни разу не пришла ему въ голову мысль, что земля — его врагъ, что онъ долженъ ее бросить и бѣжать безъ оглядки на поиски другихъ занятій. Гаврило, послѣ всѣхъ бѣдъ, какія приносила ему земля, сдѣлался только жаднѣе — вотъ и все.

Онъ желалъ больше, все больше земли, чтобы она у него была спереди и сзади, по бокамъ и подъ ногами, чтобы онъ заваленъ былъ, окруженъ ею со всѣхъ сторонъ, чтобы, куда онъ ни взглянетъ, все бы виднѣлась она. Онъ не могъ равнодушно слушать извѣстнаго рода разсказы, которые иногда дѣлалъ отъ нечего дѣлать его зять: разинетъ ротъ, засверкаетъ глазами и замретъ.

— Слыхалъ я, что тамъ сорокъ десятинъ на душу, — равнодушно говорилъ зять, разсказывая про губернію, находящуюся въ отдаленныхъ мѣстахъ.

— На душу? — спрашиваетъ Гаврило съ начинающеюся дрожью въ голосѣ.

— А то какже! Тамъ, братъ, или ты сейчасъ изъ дому и ступай на всѣ четыре стороны, куда хошь, на тридцать-ли, на сорокъ-ли верстъ отъ своей деревни, и чтобы кто тебя остановилъ: стой, молъ, куда лѣзешь въ чужія мѣста? — тамъ этого нѣтъ. Хошь ты цѣлый день или, а до конца краю своей земли не достигнешь. Непроходимыя мѣста!

— Ужь будто… чай, враки?

— Ну, вотъ, стану я врать. Я самъ видалъ человѣка съ тѣхъ мѣстовъ въ городѣ, своими глазами, какъ вотъ сейчасъ тебя; пріѣхалъ бумаги справить. Онъ мнѣ все и разсказалъ. Да и видно сразу по рожѣ, что мужикъ не нашъ, то-есть, прямо сказать, какъ передъ Богомъ, даже и не крестьянинъ, а шутъ его знаетъ, какой такой человѣкъ, какого роду: настоящая туша, пузо жирное, толстомордый, словно баринъ! Гляжу я это на него и думаю: есть же, молъ, такіе мужички на свѣтѣ!… Да ежели эдакій верзила дастъ нашему жителю щелчка — Богу душу отдастъ, потому что человѣкъ сытый, кормленный, хлѣбъ ѣстъ бѣлый, убоину жретъ вволю, а тутъ сидитъ нашъ-то какъ куликъ на болотѣ и только думаетъ, какъ бы не помереть отъ нужды! Такъ вотъ — гляжу я на него и думаю. «А что, говорю, Степанъ Яковличъ, много въ вашихъ мѣстахъ угодья?» — «Угодья, говоритъ, у насъ, слава Богу, довольно». — «А какъ, говорю, къ примѣру?» — «Да десятинъ сорокъ, што-ли…» — «Стало быть, пропитаться вполнѣ можно?». Смѣется!

— Такъ и сказалъ: сорокъ десятинъ? — спрашиваетъ Гаврило уже совершенно измѣнившимся голосомъ.

— Сорокъ-ли, пятдесятъ ли, тамъ этого не разбираютъ, потому что прямо сказать — конца краю нѣтъ.

Послѣ такого разговора Гаврило выглядитъ нѣкоторое время какъ бы помѣшаннымъ; такая въ немъ разжигается жадность, что онъ и словъ больше не въ состояніи подыскать. Вдругъ ему приходитъ на память настоящій его земляной надѣлъ, ничтожество котораго теперь ему ярко до очевидности, и онъ приходитъ въ отчаянную апатію. Слово «сорокъ» рѣжетъ его до нестерпимой боли, и въ немъ моментально выступаютъ самыя мрачныя чувства: зависть, ненасытность и отвращеніе къ своей жизни. Гаврило просто боялся вести такіе разговоры, потому что они, разжигая его преобладающую страсть, поселяли въ немъ страшное безпокойство.

— Безпремѣнно вретъ онъ! — успокоивалъ себя Гаврило, приписывая зятю способности безпутнаго лгуна.

Сама жизнь помогала ему успокоиваться, ежедневно засасывая его въ тину пустыхъ заботъ и не давая времени одуматься и размечтаться. Въ этомъ, пожалуй, и заключается разгадка того обстоятельства, что, никогда не получая никакихъ плодовъ, онъ продолжалъ пахать и сѣять, и все жаждалъ нахватать больше и больше десятинъ на свою шею, подъ какими угодно условіями. Каждый годъ это ему болѣе или менѣе удавалось и каждый годъ у него было по горло возни. Послѣ этого понятенъ тотъ испугъ и растерянность, когда онъ получилъ письмо отъ сына. Его положеніе въ самомъ дѣлѣ было отчаянное.

Ивашку онъ послалъ за деньгами, чтобы снять въ аренду побольше земли у сосѣднихъ владѣльцевъ. Теперь у него не было ни денегъ, ни Ивашки. Время стояло горячее, большинство выѣхало уже въ поле пахать подъ яровое, а у него и земли нѣтъ! Правда, одну мірскую душу онъ засѣялъ еще прошлою осенью подъ озимое, надѣясь, что съ приходомъ весной Ивашки міръ согласится дать и еще одну душу подъ яровое, но, во-первыхъ, надежда на мірское согласіе значительно ослабѣвала послѣ письма Ивашки; во-вторыхъ, мірская душа была такъ ничтожна и плоха, что Гаврило оставлялъ ее въ полнѣйшемъ пренебреженіи. Удавалось ему получить и обработать ее — ладно, не удавалось — онъ позабывалъ про ея существованіе. Главная и всегдашняя забота его — это прихватить землишки со стороны, и ему каждый годъ, послѣ нѣсколькихъ неудачныхъ попытокъ, удавалось прихватить, но нынче нѣтъ. Ни одинъ изъ сосѣднихъ владѣльцевъ не далъ ему аренды. Всѣ осенью прогнали его безъ разговора; у каждаго было по горсти условій, которыми Гаврило предавался не на животъ, а на смерть владѣльцамъ, вслѣдствіе чего имъ было выгоднѣе земли ему не давать, потому что онъ и безъ того будетъ работать цѣлое лѣто даромъ. Могъ бы онъ примазаться въ одной изъ компаній, которыя составлялись въ деревнѣ спеціально для съемки земли въ аренду, но компаніи всѣ еще зимой составились, а для него мѣста не нашлось. Еще могъ бы онъ пойти къ богатому мужику Давыдову, арендовавшему крупные участки, и взять земли черезъ его руки, но это средство было также чистою смертью. Гаврило былъ по уши ему долженъ и уже не имѣлъ права ожидать съ его стороны снисхожденія; земли Давыдовъ завсегда далъ бы, но взамѣнъ того насѣлъ бы на Гаврилу и цѣлое лѣто клевалъ бы его, пока не выклевалъ бы весь долгъ, всѣ проценты на него и урожай съ данной десятины. Таковы были обстоятельства Гаврилы въ дѣлѣ по полученіи отъ сына письма.

И нашелъ на него вотъ какой стихъ. Пришелъ онъ домой съ письмомъ на ладони и сѣлъ. Сидитъ и хлопаетъ глазами. На всѣ вопросы и слова хозяйки, освободившейся отъ тяжелаго настроенія послѣ прочтенія письма, онъ отвѣчалъ молчаніемъ и нелѣпою улыбкой. Просидѣвъ такъ половину дня совершеннымъ истуканомъ, онъ положилъ письмо на божницу, пошелъ къ задней лавкѣ, легъ и въ такомъ состояніи провелъ остальную часть дня. Наконецъ, это взорвало и хозяйку, и старуху; обѣ онѣ съ страшными упреками накинулись на Гаврилу. Всякаго дѣла по дому у него находилось по горло, «а у него вишь брюхо заболѣло… Плесну я вотъ на тебя кипяткомъ, такъ небось заразъ вскочишь».

