Автомобиль стоит накренившись на краю светлого перелеска. Дальше стелется просторное поле высокой травы, колышущейся на теплом ветру. Пахнет цветами и сеном. Я нежусь на нагретой солнцем кочке, жуя травинку Люси расположилась недалеко от меня на шляпке диковинного сиренево-лилового гриба размером с добрый поднос и время от времени откусывает от него по кусочку. Нилыч спит в кабине, уронив седую голову на усталые руки. Тишина невероятная, до звона в ушах. Хорошо…

Мало таких минут в рабочее время, оттого они особенно дороги. Обостренно воспринимаешь прелесть окружающего мира в краткие мгновения, когда не нужно лететь куда-то, напряженно ожидая встречи с неведомыми сложностями.

Прожужжало мохнатое насекомое, похожее на шмеля.

Спокойно-то как… Третий день колесили мы по дорогам, не возвращаясь «домой». Нескончаемая череда бредовых больных, алкоголиков, возбужденных психопатов… Господь милостив, обходилось без драк. За это время я успел проникнуться глубоким уважением к профессиональным качествам Люси. Больные раскрывались перед: ней, делились своими переживаниями охотнее, чем с людьми.

— Люси, а как вышло, что у тебя специальность человечьего психиатра?

— А у меня ее нет. Я и вовсе не врач.

— Как так?

— А очень просто. Меня вообще занесло сюда чисто случайно. Я специалист по психологии человеческого сообщества. Дело в том, что из-за перенаселенности нашего мира ученые рассматривали различные возможности эмиграции в другие места. Твой родной мир считался наиболее вероятным объектом для переселения, поскольку мы очень похожи на обитающих рядом с людьми животных. Начни мы замещать их — никто не заметил бы подмены. Вам даже лучше бы стало, мы ведь не собирались, подобно тем созданиям, портить продукты и разносить болезни. Мышеловок нам не надо…

Вот я и попала в одну из исследовательских групп. Работала на станции «Скорой помощи», изучала принципы, на которых строится ваша медицина. Ох… А в один прекрасный день решила поездить с линейной бригадой по вызовам. И даже не сразу поняла, что угодила в какой-то другой мир. А когда поняла, то нашла себе вот такое занятие. Неплохо получается, а?

Я заверил ее, что получается отлично. Оно и неудивительно: психиатрия и психология — дисциплины родственные, специалисты говорят на одном языке. Психиатрия — наука не столько медицинская, сколько наполовину полицейская, наполовину оккультная. Нет объективных методов для исследования человеческой души — не моча, на анализ ее не возьмешь. Весь осмотр — беседы, беседы, беседы… Основная часть нашей работы — разговоры разговаривать. Ну, воюем иногда, не без того.

Для столь специфического дела нужно иметь особое душевное устройство. Сторонний человек, придя работать в психиатрию, либо убежит в ужасе в ближайшее время (лично мне известней такой «рекорд» — студент уволился, отработав одни сутки), либо запьет по-черному. Кто ж останется?

Говорят, что человек с криминальными наклонностями станет либо вором, либо полицейским. Я считаю, у нас то же самое. Для того чтобы человеку нормально прижиться в психиатрии, в нем изначально должна таиться некая сумасшедшинка. Иногда она становится явной, потому люди и говорят, что психиатры сами такие. Такие, такие. Ответственный фельдшер смены, под начало которой я попал, нанявшись в психбольницу санитаром много лет назад, отличалась от больных только цветом халата. О чем, впрочем, она знала и относилась к этому философски. «Для меня в больнице уже койка застелена», — говорила она всегда. Женщина, кстати, была умнейшая. Сколько знаний я у нее почерпнул — не книжных, а практических, выстраданных! Чему удивляться — она с душевнобольными всю жизнь провела в буквальном смысле слова. Ее родители работали в дурдоме, жили на его территории. Там она родилась, там училась, туда и трудиться пошла. То, чего она о наших больных не знала верно, и знать-то не стоило. Благодарность к ней я пронесу через всю свою жизнь.

Так вот, о наших баранах. Я и говорю: от постоянного общения с клиентами, от необходимости вникать в их бредовые переживания у самого крыша потихоньку начинает съезжать. Крайний случай из моей практики: работавший у нас врач, очень хороший врач, понял, что все. Приехали. Взял бланк путевки, сам на себя заполнил, сам подписал, сам себе перевозку в психлечебницу заказал. А там повесился. Придет, верно, и мой час. Проводят меня санитары под белы рученьки в надзорную палату, привяжут к коечке… Интересно, а мыши сходят с ума?

