Вереница автомобилей «Скорой помощи» тянулась бесконечной лентой. До самого горизонта не кончалась белая река, сверкающая синими волнами работающих проблесковых маяков. Стон десятков включенных сирен вдавливал барабанные перепонки в мозг. Брошенное на произвол судьбы население тщетно пыталось получить медицинскую помощь, неизменно слыша в ответ: «Извините, все врачи заняты. Пару часов придется потерпеть». Станция прощалась с Нилычем.
Я приехал на кладбище с бригадой зеленокожих коллег, чья машина двигалась сразу за возглавлявшим процессию вместительным джипом администрации, на крыше которого был закреплен гроб.
На дне отрытой в топком грунте могилы стояла лужа зацветшей мутной воды. Меня поразили размеры кладбища — десятки рядов одинаковых бетонных плит. На каждой — эмалированная табличка с красным крестом в верхнем правом углу. Сколько ж наших ребят осталось навеки в земле чужого мира?
Автомобили подъезжали один за другим, разворачивались передом к могиле, образовывая полукруг. Еще один, еще и еще, они заполняли поле за кладбищем неровными рядами. Вскоре к могиле стало невозможно подойти, и медики начали влезать на крыши ближайших к ней машин. Водитель джипа протянул главному врачу трубку рации.
— Все собрались? Машины «Скорой помощи», есть кто-нибудь отставший?
Отсутствие ответа было сочтено за общее согласие начать похороны.
Администрация заняла место у лежащей на земле серой плиты — такой же, как и на других захоронениях. Без халата, в темном платье, с черным платком на голове, главврач лишилась своего неприступного вида и стала похожа на обыкновенную немолодую усталую бабу. Ее лицо, утратив обычную надменность, приобрело вполне человеческое выражение печали, тушь на ресницах расплылась.
— Сегодня мы провожаем в последний путь замечательного человека…
Один за другим выступило все начальство.
— Прекрасный работник…
— Добрый и отзывчивый…
— На протяжении многих лет мы знали его как…
— Не забудем…
— …спокойно, дорогой товарищ…
Пустые, ничего не значащие, не стоящие слова, какие говорят о каждом. «Аут бене, аут нихиль». Ничего, не узнать из бестолковых казенных фраз о седом спокойном мужике в замасленной майке. Народ не вслушивается в трескотню, переговаривается. Им вовсе не безразлично происходящее. У них — свои некрологи:
— …у бронетранспортера накрылся. Сам прикинь, эту дуру на буксир не возьмешь. А тут, на счастье, Нилыч мимо…
— …двух с ногами стоил. А уж какие теперь водилы — лучше не говорить…
— …в жизни не напомнит. Наживешь — отдашь…
И то тут, то там хлеставшее, как пощечина:
— А где ж бригада была?
Я стараюсь сжаться, сделаться как можно мельче и незаметней. Вот и начальство начало искать бригаду — сказать слово. Меня, слава богу, пронесло. А Люси отловили и, передавая из рук в руки, доставили к могиле, поставили на холмик выброшенного грунта.
Мышка прыгала, бессильно размахивая лапками, пищала что-то. За гулом толпы не было слышно ни единого слова.
Сообразив это, Люси, цепляясь за чью-то одежду, влезла наверх — на плечи коллег, пробежалась по ним и заскочила через открытое стекло в кабину высокого реанимобиля. Коротко мяукнула ошибочно включенная сирена, провернулся маяк. Наконец мышка нашла нужную кнопку, заставив работать внешний громкоговоритель:
— Не буду повторять сказанное. Все знали Нилыча — доброго и честного человека. Я… я никогда, никогда не забуду, кому мы с Шурой… кому мы обязаны жизнью. Если бы… — Тонкий голосок мышки пресекся, раздалось несколько скрипучих звуков, потом она заговорила вновь, справившись с собой. Голос ее внезапно окреп, набрал силу. — Не нужно винить в его смерти только того одураченного мальчишку, что спустил курок. Будь отсюда дорога домой, Нилыч давно бы нянчил внуков в Айове или Тамбове, не помню точно… Он стал бы хорошим дедом, я знаю. Вспомните, как вы сюда попали и почему финал ваших жизней — под этими серыми плитами. Кто помолится за ваши души?
Люси выскочила из кабины, бросив невыключенный микрофон, оставшийся болтаться на длинном шнуре, подобно маятнику, из стороны в сторону, ударяясь о стойку кузова. При каждом ударе над толпой проплывал неприятный скрежещущий звук.
Начальство поторопилось поскорее свернуть церемонию. По жесту главврача гроб закрыли и опустили в яму. На дне хлюпнуло.
— Прощай, Нилыч, — И она первой бросила горсть земли. Комья гулко ударились о крышку гроба.
Люди подходили друг за другом, склонив головы, говорили что-то, бросали свои пригоршни сырого грунта. Кинул и я, прошептав: «Прости», отошел, освобождая место следующему. На ладони остался мокрый след болотной зелени.
В лопатах не было нужды. Народа было столько, что могила заполнилась, вырос холмик. Водрузили плиту, помолчали немного, разошлись по машинам.