Но разъ пришедшую хворь нельзя было вылѣчить такъ скоро и такими простыми средствами. Гаврило вообще туго воспринималъ впечатлѣнія и медленно принималъ рѣшенія. * На другой день онъ принялся было ходить по дому и поправлять разныя вещи, которыхъ накопилось множество. Слѣдовало бы поправитъ телѣгу, у которой еще до зимы переломилась ось; мало было сходитъ къ кузнецу за лемехомъ, потомъ сходить на мельницу за отрубями для лошади на время пашни и проч. Все хозяйство громко вопіяло своимъ дряхлымъ видомъ. Наконецъ, самъ Гаврило къ этому времени обносился окончательно; у него остался только одинъ ветхій зипунъ, да и тотъ требовалъ починки, а обуви и пояса совсѣмъ не существовало; даже шапки, безъ которой ни одинъ крестьянинъ не рѣшился бы выѣхать въ поле, у Гаврилы не было или, лучше сказать, была, но въ невозможномъ состояніи, располосованная недавно щенками. Однимъ словомъ, Гаврилѣ предстояла кипучая дѣятельность.

Однако, неожиданная хворь привела его въ изнеможеніе; онъ ни о чемъ не думалъ, руки его опускались, силъ не было. Началъ онъ сколачивать телѣгу и тесать ось. Тесалъ-тесалъ дерево и зарѣзалъ его, т.-е. сдѣлалъ изъ толстаго, дорого стоющаго дубоваго чурбашка тонкую палку, которая годится только собакъ гонять. Эта горькая неудача такъ обезкуражила его, что во весь этотъ день онъ не хотѣлъ приняться ни за что больше. Даже хозяйка перестала ругать его; она съ тревогой наблюдала за нимъ, выражая на своемъ лицѣ жалость. Пошатавшись по двору, Гаврило опять засѣлъ надолго въ избѣ и не разставался съ лавкой, хлопая глазами и нелѣпо улыбаясь. Хозяйка не на шутку перепугалась.

— Что я тебѣ скажу, Иванычъ?… Пошелъ бы ты къ «управителю», авось и далъ бы. Такъ и такъ, молъ, ваше степенство, — ласковѣй этакъ скажи ему, — какъ вамъ, молъ, угодно, а одолжите землицы, сдѣлайте такую божескую милость… Какъ же не дастъ? Только попроси хорошенько. Ну молъ, завсегда съ преданностью къ вашему степенству… ужь явите божескую милость!… Умоляй его ласковостью: сахарный, голубчикъ! заступникъ нашъ милостивый! Не оставь погибать бѣднаго человѣка… И все такое прочее. Авось и дастъ, искаріотъ!

Не встрѣтивъ со стороны Гаврилы ни возраженія, ни согласія, хозяйка замолчала, еще болѣе встревожась. Она посовѣтовала-было положить въ лѣвый сапогъ богородской травы, такъ какъ это помогаетъ укрощать гнѣвъ суроваго начальника, но и то сейчасъ должна была умолкнуть, вспомнивъ, что у мужа сапоговъ не было. Гаврило на всѣ рѣчи жены отвѣчалъ вздохомъ или чесалъ спину обѣими руками. Да и едва-ли онъ слышалъ что-нибудь изъ словъ хозяйки, поглощенный всецѣло своимъ горемъ. Изъ этого тяжелаго состоянія вывели его не слова, а нѣчто другое. Какъ-то къ вечеру онъ вышелъ на дворъ, машинально забрелъ подъ сарай и наткнулся на бурку, единственную и любимую имъ лошадь. Бурка жалобно заржалъ при входѣ; голоденъ былъ. Это сразу отрезвило Гаврилу. Его съ быстротой молніи поразила мысль, что Бурка его на всю зиму останется голоденъ. До сихъ поръ онъ берегъ и лелѣялъ свою лошадь такъ, какъ не хранилъ себя и свое здоровье; когда ему приходилось ѣхать съ кладью, то самъ тащилъ возъ едва-ли меньше Бурки; самъ иногда голодалъ, но Бурка — никогда. Машинально къ Гаврилѣ возвратились всѣ чувства — жалость, страхъ, энергія и жадность.

Былъ уже вечеръ, но это не остановило Гаврилу. Безъ шапки, босикомъ, въ одномъ драномъ зипунѣ, онъ вышелъ изъ дому на поиски, самъ еще не зналъ куда. Онъ только дорогой принялся мучительно соображать, ломая голову, куда ему ринуться. Онъ шлепалъ босыми ногами по лужамъ и грязи, которая обдавала его ноги ледянымъ холодомъ, но чувствовалъ жаръ въ головѣ и выступавшій потъ во всемъ тѣлѣ. Выйдя за околицу, онъ пріостановился, ломая голову, куда идти? А идти непремѣнно надо было, во что бы то ни стало, идти нынче, сейчасъ, чтобы взять пашни непремѣнно, подъ какими угодно условіями. Въ это время ударилъ колоколъ къ вечернѣ — и Гаврило поспѣшно перекрестился, въ одно и то же время обрадовавшись этому звону, который почему-то разомъ прекратилъ его невыносимое, головоломное мученіе, и испугавшись при воспоминаніи, что онъ уже около года не бывалъ въ церкви. «За то меня и наказываетъ Богъ, проклятаго!» — подумалъ онъ и пошелъ обратно въ деревню, по направленію къ церкви. Въ церковь онъ вошелъ тогда, когда уже началась служба. Впереди стояло нѣсколько старухъ, все остальное пространство церкви было пусто. Гаврило выбралъ ближайшій къ двери и самый темный уголъ, гдѣ обыкновенно становились нищіе и калѣки; тамъ онъ притаился и молился. Онъ думалъ поставить свѣчку, но, взглянувъ на себя, удержался на мѣстѣ; онъ былъ весь забрызганъ жидкою грязью, которая сидѣла пятнами на его зипунѣ, покрывала толстымъ слоемъ его штаны, блестѣла, какъ вакса, на его лапахъ и образовала мокрые, скользкіе слѣды на полу, гдѣ онъ стоялъ. Но ему не надо было свѣчки; онъ горячо, мучительно молился. Онъ зналъ одну только молитву: «Господи Іисусе! Помилуй меня, грѣшнаго!» — и ее одну шепталъ, крестясь и дѣлая земные поклоны. Въ это мгновеніе одна у него была просьба — достать пашни. Его сердце кричало: земля, земля!

Когда Гаврило вышелъ изъ церкви, его осѣнила счастливая мысль идти къ Савосѣ Быкову, котораго онъ увидалъ у попа на дворѣ. На этотъ разъ и Савося Быковъ, отличавшійся безталанностью, былъ для него счастливою находкой; для Гаврилы важно было хоть за что-нибудь ухватиться и начать хотя бы съ Савоси Быкова. Послѣдній чистилъ дворъ у попа; земли онъ, конечно, не снялъ; нельзя-ли поэтому войти съ нимъ въ компанію? — думалъ Гаврило. Явившись на батюшкинъ дворъ, онъ засталъ Савосю въ полномъ вооруженіи: съ лопатой, съ вилами и метлой. Онъ уже около недѣли возилъ соръ, подрядившись вполнѣ очистить Авгіевы конюшни; за что батюшка обѣщалъ выдать ему полпуда муки, десять фунтовъ крупы и 7 копѣекъ серебромъ. Савося, обезумѣвшій отъ такого случайнаго счастья, съ страшною энергіей возилъ со двора навозъ; около сорока возовъ уже стащилъ и торопился поскорѣе вывезти остальные сорокъ возовъ, заранѣе предвкушая крупу.

— Чистишь? — спросилъ Гаврило, подходя къ нему.

— Ужь сорокъ возовъ стащилъ, — отвѣчалъ Савося.

— Ну, ладно. Я къ тебѣ за дѣломъ, — и Гаврило разсказалъ ему свое положеніе. Сынъ его не пришелъ и не вернется никогда. Къ мірской землѣ его не пустятъ, да ея такая малость, что одно баловство. Капиталу у насъ нѣтъ… Шипикинскій баринъ не дастъ, Таракановскій баринъ протуритъ. Стало быть, пришла на меня бѣда. Прямо сказать, ложись въ могилу и засыпай себя землей!

