Наступит вновь рождественская ночь… Я вспомню строчки доктора Живаго… Метель, свеча, герой уходит прочь… Но замело дорогу за оврагом… Всё меньше яблок, золотых шаров, Цветная мишура давно поблекла, Похож на крепость необжитый кров, И ветер, зимний ветер рвется в окна… Нет, я не стану в эту ночь гадать. Я знаю всё. Я ворожбе не верю. Кому-то навещуют благодать, Кому-то – только новые потери. Как мне в Сочельник грустно! Где-то фронт… Все так и не приблизились к согласью… Любимые ушли за горизонт… Но вновь Младенец улыбнется в яслях… Ах, в эту ночь, рождественскую ночь, Мир заискрится в снежном отраженьи! Метель, свеча, и Он уходит прочь… И страшно далеко до Воскрешенья…

Сто лет не сплю. И мертвый телефон — Эпохи войн невыносимый фон. Гудки, гудки, гудки – и нет ответа. Как поминальный зуммер: где ты, где ты? Всех унесло взрывной волной времен. Я помню только несколько имён. Но чем их меньше, тем они дороже. Их голоса волнующи, до дрожи… Я так боюсь остаться без любимых, Людей, зверей, пока ещё хранимых Той силой, что превыше тьмы и света! Но телефон молчит – и нет ответа… Нам выпало в ночное время жить, Глаз не смыкать, на гуще ворожить  И ждать обетованного рассвета, Читать стихи и доверять поэтам. Эх, тяжек путь, в котомке – ни гроша И так отчаянно болит душа! Но перед утром чудеса бывают — И голос в мертвой трубке оживает.

Эльдар Александрович Андерсен Уходит, летит, улетает… Эльдар Александрович Андерсен О том, что он умер, не знает. И ангелы крыльями белыми Ему аплодируют плача, И яблоки падают спелые В Эдеме, у Бога на даче. Эльдар Александрович, сказочник, Волшебник, весёлый и странный, Опять улыбается, кажется, С небес его обетованных. И Ханс Христиан его слушает… И круг собирается дивный… И музыку к этому случаю Играет им Таривердиев. Рязанов Эльдар Александрович, За смутное время простите! Мы любим Вас, Гений Закадрович! Летите, летите, летите…

По улицам шатался, как Гомер, И изучал науку расставанья, Шум времени, бессонницу, скитанья, С безмерностью поэта в мире мер. Владивостокский пересыльный пункт. В бараке лагеря «Вторая речка» Под разговор о Данте бесконечный Уходит жизнь… Нет больше сил на бунт… А далеко на западе жена Идёт под снегом в траурном костюме И говорит: «Сегодня Ося умер. Отмучился. Так радуйся, страна!» Ох, сколько зим прошло! Могилы нет. Есть улица, не в Питере – в Варшаве. Но юбилеи празднуют в державе, Поэта убивавшей много лет. Он умирал, шутник, гордец и враль, Так далеко от нищенки-подруги! Под Новый год, под завыванье вьюги… Вторая речка… Вечная печаль…

Я сегодня спрошу у Винсента: Как ты жил в этом бешенстве красок? Мы с ним выпьем, конечно, абсента, Полетаем от Арля до Грасса… Золотая терраса Прованса, Сумасшедшая близость Ван Гога… Август звёзды роняет, как вазы, И осколками блещет дорога. Это буйство и цвета, и света, Одиночества и ожиданья, В жарких корчах кончается лето, Тянет холодом из мирозданья. Эх, родиться бы арлезианкой! Выпивать на террасе с Ван Гогом, Приносить ему холст спозаранку И не клянчить удачи у Бога…

Не подходи, не подходи к окну! Живи ещё! Мы встретимся позднее! О Жанна, о жена, не множь вину! Как мне на Страшный Суд явиться с нею? О Жанна, на земле стихи писать Я не умел, я чёркал на салфетках Изгибы шей, змеиную их стать, В тех тонких девочках-кордебалетках… И лишь одна Верлена наизусть Читала ночью – северянка Анна, И навсегда исчезла – ну и пусть, Освободив тебе дорогу, Жанна! Не умирай! За каждый мой портрет Тебя осыпят серебром и златом. Не знаешь ты ещё, что смерти нет! Есть Божий дар и вечная расплата. О Жанна! Ты летишь в последний бой! Я принимаю страшную награду. Теперь мы скоро встретимся с тобой. Я снова твой. Люблю тебя. Ты рада?

