Барон Никомед ди Калатрава считает, что воевать из-за какого-то гроба – затея слишком мрачная, и потому отказывается участвовать в крестовом походе

На величественном ложе под балдахином возлежит в темном халате с тремя подушками под головой барон Никомед ди Калатрава – крупный мужчина лет пятидесяти с большим носом и жиденькими седеющими волосами. Его глаза закрыты, но по тому, как он медленно отворачивается от солнечного луча, проникающего в просторную комнату через единственное окно и бьющего ему прямо в лицо, можно заключить, что он не спит.

Рядом с кроватью на неудобном стуле сидит домашний священник дон Бласко и монотонно бубнит над ухом не слушающего его барона:

– Брат французского короля Гучо де Вермандуа уже переправился через Отрантский пролив и в октябре будет у Константинополя. Герцог Готфрид Бульонский тоже уже в пути и к Рождеству подойдет к Босфору. Отбыли принц Тарантский, Бомон д'Альтавилла, граф Тулузский Раймон де Сен-Жиль вместе с папским легатом Адемаром, епископом де Ле Пюи. Уехали граф Робер Фландрский, герцог Робер Нормандский, граф Стефан де Блуа…

Никомед, не открывая глаз, зевает. Священник, перестав бубнить, вглядывается в лицо барона и с суровым видом изрекает:

– А вы все спите.

Никомед на мгновение приоткрывает один глаз и, сразу же закрыв ею, говорит:

– Я пытаюсь заснуть, да никак не получается.

– Вся христианская Европа так и бурлит.

Никомед открывает оба глаза и с улыбкой замечает:

– Бурление – первая стадия загнивания.

Бласко вскакивает со стула, подходит вплотную к кровати и раздраженно восклицает:

– Мы должны освободить Гроб Господень! Вот цель нашего Крестового похода.

– Ну и освобождайте. Но на меня можете не рассчитывать. Никому не удастся вытащить меня из постели ради такой малости.

Священник наклоняется к самому лицу Никомеда и произносит со злобной гримасой:

– Не богохульствуйте, барон ди Калатрава, скоро обстоятельства вынудят вас к этому. Кредиторы отнимут все ваши владения – и этот замок, и даже эту вашу кровать.

– Я ничуть не дорожу земными благами. На земле мы временные гости, Бласко, разве вам это неведомо? Может, вы об этом забыли?

Священник нервно мерит шагами комнату, бормоча молитву: – Jesu divine Magister noster, dissipa consilia impiorum, et omnium illorum qui in pusillanimitate spiritus fallacibus suis argutiis populum tuum irretire ac circumvenire soliuntur. Omnes nos discipulos tuos illumina gratiae tuae…

Затем, преклонив колена у изголовья кровати, продолжает: -…ne forte corrumpamur astutia sapientum hujus saeculi, qui perniciosa sophismata sua ubique spargunt, ut et nos in errores suos pertrahant. Concede nos fidei lumen…

Вконец раздраженный этим непрерывным бормотанием, Никомед взрывается:

– Ну, знаете, Бласко… Могу я узнать, что вы там делаете?

– Молю Господа нашего, чтобы он помог мне тронуть вашу бесчувственную душу.

– Моя душа – не что иное, как комбинация атомов. Вот если бы вы почитали Демокрита…

– А о своей сестре вы подумали?

– Она сама о себе думает достаточно.

Бласко со вздохом поднимается с колен.

– У вашей сестры такое слабое здоровье.

– Моя сестра холит свои немочи. В святые метит!

С этими словами барон решительно отворачивается от священника. Но Бласко не сдается и, обойдя кровать, снова оказывается лицом к лицу с бароном.

– Вам известно, что Церковь не только in spiritualibus отпускает нам грехи наши, но и in temporalibus – прощает долги крестоносцам, защищающим Христа с мечом в руках?

– Барон Никомед ди Калатрава не возьмет в руки меч и не прольет ни капли крови – ни своей, ни чужой – во имя кого бы то ни было и, уж конечно, не ради завоевания Гроба Господня. Ну что за чепуха: воевать из-за могилы… Какая мрачная перспектива.

– Долги прощаются даже тем, кто просто посетил Иерусалим и не участвовал в битвах.

Внезапно распахивается дверь, и в комнату, словно фурия, врывается женщина довольно крепкого телосложения, держа в руках веретено и кудель, сестра барона, Аделаида. Лицо ее пылает гневом.

– Какой позор пал на наши головы! Смотри! Смотри, что тебе люди принесли: веретено и кудель, как бабе! Вот она, печать бесчестья!

С этими словами Аделаида швыряет «дары» на постель, а Никомед спокойно берет их и с любопытством начинает разглядывать.

– Мне еще никогда не доводилось держать в руках веретена…

– И тебе не стыдно?

– Нет. Между прочим, я с большим уважением отношусь к женщинам, умеющим прясть. Если бы не они, во что бы мы одевались?

У сестры Аделаиды, похоже, начинается приступ удушья.

– Нет, такого позора я не переживу! – говорит она.с трудом. – Прощай, встретимся на небесах. Возможно…

Охваченная внезапным порывом безумия, Аделаида делает попытку выброситься из окна.

Священник едва успевает удержать ее, но она бьется у него в руках и кричит:

– Пустите меня! Пустите! Я хочу на небо…

Наблюдая за тем, как она извивается и машет руками, Никомед иронически улыбается:

– Почему бы вам не отпустить ее, Бласко? В конце концов, вниз, на булыжники, упадет лишь ее бренное тело. А душа… Как знать… Душа может действительно воспарить на небо, – говорит он и, закрывая глаза, добавляет:

– Animula vagula, blandula, hospes comesque corporis…

 

Никомед и его слуга Рамондо, навьючив мула, отправляются завоевывать себе рай

У ворот замка сорокалетний слуга Рамондо, грубоватый крепыш в плаще с крестом на груди, закрепляет ремнями кладь на спине мула.

Чуть поодаль священник и Аделаида, то и дело нетерпеливо заглядывая в арку ворот, ждут появления барона Никомеда.

Рамондо тихо приговаривает:

– Бедная скотина, жалко, что у тебя нет души. И какой тебе прок от этого Крестового похода? Ни славы, ни отпущения грехов… Мы идем в Иерусалим, чтобы потом попасть в рай, а мулу-то Иерусалим зачем?

Священник и Аделаида опять заглядывают в подворотню, из которой выходит Никомед ди Калатрава.

– Наконец-то! – восклицает Аделаида со вздохом облегчения.

На Никомеде богатый плащ крестоносца. Поравнявшись со слугой и мулом, он опускается на колени и молитвенно складывает руки.

