I

Сначала мнѣ пришлось проѣхаться по Дону. Путь былъ выбранъ такой: Царицынъ, Калачъ, Ростовъ, Таганрогъ, Славянскъ и Святыя горы, а отсюда уже предстояли поѣздки по заводямъ и копямъ. Весь путь, начиная съ Калача, былъ для меня совершенно новымъ, и тѣ мѣста, которыя я долженъ былъ проѣхать, въ полномъ смыслѣ оказались невѣдомыми; какъ истинно русскому человѣку, знающему съ большими деталями, что дѣлается въ Америкѣ, и не знающему, каково живется въ сосѣднемъ уѣздѣ, мнѣ также, начиная съ Калача, пришлось только изумляться своему невѣдѣнію.

Это произошло еще въ Царицынѣ. Собралось насъ четверо путешественниковъ, и ни одинъ не зналъ, что насъ ожидаетъ въ Калачѣ на Дону, — есть-ли тамъ пароходы, когда они отходятъ, благодаря обмеленію рѣки, о которомъ мы смутно слыхали еще въ верховьяхъ Волги, — ничего не знали.

Въ Царицынѣ намъ пришлось ждать поѣзда цѣлый день, и это время мы употребили на собираніе справокъ. Самый дѣятельный изъ насъ, докторъ, отправился съ пристани въ городъ, откопалъ тамъ стараго своего знакомаго, товарища по университету, также доктора, и привезъ его къ намъ въ качествѣ «достовѣрнаго свидѣтеля». Этотъ достовѣрный свидѣтель тотчасъ же принялся посвящать насъ во всѣ подробности путешествія по Дону. Надоѣла-ли ему скучная жизнь въ отвратительномъ городѣ, извѣстномъ по всей Волгѣ своимъ убійственнымъ климатомъ, подъ вліяніемъ-ли катарра желудка, о которомъ мы узнали при первомъ же знакомствѣ, или просто ему стало весело въ новой для него компаніи, только свои сообщенія онъ приправилъ такимъ юмористическимъ соусомъ, что намъ стало жутко. У насъ на рукахъ былъ маленькій ребенокъ да больной товарищъ, съ которыми немыслимо было отправиться на пароходѣ по Дону.

— Да почему? — допрашивали мы.

— А вотъ вы сами увидите! — говорилъ веселымъ тономъ скучающій царицынскій интеллигентъ. — Это вы на Волгѣ-то избаловались, а по Дону не такъ… Пароходишко крошечный, вонючій. Душно, тѣсно. Не только во второмъ классѣ, но въ первомъ мѣста нѣтъ. Прилечь негдѣ… По вашему путеводителю, вы въ Ростовѣ будете на другой день? Какъ бы не такъ! Не на другой, а на пятый день вы попадете въ Ростовъ… И притомъ тѣснота, вонь, ѣсть нечего, буфетъ — отрава, прислуга одичалая… Воды для чаю велишь принести — не слушается; если начнешь ругаться — грубитъ. Только и добьешься чего-нибудь, если въ морду дашь. Честное слово! Увѣряю васъ, всю дорогу ѣдешь съ протоколомъ… А капитанъ держитъ себя полнымъ хозяиномъ. Пароходишка то и дѣло садится на мель. И какъ только сѣлъ на мель, капитанъ сейчасъ командуетъ: «Третій классъ въ воду»! — и третій классъ прыгаетъ въ воду и начинаетъ стаскивать судно съ мели. Если пассажирамъ удастся быстро столкнуть съ мели свое суденышко, имъ дается изъ буфета по рюмкѣ водки, а то бываетъ и такъ, что бьются въ пескѣ цѣлый день.

— Да не можетъ быть!

— А вотъ вы увидите… Честное слово! Иногда по цѣлому дню стоишь на мели. Пассажировъ 2-го и 1-го класса просто высаживаютъ на берегъ, чтобы какъ можно облегчить пароходишко, и тамъ они остаются до тѣхъ поръ, пока онъ не снимется. Ну, конечно, ѣсть нечего, кругомъ голая пустыня. Я въ третьемъ годѣ ѣхалъ — жизнь свою проклялъ! Поѣзжайте-ка лучше по желѣзной дорогѣ, черезъ Грязи… А, впрочемъ, попробуйте, оно для перваго раза занятно…

Вотъ какого рода извѣстія принесъ намъ случайный нашъ знакомый. Слабая и больная половина нашей компаніи положительно возмутилась въ виду предстоящихъ ужасовъ путешествія по Дону. Мы, болѣе стойкіе, уговаривали все-таки ѣхать, но уговаривали нерѣшительно, сами не довѣряя своимъ аргументамъ, ибо, какъ настоящіе русскіе люди, не знали, правду говоритъ царицынскій обыватель или отъ скуки фантазируетъ. Говоря теоретически, можно было допустить возможность всего имъ разсказаннаго: и это битье по мордѣ, и слѣдующіе за симъ протоколы, и команда капитана, чтобы третій классъ прыгалъ въ воду, и путешествіе вмѣсто двухъ дней — пять, — все это по-русски мыслимо, но, съ другой стороны, слишкомъ ужь фантастично допустить всѣ эти ужасы скученными въ одномъ и томъ же мѣстѣ, тогда какъ въ дѣйствительности они всегда довольно равномѣрно распредѣляются по русской землѣ.

Къ нашему общему удовольствію, оцѣненному только впослѣдствіи, нерѣшительные аргументы въ пользу путешествія по Дону перевѣсили, и мы отправились по Волго-донской вѣткѣ на Калачъ. И все обошлось какъ нельзя лучше. Въ Калачѣ мы должны были прожить въ ожиданіи парохода цѣлыя сутки, но это время провели отлично, поселившись въ пловучей гостинницѣ, устроенной на берегу Дона, рядомъ съ пароходною конторкой, а когда заняли мѣста на прибывшемъ пароходѣ, то уже почти совсѣмъ успокоились; только даму съ ребенкомъ, болѣе всѣхъ напуганную разсказами царицынскаго обывателя, помѣстили, вмѣсто второго класса, въ первый.

Мнѣ и до сихъ поръ непонятно, зачѣмъ скучающему царицынскому доктору понадобилось скучить, какъ въ сказкѣ, столько ужасовъ, разсѣянныхъ по нашей родинѣ, но рѣдко сгущающихся въ одномъ мѣстѣ такъ сильно, какъ онъ сгустилъ. Только кое-что изъ его словъ оказалось правдой. Плата за проѣздъ была вдвое дороже платы на волжскихъ пароходахъ; удобства же было вдвое меньше. Но чтобы пассажиръ изъ-за чайника съ кипяткомъ долженъ былъ заѣзжать въ морду, чтобы третьему классу капитанъ приказывалъ прыгать въ воду и тащить на себѣ пароходъ — этого не было, просто выдумка! Пароходикъ нашъ былъ маленькій, не очень чистый, съ хриплымъ свисткомъ, но везъ насъ исправно и привезъ въ Ростовъ дѣйствительно на другой день. Капитанъ и помощникъ, матросы и прислуга были вѣжливы. И не только вѣжливы, но обязательны до послѣдней степени. Даже жалко было смотрѣть, въ особенности на прислугу, оборванную, съ блѣдными, изморенными лицами, запуганную. Откормленные, одѣтые во фраки лакеи на волжскихъ пароходахъ здѣсь совершенью неизвѣстны. Видно, что донской прислугѣ работы много, а ѣсть нечего.

Во все время путешествія не было ни одного изъ тѣхъ случаевъ, о которыхъ разсказывалъ царицынскій обыватель. Только однажды утлая наша машина сплоховала на одномъ изъ безчисленныхъ крутыхъ поворотовъ, — рулевой не успѣлъ повернуть руль, и пароходъ, какъ карась, выпрыгнулъ на беретъ. Стопъ! Одинъ бокъ судна стоялъ на берегу, а другой въ водѣ. Но это никого не смутило; нѣсколько матросовъ съ помощникомъ перелѣзли черезъ бортъ на берегъ, посовѣтовались, какъ лучше спустить пароходъ въ воду, и рѣшили: дать задній ходъ, авось машина не поломается. Рѣшивъ это, перелѣзли обратно черезъ бортъ, и помощникъ сказалъ машинисту: «Ну-ка, идите, попробуйте задній ходъ!» Машинистъ далъ задній ходъ, валъ двинулся, колесо шлепнуло нѣсколько разъ по сухой землѣ, пароходикъ какъ-то вздохнулъ всѣмъ тѣломъ и сорвался въ воду. «Впередъ!» — скомандовалъ капитанъ, и мы пошли, какъ ни въ чемъ не бывало. Только нѣсколько плицъ колеса, обломанныхъ о берегъ, поплыли по рѣкѣ, но ихъ вставили на слѣдующей пристани.

Вообще, хотя вонючій и съ виду гадкій, но въ работѣ нашъ пароходикъ былъ терпѣливымъ и выносливымь созданіемъ. Спадъ водъ уже начался, мели обнажились, и пароходикъ то и дѣло зарывался носомъ въ песокъ; случалось, совсѣмъ обезсилѣетъ и встанетъ, но достаточно капитану сказать: «впередъ!» — какъ онъ, подобно доброму мужицкому мерину, двинется, задрожитъ весь, тяжко вздохнетъ, зароется глубоко въ песокъ, а вывезетъ-таки. Капитанъ, повидимому, хорошо зналъ своего конягу и безусловно вѣрилъ въ его выносливость и терпѣніе. То и дѣло по берегамъ подсаживались пассажиры, не съ лодки и не съ конторки, а такъ, просто съ берега. Завидитъ капитанъ, что впереди на берегу машутъ платкомъ, и направляетъ свой пароходикъ по тому направленію. Пароходикъ смѣло бѣжитъ на берегъ, тыкается носомъ въ землю, затѣмъ одинъ изъ матросовъ перелѣзаетъ черезъ бортъ и держитъ его за веревку, какъ за поводья узды, до тѣхъ поръ, пока пассажиръ перетаскиваетъ съ берега свои вещи. «Впередъ!» — кричитъ капитанъ, лишь только пассажиръ сѣлъ, и добрый коняга, повернувъ въ сторону, снова начинаетъ загребать колесами.

Странное впечатлѣніе производитъ Донъ послѣ Волги, точно попалъ съ шумныхъ улицъ большого города на тихую деревенскую улицу, поросшую муравкой, по которой кое-гдѣ бродятъ куры да гуси съ утками. Пароходикъ безпрестанно виляетъ по безчисленнымъ закоулкамъ и излучинамъ степной рѣки; иногда кажется, что впереди уже нѣтъ ему прохода: только виднѣются луга, пески да камышъ; но вдругъ крутой поворотъ, словно переулокъ — и пароходикъ снова загребаетъ колесами по этому переулку. Разстояніе между берегами часто всего нѣсколько саженей. А на берегахъ деревенскій міръ: кое-гдѣ полощутся въ водѣ гуси и при проходѣ парохода сторонятся ближе къ камышу; тутъ же плаваютъ утки и по тропинкамъ берега куда-то спѣшитъ цѣлая семья свиней, состоящая изъ почтенныхъ размѣровъ матери и штукъ двѣнадцати дѣтей. Иногда конь понуро стоитъ около воды, помахивая хвостомъ, иногда бѣгутъ рядомъ съ пароходомъ телята.

Кругомъ стоитъ необыкновенная тишина. Шлепанье колесъ нашего пароходика раздается глухо, беззвучно; эхо не отражаетъ звуковъ, ибо берега ровные, плоскіе. По ту и другую сторону рѣки тянутся необозримые луга, изрѣдка только украшенные кустарникомъ, тѣ самые казацкіе луга, на уборку которыхъ стекаются косари со всѣхъ концовъ Россіи. Вотъ тогда, видно, Донъ оживляется. А теперь, во время нашего путешествія, глубокая тишина и лѣнь охватили его неизмѣримыя пространства. Людей рѣдко видишь; даже по пристанямъ, въ большихъ станицахъ, возлѣ конторки сидятъ двѣ-три бабы, — одна съ воблой, другая съ сѣмячками, третья съ хлѣбомъ, да тутъ же, неизвѣстно зачѣмъ, толчется казакъ. Но зато часто вдали отъ жилья вдругъ покажется кучка народа: то казаки тянутъ неводъ во всю ширину рѣки, и пароходикъ нашъ перескакиваетъ безъ всякой церемоніи черезъ верхнюю веревку.

Самыя станицы, тамъ и сямъ покаpывающіяся по обоимъ берегамъ, кажутся погруженными въ лѣнивую дремоту. Всѣ онѣ, какъ двѣ капли воды, похожи одна на другую, и дома въ каждой изъ нихъ совершенно одинаковы, точно строилъ ихъ одинъ хозяинъ: непремѣнно каждый домикъ въ три окна, непремѣнно съ балкончикомъ и непремѣнно выкрашенный въ желтую краску. Сходство поразительное, и я, какъ ни старался, но не могъ на другой день припомнить, которая станица Константиновская, которая Аксайская. Поэтому никакъ не могу вспомнить, съ которой станціи, характеръ Дона нѣсколько измѣнился. Дѣло въ томъ, что, начиная съ какой-то станицы, на правомъ берегу, подъ защитой отъ сѣвернаго вѣтра, начали зеленѣть виноградники, а раньше, ближе съ Калачу, ихъ не было. Съ перваго взгляда Донъ остался прежнимъ, но на самомъ дѣлѣ, при болѣе пристальномъ взглядѣ, картина сильно измѣнилась: вмѣстѣ съ холмами и виноградниками появилось что-то нѣжное и веселое, и скучающій взоръ уже не терялся больше въ необозримыхъ заросляхъ и лугахъ. Начиная съ этой станціи, виноградники потянулись почти безпрерывно вплоть до самаго Ростова.

Но это не измѣнило мирнаго, почти соннаго вида рѣки и раскинувшихся по ея берегамъ станицъ. А вѣдь когда-то здѣсь кипѣла жизнь, только не такая, какъ въ шумныхъ городахъ, а дикая и кровавая. Каждый клочекъ этихъ, нынѣ спящихъ береговъ политъ кровью; тутъ всюду нѣкогда раздавались выстрѣлы, вопли и стоны, брань и клики торжества побѣдившей стороны. Съ лѣваго берега стрѣляли татары, а съ праваго — казаки. Когда казачка шла съ ведрами за водой, за ней слѣдовалъ провожатый съ заряженнымъ ружьемъ. Безоружный погибалъ, оплошавшій попадалъ въ плѣнъ къ «поганымъ». Рѣзня была ежедневная и безпощадная… Когда нашъ пароходъ проходилъ мимо Старочеркасской станицы, нѣсколько пассажировъ обратили вниманіе на часовню, стоящую далеко отъ станицы, прямо въ лугахъ. На свои разспросы, они получили обстоятельный разсказъ о значеніи часовни отъ ѣхавшаго съ нами казацкаго полковника. «Видите-ли, какъ было дѣло. Казачье войско возвращалось съ побѣдоноснаго азовскаго похода въ Старые Черкасы, которые въ ту пору были еще донскою столицей. Время близилось къ вечеру, приближались сумерки, а войску не хотѣлось войти къ себѣ домой ночью; ему хотѣлось показаться у себя при свѣтѣ солнца, съ тріумфомъ, при боѣ барабановъ, съ побѣдными пѣснями, гарцуя на коняхъ. И рѣшено было остановиться на ночь вотъ въ этомъ самомъ мѣстѣ, гдѣ теперь стоитъ часовня. Рѣшили и остановились разбили станъ и полегли спать мертвымъ сномъ, въ ожиданіи завтрашняго торжества. Но судьба не то имъ сулила. За войскомъ все время, по другому берегу, незамѣтно слѣдили татары; какъ проклятые волки, они тайно слѣдовали за войскомъ и какъ только увидали, что казацкое войско уснуло, не разставивъ даже часовыхъ (потому что, какъ видите, вѣдь дѣло было передъ самою станицей), тотчасъ въ глухую полночь переправились черезъ рѣку и вырѣзали все войско дочиста, за исключеніемъ нѣсколькихъ казаковъ, которые спаслись и прибѣжали въ станицу, чтобы извѣстить своихъ о безславной смерти воиновъ. Тутъ впослѣдствіи черкассцы и поставили часовню за упокой душъ».

