До этого времени мнѣ ни разу еще не приходилось жить въ деревнѣ подолгу, но однажды обстоятельства сложились такъ, что я цѣлое лѣто провелъ въ деревнѣ.

Лѣто было удушливое, горячее, сухое; въ городѣ мнѣ стало нестерпимо отъ зноя; и вотъ я надумалъ переселиться въ ближайшее село, какъ на дачу. Мѣсто для этой цѣли я выбралъ отличное; окруженное сосновымъ боромъ, оно омывалось поблизости рѣкой и занимало возвышенность праваго ея берега. Поиски и наемъ квартиры обошлись безъ обычныхъ непріятностей. Я нашелъ себѣ комнату почти у перваго попавшагося мнѣ на глаза крестьянина, причемъ дѣло обошлось безъ всякихъ недоразумѣній, какъ я боялся; мужикъ не заломилъ съ меня за квартиру невозможную цѣну, не посмотрѣлъ на меня, какъ на барина, съ котораго обыкновенно полагается содрать какъ можно больше, не сказалъ даже лишняго слова, какъ человѣкъ практичный и умѣлый. Эту выдающуюся черту сибирскаго мужика я и раньше зналъ, теперь же только собственнымъ опытомъ убѣдился, какъ легко съ нимъ имѣть дѣло. Онъ толковый и разумный, съ нимъ чувствуешь себя, какъ съ равнымъ, и не дѣлаешь усилій подладиться подъ его томъ. Свободный и гордый, онъ знаетъ себѣ цѣну и такъ же, въ свою очередь, не поддѣлывается подъ барскій тонъ. Однимъ словомъ, обоюдное пониманіе въ обыденныхъ вещахъ.

Моего хозяина звали Петромъ Иванычемъ Теплыхъ. По-сибирски онъ былъ мужикъ средней зажиточности. Домъ его состоялъ изъ двухъ половинъ — горницы и задней избы. Въ передней половинѣ, гдѣ я поселился, стояло нѣсколько стульевъ, деревянный диванъ и выбѣленная колчедановымъ блескомъ печь. На окнахъ зеленѣли цвѣты, устланный половиками полъ выглядѣлъ безукоризненно чистымъ. Хозяйство земледѣльческое казалось также полнымъ и порядочнымъ. Но семья его состояла изъ пяти душъ подростковъ и жены, благодаря чему онъ держалъ наемнаго работника изъ посельщиковъ. Все это я узналъ тотчасъ, въ тотъ же день, какъ переселился къ Петру Иванычу Теплыхъ, который посвятилъ меня во всѣ свои дѣла и намѣренія, въ особенности денежныя…

Я былъ радъ этому переселенію. Помимо неограниченнаго пользованія деревенскими благами — водой, сосновымъ воздухомъ, лѣсною прохладой и охотой, я могъ еще свободно заниматься болтовней съ крестьянами, о которыхъ я ничего не зналъ. Кромѣ того, меня уже давно интересовалъ одинъ вопросъ, рѣшить который можно только послѣ пристальнаго вниманія къ сибирской жизни. Я спрашивалъ себя: мужику Сибири даны просторъ, здоровье, досугъ, богатая природа — какъ онъ воспользовался этими дарами? Что онъ сдѣлалъ въ продолженіе тѣхъ сотенъ лѣтъ, которыя онъ прожилъ въ относительномъ довольствѣ, среди безграничныхъ степей и дремучихъ лѣсовъ, подъ небомъ яркимъ и чистымъ, хотя и холоднымъ, вдали отъ волокиты воеводъ, избавленный отъ рабства старой родины? Быть можетъ, онъ обогатилъ свой умъ за это время знаніями и способностями, быть можетъ, онъ развилъ человѣчность, незнакомую на его старой родинѣ; вообще, что онъ сдѣлалъ для себя, для людей, для своего ума и сердца, для развитія всѣхъ своихъ силъ, гибнувшихъ на старой родинѣ отъ крѣпостнаго ярма, мрака и голода?

