За столь приятным занятием мы и не заметили, как пролетело время. Лесная колея кончилась, не принеся более приключений, и автомобиль ворвался в лабиринт рек, речушек, ручейков, стариц, протоков, больших озер и крохотных лужиц. Дороги в прямом смысле этого слова здесь не было. Колеса то шуршали по сухому камышу, то скользили по светлым луговинам поймы, то вязли, прокручиваясь с визгом, в речном песке.

Нилыч закладывал умопомрачительные виражи, неведомым образом уверенно определяя направление.

— Озерный край, — молвила мышка, — скоро будем на месте.

То там то сям виднелись свайные деревушки, прилепившиеся к урезу воды, с рыбацкими лодками у причалов и растянутыми для просушки сетями. Флотилии парусных суденышек бороздили озерную синь. Белые чайки падали из поднебесья и резко взмывали вверх с добычей в клюве, роняя с оперения хрустальные капли. Солнце отражалось от многочисленных водяных зеркал, ослепляя рыжими бликами. А над всем этим великолепием вставали один за Другим дрожащие мосты радуг.

Деревня Выселки представляла собой лезущее на взгорок скопище домишек, со стенами, плетенными из тростника и обмазанными глиной, с тростником же крытыми крышами. Не хотел бы я зимовать в таком сооружении! Лачугами, впрочем, их тоже назвать нельзя, ибо были высоки и казались просторными.

Дом, куда нас вызывали, нашелся без малейших затруднений, несмотря на полное отсутствие нумерации. По Деревням — испокон веку так. Даже если и есть номера, их никто не знает. Нужно просто высунуть голову в окно и спросить ближайшего аборигена, где живет такой-то. Соответственно мы и поступили.

Прежде чем постучаться в циновку, натянутую на раму, которая заменяла дверь, взглянул на часы. Четыре с лишним часа с момента Получения вызова! Ох, ни фига ж себе фига! Прибывай я дома на вызов с такой скоростью, меня бы начальство выперло с треском через пару дежурств. Люси, однако, к констатации сего факта отнеслась абсолютно равнодушно. Надо полагать, тут это было в порядке вещей. И вновь погладил меня по спине морозной лапкой страх — да, конечно! Здесь со службы уходят только ногами вперед, куда ж спешить? Интересно, а увольняют ли со здешней «Скорой» вообще? Ну, хотя бы за грубые проступки? И если да, то что делать в этом мире пришельцу из чужих краев, лишившемуся не только земли, где он родился, но и единственной (скорее всего) работы, которую он умеет делать?

Ладно, ненужные мысли прочь. Дверь. За дверью больной. Что за больной неизвестно. Подтянулись. Собрались. Настроились. Наручники из заднего кармана брюк — в боковой халата, слева, под руку. Лишнее добро из халата — в брюки, чтоб не рассыпалось, в случае если начнется борьба. Карман рубашки, где кошелек, застегнут? Не выпадет? Газовый баллончик на месте. Что еще? Ах да. Часы. Туда же-в брюки. Все. Пошли.

Нельзя угадать, что ожидает за дверью. А ожидать может все что угодно, но что ничего хорошего — совершенно точно.

Нож. Топор. Ствол в упор. Или без хитростей — просто стоит клиент за косяком, занеся над головой табуретку, готовый вдарить ей по первому, кто зайдет.

Я встал со стороны дверных петель, чуть сбоку, одна нога впереди. Если бы нас было двое людей, то другой занял бы место с противоположной стороны. Но у меня в напарницах маленькая мышка, от которой в драке никакой пользы. Наоборот, еще придется отвлекаться, смотреть, как бы ее не затоптали.

Сама же мышка избрала необычную диспозицию. Цепляясь коготками за шершавую стену, она ловко взобралась наверх и устроилась посредине дверной притолоки, опустив головку. Глянул: она тоже в напряжении. Подобралась. Изготовилась к прыжку Ладно, будем надеяться, мой доктор хорошо представляет себе, что делает.

Стучу. Шаркающие шаги. Дверь приоткрылась. Резким рывком за ручку — на себя. Слева за дверью… никого. Справа… никого. На пороге — древняя старушка.

— Вызывали?

— Вызывали, вызывали, милой. Посмотри деда мово. Совсем плохой стал дед-то. Еще внучка моя… У ней тоже с головой чегой — то…

— Вызывала к чему, бабуля? Они что, буянят?

