Год 1053

Киев или Переяславль-Южный

Владимир был первенцем переяславского князя Всеволода Ярославича, четвёртого сына великого киевского князя Ярослава Мудрого. При крещении он получил ещё одно имя — Василий. (В течение нескольких веков русские князья носили, как правило, по два имени: одно княжеское, употреблявшееся в обычной жизни, а другое крестильное, используемое преимущественно в церкви.) По словам самого Мономаха, оба имени были даны ему дедом, князем Ярославом Мудрым, — очевидно, в память о прадеде, князе Владимире Святом, Крестителе Руси, звавшемся в крещении Василием. Возможно, престарелый Ярослав даже приезжал в Переяславль, чтобы лично присутствовать при крещении внука и поздравить невестку, мать Владимира, хотя более вероятно, что Владимир появился на свет в Киеве, где подолгу жил его отец. Во всяком случае, впоследствии, на склоне лет, князь Владимир Всеволодович начнёт своё знаменитое «Поучение» с таких исполненных гордости слов:

Яз, худый, дедом своим Ярославом, благословленным, славным, нареченный в крещении Василием, русским именем Владимир, отцом возлюбленным и матерью своею — Мономахи...

(45. Стб. 240)

Его появление на свет стало событием, выходящим за рамки одной только русской истории. Отец Владимира, переяславский князь Всеволод Ярославич, получил в жёны не просто одну из иностранных принцесс, но византийскую царевну, дочь правящего в Византии императора Константина IX Мономаха (1042—1055). Родовое имя последнего — а в переводе с греческого оно значит: «Единоборец» — перешло к русскому князю. Так Владимир оказался внуком сразу двух могущественных правителей — Руси и Византии. Позднее киевский митрополит грек Никифор напишет, обращаясь к Владимиру — тогда уже киевскому князю — и имея в виду его необычное происхождение:

Его же Бог... из утробы освятил и помазал, от царской и княжеской крови смесив...

(65. С 66―71)

Брак Всеволода Ярославича положил конец русско-византийской войне 1043 года. Когда он был заключён, в точности неизвестно (во всяком случае, не ранее 1046 года), как неизвестно и имя супруги русского князя. Чаще всего полагают, что мать Мономаха звали Марией; об этом свидетельствует известная в двух экземплярах печать с греческой надписью: «Печать Марии Мо[но]махос (?), благороднейшей архонтиссы» и изображением святого апостола Андрея Первозванного (небесного покровителя князя Всеволода Ярославича, звавшегося в крещении Андреем); эту печать не без оснований приписывают супруге Всеволода (189. С. 204—220). Возможно, она родилась во втором браке Константина Мономаха — тогда ещё далеко не императора — с дочерью Василия Склира (внука знаменитого мятежника последней четверти X века Варды Склира) и племянницей императора Романа III Аргира (1028—1034). Впрочем, нельзя исключать и того, что будущая жена Всеволода Ярославича была незаконнорождённой дочерью Константина Мономаха от его любовницы Склирены (племянницы его второй жены), с которой Константин находился в длительной связи по крайней мере с начала 30-х годов XI века и которую, став императором, ввёл во дворец с почётным титулом севасты. На Руси на такие вещи смотрели не слишком строго, как, впрочем, и в Византии; главное было в кровном родстве супруги русского князя с правящим в Империи родом. Заметим, однако, что ни о каких дочерях императора Константина IX византийские источники не знают.

Константин Мономах, представитель одного из самых знатных семейств Византии, стал императором в 1042 году, вступив в брак (третий для него) с 64-летней императрицей Зоей, дочерью императора Константина VIII. По вполне понятным причинам этот брак остался бездетным, и со смертью Константина IX (8 января 1055 года) царская династия Мономахов пресеклась, так, по существу, и не успев начаться. Русский князь Владимир Всеволодович, между прочим, оказался единственным прямым потомком Константина Мономаха (пусть и по женской линии). Впоследствии, в годы смут и постоянных перемен на византийском престоле, в Константинополе не могли не помнить об этом. Правда, сам Владимир, как можно догадываться, вовсе не спешил реализовывать свои гипотетические права на византийский престол.

Указанный выше год рождения князя Владимира Всеволодовича — 1053-й — может быть принят только условно. Летопись сообщает о его рождении под 6561 годом от Сотворения мира (даты нашей эры, от Рождества Христова, в летописи не употребляются). Однако мы не знаем точно, какой из двух календарных стилей, известных в древней Руси, — русский мартовский (когда год начинали с марта) или византийский сентябрьский — был использован летописцем в этой статье. Если дата проставлена по мартовскому стилю, то рождение Мономаха нужно относить к временному отрезку, ограниченному мартом 1053-го — февралём 1054 года; если использован сентябрьский стиль, то речь идёт о сентябре 1052-го — августе 1053-го. Второе кажется более вероятным, так как сентябрьским стилем датирована кончина Ярослава Мудрого в следующей летописной статье. Иногда полагают, что Владимир получил своё крестильное имя Василий в связи с тем, что родился около дня празднования святому Василию Кесарийскому (Василию Великому), то есть около 1 января, и на этом основании датируют его рождение концом декабря 1053-го — началом января 1054 года (124. С. 26). Принимая во внимание сказанное выше, с не меньшей вероятностью можно было бы говорить и о конце декабря 1052-го — начале января 1053-го. Однако едва ли Владимир получил своё крестильное имя только лишь потому, что день его рождения совпал или почти совпал с днём памяти святого Василия. Механизм имянаречения в древней Руси до сих пор остаётся не выясненным до конца (да и вряд ли это вообще возможно), однако давно уже обращено внимание на то, что ряду княжеских имён соответствуют определённые крестильные имена. Одной из таких пар как раз и являются имена Владимир и Василий (129. С. 419). Выше уже говорилось, что оба эти имени княжич, скорее всего, получил в память о своём прадеде — Крестителе Руси Владимире Святом. В таком случае его крестильное имя совсем не обязательно должно было зависеть от дня его рождения.

Спустя несколько месяцев после появления Владимира на свет, 19 февраля 1054 года, скончался его дед, киевский князь Ярослав Мудрый. По завещанию, оставленному Ярославом, Русская земля была поделена между его сыновьями. Его старший сын Владимир умер ещё при его жизни, а потому Киев и «старейшинство» среди братии достались следующему по старшинству — Изяславу. «Сего слушайтесь, как слушались меня, да будет он вам вместо меня», — наставлял отец сыновей на смертном одре. Кроме Киева, Изяслав получил также Новгород «и иные города многие киевские во пределах». Третий сын, Святослав, получил Чернигов «и всю страну восточную и до Мурома», а четвёртый, Всеволод, отец Мономаха, — Южный Переяславль (ныне город Переяслав-Хмельницкий, в Украине), а также Ростов, Суздаль, Белоозеро и «Поволжье», то есть земли в верховьях Волги (36. С. 160). (Ещё двое сыновей, младшие Игорь и Вячеслав, получили, соответственно, Владимир на Волыни и Смоленск, но оба рано умерли, и их владения поделили между собой старшие братья). Главное же, что завещал Ярослав своим сыновьям, — это жить в братской любви и не ссориться друг с другом. В памяти Ярослава навсегда должны были остаться картины братоубийственной войны за Киев после смерти его отца, в которой он сам пролил немало крови. И потому он стремился не допустить повторения тех страшных событий:

Се аз отхожу [от] света сего, сынове мои. Имейте в себе любовь, потому что вы — братья, единого отца и матери. И если будете в любви между собою, Бог будет в вас, и покорит вам противящихся вам, и будете мирно жить. Если же будете в ненависти жить, в распрях и раздорах, то погибнете сами и погубите землю отцов своих и дедов своих, которые добыли её трудом своим великим. Но пребывайте мирно, слушаясь брат брата...

(45. Стб. 161―162)

Эти слова своего деда князь Владимир Всеволодович будет помнить всю жизнь. И всю жизнь он будет пытаться следовать его наставлениям — правда, далеко не всегда успешно.

Ярослав дал своим сыновьям ещё одну заповедь: «не преступать пределов братних». Следить за её выполнением должен был старший Изяслав, который получил от отца особый наказ: «Если кто захочет обидеть брата своего, то ты помогай тому, кого обижают». «И так урядил сынов своих пребывать в любви...»

Можно думать, что «ряд» Ярослава предусматривал также определённый порядок замещения киевского престола в случае смерти «старейшего» Изяслава. Киевский летописец (в статье под 1093 годом) приводит слова, с которыми Ярослав незадолго до смерти обратился к своему любимцу Всеволоду, отцу Владимира:

Сыну мой... Если даст тебе Бог перенять стол мой по братии своей с правдою, а не с насильем, то, когда заберёт тебя Бог от жития сего, ляжешь там, где я лягу, у гроба моего, потому что люблю тебя паче братии твоей.