Вотъ какія тогда были времена. А теперь Донъ тихо спитъ. Война кончилась. Воцарился миръ. Сонно катитъ онъ свои воды среди безконечныхъ луговъ и никогда уже не проснется. Не будетъ здѣсь, по всей вѣроятности, и того бойкаго торговаго пути, о которомъ мечтали составители проектовъ. Виноградники да луга — вотъ, вѣроятно, что въ будущемъ ожидаетъ тихій Донъ.

Вытравится въ недалекомъ будущемъ и тотъ казацкій духъ, про который такъ много говорили. Поддерживался и воспитывался онъ татарами, и когда татаръ не стало, нѣтъ больше мѣста и этому духу… Нынѣшній казакъ любитъ свои дуга, поля и виноградники. Только на людяхъ онъ воинственно охорашивается, а лишь только приходитъ домой въ себѣ, какъ превращается моментально въ добраго селянина. Съ нами ѣхало въ 3-емъ классѣ нѣсколько татаръ съ муллой во главѣ; отправлялись они въ Мекку. При восходѣ и закатѣ солнца они тихо поднимались наверхъ рубки, разстилали коврики и съ обращенными къ востоку лицами начинали молиться. Капитанъ не гналъ ихъ, хотя, какъ пассажиры 3-го класса, они не имѣли права подниматься на мостикъ; пассажиры также не мѣшали имъ, не оскорбивъ ихъ молитвы ни однимъ жестомъ. Только одинъ старый казацкій полковникъ однажды вздумалъ развеселить насъ. Показавъ пальцемъ на кучку молящихся, онъ съ притворнымъ гнѣвомъ сказалъ намъ:

— И зачѣмъ только капитанъ пускаетъ ихъ сюда?… Ишь, подлецы, тоже молятся! Хорошаго бы арапника влѣпить имъ, перестали бы вертѣть своими бритыми башками!

Но, не встрѣтивъ ни откуда одобренія своимъ словамъ добродушный полковникъ ужасно сконфузился. Къ его удовольствію, въ это время вдали показался Ростовъ, и всеобщее вниманіе отвлечено было отъ плохой шутки мирнаго полковника. Характеръ Дона круто измѣнился: какъ-то незамѣтно онъ вдругъ сталъ громадною, глубокою рѣкой. Въ это время дулъ сильный вѣтеръ, и волны его вдругъ выросли въ цѣлые холмы, шумно ревущіе вокругъ нашего утлаго суденышка. Впереди на водномъ горизонтѣ показался лѣсъ мачтъ. Гдѣ же Донъ? Онъ неожиданно влился въ море и потерялъ всѣ свои особенности сонной степной рѣчки.

 

II

Дорога отъ Ростова до Святыхъ горъ, которыя должны были послужить мнѣ центральнымъ пунктомъ, откуда я намѣревался дѣлать поѣздки по разнымъ направленіямъ, промелькнула быстрѣе, нежели кто-нибудь изъ насъ ожидалъ; тѣмъ болѣе, что ради постороннихъ соображеній мы должны были остановиться дня на три на одной изъ маленькихъ станцій, въ центрѣ погибающаго сахарнаго завода. Такъ что впечатлѣніе отъ всей дороги было свѣжее, но не сильное. Кругомъ ширилась степь, мѣстами бурая отъ бездождія, мѣстами зеленѣющая; изрѣдка попадется долина, по которой расположились хутора и села; изрѣдка мелькнетъ въ глубокой впадинѣ хуторокъ или сверкнетъ, какъ полоска стали, степная рѣченка, обросшая густою травой, но сейчасъ же тянется во всѣ стороны безконечная степь, изрѣзанная по всѣмъ направленіямъ сухими и бурыми морщинами. Степь и степь, сзади и впереди, по ту и другую сторону, безъ начала и конца, не дающая ожиданій и не оставляющая воспоминаній, ровная и скучная, — таково единственное впечатлѣніе, оставшееся у меня лично отъ дороги.

И такъ до самыхъ Святыхъ горъ. Отъ мѣста остановки мы оставили желѣзную дорогу и ѣхали, ради избѣжанія пересадокъ, на лошадяхъ. Разстояніе было не менѣе 45 верстъ. И опять всю дорогу по всѣмъ направленіямъ тянулась степь, то бурая, то зеленѣющая, но всегда скучная и какая-то дряхлая, и усталый взоръ тоскливо отворачивался отъ нея, словно это была старая-престарая старуха, много жившая, видавшая всякіе виды и, наконецъ, одряхлѣвшая и беззвучно умирающая. Но вдругъ все это измѣнилось: незамѣтно выросъ съ одной стороны дороги лѣсъ, затѣмъ съ другой стороны показался лѣсъ. Дорога поползла вверхъ, на гору; лошади тяжело тащили экипажи; горизонтъ впереди съузился до нѣсколькихъ саженей. Наконецъ, мы на гребнѣ горы, и картина мгновенно измѣнилась. Лошади понесли насъ внизъ, а тамъ, внизу, разбросалось по глубокому оврагу село, а за селомъ, еще гдѣ-то глубже, засверкало цѣлое море лѣса. Словно по волшебству, это чудное мѣсто выросло изъ-подъ ногъ, облило насъ новымъ свѣтомъ, мгновенно заставивъ забыть все, что осталось назади, и приковавъ вниманіе всецѣло къ себѣ.

Лошади проскакали черезъ село, ворвались въ тотъ домъ, гдѣ мы должны были остановиться, и не успѣлъ я опомниться и оглядѣться въ чужомъ домѣ, какъ докторъ уже потащилъ меня почти насильно куда-то со двора, по улицѣ, по переулку, черезъ огородъ, мимо садочка. По дорогѣ онъ, отъ нетерпѣнія за мою медленность, бросилъ меня и побѣжалъ впередъ, хотя энергичными жестами не переставалъ торопить меня. Я, какъ только могъ, торопился, бѣжалъ, прыгнулъ черезъ заборъ, бросился по огороду, очутился въ вишняхъ и остановился, сердитый на всѣхъ любителей природы, около какой-то бѣленькой хатки съ однимъ маленькимъ окномъ, которое, какъ мнѣ показалось, напряженно заглядывало куда-то внизъ. И докторъ смотрѣлъ внизъ, и я сталъ туда же смотрѣть… А тамъ подъ крутымъ обрывомъ расположился Донецъ.

Были уже сумерки. Вода Донца приняла густо-зеленый цвѣтъ. Съ лѣваго берега въ него заглядывали столѣтніе дубы, а съ праваго, на которомъ мы стояли, высокія сосны. Тамъ, на лѣвомъ берегу, конецъ лѣса скрывался изъ глазъ, — это было зеленое море, ровное, неподвижное, а правый берегъ возвышался крутыми горами, по которымъ густо лѣпились стройныя сосны. И между этими-то соснами расположился Донецъ, и не то лѣнивою нѣгой, не то грустью вѣяло отъ его зеленой воды. Намъ открывалась только небольшая его полоса; по лѣвую руку отъ насъ онъ вдругъ таинственно скрывался за крутымъ утесомъ, также покрытымъ соснами, а съ правой стороны онъ, казалось, манилъ за собой, въ тѣ лѣсистыя горы, откуда бѣлѣлись церкви.

— Вотъ это и есть Святыя горы! Смотрите, какая тамъ игра свѣта и красокъ! — сказалъ восторженно докторъ.

Но уже было сумрачно. Горы уже покрывались ночною мглой, и хотя онѣ стояли всего въ трехъ верстахъ отъ монастыря, но отъ него до насъ достигали только какіе-то неопредѣленные, бѣловатые контуры. Угасавшій свѣтъ только ближайшіе къ намъ предметы освѣщалъ достаточно ясно: все остальное — и горы, и оба конца грустной рѣки, и лѣсное море, — все это уже накрыто было сумеречною мглой.

Но мы еще долго стояли возлѣ хатки, заглядывавшей единственнымъ своимъ окошечкомъ съ крутизны внизъ на Донецъ: стояли и смотрѣли, очарованные. И когда глазъ уже повсюду останавливался только на темной мглѣ, не различая отдѣльныхъ предметовъ, мы все-таки продолжали стоять… потому что въ это время картины смѣнились звуками. Сзади насъ, со стороны села, доносился ревъ возвратившихся стадъ, отражающійся эхомъ отъ горъ и лѣсовъ, а съ противоположной стороны, изъ глубины лѣса, слышался неопредѣленный гулъ, производимый лѣснымъ царствомъ, — свистѣлъ соловей, кукушка отсчитывала послѣдніе удары, глухо мычалъ болотный бычокъ, пищали и стонали какіе-то неизвѣстные звѣри, а все это покрывалъ собою оглушительный, перекатывающійся волнами среди ночи концертъ милліона лягушекъ. «Мѣсто это чудно, и даже звѣри, кто какъ можетъ, поетъ и прославляетъ красоту его, — подумалось мнѣ. А докторъ, какъ бы угадывая мою мысль, вдругъ сказалъ:

— Хорошо? Благодать? Это намъ-то, избалованнымъ всякими красотами… А каково же впечатлѣніе простого человѣка, который прямо изъ голой и голодной степи или прямо изъ навоза очутиться здѣсь! Чувство святости и божеской благодати — вотъ какое чувство вдругъ охватываетъ его здѣсь!… Для насъ это только красиво, а ему свято… Намъ эстетика, а ему божеская правда… А впрочемъ до завтра, — вы сами все увидите.

Дѣйствительно, пора было идти домой и заняться ночлегомъ.

На слѣдующій день мы долго собирались, такъ какъ желающихъ побывать въ Святыхъ горахъ было много, въ томъ числѣ человѣкъ пять дѣтишекъ, и кое-какъ къ двумъ часамъ собрались. Рѣшено было ѣхать на лодкѣ. Гребцами выбраны были двое работниковъ: одинъ докторскій кучеръ, а другой — батракъ въ томъ домѣ, гдѣ мы остановились. Послѣдній былъ сильный, здоровый малый, но зато докторскій возница никуда не годился: во-первыхъ, онъ былъ слабъ отъ природы, а, во-вторыхъ, по добротѣ хозяйки, такъ основательно былъ угощенъ „горилкой“, что требовалъ за собой особаго присмотра. Но объ этомъ обстоятельствѣ мы узнали только тогда, когда измѣнить его уже было поздно, т.-е. когда мы были на серединѣ рѣки.

Лишь только лодка наша поплыла, какъ всѣхъ насъ охватило чувство нѣги и счастія. На этотъ разъ, при блескѣ солнца, впечатлѣніе было совсѣмъ не то, какъ вчера, во время сумерокъ, когда отъ всего этого чуднаго мѣста вѣяло тихою грустью. Напротивъ, теперь все блестѣло и смѣялось. Смѣялись лѣса лѣваго берега, играя листвой на своихъ старыхъ, но еще бодрыхъ дубахъ, мягко улыбались горы праваго берега, очертанія котораго теперь не выглядѣли такими суровыми, какъ вчера, самыя сосны на нихъ уже не были суровыми великанами, неподвижно висящими въ воздухѣ по крутымъ берегамъ; напротивъ, веселою и живою толпой окружили онѣ берегъ рѣки и, цѣпляясь за уступы, бѣжали вверхъ до самаго гребня горъ, гдѣ сплошною массой закрыли собою горизонтъ. Кое-гдѣ гора обнажалась, и тогда на солнцѣ блестѣлъ мѣловой обвалъ. Самъ Донецъ, вчера такой лѣниво-грустный, сегодня смѣялся, благодаря мелкой ряби, поднятой вѣтромъ. И звуки, идущіе со всѣхъ сторонъ на насъ, тоже были веселѣе, бодрѣе…

Но зато въ лодкѣ нашей всю дорогу неблагополучно. Всему виной былъ Николай, докторскій кучеръ. Онъ съ самаго начала былъ мало куда пригоденъ, въ особенности для роли гребца ко „святымъ мѣстамъ“. Отъ работы весломъ его еще больше разобрало; онъ безъ толку, не въ тактъ бурлилъ имъ воду, качалъ лодку, обдавалъ брызгами близко сидящихъ. Кругомъ противъ него раздавался ропотъ, хотя большинство смѣялось надъ его неуклюжестью. Въ особенности возсталъ на него самъ хозяинъ, — всю дорогу онъ ругалъ его.

— Ты опять, болванъ, напился?

— Ничего не напился… поднесли трошки — и напился.

— Ну, вотъ, посмотрите на этого болвана!… У него большая семья, жена, дѣти и онъ близокъ къ чахоткѣ. И все-таки, скотина, возьметъ, да нажрется, а потомъ нѣсколько дней стонетъ… Греби хорошенько, а не то пошелъ вонъ съ лодки! — кричалъ, внѣ себя отъ гнѣва, докторъ, обращаясь поперемѣнно то къ намъ, то къ своему возницѣ.

Это продолжалось до самыхъ святыхъ мѣстъ. Никодай бухалъ въ Донецъ весломъ, бурлилъ воду, брызгалъ, раскачивалъ лодку, а докторъ бѣсился, страдалъ, ругался. Пришлось ихъ обоихъ успокоивать.

— Ахъ, не могу я выносить пьяныхъ! Эта скотина все намъ отравитъ, всѣ эти чудныя мѣста! — съ огорченіемъ кричалъ докторъ. Одинъ разъ онъ окончательно потерялъ хладнокровіе и умолялъ насъ подъѣхать къ берегу.

— Зачѣмъ?

— Высадить этого чорта на берегъ. Пошелъ вонъ!

Но Николай еще больше отъ этихъ упрековъ опьянѣлъ и поглупѣлъ. Съ выпученными глазами, съ краснымъ лицомъ, по которому потъ крупными каплями катился внизъ, онъ судорожно билъ воду весломъ и раскачивалъ лодку. нѣсколько разъ ему предлагали сѣсть на одно изъ свободныхъ мѣстъ, причемъ на его весло находилось нѣсколько охотниковъ, но онъ съ пьянымъ упорствомъ отказывался уступить свое мѣсто и продолжалъ немилосердно бороться съ лодкой. Надо сказать, что онъ никогда не былъ въ Святыхъ горахъ, и когда выѣзжалъ изъ дома, то имѣлъ въ высшей степени довольный видъ, что, наконецъ, и онъ поклонится святымъ мѣстамъ. И нужно же было случиться такому грѣху, что онъ за четыре версты отъ этихъ мѣстъ въ лоскъ напился! Поэтому-то онъ и гребъ такъ немилосердно, отказываясь уступить свое мѣсто.

— Чай, я не былъ въ святыхъ мѣстахъ… Охота поклониться! — бурчалъ онъ на брань и упреки.

— И для святыхъ мѣстъ ты напился? — спрашивали у него со смѣхомъ.

Николай долго не могъ найти себѣ оправданія и только глядѣлъ на всѣхъ выпученными глазами. Но, наконецъ, онъ нашелся.

— Пійду и поклонюсь… и буду молыть, щобъ Боже спасъ мене отъ горілки!… А вінъ мене лае!

Ряздался дружный смѣхъ, и самъ хитрый хохолъ засмѣялся. Этимъ онъ примирилъ съ собой всѣхъ насъ, и о немъ скоро всѣ позабыли.

И пора было. Въ вознѣ съ Николаемъ мы и не замѣтили, какъ лодка наша приблизилась къ пристани у монастыря. Монастырь былъ уже весь передъ нами. Черезъ минуту лодка причалила, мы торопливо повыскакали изъ нея и гурьбой пошли осматривать Святогорскую пустынь. За нами шелъ Николай и всюду, съ непокрытою головой, держа шапку подъ мышкой, крестился, кланялся и прикладывался.

Не стану описывать самую пустыню; есть прекрасныя описанія ея, напр., описаніе г. Немировича-Данченко, и фотографическіе снимки, продающіеся самимъ монастыремъ во многихъ мѣстахъ Россіи. Да я и не ставилъ себѣ въ обязанность осматривать монастырь; меня интересовали только богомольцы, тысячами стекающіеся сюда со всѣхъ концовъ Россіи.

Но, тѣмъ не менѣе, подъ настояніемъ доктора, мы систематически обошли и осмотрѣли все, что полагалось обойти и осмотрѣть: гостепріимный дворъ, лавку, храмы, площади и паперти. Докторъ былъ восторженнымъ поклонгикомъ красоты этихъ мѣстъ и съ увлеченіемъ показывалъ намъ все оригинальное, чудесное и прекрасное, что только тутъ было. Когда нижнія зданія были обойдены нами, онъ повелъ насъ вверхъ по ступенямъ, на ту мѣловую скалу, въ которой надѣланы пещеры и которая въ цѣломъ представляетъ собою самый оригинальный и прекрасный храмъ, какой только могли создать природа и человѣкъ, соединивъ свои труды, свои творчество и силу.