Гаврило говорилъ словами отчаянія, но вся фигура его выражала рѣшимость и страшное напряженіе. Онъ какъ сѣлъ по приходѣ на кучу сора, такъ и остался неподвижнымъ. Глаза его сверкали, выражая гнѣвъ. Савося Быковъ сначала слушалъ его съ сочувствіемъ и спокойно, не понимая еще, съ какимъ дѣломъ къ нему обращался Гаврило.

— Ежели бы я одинъ приперся къ Таракановскому… да нѣтъ, лучше и не показывайся! — сказалъ Гаврило.

— И глазыньки не показывай, — подтвердилъ Савося.

— Не дастъ. Обругаетъ, обшельмуетъ, а не дастъ.

— Жидоморъ!

— Сейчасъ, какъ только явишься къ нему, онъ прямо въ книгу лѣзетъ. «А-аа! это ты Гаврило?» — спрашиваетъ.

— Лютъ! — согласился Савося, приходя постепенно въ возбужденное состояніе. Онъ припомнилъ свои многочисленныя похожденія у Таракановскаго барина.

— Особливо, ежели у меня долгъ, — продолжалъ Гаврило. — Долженъ же я ему за прошлую весну, да муки бралъ пудовъ эдакъ съ пять… Придешь теперь къ нему: за тобой числится восемьдесятъ цѣлковыхъ, скажетъ… А какіе восемьдесятъ цѣлковыхъ, неизвѣстно. Словно какъ бы коломъ ударитъ въ голову. Стоишь, какъ безумный. Ежели теперь я предъявлюсь къ нему, онъ перво-на-перво этимъ коломъ огрѣетъ: подавай восемьдесятъ цѣлковыхъ! Ежели спросишь, какіе такіе восемьдесятъ цѣлковыхъ? — въ шею прогонитъ, а ежели посулишь уплатить — тоже въ шею.

— Не иначе, какъ въ шею! — подтвердилъ и Савося.

— Вотъ и пришелъ къ тебѣ, Савося. Сдѣлай милость, пойдемъ сообща, чтобы разомъ… Нагрянемъ на него: ты съ одной стороны, я съ другой — не выдержитъ. Какъ ты полагаешь?

При этомъ предложеніи Савося Быковъ даже вздрогнулъ; сердце его ёкнуло отъ страха. Это Савосѣ-то идти къ Таракановскому барину! Да онъ съ давнихъ поръ наводилъ на него страхъ однимъ своимъ именемъ, потому что именно этотъ баринъ и привелъ его къ краю погибели, запутавъ его и сдѣлавъ рабомъ своимъ. Савося прежде снималъ землю, работалъ и постепенно получилъ такое отвращеніе къ этой съемкѣ и къ этой работѣ, что пугался всякій разъ, какъ только вспоминалъ о нихъ. Какое-то жуткое, хотя и безсознательное, чувство ныло въ немъ и сосало его всякій разъ, какъ онъ слышалъ имя таракановской усадьбы.

Конечно, Савося много былъ долженъ, такъ много, что не могъ выговорить цифру долга, и потому былъ совершенно равнодушенъ къ ней, но его пугалъ не долгъ, не эта громадная, сумасшедшая цифра, а самая таракановская работа, таракановская земля, таракановскіе мировые судьи, — однимъ словомъ, все, что напоминало ему неволю, египетскія работы и рабскій хлѣбъ. И вотъ Гаврило предлагаетъ ему идти въ ненавистную усадьбу.

— Боюсь я! — сказалъ, наконецъ, Савося послѣ долгаго молчанія.

Гаврило не возражалъ. И ему стало вдругъ почему-то жутко. Оба молчали.

— Такъ не пойдешь?

— Слопаетъ онъ меня! — проговорилъ съ ужасомъ Савося. Потомъ Савося засуетился около навоза, ринувшись валить его на возъ съ удвоенною скоростью. Гаврило больше не прерывалъ его занятія, и если не вставалъ и не шелъ, то потому только, что не зналъ, куда теперь идти, что дѣлать? Для него было только ясно, что онъ напрасно обратился къ Савосѣ, даромъ потратилъ время.

Погруженный въ глубокую задумчивость, Гаврило, наконецъ, поднялся съ своего мѣста и собрался уходить. Но Савося еще нѣкоторое время задержалъ его.

— А что, Гаврило, ежели бы попросить у Таракановскаго хоть съ пудикъ? — спросилъ оживленно Савося.

— Не дастъ.

— Пожалуй, что оно такъ и выходитъ. Ну, а ты какъ пойдешь къ нему?

Гаврило съ мрачнымъ отчаяніемъ покачалъ головой.

— А ежели ты землишки достанешь, такъ ужь не забудь меня, позови пахать. Живо я это дѣло оборудую, вполнѣ положись! А насчетъ того, что у меня у самого пахоты чуть-чуть, дня на два, такъ ты ужь мнѣ доплати, какъ люди.

Гаврило молчалъ.

— Дашь полпудика — и то слава тебѣ Господи. Скажу тебѣ такъ, то-есть прямо выворочу съ корнемъ, вѣрно тебѣ говорю. А заплатишь, какъ люди.

Гаврило молчалъ.

— Мнѣ хоть полпудика, да крупы чуть-чуть — и того довольно. Чай, тоже свои люди.

— Да нѣтъ у меня земли, пустомеля! Нѣтъ земли, пустая башка, нѣтъ! — крикнулъ съ глубокимъ волненіемъ въ голосѣ Гаврило и зашагалъ прочь съ попова двора.

Къ Гаврилѣ возвратилось сознаніе безнадежности. Къ кому теперь идти? По дорогѣ у него стоялъ домикъ учителя, туда онъ и забрелъ, — забрелъ такъ себѣ, безъ дѣла, безъ опредѣленной мысли, съ смутнымъ желаніемъ поговорить, потому что одному ему страшно казалось остаться. Дѣйствительно, Гаврило зашелъ, посидѣлъ, поговорилъ, добродушіе учителя нѣсколько размягчило его боль. Кромѣ того, учитель подалъ ему благой совѣтъ: попроситъ зятя снять на свое имя землю; зятю, Болотову, окрестные помѣщики вѣрили больше, какъ человѣку довольно состоятельному. Гаврило и самъ удивлялся, какъ не пришла ему въ голову такая мысль: снять землю на чужое имя! Пусть земля пройдетъ хоть черезъ сотню рукъ, лишь бы она ему досталась. А что она ему достанется, за это онъ ручается головой, и онъ поколѣетъ, а ужь землю достанетъ.

Гаврило высказалъ это съ сдержаннымъ гнѣвомъ и съ явнымъ волненіемъ. Онъ преображался въ такія минуты, когда говорилъ или занимался дорогимъ дѣломъ. Этотъ невзрачный человѣкъ, ободранный, выщипанный, безъ шапки и съ голыми ногами, покраснѣвшими отъ ледяной стужи, какъ гусиныя лапы, удивительно, какъ этотъ пугливый крестьянинъ вдругъ превращался въ задумчиваго или взволнованнаго, умнаго или гнѣвнаго человѣка, въ которомъ вдругъ начинаютъ свѣтить человѣческія черты.

— Ужь я добуду! — шепталъ Гаврило, и въ томъ мѣстѣ, гдѣ онъ сидѣлъ, учитель увидалъ двѣ горящія точки, но самого Гаврилы не было видно среди сумерокъ вечера.

— Про то я и говорю. Развѣ тебѣ не все равно, какъ ни добыть, только бы добыть, а ужь тамъ зять-ли, сватъ-ли, главное — земля. Конечно, тяжело, что и говорить! Если аренда черезъ двое рукъ пройдетъ, такъ она въ какую цѣну влѣзетъ?

— Прямо надо говорить, въ дорогую цѣну влѣзетъ. И думаю теперь насчетъ бычка: пропалъ мой бычокъ! — прибавилъ неожиданно Гаврило.