(45. Стб. 216)

Нечто подобное, наверное, мог услышать от отца и менее любимый им Святослав: власть старшего брата должна была переходить к следующему по старшинству брату — но лишь «правдою», а не «насильем», то есть естественным путём, без распрей и раздоров.

Но этот более или менее чётко оговоренный порядок распространялся лишь на ближайшее потомство Ярослава — его внуки в завещании не упоминались и их права на те или иные земли не оговаривались. Очевидно, о судьбе племянников должны были позаботиться их дядья. Но Русь последующей поры будет знать князей-«изгоев» — тех несчастливых потомков Ярослава, отцы которых закончат жизнь раньше своих братьев. И большинству таких князей-«изгоев» придётся силой доказывать собственные права на отцовские и дедовские престолы. С их притязаниями постоянно придётся сталкиваться и князю Всеволоду Ярославичу, и его сыну Владимиру Мономаху.

...Первые годы после смерти отца братья Ярославичи старались соблюдать отцовские заповеди и пребывали в мире друг с другом, совместно решая возникающие проблемы. Но с течением лет отношения между ними ухудшились настолько, что в конце концов это привело к новым междоусобным войнам. Впрочем, обо всём по порядку.

 

Год 1066 (?)

Земля вятичей. Ростов

Во времена, о которых идёт речь, дети взрослели рано. Сам Мономах, вспоминая в «Поучении» свою жизнь, писал, что к княжеским заботам отец приставил его, когда было ему всего лишь тринадцать лет:

...Поведаю вам, дети мои, труд свой, как трудился я, в разъездах и на охотах, [с] тринадцати лет. В первый раз к Ростову пошёл, сквозь землю вятичей: послал меня отец, а сам пошёл к Курску...

(45. Стб. 247)

Даже в конце жизни этот полный опасности путь через не подчинявшуюся тогда русским князьям Вятичскую землю представлялся Мономаху настоящим подвигом. Ростов, куда он направлялся, входил в удел его отца Всеволода Ярославича. Очень может быть, что Ростов и стал первым городом, в котором началось самостоятельное княжение юного Владимира.

Однако его ростовское княжение если и имело место, то оказалось очень непродолжительным. Уже следующий поход Мономаха исследователи связывают с событиями не просто значимыми, а в какой-то степени переломными для русской истории второй половины XI века. И так будет до последних минут жизни князя Владимира Всеволодовича: всё или почти всё, что происходило с ним, относилось к главным, магистральным событиям русской истории.

 

Годы 1068―1069

Смоленск. Владимир-Волынский. Берестье. Переяславль. Сутейск

Из «Поучения» Владимира Мономаха

(45. Стб. 247)

 ...И затем, во второй раз, — к Смоленску [пошёл], со Ставком Гордятичем, который затем пошёл к Берестью с Изяславом [3] , а меня [Изяслав] послал к Смоленску. А из Смоленска пошёл во Владимир [4] . Той же зимой послали меня в Берестье братья [5] , на пепелище сожжённое; и берёг я город тот утихший. Затем пошёл в Переяславль к отцу, а после Пасхи из Переяславля во Владимир — к Сутейску: мир заключать с поляками. Оттуда на лето опять во Владимир...

Этот рассказ Мономаха требует подробного комментария. Тем более что сохранившиеся летописи ничего не сообщают о сыне Всеволода в те годы и даже вообще не упоминают его имя, так что реконструировать его участие в событиях мы можем только предположительно, на основании его собственного рассказа в «Поучении».

Летом 1068 года Русь подверглась первому по-настоящему крупному нашествию половцев. В битве на реке Альте, недалеко от Переяславля, соединённые силы трёх князей Ярославичей потерпели сокрушительное поражение, причиной которого, как можно догадываться, стали несогласованные действия братьев. Изяслав и Всеволод с остатками войска бежали в Киев; Святослав же со своей дружиной отступил к Чернигову и позднее сумел нанести половцам поражение. Вполне вероятно, что и четырнадцати- или пятнадцатилетний Владимир вместе со своим отцом участвовал в битве на Альте и так же, как и тот, вынужден был укрыться в Киеве. Однако 15 сентября в Киеве вспыхнуло восстание, направленное против князя Изяслава Ярославича. Изяслав и Всеволод спешно покинули город, а киевляне возвели на престол полоцкого князя Всеслава Брячиславича, годом ранее вероломно захваченного в плен теми же Ярославичами и содержавшегося в киевской темнице. Изяслав бежал в Польшу к своему шурину польскому князю Болеславу II Смелому (1058—1079, король с 1076); о судьбе же Всеволода и тем более о судьбе его сына летопись умалчивает. Однако едва ли не эти события имел в виду сам Владимир, вспоминая в «Поучении» о поездке к Смоленску с киевским боярином Ставком Гордятичем, который затем «отьиде к Берестию со Изяславомь». Надо полагать, что в Берестье (нынешний Брест, в Белоруссии) Изяслав оказался по пути в Польшу; Владимир же по его повелению должен был поехать в Смоленск. Но и здесь он задержался ненадолго. Зимой 1068/69 года (датировка предположительная) Мономах переходит на княжение во Владимир-Волынский, а затем по поручению отца и дяди отправляется в сожжённую (поляками? или теми же отцом и дядей?) Берестейскую крепость.

В следующем, 1069 году Изяслав с польским войском во главе с самим Болеславом двинулся к Киеву. Возникла реальная угроза разграбления столицы Руси, тем более что занявший киевский престол князь Всеслав при известии о приближении поляков и Изяслава бросил киевлян и бежал в Полоцк. И вновь мы видим Владимира в гуще событий. По просьбе киевлян Святослав и Всеволод обращаются к старшему брату с требованием не «водить» «ляхов» на Киев: «Если хочешь гнев свой явить и погубить город, то знай, что жаль нам стола отчего» (то есть мы готовы защитить город. — А.К.). С этими словами к Изяславу, по-видимому, и был послан Владимир, о чём мы узнаём также из «Поучения»: «по Велице дни», то есть после Пасхи (которая в 1069 году пришлась на 12 апреля), он отправляется из Переяславля на Волынь, к Сутейску (на тогдашней русско-польской границе). Судя по всему, Владимиру удалось договориться и с дядей, и с поляками. «То слышав, Изяслав оставил ляхов и пошёл с Болеславом (к Киеву. — А.К.), мало ляхов взяв», — сообщает летопись. Правда, заступничество князей не спасло киевлян: сын Изяслава Мстислав вступил в Киев раньше отца и жестоко расправился с жителями, равно казня и виновных, и невиновных.

 

Год 1073

Туров. Киев

Трещина в отношениях между братьями оказалась слишком глубокой. В марте 1073 года Святослав и Всеволод изгнали старшего брата из Киева, и Изяслав во второй раз вынужден был покинуть Русь и отправиться в Польшу. По словам автора «Повести временных лет», Святослав, бывший инициатором княжеской «которы» (распри), обманом «прельстил» Всеволода, наговорив ему на брата, будто тот «сватится» со своим бывшим врагом Всеславом Полоцким, желая отобрать у них волости. Так это было или нет, сказать трудно. Известно лишь, что повторное изгнание Изяслава повлекло за собой перераспределение княжеских уделов. По-видимому, именно тогда Владимир (чьё имя в летописи по-прежнему не упоминается) получил в княжение Туров — важный город на западе Русского государства, ранее принадлежавший Изяславу. Этот город неоднократно упоминается в его «Поучении» как место его постоянного пребывания (45. Стб. 247).

В том же 1073 году Владимир вместе с отцом и дядей присутствовал в Киеве на торжественной церемонии закладки Успенской церкви Печерского монастыря. Это было первое крупное церковно-политическое событие в жизни Русского государства, которое проходило в отсутствие Изяслава. Из Жития преподобного Феодосия, игумена и одного из основателей Печерского монастыря, мы знаем, что поначалу Феодосий решительно осудил изгнание киевского князя и выступил с резким обличением Святослава, занявшего киевский престол. Вскоре, однако, между князем и игуменом произошло примирение, сопровождавшееся дарением монастырю земли для строительства церкви. Больше того, Святослав собственными руками положил «начаток» копанию рвов для будущей церкви. Участие в торжествах как самого Святослава с сыновьями, так и его брата и племянника должно было свидетельствовать о признании влиятельными в Киеве церковными кругами состоявшегося переворота.

