На краю городской застройки Нилыч притормозил, огляделся, затем остановился совсем. Не впервые я изумляюсь. Все-таки границы секторов поразительная штука. Улица обрывается, словно обрезанная лезвием. Я не удивился бы, увидав разрезанную пополам городскую квартиру. Но этого конечно же нет. Просто заканчиваются дома, столбы фонарей, дорожная разметка. И начинается дождь. Равнина перед нами мокнет, потонув в туманной серой мороси. Сумерки. Сизые, холодные, неприятные. Мрачная колея, в которую переходит улица, пузырится красноглиняным киселем. Плачет от тоски, свесив коричневые шапочки над мутно-зелеными оконцами, жёсткий неприбранный камыш. Интересно, дорога в одном секторе обязательно совмещается с дорогой в другом или это искусство пилота? Косым ломаным полетом перечеркнула небо какая-то непромокаемая сумеречная гадость. Резанул по барабанным перепонкам судорожный визг.

А у нас асфальт сухой. Брызги летят в городской сектор от силы на полметра. Медлит Нилыч. Знать, неохота в грязь залезать. Насколько хватает глаз, гати не видно, одно сплошное месиво.

Ухнула вдалеке трясина. Наружу выбралось грязного цвета создание помесь кенгуру с крокодилом. Огромное, бронированное, маленькие злобные глазки под нависшим лбом. Прошлепало, волоча на хвосте ошметки тины, кануло в следующее оконце. Не иначе, местная квакушка. Она нас с комариком не попутает? Не-е, роль Ивана-царевича я здесь играть не согласен. Но стрела-то у нас все равно в болото упала. Стоим.

— Слышь, Нилыч, ты в прошлой жизни не медведем, часом, был?

— С чего это?

— А вот похолодало слегка, ты и в спячку впал.

— Не мельтеши, Шура. На часы глянь.

Гляжу. Двадцать пятьдесят пять.

— Не понял? Через пять минут перемещение. Какой толк лезть в трясину, которая скоро окажется невесть где. Переждем, может, Бог получше дорогу пошлет. А то, глядишь, и вовсе разворачиваться придется.

— Усвоил. Стало быть, курю.

Вылез, оставив Люси в кабине. Присел на бетонный поребрик тротуара. Не спеша пускаю дым, любуясь сумеречной жизнью болот. Ничего жизнь, интересная. Особенно когда в это болото лезть не надо. Уж больно в нем неуютно.

Замутило, затошнило, поплыла голова. Замелькали перед глазами цветные пятна, как в неисправном телевизоре. Мгновение — и все закончилось. Я зажмурился от ударившего по глазам ослепительного света. На месте болотных топей перед нами расстилалось бескрайнее море белого песка. Сумерек как не бывало. В лицо дышал жар раскаленной пустыни.

— От занесло! — крякнул Нилыч. — Аж на противоположную сторону!

— Почем знаешь?

— По свету вижу. Там смеркалось, а здесь рассветает.

— Это хорошо или плохо?

— А кто ж его знает. До сих пор нам везло, дальше ста верст от базы не отходили, военной зоны не пересекали, дурдом родимый тоже рядом был. Что сейчас произошло, никому не ведомо. Где есть мы, где психушка, где что. Но что до базы как до луны — точно. Некоторым, правда, нравится. Так и норовят оказаться от начальства подальше и не заезжать домой подольше. Спокойнее им так.

— А что сейчас не едем?

— Скажи куда, раз ты такой умный.

— Давай диспетчера запросим.

— А он-то откуда знает?

— Ну, это… Спутники слежения там, компьютер.

— С утра, может, и компьютер. Только у нас-то сейчас ночь. Начальство давным-давно ушло.

Трудно было поверить, глядя на выцветшее от яркого солнца небо пустыни, что на дворе ночь. Здесь что, нет часовых поясов? Ах да, планетка, или что это там, слишком мала. Любопытно, куда уходит после работы начальство?

Я немного поразмышлял на эту тему, а Люси и Нилыч тем временем объяснили мне, каким образом выясняется реальная карта здешней местности повечеру.

Сейчас, после перемещения, все свободные от вызова машины, находящиеся вблизи от границ секторов, приближаются к этим границам. Это действо, по причине его ежедневности, стало столь привычным, что выполняется без каких-либо специальных указаний.