— И-и, милой, ну где им буянить? Тихаи они, тихаи, только чудять малость.

— Как чудят, родная?

— Да ты, милой, заходи, сам посмотри. Что ж через порог-то гутарить…

Я несколько расслабился. Непосредственной угрозы вроде бы пока не наблюдается. Однако быть начеку все, равно следовало: оружие в руках старика подействует ничем не хуже, чем в молодых. Начальная скорость пули от возраста стрелка, как известно, не зависит. А уж сколько за свою долгую психиатрическую карьеру я получил травм от женского пола — не счесть. Мужик опасней, но и предсказуемый. Его возможные действия можно просчитать и упредить.

Но вот чего ждать от баб… Они пускают в ход все, что мыслимо и немыслимо, — зубы, когти, шпильки, каблуки, маникюрные пилочки — всего не перечесть. А уж скользки, а уж вертки… Одним словом, за ними нужен глаз да глаз.

Переступил порог. Бабка показывает, в какую комнату идти. Люси, услышав наш разговор, уже отцепилась от притолоки и приземлилась у меня на плече, немало напугав старуху.

— Не надо бояться, бабуля. Это мой доктор.

Бормоча себе что-то под нос об упадке нравов у молодых, не стесняющихся якшаться со всякой… а в их-то время все, безусловно, было по-другому… бабка плелась за нами.

Вошли в комнату. Все тихо. У окна, на шатком стуле с прямой спинкой старик. Напротив, на старом, протертом диванчике, молодая, довольно симпатичная женщина с распущенными по плечам черными волосами держит в руках большую ярко наряженную куклу.

Обращало на себя внимание поведение старика. Он, уставив застывший взор в одну точку, находившуюся где-то далеко за противоположной стеной, совершал руками постоянно повторяющееся движение — не то что-то заплетал, не то выдергивал. Раз за разом его пальцы с нечеловеческой точностью возвращались в исходную позицию и беспрерывно продолжали совершать сложные манипуляции по невидимо нарисованной траектории. Двигательная стереотипия. Симптом серьезного поражения психики.

Люси, однако, не слишком заинтересовалась действиями больного. Бросив на него взгляд, как на нечто уже неоднократно виденное, а потому примелькавшееся, спросила бабулю:

— Давно из военной зоны?

— Три дня, милая. Три дня, как добрые люди помогли мне их оттуда вывезти. Он мало что не полгода в плену у нелюдей был. А мне до них никак было не добраться, ихний лагерь в другой стороне, далеко обретался. Я ж старая, ездить-то никуда сил нет. Вот и ждала, пока рядом окажутся. Я ж все продала, только б их повыручить. Есть не ела, пить не пила, все на деньгах сидела. Одну ночку-то Бог и дает, а сколько другого случая ждать? Смилостивился Господь, услыхал мои молитвы, дал их забрать-повывезти. А старый-то мой, как привезли его, все так и плетет, так и плетет. День плетет и ночь плетет. В рот кусок не положишь — сам не возьмет. Ходит под себя…

Молодая женщина тем временем играла со своей куклой, баюкала ее, шептала кукле что-то на ухо. Я подошел поближе и встретил серьезный взгляд широких серых глаз.

— Здластуй, — сказала она голосом маленькой девочки, — ты доктол Айболит?

— Я не Айболит, но лечить могу. Говорят, неплохо.

— А это волсебная мыска?

— Да, эта мышка волшебная. И она тоже умеет лечить. Она доктор.

— Доктол? Ой, как интелесно! Я есё никогда не видела мысыного доктола. А как ее зовут?

— Доктор Рат.

— Госпоза Лат, госпоза Лат!

— Не надо ее беспокоить, моя хорошая. Она занята. Видишь, с бабушкой разговаривает.

Люси, действительно понизив голос, о чем-то расспрашивала старушку.

— Ты моей кукле смозешь помочь?

— А что с твоей куклой?

— Она лучку усибла. Видишь, плачет? Полечи мою куклу, позалуйста!

Пришлось осмотреть игрушку. Основания утверждать, что она больна (если бы у куклы взаправду могла болеть рука), были. Шарнир, дающий возможность сгибать ручку в локте, выскочил из гнезда.

— Да, плохо дело. Ну, ничего. Сейчас мы ей ручку вправим, станет как новая.

— Ей будет осень больно?

— Ну, я думаю, минуточку потерпит.