Сам Владимир, между прочим, прибыл в Киев больным. Согласно монастырскому преданию, он получил исцеление как раз во время основания Печерской церкви, когда его опоясали золотым поясом с латинского Распятия Христа, который был подарен варягом Шимоном, одним из воевод князя Всеволода Ярославича, преподобному Антонию, основателю Печерской обители. Вот что рассказывается об этом в Патерике киевского Печерского монастыря, который в этой своей части был составлен в начале XIII века печерским постриженником Симоном, епископом Владимиро-Суздальским (1214/15—1226):

...Благоверный же князь Владимир Всеволодович Мономах, тогда ещё юный, сам видел то дивное чудо, когда огонь с небес ниспал и выгорела яма, где основание церковное было размерено поясом [6] . И слух об этом прошёл по всей земле Русской. Потому Всеволод с сыном своим Владимиром и приехали из Переяславля увидеть такое чудо. Тогда Владимир был болен, и тем поясом золотым опоясали его, и тут же выздоровел молитвами святых отцов наших Антония и Феодосия...

(2. С. 11)

Это был не единственный случай, когда Владимир искал исцеления от болезней в стенах Печерской обители. Позднее, во время своего черниговского княжения (конец 80-х — начало 90-х годов XI века), когда князь едва не умер от какого-то недуга, он вновь посылал в киевские пещеры и был исцелён снадобьем, присланным ему печерским затворником Агапитом (об этом речь впереди). Что же касается варяга Шимона, воеводы князя Всеволода Ярославича, то он вскоре принял православие (с именем Симон) и после смерти был похоронен в Печерском монастыре, а его сын Георгий стал воеводой Владимира Мономаха. Много лет спустя Мономах отправит Георгия Шимоновича в Суздальскую землю, поручив ему своего сына Юрия (будущего Долгорукого). Георгий и станет «кормильцем» (воспитателем) Юрия. Ещё позднее сам Юрий Долгорукий передаст «тысяцкому же своему Георгию, словно отцу... Суздальскую область» (2 С. 5).

Ко времени вокняжения в Турове Владимиру, по-видимому, едва исполнилось двадцать лет. В этом городе он прокняжит неполных четыре года — до смерти Святослава в декабре 1076 года.

Примерно к этому же времени, то есть к первой половине 1070-х годов, если не раньше, относят смерть матери Владимира и второй брак его отца Всеволода. Кем была мачеха Владимира, неизвестно. Зато известно, что она родила мужу сына Ростислава — сводного брата Владимира Мономаха.

Этим же временем датируют и женитьбу самого Владимира Мономаха. Сын византийской принцессы и внук императора, он был обвенчан тоже с принцессой — англичанкой Гидой, дочерью последнего англосаксонского короля Харальда. После гибели отца в битве с нормандцами у Гастингса в 1066 году и завоевания Англии знаменитым Вильгельмом (Завоевателем) Гида с братьями бежала в Данию к королю Свену Эстридсену, своему двоюродному дяде. Это была весьма деятельная особа. Из западных источников известно о том, что Гида поддерживала тесные связи с монастырём Святого Пантелеймона в Кёльне, а в конце жизни стала «сестрой» этой обители; совершила она и паломничество в Святую землю (145. С. 587—589). Её браку с сыном русского князя Всеволода способствовал лично король Свен. Когда точно был заключён брак и какое имя приняла Гида на своей новой родине, неизвестно, но уже в начале 1076 года у неё родился первенец — сын Мстислав, наречённый в крещении Феодором и получивший, кроме того, ещё и третье имя — Харальд, в честь своего деда по матери (под этим именем Мстислав упоминается в западных источниках). Позднее Гида родила мужу ещё четырёх сыновей: Изяслава, Святослава, Ярополка и Вячеслава, а также нескольких дочерей. Впрочем, со временем Владимир, кажется, охладел к супруге и удалил её от себя. Более того, есть основания полагать, что он вступил в новый брак ещё при её жизни.

 

Год 1075

Польша. «Чешский лес»

Главной болевой точкой для Русского государства в годы киевского княжения Святослава Ярославича (1073—1076) оставалась проблема Изяслава, изгнанного из Руси, но не прекращавшего попыток вернуться на киевский престол. Не получив на этот раз никакой помощи в Польше («еже всё взяша ляхове у него, показавше ему путь от себе», — свидетельствует летописец), он перебрался в Германию, где обратился за помощью к злейшему врагу Болеслава Польского — германскому королю Генриху IV (1050—1106, император с 1084). Известно, что Генрих отправил посольство к Святославу с требованием возвратить престол брату, однако Святослав попросту откупился от него; к тому же Генрих был слишком занят собственными внутренними проблемами, прежде всего войной с саксами, чтобы оказать действенную помощь своему русскому союзнику. В отчаянии Изяслав решился на беспрецедентный в русской истории шаг: он отправил сына Ярополка в Рим к папе Григорию VII (в то время непримиримому противнику Генриха) с предложением передать «Русское королевство» под покровительство Святого престола. И действительно, Ярополк (о чём мы узнаём из послания папы Григория VII Изяславу) «получил» «названное королевство... в качестве дара святого Петра... изъявив поименному блаженному Петру, князю апостолов (то есть в реальности римскому папе. — А.К.), надлежащую верность» (77. С. 113; перевод А.В. Назаренко). Соответствующее послание было отправлено папой и польскому князю Болеславу II. В нём Григорий VII «убедительнейше» просил вернуть Изяславу всё, что было отобрано у него в Польше.

В начавшейся в Европе большой войне русские князья сделали ставки на противоположные воюющие стороны. Можно догадываться, что отказ Болеслава Польского от помощи собственному зятю объяснялся не только старыми счётами (после возвращения Изяслава в Киев в 1069 году между ними произошла ссора), но и происками Святослава Ярославича. Новый киевский князь предложил Болеславу союз и, главное, военную помощь в войне с его врагом, чешским князем Вратиславом II (1061—1092), союзником Генриха IV, — то есть как раз то, чего никак не мог дать ему лишённый реальной власти Изяслав. К 1075 году русско-польский союз был заключён. Реализовывать достигнутые договорённости предстояло двум молодым русским князьям — сыну Святослава Олегу (княжившему предположительно во Владимире на Волыни) и сыну Всеволода Владимиру Мономаху (чьё имя всего лишь во второй раз упомянуто в этой связи в летописи).

Из «Повести временных лет»

(45. Стб. 199)

...Ходили Владимир, сын Всеволодов, и Олег, сын Святославов, в помощь ляхам на чехов...

Из «Поучения» Владимира Мономаха

(45. Стб. 247)

...Потом послал меня Святослав в Польшу: ходил за Глогов [7] , до Чешского леса; ходил в земле их четыре месяца...

Русские войска под водительством Владимира и Олега вступили в Польшу осенью 1075 года. Если под «Чешским лесом» понимать Судетские горы, и ныне разделяющие Чехию и Польшу (менее вероятно, что речь идёт о нынешнем Чешском лесе на западе современной Чехии), то получается, что русские князья не слишком продвинулись вглубь вражеской территории. Тем не менее современные исследователи допускают, что именно военные действия русских (или, может быть, одна их угроза) стали причиной внезапного прекращения начатого Генрихом IV и Вратиславом II совместного похода против саксов и поспешного их отступления в Чехию в сентябре 1075 года (145. С. 531).

Для полноты картины приведём уникальное свидетельство на сей счёт русского историка XVIII века Василия Никитича Татищева. Правда, здесь следует сделать важную оговорку. Принято считать, что Татищев в своей «Истории Российской» пользовался в том числе и не дошедшими до нас летописными сводами, отчего его известия признаются особенно ценными. Возможно, иногда это действительно так. Но в целом ряде случаев Татищев, по-видимому, попросту домысливал и от себя дополнял известный нам летописный текст. Это касается и многих приводимых им подробностей и имён, не известных ни летописи, ни другим средневековым источникам. Соответственно, достоверность большинства его известий отвергается современными историками или по крайней мере ставится ими под сомнение (см.: 178). Итак, вот что сообщает Татищев о походе русских князей:

Святослав по прозьбе князя польскаго послал ему в помочь противо князя богемского Владимира, сына Всеволодова, да сына своего Ольга со многим воинством. Князь же чешский Вратислав, слышав, что войска руские с польскими совокупились, послал воеводу своего Лопату к полякам просить о мире и, дав им 1000 гривен сребра за убытки, помирился. Владислав [9] же, примиряся со Вратиславом, объявил Владимиру и Ольгу, что он ныне не хочет воевать на Братислава, а пойдет с войски на прус и поморян. Владимир и Олег, уведав, что поляки, взяв от чех сребро, помирились, а им, токмо напрасный труд учиня, возврасчают, послали с таким ответом ко Владиславу: «Вы нас призвали в союз на Братислава, и мы сюда с войски пришли по прозьбе вашей. Ныне же вы объявляете, что помирились. Мы вам оставляем на вашу волю, но мы, как уже Богемии объявились неприятели, не можем без мира возвратиться и стыд отцам нашим и государству рускому оставить. Того ради мы пойдем своея чести искать, а вы идите на прус и поморян, нам с ними никакой вражды нет». И так руские князи немедленно пошли к городу Глацу [10] и, пришед, оной взяли, около онаго села опустошили. Вратислав богемский прислал ко Владимиру брата своего, епископа и многих вельмож просить о мире. Владимир и Олег, договоряся, взяли за убытки 1000 гривен сребра, и многие дары разделили на войско, и сами благополучно возвратились в домы.