Священник в сопровождении Аделаиды подходит к нему со словами благословения:

– Да спасет Господь твои душу и тело на пути к Святому Гробу. Да направит Господь твои стопы и дела на пути к Святому Гробу. Да хранит тебя Господь на море и на суше в пути к Святому Гробу. Да сподобит тебя Господь с честью носить на груди крест на пути к Святому Гробу. Да сделает тебя Господь воином во имя Pax Cristiana на пути к Святому Гробу. Да приимет Господь душу твою на небесах в случае твоей смерти на пути к Святому Гробу.

Рамондо, прилаживающий на спине мула хозяйские доспехи, услыхав слово «смерть», вздрагивает и машинально складывает пальцы «рожками» – от сглаза.

А священник заканчивает свое благословение:

– Да сподобит тебя Господь достичь Земли Обетованной. Вознесем хвалу Всевышнему. Благословляю вас во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь.

– Аминь, – повторяет за ним Никомед и, поднявшись с колен, оглядывается по сторонам. Над холмом разливается свет зачинающегося утра.

Бласко, знаком велев Рамондо приблизиться, торопливо, едва дав тому время опуститься на колени, благословляет и его:

– …Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь.

Аделаида обнимает Никомеда и, расцеловав его в обе щеки, протягивает ему флакон и ларчик:

– Прошу тебя, брат, наполни мне этот флакон водой из Иордана, а этот ларчик – святой палестинской землей.

Пораженный Никомед молча смотрит на сестру, не зная, как реагировать на такую просьбу, но все же опускает и флакон, и ларчик в свою дорожную сумку. Потом затягивает потуже пояс, на котором болтается короткий меч, и делает первый шаг. За ним следует слуга, ведя под уздцы мула.

Священник и Аделаида, стоя в воротах замка, глядят им вслед.

Вдруг священник восклицает: «Да сбудется воля Господня!»

Никомед, уже отошедший шагов на десять, вздрагивает и, обернувшись, смотрит на священника и на сестру.

Рамондо тоже оглядывается и громко повторяет за священником: «Да сбудется воля Господня!» После чего оба продолжают свой путь.

Священник и Аделаида уходят в замок. Старый слуга закрывает за ними тяжелые ворота.

 

Первый день пути. Уточняется маршрут, придерживаясь которого наши герои должны достичь воображаемого Иерусалима

Погода весенняя, теплая, небо ясное. Чудесный выдался денек.

В ярком утреннем свете мы видим Никомеда: он шагает твердо, но неспешно, как человек, которому предстоит дальняя дорога.

Слуга идет следом, тащит за повод мула.

Никомед, не оборачиваясь, спрашивает:

– А какова воля Господня?

Не понимая, чего от него хотят, слуга делает шаг вперед и пытается заглянуть хозяину в лицо, но встретиться с глазами Никомеда не может, так как тот упорно смотрит себе под ноги.

– Господня, спрашиваете? Не понимаю, хозяин.

– Ты сам крикнул: «Да сбудется воля Господня!» Вот я и спрашиваю: какова его воля?

– Не знаю, господин. Бог на небе, а мы здесь, на земле…

– Значит, по-твоему, Бог далеко…

– Ну да.

– Бог далеко. Но как именно далеко?

Рамондо молча всматривается в лицо хозяина, словно подозревает, что тот подшучивает над ним. Но лицо Никомеда невозмутимо.

– Не знаю, господин.

Никомед идет вперед своим размеренным шагом, слуга поспешает следом.

– Выходит, ничего ты не знаешь.

– Мы же люди темные, господин.

– Молодец. Ты знаешь, что ничего не знаешь, а это уже некая определенность. Именно этой максимой Сократ посрамлял лжемудрецов.

Слуга безропотно слушает хозяина.

– А теперь немного помолчим.

– Хорошо, господин.

– Почему ты ответил «хорошо»?

Рамондо после некоторого раздумья не без лукавства отвечает:

– Потому что мы – люди темные, господин.

Никомед, не моргнув глазом, «проглатывает» ответ слуги.

Рамондо оглядывается по сторонам, смотрит на замок, который они все время обходят по кругу, потом, набравшись смелости, обращается к Никомеду:

– А куда мы все-таки идем, господин? Похоже, нам надо вон туда, где растет рожковое дерево, на восток… – он указывает рукой в сторону от дворца.

Никомед отвечает, не останавливаясь, и в голосе его слышится даже некоторая обида:

– Ты что, думаешь, я мог отправиться в путь. не зная дороги?

Слуга молча делает несколько шагов, потом, бросив взгляд на замок, опять спрашивает:

– А все-таки куда ж мы идем, господин?

– Тебе известно, где находится Иерусалим?

– В Святой Земле.

– Так вот, мы идем в Иерусалим, в Святую Землю.

– Но мы ходим вокруг замка, господин.

Никомед тяжело вздыхает и, остановившись, смотрит на слугу.

– Слушай меня внимательно. Иерусалим – это город или просто слово? Как по-твоему?

Рамондо, не раздумывая, отвечает:

– Город.

– «Иерусалим»… Слышишь? Он вышел у меня изо рта. Ты полагаешь, что у меня во рту может поместиться целый город?

Слуга с ошалелым видом смотрит на хозяина.

– Нет, наверно…

– Иерусалим, в который мы сейчас направляемся, – это слово. Да, это Иерусалим, но Иерусалим, так сказать, словесный.

– Не понимаю. То есть я понимаю, что, двигаясь вот так, мы не отходим от замка.

Никомед продолжает путь. Рамондо, немного постояв на месте, хватает мула под уздцы и торопится догнать хозяина. Но он не смирился:

– Ну нет, господин. Замок – вот он, вы тоже его видите. И мы ходим вокруг него!

– Если ты считаешь, что замок – вот он и существует только потому, что ты его видишь… Бедный Рамондо, все в этом мире так обманчиво, так призрачно… Единственное, в чем мы можем быть абсолютно уверены, так это в том, что цель нашего путешествия – Иерусалим.

Довольный своим ответом, барон улыбается.

Слугу эта история беспокоит все больше. Он догоняет Никомеда и, поравнявшись с ним, снова старается заглянуть ему в лицо, но тот спокойно продолжает идти вперед.

– Я – христианин, хозяин, – решительно заявляет Рамондо.

Никомед только вскидывает на него глаза.

– Вы что, издеваетесь надо мной, господин? – продолжает Рамондо.

Но Никомед не удостаивает его ответом и слегка прибавляет шаг. Слуга, чтобы не отстать, вынужден последовать его примеру.

– Я пошел с вами в Крестовый поход против неверных, я думал, мы и вправду идем в Иерусалим. Нельзя насмехаться над религией…

– Пусть это тебя не беспокоит. Наш маршрут одобрен доном Бласко, а он, в свою очередь, получил разрешение от епископа.