В Серебряном веке, коротком и ярком, Поэты любили в Венецию ездить И с чашечкой кофе сидеть на Сан Марко И в небе полуночном трогать созвездья. Венеция рядом с времён Сансовино: Крылатые львы и певцы-гондольеры. Поэты пируют, поэты пьют вина, Поэтов ещё не ведут на галеры. И Блоку покуда не снятся двенадцать, И пуля не скоро убьёт Гумилёва. Поэты ещё не отвыкли смеяться И верят в могущество вещего слова. Не пахнет войной голубая лагуна, Собор византийский с квадригой прекрасен, Ещё не задернули занавес гунны И хмель венецийский ещё не опасен. И можно до слёз любоваться Джорджоне И долго бродить по Палаццо Дукале, Стихи посвящать беглым ветреным жёнам, Катать их в гондолах, купать в Гранд-Канале… Поэты в Венеции пьют на пьяцетте, Война мировая вдали, как цунами. Запомните лица их в огненном цвете! Всё кончится с ними. Всё кончено с нами.

Он на Ржевском полигоне В мирный тот денек Закурил, прикрыв ладонью Слабый огонёк. И с последнею затяжкой В небеса взглянул, Улыбнулся и бесстрашно Под прицел шагнул. Он, железный конквистадор, Воин и поэт, Жил давно со смертью рядом, Словно смерти нет. Было у него три Анны: Две жены и мать. И исполнилось недавно Только тридцать пять. Расстреляли Гумилева… Пустыри кругом. Много лет искали вдовы Этот полигон. И брели по миру Анны, И звучал для них Над землёю окаянной Гумилевский стих…

Я могла бы далеко-далёко оказаться от родных широт, где-то там, где Бунин и Набоков… Знать бы, что за времечко грядёт! Так я и не стала парижанкой и сегодня вижу наяву: я – пожизненная китежанка, в граде Китеже, как встарь, живу. Никуда не скрыться, не забыться, с ним возможно только затонуть, ледяной водою захлебнуться, к царствию подводному примкнуть. Здесь течёт Венеция по венам, воды Борисфена, древний Тибр. Острова далекие над Сеной душу будоражат, как Магриб. Ладанка на шее китежанки предопределила всю судьбу: время и страну для каторжанки, осужденной на тоску-журбу. Град мой, Китеж! Я тебя не в силах бросить, как болезного отца. Не тревожься, не печалься, милый! Мы пребудем вместе до конца…

Знаешь, в эпоху больших перемен, горьких, немыслимых, немилосердных, можно совсем не бояться измен, слепо держаться за нежных и верных… Знаешь, так важно кого-то любить! Бога и кошку, дитя и мужчину… Всё принимать и сомненья забыть, сок бытия выжимать из кручины. Знаешь, не в самой счастливой стране хочется чувствовать силу былую, как в неразбавленном крымском вине,  в перебродившем ночном поцелуе… Мне не уехать отсюда, мой друг:  я заглянула уже в эту бездну. Где-то судеб завершается круг… Все мы на шарике утлом проездом. Я повидала другие края. Там хорошо! Но совсем не поётся грустная странная песня моя. А без неё… знаешь, сердце не бьётся…