(75. С. 91)

Так или иначе, но уже зимой 1075/76 года Владимир возвратился в Туров, а «на весну», как он сам пишет в «Поучении», уехал к отцу в Переяславль.

 

Год 1076

Переяславль. Новгород (?)

...В то же лето родился у Владимира сын Мстислав, внук Всеволодов... [11]

(46. Стб. 190)

Можно думать, что первенец Владимира появился на свет в Новгороде (сам Мономах в «Поучении» называл его «дитя старейшее новгородьское»). Его крёстным отцом стал двоюродный дядя, князь Олег Святославич. Чешский поход, по-видимому, сблизил Олега с Владимиром. Однако впоследствии, как это порой бывает, вчерашние друзья превратились в злейших врагов. Одной из жертв этой вражды станет второй сын Мономаха (и, вероятно, тоже крестник Олега) Изяслав. Больше того, вражда между Мономахом и Олегом перейдёт по наследству к их потомкам, которых так и будут называть: Мономашичи и Ольговичи и противостояние которых во многом определит ход истории Руси в XII и первой половине XIII века. Впрочем, сам Мономах в зрелые годы найдёт в себе мужество первым подать руку примирения двоюродному брату, забыв о пролитой крови.

(Ещё об одном событии этого года уникальное известие привёл в своей «Истории Российской» В.Н. Татищев. Однако достоверность его кажется даже более сомнительной, нежели предыдущего:

Михаил царь греческий [12] ... прислал ко Святославу послов со многими дары и обесчании, прося его и Всеволода о помосчи на болгор и корсунян. Святослав же, согласяся со Всеволодом, хотел на болгоры сам идти со сынми, а Владимира сыновца [13] и с ним сына Глеба послал на корсунян. Но вскоре, сам разболевся, послов отпустил с тем, что сам немедленно поидет или сынов своих пошлет. По смерти же Святослава пришла от грек ведомость, что Михаил умер, а царство приал Микифор [14] . Всеволод же войско всё разпустил в домы и сына Владимира из Корсуня возвратил...

(75. С. 91―92)

О восстании в Болгарии, но ранее, в 1072—1073 годах, сообщают и византийские источники. А вот об отпадении в эти годы Херсонеса, или Корсуня, — византийской колонии в Крыму — никакими сведениями мы не располагаем. Кроме того, хронология походов Владимира Мономаха в 1077—1078 годах более или менее известна, и она не оставляет места для упомянутого Татищевым военного предприятия. Между тем известие о походе Владимира на Корсунь под разными годами повторяется во многих позднейших источниках. В посмертной, легендарной истории Владимира Мономаха это сыграет немаловажную роль).

...Внезапная смерть Святослава 27 декабря 1076 года от неудачной операции («резанья желве», то есть нарыва) кардинально изменила расстановку политических сил на Руси...

 

Год 1077

Смоленск. Новгород. Полоцк

1 января 1077 года отец Владимира Всеволод занял освободившийся киевский престол. Сам Владимир получил в княжение Смоленск. Союз с Польшей со смертью Святослава (а возможно, и ещё раньше) прекратил своё существование. Этим не преминул воспользоваться Изяслав, имевший на руках такой сильный козырь, как послание папы Григория VII польскому князю Болеславу II. Ещё в 1076 году он вернулся в Польшу, а в мае 1077 года вместе с польским войском двинулся на Русь. Всеволод выступил ему навстречу к Волыни. Начались переговоры, завершившиеся заключением мира. 15 июля Изяслав по соглашению с братом занял Киев, а Всеволод получил Чернигов. Надо думать, что сговорчивости Всеволода в немалой степени способствовало то обстоятельство, что ещё 4 мая Чернигов попытался захватить его племянник Борис, сын бывшего смоленского князя Вячеслава Ярославича. «И бысть княженья его 8 днии, — сообщает о Борисе летописец, — и бежа Тмутороканю...» Есть основания предполагать, что именно Владимиру пришлось изгонять из Чернигова своего двоюродного брата (прямо об этом сообщает В.Н. Татищев). Тьмуторокань — русский форпост на Тамани, центр небольшого княжества, которым тогда владел сын Святослава Ярославича Роман. Здесь, на дальней окраине Русского государства, отделённой от остальной Руси безбрежной Степью, собирались силы, в равной мере враждебные и Изяславу, и Всеволоду.

Пошатнулись позиции и других сыновей Святослава. Олег, как уже говорилось, княжил во Владимире-Волынском, но дни его княжения здесь были сочтены. «Олегъ же сынъ Святославль бе у Всеволода Чернигове», — сообщает летопись, и из этих слов трудно понять, в каком положении он там оказался — желанного гостя или фактического пленника. Старший сын Святослава Глеб княжил в Новгороде. Изяслав претендовал и на этот город, но пока что Глеб был нужен ему в качестве новгородского князя. Объяснялось это просто: притязаниями на Новгород общего врага всего Ярославова рода, полоцкого князя Всеслава Брячиславича, с которым некогда воевали Изяслав и его сыновья и с которым теперь воевал Глеб Святославич. Ещё до вокняжения Изяслава в Киеве, зимой 1077 года, «на весну», Владимир был послан отцом к Новгороду — на помощь Глебу и для борьбы с Всеславом. Об этом, равно как и о других событиях этого и последующих лет, рассказывает сам Мономах в «Поучении»: 

...И Святослав умер, и я опять пошёл к Смоленску, а из Смоленска той же зимой, на весну, — к Новгороду: Глебу в помощь. А летом с отцом под Полоцк. А на другую зиму со Святополком под Полоцк: Полоцк сожгли — он пошёл к Новгороду, а я с половцами, воюя, на Одреск [15] , и затем к Чернигову...

(45. Стб. 247)

Поражение Всеслава, по-видимому, предрешило участь Глеба. Изгнанный новгородцами, он погиб в походе на чудь 30 мая 1078 года. Но ещё раньше — сразу же после совместного с Владимиром полоцкого похода — новгородский стол занял сын Изяслава Святополк.

Вот ещё один князь, с которым судьба накрепко свяжет Владимира Мономаха. Долгие годы Владимир и Святополк будут то враждовать друг с другом, то примиряться и совершать совместные походы. Но чувство острого соперничества останется у них на всю жизнь.

 

Год 1078

Чернигов. Смоленск. Нежатина Нива

Пасху 1078 года (8 апреля) Владимир встречал у отца в Чернигове. Здесь же пребывал и выведенный Всеволодом с Волыни (или приглашённый им для участия в праздничных торжествах?) Олег Святославич. Черниговская резиденция Мономаха располагалась на Красном дворе, где Владимир устроил обед, на который пригласил и отца, и двоюродного брата. Едва ли его целью не было примирение двух близких ему людей.

Из «Поучения» Владимира Мономаха

(45. Стб. 247)

И снова из Смоленска пришёл к отцу в Чернигов. И Олег пришёл, выведенный из Владимира. И позвал его к себе на обед, с отцом, в Чернигове, на Красном дворе, и дал отцу 300 гривен золота.

Это очень большая сумма. В переводе на более привычное для древней Руси серебро она равнялась трём тысячам гривен. По подсчётам историка Б.А. Романова, такую сумму составляла вся доходная часть годового бюджета Смоленского княжества в середине XI века (43. С. 523). В литературе уже давно было высказано предположение, что это мог быть залог за Олега, некое обеспечение его лояльности по отношению к Всеволоду Ярославичу (184. С. 110―111). Но если так, то Владимир просчитался. По-видимому, именно на Красном дворе между князьями произошла ссора, имевшая роковые последствия.

Из «Повести временных лет»

Олег же, сын Святославов, был у Всеволода в Чернигове. В лето 6586 (1078). Бежал Олег, сын Святославов, в Тьмуторокань от Всеволода месяца апреля, [10-го числа] [16] ...

А далее Олег объединился со своим двоюродным братом Борисом Вячеславичем. Ставшие «изгоями», но не желавшие мириться со своей участью, князья собрали войско и двинулись к Чернигову. Войско их по большей части состояло из половцев — злейших врагов Руси. Набрать иных ратников в далёкой Тьмуторокани было попросту не из кого. Стоит сказать о том, что практика привлечения половцев и использования их в междоусобных войнах именно в эти годы становится всеобщей. Ещё прежде Олега прибегал к ней и Мономах — в частности во время недавней войны с Всеславом Полоцким. Но более других отличился в этом отношении именно Олег Святославич, не случайно получивший впоследствии прозвище «Гориславич» (77. С. 56) — по тем бедам и горестям, которые приносили его военные предприятия Русской земле.