Къ сожалѣнію, отъ моего хозяина трудно было чѣмъ-нибудь поживиться въ этомъ смыслѣ. Въ первое время я мало обращалъ вниманія на него, я шатался по лѣсамъ, дѣлалъ экскурсіи на лодкѣ, охотился съ ружьемъ и только по вечерамъ болталъ съ Петромъ Иванычемъ. Но Петръ Иванычъ былъ такой открытый человѣкъ, что узнать всю его подноготную не представляло ни малѣйшаго труда. Обративъ на него вниманіе, я почувствовалъ довольно непріятныя чувства къ нему, а вскорѣ онъ уже мнѣ страшно надоѣлъ. Истый сибирякъ, онъ, въ сущности, былъ чрезвычайно скученъ и однообразенъ.

Въ немъ была одна возмутительная черта, приводившая меня уже черезъ недѣлю въ полнѣйшее отчаяніе: о чемъ бы мы съ нимъ мы говорили, дѣло непремѣнно оканчивалось вопросомъ о деньгахъ. Въ этомъ случаѣ онъ былъ такъ разнообразенъ, что подсовывалъ деньги всюду, гдѣ даже трудно и представить ихъ — казалось, глаза его были занавѣшены рублевою бумажкой, изъ-за которой онъ уже ничего не видалъ: ни неба, ни земли, ни людей, ни себя.

Сначала онъ жаловался, что ему не съ чего начать какое-нибудь выгодное предпріятіе, потомъ онъ ежедневно сталъ приглашать меня войти съ нимъ въ компанію, обольщая меня выгодами торговли; нѣсколько разъ онъ просилъ у меня денегъ на проценты, иногда же просто просилъ взаймы.

Въ концѣ концовъ, мнѣ стала непріятна самая его фигура, рослая и великая, какъ у настоящаго богатыря, — фигура, оканчивающаяся, однако, небольшою головкой, съ черными щетинистыми волосами, маленькіе сѣрые глаза его блестѣли, какъ пятіалтынные… Честное слово, такъ онъ мнѣ надоѣлъ безконечными разговорами о деньгахъ, что при воспоминаніи о немъ я теряю безпристрастіе.

— Какъ это тебѣ, Петръ Иванычъ, не стыдно не учить ребятъ своихъ?… Отдалъ бы въ училище въ городъ, — сказалъ я однажды, думая такою диверсіей уклониться отъ разговора о рубляхъ.

— Въ училище? Ишь ты какую штуку выдумалъ! Для чего оно нашему брату?

— Какъ для чего? Поучиться. Вы вонъ жили двѣсти лѣтъ не могли придумать такой хитрости, какъ школа. Сами-то ничего не понимаете, такъ хоть ребятъ чему-нибудь поучили бы.

— Чему поучить-то? Кабы я зналъ, что мой парень въ писаря выйдетъ, ну, тогда такъ, потому писарь страсть сколько загребаетъ. А то ежели такъ-то, безъ толку… да нѣтъ, ни къ чему оно, училище-то!

Увидавъ, что моя диверсія не принесла мнѣ плодовъ, я угрюмо замолчалъ.

— Училище… чудно! Теперь вотъ у меня не на что хомутъ купить, а я по твоему объ училищѣ долженъ стараться?… Право, хомута не на что купить. Вотъ ты бы далъ ежели рублика два, а? Перевернусь — отдамъ, сдѣлай милость, а?

— У меня нѣтъ сейчасъ, — угрюмо возразилъ я.

— Ну, какъ, чай, нѣтъ! Сумлеваешься — вотъ отъ чего и не даешь. А ты не сумлевайся, отдамъ! Больно ужь деньги-то мнѣ надобны!

— Да, говорю тебѣ, нѣтъ! Прошу, оставь этотъ разговоръ.

— Осердился? Ну, я не стану. Чего сердиться-то? Потому я вѣрно говорю — отдамъ!

Петръ Иванычъ равнодушно улыбался, съ неохотой оставляя пріятную для него бесѣду. На слѣдующій день онъ опять находилъ случай цыганить у меня; я ему опять отказывалъ — и это каждый день. Мысли его постоянно такъ были заняты пейзажами наживы, что онъ, видимо, нисколько не находилъ страннымъ занимать меня такими разговорами. Разъ я такъ былъ раздраженъ, что выразилъ Петру Иванычу желаніе никогда не вести съ нимъ разговоровъ. Это его сильно обезкуражило, и онъ прямо пересталъ приставать ко мнѣ съ разговорами о милыхъ рублишкахъ, но я видѣлъ по его лицу, что онъ не понялъ причины моего раздраженія. Нажива — это было его міросозерцаніе и не говорить о немъ онъ не былъ въ состояніи.