Ступеней болѣе пятисотъ. Подъемъ утомительный. Но по всему подъему, черезъ короткіе промежутки, надѣланы площадки со скамейками для отдыха. Но, увлекаемые докторомъ, мы почти нигдѣ не отдыхали и безостановочно, тяжело дыша, торопились вверхъ; только изрѣдка, бросая взоры, смотрѣли черезъ пролеты на все шире и шире раскрывающійся видъ. Наконецъ, совершенно задыхаясь, мы взобрались на послѣднюю площадку, гдѣ прилѣпилась маленькая церковка. Держась за скалу, мы стали отдыхать. Въ то же время и взоръ отдыхалъ, — для него вдругъ открывался необъятный просторъ, щирокое море лѣса, нѣсколько селъ и деревень, а внизу, глубоко подъ горой, зеленый Донецъ; даль покрыта была дымкой, и ближайшія мѣста ярко блестѣли, залитыя горячимъ солнцемъ. Мы долго не могли оторваться отъ ветхихъ перилъ, отдѣляющихъ гору отъ пропасти, на днѣ которой сосны казались плотною и низкою густиной.

Потомъ мы вошли въ церковку. Тамъ съ десятокъ богомольцевъ, одѣтыхъ въ армяки и съ котомками за плечами, усердно молились, кладя земные поклоны. На всѣхъ лицахъ было восторженное благоговѣніе, и одна молоденькая женщина въ лаптяхъ и въ пестромъ платкѣ молилась и улыбалась, и въ то же время слезы катились по ея жизнерадостному молодому лицу…

Мы тихо удалились, не желая нарушать своею шумною толпой настроеніе молившихся. Да и какъ-то неловко, почти стыдно стало стоять среди этихъ людей, у которыхъ чувство красоты природы неразрывно слилось здѣсь съ чувствомъ святости. Докторъ былъ правъ. Смотря на эту бѣлую скалу, вырубленную самою природой и за десятки верстъ сверкающую на солнцѣ, - скалу, высоко поднятую надъ этимъ моремъ лѣса, — простые люди говорятъ, что самъ Богъ пожелалъ имѣть здѣсь мѣсто Свое.

На этотъ разъ я не имѣлъ ни малѣйшаго намѣренія ближе подойти къ толпѣ богомольцевъ, тѣмъ болѣе, что и времени осталось немного: мы должны были вернуться къ сумеркамъ въ село, а солнце уже висѣло надъ верхушкой дальней горы, и сосны, ее покрывающія, уже горѣли въ его золотой мглѣ.

Потолкавшись еще немного по другимъ монастырскимъ уголкамъ, мы стали спускаться къ берегу, гдѣ стояла наша лодка. Тамъ уже ждали насъ гребцы, въ томъ числѣ и Николай. Онъ выглядѣлъ трезвымъ. Лицо его было свѣтло и разумно. Но докторъ не могъ ему простить, что за два часа передъ тѣмъ онъ отравилъ ему все прекрасное.

Черезъ день я былъ опять въ пустыни и познакомился уже съ настоящими паломниками.

 

III

Былъ жаркій полдень, когда я, перейдя мостъ съ луговой стороны, стоялъ у самаго подъема на монастырскую гору. Захотѣлось отдохнуть, прежде чѣмъ бродить по Святогорской пустыни. Облокотившись на перила, я въ изнеможеніи отъ зноя сталъ смотрѣть на воду внизъ. Кругомъ царила благоговѣйная тишина. Монастырскія зданія и церкви, залитыя солнцемъ, точно уснули отъ истомы. Лѣниво прошли мимо меня два монаха. По мосту проѣхала грузная телѣга, запряженная парой воловъ. Прошелъ еще на гору какой-то дачникъ, укрытый зонтикомъ. По набережной мостовой въ разныхъ мѣстахъ кучками полегли богомольцы, сваливъ въ одну груду свои котомки и посохи. Все молчало, подавленное жарой.

Только подъ мостомъ на берегу, прямо противъ того мѣста, гдѣ я стоялъ, копошились какой-то старикъ и баба, копошились и вели между собой оживленный разговоръ. Судя по этому разговору и по костюму, оба они пришли изъ Курской губ. Въ то время, какъ я обратилъ на нихъ вниманіе, они заняты были полосканіемъ какихъ-то тряпицъ, въ которыхъ съ трудомъ можно было угадать ихъ бѣлье. Баба полоскала и выжимала, а старикъ развѣшивалъ на перекладинахъ моста. И все это сопровождалось обмѣномъ мыслей по поводу того, что каждый изъ нихъ замѣтилъ чудеснаго въ Святыхъ горахъ.

— Наверху-то была ты? — спросилъ дѣдъ съ веселымъ лицомъ.

— На шкалѣ? Была, была!… Только въ пещеру не угодила, — отвѣчала баба оживленно.

— Въ пещеру-то, касатка, не отсюдова заходятъ, а снизу…

— Ой? Какъ же туда угодить-то? — сказала баба, вся встрепенувшись.

— Снизу. Монахъ проведетъ. Со свѣчами надо идтить. И какъ войдешь — темень, сырость, страхъ! И все поднимаешься выше, и все темень и страхъ, а кругомъ пещеры накопаны; это, значитъ, въ которыхъ допрежъ святые жили. И опять все вверхъ, и темень, холодъ! И дойдешь ты до той пещеры, коя выкопана руками Ивана святаго, и тамъ увидишь вериги его, эдакъ, примѣрно сказать, съ полпуда… Это ужь высоко, на самомъ верху подъ шкалой…

— Родный ты мой, вѣдь я тамъ не была! — почти съ отчаяніемъ вскричала баба и сорвалась съ мѣста, побросавъ. тряпицы. — Побѣгу, ты ужь тутъ самъ помой! — торопливо выговорила баба.

Но дѣдъ, не возвышая голоса, съ благожелательною улыбкой остановилъ ее.

— Погоди! Куда ты глупая, побѣжишь? Ничего не знамши, какъ и когда, куда ты сунешься? Два раза на дню только монахъ водитъ показывать, а ты одна для чего сунешься? Вотъ вечерня будетъ, пойдутъ люди съ монахомъ, тогда и ты съ ними… Давай, домоемъ ужь рубахи-то…

Говоря это, дѣдъ улыбался снисходительно и продолжалъ развѣшивать свои рубахи и порты. Все лицо его, окруженное сѣдыми кудрями, свѣтилось всецѣло этою снисходительностью и какою-то особенною радостью. Замѣтивъ меня стоящимъ наверху у перилъ, онъ съ такою же свѣтлою улыбкой обратился и ко мнѣ:

— Вишь, господинъ, хурдишки свои моемъ… Ужь какое это мытье, а въ дорогѣ, съ устатку-то, оно все же чистенько.

— На богомолье пришли? — спросилъ я, пользуясь случаемъ завязать разговоръ.

— Господь сподобилъ побывать на святыхъ мѣстахъ. Слава Богу, побылъ тутъ денька три, помолился, поблагодарилъ, насмотрѣлся — и завтра утречкомъ, на зорькѣ, съ Божьей помощью, домой, — отвѣтилъ старикъ съ веселымъ довольствомъ.

— А это развѣ не твоя баба?

— Какое! На пути встрѣлись! Ну, она и говоритъ: «Возьми, говоритъ, дѣдушка, меня съ собой, потому женскому сословію боязно въ дальней дорогѣ»… Такъ мы и шли досюда вмѣстѣ.

— Да ты издалека?

— Изъ Курской губерніи. Изъ-подъ Бѣлостока. Чай, знаешь? Оно далеконько для моихъ старыхъ ногъ, ну, да слава тебѣ Господи, потрудился, идучи, для Бога!

— По обѣту пришелъ сюда? — спросилъ я, но свѣтлый дѣдъ сначала не понялъ.

— Ну, ужь какой тутъ обѣдъ! Въ трапезѣ дадутъ въ чашку малость борща, ну, съ хлѣбцемъ и похлебаешь…

— Я не то спрашиваю, дѣдушка… Я спрашиваю, отчего ты сюда пришелъ — по обѣщанью, вслѣдствіе болѣзни или несчастья?

Дѣдъ, понявъ мои слова, вдругъ даже привсталъ съ берега, гдѣ онъ сидѣлъ.

— Что ты, что ты! У меня несчастіе! Что ты, господинъ! Да развѣ я могу роптать на Бога, гнѣвить Его? Никакого несчастія въ дому у меня не было. Всю жисть хранилъ Господь, помогалъ мнѣ, достатокъ мнѣ далъ, снисходилъ къ нашимъ грѣхамъ. Вотъ я и пришелъ потрудиться для Него, поблагодарить за всѣ милости… Домъ у меня, господинъ, согласный, двое сыновьевъ, снохи, внуки и старуха еще жива. И всѣ мы, благодаря Создателю, сыты, спокойны и не знаемъ несчастія. Хранитъ насъ Господь. Примѣрно сказать, хлѣбъ? — Есть. Или, напримѣръ, мелкой скотины, овецъ, свиней, птицы? — Очень довольно. Ежели, напримѣръ, спросишь у меня: «есть, Митрофановъ, пчелы у тебя?» Есть, скажу я, пеньковъ до 401. Всѣмъ благословилъ Господь! Вотъ я и надумалъ потрудиться для Бога. Жисте наша, господинъ, грѣшная. Все норовишь для себя, все для себя, а для Бога ничего. И зиму, и лѣто все только и въ мысляхъ у тебя, какъ бы денегъ побольше наколотить, да какъ бы другого чего нахватать. Лѣто придетъ, — ну, ужь тутъ совсѣмъ озвѣрѣешь. Мечешься, какъ скотина какая голодная, съ пара на сѣнокосъ, съ сѣнокоса въ лѣсъ, изъ лѣсу въ поле на жнивье, и все рвешь, дерешь, хватаешь, да все нацапанное суешь въ амбаръ, запихиваешь подъ клѣти, да подъ сараи, да въ погребъ… И все опосля это пойдетъ въ брюхо да на свою шкуру. И, прямо тебѣ сказать, озвѣрѣешь и недосугъ подумать, окромя сѣна или овса, или муки, ни о чемъ душевномъ или божескомъ… Вотъ я и на думалъ. Всю жисть хранилъ меня Господь и всѣмъ благословилъ, и отъ бѣдъ соблюлъ меня… и, окромя того, старъ уже я сталъ, къ смерти дѣло подходитъ… вотъ я и говорю себѣ: «Будетъ, Митрофановъ, брюху служить, пора послужить Богу, потрудиться для Него!»…

И на веселомъ лицѣ дѣда, обвитомъ бѣлыми кудрями, выразилось полное восхищеніе.

— Слава тебѣ Господи, сподобилъ меня Творецъ побывать у Своихъ святыхъ мѣстъ… Ну, ужь и точно святыя мѣста! Стадо быть, Богъ для себя это мѣсто пріуладилъ, коли ежели такъ чудесно оно. Войдешь-ли на эту шкалу, откуда глядитъ да тебя вся эта Божья премудрость, а либо подъ землю, въ пещеру сойдешь, въ темень эту и холодъ, гдѣ святые живали въ старыя времена, или тамъ со шкалы пойдешь еще выше, на хуторъ…

— А это что такое, Митрофанычъ, хуторъ?… Чего тамъ такое? — съ жаднымъ любопытствомъ спросила баба, перебивъ дѣда.

— Ай ты не была? А я побылъ, сподобилъ меня Богъ… Стало быть, видишь ту вонъ церковь? Ну, это вотъ тамъ и есть. Со шкалы ты лѣзь опять во-онъ туда! Тамъ и будетъ хуторъ, служатъ тамъ панифиды…

Но не успѣлъ дѣдъ хорошенько объяснить, куда надо лѣзть, какъ баба уже сорвалась съ мѣста и съ отчаяніемъ воскликнула:

— Касатикъ ты мой, вѣдь не была я тамъ еще!… Охъ, грѣхи наши, побѣгу!

— Постой, постой, дура! Дай я тебѣ хорошенько растолкую!

Но сгоравшая любопытствомъ баба уже не послушала его на этотъ разъ; она торопливо вскарабкалась съ берега рѣки на мостовую, юркнула оттуда во вторыя ворота и скрылась изъ нашихъ глазъ.

Дѣдъ добродушно засмѣялся и веселые глаза его вдругъ закрылись цѣлою сѣтью юмористическихъ морщинъ.

— Вотъ онѣ, господинъ, всѣ такія, бабы-то эти!… Придетъ во святыя мѣста, ну, кажись, надо бы одуматься, позабыть всякіе ихніе пустяки, окромя… Такъ нѣтъ, она только изъ любопытства и суется тутъ. Пощупаетъ полукафтанье у монаха, — изъ какой, молъ, матеріи слажено… ежели бы ей дозволить, она бы всего монаха ощупала, въ ротъ ей каши!… А вотъ эта самая баба… не успѣли мы дойти до святыхъ мѣстъ, не помолились еще хорошенько, а она уже сунулась на трапезный дворъ и зачала любопытствовать, лягай ее комары, изъ чего тутъ квасъ варятъ, сколько выдаютъ борща отъ монастыря… То-есть самая это безбожная тварь, эта баба!

Дѣдъ опять засмѣялся и принялся свертывать высохшее бѣлье, укладывая его въ котомку. Немного еще поговоривъ съ нимъ, я оставилъ его и отправился бродить по пустыми… Среди кучекъ богомольцевъ я опять встрѣтилъ курскую бабу. Она уже слазила на «хуторъ», удовлетворивъ любопытство, и теперь стояла подъ шатромъ великолѣпныхъ каштановъ, которые небольшою группой раскинулись въ углу двора. Дерево для бабы было незнакомо, и она долго дивилась на него. Потомъ сорвала нѣсколько листьевъ съ нижней вѣтви и торопливо спрятала ихъ за пазуху.

Тамъ, за пазухой, у ней были уже и другія святыя вещи: нитка четокъ, большой кусокъ мѣла, вода въ бутылочкѣ, черный крестикъ со стеклышкомъ, въ который ежели посмотрѣть, то увидишь Святыя горы. Все это она жадно нахватала и бережно понесетъ домой, въ курскую деревню, гдѣ она тотчасъ, среди другихъ бабъ, будетъ разсказывать, что видѣла и чего не видала… Пришла она въ Святыя горы по тому случаю, что у нея все родятся дѣвченки, а мальчика ни одного не родилось, за что мужъ ее укоряетъ безпрестанно; она всѣ средства перепробовала и все ни къ чему. Наконецъ, какая-то странница посовѣтовала ей сходить въ Кіевъ или на Святыя горы, и она, съ согласія мужика, пошла.

Но тутъ жадное любопытство деревенской бабы, которая ничего никогда не видала, но все хочетъ посмотрѣть, взяло верхъ надъ всѣмъ, она совалась съ безпокойнымъ любопытствомъ по всѣмъ угламъ и всюду глазѣла, щупала, узнавала, выпытывала, забывая святость мѣста; она забыла даже ту спеціальную цѣль, ради которой пришла — вымолить себѣ рожденіе мальчиковъ. Когда я черезъ часъ, сидѣлъ на скамейкѣ подъ густою аллеей, ведущей въ скитъ, она также тамъ очутилась. Подойдя къ воротамъ, всегда запертымъ, за исключеніемъ четырехъ дней въ году, и охраняемымъ ангелами и суровыми святыми, она съ недоумѣніемъ приложилась къ ликамъ. Потомъ обратилась ко мнѣ съ вопросомъ:

— А туда не пущаютъ?

— Нѣтъ.

— Ишь ты! — недовольно выговорила она и все-таки старалась просунуть голову сквозь рѣшетку, чтобы хоть чуть-чуть, однимъ глазкомъ поглядѣть, что дѣлается тамъ, за запертыми воротами, въ этомъ таинственномъ полумракѣ.