— Какой бычокъ? — спросилъ учитель.

— Собственный мой, кровный. Самъ я его поилъ, вотъ изъ этихъ самыхъ рукъ…

Гаврило показалъ руки. Но учитель изъ этого еще не понялъ.

— Ну, такъ что же, что поилъ? И продолжай поить, — возразилъ учитель.

— То-то, что не рука!.. Говорю тебѣ: пропалъ мой бычокъ!

— Да что же, околѣлъ онъ или захворалъ?

— Бычокъ? А вотъ какъ разсуждаю теперь насчетъ бычка: вѣдь ежели, къ примѣру, я пойду къ зятюшкѣ, - что-жь, ты думаешь, задаромъ онъ пойдетъ для меня?

— Само собой, нѣтъ; не таковскій человѣкъ.

— Вотъ то-то и оно-то. Когда еще онъ приставалъ ко мнѣ съ этимъ бычкомъ: продай да продай, а какой шутъ ему продастъ, если еще онъ хочетъ наполучить его за безцѣнокъ, да ежели и бычокъ-то не ребенокъ ужь, а цѣлый быкъ? Кормилъ я его, кормилъ, поилъ, поилъ, все думалъ поправиться на немъ, анъ нѣтъ: не привелъ Господь самому своего кровнаго бычка выхолить, не рука! Иди, бычокъ, къ любезному сродственнику, или, милый, къ Семкѣ Болотову подъ ножъ! Прощай, мой бычокъ! Не рука мнѣ поить-кормить тебя! Не поминай меня лихомъ!…

Учитель Синицынъ не безъ удивленія выслушалъ этотъ взрывъ отчаянія крестьянина, въ которомъ быстро чередовались самыя противоположныя чувства.

— Ну, что тутъ заранѣе убиваться? Можетъ, онъ бычка-то твоего и не отниметъ, — замѣтилъ съ сочувствіемъ учитель.

Гаврило не возразилъ, только покачалъ головой. Онъ вдругъ заторопился уходить и принялся шарить возлѣ порога, гдѣ сидѣлъ, ища свою шапку. При тускломъ свѣтѣ сумерокъ, которыя уже давно настали, плохо было видно, и Гаврило искалъ долго и безуспѣшно. Видя безуспѣшность поисковъ, учитель самъ началъ помогать ему, съ недоумѣніемъ оглядывая всѣ углы своей хаты, спрашивалъ ребятъ, не они-ли куда затащили, пока, наконецъ, не спросилъ тревожно: да точно-ли у Гаврилы была шапка? Гаврило вдругъ оторопѣлъ, спутался: вѣдь дѣйствительно шапки у него не было. Онъ смущенно распрощался съ учителемъ и вышелъ, сопровождаемый ласковымъ и печальнымъ взглядомъ учителя.

Придя домой, Гаврило посидѣлъ на обычномъ мѣстѣ на лавкѣ, похлопалъ глазами, смотря на жену, какъ она укладывала ребятъ спать и собиралась сама лечь въ постель, но ничего не отвѣтилъ на вопросъ жены: «должно быть, не солоно хлѣбавши?» Онъ отправился въ загонъ, къ бычку. Тотъ уже давно лежалъ на соломѣ и сопѣлъ. Гаврило погладилъ его по шеѣ и потомъ принесъ ему пойло, съ простоквашей, отрубями и кусками хлѣба. Гаврило въ эту минуту отдалъ бы ему весь хлѣбъ, но не нашелъ, — должно быть, за день весь вышелъ. Гаврило гладилъ животное по головѣ, трепалъ по шеѣ. На слѣдующее утро онъ еще разъ напоилъ его, вставъ чуть свѣтъ, когда только-что пѣтухи запѣли. «Кушай, кушай!» — говорилъ Гаврило, лаская животное за уши. Когда бычокъ все съѣлъ и сталъ лизать хозяину руки, принявшись вслѣдъ за тѣмъ жевать подолъ его рубахи, Гаврило не выдержалъ: на глазахъ его навернулись слезы, онъ съ размаху ударилъ теленка и вышелъ изъ загона.

Конечно, онъ забылъ обо всемъ, постаравшись выбросить изъ головы бычка, когда пришелъ къ зятю, чтобы уговорить его похлопотать насчетъ аренды. Въ минуту прихода Гаврилы зять занимался приготовленіемъ къ базару, куда онъ долженъ былъ повезти ленъ, пеньку, лапти, гужи и прочіе предметы, скупленные имъ по мелочамъ у деревни. Онъ занимался рѣшительно всѣмъ, кромѣ сельскаго хозяйства. Понадобилось молока — онъ бралъ молоко; скупитъ нѣсколько фунтовъ шерсти — везетъ шерсть. Особеннаго барыша эта перепродажа не приносила, но онъ жилъ — и этого вполнѣ достаточно, жилъ несравненно лучше тестя и большинства жителей, понявъ хорошо, что въ теперешнее время надо быть «на всѣ руки». Сметливый и юркій, какъ угорь, онъ проползалъ довольно ловко сквозь деревенскія непріятности вродѣ «нужды», голодухи, безденежья. Копѣйка у него всегда была, заработанная такимъ образомъ: одинъ грошъ онъ выторговывалъ у мужиковъ, другой грошъ выманивалъ у торговцевъ — вотъ и копѣйка! Такихъ угрей въ нынѣшней деревнѣ завелось много. Чѣмъ-нибудь надо жить! Такіе жители ни для деревенскаго обывателя, ни для человѣка развитаго не симпатичны, но они не подлы, хотя и не честны. Что касается собственно Болотова, онъ былъ человѣкъ терпимый. Правда, терся онъ между всѣми, нѣсколько изнаглѣлъ, но понималъ и нужду, зная ее по своему опыту.

— На базаръ? — спросилъ Гаврило, смотря на суетливую фигуру зятя, раскидывавшаго свой товаръ по сортамъ.

— А! это ты, тестюшка? — болтливо возразилъ зять.

— Да, зашелъ по пути, проповѣдать…

— Милости просимъ… Точно, что на базаръ. Нельзя! и бы теперь лежалъ на боку, да колупалъ въ носу, а тутъ вотъ поѣзжай въ городъ. А прибытокъ — еще какъ Богъ дастъ. Одно безпокойство!

— Ужь и безпокойство! — вяло возразилъ Гаврило. все время думавшій, какъ бы начать разговоръ, и совершенно равнодушный къ многочисленнымъ предметамъ, въ безпорядкѣ раскиданнымъ по сѣнямъ. У него стало ныть сердце отъ ожиданія.

— Эка сказалъ! Тутъ какъ въ котлѣ кипишь, нѣтъ никакого тебѣ покою, а онъ не вѣритъ! — разгорячился Болотовъ. — Ты вонъ лежишь всю зиму на печи, да паришь кости, а мнѣ и зимой жарко! Вотъ какъ ты долженъ разсудить. Напримѣръ, гляди вотъ сюда — ленъ! Какъ ты понимаешь его въ своемъ воображеніи? Ты думаешь, купилъ, свезъ, спустилъ и все дѣло въ шляпѣ? Никакого размышленія больше и не требуется? Нѣтъ, братъ, это ты не дѣло говоришь. Ленъ льну розь. Во-первыхъ, вотъ гляди: ленъ желтый, будто на немъ корова лежала, а вотъ эта горсть сизая, какъ голубь, это значить худой, вымоченный ленъ, такъ надо прямо говорить, негодный, и ежели ты не будешь ломать головы, такъ лучше прямо бросай дѣло, отходи прочь, все равно, какъ дуракъ. Надо, чтобы покупатель зарился, чтобы разныя штуки перемѣшаны были ровно, чтобы ленъ горѣлъ, а на это нужно умъ. А то выѣдешь ты со своимъ добромъ на промыселъ, а онъ, этотъ ленъ-то, такъ огрѣетъ тебя по затылку, что ничего отъ него не останется… Вотъ я про что говорю.