Там, на границе, происходит визуальное опознание прилегающей территории. Город, скажем, опознать легко. Достаточно прочитать название близлежащей улицы. Хватает легко узнаваемых ориентиров в Озерном крае да и на равнине. Хуже с лесом. Деревья — они везде одинаковы. Правда, и тут нашли выход. На главных дорогах, ведущих через лес, поставили различные метки вдоль границ. По ним и узнают, что это за территория. Вот пример такой лесной придорожной метки.

Принесли медики потерянную кем-то старую автомобильную дверцу, прибили к стволу, написали ярко: «Налево пойдешь — шины пропорешь. Направо пойдешь — ящик уронишь. Прямо пойдешь — репу открутят. Сектор С-2». Или еще: «Добро пожаловать на ужин в сектор А-3. Вы будете самым желанным блюдом на нашем столе». Резвятся коллеги.

Совсем плохо с секторами, в которых идет война. Не будешь же тормозить ближайший танк и выяснять, в каком он конкретном районе этого мира собирается в тебя снаряд всадить. Лучше держаться от греха подальше. А не то влепит в борт, не глядя на красные кресты, еще на подходе к границе. Если уж, паче чаяния, кто-нибудь захочет «ОЗ» в зоне военных действий (а это бывает предельно редко людям не до глупостей, все делом заняты), пусть сами объясняют диспетчеру, как к ним попасть. И сопровождение высылают.

А уж пустыня… Какие там ориентиры! Песок он и есть песок. И любые знаки этот песочек позаметет-позанесет, не найдешь, где и было. Дюны трактор схоронить могут. С легкостью. Нет, есть в пустыне и колодцы, и тропы, и города даже — частью мертвые, частью населенные. Но так уж сложилось, что на границах один песочек голимый. Каковой сейчас наблюдаем. Хороший такой, чистый. Много его. Можно бы в куличики поиграть, да рассыплются без воды.

Диспетчеры полученные от машин данные суммируют и пасьянс раскладывают. Он неполон, основан наполовину на догадках. В процессе работы уточнится. А что кому-то придется несколько десятков лишних миль прокатиться — что с того? Клиент до прибытия помощи уже не помереть — остыть успеет, так все претензии к бригаде. Пошто вовремя не приехали? Ничего не знаем, обязаны.

Включена рация. Машины перекликаются с диспетчерской и между собой.

— Зенит, я Рашид-восьмой. У меня улица Старых Вязов, это хрен его знает какой квадрат. Я стою в Эф-первом, берег Чернушки.

— Машины, кто слышит линейную сто тринадцать? Я недалеко от базы, внешний угол Джей-три. Справа война, а слева не пойму что. Лес, ориентир — два ржавых бензовоза. Подскажите, где я есть.

— Сто тринадцатый, как слышишь? Роберт, это Би-третий, заезд со стороны Дурнихи. Как шел от базы? Я Пионер-одиннадцать.

— Педиатры, шел нормально, от базы по равнине. Зенит-Центральная, Лиза, все поняла?

— Зенит понял вас, сто тринадцать. Запишите температуру высокую в Дурнихе. Поосторожней там, в лесу. Диктую…

Многоголосье эфира помалу идет на убыль. Слышимость сегодня безупречная.

— Прохор-Белла один-девять, ответь Зениту!

— Отвечаем.

— Вы с больной? Что у вас там?

— У нас — песочек…

Больная устала; жалуется, что затекли руки. Клянется вести себя хорошо. Отстегиваю железки. Сидит, и правда, тихонько. Наручники — прекрасное воспитательное средство. Люси перепрыгивает в салон и начинает негромко беседовать с женщиной, разбираясь в существе ее бредовых переживаний.

Душно. Темная жестяная коробка кузова раскалилась под яркими лучами. Открытые окна не спасают от жары. Тронуться бы с места — хоть немного ветерком протянет.

Помню, раз дома выдалось очень жаркое лето. Градус в тени переваливал за тридцать пять. Асфальт тек. Мозги в черепе варились вкрутую. Системы охлаждения двигателя не справлялись с работой, приходилось включать печку в салоне, чтобы вода не закипала в радиаторе. Перегон из города в областную психбольницу дальний (не по здешним меркам, конечно) — два часа в один конец. Несчастная клиентура не нуждалась в уколах и связывании: самые буйные, поварившись в такой бане, пулей летели по прибытии под гостеприимные своды приемного покоя, рады-радешеньки оказаться в тени и прохладе. О, дождались!

