Гора с горой, а психиатр с психиатром… На узком проселке — две машины лоб в лоб. Съезжать на топкий луг никому неохота. Либо им пятиться сотню метров до перекрестка, либо нам столько же до сухого места. Кричу:
— Вы на или с?
— С вызова.
— А мы на вызов, так что давай назад.
— У тебя вездеход, тебе легче. Если что, не застрянешь.
Люси решительно полезла из кабины наводить порядок. Вдруг — радостный крик:
— Да это же моя любимая мышка!
Оказалось — коллеги. Пара жилистых ребят моих лет, тертого вида. Не успел с ними познакомиться, на перекрестке тормозит еще один автомобиль и суровой внешности дама машет рукой, направляясь к нам. С ней мужичок постарше, ладони — что лопаты. Повылезали и водители.
Три психиатрические бригады на столь малом пространстве — тяжелый клинический случай. Самопроизвольно возникла не то конференция, не то банкет. Словом, клуб по интересам. Вот уже и солнышко вроде засветило ярче, и луг не такой уж сырой. Присесть поговорить, во всяком случае, можно.
У мадам Натали и ее фельдшера Хосе в машине, правда, груз. Груз время от времени начинает голосить, и Хосе прерывает на минутку разговор, чтобы заглянуть в салон. Его визита туда хватает минут на двадцать тишины, потом приходится повторять. А в целом душевно. Бригада, с которой мы не могли разъехаться, оказалась понаслышке мне знакома: врач Сейфулл-оглы и фельдшер Джонс, до сих пор не подозревающие о недовольстве начальства их методами работы. Это сколько ж они на базу не заезжали?
— А что там делать? Мы лекарств почти не трогаем. Вот когда отписанные карточки весь салон заполонят, тогда, может, заедем сдавать, — смеются, — а кто недоволен, сам пусть повоевать попробует.
Люси немедленно изложила страшную рассказку о пленении достопамятного Кабана, привирая безмерно.
— Послушать начальницу, так Рэмбо передо мною просто котенок. А я до сих пор как вспомню, коленки подгибаются.
— Не бери в голову, бери в рот, — отмахивается Хосе и сует мне в руку наполненный стакан.
Девять человек долго не в состоянии поддерживать общую беседу. Жидкостей и харчей еще не сильно убыло, как компания распалась на три группки. По должностям — интересы.
Водители:
— И вдруг как заскрежещет!
— Ясно, опять коренной…
Врачи:
— Да не признаю я МДП как самостоятельную нозологическую единицу! Это просто один из шизофренических синдромов…
— Разные психиатрические школы по-разному подходят…
Фельдшера:
— Ну не мог я такого стерпеть! Раз уронил поганца, другой, а моя и говорит…
— Ты прав, хамье лечить нужно…
— Господа доктора! Предлагается тема для диссертации: «Клиническое применение оплеух при лечении психопатии».
Народ смеется.
— А что, некоторым и впрямь показано. В терапевтических дозах, разумеется.
Хорошо сидим!
После Люсиной рассказки о троекратно давившейся бабусе и невиданном рецепте разговор плавно сполз на суициды. Самоубийства то бишь. Незаконченные, естественно. Кто это дело до конца довел, к тем труповозку вызывают, а не психбригаду. Один мой знакомый санитар из дурдома с многодесятилетним стажем на слово «суицид» презрительно махал рукой и непререкаемо заявлял:
— Суицид на кладбище лежит. А это все показуха. Ну, не совсем так. Бывают у людей и осечки. Так, один кадр проворовался по-крупному. Рассудив, что ему один черт до могилы за решеткой куковать, а с семьи взыскивать не будут, решил быстренько издохнуть. Своя логика в этом есть — срок расхитителям обычно дают вместе с конфискацией неправедно нажитого, а наворовано было столько, что не детям — внукам хватит.
Обставил все серьезно. Влез на перила балкона немалого этажа, на шейку петлю добротно намыленную приладил, да в лоб себе — пулю. Не застрелится — удавится. Не удавится — всмерть разобьется. Триста процентов гарантии. Ан нет, не вышло! Пуля, скользнув по лобной кости, обогнула череп и застряла под шкурой за виском. Рука, что ль, дрогнула. Веревка обрывается, и клиент, сломав два ребра, приземляется парой балконов ниже. Так и завернули полисмены миляге ручонки за спину, в «воронок» поволокли. Сгинул в тюряге, болезный, семья по миру пошла.
Рассказов о самоубийцах и самоубийствах припасено у каждого немало. А уж я-то тут — король! Чай, не один год в профильном отделении для самоубийц при столичном Институте «Скорой помощи» напрягался! У меня даже собрана была объемистая коллекция предсмертных записок. Жаль, жена ими печку растопила. Решила, что на мою психику плохо влияют. Бог ее знает, может, и права была.
Словом, разговор продолжается. Уровень жидкости в имеющихся емкостях неуклонно падает. Всем интересно. Всем есть что поведать друг другу.
— …карбофос лакал. Целый пузырек сожрал. А чтоб проскочило легче, черемшой закусывал. Прикинь, каково нам желудок промывать было! Зонд этой дрянью засоряется поминутно. Мы его туда-сюда, туда-сюда. То засунем, то вынем, то обратно засунем. Дух стоит убийственный. Мы в тазик с промывными водами поблюем, побьем дурака с досады и дальше моем…
— …охранники молодые попались. Ретивые. Ну буквально все поотбирали! Вот лежит он на нарах и думает, как жить дальше. А картинка-то мрачная: всем известно, каково в тюрьме насильникам. Тем паче тем, кто детей насиловал!