Начальница вновь взяла рацию:
— Выезжаем, начиная с внешнего ряда, слева направо. Центр, диктуйте.
— Белая Топь, улица-Болотная, восьмой дом. Плохо с сердцем. Время приема… Передачи… Рекомендуемый маршрут…
— Линейная сто двенадцать, вас поняли, Центр. Выполняем.
— Город, улица… Время, маршрут…
— Линейная девяносто семь, принято, поехали.
— Время… Маршрут…
— Поняли…
— Поняли…
Машины, бригады которых получили вызов, разворачивались и, включив на прощанье последний раз сирены и маяки, уходили от кладбища по чавкающей под колесами гати одна за одной выполнять свою работу. Сегодня. Завтра. Ежедневно.
— Нет, нет! — раздались вблизи душераздирающие вопли. — Я не хочу! Не буду, не поеду! Мы все, все погибнем здесь! Нет спасения! Нет спасения!
Я протиснулся между пыльными кузовами, влекомый профессиональным любопытством. У распахнутой дверцы автомобиля на краю площадки билась, металась по земле молодая женщина, почти девочка. На запыленном лице — дорожки, проложенные слезами. Из прокушенной губы течет на подбородок струйка крови. Перепачканный зеленью халат распахнулся, сбился, обнажая исцарапанные до самых штанишек ноги, из-под которых выглядывал краешек казенного бинта. Тело женщины сотрясали судороги, выгибали его дугой. Рядом растерянно переминался с ноги на ногу немолодой водитель в роговых очках.
Я с размаху залепил ей пару хлестких пощечин — без эффекта. Забыв, где нахожусь, требовательно протянул руку назад, щелкнув пальцами. Кто-то, чей ход мыслей был сходен с моим, истолковал жест адекватно и сунул мне в ладонь набранный шприц.
— Что там?
— Реланиум.
— Два?
— Четыре.
— Годится. Держите руку.
Полностью ввести лекарство не удалось — при очередном рывке игла вылетела из вены, но сделанного хватило, чтобы истерика мало-помалу угасла. Вот уже женщина начала успокаиваться. Перестала дергаться, замолчала. Затем присела, обвела нас глазами так, словно видела впервые. Спохватившись, стыдливо одернула халат. Встретившись со мной взглядом, покраснела.
— Извините меня, пожалуйста… Поймите, у меня там ребенок остался.
— У меня — трое…
Я помог ей влезть в кабину. Материализовавшийся возле нас Павел Юрьевич выдрал из ее пальцев скомканную бумажку с вызовом, через голову протянул следующей бригаде.
— Ты — в конец очереди, — жестко объявил он, — чтоб через десять минут в порядке была.
— Я ей реланиума вкатил, — попытался заступиться я, — может, дадите полежать?
— Пока доедет, выспится. Задержки выезда на три часа уже. А с тобой, голубь, мы еще побеседуем.
— Да я-то что… — начал было я, но тут раздался хлесткий выстрел, за ним другой. Я даже не представлял себе, до какой степени можно выдрессировать человека — тем более меня самого! — за такой короткий срок. Прежде чем голова успела что-либо сообразить, мускулы самопроизвольно сработали, бросив мое тело наземь и перекатом переместив под днище ближайшего автомобиля.
Боязливо выглянул из-под бампера. Руки мои пытались нащупать отсутствующее оружие.
Пьяная в дым троица: высокий мускулистый водитель, седой унылый доктор с трясущимися руками, коренастый фельдшер азиатской наружности. В руках последнего — карабин. На земле, у колеса — открытая емкая бутыль с белесо-мутным содержимым, огрызки хлеба. Судя по вываливающимся из кармана водителя наручникам — коллеги-психиатры. Фельдшер передернул затвор и пальнул в воздух. Павел Юрьевич надвинулся на него.
— Вы что, ироды, творите?!
Водитель засунул пудовые кулаки в карманы широких порток, качнулся с пяток на носки…
— Дык… Нилыча провожаем. Во мужик был!
Фельдшер снова выстрелил. Карабин дернулся, едва не выпав из неверных рук. Из дула тянулся сухой беловатый дымок. Резко пахнуло горелым порохом.
— Отдай пушку! — Старший врач уверенно и властно протянул руку.
— А ты забери! — злобно ощерился узкоглазый смуглый парень, опуская ствол на уровень его груди. Палец с коротко обгрызенным ногтем танцевал на спуске.
Снулое лицо водителя оживилось. Руки он вынул из карманов. На кулаке правой блеснули кольца наручников, взятых, как кастет.
— Шел бы ты, Юрьич, — ласково посоветовал он, — не мешал бы. Завтра ж нам тут лежать.
Врач не принимал участия в конфликте. Его тихо рвало в сторонке.
— Черт с вами! — Старший доктор сплюнул досадливо, махнул рукой, взвесил на ладони бутыль и неожиданно приложился к грязному горлышку. Вновь цикнул тягучей слюной и, сгорбившись, поплелся к джипу администрации. Пьяный салют продолжался. Остро и пряно пахнущие теплые гильзы одна за одной отлетали, выброшенные отражателем затвора. Пиф-паф. Пиф-паф.
Кукушка, кукушка, сколько лет мне жить?