Изъ скита назадъ въ монастырь мы шли вмѣстѣ съ ней; и бесѣдовали; тутъ-то она и сказала мнѣ, откуда она и зачѣмъ пришла. Когда она оставила меня у воротъ гостиннопріимнаго двора, я старался угадать, что она будетъ разсказывать по приходѣ домой. А что разсказывать тамъ она будетъ много и съ засосомъ — въ этомъ я не сомнѣвался, потому что и раньше встрѣчалъ бабъ, побывавшихъ въ Кіевѣ или въ другомъ «святомъ мѣстѣ». Обыкновенно въ словахъ ихъ нѣтъ вранья, но зато все такъ преувеличено, что никто, ни даже она сама, не пойметъ, что она видѣла и чего прилгнула. Такъ же будетъ разговаривать и курская баба. Теперь вотъ суется она по укромнымъ уголкамъ святыхъ мѣстъ и собираетъ матеріалъ въ видѣ вещественныхъ предметовъ и въ видѣ невещественныхъ картинъ, а когда придетъ домой и ее окружатъ сосѣдки, она употребитъ въ дѣло все, что набрано въ пустыни. Листья съ каштановъ, воду съ Донца, мѣлъ съ донецкихъ горъ она по крохотнымъ кусочкамъ будетъ раздавать тѣмъ, кто болѣетъ лихорадкой, горячкой или съ глазу, кто попорченъ и кому надо излѣчиться отъ неизлѣчимой болѣзни. А кромѣ того станетъ разсказывать, что видѣла и слышала. «Спустилась я, скажетъ примѣрно, въ подземную пещеру и пошла въ темени и холодѣ… Свѣчи горятъ и ладономъ пахнетъ, и со стѣнъ глядятъ лики столь жутко, что сердце замираетъ… И въ каждой пещерѣ вериги въ три пуда вѣсу»… Очень много и долго будетъ разсказывать и въ теченіе, по крайней мѣрѣ, года сдѣлается героиней всѣхъ бабъ деревни, которыя, подперевъ щеки рукой и раскачивая головой въ полномъ сознаніи своего грѣха, неустанно будутъ слушать ее.

Въ послѣдній разъ я видѣлъ ее на гостепріимномъ дворѣ; она заглянула въ дверь пекарни, а потомъ и совсѣмъ скрылась тамъ. Отъ души пожелавъ ей, чтобы она побольше набрала для своей скучно-каторжной жизни матеріала, я окончательно потерялъ ее изъ виду и сталъ бродить среди двора.

Весь дворъ былъ полонъ народа, который кучами толкался по разнымъ направленіямъ, а многіе лежали на землѣ и отдыхали. Тутъ же стояли телѣги и привязанныя къ нимъ лошади. Было время обѣда. Монастырь кормилъ въ это время своихъ богомольцевъ. Въ столовой накрыты были длинные столы съ деревянными чашками и ложками. Но такъ какъ мѣста для всѣхъ было мало, то впускали партіями; впустятъ одну, партію къ столу и дверь запираютъ, а передъ запертою дверью уже стоитъ и дожидается ѣды другая партія, сбившаяся въ плотную массу. Тѣмъ же, которые почему-либо не захотѣли пообѣдать въ столовой, просто наливали въ чашки борща, давали хлѣбъ и ложки, и они разбредались по двору, садились на земь и хлебали. Надъ дворомъ висѣлъ сплошной говоръ, какъ на базарѣ; какъ на базарѣ же, лица у всѣхъ казались суетными и мелкими. Это всегдашнее настроеніе толпы. Отдѣльный человѣкъ способенъ быстро идеально настроить себя; толпа всегда криклива, суетна и прозаична, и только страшная катастрофа можетъ привести ее въ идеальное настроеніе.

Потолкавшись еще немного среди этой будничной толпыѵ я вдругъ почувствовалъ страшную усталость и немедленно пошелъ по направленію къ выходу. Когда я проходилъ по мосту, глаза мои невольно обратились внизъ, на тотъ уголъ берега, гдѣ я познакомился съ курскимъ дѣдомъ. Дѣдъ, очевидно, совсѣмъ собрался въ дорогу. Подложивъ увязанную котомку подъ голову, онъ спокойно спалъ подъ тѣнью моста. На лицѣ его, полузакрытомъ теперь бѣлыми кудрями, мнѣ показалась та же свѣтлая радость, какая блестѣла часа два тому назадъ, когда онъ пояснялъ мнѣ, зачѣмъ онъ пришелъ въ святыя мѣста.

Да и какъ ему не радоваться! Онъ много потрудился на своемъ вѣку, безъ устали и съ страшною жадностью добивался мужицкаго благополучія. И добился: нажилъ хлѣба, скота, пчелъ и согласную семью. Все кто онъ добылъ съ неимовѣрнымъ трудомъ и былъ доволенъ. И теперь ему удалось исполнить послѣдній долгъ, лежащій на немъ, какъ на крестьянинѣ: придти собственными ногами къ святымъ мѣстамъ, и здѣсь, на особо избранномъ мѣстѣ, поблагодарить Господа Бога за все то благополучіе, какое ему было дано… Исполнивъ послѣдній свой долгъ, онъ на зорькѣ завтра отправится обратно доживать уже недолгій, но покойный вѣкъ свой.

Я долженъ былъ торопиться домой, хотя отъ сильной усталости ноги мои съ трудомъ повиновались. Въ воздухѣ было такое удушье, что, казалось, вотъ-вотъ задохнешься. Но небу плыли незамѣтно бѣлыя облака, а на востокѣ, изъ за той горы, гдѣ стоялъ монастырь, медленно ползла темная туча, скоро завалившая своею массой половину горизонта. Ожидалась, видимо, гроза… А пока царила мертвая тишина; сосны на горѣ неподвижно застыли; вода въ рѣкѣ отливала свинцовымъ блескомъ. Спасаясь отъ дождя, я торопился, какъ могъ, и пришелъ въ деревню въ полнѣйшемъ изнеможеніи, хотя пришедъ во-время, потому что въ скоромъ времени рванулась гроза. Налетѣлъ вдругъ вѣтеръ, застонали горныя сосны, съ гуломъ зашумѣли дубы луговой стороны и затрещалъ крупный дождь. Наконецъ, дождь полилъ, среди грома и молніи, такой сплошной, что все вдругъ — и горы, и лѣса, и монастырь — скрылись изъ глазъ до слѣдующаго утра

 

IV

Однажды я пѣшкомъ пошелъ въ Святыя горы по луговой сторонѣ. Луга еще не были скошены, наканунѣ выпадъ сильный дождь, солнце еще не сильно жгло, воздухъ, всегда здѣсь чистый, былъ въ это утро влажно-ароматичнымъ, и четыре версты, предстоящія мнѣ, я надѣялся пройти съ величайшимъ наслажденіемъ. Дорога бѣжитъ то по ровному лугу, усѣянному цвѣтами, то забѣгаетъ въ лѣсъ и, извиваясь между стволовъ, подъ тѣнью густой листвы, вдругъ снова выбѣгаетъ на открытый лугъ и глубоко зарывается въ траву, едва замѣтная для глаза. Идешь по ней и ничего не видишь, кромѣ того, что она хочетъ показать… Вотъ уже скрылось село, изъ котораго я вышедъ; не видно больше лѣсистыхъ горъ съ ихъ бѣлыми скалами, выглядывающими, какъ привидѣнія, изъ-за сосенъ; скрылся Донецъ; сами Святыя горы пропали изъ виду. Извивающаяся между деревьями тропинка не хочетъ показывать ничего, кромѣ столѣтнихъ дубовъ и высокой травы, какъ бы желая, чтобы все вниманіе сосредоточилось на этихъ столѣтнихъ дубахъ и на этомъ густомъ, сочномъ лугѣ. И вниманіе дѣйствительно сосредоточивается; это особенный уголокъ, котораго нигдѣ больше не встрѣтишь; едва сюда попадаешь, какъ сразу видишь себя среди какой-то кипучей и веселой жизни, гдѣ поютъ на сотни голосовъ, лепечутъ, болтаютъ, жужжатъ, хохочутъ лѣсные обитатели всѣхъ видовъ; подъ этими густыми зелеными шатрами происходитъ сплошной балъ, дается гигантскій концертъ, играющій свадебный маршъ.

Но это было въ маѣ. А теперь былъ конецъ іюня. Тропинка вела меня все дальше и дальше, а майскаго торжества я не слыхалъ. Даже приблизительно не было ничего подобнаго тому, что здѣсь я слышалъ въ маѣ. Лѣсъ умолкъ, луга безшумно волновались отъ легкаго вѣтерка, они были тѣ же, что вчера, но я съ трудомъ узнавалъ веселый уголокъ… Въ немъ именно веселья-то и не было. Балъ кончился, пѣвцы смолкли, съиграна свадьба, поэзія любви замѣнилась прозой… Жена, дѣти, кормленіе и воспитаніе, забота ради куска хлѣба, карьера — вотъ за что принялся шумный лѣсной уголокъ. Каждая птичья пара, пріобрѣвшая дѣтей, озабоченно шныряетъ по всемъ направленіямъ, разыскиваетъ кормъ, хватаетъ добычу и торопливо тащитъ ее въ гнѣздо, гдѣ ждутъ разинутые рты. Гдѣ-то слышится пискъ — это дѣти зовутъ; гдѣ-то воркуютъ лѣсные голуби, но въ ихъ голосѣ слышится утомленіе и недосугъ. Прокричалъ въ глухой чащѣ копчикъ, но тотчасъ же и смолкъ, занятый высматриваніемъ добычи. Насѣкомыя умолкли; кое-гдѣ подъ цвѣткомъ еще вьется одинокая бабочка, но часы ея уже сосчитаны, — къ вечеру, быть можетъ, она умретъ, оставивъ подъ листомъ свое потомство. А это потомство, въ видѣ личинокъ и куколокъ, уже совсѣмъ безгласно; оно безмолвно и съ хищною жадностью пожираетъ листы, вгрызается въ древесную кору, истребляетъ корни, пьетъ кровь и ѣстъ тѣло животныхъ. Еще вчера здѣсь былъ шумный пиръ, а сегодня здѣсь только хлопоты, работа, борьба на жизнь и смерть, взаимное истребленіе, кровавое побоище, и все кто свершается въ зловѣщемъ безмолвіи. Я сидѣлъ нѣкоторое время въ тѣни и прислушивался, но только изрѣдка изъ отдаленныхъ угловъ до меня доносились какіе-то звуки. Лѣсъ замолкъ; вмѣсто веселаго пира, пришла страда.

То же самое меня ждало и въ Святыхъ горахъ. Когда тропинка, нырнувъ еще разъ между нѣсколькими дубами, вдругъ поставила меня на широкомъ лугу, прямо передъ монастыремъ, послѣдній тотчасъ же показался мнѣ какимъ-то будничнымъ и скучнымъ, а лишь только я перешелъ мостъ, какъ сразу меня охватило чувство житейской суеты. Слышался стукъ топоровъ, визгъ пилы, грохотъ отъ свалившихся дровъ, скрипъ телѣгъ; въ одномъ мѣстѣ плотники и каменьщики строятъ какое-то зданіе; тутъ же рядомъ съ ними выгружаютъ съ баржъ дрова и складываютъ ихъ передъ самымъ монастыремъ въ длинныя стѣны, загораживающія видъ, а по набережной мостовой въ ту и другую сторону тянутся пары воловъ, запряженныя въ грузныя телѣги, на которыхъ везутся въ монастырь доски, кули съ углями. Зачѣмъ-то песокъ, мѣшки съ мукой, какіе-то тюки, зашитые въ рогожи. Это все монастырь хлопочетъ, пользуясь отсутствіемъ богомольцевъ, хлопочетъ, какъ хорошій и запасливый хозяинъ. Какъ большинство нашихъ знаменитыхъ монастырей, Святая гора является крупнымъ промышленнымъ предпріятіемъ, ведущимъ широкое хозяйство и дѣлающимъ огромные денежные обороты, а такъ какъ предпріятіе это исключительно сельско-хозяйственное, то лѣтнее время для него самое рабочее и страдное. Запасъ дровъ, сѣнокосъ, жатва, расплата съ рабочими, разсчетъ съ арендаторами на его обширныхъ земляхъ, забота о стадахъ скота, запасѣ плодовъ, овощей и хлѣба, — все это превращаетъ монастырь въ крупное имѣніе на время лѣтнихъ мѣсяцевъ. И вотъ я попалъ въ одинъ изъ такихъ дней, когда святое мѣсто узнать нельзя, — не слышно краснаго звона, не видать монаховъ, опустѣли церкви, не раздается въ нихъ служба, а вмѣсто всего этого отовсюду слышится шумъ кипучей лѣтней работы.

Богомольцевъ не было. Гостепріимный дворъ былъ совершенно пустъ; двери въ столовыя, пекарни и квасоварни заперты; солнце жгучими лучами заливаетъ все это вымершее, пустынное мѣсто. А еще недавно тутъ кишѣли сотни богомольцевъ, раннею же весной здѣсь перебываютъ десятки и сотни тысячъ. Въ нынѣшнемъ году въ среду на Страстной недѣлѣ однихъ исповѣдниковъ было 17 тысячъ, а въ день Успенія, 15 августа, толпы народа сплошною массой двигаются на протяженіи нѣсколькихъ верстъ.

А теперь настала страда, и святое мѣсто опустѣло. Некогда думать о Богѣ, о душѣ, о совѣсти. Хорошо еще, выдался урожайный годъ, а если Богъ послалъ наказаніе; поразивъ поля солнечнымъ огнемъ, тогда прощай всѣ идеальныя мужицкія стремленія! Я только въ этотъ день понялъ всю глубину словъ веселаго старика, который пришелъ въ Святыя горы поблагодарить Господа Бога за свое благополучіе. До сихъ поръ ему некогда было отдаться Богу; онъ всецѣло поглощенъ былъ судорожнымъ воспитаніемъ дѣтей, и вся его душа всю жизнь была наполнена мыслями о хлѣбѣ, объ овчинахъ и холстахъ, о лаптяхъ и повинностяхъ, о сѣвѣ и о скотѣ… и вотъ только подъ конецъ судорожной и суетной жизни своей ему удалось вырваться изъ дома и явиться въ то святое мѣсто, которое одно можетъ удовлетворить его идеальныя потребности.

Что это мѣсто идеально и единственно, въ этомъ не можетъ быть сомнѣнія. Нѣтъ у крестьянина другого мѣста, гдѣ онъ могъ бы удовлетворить требованіямъ души, гдѣ успокоилась бы его совѣсть и гдѣ онъ могъ бы безкорыстно послужить Богу. Вездѣ его преслѣдуетъ нужда, немощъ, ожиданіе голода, обида и суета, и только здѣсь ему удается воспользоваться досугомъ и наполнить этотъ досугъ мыслями о Богѣ, о душѣ, о правдѣ и совѣсти… При этомъ онъ не смѣшиваетъ это святое мѣсто съ тѣми людьми, которые владѣютъ имъ и физически представляютъ его; къ послѣднимъ часто онъ относится съ полнымъ отрицаніемъ, хотя и снисходительно. Идетъ онъ не къ монахамъ, а къ святымъ мѣстамъ, которыя созданы Богомъ такъ прекрасно затѣмъ, чтобы люди могли хоть разъ въ жизни забыть мелкую, грѣшную сутолоку насчетъ сѣна, податей, овса и овчинъ, и хотя разъ въ жизни въ этомъ чудесномъ мѣстѣ вспомнить о подавленной сторонѣ человѣка, о разбитыхъ желаніяхъ идеала…

Обойдя всѣ пустые дворы, я поднялся по лѣстницѣ главнаго собора и присѣлъ на одной изъ ступенекъ подъ тѣнью портика. Внизу, на травѣ подъ акаціями спали двѣ старухи-богомолки и больше вокругъ никого не было. Эти двѣ старухи — единственные богомольцы, которыхъ сегодня я встрѣтилъ. Но, посидѣвъ съ полчаса, я вдругъ замѣтилъ подъ аркой другой церкви еще какого-то богомольца. Издали я не могъ замѣтить его лица. Видно было только, что онъ одѣтъ въ бѣлую рубаху, въ такіе же штаны и безъ шапки; сзади виднѣлась тяжелая котомка, съ которой онъ и молился передъ иконами, украшавшими всѣ своды арки. Помолившись тамъ, онъ вышедъ изъ-подъ свода и остановился въ задумчивости на дворѣ. Тутъ я уже хорошо разглядѣлъ его странную, ни на что не похожую фигуру. Голова его была на-голо выбрита, и черные волосы на ней торчали выщипанною сапожною щеткой; самая голова казалась большою и круглою; лицо выглядѣло чернымъ и съ необыкновенною печатью задумчивости. Но всего рѣзче выдѣлялись глаза, черные, круглые и большіе; они смотрѣли неопредѣленно, но съ большою силой и блескомъ.