Слышит охрана чавканье. Громкое такое, аппетитное. Сперва не обратили внимания. Продолжается. Озадачились: что бы это ему кушать?. Ведь нет ничего. Глядь — а он локтевой сгиб себе грызет. Я приехал — ужаснулся. Дыра в кулак, и все вены уже снаружи. Чуть-чуть догрызть не дали, а то еще бы пара укусов…
— …смирный такой дедулька. Тихий, безобидный. Сидит-посиживает у окошка, газетку читает. Палату свою прибирает, за всеми посуду моет, лежачих кормит. Чуть ли не на выписку уже готовили. А он, злодей, подобрал где-то от расчески зубок, наточил на батарее и шизофренику с переломом ноги в ухо всадил со всей дури.
В отделении крик, шум, все сбежались. Пока то да се — исчез дедулька. Уж как он через три двери прошел — до сих пор загадка. Только через пару дней нашли его в парке за старым корпусом. Висит на каштане, посинел, уже попахивает.
Ну, я, как бобик, и пошел за выговор расписываться. Начальству по барабану, что я вообще в приемном дежурил — всей смене по выговору, а ответственному — строгий…
— …и хирурга не беспокоили. Такое дерьмо сами как-нибудь зашьем. Царапины неглубокие, как правило, штопать несложно. А анестезии в нем и так пол-литра минимум….
— …не скажи. Тоже так думал, а глянул — там концы сухожилий торчат. Уж тут хочешь не хочешь…
— …коллега хренов. И не с чем-нибудь капельницу, а с такой дозой ганглиоблокаторов, что неясно, где и спер-то столько. А внутрь — для верности спирта стакан и полную пачку…
— Что там про спирт? У меня в стакане сухо.
— А вот я, коллеги, видел суицидальную попытку отравления коньяком.
Дружный гогот. Деревья ходят ходуном, и автомобили качаются на рессорах.
— Зря гогочете. Абсолютно непьющая дама, чья максимальная доза спиртного не превышала полбокала шампанского на Рождество и день рождения, стрескала литр коньяка. Молодой любовник, видите ли, бросил. Ну, жизнь кончена. Так ведь впрямь чуть цели не достигла! Кома хорошая была, возились с ней полночи, да и потом не в дурку повезли, а в реанимацию.
— Коньяк-то хоть добрый был?
— «Реми Мартин», ни больше ни меньше!
— О-о, — застонали все коллеги, — нас бы кто отравил!
Люси потребовалось отдельно пояснить:
— Ну, это как для тебя «Гиннес».
— Насчет смеха. Представьте: суицидальная попытка отравления слабительным. Девять упаковок.
— Гы-ы! Га-а!
Трава ложится плашмя, и ампулы скачут в ящике. Зверье тикает со всех ног, подозревая землетрясение.
— Вот и мы так ржали. И Абрамыч икать со смеху начал. А персонал в родном заведении от веселья на полсуток работоспособность потерял. Заезжаем через пару дней — как там засранец? Помер, говорят. Как так? Да обыкновенно. Так его несло, что кишечное кровотечение открылось.
— Бр-рр… Такой смерти не позавидуешь. Коньячком-то травиться слаще!
Лужок вновь огласил вопль. На сей раз его интенсивность была особенно велика. Создавалось впечатление, что клиента пытает бригада гестаповцев.
— Ох, я тебя… — мечтательно бормочет Хосе, направляясь к автомобилю, открывает дверцу. Клиент, выпучив глаза, стремглав вылетает из транспорта и, завывая нечеловеческим голосом раненой гиены, несется неведомо куда.
Куда ж ты собрался, родной? Не въезжаешь в ситуацию! Все дружно повскакивали на ноги, в руках, как по волшебству, возник инструмент — дубинки, баллончики, наручники. Незавидна твоя участь, дурашка. Бегать — это больно.
Родимый подлетел к чахлым кустам, повозился что-то. Мы услышали плеск изливающейся под солидным напором жидкости, стенания:
— Нет сил, господа, нет сил, простите! Столько часов взаперти, не могу больше…
Не застегнув порток, побрел обратно, на казнь. Казнь отменили, ограничившись направляющим обратно пинком. Все ж порядок должен соблюдаться.
— Коллеги, засиделись мы что-то. Пора и честь знать. Работа стоит. Вон Люси на вызов собиралась.
— Да он рассосался уже, поди.
— Вот бы так в нерабочее время, в спокойной обстановке…
Все замолчали, на минутку взгрустнув. Не будет у нас ни свободного времени, ни спокойствия. Только вот такие ворованные, краткие мгновения — если повезет…
— «До свидания» не говорить! — предупреждает кто-то. Ага, плохая примета.
Хлопки мужских ладоней. Поцелуи в щечки дам. Щелчки дверных замков. Моргание фар. Мяуканье сирен. И — разошлись кто куда.
Стой, стой, мы ведь разъехаться целый час не могли — как же это сейчас за мгновение вышло?
Полусонная веревка трассы петлями наматывается на ось вездехода. Впереди столб света от фар, а слева и справа — две сумеречные молчаливые стены. Белые палочки разметки защелкиваются монотонно под левое колесо. Дремотно. Взгляду не за что зацепиться, голове нечем заняться. В сонные мозги лезет постороннее:
— Совсем ты, Шура, раскис.
— Да сердце болит что-то.
— А оно у тебя есть?
— Должно быть.
— Эт ты зря. С этим органом на «Скорой помощи» лучше не работать. Тем более здесь.
— Люсь, а ты вспоминаешь что-нибудь? Ну, хоть иногда?
— Что именно?
— Свой дом, свой мир, жизнь…
Ну что ты плачешь, маленькая мышка? Не надо, не плачь, прошу тебя. Прости, я не хотел сделать тебе больно…
А как же сердце?