Поднявшееся солнце заливает все вокруг своим горячим светом.

– Что еще за маршрут, господин?

– Маршрут, который по длине равен пути в Иерусалим. – Никомед останавливается и смотрит на взошедшее солнце. – Подумай о солнце: кто знает, какой путь проделывает оно за ночь, пока мы его не видим, а на рассвете всегда оказывается там, где ему и надлежит быть. Так и мы. Доберемся туда, куда нам и предстоит добраться. Не знаю, понятно ли я изложил свою мысль.

Рамондо озадаченно таращится на него. Он вроде бы начинает о чем-то догадываться и в то же время не хочет верить собственным ушам.

– Да… То есть нет. – И добавляет, решительно мотнув головой: – Нет, нет и нет, господин! Не понимаю. – Потом, хитро посмотрев на Никомеда, говорит: – Вообще-то я понимаю, что мы идем не в Иерусалим.

– Ты веришь Бласко? Ты веришь епископу?

– Да.

– А своему господину не веришь.

Рамондо молчит.

– Тогда попробую пояснить все более доступным для тебя языком. Тебе известно, что такое долги?

– К сожалению, да.

– Ну так вот, к сожалению, в данном случае слову соответствует действительность. А это значит, что если я не заплачу долги, у меня отнимут замок.

– Ой, нет!

Никомед улыбается.

– Возможно, тебе известно, что крестоносцам церковь прощает долги, а вернее – берет на себя задачу успокоить кредиторов.

– Выходит, все это просто обман! Чтобы не платить долги! Крестовый поход, защита христианской веры. Гроб Господень…

– Все заранее обговорено и рассчитано: длина пути, маршрут, количество кругов, все. Вон смотри, там виднеется навес. Видишь?

– Ну как же! Три года назад я построил его собственными руками.

– Когда мы поравняемся с этим навесом, это будет означать, что мы прошли две мили. Чтобы добраться до Иерусалима вместе с остальными крестоносцами, выступившими из Северной Европы, нам придется покрывать больше двадцати миль в день.

– И сколько же это получится кругов вокруг замка?

– Вокруг замка? Не понимаю тебя, Рамондо. Может, ты хотел спросить, за сколько дней мы доберемся до Иерусалима, если сможем проходить двадцать миль в день?

Рамондо тщетно пытается вникнуть в суть этого подлога, но, не выдержав повелительного взгляда хозяина, отвечает:

– Да.

– Если все будет хорошо, нам потребуется один год. Но путь долог, и на нем нас подстерегает множество опасностей.

Рамондо чешет в затылке и что-то прикидывает в уме. Он не на шутку встревожен. Потом, откашлявшись, пытается сформулировать свои сомнения:

– Господин, если нам нужно пройти весь этот путь ровно за столько дней, так, может, стоит действительно сходить в Иерусалим? Не в словесный… Ну, вы меня понимаете, а в настоящий город, куда сейчас идут все эти знатные воины и лучшие люди церкви…

– Нет, не стоит, Рамондо. за это я могу поручиться. В древние времена жажду насилия обуздывал страх перед богами, а сегодня все, что бы ни делалось во имя Бога и по воле знатных, как ты их называешь, воинов и лучших людей церкви, – сплошная тщета и обман, произвол и насилие. В общем, я избрал путь бездействия, неучастия, неприсоединения. Таков мой способ борьбы с невежеством и жестокостью нашего безумного мира. Я увиливаю, прячусь, исчезаю, говорю «нет». Теперь ты понял?

– Я понял, что вы-то можете сказать «нет», а как быть слуге? Слуга на то и слуга, чтобы слушаться, кланяться и всегда говорить «да».

Никомед укоризненно смотрит на Рамондо.

– А ты бунтуй! Кто тебе мешает?

Рамондо разражается хохотом.

– Еще чего, господин… Я ж не дурак… И знаю, если я взбунтуюсь. вы можете меня наказать, а потом я еще и в ад попаду. Нет, лучше уж подчинюсь. Пойду с вами в этот ваш словесный Иерусалим. Да что там пойду! Я готов даже бегом бежать, тогда мы окажемся там раньше. В Иерусалим!

Рамондо действительно припускает бегом в сторону навеса, а за ним своим неизменным походным шагом следует хозяин. Теперь уже мула ведет не слуга, а он сам.

Подойдя к дереву, служащему опорой для навеса, Никомед вытаскивает из ножен меч и прицельным ударом делает поперечную зарубку на стволе.

– Это наш календарь, наша память. Мы будем возвращаться сюда тысячи раз. Весной увидим, как на дереве распустятся почки, летом во время коротких привалов будем отдыхать в его тени, осенью станем наблюдать, как падают с него листья, а зимой, вот в этом месте, сможем разводить костерок, чтобы согреться.

– Это каменный дуб, господин.

– Ну и что?

– Каменный дуб не сбрасывает листьев осенью, он всегда зеленый.

Никомед бросает косой взгляд на слугу.

– Посмотрим, – говорит он и, не задерживаясь, идет дальше. За ним на небольшом расстоянии следуют Рамондо и мул. Слышно, как барон бормочет:

– Главное – никого не трогать, не кричать, не нападать.

 

Священник и Аделаида надеются, что Всевышний образумит Никоmeда

Явно приободренные священник и сестра барона отходят от балюстрады замковой башни, но все же продолжают поглядывать вниз.

– Он начал второй круг, – говорит Аделаида, – теперь мы убедились, что его помыслы чисты, как это и подобает человеку столь благородного происхождения. А в остальном нам остается лишь уповать на милость Всевышнего… – И добавляет, обернувшись к Бласко: – Да спасет он наш дом.

– И еретическую душу барона. Я надеюсь, что его еще можно наставить на путь истинный. Путь долог, и за это время всякое может случиться.

– Помолимся же за него и за его святое дело.

– Да, помолимся за него.

– И за нас.

Оба возводят очи горе и в два голоса затягивают псалом:

Набежавший неожиданно ветер поднимает клубы пыли над каменистой землей, поросшей колючим кустарником.

Никомед и Рамондо, щуря глаза, осторожно ступают по острым камням.

Барон, споткнувшись, едва не падает: хорошо еще, что слуга успевает подхватить его. Однако вместо слов благодарности он изрекает сентенцию:

– Один древний философ сказал, что самая серьезная болезнь души – тело.

– Это вы насчет пыли, господин?

– Конечно. Пыль не трогает душу. Она мешает только телу.

– Вы часто говорите мне о всяких философах. Сейчас мы с вами одни, никто нас не слышит. Могу я вас спросить, господин, кто они такие, эти самые философы?

Никомед улыбается.