Стоялъ онъ неподвижно на дворѣ минутъ пять, о чемъ-то, казалось, раздумывая, и потомъ твердо пошелъ ко мнѣ, поднялся по ступенькамъ лѣстницы, гдѣ я сидѣлъ, и вошелъ въ открытыя двери храма. Тамъ въ кто время нѣсколько послушниковъ длинными метлами сметали пыль, которая густо носилась по церкви и цѣлыми тучами вырывалась изъ дверей на чистый воздухъ. Но богомолецъ не обратилъ вниманія ни на послушниковъ съ метлами въ рукахъ, ни на поднятую ими пыль. Онъ твердо пошелъ въ храмъ, остановился передъ иконой Спасителя, оправилъ руками рубашку, передернулъ плечами котомку и сталъ молиться. И молился онъ такъ странно, какъ я никогда не видалъ.

Прежде всего, своими большими, круглыми глазами онъ впился въ глаза Христа и съ минуту такъ стоялъ, совершенно неподвижный, и только послѣ этого медленно перекрестился. Затѣмъ лицо его вдругъ воодушевилось какою-то мыслью или цѣлымъ рядомъ мыслей и чувствъ, и онъ громко заговорилъ молитву, представлявшую смѣсь своего собственнаго изобрѣтенія съ церковными текстами. При этомъ, пожирая своими широкими глазами глаза Христа, онъ прикладывалъ руки къ сердцу или поднималъ ихъ вверхъ, какъ дѣлаетъ священникъ во время «херувимской». И долго онъ такъ молился, пожирая глазами Христа и громко разговаривая съ Нимъ.

Когда онъ кончилъ и вышелъ на лѣстницу, гдѣ я сидѣлъ, задумчивость опять, казалось, охватила его всего, и онъ неподвижно остановился на мѣстѣ.

— Откуда ты? — вдругъ спросилъ я его.

Онъ, видимо, не ожидалъ этого вопроса и вздрогнулъ, но все-таки отвѣтилъ:

— Я? Издалека… Армавиръ — вотъ откуда. Армавиръ слыхалъ?

— Какъ же, слыхалъ… Такъ ты оттуда? Какже ты, такой молодой, бросилъ работу и пошелъ сюда?

— Работу? Отъ работы Богъ меня отвергнулъ… Больной я.

— Какая же у тебя болѣзнь?

— Падучая. Не гожусь въ работу, Богъ меня къ себѣ призываетъ, вотъ я и пошелъ. Съ дѣтства я все читалъ книги и Господь беретъ меня къ Себѣ. Значитъ, не гожусь я къ работѣ, а гожусь только, чтобы молиться за всѣхъ… Тамъ братъ у меня живетъ, и я съ нимъ жилъ, но онъ не неволилъ меня къ работѣ, потому я на жнивьѣ не однова падалъ, и меня било объ землю… Вотъ онъ и говоритъ мнѣ: не неволь, братъ, себя, говоритъ… Онъ женить меня хотѣлъ нынче, и дѣвушка была, но это дѣло не вышло. Мы пошли однова къ рѣкѣ, а я заразъ палъ, и меня зачало бить объ землю… Вотъ я и говорю дѣвушкѣ: не женихъ я тебѣ, говорю, не гожусь я въ мужья. Плачетъ!… Но какъ же мнѣ-то жить? Пришелъ я къ брату и сталъ проситъ его: пусти меня, братецъ, къ святымъ мѣстамъ… самъ видишь, не гожусь я и въ мужья. Онъ отпустилъ. Ступай, говоритъ, Егоръ (Егоромъ, слышь, меня зовутъ), все одно — дома ты ни къ чему, а тамъ, по крайности, помолишься и за насъ, потому намъ некогда и помолиться-то хорошенько… Ступай, говоритъ, ты теперь, все одно какъ птица Божія: ни тебѣ жать, ни тебѣ косить, ни думать о податяхъ неспособно… Богъ съ тобой, или! Вотъ я и пошелъ…

— А отсюда домой пойдешь?

— Нѣтъ, въ Кіевъ, тамъ помолюсь.

— А изъ Кіева куда?

— Куда Богъ пошлетъ… Я съ людьми все, куда люди, туда я я. Одному боязно. Вотъ тѣ женщины спятъ, такъ это я съ ними завтра въ Кіевъ пойду… Добрыхъ людей много, одинъ не останусь.

Сказавъ это, онъ снова задумался, погладилъ свою бритую голову и сталъ спускаться съ паперти на дворъ. Тамъ черезъ минуту онъ уже лежалъ на травѣ, поодаль отъ богомолокъ, свернувшись калачикомъ.

Этотъ странный человѣкъ былъ послѣднимъ живымъ впечатлѣніемъ, оставленнымъ мнѣ Святыми горами.

Я былъ тамъ еще нѣсколько разъ, но уже монастырь совсѣмъ затихъ. На все время страды горы обращаются въ обыкновенное дачное и увеселительное мѣсто: культурные господа, турнюрныя барыни, скучающіе землевладѣльцы, тощіе чиновники, толстые купцы, — все это часто толпами кишитъ въ этихъ чудныхъ мѣстахъ, любуется видами, вырѣзываетъ свои темныя имена на скалахъ обители, пьетъ, ѣстъ, купается и катается на лодкахъ по Донцу, а богомольца нѣтъ. Развѣ попадутся спеціалистки-странницы, да мелькнетъ изрѣдка больной человѣкъ вродѣ упомянутаго выше Егора, котораго бьетъ о землю и который не годится ни въ работники, ни въ солдаты, ни въ мужья. А настоящій, коренной богомолецъ теперь разбрелся по Ивановкамъ и Степановкамъ и отправляетъ свою страду. «Теперь идетъ больше купецъ да господинъ, а черный народъ повалитъ сюда съ Успенія», — сказалъ мнѣ однажды лодочникъ, состоящій при Святыхъ горахъ.

Но едва-ли въ нынѣшнемъ году богомолецъ повалить сюда; едва-ли у него найдется нынче достаточно времени и душевнаго покоя, чтобы помолиться въ святыхъ мѣстахъ.

Когда Святыя горы совсѣмъ опустѣли, превратившись въ самое шаблонное дачное увеселеніе, я пересталъ туда ходить и отправился на рудники и копи.

 

V

Опять степь. Едва бѣлыя скалы Донца, скученныя около Святыхъ горъ, скрываются изъ вида, какъ со всѣхъ сторонъ снова тянется выжженная солнцемъ, безлѣсная, безводная, изрытая морщинами раввина. Въ дождливый годъ здѣсь, вѣроятно, волнуются хлѣбныя доля и своими красивыми переливами смягчаютъ безотрадность степной полосы, но нынѣ, послѣ нѣкоторыхъ надеждъ, и хлѣбовъ нѣтъ: поправившіеся-было отъ майскихъ ливней, въ іюнѣ они сгорѣли отъ солнца, скрючившись отъ горячихъ вѣтровъ. Въ концѣ іюня было уже ясно, что все погибло. Жары стояли такія, что по дорогамъ падали волы, а рабочіе на поляхъ замертво увозились по домамъ, поражаемые солнечнымъ ударомъ.

Въ такое-то страшное время я и выѣхалъ въ первый разъ на донецкія копи. Послѣднія начинаютъ мелькать уже по курско-харьково-азовской дорогѣ. Изъ оковъ вагона, по ту и другую сторону рельсовъ, въ разныхъ направленіяхъ возвышаются черныя, курящіяся массы, — это и есть шахты и копи. Видишь странную картину: кругомъ нѣтъ ни горъ, ни другихъ какихъ-нибудь признаковъ горнозаводской страны, — все та же кругомъ степь, безлюдная, безлѣсная, изрытая сухими балками, между тѣмъ, по обѣимъ сторонамъ дороги курятся шахты, гдѣ же такъ называемый «Донецкій бассейнъ», донецкая горная цѣпь? Да ея совсѣмъ не существуетъ: обычное представленіе о горномъ массивѣ здѣсь надо отбросить. Горы въ Донецкомъ бассейнѣ существуютъ только по самому Донцу, именно по правому его берегу, сопровождая рѣку въ видѣ мѣловыхъ скалъ и возвышеній на десятки верстъ. Дальше же за этимъ крутымъ берегомъ онѣ, какъ будто, скрываются подъ землю, куда и надо углубиться, чтобы отыскать ихъ богатства. Тамъ, подъ землей, онѣ образуютъ массивныя толщи кварцита, известняка и песчаника, заключающихъ въ себѣ желѣзо, ртуть и другіе минералы; тамъ же, подъ землей, тянутся и слои каменнаго угля и каменной соли. На поверхности же ничего невидно; вокругъ все та же безконечная степь, изрѣзанная въ разныхъ направленіяхъ сухими балками и такими же возвышеніями, нисколько не напоминающими собой горной цѣпи.

Всюду тянутся бурыя, выжженныя пространства, желтыя хлѣбныя поля и зеленые луга, боязливо пріютившіеся по крошечнымъ степнымъ рѣченкамъ. Надо много воображенія или знанія мѣстныхъ условій, чтобы увидѣть на этой гладкой поверхности горы горнозаводскую дѣятельность, копи и горные заводы…

Прежде всего, я посѣтилъ Никитовскій ртутный рудникъ. И первый мой вопросъ, лишь только поѣздъ высадилъ насъ на станціи Никитовкѣ, былъ — гдѣ же тутъ рудникъ? — потому что кругомъ ничего не было видно, кромѣ хлѣбныхъ полей, сухихъ выгоновъ и степныхъ залежей, да нѣсколькихъ селъ (въ ихъ числѣ виднѣлась и Никитовка), попрятавшихся въ утлубленіяхъ широкихъ, безводныхъ овраговъ. Но скоро мое любопытство было удовлетворено. Едва нанятый нами старикъ-крестьянинъ изъ Никитовки провезъ насъ съ полверсты, какъ показались зданія знаменитаго рудника, дымящаго всѣми своими трубами, а кругомъ по степи виднѣлись каменноугольныя шахты, между прочимъ, и Горловка. По мѣрѣ того, какъ лошадь наша бѣжала впередъ, ртутный рудникъ все болѣе и болѣе вырисовывался, а черезъ нѣсколько минутъ мы уже были возлѣ главной конторы.

Стоитъ онъ въ верстѣ съ небольшимъ отъ станціи, на совершенно ровномъ и по сравненію съ окрестностями низкомъ мѣстѣ. Благодаря такому характеру мѣстности, ртутный заводъ можно было поставить непосредственно возлѣ самаго рудника, что не часто случается въ горной промышленности. Посрединѣ всего завода возвышается большое зданіе (изъ дикаго камня), въ которомъ поставлены паровые котлы и подъемная машина; въ центрѣ этого-то зданіи и находится рудникъ. Получивъ разрѣшеніе управляющаго, въ сопровожденіи штегера, мы подошли къ его отверстію, ступили на площадку подъемной машины и черезъ минуту, послѣ даннаго сигнала, повеслись куда-то внизъ, среди абсолютнаго мрака, сразу охваченные сырымъ, затхлымъ холодомъ, и не успѣли хорошенько опомниться, какъ уже стояли на днѣ главной галлереи, по которой тамъ и сямъ мелькали огоньки. Намъ также дали до лампочкѣ въ руки, и мы отправились по этой галлереѣ. Всюду мелькали огоньки, гдѣ-то раздавались удары, слышался грохотъ бросаемой руды, въ воздухѣ было сыро и смрадно. Сыростью несло, конечно, отъ мокрыхъ каменныхъ стѣнъ, смрадъ же происходилъ отъ масляныхъ лампочекъ, съ которыми работали рабочіе и обращики которыхъ были у насъ въ рукахъ.

Шли мы возлѣ самой стѣны, пробираясь по глыбамъ щебня, на каждомъ шагу спотыкаясь, потому что посерединѣ узкой галлереи проложены рельсы, по которымъ мимо насъ то и дѣло катились вагончики, нагруженные до верху породой. Иногда васъ останавливали въ тотъ моментъ, когда мы проходили подъ отверстіемъ, пробитымъ изъ верхней галлереи на нашу, и когда оттуда сыпался съ грохотомъ щебень породы въ стоящій около насъ вагончикъ. Рабочихъ, сыпавшихъ этотъ щебень сверху и стоявшихъ около вагончика, также останавливали, всѣ прекращали на мгновеніе работу, но лишь только мы проходили, какъ за нами слышался снова грохотъ падающихъ камней или лязгъ вагончика, который покатили рабочіе.

Пробираясь все впередъ, мы по дорогѣ завертывали въ боковые ходы и забои. Всюду кипѣла работа: въ одномъ мѣстѣ рабочіе тяжелыми кирками долбили стѣны, въ другомъ происходило сверленіе отверстій, куда вкладывается зарядъ динамита и рветъ массивную толщу; добытый щебень рабочіе лопатами бросали въ вагончики и катили ихъ по рельсамъ до отверстія рудника, гдѣ ихъ поднимали машины вверхъ.

Изъ главной галлереи мы прошли въ другую, параллельную ей. Тамъ опять заходили во всѣ темные закоулки, поднимались вверхъ, на верхнюю параллельную галлерею, и намѣрены были по лѣстницѣ спуститься еще ниже, на глубину тридцати трехъ саженей, но сопровождавшій насъ штегеръ отсовѣтовалъ, такъ какъ въ самомъ низу много воды.

Всего пути подъ землей мы прошли не болѣе трехсотъ саженей, но я такъ наломалъ себѣ ноги объ камни, такъ тяжело дышалъ въ смрадной атмосферѣ и въ общемъ такъ физически и душевно усталъ отъ всей этой тяжелой, необычной обстановки, что былъ очень радъ, когда по другому ходу мы пошли обратно къ выходу. Но дорогѣ докторъ, неизмѣнный мой спутникъ, нѣсколько разъ останавливался передъ тѣмъ или другимъ рабочимъ, безцеремонно и молча раскрывалъ пальцами ему ротъ и, пощупавъ десны и зубы его, шелъ дальше. Я, разумѣется, раньше зналъ о ртутномъ отравленіи, но не представлялъ себѣ ясно размѣровъ его. Съ этимъ я познакомился не здѣсь, въ глубинѣ рудника, а на верху, на самомъ заводѣ.

Вступивъ опять на площадку, мы черезъ минуту снова были наверху, при блескѣ солнечнаго свѣта, который на мгновеніе болѣзненно рѣзалъ глаза. Отсюда насъ повелъ другой служащій осматривать заводъ. Пропуская разныя техническія подробности, я скажу лишь только въ общихъ чертахъ о тѣхъ мытарствахъ, которымъ подвергается руда, прежде нежели изъ нея получится ртуть. Когда подъемная машина поднимаетъ нагруженный вагончикъ на верхъ рудника, здѣсь его берутъ другіе рабочіе и катятъ на заводъ, отстоящій отъ шахты въ десяти-пятнадцати саженяхъ и соединенный съ нею открытою галлереей, по которой проложены рельсы. Затѣмъ вагончикъ поступаетъ въ сортировочное отдѣленіе, гдѣ бабы и мальчики сортируютъ породу: пустую породу отбрасываютъ, содержащую ртуть складываютъ въ желоба; въ то же время недалеко отъ сортировочнаго мѣста стоитъ дробильная машина, въ которую то и дѣло лопатами насыпали руду: мелкій щебень высыпаютъ въ одну пасть машины, крупные камни швыряютъ въ другую пасть, болѣе широкую, и обѣ эти пасти безпрерывно чавкаютъ, грызутъ и пережевываютъ эту кварцевую пищу, отчего во всемъ отдѣленіи раздается безпрерывный грохотъ, лязганье и хрустѣнье. Вслѣдъ затѣмъ пережеванная такимъ путемъ порода поступаетъ въ другое отдѣленіе, въ плавильное. Но на заводѣ есть нѣсколько системъ плавильныхъ печей. При одной системѣ, менѣе опасной, изобрѣтенной недавно однимъ изъ служащихъ, нагруженный рудой вагончикъ механически высыпается въ жерло: подходя къ печи, онъ надавливаетъ самъ пружину, массивная крышка печи поднимается, вагончикъ опрокидывается, высыпаетъ свое содержимое и крышка снова захлопывается. По другой, первобытной системѣ, рабочіе просто лопатами высыпаютъ руду въ открытое жерло, устроенное на подобіе воронки, отчего безпрерывно вдыхаютъ въ себя страшную атмосферу. Наконецъ, послѣ поступленія породы въ печи (а въ этихъ печахъ настоящій адъ) вмѣстѣ съ коксомъ, ртуть испаряется, переходитъ въ видѣ паровъ въ холодильники, и дѣло окончено.