В то время, когда... Владимир сидел в Смоленске, привели Олег и Борис поганых [17] на Русскую землю и пошли с половцами на Всеволода. Всеволод же вышел против них на Сожицу [18] , и победили половцы русь, и многие убиты были тут... [месяца августа] [19] в 25-й день. Олег же и Борис пришли к Чернигову, думая, что одолели, а земле Русской много зла принесли, пролив кровь христианскую...

(45. Стб. 200)

Суть конфликта между Всеволодом и Олегом предельно ясна — притязания обоих князей на Чернигов. Олег стремился завладеть им как городом своего отца, тем более что Святослав, несмотря на то, что умер киевским князем, был погребён — очевидно, по собственному завещанию — в кафедральном черниговском Спасском соборе. Всеволод же, в соответствии с понятиями своего времени, считал, что Чернигов должен принадлежать ему по праву старшинства. Ибо он, добровольно уступив Киев старшему брату, занял то место, которое ранее, в период «триумвирата» Ярославичей, занимал Святослав. Таким образом, столкновение двух князей — старшего и младшего, дяди и племянника — отражало столкновение двух принципов наследования или даже, шире, двух принципов политического устройства Руси — старого, основанного на родовом владении Русью всеми князьями Рюриковичами («родовом сюзеренитете»), и относительно нового, основанного на «отчинном» владении землями.

Конфликт между двумя этими началами в политической жизни Руси с особой силой проявится позднее. Но именно притязания князя Олега Святославича на «отчий» Чернигов стали наиболее зримым его воплощением. И исторический парадокс — а возможно, историческая закономерность — заключается в том, что князю Владимиру Мономаху, более других отдавшему борьбе с Олегом и ставшему его главным, историческим противником, суждено будет в конечном итоге проводить в жизнь и утверждать те самые принципы, которые первоначально отстаивал Олег.

Что же касается Бориса Вячеславича, то он, очевидно, претендовал на «отчий» Смоленск — город, в котором княжил сам Мономах. Но мы уже видели, что притязания Бориса простирались и на Чернигов, который он однажды уже попытался занять. Так что одержи они с Олегом победу над Всеволодом — и с большой вероятностью можно предполагать, что рано или поздно между ними вспыхнул бы кровавый конфликт за этот город.

В конце августа 1078 года Владимир выступил во главе своей дружины из Смоленска к Переяславлю на помощь отцу. Он сам вспоминал позднее о трудностях этого похода:

...И снова из Смоленска же придя, прошёл с боем сквозь войска половецкие к Переяславлю, и отца встретил, из похода вернувшегося [20] . И снова ходили в том же году с отцом и с Изяславом к Чернигову: биться с Борисом, и победили Бориса и Олега...

(45. Стб. 248)

Но сначала из Переяславля вместе с отцом Владимир направился в Киев к Изяславу, который выразил готовность помочь брату в войне с племянниками. «Если будет нам причастье в Русской земле, то обоим, — приводит его слова летописец, — если лишены будем, то оба». Объединённая рать четырёх князей — Изяслава, его второго сына Ярополка (старший, Святополк, оставался в Новгороде), Всеволода и Владимира Мономаха — подступила к Чернигову. Несмотря на отсутствие в городе Олега и Бориса, черниговцы отказались сдать город, и начался штурм. Летопись, рассказывая об этом, особо выделяет действия Мономаха:

...И подошли к Чернигову, и черниговцы затворились в городе. Олега же и Бориса не было там. Так как черниговцы не отворили город, приступили к городу. Владимир же приступил к восточным воротам, от Стрижени [21] , и захватил ворота, и взял внешний город, и сжёг его; люди же вбежали во внутренний город...

(45. Стб. 201)

Развить успех князьям помешало известие о подходе Олега и Бориса со вновь набранными половецкими ратями. 3 октября 1078 года в битве на Нежатиной Ниве, недалеко от Чернигова, старшие князья одержали решительную победу. Правда, досталась она очень дорогой ценой: на поле брани пал киевский князь Изяслав Ярославич, убитый ударом копья в спину — возможно, кем-то из своих. Ещё раньше в битве погиб и один из зачинщиков усобицы князь Борис Вячеславич, который, если верить летописи, воинственностью превосходил даже Олега. Сам же Олег с остатками дружины бежал в Тьмуторокань.

Для Всеволода и его сына это стало победой вдвойне. Всеволод как старший в роде занял киевский престол, сохранив за собой и Чернигов, и Переяславль: «переима власть русскую всю», по выражению летописца. Чернигов достался Владимиру, сохранившему за собой и Смоленск; Переяславль — его младшему брату Ростиславу. В Чернигове Владимир будет княжить почти шестнадцать лет, до 1094 года.

Сыновья Изяслава сохранили за собой часть отцовских владений — но уже в качестве дарения от Всеволода. Ярополка Всеволод посадил на княжение во Владимире-Волынском, придав ему Туров. Святополк же княжил в Новгороде до 1088 года, когда Всеволод, после смерти Ярополка, перевёл его в тот же Туров, посадив на княжение в Новгород своего двенадцатилетнего внука Мстислава, сына Владимира Мономаха.

За Святославичами остался единственный удел: удалённая от Руси Тьмуторокань. Но и её Всеволод — правда, ненадолго — сумел прибрать к рукам. В следующем, 1079 году князь Роман Святославич привёл на Русь половцев, но у Переяславля Всеволод заключил с ними мир, и половцы отступили. На обратном пути между ними и Романом вспыхнула ссора, в результате которой Роман был убит. Трудно удержаться от предположения, что ссора эта была инспирирована киевским князем, хотя сам Олег позднее обвинял в убийстве брата тьмутороканских хазар (остатки прежнего хазарского, скорее всего иудейского, населения Тьмуторокани). В том же году хазары захватили в плен самого Олега и отправили его в Византию. О том, что их действия были согласованы со Всеволодом, свидетельствует тот факт, что хазары не оказали никакого сопротивления присланному из Киева посаднику Ратибору. В Византии Олег проведёт почти четыре года, женится на представительнице византийского аристократического рода Феофании Музалон и в 1083 году вернёт себе Тьмуторокань, захваченную к тому времени двумя другими русскими князьями-«изгоями» — Давыдом Игоревичем и Володарем Ростиславичем; «и седе Тмуторокани, и исече козары... а Давыда и Володаря пусти».

 

Год 1080

Чернигов

Из «Повести временных лет»

(45. Стб. 204)

Пошли торки переяславские войной на Русь. Всеволод же послал [против них] сына своего Владимира. Владимир же, пойдя, победил торков.

В годы киевского княжения Всеволода Ярославича (1078—1093) Владимир становится по существу соправителем отца. Он принимает участие во всех важнейших политических акциях, осуществляет на практике политику отца, а нередко и сам решает судьбы отдельных княжеств и их правителей. По его собственным словам, за эти пятнадцать лет он до ста раз совершал стремительные переезды из Чернигова в Киев, умудряясь преодолевать 130 вёрст, разделявших два города, всего лишь за день. Победа над «заратившимися» торками — не единственное его достижение этих лет. Годом раньше или, может быть, позже, в ответ на нападение Всеслава Полоцкого на Смоленск, он совершает очередной поход на Всеслава и опустошает его земли. Затем воюет с половцами, разорившими Стародуб, причём в его войске, наряду с черниговцами, присутствуют союзники из тех же половцев и торков (так называемые «свои поганые»). В течение двух зим подряд Владимир ходит войной в непокорную Вятичскую землю, а затем снова воюет с половцами и тем же Всеславом. Обо всех этих походах мы знаем исключительно из «Поучения» Владимира Мономаха, а потому точная их датировка, к сожалению, невозможна.

 

Год 1083(?)

Карпаты (?)

Ещё один — но, как представляется, мифический — поход Владимира.

Из «Истории Российской» В.Н. Татищева

(75. С. 94)

Царь немецкий Генрик [24] прислал ко Всеволоду посла своего бискупа [25] Адельберта из Олмуца со многими дары о дружбе и любви, прося Всеволода на угорского короля Гейса [26] о помочи. Всеволод же, немедля собрав войска, с сыном Владимиром да сыновцы его Давид и Ярополк, совокупяся, шли к горам [27] . А наперед к Гейсу Всеволод послал воеводу своего Чудина говорить, чтобы Гейс с царем примирился. А Гейс прислал от себя послов, бана [28] со многими дары, прося, чтоб Всеволод ему помог на царя, показуя, что Генрик ему многие обиды чинит. И Всеволод, не хотя войск своих тратить, велел Чудину ехать к царю с Гейсовым человеком и просить о мире, а сам от гор возвратился в Киев.