Если ему не удавалось прямо поговорить о томъ, отчего у него болѣлъ животъ, то онъ все-таки находилъ тысячи случаевъ высказать свои мечты. Иногда на него находило меланхолическое настроеніе, и онъ уныло жаловался на судьбу, отнимающую часто у него послѣдніе гроши.

— Кабы мнѣ только первыя-то копѣйки раздобыть, а ужь тамъ пошло бы…. Да гдѣ добудешь-то? Съ неба не падетъ копѣйка-то… Нашему брату только бы начать, а ужь тамъ пойдетъ, какъ по маслу. Да начать-то съ чего, съ какого боку?

Заинтересованный этимъ меланхолическимъ настроеніемъ, я спросилъ у него разъ, что бы онъ сталъ дѣлать, еслибы вдругъ ему дали сотенную бумажку?

— Что дѣлать? Ежели-бы сотельную-то? — повторялъ онъ нѣсколько минутъ въ волненіи.

— Ну, да, что бы сталъ дѣлать?

Петръ Иванычъ уставилъ на меня свои пятіалтынные и соображалъ, какъ наилучшимъ способомъ употребить деньги.

— Я бы наперво гуртовъ у кыргызъ накупилъ, — сказалъ онъ, наконецъ. — Съ кыргызами у насъ первое дѣло для началу, ежели кто желаетъ поправиться. Потому этотъ народъ — сволочь, ничего не понимаетъ, и съ ихнимъ братомъ большія выгоды можно получить. Тутъ есть у насъ одинъ купецъ, такъ тотъ, бывало, надѣлаетъ фальшивой бумаги и скупаетъ на нее барановъ, т.-е. прямо даромъ…

— Да вѣдь это грабежъ? — перебилъ я.

— Да оно неладно…

— Вѣдь этотъ купецъ просто грабилъ киргизовъ?

— Да оно, говорю, неладно… да вѣдь и кыргызъ… чего на него смотрѣть-то? Сволочь, больше ничего. А притомъ же и вреда ему отъ фальшивой бумаги нѣтъ, потому онъ получитъ фальшивую бумагу и сбываетъ ее дальше въ степь, къ дальнимъ кыргызамъ, а тѣ ужь настоящіе безбожники, и для нихъ все одно, что фальшивая, что настоящая… А то, конешно, неладно, да и лучше на чистыя денежки-то… Только гдѣ ихъ взять-то, ухватить-то какъ ихъ?

Я вскорѣ замѣтилъ, что Петръ Иванычъ смутно различалъ нѣкоторыя вещи, которыя должны быть строго отдѣляемы. Что касается «кыргызъ», то онъ искренно вѣрилъ, что это — сволочь, ничего не понимающая, и потому у нихъ можно вымѣнивать барановъ на фальшивыя бумажки. Почти съ такою же простотой онъ относился и къ бродягамъ, недостаточно понимая разницу между убійствомъ волка и бродяги. Несомнѣнно также, что и многіе другіе лѣсные порядки онъ ошибочно считалъ правильными.

Такъ, онъ однажды искренно жаловался на неудачу сраженія съ горюновцами, происходившаго на театрѣ военныхъ дѣйствій — на сѣнокосѣ. Сѣнокосъ этотъ былъ спорнымъ между жителями, къ которымъ принадлежалъ Петръ Иванычъ, и сосѣдними горюновцами. Божеская и человѣческая правда была на сторонѣ послѣднихъ, но Петръ Иванычъ и его соотечественники въ патріотическомъ ослѣпленіи отбивали клочекъ сѣнокоса себѣ и вели ради него съ заклятыми врагами ожесточенную борьбу каждую весну. Вооруженіе той и другой стороны состояло изъ литовокъ, оглоблей и сырыхъ дубинъ, выдернутыхъ изъ земли въ моментъ боя, но военное счастье клонилось то въ одну, то въ другую сторону. Нынѣшнею весной побѣда безспорно осталась за горюновцами, которые на-голову разбили моихъ хозяевъ, принудивъ ихъ къ безпорядочному бѣгству съ поля сраженія. Именно на это дѣло Петръ Иванычъ и жаловался, выражая, впрочемъ, увѣренность, что на будущій годъ горюновцы ребрами поплатятся за свою временную удачу. Петра Иваныча безполезно было увѣрять въ несправедливости всего этого.