— Психи-Безумные один-девять!..

— Спасибо за комплимент.

Впрочем, не одна Лизавета отпускает подобные шуточки. В сознании чуть ли не всех коллег мы прочно отождествились с нашей клиентурой. Стандартный вопрос, без всякой задней мысли: «Психи на базе?» Про педиатров не скажут «Дети», про реаниматологов «Трупы», а?

— Рекомендуемый маршрут… — Вроде бы недалеко. И то хлеб. Приморились уже, неохота долго кататься. Может, Бог даст капельку посачковать?

— Как поняли, Придурки-Бешеные один-девять?

— Утомила, шутимши…

Еще чуток задержались. Вернувшись на пару кварталов назад, залили все емкости, нашедшиеся в машине, водой. По утверждению Нилыча, если срезать уголок по песку, получится совсем близко. Что ж, ему виднее. География этого странного мира не переставала меня озадачивать.

Вот, например, здесь, у водоразборной колонки, приятная прохлада. И раскаленные пески в трех сотнях метров — вон они, видны в конце улицы. Яичницу на камнях можно жарить. Свободно. Как так?

Налились водой по уши сами. Не забыли про больную. И — вперед.

Ревет натужно двигатель. Шины вязнут, закапываясь в песок. Воет раздаточная коробка — включен передний мост. Вездеход передвигает наши сбитые жесткими сиденьями задницы в нужную сторону. Потеем.

Люси выбралась из моего насквозь промокшего кармана, недовольно почистилась и принялась развлекать меня местными легендами о сокровищах мертвых городов и невероятных приключениях охотников за ними. Нилыч вносил дополнения. Через некоторое время встретилась старая дорога, ведущая приблизительно в нужном нам направлении. Ехать по ней было значительно легче, несмотря на то что ее полузанесло песком.

— Уфф. Хорошо-то как! А то все вверх-вниз, вверх-вниз. Так и до морской болезни недолго.

Подтверждая мои слова, больная высунула позеленевшую физиономию в форточку. По борту хлынула обильная рвота. Подняв перепачканное лицо, женщина завопила:

— Господа санитары! Господа санитары!

— Что тебе? — недовольно просунулся я через перегородку. — Зачем орешь, как больная кобыла? И где ты увидела санитаров?

— Не бейте меня, господа профессора! Взгляните в окно, пожалуйста! — Она тыкала рукой в форточку, показывая куда-то немного сзади.

— Да кому нужно бить тебя, уродина, — проворчал я и перевел взгляд в ту сторону.

Действительно, за окном громоздилось нечто непонятное. И как это никто из нас не заметил?

— Эй, краса, ты в дурку сильно торопишься?

Женщина отрицательно потрясла редкими засаленными лохмами.

— Тогда посмотрим, что бы это значило. Нилыч, сможешь встать поближе?

Я выбрался из кабины, усадив своего доктора на плечо, и побрел к странной штуковине, казавшейся абстрактной металлической скульптурой. Из рваной кучи жеваного металла торчала вверх бликующая на ярком солнце косая плоскость.

Заинтересовавшийся Нилыч, не будучи в состоянии ходить, попытался подъехать ближе, разбрасывая кучи песка и скрежеща передачами. Невесть как выбравшаяся из машины дурочка оказалась рядом с нами, опасливо поглядывая на сюрреалистическую конструкцию.

Шаг, еще шаг, поворот за пологую дюну…

— Боже мой! — Теперь, увидев все целиком, мы поняли наконец, что находится перед нами.

Зарывшийся в песок, искореженный до неузнаваемости самолет. Кабина сплющена, хвост и стабилизаторы изорваны в лоскутья, одно крыло пропало неведомо где, другое, надломившись, торчало прямо в зенит. Четырехлопастной пропеллер, оторванный при падении, воткнулся в дюну крестом — памятником жертвам катастрофы.

— Как же он сюда попал? — прошептала возбужденно дышащая мышка мне в ухо.

Я прикинул возможный ход аварии. Сильно походило на то, что пилот пытался совершить посадку на дорогу, по которой мы только что ехали. Не то он промахнулся, сажая машину, не то не удержал ее на бетоне, возможно, из-за неисправности управления или же сильного бокового ветра. Съехал на песок, поломав на высокой скорости шасси, и машина закувыркалась, превращаясь в металлолом, убивая находившихся внутри. Сомнительно, чтобы кто-то мог уцелеть.