В одном из списков «Истории Российской» весь этот текст помещён на вклейке. В более ранних рукописях Татищева, равно как и в западных или средневековых русских источниках, ни о чём подобном не сообщается.  

 

Год 1084

Владимир-Волынский. Минск

Больше всего хлопот Всеволоду, а значит, и Владимиру доставляли в эти годы не половцы, не торки и даже не воинственный полоцкий князь Всеслав, а собственные ближайшие родичи — младшие князья «Ярославова племени», буйная поросль Святославичей, Игоревичей и Ростиславичей, которые вынуждены были силой оружия отстаивать свои права на владение хотя бы частью отцовских и дедовских земель.

Противостояние племянников и дядьёв — едва ли не главное содержание русской истории XI— XII веков. Время Всеволода — одна из высших точек этой борьбы. Не случайно киевский летописец в посмертной эпитафии князю писал: «Печаль бысть ему от сыновець (племянников. — А.К.) своихъ, яко начаша ему стужати (здесь: досаждать. — А.К.), хотя власти... сеи же омиряя их, раздавая власти имъ». И действительно, Всеволоду приходилось постоянно сталкиваться с притязаниями племянников на те или иные волости. А проводником его политики в большинстве случаев оставался Владимир.

Из «Повести временных лет»

(45. Стб. 205)

Приходил Ярополк ко Всеволоду на Пасху [29] . В то же время выбежали двое Ростиславичей от Ярополка. И, придя, прогнали Ярополка. И послал Всеволод Владимира, сына своего, и [тот] выгнал Ростиславичей и посадил Ярополка во Владимире.

Осенью того же года вместе с союзными половцами Мономах совершил карательный поход на Минск — город Всеслава Полоцкого — и полностью перебил или угнал в полон его население: «...и не оставили в нём ни челядина, ни скотины», — как сам он вспоминал в «Поучении», очевидно, ставя себе это в заслугу. Жестокость в отношении полоцких князей, а заодно и подвластного им населения Полоцкой земли, и позднее будет отличительной чертой походов как самого Владимира Мономаха, так и его сыновей.

Ну а зимой того же года — очевидно, от имени своего отца — Владимир утвердился в «великой любви» с Ярополком; правда, условия этого соглашения нам неизвестны. Тогда же Ростиславичи получили во владение Перемышль — город на реке Сан на самом западе Русской земли — между прочим, часть бывшей волости Ярополка. В том же году Всеволод наделил княжением ещё одного своего беспокойного племянника — князя Давыда Игоревича, который получил город Дорогобуж, некогда принадлежавший отцу Ярополка Изяславу. Не исключено, что именно этими дарениями Всеволода в землях, которые Ярополк считал своими, и объясняется то, что произошло в следующем году: Ярополк Изяславич, обязанный Всеволоду своим владимирским княжением, начал против него войну.

 

Год 1085

Луцк. Владимир-Волынский. Киев

Ярополк же хотел выступить против Всеволода, послушав злых советчиков. Узнав об этом, Всеволод послал против него сына своего Владимира. Ярополк же, оставив мать свою и дружину в Луцке, бежал в Польшу. Владимир же пришёл к Луцку, и лучане сдались. Владимир посадил Давыда [30] во Владимире, вместо Ярополка, а мать Ярополкову, и жену его, и дружину его привёл в Киев, и имущество его взял.

(45. Стб. 205)

 

Год 1087

Владимир-Волынский. Чернигов. Киев

Лишь два года спустя, в 1087 году, Ярополк примирился с Всеволодом. Мономах совершил ещё один поход на Волынь: заключил мир с Ярополком, вернул ему Владимир-Волынский (выведя Давыда, скорее всего, обратно в Дорогобуж), а сам возвратился в Чернигов. Но помимо Ярополка и Давыда, на главный город Волынской земли по-прежнему претендовали братья Ростиславичи. Через несколько дней после возвращения из Польши, 22 ноября, Ярополк был убит в пути — как все полагали, по наущению Рюрика и Володаря Ростиславичей (именно в Перемышль, к Рюрику, бежал убийца Ярополка — «треклятый» Нерадец). Тело убитого князя перевезли во Владимир-Волынский, а оттуда — в Киев.

...И вышли ему навстречу благоверный князь Всеволод со своими сыновьями Владимиром и Ростиславом, и все бояре, и блаженный митрополит Иоанн с черноризцами и со священниками, и все киевляне; великий плач совершили над ним, с псалмами и с песнопениями проводили его до [монастыря] Святого Димитрия [31] ; обрядив тело его, с честью положили в мраморной раке месяца декабря в 5-й день в церкви Святого апостола Петра, которую сам начал строить прежде...

(46. Стб. 198)

Владимир-Волынский вновь перешёл к Давыду. У Ростиславичей же остались Перемышль (после смерти Рюрика в 1092 году его унаследует Володарь), а также Теребовль — город на реке Серет, в Галицкой земле, куда будет посажен на княжение младший из Ростиславичей, энергичный и воинственный Василий (Василько).

Нетрудно увидеть, что действия Всеволода в эти годы носили спонтанный и во многом вынужденный характер. Примиряя племянников, ему постоянно приходилось идти на уступки и компромиссы. Киевское государство как единая держава, попросту говоря, трещало по швам, и Всеволоду с трудом удавалось сохранять видимость мира.

Владимиру приходилось воевать очень часто — и с русскими князьями, и с половцами. О каких-то неизвестных из летописи походах, совершённых ещё до примирения с Ярополком, Владимир вспоминал в «Поучении»:

...И когда ехали к Прилуку городу [32] , встретили нас внезапно князья половецкие, [с] восемью тысячами; и хотели мы с ними биться, но оружие отослали вперёд на повозках. И вошли в город — только семца одного живым захватили да нескольких смердов; наши же их больше перебили и захватили, и не смели те коней в повод взять и той же ночью бежали к Суле. И наутро, на Госпожин день [33] , пошли к Белой Веже [34] , и Бог нам помог и Святая Богородица: перебили 900 половцев и двух князей взяли, Багубарсовых братьев, — Асиня и Сакзя, и только два человека убежали. И потом к Святославлю гнались за половцами, а потом к Торческу, а потом к Юрьеву за половцами. И опять на той же стороне, у Красна, половцев победили, и потом, с Ростиславом же [35] , у Варина вежи захватили...

(45. Стб. 248―249)

 

Год 1089

Киев

Из «Повести временных лет»

(45. Стб. 207―208)

Освящена была церковь Печерская Святой Богородицы Феодосьева монастыря... при благородном, державном князе Русской земли Всеволоде и при детях его Владимире и Ростиславе...

 

Год 1092

Чернигов. Киев

...В те же времена многие люди умирали от различных недугов, так что говорили продающие гробы, что «продали гробов от Филиппова дня до мясопуста 7 тысяч» [36] . Было же это за грехи наши, ибо умножились грехи и неправды наши...

(45. Стб. 215)

Возможно (хотя это не более чем предположение), именно во время этого «мора» тяжело заболел князь Владимир Всеволодович. О его болезни и чудесном выздоровлении (правда, без каких-либо точных дат) рассказывается в Патерике киевского Печерского монастыря, в Слове об Агапите, безмездном враче. Косвенные датировки, содержащиеся в этом рассказе, позволяют датировать болезнь Владимира временем между 1088 и 1093 годами:

О  святом и блаженном Агапите, безмездном враче. Слово 27-е

(2. С. 130―131)

...В те же дни разболелся князь Владимир Всеволодович Мономах. И стал врачевать его армянин [38] , но ни в чём не преуспел, и ещё больше усилился недуг его. И уже будучи при кончине, посылает [Владимир] с мольбой к Иоанну, игумену Печерскому [39] , чтобы принудил тот Агапита прийти к нему, ибо княжил тогда он в Чернигове. Игумен же, призвав Агапита, повелевает ему идти в Чернигов. И отвечал блаженный: «Если к князю иду, то и ко всем иду; не быть тому, чтобы я ради славы человеческой вышел за монастырские ворота и нарушил обет свой, который дал пред Богом, чтобы быть мне в монастыре до последнего издыхания. Если же изгонишь меня, пойду в иную землю [и] возвращусь потом, когда минует сия напасть». Ибо никогда не выходил он из монастыря. Посланный же от князя, видя, что он не хочет идти, стал умолять монаха, чтобы тот хотя бы дал ему снадобье. И тот, принуждённый игуменом, дал ему снадобье от своей еды, чтобы дать больному. И когда князь вкусил снадобье, то тут же выздоровел.