— Люси, скажи, какой он, твой мир?

Рат мечтательно зажмурилась.

— О, это прекрасный, удивительный мир. Представь себе сплошную степь, полную дивных трав и хлебных злаков, над которой никогда не заходит солнце. Дождь идет только тогда, когда нам это нужно. А живем мы под землей. Видел бы ты наши города! Это сказочное зрелище даже для ваших грубых людских глаз, уж извини…

Мышка закрыла глазки лапками. Похоже, она плакала. Как ее утешишь? Где мой мир, мир моего дома и моей семьи, где веселая возня расшалившихся детей, которые так радостно визжат, встречая папу с дежурства? Дежурство-то бесконечно…

Рация забулькала, захрипела и объявила:

— Зенит Пауль-Борис один-девять, ответь Зениту.

Я нехотя оторвался от насиженного места и поднял трубку:

— Слышит вас один-девять.

— Зенит Пауль-Борис один-девять, для вас работы пока нет. Возвращайтесь, будьте на рации.

— Возвращаемся! — радостно вскричал я. Спать урывками и жрать всухомятку надоело. Хоть на какое-то время кости на топчан бросить, чайку горячего попить.

Люси, слезая с гриба, скептически бормотала под нос невесть кем сложенный стишок:

Общее настроение поднялось. Нилыч очнулся и включил зажигание. Я вскочил в кабину. Мышка запрыгнула на становящееся привычным для нее место — в карман рубашки. Скрежетнув сцеплением, машина бодренько побежала в сторону базы. Нилыч радовался:

— Нам всего-то один сектор проскочить, городской. Сейчас быстренько с мигалкой пройдем — и, считай, дома.

— Ох, не сглазь!

— Молчу, молчу!

Старенький вездеход торопился изо всех сил, распугивая транспорт и пешеходов огнями проблескового маяка и подвыванием сирены. Кварталы домов сливались в сплошную серую стену.

— Зенит Пьер-Богдан один-девять! — зарокотала рация. — Ответь Зениту! Завизжали тормоза.

— Черт тебя за язык таскал! — хором объявили мы Нилычу. — Хрен глазливый!

— Один-девять, попутно обслужите вызовок.

Наш общий тяжкий вздох долетел до Центра безо всякой рации.

— Там констатация смерти, дел на минуту, — диспетчер почти извинялась, полиция уже выехала.

Нам полегчало действительно на минуту. По не известным никому причинам полиция не имеет права забирать труп с места происшествия, пока медики не подтвердят факт смерти. То есть мера, конечно, разумная — человека без сознания, в коме, наконец просто глубоко пьяного можно подчас перепутать с покойником. Но нельзя же доводить до абсурда! Тело, пробывшее на дне реки несколько дней, сожженное до костей, прошитое пулеметной очередью, безголовое, упавшее с тридцать седьмого этажа, нередко лежит на месте, покуда не приедет сонный медик и не бросит полицейским: «Забирайте».

Ехать пришлось недолго. Судьба явно к нам благоволила.

Люси подниматься отказалась:

— Тебе и одному там делать нечего. Данные только на него уточни, если они известны.

Прихватив ящик (положено — вдруг клиент еще не совсем помер и требует реанимационных мероприятий), я вознесся на лифте на двенадцатый этаж узкого кирпичного дома. Двери открыл невысокий испуганный мужичонка средних лет.

— Доктор, скорее, сюда, сюда!

Я прошел в комнату. Ничего похожего на труп там не наблюдалось.

— Кто умер-то?

— Да я его не знаю совсем, я его раньше и не видел. Пришел с прогулки, а он лежит. Я полицию вызвал, я вас вызвал. Думал, он совсем мертвый, а сейчас, перед тем как вы пришли, вроде пошевелился. Посмотрите, может, он еще жив?

— Где он, не вижу.

— Да вот же, доктор. — Мужичок бросился к дивану и затеребил аккуратно сложенное одеяло. — Вы гляньте, может, ему еще можно чем помочь? Вдруг удастся спасти?

Он продолжал горевать перед пустым диваном. Так. Приехали. Псих? Вряд ли. Что тогда? А-а, вон батарея пустых бутылок под радиатором отопления. Пьян? Нет. Запаха не слыхать.

— Как попил-погулял, друг?

— При чем тут это? Вы посмотрите, он точно умер?

— Умер, умер. Ему уже не поможешь. Помогать теперь тебе надо. Долго пил?

— Недель с пару. Но я уже три дня во рту капли не держал!