Я изложил свои соображения бригаде. Нилыч покачал головой, Люси, соглашаясь с ним, пискнула:

— Нет, Шура. Это невозможно. Дело в том, что здесь нет самолетов. В этом мире их просто не существует. Есть боевые вертолеты там, где воюют, и вертолеты линейного контроля нашей станции. А самолетов нет и никогда не было. Многие живущие здесь даже не слышали о них и ни разу не видели даже на картинке. Здесь не могло оказаться такой штуки, никак не могло.

За разговорами мы подошли вплотную. Больная заглянула сквозь отверстие в дверце кабины, отпрянула в испуге и понеслась прочь, крича:

— Смерть, смерть, там смерть!

Я попытался было догнать ее, но ноги вязли в сыпучем песке, и я рухнул мордой вниз, залепив скрипучей пылью глаза, нос, рот. Покуда поднимался с земли, отплевывался и протирал глаза, больной уже и след простыл. Оставалось только безнадежно махнуть рукой и понадеяться, что жажда и жар пустынного пекла заставят ее вернуться обратно по собственным следам.

— Если догадается. Если хватит сил. Если следы не заметет, — шипела Люси, плюясь и вытряхивая песок из одежды. При моем падении она отлетела ярдов на пять, изрядно ушибив хвост.

Мы немного поругались из-за того, что дверца салона оказалась плохо закрытой и дурочку не водворили обратно сразу после того, как она выбралась наружу, и постановили, что после драки кулаками не машут.

— Черта с два она вернется, — пробурчал Нилыч, — она же сама объявила, куда направляется. Я глянул непонимающе.

— Ну, она, убегая, смерть звала? Вот за ней и пошла, — пояснил водитель, — коли сама дотемна без воды не крякнет, то уж ночь-то точно не переживет. Глорзы потемну вылезут, к утру и косточки-то не все уцелеют.

Глорзами, как я уже успел узнать, именовались милые здешние зверушки нечто вроде бесхвостой гиены размером с добрую упряжную лошадь, только трошки порезвее. Манеры у них были самые что ни на есть очаровательные — все, что не успевало с наступлением сумерек попрятаться, подъедалось с поверхности пустыни начисто.

— Вам, господа, хиханьки, а мне за больную отписываться. Ты, Шурка, у меня еще по мозгам получишь, — мрачно пообещала мышка, — надо же, дверь в салон толком захлопнуть не может!

Чтоб не затевать раздоры по второму кругу, я промолчал. Все дружно попили водички и вновь обратили свои взоры к самолету, которого здесь не должно было быть.

Он, однако ж, был. И пребывал здесь, по всему судя, давненько. Металл фюзеляжа источило песком, кое-где до состояния тонкого белого кружева. Шина на единственном уцелевшем колесе высохла настолько, что осыпалась с диска хлопьями. Сохранившиеся стекла помутнели от секущих частичек песка до полной непрозрачности.

Просунув голову в рваную дыру со всеми предосторожностями, чтобы не порезаться о лохмотья обшивки, я понял, что же так напугало нашу несчастную дурочку. Для медицинского глаза зрелище было в общем-то не особенно жуткое.

В пилотских креслах скалили бодро зубы два скелета, облаченные в остатки летной формы. На костях черепа явственно виднелись следы зубов той живности, что их обгладывала. Высыпавшиеся из сгнивших карманов бытовые мелочи валялись нетронутые на полу. Люси, пробежавшись по моему плечу, заскочила внутрь. Немного осмотревшись в кабине и отпустив пару танатофилических шуточек, мышка изо всех сил налегла на внутренний засов дверцы. Тот не сразу поддался ее усилиям, но в конце концов, противно скрипя, дверца полуоткрылась-полуотвалилась. Поймав в воздухе мою маленькую напарницу, которая выпала из кабины, повиснув на дверной ручке, я полез внутрь.