— Это вѣрно, всякое рукомесло… — вставилъ Гаврило съ возростающею тоской ожиданія.

— Про что же я и говорю? Безъ ума въ нынѣшнія времена не проживешь, — продолжалъ Болотовъ. Онъ собралъ, разсматривалъ ленъ, который дѣйствительно горѣлъ у него, какъ солнце, и принялся осторожно перекладывать яйца. — Безъ ума, братъ, нынче плохое житье. Возьмемъ, напримѣръ, яйцо. Конешно, оно яйцо; бываетъ яйцо пахучее, съ духомъ, бываетъ болтунъ, — это всякій понимаетъ. А ты сдѣлай такъ, чтобы твое яйцо, съ духомъ-ли, болтунъ-ли — все одно, чтобы оно сплошь было вполнѣ чистое, торговое яйцо, разложи его, какъ слѣдуетъ. Такъ вотъ и подумай! ой-ой, какъ подумай, какъ его раскласть, чтобы покупатель не обратилъ вниманія. Иная женщина-то придетъ на базаръ и только думаетъ, какъ бы подешевле, — ну, съ этой глупой не надо и разговоры разговаривать; другая же попадется ка-аррахтерная, — придетъ, обнюхаетъ, ощупаетъ, да такъ тебя обойдетъ, что и свѣту не взвидишь! Бываетъ, что подходитъ она прямо. Господи благослови, къ кошелкѣ, да цапъ за болтунъ! Такъ ужь тутъ сиди и молчи; ежели она добрая — только плюнетъ и отойдетъ, а попадись — долго ли до грѣха? — карахтерная, такъ она тебя при всемъ стеченіи народа не только осрамитъ, да и морду-то твою этимъ болтуномъ вымажетъ, — вотъ какіе бываютъ случаи! Стало быть, ты все это строго должонъ держать въ воображеніи, а коль скоро нѣтъ у тебя головы, такъ одинъ грѣхъ.

— Да ужь, чай, грѣха въ эдакомъ дѣлѣ много?

— Не то, чтобы грѣхъ, а безпокойно! Словно какъ бы въ кипяткѣ варится голова… Думаешь-думаешь, ломаешь-ломаешь башку, инда хворь на тебя найдетъ, словно какъ бы туманъ или эдакое затмѣніе ума… Возьмемъ опять вотъ творогъ… Ой-ой! какъ онъ достается дорого!

Болотовъ перебиралъ разныя вещи, приготовляя ихъ для продажи, и разсуждалъ о каждой съ такими подробностями, что разговору и конца не предвидѣлось.

Гаврило молча, съ замираніемъ слушалъ, пропуская мимо ушей большую часть разговоровъ зятя, и все собирался высказать о мучившемъ его дѣлѣ; онъ даже и ротъ уже открывалъ, какъ зять ужь продолжалъ снова свой безконечный разговоръ. Наконецъ, онъ не могъ дольше сидѣть спокойно.

— Сёма! Сдѣлай ты мнѣ одолженіе, въ ноги тебѣ поклонюсь, — выручи меня изъ бѣды! — заговорилъ, волнуясь, Гаврило.

— Значитъ, худо тебѣ? — сочувственно освѣдомился зять.

— Какъ теперь Ивашка у меня сбѣжалъ и достатку у меня нѣтъ, а барину на глаза не показывайся — началъ было Гаврило, но вспомнилъ сразу весь ужасъ своего положенія и не могъ говорить.

— Ну?

— Спаси мою душу! Я ужь тебѣ удружу!

— То-есть насчетъ какого предмета?

— Земли у меня нѣтъ — вотъ какой мой предметъ! Нѣтъ земли — вотъ и весь предметъ… Ты бы взялъ для меня ренду, тебѣ повѣрилъ бы баринъ, а?

Зять на нѣкоторое время задумался.

— Сёма!

— Что?

— Сдѣлай милость, не оставь старика. А бычокъ… пущай бычокъ идетъ тебѣ по уговору.

— Что мнѣ твой бычокъ? — заговорилъ торопливо Болотовъ. — Бычокъ для меня маловажная причина. Ты думаешь, я радъ? А спросилъ бы ты, сообразилъ, что такое есть для меня бычокъ? Какой въ немъ прокъ существуетъ?… Да ладно, такъ и быть, сродственнику удружить надо… А что касательно бычка, прямо я скажу тебѣ, нѣтъ мнѣ въ немъ корысти.

Дѣло было спѣшное, ждать Гаврилѣ нельзя было и Болотовъ это понималъ и немедленно согласился, въ сопровожденіи тестя, идти къ Шипикину. Впрочемъ, Гаврило, какъ было рѣшено, не долженъ казать глазъ. Отправились.

Оба были возбуждены, хотя по разнымъ причинамъ: тесть думалъ о Шипикинѣ, зять распредѣлялъ мысленно части бычка на предстоящій базаръ. Эта была сложная умственная работа; требовалось сообразить бычка всего, до мелкихъ подробностей. Взять и заколоть скотину, потомъ свезти тушу на базаръ — это, конечно, дѣло не мудреное. Но Болотовъ изъ всего привыкъ извлекать часть пользы, хотя бы на грошъ, но пользы. Онъ думалъ о томъ, куда дѣвать рожки, нельзя-ли извлечь пользу изъ копытъ? Точно также и шерсть теленка долго занимала его голову; онъ вспомнилъ, что изъ коровьей шерсти ткутъ половики, но отъ кого онъ это слыхалъ, гдѣ покупаютъ такую шерсть, куда, въ какомъ видѣ ее надо представить — этого, хоть убей, онъ не могъ вспомнить. Онъ безпощадно ломалъ голову, но ничего не могъ придумать по всѣмъ этимъ вопросамъ. Онъ былъ самъ не радъ, что всѣ эти предметы лѣзли ему въ голову, мучили его, тѣмъ не менѣе, выбросить ихъ изъ своей головы былъ не въ силахъ, какъ какое-нибудь бѣсовское навожденіе. Таковъ ужь былъ характеръ его жизни. Какъ человѣкъ, одаренный отъ природы шустрымъ умомъ, онъ волей-неволей вѣчно искалъ предметовъ для размышленія и изобрѣталъ способы улучшить жизнь, побѣдить наготу свою и незащитность, возвыситься надъ окружающею темною бѣдностью, но какъ человѣкъ голый, живущій въ голой деревнѣ, дошедшей до страшно пустой жизни, онъ, также волей-неволей, долженъ былъ пробавлять свой умъ пустяками и вертѣться между пустяшныхъ дѣлъ. Разумѣется, пустяшныя дѣла могли дать ему барыша только по грошу каждое, и съ помощью ихъ нельзя серьезно скрасить свою жизнь, вслѣдствіе чего количество этихъ пустяшныхъ дѣлъ розрослось у него непомѣрно. Онъ рѣшительно всѣмъ занимался; яйца, молоко, кожи, шерсть, свиная щетина — это только примѣръ; на самомъ же дѣлѣ сфера его промышленности была необъятна.

И надъ каждымъ изъ этихъ пустяшныхъ дѣлъ онъ задумывался, на всякую промышленность онъ тратилъ пропасть ума, изобрѣтательности, ловкости, почти генія. Безошибочно можно сказать, что вся мозговая дѣятельность жителей описываемаго округа, весь прогрессъ мысли, все развитіе умственности шло именно въ этомъ направленіи. Выдумать грошовую промышленность, расширить количество грошовыхъ промышленностей — въ этомъ и состояло все умственное развитіе, добытое послѣ освобожденія изъ крѣпостного состоянія. Подобному направленію, впрочемъ, можетъ быть, въ значительной степени помогла старинная, обще-русская, прославленная, но на самомъ дѣлѣ гнусная «смекалка», которая учитъ человѣка «на обухѣ рожь молотить» и приспособляться къ самымъ отвратительнымъ гадостямъ.