Все точно. Делирий, а в просторечии «белая горячка», развивается вовсе не в моменты страшного перепития, как полагают многие. Она начинается на третий день воздержания (плюс-минус денек в зависимости от здоровья), обыкновенно в сумерках — когда вечереет или под утро. Данный кадр либо отклоняется от нормы, либо просто не проявил еще себя в должной степени. Ах ты, черт! Браслетки-то в машине! Где была моя голова, когда я, почистив их, назад в карман не положил?!

Я обшарил взглядом комнату, пытаясь обнаружить что-либо подходящее для того, чтобы связать алкаша. И ничего не нашел. Мужик-то хоть и маленький, да жилистый. Если начнет сопротивляться, в одиночку до машины дотащить его будет проблематично. Глянь-ка, понял, что что-то не так.

— Друг, слышь, ты не думай, что это я его убил. Я его знать не знаю. Меня не обвинят? Ответь, кто сказал, что я убил?

— Никто ничего не сказал. Я тебя ни в чем не обвиняю.

Ага, вот выход! Сейчас я его в автомобиль-то и заманю.

— Брат, оно тебе надо, чтобы у тебя в квартире труп лежал?

— Да вы что! Деньте его куда-нибудь.

— А ты поможешь носилки нести? Если поможешь, увезу.

— Помогу, помогу, только заберите. А то вон за стеной говорят: «У него в квартире труп».

— Тогда я пошел за носилками.

План прост: принести носилки, погрузить на них одеяло, и пусть клиент помогает тащить до машины. А остальное уже дело техники. Заручившись согласием клиента, двинулся к выходу В дверь постучали. На пороге стоял молодой офицер полиции. Слава богу!

— У вас наручники с собой? — спросил я, понизив голос.

— Нет, а в чем дело?

Я сжато обрисовал в чем.

— Ну, вдвоем-то мы его и так дотащим.

Пьяница заметил наши перешептывания и занервничал:

— Почему вы меня обвиняете? Я не убивал его!

Сообразительный офицер тут же сориентировался в ситуации:

— Никто тебя не обвиняет. Нужно просто проехать с нами, дать показания.

— Проехать? На расстрел?!!

— Не переживай, просто так у нас не расстреливают. Мы тебя будем судить справедливым судом. С присяжными, с адвокатом. Как по закону положено.

— Правда? — Алкоголик подуспокоился.

— Правда, правда, — заверил офицер, с видимым трудом подавляя смех.

Мы прошествовали к машине стандартным строем — впереди я, потом больной, сзади полицейский, — так, чтобы по возможности предупредить попытку к бегству. Такое построение отработано годами, если не веками. Надо же, другой мир, другая жизнь, а полицейский понимает меня без слов. Есть, видимо, вещи, не меняющиеся нигде.

У автомобиля клиента поджидало жестокое разочарование. Вместо желанной доставки пред очи справедливого суда он стал жертвой совершеннейшего произвола. Не успел бедолага сказать «мяу», как оказался крепко перехваченным выше локтей прочнейшей парашютной стропой. Я легонько потянул за конец, и локти связуемого сошлись чуть ли не у лопаток. Парочку узлов увенчал сверху кокетливый бантик, и офицер, поняв, что здесь уже справятся и без него, молодцевато козырнул и отправился по своим нелегким делам.

Попытки протеста со стороны родимого были пресечены демонстрацией оному внушительной резиновой палки, извлеченной из-под сиденья. Мужичок заткнулся, погрузившись в тяжкие думы о несправедливости жизни. От алкогольного делирия его, безусловно, излечат. Но я сильно подозреваю, что за помощью к полиции он обращаться теперь не станет, что бы там с ним ни произошло. Равно как и к «Скорой».

Люси, восседая на приспущенном стекле кабины, заинтересованно наблюдала за нашими телодвижениями. Хлопнула дверца салона, лишенная изнутри ручек, и мышка полюбопытствовала:

— У тебя не чрезмерно ли шустрый труп?

— Да есть такое дело.

— И что же теперь, в морг его?

Алкоголик застонал, окончательно уверившись в самых страшных своих подозрениях, но вслух протестовать не решился, памятуя о дубинке.

— Да нет, в роддом.

— Роддом?

— Ну да. Род. Дом. Родной дом. Где ему, болезному, дом родной?

До водителя дошло.

— Это что ж, опять в психушку? — взвыл Нилыч.

— А счастье было так близко! — подытожила Люси, карабкаясь по рукаву на свое место.

Автомобиль выписал на асфальте замысловатую петлю и лег на обратный курс.