Осмотрев внимательно кабину, вернее, то, что от нее осталось, и прихватив массивные золотые часы, обнаружившиеся под одним из кресел, я выкопал из нанесенного на пол песка планшетку. Расстегнул, заглянул. Полетные карты очень подробные, хорошие. Пригодятся. Под прозрачный целлулоид заткнута фотокарточка, порыжевшая в пустынном пекле. У легкого самолета (может быть, того, в котором мы находились) веселый чубатый парень в кожаной куртке обнимает хохочущую девчонку. Расстегнутые часы, те самые, что лежат у меня сейчас в кармане, болтаются на сильном запястье. Им хорошо вдвоем. Они молоды, счастливы, влюблены. Предстоящее — праздник. Небо огромно и светло. Полет радость. Жизнь — полет.

Какой стала сейчас эта девчонка? Покачал ей на прощанье парень крыльями авиетки, и бесконечное небо поглотило его, не оставив даже могилы на той земле, откуда он взлетел.

Долго ли ты ждала его, милая?

А долго ли будут ждать меня?

Дверь из пилотской кабины в грузовой отсек открылась неожиданно легко. Из замкнутого пространства вырвалась невообразимая вонь. Человек без медицинского стажа наверняка сбежал бы тотчас, не рискуя заглянуть внутрь без противогаза.

Но я-то не раз нюхал вонь кала и блевотины, разлагающихся трупов, сладко-тошнотный аромат гнойных ран и липкий жирный дух горелой плоти. Чем меня удивить? Люси тоже отнеслась к амбре, доносящемуся из отсека, абсолютно спокойно.

Поглядим, от чего же так разит? Источников запаха было несколько. Первое, что бросилось в глаза, — ящики, выглядевшие так, будто в них взорвалось по гранате. Развернутые металлические лепестки, заляпанные высохшими бурыми волокнами. Когда-то это были мясные консервы, не стерпевшие жары.

А еще имелся труп. Скрюченный человек валялся на полу в хвостовой части отсека. Рядом лежал металлический кейс, пристегнутый к его запястью наручниками.

Крышка «дипломата» от удара открылась. Все вокруг усеяно клочками обгоревшей бумаги. Видимо, при открывании сработал механизм ликвидации содержимого, но часть документов, разлетевшись, уцелела.

Труп выглядел не страшно. Все, что могло гнить, сгнило уже давно. Остальное высохло, превратив человека в мумию. Воняло лишь потому, что в ограниченном герметичном пространстве запахи разлагающегося человеческого и говяжьего мяса въелись, должно быть, даже в металл.

Из чистого любопытства я собрал обугленные клочки бумаги, на которых можно было прочитать хоть какие-то связные отрывки текста, сложив в благоприобретенную планшетку. Люси, шустренько пошарив по карманам трупа, сыскала ключи от наручников.

— Отцепи, пригодятся.

— В добром хозяйстве любое дерьмо сгодится.

— Во-во. Глянь-ка, что там в целых ящиках. Может, что полезное найдешь.

Я сходил в машину за монтировкой, попутно напившись там от души — в раскаленном фюзеляже пот с тела лился ведрами, высыхая белесой коркой. Вернувшись, начал отрывать крышки ящиков. Так, ничего путного. Какое-то геодезическое оборудование. И еще. И еще.

— А здесь что? Э, да это же настоящий клад!

В ящике, аккуратно переложенные пластмассовой стружкой, находились бутылки с виски такой знакомой марки — «Джонни Уокер». Не меньше трети из них остались целы. И еще находка целый ящик сигарет! Полевой армейский паек — «Кэмел» без фильтра.

— Ага, тебе радость. Будешь теперь на халяву дымить целыми сутками. А мне что — из машины бежать? — возмущенно запищала Люси.

— Погоди, может, тут и пиво найдется.

Пиво не обнаружилось, но полезного было немало. Перевязочные средства. Инструменты. Крупы и макароны. Растворимые супы и сублимированное мясо. Даже оружие — десять армейских автоматических винтовок. Правда, патронов к ним не было. Судя по всему, планировалась доставка необходимого снаряжения какой-то автономной геологоразведочной партии. Не самолет — клад для Робинзона. На всех вещах — маркировки с такими до боли знакомыми названиями городов и стран.

— Самолетик-то из наших мест прилетел.

— Действительно, из ваших. Только как это ему удалось?

Грузили добро в машину чуть ли не дотемна. Каждая упаковка в отдельности весила немного, но ее следовало выволочь через узкий люк, спустить вниз и дотащить до вездехода. Переставленный в салон Нилыч, как мог, помогал укладывать барахло. Из-за тяжелой работы на жутком солнцепеке наши запасы воды стремительно уменьшались.