Шарнир, щелкнув, встал на место. Я, присев около диванчика на корточки, извлек из кармана бинт (один мой знакомый высказывается в таком роде: «Бинт в кармане есть? Нет?! Херовый ты фельдшер!») и наложил на локоть куклы фиксирующую повязку, как настоящему больному. Завязал узел бантиком. В голове щелкали шестеренки, подбирая медицинское определение поведению женщины. На истерический пуэрилизм, когда дама, капризничая, «малютится», пытаясь привлечь к себе внимание, не похоже. Здесь явно все глубже, серьезнее. Это не игра в маленькую девочку, а тяжелое заболевание.

Люси тем временем закончила беседу со старушкой.

— Все ясно, бабуля. Внучку мы забираем с собой, пусть полечится.

— А деда-то мово? Что с дедом делать?

— Деду уже никакая больница не поможет. Вот, возьми таблеток, чтобы спал. Если не будет спать, помрет скоро. Терпи, бабуля, он теперь таким до гроба останется.

— Ай, милаи! Что ж делать таперича, буду ходить за дедом. Знать, крест мой такой. А внучку-то вылечите?

— Постараемся, обязательно постараемся.

— Уж постарайтесь, милаи. Одна она у меня осталась, сиротинушка. Всех же нелюди побили-то. Езжай с докторами, внученька, езжай.

Женщина ударилась в слезы:

— Не по-е-ду-уу! Никуда от бабы не поеду!

Видя, что уговоры здесь не помогут, я сгреб ее в охапку и вместе с куклой оттащил в автомобиль. Она продолжала оглушительно рыдать, брыкалась и махала руками. Люси, вскарабкавшись на спинку переднего сиденья, заглянула к нам в салон и вынесла вердикт:

— Всю дорогу слушать? Вкати-ка ей дозу покрепче. Не связывать же ее, в самом деле, и так девке несладко.

Я призадумался, как бы лягающейся и крутящейся пациентке сделать инъекцию. Решение нашлось быстро:

— Постой, постой, не рыдай. У меня к тебе серьезный вопрос.

Слезы приостановились.

— Какой воплос?

— Понимаешь, у меня проблема.

— Какая плоблема?

— Твоей кукле нужно обязательно сделать укол, а она не хочет. Говорит, что очень боится всяких уколов.

— Боится-боится. Она вообще бояка. Но ты ее не лугай. Она зе есё маленькая.

— А ты большая? Ты не бояка?

— Я не бояка. Я узе давно больсая и взлослая девочка, — ответила дама с серьезностью, которая была бы убийственно смешной при менее трагичных обстоятельствах.

— Ну, раз ты большая и взрослая, — торжественно произнес я, — ты должна подать своей кукле пример. Мы поступим так: сперва сделаем укол тебе. Кукла увидит, что ты не боишься и не плачешь, и тоже даст мне себя уколоть. Хорошо?

— Холосо! — согласно кивнула наша больная и, повернувшись ко мне задом, начала решительно стаскивать трусики.

Я быстренько нацедил в шприц почтенную дозу седатива и всадил ей.

— И вовсе не больно! — громко возгласила женщина, совлекая с куклы кружевные панталоны.

Укололи и куклу. Тронулись с места.

Минут пятнадцать пациентка с интересом смотрела в окошко, потом мало-помалу начала клевать носом. Я уложил ее на носилки и прикрыл припасенным для приличных больных одеялком. Для неприличных у меня под лавкой лежало забытое кем-то старое пальто без левого рукава. Вовсе уж грязных, вшивых и блохастых я с удобствами никогда не клал — на полу покатаются. Не графья. Мне ихних насекомых не надо. Сам, бывает, на тех носилках отдыхаю. Спит? Спит крепко, родимая. Перебрался в кабину, не останавливая машину, через окошко в перегородке. Телом я не грузен, сделать мне такой фокус не трудно. У моей сменщицы дома таким образом больная сбежала, вдвое старше меня, между прочим!

Умостился на сиденье, встряхнул флягу — булькает! Похлебал пивка, расслабился.

— Госпожа доктор! Что там бабка рассказала-то?