По всему этому отдѣленію, гдѣ печи, поистинѣ страшная атмосфера; въ раскаленномъ воздухѣ носятся пары ртути, мышьяка, сурьмы и сѣры. Все это вдыхается рабочимъ. Докторъ снова началъ раскрывать рты, щупалъ десны, шаталъ зубы и приказывалъ горизонтально вытягивать руки. Здѣсь только я убѣдился въ широкихъ размѣрахъ болѣзни. Правда, нѣкоторые рабочіе служатъ по цѣлымъ годамъ, но кто какое-то невѣроятное исключеніе. Большинство и года не выдерживаетъ, а нѣкоторые могутъ остаться при работѣ только недѣлю, двѣ, мѣсяцъ. Насыщенная ядами атмосфера быстро производитъ дѣйствіе: появляется красная полоса на деснахъ, зубы шатаются и выпадаютъ, челюсть отвисаетъ, руки и ноги начинаютъ дрожать. Заболѣвъ такимъ образомъ, рабочій часто черезъ недѣлю просится въ отпускъ. При насъ подошелъ къ водившему насъ служащему какой-то другой служащій и сталъ проситься отпустить его.

Мы проходили по заводу нѣсколько часовъ; вниманіе такъ утомилось, что я запросился вонъ съ завода. Мы вышли. Тамъ и сямъ вокругъ заводскихъ зданій построены длинныя мазанки, сколоченныя изъ камня, выброшеннаго изъ рудниковъ, и глины, — это казармы для рабочихъ. Въ одной изъ нихъ мы просидѣли съ полчаса, но ничего любопытнаго не нашли, такъ какъ часъ былъ рабочій, и все населеніе толпилось вокругъ плавильныхъ печей, въ рудникахъ, на дворахъ. Да и трудно было въ нѣсколько часовъ разспросить о житьѣ-бытьѣ, тѣмъ болѣе, что заводское населеніе представляетъ собою страшный сбродъ, сошедшійся сюда изъ отдаленныхъ губерній — Рязанской, Орловской, Воронежской, Курской, не говоря уже о Харьковской и Екатеринославской, да и это сбродное населеніе безпрерывно мѣняется: одни уходятъ, заболѣвъ ртутнымъ отравленіемъ, другіе приходятъ попытать счастія.

Оставивъ казарму, мы отыскали нашего стараго возницу на выгонѣ, сѣли на его самодѣльный экипажъ, похожій на грабли, брошенныя зубьями вверхъ, и отправились обратно на станцію. И опять та же картина: безконечная степь, хлѣба, села съ бѣлыми церквами. А только что осмотрѣнный нами заводъ, едва мы повернулись къ нему спиной, сталъ представляться какою-то мечтой, бредомъ, больною фантазіей, — такъ мало напоминала вся окружающая страна о какой бы то ни было горной промышленности.

Сразу, едва очутившись на экипажѣ-грабляхъ, мы почувствовали себя въ первобытной степи, среди коренныхъ земледѣльцевъ, на дикомъ раздольѣ сухихъ выгоновъ и балокъ. Старикъ нашъ еще болѣе усилилъ наше впечатлѣніе, разсказавъ намъ про свои чистокрестьянскія дѣла. Говорилъ онъ не только на вопросы наши, но и отъ себя, на свои собственные вопросы. Такъ, онъ разсказалъ намъ, что у него пять сыновей, что двое изъ нихъ съ нимъ живутъ и уважаютъ его, что кромѣ того съ нимъ же живетъ и солдатка, забеременѣвшая не отъ солдата, и что осенью придетъ солдатъ, но ему не позволятъ бить жену, потому съ кѣмъ грѣхъ не бываетъ. Кромѣ того, старикъ съ гордостью прибавилъ, что, несмотря на свою старость, онъ все-таки робитъ, зашибая копѣйку, а копѣйку тратитъ не на себя, какъ онъ имѣлъ бы право, а на всѣхъ; поѣдетъ въ Бахмутъ, купитъ бубликовъ или калачей и раздѣлить всѣмъ.

— Сколько же тебѣ лѣтъ? — спросилъ докторъ.

— А я не знаю, — равнодушно возразилъ дѣдъ. — Неужели же помнить-то (дѣдъ при этомъ добавилъ нѣсколько энергичныхъ фразъ)? Года, какъ вода, — сколько утекло, того не пересчитаешь!

— Ну, а примѣрно все-таки? — приставалъ докторъ.

— Да «черный годъ» помню. Никакъ годовъ семнадцать въ ту пору было мнѣ.

«Черный годъ», памятный по своимъ послѣдствіямъ, какъ самый страшный изъ всѣхъ голодныхъ годовъ, былъ 1833 годъ. Здѣшніе жители передаютъ о немъ ужасныя вещи, разумѣется, по преданію; старики съ него ведутъ лѣтосчисленіе.

— Это тебѣ, значитъ, лѣтъ семдесятъ съ хвостикомъ?

— Надо полагать.

— Ну, что же тогда было, въ черный-то годъ?

— А чего же еще?… Травы сгорѣли, хлѣба сгорѣли, земля почернѣла, листья по лѣсамъ что есть опали, скотъ дохъ, люди остались живы…

— Чѣмъ же кормились-то?

— Чѣмъ ни то кормились. Кору съ дубьевъ лупили, отруби мѣшали, мякину толкли, чѣмъ же больше-то? Наземъ не станешь ѣсть.

— Ну, а нынче какъ? Какъ бы не былъ опять черный годъ? — спросилъ докторъ.

— Нынче что! Вонъ горловцы углемъ кормятся, что имъ? Лишь бы уголь былъ.

— А вы чѣмъ кормитесь, ртутью?

— Нѣтъ, со ртути много не возьмешь. Наши никитовцы также больше углемъ живутъ. И другіе прочіе безъ хлѣба могутъ проболтаться… Тутъ теперь вездѣ вошелъ металлъ, желѣзо-ли, соль ли, другая-ли какая руда, все изъ-подъ земли… ну, и питаются.

— Ну, а вы также, говоришь, углемъ?

— Все больше углемъ.

— А ртутный-то рудникъ развѣ мало даетъ вамъ?

Надо замѣтить, что Никитовскій ртутный рудникъ стоитъ на крестьянской землѣ. Владѣльцы его платятъ никитовцамъ ежегодную аренду, что-то около 2,000 руб. Но владѣльцы предлагаютъ продать имъ землю подъ рудникомъ въ полную собственность. Однако, и аренда, и предполагаемая покупка основываются больше на водкѣ, да на карманахъ міроѣдовъ. Общая-же масса никитовцевъ только хлопаетъ глазами.

— Чего онъ даетъ-то? Чорта лысаго онъ даетъ, — выговорилъ равнодушно старикъ.

— Объѣхали васъ?

— Объѣхали.

— На сколько лѣтъ?

— Да никакъ лѣтъ на двадцать. Ну, да теперича и мы хотимъ принажать!

— Хотите все-таки?

— А то какже?

— Думаете объѣхать?

— Сдѣлай одолженіе!

— Объѣдете?

— Будьте покойны! Будетъ задарма-то копать, попользовались, а ужь теперь мы попользуемся. Тутъ вѣдь дѣло-то милліонное!

Говоря кто, старикъ какъ будто на кого-то разсердился и какъ будто далъ слово, вмѣстѣ съ прочими никитовцами, твердо вступиться за свои права на ртутный рудникъ.

— Это было бы хорошо для васъ. А все-таки я думаю, — вдругъ иронически сказалъ докторъ, — что и опять васъ объѣдутъ!

Старикъ вопросительно посмотрѣлъ на насъ обоихъ и замѣтилъ разсѣянно:

— А что ты думаешь, вѣдь и впрямь объѣдутъ, сдѣлай одолженіе! Отличнѣйшимъ манеромъ объѣдутъ!

— И вы будете смотрѣть? — спросилъ докторъ.

— А чего же? Да какже съ ними совладаешь-то? Да насъ можно очень просто водкой накачать, а міроѣдовъ задарить, и тогда изъ насъ, пьяныхъ истукановъ, хошь веревки вей… Да ну ихъ!… Грѣхъ одинъ промежь насъ идетъ изъ-за этого самаго рудника!… Ну ихъ!…

Старикъ при этомъ добродушно выругался. А на нашъ смѣхъ онъ повторилъ:

— Да право! Что намъ съ ними тягаться-то? Силы у насъ мало, то-есть совсѣмъ силы супротивъ ихъ у насъ нѣту! Самый мы мякинный народъ, ежели касательно, чтобы права свои отыскивать, то-есть вотъ какіе мы гороховые людишки насчетъ этого рудника!… Ну ихъ!..

Старикъ началъ-было разсказывать исторію открытія и разработки рудника, но въ это время мы были уже возлѣ станціи, и намъ предстояло черезъ нѣсколько минутъ уѣхать изъ Никитовки.

На слѣдующій разъ мнѣ предстояло познакомиться съ Брянцевскими соляными копями и съ Деконовскими каменноугольными копями, но почему-то я рѣшилъ, прежде всего, поѣхать на крестьянскую угольную разработку, производимую самими мужиками на свой страхъ и счетъ. Должно быть, это мое рѣшеніе явилось незамѣтно, благодаря словамъ старика, что народъ здѣсь больше всего на счетъ металла болтается, — одни кормятся углемъ, другіе солью, третьи ртутью.

Пища эта не зависитъ отъ урожая, но какою цѣной она достается — это еще мнѣ предстояло узнать.

 

VI

Если я не попалъ въ Лисичанскъ или въ Нелѣповку, ни другое какое мѣсто, гдѣ существуютъ крестьянскія шахты, а пріѣхалъ въ Щербиновку, находящуюся близъ ст. Петровской, то кто совершенная случайность, — случайная встрѣча съ человѣкомъ, который посовѣтовалъ мнѣ ѣхать именно въ Щербиновку… Но я потомъ былъ благодаренъ этой случайности, такъ какъ попалъ въ самое типичное мѣсто, въ самое каменноугольное гнѣздо, со всѣми его оригинальными особенностями, и могъ узнать то, чего я не узналъ бы ни въ Лисичанскѣ, ни въ другомъ какомъ-либо мѣстѣ.

Было позднее утро, когда я пріѣхалъ на ст. Петровскую, Донецкой дороги. Нѣсколько минутъ я колебался, что мнѣ дѣлать: идти-ли пѣшкомъ до Щербиновки, или поискать лошадей, и гдѣ остановиться — у русскаго или у еврея, у скупщика или у крестьянина. Когда я наканунѣ передъ тѣмъ наводилъ справки, мнѣ не совѣтовали ни въ какомъ случаѣ (Боже васъ сохрани!) объявлять своей профессіи и цѣли пріѣзда. «Иначе вамъ ничего не покажутъ и вы ничего не узнаете». Совѣтовали лучше всего явиться не въ своемъ видѣ, напримѣръ, въ видѣ покупателя угля или агента, мой главнымъ образомъ, настаивали на томъ, чтобы я не имѣлъ дѣлъ прямо съ мужиками, а отыскалъ жида… Жидъ въ такихъ случаяхъ незамѣнимъ; онъ все знаетъ, все можетъ показать и разсказать, всѣмъ услужить и сдѣлать вообще то, чего никто не въ силахъ сдѣлать… безъ жида не обойдешься! И я уже внутренно почти согласился поступить сообразно съ совѣтами опытныхъ людей.

Но теперь на станціи никого не было не только жида, но и самаго немудрящаго жиденка. Пришлось обходиться своими средствами. Съ твердымъ намѣреніемъ отыскать жида я отправился, съ подушкой и пледомъ въ рукахъ, по дорогѣ въ Щербиновку; предстояло идти версты двѣ. Солнце уже немилосердно жарило; раскаленный воздухъ стоялъ неподвижно надъ голою степью, которая широко раскинулась передъ глазами, лишь только я вышелъ со станціи, а на мою бѣду, въ эти дни я заболѣлъ приступами своей мучительной болѣзни. Но дѣлать было нечего, пришлось идти. Немного пройдя, я вышелъ на пригорокъ, а отсюда передо мной сразу развернулась широкая впадина, въ которой и залегло громадное село; можно было опредѣлитъ, гдѣ живетъ простой мужикъ, гдѣ скупщикъ, гдѣ русскій и гдѣ нѣмецъ; нельзя было только заранѣе опредѣлить, въ какомъ домѣ засѣлъ жидъ-скупщикъ, а въ какомъ — русскій скупщикъ, да это, пожалуй, и вблизи трудно распознать…

Послѣ довольно тяжелыхъ усилій я, наконецъ, добрался до села, спустился въ первую попавшуюся улицу и пошелъ посрединѣ ея, въ полномъ недоумѣніи, куда зайти. Но тутъ-то въ первый и въ послѣдній разъ мнѣ и сослужилъ службу жидъ. Идя по улицѣ, населенной въ перемежку мужиками и евреями, я оглядывался по сторонамъ, какъ вдругъ слышу сзади меня голосъ:

— Господинъ, господинъ! Позвольте! Остановитесь, пожалуйста!

Я остановился и оглянулся. Въ мою сторону спѣшилъ одѣтый въ брюки и жилетъ еврей и махалъ правою рукой, а лѣвою рукой онъ придерживалъ щеку.

— Извините, господинъ, — говорилъ съ сильнымъ жидовскимъ акцентомъ догнавшій меня, — у меня зубы болятъ.

— Ну, такъ что же? — отвѣтилъ я, ничего не понимая.

— Да я увидалъ, что вы идете, и думалъ: вотъ докторъ. Побѣгу зубы показать…

— Нѣтъ, я не докторъ.

— Очень плохо. Може, фершалъ?

— Нѣтъ, и не фельдшеръ.

— Очень плохо. А позвольте спросить, для какой потребности прибыли? — спросилъ еврей, поддерживая щеку.

— Да это ужь мое дѣло.

— Такъ. Очень плохо. Може, уголь купить?

— Можетъ быть.

— А жито не покупаете?… Боже мой, какъ зубъ болитъ!… Жита вамъ не надо?

— Жита я не беру, — отвѣтилъ я, смѣясь.

— Такъ. Плохо, плохо. Зубъ меня безпокоитъ… Шахты не будете покупать?

— Ничего мнѣ пока не нужно. А вотъ если бы вы указали мнѣ, гдѣ можно выпить молока, я былъ бы очень благодаренъ вамъ.

Еврей живо оглянулъ всю улицу и тотчасъ же закричалъ вдали идущей съ ведрами бабѣ:

— Эй, Перепичка! Вотъ господинъ молока хочетъ выпить, дай ему молока… Идите, господинъ, вотъ въ этотъ домъ. Она вамъ дастъ молока.

И еврей довелъ меня до воротъ, куда въ эту минуту входила та, которую онъ назвалъ Перепичкой, вѣжливо попросилъ извиненія и отправился, все продолжая придерживать щеку, въ ту сторону, откуда онъ догналъ меня. А черезъ минуту я сидѣлъ уже въ сѣнцахъ, пилъ молоко и разговаривалъ съ бойкою Перепичкой. Немного спустя послѣ моего прихода вошелъ въ сѣнцы мужъ Перепички, съ которымъ мы также разговорились. Оба Перепички были такіе умные, смышленные и знающіе, что я въ сѣнцахъ ихъ просидѣлъ часа два и благодарилъ еврея, что онъ сюда меня направилъ. Въ эти два часа, въ разговорѣ съ мужиками, я узналъ больше, чѣмъ въ цѣлый день разговора съ опытными людьми.