Такъ они шли, думая каждый о своемъ дѣлѣ, шли въ первое время молча, шли, обмѣниваясь безсознательными фразами. Путь былъ до Шипикина далекій, почти на цѣлую половину дня, и свободнаго времени для разговора такъ же, какъ и для молчанія, оставалось бездна. Гаврило смотрѣлъ подъ ноги, да такъ и шелъ, не поднимая головы, наклоненной книзу свинцовою думой, Болотовъ, напротивъ, ѣздилъ глазами по сторонамъ, ни минуты не останавливая ихъ на какомъ-нибудь предметѣ, что, можетъ быть, зависѣло оттого, что онъ все продолжалъ распредѣлять части бычка, количество которыхъ разрослось до невѣроятнаго множества.

— Да, тутъ, братъ, бываетъ такъ, что и идти незачѣмъ — продолжалъ вслухъ свои размышленія Болотовъ, говоря все о томъ же бычкѣ, хотя упоминать именно о немъ все какъ-то стыдился. — Со стороны, оно, конешно дѣло, выходитъ просто. Между же прочимъ, онъ тебя огрѣетъ. Ты походи около него, да обнюхай, да сообрази, съ какой стороны подойти къ нему… Ежели же ты подойдешь не съ той стороны, да сунешься безъ всякаго соображенія, никакого толку не получишь. Развѣ какую ни на есть сущную бездѣлицу!

— Бездѣлицу, ужь это какъ есть! — сказалъ Гаврило тревожно.

— Про то и я говорю. Хлопотъ, хоть бы по горло, а интересу мало. И обидно, даже очень обидно!

— Вѣрно. Ужь если интересу мало, такъ какъ же не обидно? — отъ всей души согласился Гаврило.

— Ходишь-ходишь иной разъ, языкъ высунешь, голова кругомъ пойдетъ, да вдругъ возьметъ тебя зло, да такъ разгоришься, что плюнулъ бы на все и больше ничего. А почему? Интересу мало. Такъ и теперь: не очень-то одолжилъ ты меня! Иди вотъ, бѣги, верти хвостомъ, а интересу получишь бездѣлицу.

— Иной разъ ничего не получишь отъ него — это вѣрно! — взволнованно проговорилъ Гаврило и не могъ скрыть ненависти. — А сладко говоритъ! Ужь мелетъ-мелетъ тебѣ, думаешь: ну, слава Богу, дастъ, а глядишь — онъ тебя эдакъ ласково беретъ за плечо, да и пихаетъ въ дверь. Здоровъ точить лясы, чистый Іуда!

Зять, слушая Гаврилу, съ удивленіемъ смотрѣлъ на него. Ему стало очевидно что они говорили про разные предметы. Онъ обозлился.

— Да ты про кого говоришь? — спросилъ онъ вдругъ и злобно посмотрѣлъ на Гаврилу, который, въ свою очередь, пришелъ въ изумленіе.

— Я-то? Я про барина, про Шипикинскаго, — отвѣтилъ смущенно онъ.

— Эхъ, ты, головушка! Ушами ты слушалъ или… Я ему разсказываю про теленка, а онъ… эва куды!… Ты, братъ, уши-то шире разставляй, а то… Я ему свое, а онъ про Шипикинскаго барина, чудакъ!

Нѣкоторое время оба пѣшехода молчали, стыдясь взаимнаго непониманія, вина котораго, впрочемъ, ложилась на одного Гаврилу, потому что онъ одинъ былъ въ мучительномъ состояніи. Но Болотовъ быстро оправился отъ смущенія и продолжалъ описывать всѣ трудности своей неопредѣленной жизни. Гаврило сталъ слушать со вниманіемъ.

— Такъ вотъ я про то и говорю, про бычка-ли, про другое-ли что — все единственно, нигдѣ покою нѣтъ, то-есть не только что интересу, а даже спокойствія не замѣчаешь, только и дѣлай день-деньской, что бѣгай, какъ собака безъ хозяина. А все отчего? Оттого, что землю бросилъ. Теперь иной разъ и вернулся бы да ужь боязно, отвыкъ, даже страхъ какой-то…

— Что-жь это ты такъ?… Къ землѣ завсегда можно вернуться, отъ нея не уйдешь далеко.

— Да ужь заболтался… Нѣтъ у меня ужь никакой домашности, а заводить съизнова, тутъ и вѣку не хватитъ, — задумчиво возразилъ Болотовъ.

— Что-жь ты такъ? Вѣдь отъ меня ты отошелъ вполнѣ хозяиномъ, отчего же ты не соблюлъ наслѣдства? Вѣдь мы раздѣлились по-божески? — спросилъ Гаврило.

— По-божески, — это вѣрно. Ну, только у меня другія мысли были; не рука мнѣ землепашество. Дѣло ужь теперь прошлое, скажу я тебѣ по совѣсти: повѣришь или нѣтъ, скажу какъ передъ Богомъ, тоска меня взяла отъ этого самаго землепашества, и даже такая тоска, что, напримѣръ, кабакъ былъ первѣйшее удовольствіе для меня, такъ и тянетъ, такъ и тянетъ — вотъ ужь до какихъ предѣловъ дошло. Стало быть, отъ судьбы мнѣ не велѣно заниматься хлѣбопашествомъ.

Болотовъ задумчиво говорилъ съ искреннею печалью; Гаврило уже съ величайшимъ вниманіемъ слушалъ.

— Такъ и спустилъ все хозяйство. Говорю тебѣ, судьбы не было. Главное, отчего у меня тоска-то взялась? Мысль у меня была одна: утаить ничего нельзя, коль скоро ты землепашецъ есть — вотъ какая мысль забралась. Отъ этого самаго и бросилъ всю домашность. Какъ вспомнишь, бывало что все у тебя на виду, ничего припрятать для себя на черный день не можешь, все у тебя снаружи, приходи всякій и бери сколько угодно, какъ вспомнишь, что некуда тебѣ схорониться, такъ и тоска. Возьму я, къ примѣру, себя въ теперешнемъ моемъ положеніи: какъ нѣтъ у меня никакой домашности, и, стало быть, взять у меня нечего, то никакой у меня тоски нѣтъ, заработаю я малую толику и сейчасъ денежки въ кармашекъ — чисто-благородно! приходи сейчасъ въ моемъ теперешнемъ положеніи староста, старшина, хоть самъ становой, и ежели я самъ расположиться не пожелаю и не выну денежки изъ кармашка, никто ничего не найдетъ. Первымъ дѣломъ: «Корова есть у тебя?» — «Никакъ нѣтъ». — «Овцы, телята, свиньи, по двору ходятъ?» — «Никакъ нѣтъ-съ». — «Лошадь есть?» — «Только и есть что одна». — «Значитъ, ничего у тебя нѣтъ?» — «Точно такъ, ваше благородіе». Коль скоро я денежки спряталъ, нежели не пожелаю самъ расплатиться, то у меня ничего снаружи нѣтъ и никакимъ образомъ ничего не добудутъ. Весь мой животъ въ монетѣ, а монету кто же полѣзетъ считать?

— Никто не полѣзетъ. А землепашцу… — возразилъ было Гаврило.

— А у землепашца весь животъ снаружи. Во-первыхъ, скотина, ужь это мало-мало, ежели есть одна лошаденка, да коровенка, да три овцы, ужь это бѣдно. У меня было въ ту пору двѣ лошади, двѣ коровы съ телкой, семь овецъ, такъ вотъ какъ пустишь ихъ по двору, такъ даже у самого глаза разгорятся, а не то, что у чужого человѣка. Отъ этого самаго и тоска пошла… Вѣдь нельзя спрятать всю домашность въ карманъ, вся она снаружи; въ глаза хлещетъ. Случилось однажды: такая тоска меня взяла, что я взялъ, да и прогналъ всю скотину въ лѣсъ, чтобы то-есть схоронить ее. Вотъ хорошо. Прогналъ это я и сейчасъ вижу — валятъ ко мнѣ на дворъ описатели: старшина, староста и прочіе другіе, — ну, я вышелъ изъ избы и довольно равнодушно смотрю. «Гдѣ, спрашиваютъ, у тебя скотина?» Я и говорю: «Такъ и такъ, коя подохла, кою украли и ничего у меня нѣтъ; ежели бы было, развѣ я самъ не знаю, что надо уплатить? Ужь извините. А коль скоро, говорю, у меня нѣтъ, то и ничего у меня не полагается. Что же касательно, говорю, будущаго года, какъ только поправлюсь, сейчасъ все уплачу, будьте вполнѣ благонадежны, даже съ полнымъ моимъ удовольствіемъ». Говорю я это, да взглянулъ на улицу, а тамъ ба-атюшки! вся подлая-то тварь, скотина-то моя, вижу претъ прямымъ путемъ на свой дворъ, и какъ только ввалилась она дворъ — и коровы, и лошади, и овцы, увидалъ кто старшина мою наглость и подходитъ ко мнѣ, не говоря дурного слова, да р-разъ! р-разъ! въ одно ухо, да въ другое! Тутъ я въ ноги повалился… Да ты, чай, слыхалъ?