Насчетъ справедливости онъ имѣлъ нѣсколько твердыхъ мыслей, но, признаться, ихъ было крайне мало, благодаря чему въ большей части жизненныхъ обстоятельствъ онъ руководился довольно рискованными соображеніями. Убить въ оврагѣ бродягу, надуть хитрымъ образомъ чиновника, подкупить землемѣра при раздѣлѣ между двумя деревнями, продать себя во время ярмарки на какое-нибудь темное дѣло — это едва-ли считалось съ его стороны принципіально двусмысленнымъ.

Большую долю вины за этотъ нравственный мракъ должны взять на себя мы, высшіе сибирскіе классы. Оффиціальные представители цивилизаціи, культуры и правды, мы въ продолженіе нѣсколькихъ вѣковъ вели себя такъ, какъ въ чуждой намъ странѣ. Мы не завели въ это время ни одной школы, не научили населеніе ни одной полезной вещи, не подвинули на полвершка его умственный кругозоръ. Мы брали съ деревенскаго жителя дани, проявивъ себя во всѣхъ случаяхъ продажными, устраивали то и дѣло засады для него и опутывали его цѣлою сѣтью лжи, спутывая всѣ его понятія о справедливости. Единственная наша заслуга — введеніе внѣшняго порядка, но и тотъ постоянно расползался, какъ плохо, большими штыками сшитое платье.

Тѣмъ не менѣе, я не могъ не поражаться с косностью самой природы Петра Иваныча. Было въ немъ что-то такое стихійное, первобытное и роковое, что я часто не могъ выносить его возлѣ себя. Я удивлялся, какъ можетъ человѣкъ жить однѣми мыслями о наживѣ, одними экономическими соображеніями и рублевыми идеалами! Неужели въ его душѣ никогда не возникаетъ порывовъ, фантазій, увлеченій, не переводимыхъ на деньги? Этотъ здоровый, сильный человѣкъ, никогда не увлекался и былъ, повидимому, совершенно безучастенъ ко всему на свѣтѣ, за исключеніемъ ничтожной частички явленій, составлявшихъ всю его растительную жизнь.

Мнѣ иногда хотѣлось его чѣмъ-нибудь поразить или взволновать, но это мнѣ ни разу не удавалось; прошибить его можно было только деньгами. Приходя ко мнѣ пить чай или такъ посидѣть, онъ обыкновенно сейчасъ же принимался развивать планъ какого-нибудь предпріятія, съ котораго можно получить хорошую выгоду.

Съ нимъ дѣлалось какъ-то холодно, тоскливо, пусто. Я по цѣлымъ часамъ не могъ придумать, что съ нимъ говорить.

Ѣздили мы съ нимъ нѣсколько разъ на ночевую, спали подъ открытымъ небомъ, около пылающаго костра, въ свѣтѣ котораго трепетали тѣни сосѣднихъ березъ, но ни разу онъ не вышелъ изъ себя, всегда одинаково разсудительный и разсчетливый. Однажды мнѣ пришло въ голову спросить его, слышалъ ли онъ когда-нибудь хоть одну сказку. Мы сидѣли на берегу рѣки съ удочками, возлѣ насъ горѣлъ костеръ, вдали виднѣлся крутой берегъ противоположной стороны, поросшій густымъ кустарникомъ. Вода около насъ казалась багровой; таинственная тишина окружала насъ въ этомъ пустынномъ мѣстѣ. Казалось, болѣе подходящаго мѣста для разсказовъ о темной старинѣ нельзя было и придумать.

— Ишь чего придумалъ! Сказку!… Да я ни одной и не слыхалъ — какъ же я тебѣ разскажу?

— Неужели ни одной не знаешь? — спросилъ я.

— Да на кой песъ знать-то мнѣ эти глупости? — проговорилъ задумчиво онъ.

— И въ дѣтствѣ никогда не слыхалъ?

— Чорта-ли толку въ сказкахъ-то? Слыхалъ отъ одного расейскаго посельщика, который по зимамъ у насъ живалъ, да забылъ ужь. Бывало, вретъ, вретъ онъ, даже смѣшно станетъ.

Спрашивалъ я у него, не знаетъ-ли онъ какого-нибудь разсказа про старину, какого-нибудь преданія, даже суевѣрія, но онъ съ неудовольствіемъ выслушалъ меня и подозрительно насупился.