— Саш, это страшно. У этой женщины в военной зоне были на службе отец, муж и брат. Несколько месяцев о них не приходило известий, и она, беспокоясь, отправилась их разыскивать, когда тот сектор оказался рядом. Сама беременна была. Дед взялся ее сопровождать — с одинокой бабой в зоне всякое случиться может. Нашли родных. Место считалось достаточно спокойным, основная линия фронта вообще была в другом секторе, так что она решила побыть с ними недельку Осталась. И за эту неделю лишилась всех. Сперва убили мужа — страшно убили, пытали, изуродовали всего. Не успела оплакать — подорвался на мине отец. Знаешь, такие маленькие мины, небольшой мощности, — отрывают руки, ноги, калечат. Вот и ему ногу оторвало до колена. Он долго полз — не дополз, умер от кровопотери. И тут же новый удар. Брат попытался угнать у нелюдей вертолет. Ему удалось поднять машину в воздух и почти довести до места. Но кто-то, из своих же, не предупрежденный о проводимой операции, засадил в него ракету Упал и сгорел, бедняга, в нескольких верстах от лагеря.

С лихвой хватило бы происшедшего, чтобы помешаться от горя, но немилостивая судьба взялась ее еще добивать. Дед пошел к сгоревшему вертолету хоронить останки и сгинул без вести. Это уж потом стало известно, что он в плен попал, а думали — погиб. Впрочем, неизвестно, что лучше. Ты видел, что с ним сделали. У самой от переживаний случился выкидыш. Вот и результат… Измученная душа убежала в детство прятаться от страхов взрослого мира.

— Ну, у нас подобные реактивные вещи, в принципе, лечатся.

— Здесь тоже лечатся. Но вот как не призадуматься — стоит ли человеку в таком положении возвращать его боль?

— Положено…

— Положено, положено… Сам-то как ее бреду подыгрывал? Ну, для нас это, допустим, вполне профессиональный подход — не насильно же ее госпитализировать. А вот в больничке за такие штучки выговор приказом выносят. Нельзя душевнобольного на его бредовых переживаниях фиксировать. Нельзя. Как бы ни было жалко. Каждый должен жить в своем личном маленьком аду. А мы приставлены стеречь, чтоб люди из своего ада не сбегали…

Грунтозацепы шин с хрустом мяли белый песок пляжа. Все примолкли, вглядываясь каждый в мрак собственной преисподней. Несчастная женщина сладко посапывала на носилках, уютно свернувшись в клубочек. Мышка не замечала дыма сигареты, тянувшегося мимо ее носа в щелку приоткрытого окна. «Каждому — свое». Надпись на воротах Бухенвальда.

— Люси, а как ты с порога сообразила, что они из зоны боевых действий?

— Опыт. Я их столько уже перевидела… Да и у дедка поведение специфическое. Эти военнопленные все вот так руками сучат. Ты небось об органическом поражении подумал? Нет, здесь что-то другое. Ходят слухи, что их нелюди зомбируют, чтобы они на каких-то тайных заводах работали, без сна и еды. Так ли это, не скажу. Только подобное состояние ничем не вылечишь, проверено. Максимум, что можно сделать, — кормить полунасильно да спать заставлять, чтоб не так быстро сгорали. Больница их уже давно не принимает, а психинтерната у нас нет…

— А если ухаживать некому?

— Значит, недолго мучиться будут.

— Пристрелить гуманней…

— А ты возьмешься? Пристрели, у тебя есть из чего. Пристрелишь?

Я почел за благо промолчать.

— А коли не можешь, не кидайся словами зря. За них отвечать нужно. Ладно, проехали. Давай о приятном. Ну-ка, посмотри, что там нам бандюки надавали?

Я выгреб из кармана увесистые золотые кругляши.

— О-о-о! — хором выразила удовольствие моя бригада. — Всегда бы так!

— Это много?

— Это очень прилично. Один двойной империал равен примерно… Как тебе объяснить… Ну, на привычные тебе деньги примерно долларов триста. У нас по два на рыло. Шесть сотен — твоя зарплата этак мало что не за квартал.

— Так много дали?

— Нет, так мало родная «Скорая» платит. А где медик на свою зарплату прожить может? Из всех, кого я на нашей станции знаю, от силы десяток человек, попав сюда., в деньгах потеряли. Правда, кое-кто у себя дома деньгами вовсе не пользовался, но это разговор особый.

Я проглотил просившийся на язык вопрос: есть ли в мире, откуда прибыла мышедоктор, деньги. Полез в другой карман вынуть снятые от греха подальше перед вызовом часы и наткнулся на непонятный предмет. Извлек. Да это же бляха, подаренная нам главарем разбойников! Ну-ка, посмотрим.