— Куда ж мы больных денем?

— А сверху, Шура, сверху Не баре, потерпят.

Мы сами толком не знали, к чему нам все это, но жадность превозмогла, и ящики заполнили салон до половины его объема. Люси еще после этого долго осматривалась в самолете, не забыли ли что стащить. Вроде все.

— Похоронить бы их… Ну, хотя бы в благодарность за все это.

— Не до похорон, ехать нужно. Да и вода на исходе, Пьете-то вы, мужики, как два жеребца.

Что ж поделать, перспектива заночевать посреди пустыни и впрямь не прельщала. Я, вспомнив о глорзах, поежился. Опять же, неизвестно, куда очередным перемещением забросит.

— Добро, поехали.

— Стой, послушай, что это там пищит? — насторожила Люси чуткие ушки.

Мы замолкли и прислушались. Из-за недальней дюны доносился не то писк, не то стон. Тихонько так, слабо.

Я поднялся на гребень дюны и увидел распластанную на песке несчастную душевнобольную. Испугавшаяся скелетов бедная дурочка ползла назад по своим следам, но сил ей не хватило. Отчаль мы на пару минут раньше — ей конец. Я спустился вниз и ужаснулся — что же может сделать жестокое солнце с человеком за считанные часы! Организм обезводился настолько, что обгоревшая докрасна кожа обвисла складками, словно стала ей велика. Из пересохшего рта с лопнувшими губами, обметанными черной коркой, свисал растрескавшийся до крови язык. Глаза запали. Одежда стояла колом от соли, вышедшей с потом. Подхватив глупышку на руки, я отнес ее в машину и поудобнее устроил там на ящиках. Состояние выражение тяжелое.

— Капельницу ладить надо.

— Капай, но работать на ходу будешь. Уезжать нужно срочно. Сможешь на ходу-то?

— Обижаешь, начальница.

Тяжело груженный автомобиль увязал в песке по самые оси. Нилыч с натугой вертел баранку, заклиная радиатор не кипеть. Я, устроившись поудобнее на ящиках рядом с пострадавшей от солнца и собственной глупости женщиной, оказывал ей помощь. Люси пособляла, подавая то то, то это, придерживая, закрепляя.

Ковырнув несколько раз толстой иглой от капельницы локтевые сгибы, я с четвертого или пятого раза попал в вену. На ящики пролилась струйка темной крови. Жгут отпущен, в иголку аккуратно введена леска-проводник внутривенного катетера. Игла вынута так, чтобы леска осталась на месте, и по ней аккуратно вкручивается в вену сам катетер — длинная лавсановая трубочка.

— Правильно, — одобрительно шепчет мне в ухо мышка. — Игла на ухабе вылетит, не найдешь вену по новой. Это ты хорошо с катетером придумал. Идет?

— Идет.

Катетер действительно шел вперед легко, свидетельствуя о том, что двигается по кровеносному сосуду, а не под кожей. Люси тем временем не без натуги подкатила литровый флакон физиологического раствора и собрала капельницу. Раствор в вену не шел — высота от потолка, где мы подвесили на бинте флакон, до руки больной была явно недостаточна, чтобы обеспечить нормальное давление в системе. Кровь медленно поднималась вверх по трубке капельницы розовой мутью.

— Шприцем закачивай! — запищала моя мышка.

— Вот еще глупости!

Я, быстренько заменив воздушную трубку капельницы на длинную иглу для внутрисердечных инъекций, подсоединил к ней резиновую грушу, снятую с тонометра. Качнул несколько раз, и раствор полетел в вену мало что не струйно.

— А ты говоришь, шприцем!

— Да, Шура, мастерство, знать, не пропьешь.

— А то!

Вслед за литром физраствора отправились пол-литра глюкозы, затем четвертинка раствора соды. Больная разлепила запекшиеся губы:

— Пить…

Это завсегда пожалуйста, милая. Пей на здоровьичко, только помирать больше не вздумай. Вольно ж тебе, дуре, бегать было!

— А всего-то ты, Шура, дверь не закрыл. И пожалуйста — забот всем на полночи. Неужели нельзя повнимательней!

Я не желал вновь затевать бессмысленный спор. Воду вливали дурочке в рот по ложечке. Иссушенные слизистая и язык впитывали ее, словно губка. Мало-помалу, она смогла уже глотать, а там и присосалась к горлышку пластикового баллона с теплой водицей, да так, что отбирать пришлось.