— Слыхалъ въ ту пору что-то, — отвѣчалъ Гаврило.

— Было, все было. Эхъ, да что объ этомъ поминать! — съ досадой кончилъ Болотовъ, какъ будто отгоняя отъ себя какія-то темныя воспоминанія.

Нѣсколько минутъ оба пѣшехода молчали.

— Съ этой поры и пошло, значитъ? — спросилъ, наконецъ, Гаврило.

— Съ этого и пошло. Главное, эта самая мысль зачала меня мучить: спрятать ничего нельзя. И все мнѣ кажется, что домашностью связанъ я по рукамъ и ногамъ; подобно рабу я у нея… И началъ я пущать все сквозь рукъ; бѣдность, и до того опаршивѣлъ, до той степени ужь дошло, что хоть надѣвай кошель, да или съ Христовымъ именемъ для ради кусковъ. Ну, однако, Богъ не допустилъ, спасъ, милостивый, не далъ въ конецъ погибнуть. Сталъ я понемногу промышлять и теперь вотъ живу по мелочи.

— Землепашество порѣшилъ совсѣмъ?

— То-то, что судьбы нѣтъ. Начни я опять заниматься, и пойдутъ мысли, знаю ужь я! Да и кой шутъ въ теперешнемъ моемъ положеніи приневолитъ къ землепашеству, ежели копѣйку, какая она ни на есть, сберечь въ карманѣ легче? Хочу я ее показать — хорошо, а не хочу, ежели по случаю собственной нужды, не объявить и не объявлю, потому вѣдь я самъ знаю, когда могу и когда нѣтъ отдавать копѣйку. Время ужь нынче такое воровское: кто что увидитъ, тотъ то и тащить, а кто съумѣлъ во-время копѣйку спрятать, тому ничего, жить можно. Да кабы ежели мнѣ еще земли-то полагалось, а то одна душа, стало быть, нѣтъ никакой возможности мараться, вѣдь я уже все сообразилъ. Ну, однако, сильно беретъ меня раздумье насчетъ земли!

— А что? — спросилъ съ живостью Гаврило.

— Думаю, что насчетъ земли чего не будетъ-ли. Меня и беретъ раздумье, заниматься-ли хлѣбопашествомъ, или ужь лучше бросить это дѣло, потому какъ нѣтъ судьбы…

Внутреннее состояніе двухъ пѣшеходовъ совершенно перемѣнилось. Гаврило былъ взволнованъ, Болотовъ сталъ равнодушенъ. Послѣднія свои замѣчанія онъ сболтнулъ такъ, отъ нечего дѣлать, нисколько не вѣря своимъ словамъ, и вралъ потому, что на самомъ дѣлѣ давно уже и не думалъ объ этомъ предметѣ, сдѣлавшемся для него чуждымъ и непонятнымъ. Между тѣмъ, это вскользь сказанное замѣчаніе вызвало цѣлую душевную бурю въ Гаврилѣ. Онъ что-то вдругъ сталъ припоминать… и припомнилъ. Прошлое, забытое въ продолженіе долгой пустяшной жизни, не позволявшей отдохнуть ни минуты, сразу вернулось, заполонило всю голову бѣдняги и заставило забыть и Шипикина, и бычка, и двѣ десятины, и все, что за минуту передъ тѣмъ казалось ему важнымъ. Гаврило съ какимъ-то ожесточеніемъ запустилъ обѣ пятерни въ волосы, поскребъ съ шумомъ голову и опустилъ руки.

Когда они подходили къ усадьбѣ Шипикина, Гаврило уже оправился отъ нахлынувшихъ на него мыслей. Передъ нимъ снова стоялъ вопросъ жизни и смерти: «дастъ или не дастъ?» Гаврило снова ужасался и, когда они совсѣмъ подошли къ усадьбѣ, онъ выразилъ на лицѣ и словахъ величайшій испугъ. «Не дастъ!» — рѣшилъ, заранѣе подготовляя себя къ самому худшему. Зять успокоилъ его. Только просилъ не казать глазъ барину, который тогда, ежели откроется обманъ, дѣйствительно ужь не дастъ. Въ виду этого, Болотовъ даже посовѣтовалъ Гаврилѣ совсѣмъ отойти прочь, спрятаться куда-нибудь. Гаврило на все былъ согласенъ, хоть бы въ землю провалиться на время переговоровъ съ бариномъ, и ушелъ.

Невдалекѣ отъ самаго дома стоялъ сѣнной сарай, двери его были, въ счастію, отворены, людей вблизи не было. и Гаврило зашелъ туда. Босыя ноги его сильно озябли, да и самъ онъ весь чувствовалъ необходимость обогрѣться, потому что на улицѣ стояла слякоть — шелъ не то дождь, не то снѣгъ, а вѣрнѣе — какіе-то помои лились съ неба. Весна еще не установилась. Чтобы отдохнуть и обсушиться, Гаврило закопался въ сѣно, воткнувъ въ него сперва ноги, потомъ туловище и оставивъ открытою только голову. Онъ ни о чемъ не думалъ. Передъ нимъ стоялъ двойной вопросъ: «дастъ или не дастъ?» Его онъ и рѣшалъ, причемъ мысленно хвалилъ барина, въ самыхъ ласковыхъ выраженіяхъ, если тотъ воображаемо давалъ ему, или въ самыхъ отборныхъ словахъ ругалъ, если не видѣлъ съ его стороны никакого снисхожденія. Конечно, это нельзя назвать размышленіемъ.

Наконецъ, Гаврило увидалъ зятя выходящимъ изъ дому и вылѣзъ изъ сѣна. Однако, вѣсти были не утѣшительны. Шипикинъ далъ одну десятину. Гаврило, выслушавъ разсказъ зятя, разгорячился. «Да вѣдь я-жь тебѣ говорилъ, чтобы двѣ десятины!» — кричалъ Гаврило. — «Да куды тебѣ двѣ, ежели и одна-то тебѣ не по силѣ, потому за нее ты долженъ убрать двѣ десятины травы, да десятину льну, ежели и одна-то тебѣ житья не дастъ, хоть пропадай!» — кричалъ, въ свою очередь, зять. — «Да вѣдь мнѣ же надо двѣ!» — «Ну вотъ толкуй тутъ съ нимъ… Да какъ же можно двѣ, когда тебѣ и отъ одной-то, можно сказать, мученическая кончина придетъ?» — и зять, говоря это, еще разъ повторилъ варварскія условія: убрать двѣ десятины лугу, десятину льну и во время, мѣсяцъ спустя послѣ уборки хлѣба, заплатить громадную арендную плату; если же десятина льну и двѣ десятины травы своевременно не будутъ убраны, то хлѣба Гаврилѣ не видать, какъ ушей; баринъ прямо сказалъ, что въ этомъ случаѣ до снятой десятины онъ не подпуститъ Гаврилу на десять верстъ… «На, вотъ, смотри записку, тутъ все написано», — сказалъ зять и подалъ бумажку Гаврилѣ.