— Говорятъ же что-нибудь про вашу деревню… Давно она основалась?

— А я почемъ знаю?… Стало быть, съ древнихъ временъ. Дѣдушка говаривалъ, что какъ теперь есть, такъ и было все допрежь…

— Не слыхалъ-ли какихъ преданій, воспоминаній о вашихъ мѣстахъ? Вѣдь остались же какіе-нибудь слѣды отъ вашихъ дѣдовъ?

— Да чему остаться-то? Жили и померли, и нѣту ихъ…

Петръ Иванычъ принялъ положительно недовольный видъ.

— Можетъ, пѣсни какія сложили въ вашей сторонѣ? — приставалъ я.

— Никакихъ пѣсней у насъ не складывали. Дѣвки вонъ поютъ — песъ съ ними! Баловался и я въ тѣ поры, когда меня еще за виски драли; а теперь нѣтъ ужь, будетъ!

— Ни одной не знаешь?

— Да, можетъ, и знаю, да запамятовалъ.

— А ну, вспомни и спой, — попросилъ я. Но Петръ Иванычъ окончательно обидѣлся, думая, что я смѣюсь надъ нимъ.

Онъ дѣйствительно не пѣлъ. Только разъ мнѣ удалось слышать нѣчто, напоминавшее пѣсню. Помню, Петръ Иванычъ куда-то ѣхалъ верхомъ и отъ времени до времени стегалъ лошадь недоуздкомъ; очевидно, онъ куда-то торопился, и душа не говорила въ его пѣснѣ. Какія были слова — я не разобралъ, но за то мотивъ я не забуду. Это речитативъ, доведенный до утилитарной простоты. Кто слышалъ этотъ сибирскій речитативъ, тотъ никогда не забудетъ его; онъ похожъ на ворчанье человѣка, которому недосугъ выводить голосомъ зигзаги, на стукъ тяпки, которою рубятъ капусту, на чтеніе дьячкомъ псалтиря передъ тѣломъ покойника. Я потомъ часто слышалъ эти прямые, какъ палки, звуки, — ими пѣлись искаженныя русскія пѣсни, потому что своихъ пѣсенъ сибирякъ не сложилъ. На меня онѣ дѣйствовали особеннымъ образомъ: не вызывая ни тоски, ни радости, ни печали, ни хохота, онѣ только изумляли меня, словно я слушалъ какой-то новый звукъ въ природѣ.

Скоро въ деревнѣ завелось у меня много знакомыхъ, пріятелей и «дружковъ», и я понялъ, что Петръ Иванычъ былъ только крайнее выраженіе всѣхъ ихъ. Свои общія впечатлѣнія я скажу въ другомъ мѣстѣ, а пока только замѣчу, что въ деревнѣ я не нашелъ того, что искалъ. Прошли вѣка съ тѣхъ поръ, какъ поселился здѣсь русскій человѣкъ, но въ новой странѣ лучи знанія не озарили его темный умъ. Онъ ничего не создалъ, но лишь многое утратилъ. Мысли его спали непробудно. Поколѣнія смѣнялись поколѣніями, подобно листьямъ, но жизнь неизмѣнно шла по одному шаблону. Быть можетъ, современемъ нетронутыя ничѣмъ силы мужика сдѣлаются неизсякаемымъ источникомъ мысли и энергіи, а пока пусть онъ спитъ, ничего не зная, ни о чемъ не спрашивая. Жаль только вѣковъ, безполезно пропавшихъ въ темнотѣ прошлаго…

Что въ особенности поражало меня въ Петрѣ Иванычѣ — это полное отсутствіе любознательности, даже любопытства. Никогда, болтая со мной, онъ не спрашивалъ о чемъ-нибудь новомъ для него, ничѣмъ не интересовался. Когда я пробовалъ разсказывать ему что-нибудь незнакомое, онъ только зѣвалъ. При этомъ выраженіе его дѣлалось равнодушнымъ.

Разъ мы разговаривали съ нимъ о братѣ его, который служилъ въ солдатахъ. Петръ Иванычъ боялся его прихода и откровенно придумывалъ, какъ бы отдѣлаться отъ него, если онъ притащится и потребуетъ выдѣла имущества.

— А, должно, не скоро онъ придетъ, потому онъ у самаго Чернаго моря, — говорилъ мнѣ Петръ Иванычъ.