Тяжеленькая желтая штуковина в форме щита. Явно золотая. Сзади винт с закруткой — прикреплять к одежде. Какая-то награда? На лицевой стороне изображение раскрытой ладони. На ладони — шестиконечный крест, изрядно смахивающий на кладбищенский, только коротенькая нижняя перекладина не наклонная, а прямая. Ниже стилизованное изображение скальпеля, на лезвии выгравировано «СВ 4» и в самом низу — «ПС СМП 13».

Люси и Нилыч охнули восхищенно-испуганно:

— Ох и наглы же разбойнички! Надо же, не побоялись!

— Что такое?

— Шура, это уникальная вещь. Ты держишь в руках бригадный жетон Потерянной подстанции. Да не просто бригадный — личный жетон старшего врача смены. Как он к бандитам попал — ума не приложу. С Потерянной подстанцией вступать в конфликт все боятся, даже разбойники и нелюди. Так что грабеж исключен.

— Не понимаю. Я за неполные сутки уже третий раз слышу о Потерянной подстанции. Что же это все-таки такое?

Люси и Нилыч стали переглядываться и озираться, будто подозревали о наличии вражьих шпионов в нашей машине. Наконец мышка решилась:

— Ладно, слушай. Но учти, даже разговоры на такую тему опасны. Видишь ли, система медицинского обслуживания этого мира не всегда выглядела так, как сейчас.

Когда-то, не столь уж и давно, тут была разветвленная сеть поликлиник и диспансеров. А «Скорая помощь» имела почти два десятка филиалов в разных секторах. Шли даже разговоры о том, чтобы каждый сектор имел свою подстанцию. В условиях здешней странной географии это было бы вполне разумно. Кстати, и на работу тогда нанимались добровольно. Потом что-то случилось. Так и непонятно, что именно, но все начало сворачиваться. Сперва исчезли амбулаторные учреждения, а затем и подстанции стали сокращать одну за одной, а персонал переводить на Центр. Тогда и родилась сегодняшняя система бессменного дежурства, так как народ начал дезертировать пачками — по секторам-то обжились, домами, семьями обзавелись многие, а в местных диковинных условиях, всю жизнь проводя на колесах, можно ни разу рядом с домом не проехать. Кто ж захочет оставаться на такой собачьей работе? Вот и начали сюда на «Скорую» не приглашать, а затаскивать. Как нас с тобой.

— И тебя?

— И меня… Слушай дальше. Многие старожилы с подстанций до сих пор работают. Нилыч, например, с шестой. Выселки как раз входили в их зону обслуживания, я не путаю, Нилыч?

— Не путаешь, Люся. Там, верстах в десяти, до сих пор брошенное здание стоит. Машины пустые на площадке ржавеют… Проезжал я там пару раз, все бурьяном зарастает.

— А дальше?

— Дальше вот что. Когда оставшийся персонал начали на Центр эвакуировать, одну подстанцию потеряли. Тринадцатая находилась в лесном секторе, а в Лес, как ты знаешь, не особенно-то сунешься. На запросы с Центра они сперва отвечали, что эвакуироваться не намерены, потом и вовсе отвечать перестали. Попытались организовать поиск с вертолетов — у нас есть два. Искали-искали, ничего не нашли. Подстанция как сквозь землю провалилась. Дорога туда хорошая была, безо всяких вертолетов легко доехать можно было, так сгинула дорога, словно и не прокладывали ее. Начальство посуетилось-посуетилось, крыльями похлопало-похлопало да и отступилось. Решили, что без снабжения и финансирования сами вымрут. А они живы до сих пор и работают.

— Что ж страху вокруг них столько? Работают себе, ну и на здоровье. Нам вызовов меньше.

— Ну, то, что я тебе до сих пор рассказывала, более-менее достоверно. Если и соврала, то немного. Кто пришел с филиалов, об этом периоде нет-нет да обмолвится. А вот дальше сплошные легенды начинаются.