– Все мыслящие люди – философы. Даже ты, когда думаешь.

Рамондо заливается смехом:

– Да я ж только ваш слуга…

Никомед останавливается и внимательно смотрит на Рамондо.

– Ты можешь облечь в слова какую-нибудь собственную мысль?

– Не понимаю, о чем вы, господин.

– Вот ты подумай сейчас о чем-нибудь, а потом расскажи своими словами.

– А о чем я должен подумать? – испуганно спрашивает Рамондо.

– О чем угодно. И вырази эту мысль в словах.

– Не получается, господин.

– Постарайся. Приказываю тебе! – Рамондо с озабоченным видом закрывает глаза, скребет в затылке, пинает камни. И, окончательно отчаявшись, заявляет:

– Если в голове ничего нет, какая уж тут мысль, господин…

– Потрясающая максима! Ты философ, Рамондо! Молодец! Из ничего ничего и не получишь, это – великая истина.

Рамондо, вне себя от радости, собравшись с духом, обращается к Никомеду:

– Можно спросить вас, господин, еще об одной вещи…

– Слушаю тебя, Рамондо.

– Вопрос в общем-то глупый, но, может, вы сумеете дать на него ответ.

Никомед жестом подбадривает его:

– Давай спрашивай.

– Я хотел бы знать, бывает на свете что-нибудь меньше, чем ничего.

У Никомеда от удивления даже челюсть отвисла. Вопрос явно поставил его в тупик, ответа на него он не знает.

– Чтобы ответить тебе, мне потребуется время. Нужно подумать.

Он уходит вперед, слуга поспешает за ним. Но, сделав несколько шагов, барон резко останавливается, лицо его светлеет.

– Меньше, чем ничего, говоришь?

– Да.

Нет, все-таки Никомед так и не нашел ответа, потому что он со вздохом качает головой и с задумчивым видом идет дальше.

Внезапно небо затягивают тучи. Никомед и Рамондо не обращают на это внимания, но тут ветер доносит до них заунывные звуки дудки.

Они оглядываются, но, никого не увидев, молча продолжают свой путь.

Через минуту дудка слышится снова. Никомед и Рамондо, обернувшись, видят шагах в двадцати нищего, который, прыгая по острым камням, машет рукой, чтобы они остановились.

У Рамондо на лице появляется гримаса отвращения.

– Пошли, господин. Это бродяга, нищий.

Никомед на ходу поправляет его:

– Это человек.

– Нет, господин, нищий.

– А нищий, по-твоему, не человек?

Рамондо не отвечает, подтверждая молчанием свое решительное нежелание причислять нищих к роду человеческому. Звук дудки у них за спиной становится все громче – монотонный, настойчивый, жалобный. Никомед глядит на слугу и укоряет его, кривя рот в иронической усмешке:

– Неужели я, неверующий, должен напоминать истому христианину, то все люди равны перед Богом?

Слуга еще раз оглядывается и сердито смотрит на догоняющего их бродягу.

– Ваш нищий сейчас не перед Богом, господин, а за нашей спиной. И мне это не нравится.

Рамондо подбирает с земли камень и швыряет его в незнакомца. Но промахивается.

Нищий в ответ жалобно кричит:

– Смилуйтесь, ради Бога! – Но не отстает, приближается еще больше, быстро и мелко крестясь. – Ради Бога! О благородный рыцарь, усмири своего жестокого слугу и прими меня в свою свиту. Я тоже пойду с вами в Иерусалим…

Еще один брошенный Рамондо камень попадает нищему в руку, и тот сразу начинает причитать:

– Ой, ой, сжальтесь! Пожалейте меня, Христом Богом молю!

– Пошел отсюда! – орет Рамондо.

Небо совсем почернело. Воздух сотрясают могучие раскаты грома. Никомед и Рамондо ускоряют шаг, чтобы побыстрее добраться до навеса. Бродяга неотступно следует за ними и продолжает хныкать:

– Ну возьмите меня с собой в Иерусалим! Я буду прислуживать вам, молиться вместе с вами и к еде вашей даже не прикоснусь…

Рамондо вдруг окончательно выходит из себя, выпускает из рук поводья и начинает осыпать бродягу пинками и тумаками.

Нищий почти не сопротивляется, он стойко переносит побои и продолжает упрашивать наших путников, не отставая от них ни на шаг:

– Благородные крестоносцы! Сделайте божеское дело, возьмите меня с собой в Иерусалим!

И опять Рамондо налетает на него с кулаками и валит на землю.

А в пыль уже падают первые крупные капли дождя. Рамондо бегом догоняет хозяина, который спешит укрыться от ливня, и, стараясь оправдаться, говорит:

– Не доверяю я этим бродягам, и все.

Никомед и Рамондо вместе с мулом прячутся под навес. Из-за сплошной пелены дождя, отделяющей их от бродяги, доносятся его отчаянные стенания:

– Пожалейте! Христом Богом молю! Я болен… А теперь еще и умру по вашей вине. Смилуйтесь же!

После чего, решительным прыжком преодолев плотную завесу воды, тоже оказывается в укрытии.

Но Рамондо по-прежнему непреклонен: он вышвыривает нищего наружу и смеется, глядя, как тот барахтается на земле.

Бродяга хнычет под дождем и, встав на колени, ползет к Никомеду.

– Господин, я буду верно охранять вас и ваши владения, защищать от каждого, кто осмелится поднять на вас руку! Я буду всегда учтив с вами, с вашей женой, с вашей дочерью…

Никомед с улыбкой поворачивается к Рамондо:

– Впервые нашелся человек, сам пожелавший стать моим вассалом. Несчастный, однако, ошибается, ибо нет у меня ни жены, ни дочери.

Но неумолимый Рамондо снова дает нищему пинка.

– Он хочет подольститься к вам, господин.

– А я и впрямь польщен, – говорит Никомед и дружеским жестом приглашает бродягу:

– Иди сюда.

Один прыжок – и бродяга оказывается рядом с ним под навесом. Он вымок с головы до ног, и вода ручейками стекает с его волос, ушей. носа.

– Благодарю вас, господин! Мой благородный, добрый и знатный господин!

Нищий бросает на землю свою суму, отжимает промокшую насквозь одежду, а глаза его при этом хитро поблескивают.

– Так вы, значит, крестоносцы…

У Рамондо уже готов ответ:

– Каждый догадается по нашей одежде!

Взгляд бродяги становится еще хитрее.

– Вижу, вижу… – говорит он, дружелюбно подмигивая Рамондо и давая понять, что совершенно не держит на него зла за побои.