— Въ какомъ же онъ городѣ? — спросилъ я.

— Городъ-то я не помню ужь, а только знаю, что у самаго Чернаго моря, подъ Ташкентомъ.

— Развѣ Ташкентъ у Чернаго моря?

— А то гдѣ же? У самаго моря и стоитъ, — упрямо возразилъ Петръ Иванычъ.

— Увѣряю тебя, что отъ Ташкента до Чернаго моря нѣсколько тысячъ верстъ.

— Чай, Черное-то море сполитично къ Ташкенту! — возразилъ Петръ Иванычъ, причемъ лицо его приняло безсмысленное выраженіе, какъ у человѣка, который сболтнулъ нѣчто для самого себя непонятное.

— То-есть, какъ это «сполитично»? — освѣдомился я.

— Да что ты присталъ со своимъ съ Ташкентомъ? Больно мнѣ нужно разбирать Ташкенты-то эти!

Я ждалъ, что Петръ Иванычъ что-нибудь спроситъ у меня, но онъ всталъ и ушелъ отъ меня, раздосадованный. Всего жилъ я у него мѣсяца два, а потомъ перешелъ къ другому крестьянину. Но Петръ Иванычъ заходилъ нерѣдко и туда ко мнѣ; когда же я совсѣмъ перебрался въ городъ, то на нѣкоторое время потерялъ его изъ виду.

Только уже въ серединѣ зимы про него прошелъ слухъ. Знакомые крестьяне изъ той деревни разсказывали мнѣ, что къ Петру Иванычу пришелъ-таки солдатъ, котораго онъ такъ боялся. Между ними тотчасъ же возникли ссоры, перемежающіяся болѣе или менѣе сильными драками; солдатъ требовалъ части имущества, а Петръ Иванычъ оттягивалъ раздѣлъ. Еще разъ я и самого его увидалъ.

Пришелъ онъ ко мнѣ, какъ къ старому пріятелю, затѣмъ, чтобы я написалъ ему на брата прошеніе въ губернское правленіе о лишеніи его наслѣдства — этимъ способомъ онъ надѣялся совсѣмъ искоренить брата.

— Ты мнѣ напиши просьбу въ губернское правленіе, чтобы солдата прекратить, — говорилъ мнѣ Петръ Иванычъ, рѣшительно диктуя текстъ прошенія. — Покойный нашъ родятель, царство ему небесное, при смертномъ часѣ проклялъ этога солдата и ничего изъ имущества ему не благословилъ… У меня свидѣтели есть, всѣ знаютъ, что родитель лишилъ солдата доли, потому и въ тѣ поры онъ былъ супротивникомъ и пьяницей, — больно обижалъ родителя! Вотъ ты такъ и напиши: молъ, пьяница, котораго родитель проклялъ и приказалъ ничего ему не давать, потому много онъ нашего добра распустилъ… Пиши: молъ, свидѣтели есть, какъ родитель лишилъ его благословенія, а духовное завѣщаніе не успѣлъ сдѣлать.

— Извини, я прошенія не стану писать, — сказалъ я сухо.

— Отчего? — удивился Петръ Иванычъ.

— Да, признаюсь, ты поступаешь нехорошо. Какъ же тебѣ не стыдно родного брата гнать?

— Солдата-то? Да вѣдь онъ въ разоръ меня разоритъ! Ну, и притомъ же проклялъ родитель…

— Какъ хочешь, но писать просьбы я тебѣ не стану. Да и безполезно. Никто не повѣритъ тому, что ты разсказываешь.

— Неужели никто? — живо спросилъ Петръ Иванычъ.

— Конечно, никто не повѣритъ. Лучше брось все и выдѣли брата.

Петръ Иванычъ задумался.

Съ тою же задумчивостью онъ уѣхалъ отъ меня. А вскорѣ я услышалъ уже финалъ. Въ одинъ праздничный день между солдатомъ и Петромъ Иванычемъ произошла драка, во время которой Петръ Иванычъ проломилъ солдату голову насквозь. Солдата еле живого привезли въ городскую больницу, гдѣ онъ нѣсколько мѣсяцевъ хворалъ. Тѣмъ временемъ Петра Иваныча посадили въ тюрьму, но онъ отъ суда откупился, продавъ чуть не весь домъ свой на подарки. Съ тѣхъ поръ я совсѣмъ потерялъ его изъ виду.

1883