Перепички еще недавно сами держали шахту на крестьянской землѣ, знали всѣ процессы добычи и сбыта угля, знали всю исторію Щербиновскихъ шахтъ, какъ владѣльческихъ, такъ и мужицкихъ, но, главное, до мельчайшихъ подробностей, съ тонкими оттѣнками могли разсказать про все, что касалось угольнаго дѣла не только въ ихъ Щербиновкѣ, но и по другимъ мѣстамъ. Пріѣхалъ я въ Щербиновку съ крайне смутными представленіями о дѣлѣ, которымъ интересовался, а здѣсь, въ мазаныхъ сѣнцахъ, въ разговорѣ съ двумя Перепичками (по-русски Перепичка значитъ лепешка), въ теченіе лишь двухъ часовъ, я такъ ясно сталъ представлять себѣ вещи, какъ будто изучалъ ихъ въ теченіе мѣсяца. Говорили мы про окрестныхъ владѣльцевъ шахтъ, про арендаторовъ, про устройство самихъ шахтъ, про добываніе и сбытъ угля, про скупщиковъ и торговцевъ, про евреевъ и маклеровъ; не забыли даже такой высокой матеріи, какъ «угольные кризисы» и ихъ причины. Но такъ какъ я, отправляясь сюда, больше всего интересовался мужицкими шахтами, то о нихъ больше и рѣчь шла. Но тутъ мои случайные знакомые, смышленные Перепички, оказались уже положительно на высотѣ авторитетныхъ знатоковъ. Однако, я передамъ не только то, что мнѣ разсказывали Перепички, но и все то, что мною узнано изъ другихъ источниковъ. Въ Щербиновкѣ, въ Нелѣповкѣ и во многихъ мѣстахъ земля, содержащая каменноугольные пласты, принадлежитъ крестьянскимъ обществамъ. Въ большинствѣ случаевъ крестьяне эту землю, на разныхъ условіяхъ, сдаютъ въ аренду крупнымъ владѣльцамъ и компаніямъ, но въ нѣкоторыхъ мѣстахъ, какъ вотъ въ этой Щербиновкѣ, мужики, на ряду съ отдачей въ аренду, сами пробовали и до сихъ поръ пробуютъ разрабатывать уголь. Содержащая уголь земля, какъ и всякія другія мужицкія угодья.) дѣлится по душамъ, причемъ приходится на каждую душу, напримѣръ, по сажени (разумѣется, по сажени поверхности, а не глубины), и эти-то кусочки затѣмъ и поступаютъ подъ разработку. Говорятъ, что для разработки раньше составлялись артели изъ нѣсколькихъ человѣкъ, которыя собственными средствами и добывали уголь, внося каждый капиталъ и рабочія руки; бывало это и въ Щербиновкѣ. Но я артелей уже не засталъ. Разрабатываютъ шахты въ настоящее время не артели, а отдѣльные крестьяне-домохозяева, т.-е. произошло раздѣленіе между капиталомъ и трудомъ, хотя еще очень неопредѣленное. Дѣлается это такимъ образомъ. Тотъ или другой крестьянинъ побогаче или половчѣе скупаетъ угольныя души на себя, причемъ платитъ за это право аренды отъ пяти до десяти рублей, смотря по тому, у кого покупаетъ: если вышеупомянутыя сажени принадлежатъ бѣдняку, то стоимость покупки падаетъ даже ниже пяти рублей, падаетъ даже до нѣсколькихъ бутылокъ водки, потому что для бѣдняка доставшаяся ему угольная сажень безполезна и разрабатывать ее онъ не въ силахъ, между тѣмъ, деньги ему нужны всегда до зарѣзу, и вотъ онъ готовъ спустить свой надѣлъ за бездѣлицу; если же надѣлъ принадлежитъ состоятельному домохозяину, то цѣна покупки возростаетъ вмѣстѣ съ состоятельностью его; у богатаго же крестьянина и совсѣмъ нельзя купить его надѣлъ, потому что если онъ теперь не разрабатываетъ свой уголь, то надѣется приступить къ его разработкѣ въ другое время. Такимъ образомъ, у покупщика оказывается во владѣніи нѣсколько десятковъ душъ. Такую же покупку можетъ совершить и другой крестьянинъ; вслѣдствіе этого, угольные надѣлы, въ концѣ-концовъ, скопляются въ очень немногихъ рукахъ. Такъ, въ Щербиновкѣ въ настоящее время только съ небольшимъ двадцать шахтъ, принадлежащихъ почти такому же числу владѣльцевъ, причемъ каждая шахта составлена изъ многихъ десятковъ душевыхъ надѣловъ и содержитъ до двухъ сотъ саженей поверхности.

Сдѣлавъ покупку, крестьянинъ приступаетъ къ разработкѣ. Но здѣсь опять нѣсколько способовъ разработки. Иногда хозяинъ скупленныхъ надѣловъ самъ начинаетъ хозяйничать: нанимаетъ рабочихъ, покупаетъ орудія, самъ работаетъ и надзираетъ, самъ продаетъ вынутый уголь; и для этого не нужно ему даже большихъ денегъ, потому что орудія на первыхъ порахъ онъ покупаетъ самыя, что называется, мочальныя, а что касается платы рабочимъ, то она совершается часто черезъ мѣсяцъ и болѣе послѣ найма ихъ, а этого времени совершенно достаточно, чтобы добыть уголъ, продать его и получить деньги; если же и по истеченіи этого времени онъ не добываетъ денегъ, то рабочіе безъ ропота забираютъ лопаты, котлы, тачки и все, что можно захватить, и убѣгаютъ. Но до такого скандала можетъ довести свою шахту только дуракъ, не умѣющій во-время извернуться, именно — взять денегъ у еврея. Но тогда выйдетъ уже другой способъ разработки, состоящій въ слѣдующемъ. Мужикъ-владѣлецъ, не имѣющій денегъ, обращается за ними къ еврею и, получивъ ихъ, покупаетъ орудія, нанимаетъ рабочихъ, закладываетъ шахту и добываетъ уголь, но добытый уголь онъ сбываетъ уже не куда хочетъ, а тому самому еврею, у котораго взялъ деньги, сбываетъ, конечно, по условленной цѣнѣ. Этотъ способъ тѣмъ невыгоденъ, что хлопотъ владѣльцу много, а барыша ему перепадаетъ самая малость. Третій способъ гораздо выгоднѣе, но, по крайней мѣрѣ, владѣльцу при этомъ способѣ нѣтъ почти никакихъ хлопотъ. Совершается это такимъ образомъ. Накупивъ душевыхъ надѣловъ, крестьянинъ сдаетъ все скупленное въ аренду еврею, и тотъ уже отъ себя, на свои деньги и при личномъ своемъ надзорѣ, покупаетъ орудія, нанимаетъ рабочихъ, слѣдитъ за разработкой, самъ не брезгуетъ никакою работой, а крестьянинъ-владѣлецъ получаетъ только арендную плату. Наконецъ, четвертый способъ состоитъ въ томъ, что крестьянинъ, владѣлецъ шахты, всѣ работы сдаетъ подрядчику, также въ большинствѣ случаевъ еврею, а самъ беретъ на себя только вывозъ готоваго угля съ шахты на станцію и продажу его.

Читатель самъ, конечно, замѣтилъ, что еврей всюду присутствуетъ: онъ скупаетъ у мужика уголь, онъ, въ другомъ случаѣ, арендуетъ шахту, онъ же является, въ третьемъ случаѣ, подрядчикомъ и, наконецъ, во всякомъ случаѣ снабжаетъ деньгами всякаго шахтовладѣльца. Но это говорилось для краткости. Въ дѣйствительности, всѣми перечисленными ремеслами (арендатора, подрядчика, скупщика и банкира) занимаются и русскіе; только мужикъ-владѣлецъ угольной шахты предпочитаетъ имѣть дѣло съ евреемъ. А почему предпочитаетъ — это мнѣ опять разъяснилъ Перепичка. Я въ разговорѣ съ нимъ упомянулъ о томъ, что евреевъ теперь отовсюду гонятъ, и спросилъ, довольно-ли будетъ населеніе Щербиновки, если и отсюда ихъ погонятъ.

— Хуже будетъ, — сразу отвѣтилъ Перепичка.

— Везъ жида-то?

— Хуже будетъ безъ жида, — твердо сказалъ мужикъ.

— Это почему? — спросилъ я, не мало удивленный.

— Да потому же! Видите-ли, оно какъ… Жидъ, примѣрно, понимаетъ деньгу, а нашъ братъ нѣтъ. Это разъ. Другое, онъ самъ гроши пускаетъ въ оборотъ. Ежели хоть малая ему выгода, онъ ужь дастъ тебѣ, а у нашего брата, который, напримѣръ, жмѣетъ, Христомъ Богомъ не выпросишь, хоть ты умирай съ голоду. Третье я вотъ скажу такъ, примѣрно: жиду, напримѣръ, только гроши твои и нужны, ничего другое ему не требуется отъ тебя, и ежели онъ вынетъ у тебя тихимъ манеромъ изъ кармана портмонетъ, то онъ больше ничего ужь не возьметъ у тебя: если же нашъ братъ, который побогаче, такъ не только портмонетъ твой отниметъ, но еще и надругается надъ тобой, опоганитъ душу твою, въ ногахъ заставитъ валяться, накуражится въ волю, да все еще благодѣтелемъ твоимъ будетъ считаться… Я, молъ, мерзавецъ, тебя выручилъ, а ты меня не уважаешь? Тутъ вонъ у насъ много такихъ-то… Вотъ, примѣрно, Попасенко, — ну, я вамъ скажу, это такая ядовитая штука, что двѣсти жидовъ супротивъ него не выдержатъ… И уголь скупаетъ, и гроши даетъ, и арендуетъ, но всѣ отъ него плачутъ, кто только ни свяжется съ этимъ чортомъ. Вотъ почему я и говорю: хуже будетъ.

Долго мы съ Перепичкой говорили о жидахъ; Перепичка самъ года три назадъ держалъ шахту, имѣлъ дѣло и съ русскими богачами, и съ жидами, противъ первыхъ у него, видимо, много накопилось горечи. Между тѣмъ, мнѣ пора уже было ѣхать на шахты. Я спросилъ у Перепички лошадь, такъ какъ до шахтъ считается не менѣе четырехъ верстъ. Но при этомъ Перепична мой такъ вдругъ измѣнился въ лицѣ и манерахъ, что я не узналъ его, лицо его стадо загадочно-надутымъ, словно онъ вдругъ на что-то осердился, глаза его отвернулись въ сторону, какъ будто онъ стыдился чего-то. «Что такое?» — думалъ я, ничего не понимая, и снова переспросилъ, дастъ-ли онъ лошадь и сколько за это возьметъ. Тогда онъ свирѣпо выговорилъ такую цифру, словно мнѣ нужно было на его лошади проѣхать 50 верстъ. Я засмѣялся и сталъ стыдить его. Онъ сконфузился, но настаивалъ на своемъ, бормоча что-то про богатыхъ покупателей шахтъ и про то, что если съ нихъ не взять лишняго, то больше и взять не съ кого. Мнѣ стало ясно, что меня принимаютъ за кого-то другого, но я не зналъ, какъ приступить въ объясненію цѣли своего пріѣзда. Наконецъ, меня выручила сама Перепичка. «Да вы собственно зачѣмъ шахты-то будете осматривать, покупать, что-ли?» — спросила она. И я долженъ былъ всѣми мѣрами отказываться отъ роли покупателя и объяснять цѣль моего пріѣзда или, лучше сказать, безцѣльность. Послѣ долгихъ убѣжденій оба Перепички сразу поняли и расхохотались, причемъ лица ихъ опять просвѣтлѣли и выгдялѣли добрыми.

— Да Боже-жъ мой! А вѣдь мы думали, что вы пріѣхали шахту покупать… Ну, мы и думаемъ, намъ не слупить лишнихъ грошей съ едакаго человѣка! А вы только изъ любопытства… да сдѣлайте одолженіе, поѣзжайте за пятьдесятъ копѣекъ сколько угодно!

И Перепичка вслѣдъ своему сынишкѣ запречь лошадь. Пока тотъ закладывалъ въ дрожки лошадь, я напомнилъ хозяину о жидахъ и замѣтилъ, что съ русскими дѣйствительно хуже имѣть въ этихъ мѣстахъ дѣло.

— Да и вѣрно! — весело сказалъ Перепичка. — Вѣдь вотъ мнѣ втемяшилось, что вы покупатель, и я одурѣлъ… Съ нашимъ братомъ, чортомъ, дуракомъ, нельзя насчетъ грошей дѣла дѣлать… не понимаемъ! A жидъ понимаетъ, сколько какая вещь стоитъ… Ну, вы ужь простите дурака, потому нашъ братъ бѣда какой непонятливый насчетъ ежели что съ кого взять.

Перепячка, сильно сконфуженный, теперь оправился отъ смущенія, и мы разстались друзьями.

Дорога къ шахтамъ шла черезъ поля, скошенныя и сжатыя. Со всѣхъ сторонъ къ деревнѣ тянулись рыдваны со снопами, запряженные волами; по дорогѣ валялись упавшіе колосья. На гумнахъ повсюду шла молотьба, кое-гдѣ въ воздухѣ виднѣлись столбы мякины, — кто-то ужь торопился вѣять. А на горѣ десятокъ вѣтряныхъ мельницъ дружно вертѣли крыльями, торопясь приготовить муку изъ свѣжаго жита. Это была чисто-деревенская картина, и если бы не кирпичная башня, поставленная нпдъ шахтой верстахъ въ трехъ отъ села и принадлежащая нынѣ какой-то компаніи, то нельзя было бы и подумать, что здѣсь повсюду добывается каменный уголь. И въ особенности нельзя было представить, чтобы здѣшніе крестьяне занимались чѣмъ-либо другимъ, кромѣ хлѣбопашества.

Только совсѣмъ близко подъѣхавъ, я увидалъ на пригоркѣ рядъ какихъ-то черныхъ бугровъ, а надъ ними какія-то постройки вродѣ колодезныхъ журавлей. Это и были крестьянскія копи. Когда я подъѣхалъ въ одной изъ нихъ со всѣмъ близко и слѣзъ съ дрожекъ, то минутнаго взгляда было достаточно, чтобы понять все это немудрое сооруженіе. Выкопана въ видѣ колодца яма, въ глубину не болѣе десяти саженей; надъ ямой, на перекладинѣ, утвержденной на двухъ столбахъ, придѣлана пара блоковъ, а сажени на двѣ въ сторону, на расчищенномъ, на подобіе тока, кругу стоитъ воротъ; подъ воротомъ лошадь. Только и всего. Тутъ и вся машина. Лошадь, погоняемая подросткомъ, ходитъ въ одну сторону, воротъ вертится, тянетъ веревку на одномъ блокѣ и поднимаетъ изъ глубины ямы конецъ этой веревки, на которомъ прикрѣплена бадья; въ то же самое время другая бадья на другомъ блокѣ опускается внизъ и наполняется тамъ углемъ; тогда лошадь повертывается обратно, обратно начинаетъ двигаться и вся машина и вторая бадья вылѣзаютъ изъ глубины шахты. Чтобы высыпать уголь изъ выползшей бадьи, рабочій беретъ ее прямо руками, усиленно, словно за шиворотъ, тащитъ ее къ себѣ, вытаскиваетъ и, наконецъ, послѣ нѣкоторой борьбы опрокидываетъ изъ нея уголь. А чтобы снова бросить ее въ яму, это уже дѣло подростка-погонщика; онъ бросаетъ лошадь, подбѣгаетъ къ веревкѣ между воротомъ и блоками, цѣпляется за нее руками и ногами и тащитъ ее собственною тяжестью къ землѣ; веревка подается, бадья поднимается съ края шахты, гдѣ до сихъ поръ она безпомощно лежала на боку, и падаетъ въ яму. Такимъ образомъ, мальчишкѣ въ продолженіе дня столько разъ приходится болтать въ воздухѣ руками и ногами сколько вытягивается изъ ямы бадьей, т.-е., примѣрно, штукъ двѣсти. Игра серьезная.