Тайная вечеря. Чистый четверг. Всё решено. Уже завтра распятье. Станут врагами и други, и братья. Тайная вечеря. Времени бег… До Воскресенья – всего лишь три дня, страшных три дня, равных тысячелетьям. И над пустыней – сухой, жаркий ветер. «Отче, почто Ты оставил меня?» Он ещё хрупкий живой человек. Он сомневается, ропщет, страшится… Завтра всё сбудется, всё совершится… Слёзы бегут из-под сомкнутых век… Рядом Мария, подруга, жена. Тайная вечеря – словно венчанье. Хлеб и вино, и прощенье, прощанье… А в Иудее бушует весна… Трудно быть Богом и слышать: распни! Больно, немыслимо быть человеком, избранным Господом, проклятым веком! Тайная вечеря, дух укрепи! Завтра. Он знает. Он крест понесет… Время уйдет, обнулится, воскреснет… Слышишь пасхальной мистерии песню? Ровно три дня до великих высот…

Сыграй мне блюз, печаль неутолимая, Но только никого не прославляй! Моя страна, когда-то неделимая, Разбилась по враждебным лагерям. Мне тесно это лежбище прокрустово, Я заблудилась в сумрачной степи. Моя душа, непоправимо русская, Уже совсем срывается с цепи! Мне не понять кассандрины пророчества, И я не знаю, кто теперь герой. Отечество всю жизнь одно, как отчество, Невыносимо тяжкое порой. Я не отдам Ахматову и Бродского, Их не перевести через Майдан! Цветаеву, и Блока, и Высоцкого Я не отдам, клянусь, я не отдам! Две родины, две матери, две мачехи — Москва и Киев – слепы и глухи. На ненависти вырастают мальчики, Они не будут сочинять стихи. И слово «ворог», общее, славянское, Воскреснет и войну восславит вновь. Но кто-нибудь шагаловскими красками Напишет из последних сил: ЛЮБОВЬ!

Я всё сказала и добавить нечего. В реальности – безумия броня: растленье душ раскручено, разверчено, поп с автоматом – новый символ дня. Я так любила питерские дворики и киевский каштановый уют! Соврут о нашем времени историки, чтоб не рехнуться, запросто соврут. Бог вовремя забрал своих любимчиков, оставив нас, нелюбых, горевать. Какие гуттаперчивые личики у мальчиков, рожденных убивать, у девочек, что машут им платочками, у матерей, что слёз уже не льют! А за полями, боже, за лесочками тела лежат и соловьи поют… В эфире – телебашня вавилонская! Распалась связь понятий и времён. Ревёт навзрыд труба иерихонская и ждёт заказа лодочник Харон.

Выпей яду, Сократ, выпей яду! Не меняй на побег свой кубок! Стала невыносимой Эллада… Вот цикута. Смочи ею губы. Выпей яду, Сократ! Невозможно наблюдать, как безумны Афины. Босоногий философ-острожник обречен на такую кончину. Стала Аттика, словно Спарта, на военный лагерь похожа. Выпей яду, Сократ, для старта: станешь статуей с мраморной кожей. Всё Платон за тебя напишет, в «Диалогах» своих растолкует. А живой ты в Афинах – лишний. Посмотри, как демос ликует! Выпей яду, Сократ, выпей яду! Ты свободен и лик твой светел. Сгинул век золотой Эллады. Наступило твоё бессмертье…

И когда облачается в шкуру врага твой друг, Оборвав христианские струны, ты шепчешь: лучше б он умер! Не сегодня, вчера, когда-то, без чьих-то рук… Но уже бы затих, разрядился в виске этот чертов зуммер! А пока – все бессонные ночи одним куском. Вам нарезать? Но нож тупой, а ночи все толще. Песен больше я не пою и почти не плачу тайком. Обо всех, с кем раньше сражалась, забыла в общем. Потому что вот уже год как бессмысленная война, С ее мнимыми перемирьями вперемежку, Растоптала ясные чувства, выпила кровь до дна. И я тупо мечусь, мой Гамлет, бытием и забвеньем между. Потому что инстинкт выживанья быстро перегорел, И инстинкт продолженья рода в упор расстрелян. Мне плевать, что в гнусное это времечко я – не у дел, Мне плевать на лживые исторические параллели! И в дыму юбилеев Победы, в дни неназванной новой войны, Горстка выживших стариков – с двух сторон на переднем плане. Им привить пытаются правнуки комплекс чужой вины… Лучше б дали сто грамм фронтовых в кружке, в граненом стакане! Чтоб на сердце у них полегчало, хотя бы чуть-чуть! Невозможно смотреть этот ад без анестезии! Я хочу за погибшего деда поставить свечу… Только негде! Торговцы в храмах наследили и наслезили. Два обломка кровавой родины нечем соединить. Все осколки дружб и любовей теперь смертельны. Как же ты сомневался, Гамлет, быть, мол, или не быть! Как же ты сомневался! Вот и вороны налетели…