— Чем бы ей губы смазать?

Смазали завалявшимся в пакете с харчами кусочком прогорклого сала. Пациентка выглядела уже почти хорошо.

— Давление?

— О, не зря поработали!

Сняли капельницу. Катетер на всякий случай оставили в вене, плотно забинтовав локтевой сгиб, чтобы больная сдуру его не вырвала.

— Нилыч, скоро эта клятая пустыня кончится?

— Ну вы даете! Уж больше часа, как оттуда выехали. И перемещение уже было. Скоро в дурку приедем.

Мы с Люси переглянулись. Теперь волей-неволей придется рассказывать всю историю.

— Ох, Шура! Ну, ты нас и подставил…

— М-да… А может, ее в терапию сдать? По соматическому состоянию? Тепловой удар, обширный солнечный ожог, гиповолемический шок…

— Когда это наших больных туда брали?

— Нет, я думал, что все, что можно услышать, мне уже рассказали! Таки здрасте! Нет, крысюка, я помру из-за таких рассказок! Уже не только больную загрызли, но и зажарили! — Борух Авраамович рыдал от смеха. Его внушительный нос дрожал и всхлипывал. Катящиеся из глаз слезы падали на сопроводительный лист, превращая номер наряда в неразборчивое пятно.

Должно заметить, что хорошему настроению дежурного доктора нашего приюта для скорбных умом в немалой степени способствовала бутылка виски, приложенная нами к сопроводительному листу. В полной аутентичности содержимого ученый муж уже убедился.

— Нет, вы пропадите уже с глаз моих долой, кошмарные изверги, пока я не умер от смеха! Пулемета на вас нет!

Очевидно, нас с Люси одномоментно поразила одинаковая мысль. Мы переглянулись. Люси кивнула.

— Извините, господин доктор, — начал я осторожна, — пулемета мы вам предоставить не можем, но десяток М-16 есть.

— Так… — Психиатр посерьезнел.

— «Так», к сожалению, не годится, — объявила мышка, — сугубо за наличный расчет.

— Ха, крыса. Кто бы мог заподозрить в тебе такие таланты! И что стоит?

— Ну, во-первых, у нас есть не только оружие. Список достаточно большой. А во-вторых, мы готовы обсудить любые разумные предложения. Только не объявляйте два цента.

— Ай, ну кто говорит о такой смешной цене? Три с половиной! А что там еще?

Рат объяснила.

— Крыса, тебя завскладом назначали, или уже где? Ладно, пошли смотреть товар.

Не более чем через три часа торг закончился. Райзман протянул нам толстую пачку денег. Я демонстративно пересчитал. Десятки не хватало. Психиатр запричитал, что мы отбираем у него последние штаны, и, прежде чем отдать недостающее, попытался получить за эти деньги что-либо в придачу. Автомобиль, скажем. Или хотя бы носилки плюс медицинский ящик. Мы остались тверды, и уважаемый доктор со слезами на глазах расстался с десяткой, несомненно играющей определяющую роль при общей сумме сделки в несколько тысяч. Появился народ в больничных пижамах — ящики мигом сгинули неведомо куда. Только тогда я понял, что коварная Люси вместе со всем остальным продала и сигареты. Виски, впрочем, оставила. Для смазки трений, возникающих между коллегами.

Борух Авраамович долго махал нам вслед руками, выкрикивая:

— Мазлтов, коллеги! Заезжайте почаще! Больных при этом привозить не обязательно!

Судя по столь сердечному прощанию, его нажива сулила быть безмерной.

— Так, сердешные. Мы разбогатели. Что делать будем?

— Отзваниваться, естественно.

— А не спросят ли нас, где это вы, родные, полсуток шлялись? И что на это отвечать?

— Шура, ну ты как ребенок, право слово. Неужели ты всерьез полагаешь, что диспетчер в состоянии удержать в голове, чем занимаются четыреста с лишком бригад? Да это физически невыполнимо.

— Ага, а журнал вызовов на что?

— Кто его читает?

— Уговорила. — Я поднял трубку рации.

— Машины, кто слышит ПБ-19! Передайте на Центр, что мы освободились.

Что доброго нам в этот тихий вечер скажет диспетчер?