Никомед между тем вытаскивает из притороченных на спине мула сумок куль с сухарями и вяленым мясом и обращается к нищему:

– По нашей одежде видно, что мы крестоносцы, но ты почему-то этому не веришь, хотя и намереваешься идти с нами в Иерусалим. Пожалуй, у Рамондо есть основания не доверять тебе.

Рамондо уже готов снова накинуться на непрошеного гостя:

– Господин, позвольте мне вышвырнуть этого типа под дождь, в грязь. Ему не место рядом с таким благородным рыцарем, как вы. – И, ухмыльнувшись, добавляет: – Видите, хозяин, я, когда захочу, тоже умею подольститься…

Никомед взмахом руки велит слуге оставить нищего в покое, потом дает обоим по небольшой сухой лепешке. И себе берет такую же. Затем отрезает каждому по тоненькому ломтику мяса. Но Рамондо это не нравится.

– Вы слишком к нему добры, господин, – говорит он возмущенно. – Этот тип ничего еще не заслужил.

Никомед садится на ворох соломы, и все трое принимаются за еду. Чуть погодя Никомед спрашивает как бы между прочим:

– Вам доводилось когда-нибудь слышать о иерусалимских собаках?

Рамондо отрицательно мотает головой, а бродяга с плутовским видом спрашивает:

– Может, иерусалимские собаки – это неверные?

Никомед начинает говорить, не обращаясь ни к бродяге, ни к Рамондо:

– Рассказывают, что в лунные ночи иерусалимские собаки лают и воют, как бешеные волки. Толкуют этот факт по-разному: мусульмане по-своему, христиане-пилигримы по-своему… И доводы одних никогда не совпадают с доводами других, хотя все верят, что это – знак, свидетельствующий о присутствии именно их Бога. Хотелось бы знать, что думает о собаках Иерусалима тот, кто в Бога не верит.

Рамондо на мгновение перестает жевать и разводит руками, как человек, не знающий, что и ответить. А нищий с хитренькой улыбочкой пытается объяснить все по-своему:

– А если собаки эти просто голодные? Я знаю, что такое голод, и клянусь, что когда человек голоден, он готов выть по-собачьи.

Никомед растягивается во весь рост на соломе и, зевнув, говорит:

– Я устал. Сосну немного. Может, мне удастся найти ответ на этот вопрос во сне.

Глубоко вздохнув, он поворачивается спиной к Рамондо и нищему, закрывает глаза и сразу же проваливается в глубокий сон.

Бродяга подсаживается поближе к Рамондо и, кивнув на заснувшего барона, крутит пальцем у виска, желая показать, что тот не в своем уме.

– По-моему, вы сами – иерусалимские собаки, – говорит он, приглушенно хихикая. – Кого вы хотите обмануть? Напялили на себя плащи крестоносцев и топчетесь вокруг замка.

Рамондо хватает нищего за руку.

– Молчи! Тебе этого не понять!

– Отпусти, мне же больно!

Рамондо разжимает пальцы, и бродяга трет свою кисть.

– Ты и сам, должно быть, сумасшедший, раз согласился сопровождать сумасшедшего хозяина.

– Молчи!

– Ладно. Ничего больше не скажу. Даже не предложу одно интересное дело. Слишком ты глуп для этого.

Дождь понемногу стихает, крупные капли все реже скатываются с края навеса.

Никомед громко храпит.

Бродяга присел в уголке и копается в своей суме.

Рамондо, устроившись в противоположном углу, не спускает с него глаз.

Наконец дождь совсем перестает. Откуда-то издалека до них доносится собачий лай.

– Иерусалимские собаки… – с откровенной насмешкой говорит нищий. И опять, кивая на спящего Никомеда, «со значением» крутит пальцем у виска.

Рамондо встает, потягивается, чтобы размять затекшие члены, и как бы невзначай садится поближе к бродяге, который, подмигнув ему. прикрывает рот рукой: молчу, мол.

Рамондо заговаривает сам:

– На какое такое предложение ты тут намекал?…

– А, предложение… – смерив Рамондо насмешливым взглядом, бродяга продолжает: – Поскольку ты мне приглянулся, хотел пригласить тебя в компанию. Нищенство – выгодная штука.

Рамондо запускает руку в тряпье, которое бродяга вытащил из сумы, и. пренебрежительно морщась, разбрасывает его вокруг.

Бродяга вскипает:

– Нечего судить о людях по одежке! Может, прикажешь нищему одеваться в пурпур? Ничего, годика через два я прекращу это занятие и куплю себе землю… А вдвоем работать легче…

Рамондо с интересом смотрит на ухмыляющегося бродягу.

– Это как же? Я должен уйти с тобой и бросить своего хозяина?

– За один год сможешь заработать больше, чем у него за всю жизнь. Ну и поразвлечься, конечно… На свете столько женщин… Есть женщины, которые и на шаг к себе не подпустят знакомого или соседа, зато охотно отдаются бродяге, потому что никогда больше с ним не встретятся… А главное, ни от кого тебе не надо зависеть, сам станешь решать, куда тебе идти и что делать… – Глянув на мула и подмигнув, он добавляет: – И его прихватим…

– Это мул моего хозяина.

Бродяга бросает взгляд на спящего Никомеда и проводит большим пальцем по шее, показывая, что хозяина можно зарезать.

Рамондо вздрагивает, но воли чувствам не дает, лишь замечает:

– Это не для меня.

– Не беспокойся, о нем я позабочусь сам.

С этими словами бродяга вытаскивает здоровенный нож и подходит к безмятежно спящему на соломе Никомеду.

Рамондо, дождавшись, когда рука с ножом нависнет над горлом хозяина, набрасывается сзади на бродягу и, обхватив его шею, начинает душить. Ой!… Ой!… – орет полузадохшийся бродяга. – Отпусти же!…

Сразу проснувшийся Никомед видит бродягу с ножом в руке и Рамондо, намеревающегося придушить мерзавца.

Ситуация достаточно ясна. Никомед делает слуге знак ослабить хватку.

Бродяга, лицо которого уже начало синеть, выпускает из руки нож, а Рамондо тут же его подбирает и засовывает себе за пояс.

Освободившись, наконец, от смертельных тисков, бродяга падает на колени перед бароном:

– Я червь! Смилуйтесь, господин, над ничтожным червем! О милосердии вас молю, о милосердии!

Он сам колотит себя по руке, осмелившейся поднять нож, плюет на нее, в общем, разыгрывает целую сцену глубокого раскаяния.

– Я предатель, трус, подлец… Сжальтесь, сжальтесь над ничтожным грешником… Накажите меня по справедливости, мой господин, но все же простите…

Рамондо хватается за меч и взглядом просит у хозяина разрешения положить этому конец. Бродяга же все продолжает ныть:

– Да падет ваш гнев на меня, гнусного червя, мой благородный господин…

Рамондо уже заносит над ним свой карающий меч, а Никомед поощряет его едва заметным движением глаз. И тут град ударов плашмя обрушивается на спину бродяги, который, вырываясь от Рамондо, кричит:

– Ай! Ай! На помощь!