Марк Захарович Шагал до Парижа дошагал. Сколько б я ни прошагала — далеко мне до Шагала. Птица-тройка мчится вспять, выхожу тебя искать… Как пройти на дискотеку? —  улица, фонарь, аптека. Там стоит курчавый Блок — независимый пророк. Это Питер, а в Париже из мансарды небо ближе. Для чего мы рождены? Для проклятой для войны? Время движется к развязке, все сплелись в единой связке. Бесприютная печаль. Неопознанный причал. Жизнь промчалась дурой рыжей, как фанера над Парижем…

Мой ангел, мой заступник вечный,  Замолви за других словечко! За тех, чьи бедные дома Смела военная зима, За тех, кто вырваться не может Из городов – кровавых ножен, Кто потерял своих детей И стал апостолов святей. За тех, кто не покинул близких, Когда летели пули низко. За тех, кому не всё равно, Чем это кончится кино. За тех, в автобусах убитых, За тех, в оврагах позабытых, За них, кого Господь не спас — За весь расстрелянный Донбасс! Мой ангел, чёрный или белый, Молю тебя, лети на дело! И ослабевших защити И путь-дорогу освети! Дай им тепло в большую стужу, Дай им воды, ночлег и ужин! И в этой проклятой войне, Мой ангел, помоги и мне: Ты донеси мою молитву До тех, кто вновь готовит битву, И всем безумцам дай понять Два слова: ХВАТИТ УБИВАТЬ!!!

Последняя надежда на стихи… Пролился в уши яд медийной брани — и я убита, как на поле брани. Последняя надежда на стихи. Последняя надежда на любовь. Она одна сильнее тяги к смерти, когда солирует в большом концерте. Последняя надежда на любовь. Последняя надежда на людей, от вида крови не осатаневших и в хоре обезумевшем не певших. Последняя надежда на людей. Последняя надежда на себя, на слово, что пробьет любую стену — и в жизнь вернется разум постепенно. Последняя надежда на себя…

Женщина со следами совсем недавней красы, что ты смотришь устало с неизвестной картины? Над тобой весьма откровенно посмеиваются в усы  молодящиеся плейбои – редкостные кретины. Женщина постмодерна хочет быть молодой, очень тонкой и звонкой, очень сильной и стильной: она спешит на рассвете в бассейн с ледяной водой, красит губы вампирской помадой, наряжается инфантильно. Женщина гиблой эпохи необъявленных войн жаждет любви не меньше, чем в спокойные годы, но тускнеет она внезапно и становится злой, и назло равнодушным мужчинам хочет пасти народы. Она быстро теряет надежду в липком коконе лжи, женщина постискусства, женщина постмодерна… С каждым новым рассветом ей все меньше хочется жить, ей хочется стать картиной, искушающей, манкой, чрезмерной…

Никто не будет подавать патроны, отстреливаюсь, как всегда, сама… На голове – бумажная корона, в руке – всё та же нищая сума. Мир – балаган, кровавый шоу-бизнес, жить на юру – не поле перейти. Как мачеха, неласкова отчизна, и развезло все млечные пути. Был близкий друг – портрет висел на стенке. Вчера сняла: друг оказался вдруг. По прошлому закончены поминки. Последний тост. До дна. Всё уже круг. Ну что, брат Пушкин, сердцу веселее от кружки, с нянькой в вечности вдвоём? Ты был недавно так отъюбилеен! Давай сегодня по чуть-чуть нальём. Мороз и солнце, комары да мухи, Александрина, Анна, Натали. На свете счастья нет – одни лишь слухи, и Чёрной речки берега вдали…