Говорят, что там работают медики высочайшей квалификации. Нет задачи, которая бы поставила их в тупик. Только со всеми, кому они оказывали помощь, потом происходили какие-то страшные несчастья. Кто с ума сходил, кто погибал лютой смертью, кто самоубийством кончал. Эмблема у них теперь другая, — Люси кивнула в сторону жетона, — видишь, крест-то как на кладбище. Рассказывают, бывало так: попала наша бригада в острую ситуацию. Нужно спецов вызывать кардиологов там или реанимацию, не справиться самим. А возможности вызвать нет. И тут появляются эти — в самый нужный момент. Лечат быстро, грамотно, аппаратура у них, какой мы и не видывали. То же и у населения. Стряслось что-то серьезное — жди тринадцатую подстанцию. Не хуже воронов беду чуют. А от их помощи одни слезы потом…

Говорят, они себе наших ребят на работу вербуют. А еще есть слухи, что кое-кого из тех, кто на том свете давно, в составе их бригад видели…

В общем, тема эта как бы запретная. Про Потерянную подстанцию даже шепотом стараются не поминать… Но вот откуда у лесных братков жетон их старшего врача? Tы, Шура, эту штучку храни получше да не показывай никому. Не могу тебе объяснить, только у меня предчувствие, что может она когда-нибудь крепенько пригодиться… Все, базары кончили. Дурдом на горизонте.

Нилыч припарковал машину около нарядного бревенчатого домика с высоким резным крылечком. На столбике крыльца висела эмалированная табличка «Приемный покой». Множество подобных домиков было разбросано по тенистому парку со скамеечками для отдыха в живописных местечках. Кое-где я заметил решетки на окнах и огороженные высокой металлической сеткой площадки для прогулок. Буйные отделения. Нарядно, уютно вокруг. Жужжат над пышными клумбами насекомые. Желтый песок дорожек манит в укромные уголки. Дармовой рабочей силы в психиатрических лечебницах не то что в достатке-в избытке.

Дверь распахнула толстая санитарка в нечистом халате, так знакомо ворча:

— Возют все, возют. День возют, ночь возют, не уймутся никак. Когда ж конец-то этому будет?

— А на том свете, — весело откликнулась Люси, выглянув из окна, — вот помрем, и всему конец. Шура, сдавай больную.

Подхватив бланк сопроводительного листа, я выгрузил полусонную женщину из салона и проводил в прохладный полумрак приемного покоя. Заполнение привычных граф не отняло много времени. Перезнакомившись с санитарами и медсестрами, тут же нашедшими в новеньком фельдшере благодарного слушателя жалоб на тяжелых больных, скверное начальство и маленькую зарплату, я вручил бумаги и больную дежурному врачу. Врач, абсолютно лысый носатый мужчина при пышной бороде, взглянув в сопроводительный усталым взором темных печальных глаз, констатировал:

— Рат зря не привезет. Грамотная крыса. Оформляйте в третье отделение. Ты новенький? Значит, своих навещать не будешь?

— Каких своих?

— Ну, наших. Много их тут лежит — и медиков и немедиков. Так не будешь?

— Некого мне навещать. Я свободен?

— Вполне.

Я спросив фамилию принимавшего больную доктора, собираясь записать ее, чтоб не вылетела из головы, и откланялся.

— Мазлтов, дорогой. Привет крысе.

Я вышел на крыльцо, чихнув от веселого солнышка.

— Будь здоров!

— Спасибо. Тебе привет от доктора Райзмана.

— А, Борух Авраамыч! Знала бы, зашла. Опять крысой обзывал?

— Обзывал.

— Значит, в хорошем настроении. Ну, да будь он в плохом, ты бы еще два часа там возился. Ладно, звони.

— Как звонить-то?

— Позывной базы — «Зенит». Наш — «Зенит ПБ-19», по номеру бригады. Если вызов «Зенита» не пройдет, проси передать с машины на машину. Это обычная практика — мало у кого с больших расстояний рация достает до базы, а на самом Центре передатчик мощный, его, как правило, слышно.

Вызов не прошел. С одной машины на другую покатилось по эфиру наше «освободились», постепенно пропадая из зоны слышимости. Я положил трубку рядом с рацией и поднял голову.

На капоте была разложена нехитрая закуска, стояли кружки с остатками пива. В опустевшей пивной баклажке — маленький букетик.

— Поднимай, Шура, стакан — поздравляем тебя! — широко улыбались мой удивительный доктор и водитель.

— С чем? — не понял я.

— С первым вызовом, Шура. С боевым крещением. За тебя!

— За тебя!

— Спасибо, родные, — растрогался я, — за нас, за нашу бригаду!

Сдвинулись две облупленные кружки с полустертой надписью «Психоневрологический диспансер» и маленькая стеклянная мензурка. Какая удача, что мне выпало работать с такими славными ребятами!

Ожила рация. Из далекого далека послышался искаженный помехами голос диспетчера:

— Зенит Пауль-Борис один-девять, Зенит Пауль-Борис один-девять, запишите вызов…