Бродяга извивается у него в руках и все норовит дотянуться до своей сумы, оставшейся под навесом, а схватив ее, пускается наутек.

Но Рамондо этого мало. Он бежит за нищим, настигает его, лупит по спине, а потом еще долго швыряет вдогонку ему камни.

Наконец, совершенно обессиленный, но с сознанием исполненного долга Рамондо возвращается под навес, к хозяину. И тут вдруг неожиданно начинает плакать.

Никомед в полной растерянности спрашивает его:

– Что с тобой, Рамондо? Ты раскаиваешься в содеянном?

Рамондо сердито кивает:

– Ну да, господин. Мы не должны были позволить ему убежать. Теперь этот мерзавец попросит убежища в замке… Станет есть ваш хлеб… Греться у вашего очага…

Никомед снисходительно улыбается.

– Ты все думаешь о замке. Ну и упрям же ты, Рамондо. – С этими словами он поднимается со своего, импровизированного ложа. – Иди-ка сюда.

Вместе со слугой Никомед подходит к стволу дерева, служащего опорой для навеса, вынимает из ножен меч и делает очередную зарубку.

– Нужно привести в порядок наш календарь. На стволе виднеются сотни зарубок – и горизонтальных, и вертикальных. Указывая на них широким жестом, Никомед говорит:

– Видишь, сколько времени мы уже в пути. Сколько миль проделали. Вот этими зарубками отмечены мили, а этими – дни… – Концом меча он делает на коре дерева круговую зарубку. – А вот этот кружок означает месяц. Ах, Рамондо, Рамондо… Мы уже целый месяц в пути, а ты все еще думаешь о каком-то замке.

Рамондо бросает полный тоски взгляд на возвышающийся неподалеку замок, потом смотрит на хозяина.

– А вы сами, господин, о чем думаете?

Никомед величественным, вполне достойным рыцаря жестом убирает меч в ножны.

– Я? Я думаю о Таранто, о судне, которое доставит нас в Дураццо. Там-то и начнется наше настоящее путешествие. Покинув родные берега, мы выйдем в открытое море. – Он укоризненно качает головой. – А ты, дорогой Рамондо, все еще толкуешь мне о замке.

 

Пятидесятый день путешествия. Взобравшись на дерево, Рамондо видит кишащую судами гавань Таранто

Солнце клонится к закату. На небе ни облачка.

Никомед стоит под огромным раскидистым деревом, рядом со спокойно пощипывающим травку мулом, и, запрокинув голову, смотрит вверх, туда, где Рамондо сидит в развилке двух сучьев и созерцает заход солнца.

– Ну… Что ты там видишь?

– Ничего не вижу, господин. То есть вижу солнце.

– Как это – ничего? Вчера ты уверял, что кругом туман… Сегодня, сам говоришь, солнце… Попробуй подняться повыше.

Рамондо с большой неохотой карабкается вверх и устраивается на другом суку.

– А теперь смотри хорошенько и говори, что видишь, – не отстает Никомед.

Рамондо, приставив ладонь козырьком ко лбу, вглядывается вдаль.

А вдали стоит замок.

– Ну, что ты там видишь, Рамондо?

– Если я вам скажу, господин, вы рассердитесь. Так что мне лучше помолчать.

Никомед вздыхает.

– Все ясно. Тоска по родному дому мешает тебе видеть новые земли, по которым мы двигаемся к Иерусалиму. Но так мы никогда не доберемся до места, Рамондо. Это просто болезнь какая-то. Ну-ка, полезай еще выше.

Рамондо с. явным трудом выполняет приказ хозяина и снова прикладывает ладонь козырьком ко лбу.

– Теперь-то ты обязательно должен что-нибудь увидеть. Ну?

– Вижу… Вижу.

– Давай я тебе помогу. Сейчас ты должен видеть море. Видишь его?

Перед взором Рамондо расстилается море колеблющихся под легким ветерком колосьев.

– Ну же, Рамондо! Море, да?

– В общем… что-то…

– Так, молодец. Если ты видишь море, то ты не можешь не видеть гавани Таранто…

Рамондо боится спорить с хозяином, но и брать на себя слишком большую ответственность ему тоже не хочется.

– И правда…

– Гляди получше, напряги воображение, ну, давай. Опиши мне гавань Таранто и все эти корабли. Итак…

Потея от натуги и бормоча что-то нечленораздельное, Рамондо решается наконец принять условия игры, навязываемой ему Никомедом.

– Я вижу гавань и в ней много кораблей.

Никомед недовольно морщится.

– И это, по-твоему, описание? Скажи хотя бы, сколько там этих самых кораблей?…

Рамондо, загибая пальцы, делает вид, будто считает.

– Я умею считать только до десяти, а кораблей-то больше.

– И какие они?

– Ну, какие… Одни большие, другие поменьше…

Никомед качает головой, но вынужден довольствоваться этим ответом.

– Ладно, слезай, нам надо успеть добраться до порта и погрузиться на корабль до наступления темноты.

Рамондо начинает спускаться, а Никомед, пряча улыбку, замечает:

– Запомни хорошенько, Рамондо: язык – это главное. Сначала – слово, а потом все остальное, если оно, конечно, есть.

 

Никомед учит Рамондо путешествовать на словах, а Рамондо страдает от морской болезни

Ночь. Навес залит лунным светом. Мул привязан к дереву.

Никомед и Рамондо сидят на ворохе соломы. Голова и плечи Никомеда слегка покачиваются, словно.он действительно находится в открытом море.

– На корабле человек отдыхает, потому что корабль плывет, а человек сидит.

– И на телеге так, господин.

– Наша телега – ноги: крестоносцы не пользуются телегами. А ноги устают. Корабль же никогда не устает, он может плыть дни и ночи без устали, – говорит он, вздохнув, и продолжает покачиваться. – Мне хотелось бы быть кораблем, Рамондо.

– Нет, я хочу быть телегой: мне на земле лучше, чем на воде.

Теперь и Рамондо, поддавшись самовнушению, покачивается вместе с хозяином.

– Если ты не страдаешь морской болезнью, – продолжает Никомед, закрывая глаза, – можешь крепко спать, убаюканный волнами. А если у тебя морская болезнь, тогда попробуй зажмуриться и выдвинуть подбородок вперед…

Словно загипнотизированный словами Никомеда, Рамондо, смежив веки, выставляет подбородок. Потом несколько раз с трудом сглатывает слюну.