Герой из детства Жан Вальжан спасает бедную Козетту. Я лучше многих парижан всё понимала в книге этой. И, зачитав Гюго до дыр, всегда отверженных жалела. Тот Жан Вальжан, тот книжный мир… Я с детства Францией болела. О вымечтанный мой Париж, где нищим умер Модильяни, с мансардами глазастых крыш и Елисейскими Полями! С такой знакомой Нотр-Дам и монпарнасскою «Ротондой»! Я полюбила навсегда столицу юности свободной. Но так сложилось, так сошлось, такая выткалась картина: не там живу я, вкривь и вкось, в реинкарнации Фантины. И не успеет Жан Вальжан найти меня за краем света. Я лучше многих парижан судьбу предчувствовала эту…

Кассандре никто не верил: достала эта троянка! Все ночи рыдала, поганка,  и проклинала время… Завывала о гибели Трои, на коне деревянном носилась, и нА смех богам бесилась, слыша: слава героям! Кассандра, сестра Париса, стенала о смерти брата, вопила, что виновата его спартанская крыса! Орала: данайцев бойтесь! В ответ – лишь хохот троянцев, богатых и голодранцев из илионской сотни… Они проходили строем и камни швыряли в ведунью, безумную рыжую лгунью! Вот так и погибла Троя…

Когда я прилетала в город твой, Ты вёл меня в приморский ресторан, Где белой ночью блюз играл прибой И пели музыканты южных стран. Как мы гуляли! Город был мне рад, Не оставляя радость на потом. Ещё был слишком зелен виноград! А что потом? Базар, вокзал, потоп. Как невпопад читала я стихи, Размахивая рюмкой коньяку! Чтоб в рай пустили жаркие грехи, Коня б остановила на скаку! Но ни коня, ни рая, ни наград. Я погибаю на краю земли, Где мне никто воистину не рад, Куда давно не ходят корабли. А ты молчишь. Ты всё уже сказал. Меж нами меч поставила война. Заледенела на щеке слеза. Не тот причал… и время… и страна…

Ну зачем этот бред: и теракты, и бомбы, и войны? Этот пушечный корм, этот ядерный призрак в уме? Все иллюзии рухнули. Эх, помереть бы достойно! Ну зачем эти тщетные сборы к суровой зиме? Я зимы не страшусь. Но хочу только бабьего лета, чтоб от красного золота жарко томилась душа, и носило её по октябрьскому рыжему свету,  и хотелось бы жизни взатяжку, навек, не спеша! Сколько помню себя, я летела к любви безоглядной, самой долгой, счастливой на тысячи-тысячи лет! Но с любовью на этой земле с дня творенья неладно. А когда убивают – и веры, и разума нет. Ну зачем этот день, золотой, невесомый, прозрачный, если новые жертвы уже не увидят закат? Я дразнила любовь. Пусть избранники были внебрачны,  но живыми, горячие други, вернитесь назад! А теперь всё вверх дном. Затонула моя Атлантида. Хоть шепчи, хоть кричи – только некого к сердцу прижать. Всех втянула в пучину смертельная эта коррида. Человек дешевеет. И «нефть» будет вновь дорожать.

на дне отчаянья течёт ничей ручей… и я тянусь к нему, тянусь воды напиться, покуда сердце продолжает гулко биться, превозмогая черный чад моих ночей… на голове кленовых листьев паричок… меня никто не узнает при лунном свете… и я попалась в те серебряные сети, что сплел неспешно предрассветный паучок… я не люблю дневные тусклые слова, их трёхгрошовый оптимизм на постном масле… покуда все огни в округе не погасли, в октябрьском мороке кружится голова… и запах листьев, и букет ночной ничей, его мерцающее медное сиянье, и с миром тонущим последнее слиянье… на дне отчаянья. потерянных ключей… исходит время убивающих речей… кровь темно-красная. густая – не водица… покуда сердце продолжает гулко биться, на дне отчаянья течёт живой ручей…