Что же дѣлается въ самой ямѣ? Надо сказать, что мужичья шахта по вертикалу внизъ ни въ какомъ случаѣ не бываетъ болѣе десяти саженей; нѣкоторыя шахты изъ осмотрѣнныхъ мною простирались въ глубь до 15 саж., но въ такомъ случаѣ вся машина была лучше и вмѣсто одной лошади ихъ была пара. Далѣе, съ десяти саженей, идетъ забой по наклонной плоскости, а не горизонтальными галлереями, для укрѣпленія которыхъ у мужика нѣтъ ни умѣнья, ни средствъ. Динамитъ никогда не употребляется. Вмѣсто него, рабочіе-забойщики просто долбятъ пластъ угля кайлами и этимъ путемъ добываютъ его. Надолбленный уголь другія рабочіе лопатами насыпаютъ въ вагончикъ и подвозятъ его въ мѣсту опусканія бадьи; здѣсь бадью насыпаютъ, дергаютъ за веревку (это значитъ — тащи!) и ждутъ, когда вмѣсто насыпанной бадьи въ нимъ спустится другая. Вагончикъ, впрочемъ, я видѣлъ только въ первой осмотрѣнной ивою шахтѣ; въ другихъ, вмѣсто него, употреблялась другая посуда, вродѣ ящика изъ-подъ макаронъ или вродѣ салазокъ, на которыхъ ребята катаются съ горъ. Такую посудину тащатъ просто волокомъ по землѣ до самаго отверстія шахты.

Рабочихъ минимумъ полагается 6. Одинъ, подростокъ, управляетъ лошадью и болтаетъ ногами и руками на веревкѣ; другой принимаетъ изъ шахты бадью и борется съ ней; двое внизу шахты насыпаютъ уголь въ посудину, а затѣмъ нагребаютъ его въ бадью; двое другихъ добываютъ уголь. Это число по большей части удвоивается, когда работа происходитъ день и ночь; тогда смѣна равняется 12 часамъ. Но это у болѣе состоятельнаго хозяина-мужика или у состоятельнаго арендатора. У бѣднаго, какъ придется.

Но у тѣхъ и у другихъ устройство самой шахты одинаково. Одинакова и «сбруя». Все это буквально состоитъ изъ обломковъ и обрывковъ. Воротъ, кое-какъ сколоченный на треснувшемъ столбѣ, немилосердно реветъ, канатъ, съ безчисленными узлами, то и дѣло путается и зацѣпляется на худомъ колесѣ; блоки плачутъ надъ ямой.

Здѣсь я долженъ бы былъ разсказать о самихъ рабочихъ въ мужицкихъ шахтахъ, но такъ какъ впечатлѣнія мои, вынесенныя изъ Щербиновскихъ копей, смѣшались съ другими впечатлѣніями, полученными отъ другихъ мѣстъ, то и o рабочихъ я скажу особо.

 

VII

Былъ обѣденный для рабочихъ часъ. Всѣ были наверху. Арендаторъ-еврей сидѣлъ у себя въ землянкѣ въ одной рубашкѣ, перепачканной угольною пылью, и дѣлалъ на бумагѣ какія-то вычисленія, въ то же время закусывая хлѣбомъ и холоднымъ кускомъ мяса. Я вошелъ къ нему затѣмъ, чтобы попросить позволенія спуститься въ его шахту. Но изъ короткаго разговора съ нимъ оказалось, что это невозможно и безполезно.

— У васъ есть другой костюмъ? — спросилъ онъ, оглядывая меня съ ногъ до головы.

— Нѣтъ, — отвѣтилъ я.

Я дѣйствительно забылъ захватить блузу и сапоги.

— Такъ какъ же вы спуститесь? Вы все перепачкаете, живого мѣста на вашей одеждѣ не останется, вымокнете… тамъ вѣдь воды по щиколки.

— Да неужели рабочіе въ теченіе двѣнадцати часовъ находятся въ лужѣ?

— Что же дѣлать? Бываетъ, что и по поясъ заливаетъ, ежели не успѣемъ выкачать.

Тутъ я поинтересовался, когда же воду выкачиваютъ? Самъ я вокругъ шахты не замѣтилъ никакихъ признаковъ откачиванія,

— Отливаемъ въ свободное время… Когда уже совсѣмъ нельзя работать, все затопляетъ, тогда и откачиваемъ, а потомъ опять работать.

— Да развѣ этакъ возможно? — сказалъ я.

— Отчего же? А вы думаете, на большихъ шахтахъ лучше? Тамъ, правда, паровая машина безпрерывно выкачиваетъ, ну, и зато ужь если зальетъ, такъ все дочиста, едва люди спасаются… Вообще не совѣтую спускаться: и грязно, и мокро, да и любопытнаго ничего нѣтъ. А если вы хотите узнать, какъ работаютъ, такъ вонъ пойдите къ рабочимъ, — они вамъ и разскажутъ.

Пришлось послушаться совѣта. Я вышелъ изъ землянки (землянка эта зимой служитъ единственнымъ мѣстомъ, гдѣ рабочіе обѣдаютъ и отдыхаютъ) и направился къ кучкѣ молодыхъ, безбородыхъ юношей. Они сидѣли кружкомъ вокругъ ведра съ водой и обѣдали, т.-е. кусали краюхи чернаго хлѣба и запивали его водой. «Всегда вы такъ обѣдаете?* Оказалось, нѣтъ. Вся эта кучка состояла изъ хлопцевъ сосѣднихъ селъ. Ночевать они уходятъ домой, гдѣ и ѣдятъ горячее, а на шахту приносятъ съ собой только хлѣбъ. Другіе рабочіе, изъ дальнихъ мѣстъ, нанимаютъ артелью стряпку, которая и готовитъ имъ обѣдъ, состоящій большею частью изъ солёной рыбы, иногда изъ мяса. Но тѣ въ это время уже пообѣдали и отдыхали по разнымъ мѣстамъ: одинъ лежалъ подъ бочкой съ водой, другой засунулъ голову подъ воротъ, прикрывъ часть колеса какою-то хламидой, отчего образовалась тѣнь; третій залѣзъ въ шалашикъ, сдѣланный изъ полѣньевъ дровъ и прикрытый бурьяномъ, тутъ же, около шахты, вырваннымъ. Такихъ шалашиковъ я насчиталъ штукъ шесть.

Вообще картина нищеты и оголтѣлости была полная. Въ особенности первое впечатлѣніе было невыгодно. Каждому, конечно, извѣстны угольщики, продающіе но улицамъ городовъ древесные угли. Ну, тамъ вотъ, если представить себѣ такого угольщика, да притомъ снять съ него одежду, оставить его въ изодранной рубахѣ и почти безъ оной, то получится вѣрное изображеніе рабочаго на каменноугольной шахтѣ. У перваго рабочаго, который мнѣ попался на глаза, рубаха на брюхѣ совсѣмъ отсутствовала, у другого дѣла были еще хуже. А когда я увидалъ ихъ въ кучѣ, въ количествѣ десяти человѣкъ, то получилъ еще болѣе сильное впечатлѣніе, — кто была куча лохмотьевъ, облитыхъ жидкою сажей.

— Отмывается эта грязь съ тѣла? — спросилъ я.

— Какъ же, отмывается, — отвѣтили мнѣ.

— Ну, а эта одежда рабочая на васъ?

— Извѣстно, рабочая. А есть которые эти ризы почитай что и николи не снимаютъ, — такъ и ходятъ чертями.

— Это почему же?

— Да такъ, значитъ, — въ шинкѣ прочая-то одежда.

Справедливость этихъ словъ я понялъ только впослѣдствіи, разузнавъ поближе о жизни копей.

— Ну, а работа тяжелая? — спросилъ я еще, хотя былъ заранѣе убѣжденъ въ ненужности такого вопроса.

— Нѣтъ, ничего, мы привыкли. А впрочемъ, одно слово — Сибирь!

Но какова работа шахтера, я лучше приведу разсказъ одного молодого человѣка изъ интеллигентныхъ, попробовавшаго работать въ шахтѣ. Онъ оканчивалъ курсъ въ штегерскомъ училищѣ и нанялся въ качествѣ рабочаго въ вакаціонное время.

— Какъ вамъ извѣстно, у насъ въ училищѣ очень часто бываютъ практическіе уроки въ шахтахъ. На такихъ урокахъ я всегда чувствовалъ себя весело, много работалъ и всегда прежде всѣхъ изучалъ пріемы разныхъ работъ. И мнѣ не казалось трудной жизнь въ шахтѣ… Вотъ я однажды и задумалъ провести лѣто на одномъ рудникѣ, въ качествѣ простого забойщика. Задумалъ и сдѣлалъ. Манили меня двѣ цѣли — практическая и, если хотите, идейная. Практически мнѣ положительно необходимо было зашибить за лѣто рублей сто, а на шахтѣ, гдѣ поденная плата минимумъ 70 к., а то поднимается для ловкаго рабочаго и до 2 руб., мнѣ казалось легко зашибить такія деньги, причемъ, по моимъ разсчетамъ, я ни въ чемъ не буду себѣ отказывать — ни въ отдыхѣ, ни въ пищѣ. Ну, словомъ, мнѣ улыбалась жизнь шахты съ этой стороны. Что касается идейной, то вы поймете сами, въ чемъ дѣло: желаніе сблизиться съ народомъ, гордость сознанія тяжелой работы, мечты о будущемъ… Мечталъ я ни болѣе, ни менѣе, какъ бросить свое привилегированное положеніе и сдѣлаться простымъ работниковъ. Ни болѣе, ни менѣе!… Такъ вотъ я и поступилъ на шахту. На первыхъ порахъ мнѣ назначено было 1 р. 20 к. въ день — чего же больше? Принялся я работать. Обстановка мрачная. Работаютъ при масляномъ освѣщеніи, которое производитъ удушливый смрадъ. По щиколки въ водѣ. Въ лучшемъ случаѣ, если нѣтъ воды, кругомъ по стѣнамъ и подъ ногами стоитъ какая-то ослизлая сырость. Но въ первый день я чувствовалъ себя ничего; только руки, отъ тяжелаго кайла, висѣли, какъ веревки, да спина мозжила. Въ головѣ тупость какая-то. Но все-таки урокъ свой я исполнилъ. На другой день въ шахту я спускался уже безъ всякой охоты, и дрожь пронизала меня, когда я очутился на томъ же самомъ мѣстѣ забоя, гдѣ вчера долбилъ. Но и въ этотъ день урокъ свой я кончилъ съ грѣховъ пополамъ. Только все время былъ въ какомъ-то сонливомъ настроеніи не то отъ усталости, не то отъ чего другого. Проспалъ я послѣ этого раза десять съ половиною часовъ и окончанія смѣны ожидалъ съ какимъ-то раздраженіемъ. Раздражала меня ослизлая, грязная блуза, бѣсилъ видъ чернаго угля. Но я все-таки упрямо полѣзъ и въ третій разъ. Но въ этотъ день на меня напало такое мрачное настроеніе, что я ежеминутно порывался бросить кайло, молотокъ и долото и вырваться на свѣтъ… Вы не можете себѣ представить, какъ тяжко лишеніе свѣта! По крайней мѣрѣ, я до сихъ поръ не могъ представить себѣ, чтобы солнце было такъ необходимо человѣку. Когда я въ этотъ день спустился въ шахту, безпричинная и страшная тоска овладѣла мною. И я чувствовалъ, что это именно тоска по солнцу. Если бы солнечный лучъ ворвался туда, на глубину пятидесяти саженей, я бы, казалось, закричалъ отъ радости и принялся бы весело и съ удвоенною силой работать. Но солнца тамъ не могло быть, и я чувствовалъ, какъ сжималось отъ давящей тоски мое сердце, а умъ какъ-то обозлился… Только сонливость помогла мнѣ. Работая кайломъ, я въ то же время сознавалъ, какъ глаза мои слипаются и все тѣло изнемогаетъ отъ жажды сна, безпробуднаго сна. И я уснулъ, не кончивъ работы… Эта сонливость, вѣроятно, происходятъ также отъ отсутствія солнца. Нѣтъ свѣта, и тѣло жаждетъ покоя, лишенное своего возбудителя, своей творческой силы… Но въ то же самое время сонливость — единственное спасеніе отъ тоски. Еслибы не нападала эта сонливость, то можно бы было, казалось, съ ума сойти, такъ что на четвертую смѣну я уже ожидалъ сонливаго состоянія, какъ нѣчто пріятное, и когда оно напало на меня, я уже работалъ, какъ машина. И все-таки опять уснулъ, на этотъ разъ еще раньше, чѣмъ вчера, уснулъ прямо въ ослизлой, сырой одеждѣ, положивъ голову на глыбу угля и лежа бокомъ прямо въ холодной лужѣ… Пятую смѣну я пропустилъ, просидѣлъ цѣлыя сутки на квартирѣ и все время испытывалъ какую-то одурь. На шестой день я пошелъ, но не проработавъ и трехъ часовъ, уснулъ съ молотомъ въ рукѣ, повалившись въ сырое углубленіе забоя, и Богъ знаетъ, сколько времени проспалъ бы, еслибы товарищи рабочіе, по окончаніи смѣны, не растолкали меня. Этимъ и кончилась моя попытка зарабатывать деньги кайломъ и жить вмѣстѣ съ чернорабочими. Конечно, я могъ бы и дольше остаться, — вы видите, я человѣкъ сильный и выносливый, — но тогда мнѣ нужно было бы выучиться пить, пить съ страшнымъ разгуломъ и дебошами, пить вплоть до пропоя послѣднихъ штановъ, какъ пьютъ только наши рабочіе. Я теперь увѣренъ, что жизнь шахтера можетъ проходить только между двумя состояніями — сонливостью и разгульнымъ пьянствомъ…

Дѣйствительно, слова юноши я вскорѣ самъ провѣрилъ и въ значительной степени нашелъ ихъ справедливыми. Какъ работаютъ люди въ глубинѣ шахтъ я что они чувствуютъ тамъ, объ этомъ я, конечно, не могу судить, — для этого пришлось бы очень долго съ ними жить въ очень близкомъ общеніи, — но какъ они живутъ на поверхности земли, при свѣтѣ солнца, это я могъ и самъ наблюдать, но, главное, слушать ихъ собственные разсказы про себя.

Недѣлю кое-какъ шахтеръ просидитъ въ шахтѣ, а въ праздникъ ужь непремѣнно напьется, при этомъ онъ горланитъ пѣсни, бьетъ посуду, устраиваетъ драку, разбрасываетъ по полу деньги, если онѣ есть, а если нѣтъ, то закладываетъ шинкарю все, что имѣетъ, — фуражку, шаровары, пиджакъ, сапоги, рубаху, — и пропиваетъ часто рѣшительно все, что имѣетъ, кромѣ той ослизлой и грязной рвани, въ которой работаетъ. Такъ онъ и живетъ всю жизнь, ничего не добиваясь. Весь его заработокъ уходитъ, съ одной стороны, на собственное прокормленіе, — за все съ него дерутъ вдвое дороже, — съ другой — на водку и разгулъ.

И мнѣ послѣ близкаго знакомства съ рабочими и послѣ разговоровъ съ ними понятно стало, почему въ такихъ селахъ, какъ Щербиновка, такъ много всякихъ лавочекъ и кабачковъ, — все это кормится на счетъ шахтера. Такимъ образомъ, выгоды донецкой промышленности исключительно выпадаютъ на долю хозяевъ да темныхъ паразитовъ, содержащихъ питейныя, бакалейныя и другія лавочки. Самому ему ничего не остается. Семья его еле колотится со дня на день. Идетъ онъ изъ близкихъ губерній — Харьковской, Екатеринославской, Орловской и Курской, идетъ въ надеждѣ поправить какой-нибудь недочетъ въ хозяйствѣ, но, пробывъ годъ на шахтѣ, онъ такъ тутъ навсегда и остается, а хозяйство его пропадаетъ. Что касается настоящаго крестьянина, то онъ не прочь попользоваться отъ шахты; онъ возитъ уголь, подвозитъ матеріалы, мечтаетъ свою собственную шахту завести и иногда дѣйствительно заводитъ ее, но въ шахту забойщикомъ не пойдетъ, а если случится у него крайняя нужда, то поработаетъ немного, но при первой возможности убѣжитъ къ своему хозяйству, къ работѣ на волѣ и при свѣтѣ солнца.

Такъ что во всѣхъ донецкихъ копяхъ и заводахъ уже и теперь образовался особенный классъ подземныхъ людей — буйныхъ, безалаберныхъ и пропащихъ. Нѣтъ у нихъ ни дома, ни опредѣленной цѣли; много, каторжно работать и много пить — вотъ и вся ихъ жизнь.

1883