Владимир же пришёл в Киев и явился в Печерский монастырь, для того чтобы почтить монаха и увидеть того, кто даровал ему снадобье и, с Божьей помощью, здоровье (ибо никогда не видел его), собираясь одарить его имуществом. Агапит же, не желая славы, укрылся от него. Князь же принесённое ему золото отдал игумену. После этого Владимир послал к блаженному одного из своих бояр со многими дарами. Боярин нашёл того в келии и положил перед ним принесённые дары. И отвечал тот: «О, чадо! Никогда и ни от кого ничего я не брал — неужели теперь погублю дар свой ради золота, которое не требую ни от кого?!» И отвечал боярин: «Отче! Ведает пославший меня, что не требуешь ты этого. Но ради меня утешь сына своего, которому даровал, о Бозе, здравие. Прими это и раздай нищим!» И отвечал старец: «С радостью приму ради тебя, как будто бы требуется мне. Пославшему же тебя скажи: “Всё, что имел, — чужое; отходя из этого мира, ничего не сможешь взять с собою. Ныне же раздай всё, что имеешь, нуждающимся, ибо для этого избавил тебя Господь от смерти; сам же я ничем бы тебе не помог. И не моги ослушаться меня, не то опять пострадаешь”». И взял Агапит принесённое золото, вынес его из келии, бросил, а сам скрылся. И когда вышел боярин, увидел он, что все принесённые им дары брошены, и взял их, [и] отдал игумену Иоанну. И рассказал князю всё о старце. И уразумели все, что то истинный раб Божий. Князь же не посмел ослушаться старца и, по слову блаженного, раздал всё своё имущество нищим.

 

Год 1093

Киев. Чернигов. Река Стугна

Возможно, начавшаяся в прошлом году эпидемия и стала причиной смерти князя Всеволода Ярославича, отца Мономаха.

Из «Повести временных лет»

(45. Стб. 215―218)

Преставился великий князь Всеволод, сын Ярославов, внук Владимиров, месяца апреля в 13-й день, а погребён был в 14-й день. Была тогда Страстная неделя, и день был четверг, в который положен он был в гроб в великой церкви Святой Софии...

Когда же совсем разболелся (Всеволод. — А.К.), послал за сыном своим Владимиром в Чернигов. Приехал Владимир, увидел его совсем больного и расплакался. И когда сидели рядом с ним Владимир и Ростислав, сын его младший, пришёл час, и преставился тихо и кротко... Владимир же с Ростиславом, братом своим, оплакав, обрядили тело его. И собрались епископы, и игумены, и черноризцы, и священники, и бояре, и простые люди, [и], взяв тело его, с полагающимися песнопениями положили его в Святой Софии, как уже сказали прежде.

Владимир же начал размышлять, так говоря: «Если сяду на столе отца своего, то придётся воевать со Святополком, потому что был это прежде стол отца его». И, рассудив, послал за Святополком в Туров, а сам пошёл к Чернигову, а Ростислав — к Переяславлю. И после Пасхи, по прошествии Светлой седмицы, в день антипасхи, месяца апреля в 24-й день, пришёл Святополк в Киев...

В добровольной уступке Киева двоюродному брату исследователи нередко видят один только политический расчёт Мономаха, понимавшего, что киевляне не готовы принять его на княжение. Для такого мнения имеются основания: долгое киевское княжение Всеволода Ярославича вызвало откровенную неприязнь к нему населения, страдавшего — особенно в последние годы жизни князя — от грабежей и притеснений его бояр и дружинников; «и людем не доходити княже правды», как с горечью замечает по этому поводу летописец. Владимир, несомненно, должен был принимать во внимание эту ситуацию. Но, с другой стороны, почему мы должны сомневаться в искренности его поступка? Он действительно уступал Киев «старейшему» в роде и действительно надеялся избежать кровопролития, пагубность которого наглядно продемонстрировали предшествующие события.

Этот добровольный уход в Чернигов открыл чёрную полосу в жизни Владимира Мономаха — полосу жесточайших неудач, безвозвратных утрат и горьких разочарований. Но случилось так, что именно в этот, тяжелейший для себя период Владимир сумел утвердить свой нравственный и политический авторитет в русском обществе, стать не просто одним из наиболее влиятельных, но, несомненно, самым влиятельным из русских князей — во всяком случае, именно таким изображает его летописец. Это тоже парадокс, более похожий на закономерность — но уже не столько историческую, сколько человеческую. Ибо только люди по-настоящему выдающиеся оказываются способны не просто держать удары судьбы, но даже поражения превращать в победы.

Спустя несколько дней после вступления Святополка в Киев началась новая большая война с половцами, принёсшая много несчастий и княжескому семейству, и всему населению Руси. Виновником случившегося летопись называет киевского князя Святополка Изяславича, который повелел бросить прибывших к нему половецких послов в темницу. А между тем всякий раз после смены князя в Киеве половцы требовали перезаключения с ними мирного договора, считая себя свободными от прежних обязательств. Как и следовало ожидать, после случившегося они начали широкомасштабные военные действия, и освобождение послов из темницы уже ничего не смогло изменить. Святополку пришлось обратиться за помощью к Владимиру Мономаху. Тот вместе с младшим братом Ростиславом немедленно прибыл в Киев. Переговоры между князьями проходили в Михайловском Выдубицком монастыре, основанном отцом Владимира и Ростислава князем Всеволодом Ярославичем. Уже тогда, по свидетельству летописца, между князьями начались «распря и которы»: Владимир предлагал заключить с половцами мир, а Святополк настаивал на войне. Впоследствии В.Н. Татищев объяснял неуступчивость Святополка исключительно его скупостью и нежеланием «по обычаю» платить половцам за мир. Насколько это справедливо, сказать трудно. Во всяком случае, Святополку удалось настоять на своём и князья приняли решение о совместных военных действиях.

Между прочим, решение это было принято не без вмешательства неких «смысленых мужей» — очевидно, из числа киевлян. Именно в их уста летописец вкладывает слова, которые впоследствии не раз будут звучать на страницах летописи и станут, можно сказать, программными для Владимира Мономаха. Произнесённые же в первый раз, они были обращены именно к Владимиру и его двоюродному брату Святополку: «Почто вы ссоритесь между собою? А поганые губят землю Русскую!» И эти слова более всего подействовали на Владимира.

Как полководец он, несомненно, превосходил Святополка и опытом, и способностями. Гораздо лучше, чем двоюродный брат, Владимир понимал силу половцев и слабость русских, не готовых на тот момент к войне с ними. Когда русские полки подошли к реке Стугне, разлившейся в половодье, он ещё раз предложил вступить с половцами в переговоры:

«Пока здесь стоим, за рекой, угрожая, заключим мир с ними».

И присоединились к совету его разумные мужи... Киевляне же не захотели принять этот совет, но сказали:

«Хотим биться. Перейдём на ту сторону реки».

И понравился совет этот, и перешли реку Стугну, ибо была она тогда весьма многоводна.

Между тем ход событий подтвердил худшие опасения Мономаха. 26 мая 1093 года, в праздник Вознесения Господня, в битве на реке Стугне у Треполя русские князья потерпели сокрушительное поражение. Продолжим рассказ «Повести временных лет»:

Святополк же, Владимир и Ростислав, исполнив дружину, пошли [на половцев]: и пошёл на правой стороне Святополк, на левой Владимир, а посередине Ростислав. И миновав Треполь, прошли вал [40] . И вот половцы пошли навстречу, и стрелки перед ними. Наши же, встав между валами, поставили стяги свои, и вышли стрелки из-за вала. И половцы, подойдя к валам, поставили стяги свои. И налегли сперва на Святополка, и прорвали полк его. Святополк же стоял крепко, и побежали люди его, не стерпев натиска вражеского, и после побежал Святополк. Потом стали наступать на Владимира, и был лютый бой, и побежали Владимир с Ростиславом и воины его, и прибежали к реке Стугне, и пошли Владимир с Ростиславом вброд, и начал Ростислав тонуть на глазах Владимира. И хотел тот подхватить брата своего, и едва не утоп сам. И утонул Ростислав, сын Всеволодов. Владимир же переправился через реку с малой дружиной — ибо многие из полка его пали, и бояре его тут пали, — и, перейдя на ту сторону Днепра, начал плакать по брату своему и по дружине своей; и пришёл в Чернигов в великой печали...

(45. Стб. 219―221)

...Ростислава же, поискав, нашли в реке [и], взяв, принесли его в Киев; и плакала по нему мать его, и все люди печалились о нём сильно из-за юности его. И собрались епископы, и священники, и черноризцы; отпев полагающиеся песнопения, положили его в церкви Святой Софии, возле отца его.

Так Мономах потерпел, пожалуй, самое жестокое поражение в своей жизни и к тому же лишился самого близкого себе человека — брата.

Обсуждая жестокое поражение русских войск и смерть Ростислава, в Киеве, наверное, говорили и о другом. Как раз накануне битвы, когда князья съехались в Киев, на берегу Днепра произошла ссора между дружинниками Ростислава и печерским иноком Григорием — человеком в Киеве известным и уважаемым. В результате этой ссоры Григорий был убит — и убит по личному приказанию Ростислава.