Болотовъ былъ правъ; дѣйствительно, отъ такихъ условій можно было принять мученическую кончину; при этомъ Гиврило еще отдавался живьемъ въ новыя руки, въ руки зятя, отнынѣ зять его былъ кредиторомъ. Но Гаврило упрямо стоялъ на своемъ. Взять шипикинскую десятину онъ согласился, узнавъ мѣсто, гдѣ она будетъ отведена ему, помялъ въ рукахъ записку, но мысль попользоваться еще гдѣ-нибудь десятинкой не покидала его: это желаніе даже упорнѣе теперь засѣло въ немъ. Онъ простился съ зятемъ, сказавъ, что въ деревню не вернется, и попросилъ у него три копѣйки на хлѣбъ. Послѣ этого онъ пошелъ прямымъ путемъ къ Таракановскому барину. По дорогѣ къ деревнѣ, лежавшей на его пути, онъ купилъ на три копѣйки полкоровая хлѣба и принялся ѣсть на ходу, не останавливаясь ни на мгновеніе и все ускоряя шагъ, который перешелъ въ рысь. Онъ трусилъ, грызъ коровай и думалъ. Думалъ онъ о томъ, какими неправдами еще ухватить одну десятину у Таракановскаго барина, которому онъ уже давно не показывалъ глазъ? Для него было ясно, что тотъ надругается, прогонитъ, а потомъ черезъ мирового приневолитъ къ работѣ за нескончаемые долги.

Всѣ опасенія Гаврилы сбылись въ точности. Но «управитель» на этотъ разъ сталъ ругаться, когда Гаврило поймалъ его у крыльца, и даже не взглянулъ на него, а только махнулъ рукой, что означало: «убирайся!» Ему хотѣлось пить чай. Гаврило, однако, не упалъ духомъ; разъ что-нибудь втемяшилось ему въ голову, никакія уже сцены не могли выбить изъ него рѣшенной мысли. Теперь онъ рѣшилъ намозолить глаза управляющему — и намозолилъ. Черезъ часъ управляющій вышелъ опять на дворъ, чтобы сдѣлать вечернія распоряженія, но куда онъ только ни шелъ, Гаврило слѣдовалъ за нимъ, не близко, а издали, на почтительномъ разстояніи. Управляющій спустился къ рѣкѣ, гдѣ строили лодку, — Гаврило за нимъ; управляющій зашелъ въ коровье стойло — Гаврило остановился близь прясла и наблюдалъ за нимъ сквозь щели. Управляющій остановится — и Гаврило также встанетъ, какъ вкопанный, и вперитъ глаза. Управляющій, ничего не видя, чувствовалъ, что за нимъ слѣдятъ. «Отчего онъ безъ шапки и безъ сапогъ?» — подумалъ почему-то управляющій, и ему сдѣлалось неловко. Онъ могъ бы прогнать этого «страннаго мужиченка», но отчего-то не дѣлалъ этого. Напротивъ, онъ старался не оглядываться назадъ, не видѣть и можетъ быть, въ первый разъ не рѣшился прямо взглянуть въ глаза оборвышу. Все продолжая ходить по усадьбѣ, онъ чувствовалъ, что его спину прожигаютъ два глаза, какъ зажигательныя стекла, — чрезвычайно непріятное ощущеніе! Онъ круто повернулся къ преслѣдователю и взглянулъ прямо въ лицо ему.

— Тебѣ что нужно? — взволнованно спросилъ управляющій, и не то съ гнѣвомъ, не то со страхомъ оглядывалъ «страннаго мужиченка» безъ шапки и безъ сапогъ и забрызганнаго грязью.

— Да все насчетъ давишняго… Сдѣлайте милость, дайте хоть десятинку! — проговорилъ задумчиво Гаврило.

— Какъ звать?

— Меня то-есть? Да Гаврило Налимовъ, какъ же еще!

— Изъ какой деревни?

Гавридо сказалъ. Онъ говорилъ совершенно спокойно. Въ эту минуту онъ сознавалъ, что съ нимъ ничего не подѣлаешь и что никакія угрозы, слова и мученія ничего теперь для него не значатъ.

Тутъ управляющій не выдержалъ, раздраженно заговоривъ. Съ его устъ сорвались страшные упреки и ругательства. Онъ доказывалъ Гаврилѣ, что всѣ жители его деревни — негодяи и мошенники, что они берутъ земли даромъ, ничего не платя и не работая на имѣніе, и что онъ давно бы могъ всю деревню продать съ молотка, и если не дѣлаетъ этого, то потому только, что жаль дураковъ, которые отъ своей небрежности, лѣни и пьянства дошли до послѣдняго разоренія…

— Такъ, стало быть, дашь десятинку-то? — спросилъ Гаврило.

Управляющій пожалъ плечами, пораженный этою непобѣдимою неотвязчивостью, и согласился.

Но за это онъ обязалъ Гаврилу, кромѣ арендной платы и разныхъ работъ, вычистить всѣ отхожія мѣста въ усадьбѣ (ждали самого графа изъ Москвы), и притомъ нынче ночью. Впрочемъ, онъ обѣщалъ заплатить. Сейчасъ же онъ крикнулъ сторожа и приказалъ вручить Гаврилѣ лошадь съ телѣгой, кадушку, лопаты, лампу и прочіе инструменты, а Гаврилѣ приказалъ пока отдохнуть. Гаврило отдохнулъ и затѣмъ принялся среди ночи съ величайшею добросовѣстностью за дѣло, которое, правда, было незнакомо ему, но которымъ онъ хотѣлъ отблагодарить «управителя», потому что, въ сущности, Гаврило былъ самъ удивленъ, что добился земли. Къ утру слѣдующаго дня онъ уже съ ногъ до головы былъ забрызганъ вонючею грязью. Управляющій выслалъ ему нѣсколько мелочи и велѣлъ черезъ сторожа передать ему, что онъ доволенъ имъ. Гаврило сіялъ. Не того, чтобы онъ былъ радъ полученнымъ мѣдякамъ, но по всему его существу разлилось чувство успокоенія и сознаніе того, что онъ сдѣлалъ все, что хотѣлъ и что могъ.

Здѣсь кончились на эту весну мученія Гаврилы.

Когда, къ вечеру, онъ вернулся домой, то вдругъ вспомнилъ, что онъ въ эти дни ничего почти не ѣлъ и не пилъ; въ виду этого, онъ наскоро съѣлъ полпирога хлѣба, выпилъ полведра квасу и заснулъ на цѣлыя сутки. Послѣ этого одурѣлъ: вскочивъ съ постели черезъ сутки вечеромъ, онъ вообразилъ, что земли еще не добылъ и что ему надо немедленно бѣжать, чтобы во-время ухватить хоть малость, и онъ уже готовъ былъ ринуться изъ избы, но былъ остановленъ хозяйкой. «Да ты никакъ одурѣлъ?» — сказала она и объяснила, что она уже все приготовила для пашни. Гаврило пришелъ въ себя и окончательно успокоился.

Отдавъ зятю бычка, онъ справилъ себѣ сапоги. Но на пашню не торопился выѣзжать. А когда медлить было больше нельзя, онъ сговорился съ Савосей Быковымъ поѣхать вмѣстѣ. Савоси былъ радъ-радехонекъ, что нашелъ товарища.

Въ первый день ихъ совмѣстной работы у сохи Савоси отвалился рѣзакъ, во второй день у нихъ ушла лошадь, «шутъ знаетъ куда», ушла на цѣлый день, такъ что только вечеромъ ее отыскали. Савося, при всякомъ подобномъ несчастіи, лаялся и метался, какъ будто его поджаривали на медленномъ огнѣ. Гаврило, напротивъ, оставался спокойнымъ, больше молчалъ и работалъ довольно вяло. Ухлопавъ свою крестьянскую энергію на добываніе земли, онъ былъ уже безсиленъ и настоящей работѣ могъ отдать только уцѣлѣвшій остатокъ растрепанныхъ силъ. Въ его незамѣтной жизни, по внѣшности тихой, изъ года въ годъ совершалась тяжелая драма. Чѣмъ-то она кончится?

1883