– Я еще никогда в жизни не плавал на корабле, господин…

– Тогда тебя обязательно должно укачать. Чувствуешь, какая болтанка? – Торс Никомеда словно по воле волн начинает покачиваться сильнее. – Ветер, наверно, поднялся.

Рамондо тоже сильнее мотает головой, всерьез включившись в игру, навязанную ему хозяином. Внезапно он зажимает рот рукой и вскакивает.

– Мне плохо, господин… Мой желудок…

Не окончив фразы, Рамондо выбегает из-под навеса. Никомед со вздохом констатирует:

– Это вполне естественно для человека, не привыкшего к морю. Через пару минут Рамондо возвращается.

– Мне не нравится море, господин, – говорит он с напряженной улыбкой, – совсем не нравится.

Никомед растягивается на соломе.

– Теперь нужно отдохнуть. Не поспать ли нам?

Рамондо тоже ложится. Голова Никомеда все еще слегка подрагивает.

– Путешествовать по морю всегда лучше во сне: времени не теряешь. Завтра утром мы прибудем в Дураццо.

Рамондо ухмыляется и бормочет:

– Еще одно слово. Теперь я знаю, хозяин, что никакой это не город…

Когда Рамондо закрывает глаза, рядом уже раздаются звуки, похожие на вздохи кузнечных мехов. Это храпит Никомед.

 

Сотый день путешествия. Рамондо решает вернуться в замок

Никомед шагает по каменистой земле, шагает медленно, но твердо, старательно придерживаясь утрамбованной за все это время тропки, а вернее, уже довольно широкой дорожки, вьющейся среди пожухлой травы и сухих колючих кустов.

Рамондо же, судя по его виду, совсем скис – и от физической усталости, и от глубокой депрессии. Он то и дело спотыкается о камни, трет глаза кулаками, словно у него ослабело зрение; время от времени его пошатывает, и он взмахивает руками, пытаясь восстановить равновесие. Мул, предоставленный самому себе, бредет за путниками.

Вдруг Рамондо ни с того ни с сего усаживается на большой камень и хватается за голову.

– Все, господин. Больше не могу. Мне плохо.

Никомед трясет его за плечо и заставляет встать.

– Если крестоносец жалуется, то делает это стоя, а не сидя!

Рамондо разражается истерическим смехом:

– Крестоносец! Да что вы такое говорите, господин! Мы уже три месяца крутимся возле замка, тысячу кругов сделали, а зачем? Нет, я больше не могу, господин. Не могу, и все. И еще я боюсь, что Бог меня за это накажет. Бог не может простить такой насмешки, он накажет нас, как наказывает всех богохульников.

Никомед берет Рамондо за руку и тянет за собой.

– Ты просто устал… За короткий срок мы пересекли солнечные равнины Битинии и теперь поднимаемся на холмы Никеи.

Рамондо недоуменно оглядывается по сторонам.

– Это святотатство, и Бог нас накажет. Никакой Битинии здесь нет, и холмов Никеи тоже… – Воздев очи к небу, он кричит, и в его голосе мы слышим отчаяние: – Господь Бог видит нас… Он все видит!

Никомед. наморщив лоб, задумывается, словно его посетила новая идея. Он внимательно смотрит на слугу.

. – Помнишь, ты как-то спросил, бывает ли на свете что-нибудь меньшее, чем ничего? Так вот, теперь я могу ответить тебе. Это нечто, меньшее, чем ничего, и есть Бог. Ибо Бог – это ничего в абсолюте, пустота. А внутри этой пустоты находимся мы, то есть ничто… Мы – ничто внутри того, что еще меньше, чем ничто, то есть внутри Бога.

Рамондо ошарашенно смотрит на хозяина, потом внезапно срывается с места и с разбега бодает дерево. На рассеченном лбу выступает кровь, но Рамондо вновь и вновь бьется головой о ствол, словно он и впрямь лишился рассудка, и при этом твердит:

– Хочу умереть! Хочу умереть!

Никомед подбегает к слуге и оттаскивает его от дерева.

Рамондо с окровавленным лбом опускается на колени перед хозяином и, молитвенно сложив руки, просит:

– Позвольте мне умереть, господин! Хотя бы умереть позвольте!… Дайте мне умереть…

Никомед, приподняв плащ, отрывает полоску ткани от своей рубашки и перевязывает ею кровоточащую рану на лбу Рамондо.

– Ну что, теперь ты успокоился?

– Не знаю, хозяин. В голове у меня все перепуталось.

– Ты потерял много крови, а я крови ужасно боюсь.

– Извините, господин.

– И войны боюсь.

– Но Крестовый поход – это же священная война. Война, угодная Богу.

– Папе римскому она угодна, вот кому. Папе, который ничто в ничем и еще менее, чем в ничем…

Рамондо растерянно и удивленно глядит на хозяина.

– У меня кружится голова. И тошнит.

– Ты устал, Рамондо, тебе нужно отдохнуть. – Никомед участливо поправляет повязку на голове слуги. – Успокойся, Рамондо, ведь мы уже у стен Никеи. Там как раз и отдохнем.

Рамондо замер в неподвижности, словно в припадке абулии, а Никомед вдохновенно продолжает:

– Никея – столица Вифинии – великолепный город в византийском стиле. Это город, где Собор принял учение о Святой Троице. Каждый христианин должен верить, что Святая Троица – это Бог-отец, Бог-сын и Бог – Дух Святой, хотя их никто и не видит. А вот то, что видно даже без всякой веры, так это озеро, которое плещется у самых городских стен.

Рамондо делает несколько неуверенных шагов и рукой указывает путь, который может привести их по прямой к виднеющемуся в отдалении навесу, тогда как протоптанная ими среди камней и кустов дорожка загибается полукругом и значительно длиннее.

– Мы можем срезать угол и прийти на место раньше.

Никомед, укоризненно глянув на него, поясняет:

– Нет, Рамондо, когда я согласился нести этот крест на груди, я взял на себя определенные обязательства. И намерен их соблюсти. – Он сворачивает на длинную дорожку и, оглянувшись, проверяет, следует ли за ним Рамондо с мулом. – Никаких углов нам срезать нельзя. До Иерусалима остается еще много миль. Все рассчитано…

Удрученный слуга качает головой и плетется за хозяином, недовольно ворча:

– А я уверен, что крестоносцы углы срезают, и ничего плохого в этом нет.

Добравшись до навеса, Рамондо падает, совершенно обессиленный.

Никомед подходит к роднику, тоненькой струйкой бьющему из-под камней, смачивает в воде кусок тряпки, затем, подойдя к Рамондо, снимает с его лба повязку и промывает рану.

– Теперь тебе лучше?

