Федосья Аполлоновна не спала — не приходил сон на новом месте. Хоть и устала за день, а вот ворочается: то неловко, то зябко. И окно большое, непривычное, будто ещё и не дома. Только задремала — в дверь постучали.

«Кому это я ночью понадобилась?» — подумала Федосья Аполлоновна. Она встала, нашла в темноте коптилку, зажгла и пошла открывать дверь.

— Кто там?

Отозвался голос знакомый, но слышанный давно-давно. За дверью стоял очень худой человек в красноармейской шинели.

— Это я, — сказал красноармеец.

И бабушка узнала в нём Гришу — племянника Гришу, кудрявого, весёлого.

— Я прямо из фронтового госпиталя в Москву, на поправку, — шептал Гриша.

— Гришенька!

Федосья Аполлоновна уткнулась в грязную, холодную шинель и заплакала. Потом она растопила печурку и постелила Грише на кушетке постель. Без шинели Гриша был ещё тоньше.

— Вот, поешь! — Она разогрела ржаной суп.

Руки у Гриши тряслись, голова была седая.

— Гришенька!

Поев супу, Гриша сразу уснул, а бабушка не спала до самого утра.

Утром Гриша рассказал ей о том, как он с товарищами ходил в разведку и как предал их один, оказавшийся врагом. Попал Гриша к белым, били его, допрашивали, только ничего не добились и погнали на расстрел. А он скатился с берега на лёд, ползком по реке добрался до ельника, потом до деревни, а там, в сарае, переждал ночь. Наутро пришли наши. Он был без памяти. А теперь вот уже на ногах, едет на поправку в госпиталь, и поскорее надо возвращаться обратно на фронт.

Бабушка согрела воды, вынула чистую рубаху и поставила посреди комнаты корыто:

— Давай, Гриша, обмою, а то на тебе вши.

— Зачем это вы? Я до госпиталя доберусь, там и помоюсь. Я только на ночь зашёл, хотел поглядеть на вас. А ехать-то ужас как!.. Не надо, тётя Фенечка!

— Будем мы с тобой разговаривать — вода остынет.

Бабушка стала поливать и еле устояла на ногах: на тощей Гришиной спине чернела струпьями звезда, а пониже — рубец; на рубце иссечена вся кожа.

Видно, ещё в дороге Гриша тяжело заболел. К полудню он уже горел и громко в бреду командовал.

Федосья Аполлоновна решила его не тревожить: «Если умрёт, то на моих руках. А жив будет — его счастье. Как-нибудь выхожу, а в госпиталях там и без него много». И в госпиталь Гришу не повезла. Она сходила к Чапурному, отнесла ему Гришины документы.

Чапурной всё устроил: привёл врача, сходил к военному коменданту. Гришу разрешили оставить дома и выдали бабушке карточку на сухой паёк. И не успела она по этой карточке ничего получить — у неё вытащили и карточку и два миллиона: всю пенсию и пособие.

— Лучше бы не давали — не так бы обидно было! — ворчала бабушка. — Сроду пятачка не теряла, а тут миллионы не уберегла.

Цены этим миллионам никакой не было — бумажка и бумажка, а вот карточку было жалко: что-нибудь на неё и дали бы.

Бабушка стала думать, чем кормить Гришу.

Люськина тётка привела ей покупательницу.

— Вот, приехала ко мне из деревни — замуж выходит, — говорила она про девку.

Девка была здоровая, в шубе, в сапогах, в большой цветастой шали. Она стояла потная, красная и до невозможности укутанная, а рядом с ней стоял мешок картошки. Вынь да положь ей фату подвенечную!

— У тебя вроде была, Аполлоновна? — говорила Люськина тётка. — За эту фату — если она, конечно, есть — меньше мешка картошки с неё не бери. Теперь где это можно достать фату?

Девка засопела.

— Нигде не достанешь, ни за какие деньги, — повторила тётка.

Бабушка отомкнула сундук и достала тонкую белую кисею. Много лет она пролежала просто так, для памяти, а тут пригодилась. Девка рассматривала фату деловито, на ощупь и на свет:

— Во, глянь, дырка!

Правда, на фате была маленькая дырочка, прожжённая свечой. Бабушка её сама, наверно, нечаянно прожгла, когда венчалась.

— Это подштопать можно. Подштопаю, и видно не будет, — сказала она.

Девка терпеливо дожидалась, пока бабушка штопала, и хотя на фате от дырочки и следа не осталось, но она вынула из мешка десять картошек покрупнее и сунула их себе в карман.

— Больше-то нечего сменять? — спросила она.

— Нет, нечего, — сказала бабушка.

«Целый мешок картошки — богатство! Пусть она подмороженная и мелкая, а всё равно будем сыты», — подумала бабушка и сварила полный котелок. И как Грише ни было плохо, он съел несколько картошек с солью.

Когда Грише стало полегче. Варя решила спросить у него про Ваську. Она часто приходила его навещать.

— Дядя Гриша, — сказала Варя, — вы на самом, на самом фронте были?

— На самом, Варюша.

— А у нас Васька на фронт убежал.

— Какой же это Васька?

— Наш Васька, — И Варя рассказала всё, как было. — Вот, смотрите. — Варя показала Грише фотографию. — Здесь он ещё маленьким был — видите, он у тёти Поли на коленях сидит. Теперь он уже старше меня, а такой же кудрявый.

Нет, не видел Гриша парнишки с белой кудрявой головой и с таким курносым носом.

— Неспокойный, наверно, парень? — спросил Гриша.

— Глупый, — сказала бабушка, услыхав, о чём разговор. — Я все вокзалы обошла — помогала Чапурному искать, — да разве теперь найдёшь! Была бы жива Пелагея, не случилось бы этого.

— Фронт, он большой, — объяснял Гриша. — От моря и до моря. Трудно будет отыскать вашего Ваську. Если бы знал — поискал. Может быть, и нашёл.

Варя повесила фотографию Васьки и тётки Пелагеи над папиным столом, рядом с портретом Ленина, и, попрощавшись, пошла к себе в детский дом.

Так она ничего и не узнала про Ваську.

«Фронт, он большой. Наверно, дядя Гриша был в одном конце, а Васька в другом, — рассуждала Варя. — Вот и не встретились».