– Вы слишком добры ко мне, господин. Но все-таки простите меня: дальше идти я не могу. Позвольте мне вернуться домой… Не заставляйте меня делать то, во что я не верю…

Никомед, промыв рану Рамондо, молча накладывает ему новую повязку.

– Вы не отвечаете мне, господин?

– Я принимаю к сведению твои слова. Ты отказываешься делить со мной трудности этого похода.

– Господин, мне хотелось бы… Но это сильнее меня. Вам-то хорошо. У вас есть слова, которые выводят у вас изо рта и сразу превращаются в города. И море у вас изо рта выходит, и корабли… А у меня изо рта только стоны вылетают…

Он подносит руку к губам так, словно его опять вот-вот вырвет, но сдерживает позыв и с жалобной улыбкой добавляет:

– Сами видите.

Никомед встает и, сделав несколько шагов, говорит, не поворачивая головы к Рамондо, все еще сидящему на земле:

– Вся беда в том, что тебе неведома метафора, а наше метафорическое путешествие вызывает у тебя головокружение…

– Меня аж рвет от него, господин.

Рамондо из вежливости поднимается: не может же он сидеть, когда хозяин стоит.

– Конечно, метафора на некоторых людей воздействует странно: вызывает головокружение, рвоту… Наверное, мне следовало объяснить тебе, что главной цели можно добиться и вспомогательными средствами, но никак нельзя стремиться к достижению второстепенных целей с помощью главных средств.

Пока Никомед развивает эту мысль, Рамондо подходит к мулу и снимает с него свою поклажу.

– В общем, как я понимаю, – продолжает Никомед, – тебе хотелось бы совершить настоящий Крестовый поход, участвовать в сражениях и даже убивать людей, чтобы овладеть земным Иерусалимом, а он вторичен по отношению к Иерусалиму небесному, которого можно достичь, идя ложным и, по-твоему, бесполезным путем. Я же выбрал именно этот последний, ибо он менее вреден и опасен и для нас, и для нашего ближнего…

Рамондо, уже окончивший возню со своей кладью, оборачивается к Никомеду и тупо смотрит на него.

– Ладно, хозяин, так я пошел…

Никомед обнажает меч, и слуга испуганно отступает назад.

– Будь по-твоему. Но знай: чтобы вернуться домой, тебе придется проделать в обратном направлении весь путь, который мы уже прошли. – С этими словами он ко множеству зарубок на стволе дерева прибавляет еще одну. – Ты понимаешь, что это значит?

Рамондо совершенно сбит с толку. Он растерянно глядит на хозяина и указывает рукой на замок.

– Так ведь вот же он…

– Увы, таков уговор с отцами церкви. Я по-прежнему продолжу свой поход в Иерусалим, а ты пойдешь в противоположную сторону. Подойдя к дереву, барон что-то быстро подсчитывает.

– Сегодня мы завершаем сотый день пути. Выходит, тебе предстоит сделать ровно тысячу кругов, прежде чем ты вернешься в исходную точку, или, как ты говоришь, домой.

Рамондо несколько мгновений колеблется, потом, смирившись с неизбежным, согласно кивает:

– Ладно. Пройду эту тысячу кругов.

– А я позабочусь о том, чтобы свой обратный путь ты проделал как положено.

– Мула я оставляю вам.

– А припасы поделим.

Никомед подходит к мулу и, сняв с него два мешочка с продовольствием, отдает их Рамондо, тот вскидывает поклажу на плечо.

– Так я сразу и пойду. Вы уж не сердитесь…

– Ладно, иди.

Сделав несколько шагов, Рамондо оглядывается и со словами: «Так что прошу прощения, господин» удаляется по тропинке в противоположную сторону. Никомед, беря мула под уздцы, трогается в путь.

 

Бласко и Аделаида не могут понять, почему слуга идет в одном направлении, а хозяин – в другом

Священник и Аделаида стоят в противоположных углах башни и тревожно вглядываются в простирающуюся перед ними равнину, где Никомед и Рамондо описывают круги вокруг замка, но почему-то в разных направлениях. Отойдя от балюстрады, наши наблюдатели сходятся посередине площадки и обмениваются недоуменными взглядами.

– Не понимаю, что происходит, – говорит священник задумчиво. – Факт совершенно необъяснимый…

– Не могу даже мысли допустить, что это бунт. Бунт преданнейшего слуги, который родился и вырос здесь, в замке…

– И все-таки именно слуга изменил направление…

– Может, они хотят, чтобы мы сбились со счета?…

– Но с какой целью?

Священник, постояв некоторое время в раздумье, складывает руки для молитвы: – Adorabo ad templum sanctum tuum, et confitebor Nomini tuo…

Почувствовав внезапное недомогание, Аделаида хватается за голову и со словами: «О Боже, как все кружится…» – падает без чувств в объятия священника.

 

Рамондо просит у хозяина прощения и решает продолжить поход вместе с ним

Рамондо, пыхтя и отдуваясь, добирается до навеса. Он чувствует себя совершенно разбитым и без сил валится на кучу соломы.

С противоположной стороны к навесу приближается Никомед, ведущий в поводу мула. Он идет спокойно, ровным шагом, как человек, отработавший правильный ритм.

Подойдя к навесу, Никомед привязывает мула к дереву, делает мечом очередную зарубку на стволе, потом садится на камень и вытаскивает из сумки походную флягу с водой и кусок копченого мяса.

Рамондо подсаживается поближе к нему.

– Я прошу у вас прощения, господин, тысячу раз прошу.

Никомед отрезает от куска тоненький ломтик и начинает медленно жевать.

– По закону мне не следовало бы тебе отвечать, потому что ты прошел две мили назад, а я ушел на две мили вперед. Таким образом, нас разделяют добрых четыре мили, – говорит он. – Даже если бы ты орал что есть мочи, вряд ли я смог бы тебя услышать. И все же попробуй…

Барон продолжает спокойно есть, искоса поглядывая на слугу.

Рамондо, догадавшись, чего от него ждут, и сидя рядом с хозяином, принимается орать:

– Я раскаялся в своем поступке, господин. Я понял, что одному идти куда труднее, чем вдвоем. Если вы меня простите, я снова буду вас сопровождать.

Никомед отхлебывает воды из фляги и, не глядя на слугу, отвечает:

– Прежде чем я смогу дать ответ, тебе придется пройти четыре мили.

– Два круга…

– Я подожду тебя здесь, у стен Никеи, на берегу озера.

Рамондо опускается на колени и обнимает ноги сидящею перед ним Никомеда.

– Иди, не теряй попусту время.

Рамондо вскакивает и быстрым шагом направляется в сторону «словесного» Иерусалима.

Никомед провожает его взглядом до тех пор, пока он не исчезает в какой-то ложбине.