Из Киево-Печерского патерика

(2. С 137―138)

Случилось однажды в монастыре, что из-за падения животного осквернился сосуд, и потому преподобный Григорий спустился к Днепру за водой. В это время прибыл сюда князь Ростислав Всеволодович, направлявшийся в Печерский монастырь за молитвой и благословением, ибо он вместе с братом своим Владимиром должен был идти в поход против половцев. Увидев старца, отроки его начали насмехаться над ним, бросая обидные слова. Монах же, уразумев, что всех их ждёт скорая смерть, так стал говорить: «О, чада! Когда следовало бы вам смирение иметь и многих молитв от всех искать, вы ещё большее зло совершаете, что неугодно Богу. Лучше о своей погибели плачьте и кайтесь в своих прегрешениях, чтобы в день Страшного суда получить прощение, ибо уже постиг вас суд: все вы в воде умрёте вместе с князем вашим». Князь же, страха Божия не имея, не принял в сердце словеса преподобного, посчитав, что пустое он говорил, когда пророчествовал о нём, и воскликнул: «Мне ли, умеющему плавать, предсказываешь смерть от воды?!» И, разгневавшись, повелел князь связать ему руки и ноги, и повесить камень на шею его, и бросить в воду. И так утоплен был он...

Ростислав же не почёл за грех [содеянное им] и от ярости не пошёл в монастырь... Владимир же пришёл в монастырь ради молитвы. И когда были они у Треполя и сошлись полки, побежали князья наши от лица врагов. Владимир же переправился через реку по молитвам святых и по благословению их, а Ростислав утонул со всеми своими воинами, по слову блаженного Григория. Ибо сказано: «Каким судом судите, таким будете судимы; и какою мерою мерите, такою и вам будут мерить» (Мф. 7, 2)...

Поражение русских князей имело тяжелейшие последствия. Нашествия 1093 года и трёх последующих лет стали едва ли не самыми страшными в истории домонгольской Руси. 23 июля Святополк потерпел ещё одно поражение, на этот раз вблизи самого Киева. После долгой осады половцам удалось взять город Торческ (или Торкский) — важную крепость на реке Рось, населённую в основном торками, подвластными киевскому князю, а также какие-то иные, не названные летописцем города. Полностью разорены были окрестности Киева, население уведено в плен или перебито. Летописец с горечью писал о бедствиях «христианского рода», рисуя едва ли не апокалиптические картины: «Сотвори бо ся плачь великъ в земли нашей, опустеша села наша и городи наши, быхом бегаючи пред врагы нашими». И далее — вызывающее острую жалость описание мучений сотен русских пленников, уводимых в рабство:

Страждущие, печальные, мучимые стужей, закованные, в голоде, и в жажде, и в беде, осунувшиеся лицами, почерневшие телом, в стране незнаемой, с языком воспалённым, нагие и босые, с ногами, истерзанными тернием, со слезами отвечали они друг другу, говоря: «Я был из этого города», или другой: «А я из той веси»; так вопрошали они друг друга со слезами, называя род свой, и вздыхали, возводя очи к небу, к Всевышнему, ведающему тайное...

(45. Стб. 222, 225)

Мир с половцами был заключён лишь в следующем году, причём для того, чтобы его добиться, вдовцу Святополку пришлось жениться на дочери половецкого хана Тугоркана.

 

Год 1094

Чернигов. Переяславль

В нашествие 1093 года Чернигов не пострадал. Однако злоключения для Владимира ещё далеко не закончились. Летом следующего, 1094 года войну против него начал князь Олег Святославич, вновь приведший на Русь половцев. Как и шестнадцать лет назад, объектом его притязаний стал «отчий» Чернигов.

Из «Повести временных лет»

(45. Стб. 226)

В том же году пришёл Олег с половцами из Тьмуторокани [и] подступил к Чернигову. Владимир же затворился в городе. Олег же пришёл к городу, и сжёг окрестности города, и монастыри сжёг. И заключил Владимир мир с Олегом, и пошёл из города на отцовский стол, в Переяславль, а Олег вошёл в город отца своего. Половцы же начали воевать окрестности Чернигова, а Олег не возбранял им, ибо сам повелел им воевать. Это уже в третий раз привёл он поганых на землю Русскую, да простит ему Бог грех его, потому что много христиан загублено было, а другие в плен взяты и расточены по землям.

В то же лето пришла саранча на Русскую землю, месяца августа в 26-й день, и поела всякую траву и много жита. И не слыхано было того с первых дней в земле Русской, что видели очи наши, за грехи наши...

Нападение Олега стало ещё одним следствием стугнинской катастрофы. И дело даже не в том, что Владимир потерял в битве с половцами большую часть своей дружины. Гибель Ростислава сделала его обладателем сразу двух главнейших княжеских центров Руси — Чернигова и Переяславля. Такая ситуация была возможна, пока Киевом владел отец Владимира Всеволод. Но теперь киевский престол занял Святополк, а его едва ли могло устраивать столь значительное усиление Владимира. У самого же Владимира сил на оборону и Чернигова, и Переяславля попросту не было. И Владимир вновь уступил.

Сам он в «Поучении» так вспоминал об этом:

И потом Олег пришёл на меня с половецкой землёю к Чернигову; и билась дружина моя с ними в течение восьми дней у малого вала и не дала им [войти] в острог. Пожалел я души христианские, и сёла горящие, и монастыри и сказал: «Да не похвалятся поганые!», и отдал брату стол отца его, а сам пошёл на стол отца своего к Переяславлю. И вышли из Чернигова на день святого Бориса [41] , и ехали сквозь полки половецкие, меньше ста человек с детьми и с жёнами, а [половцы] облизывались на нас, словно волки, стоя у перевоза и на горах, — Бог и святой Борис не дали меня им в добычу; невредимы дошли до Переяславля. И сидел я в Переяславле три лета и три зимы с дружиною своею; и много бед приняли от войны и от голода...

(45. Стб. 249)

Казалось бы, вот ещё одно жестокое поражение Мономаха — поражение и военное, и политическое, и моральное. Но, удивительное дело, в итоге Владимир выиграет, а не проиграет. Признав отчинные права Олега на Чернигов, он укрепился в Переяславле — городе, в котором ему предстояло княжить в течение следующих девятнадцати лет, до перехода на великое княжение в Киев в 1113 году. Главное же заключалось в том, что он уступил не силе (хотя и силе тоже), но праву, и тем самым избавился от возможных упрёков в несправедливом владении тем или иным княжеским столом. Именно эта его безупречность и сделала его в определённом смысле неуязвимым в моральном и политическом отношении и принесла ему вполне ощутимые дивиденды. Впрочем, выяснилось это несколько позже. Пока же, в 1094 году, Владимир, как можно догадываться, не считал борьбу за Чернигов законченной.

 

Год 1095

Смоленск. Новгород

Из Новгородской Первой летописи

(36. С. 19)

Ходили Святополк и Владимир на Давыда (Святославича. — А.К.) к Смоленску, и дали Давыду Новгород.

Князь Давыд Святославич, брат Олега, мало походил на других князей Черниговского дома. Он отличался миролюбием и повышенной религиозностью. По словам позднейшего черниговского книжника, автора так называемого «Слова о князьях», «тот Давыд ни с кем не имел вражды; если кто войну против него начинал, то он покорением своим войну умирял» (7. С. 226). Когда именно Смоленск перешёл от Владимира к Давыду, неизвестно. Вероятнее всего, это стало результатом договорённости между Владимиром и Давыдовым братом Олегом.

Подчинившись своим двоюродным братьям, Давыд перешёл в Новгород, но смог продержаться здесь совсем немного. Уже в следующем году — вероятно, по инициативе самих новгородцев — князья заключили новый договор, и в Новгород вернулся сын Мономаха Мстислав, годом ранее выведенный князьями в Ростов.

Из «Повести временных лет»

(45. Стб. 229)

...На исходе того же года [42] Давыд Святославич пошёл из Новгорода в Смоленск. Новгородцы же пошли в Ростов за Мстиславом Владимировичем и, взяв его, повели в Новгород, а Давыду сказали: «Не ходи к нам». И, пойдя, возвратился Давыд в Смоленск и сел в Смоленске, а Мстислав сел в Новгороде.

По сведениям В.Н. Татищева, вернувшись в Смоленск, Давыд Святославич выгнал из города Мономахова сына Изяслава, ранее посаженного в Смоленске отцом. Сохранившиеся летописи не сообщают о княжении Изяслава в Смоленске. Зато известно, что в том же 1095-м или в начале следующего, 1096 года Изяслав Владимирович самовольно перешёл в Муром — город, ранее принадлежавший Олегу Святославичу. «И приняли его муромцы», — свидетельствует летописец. Как мы увидим, своеволие юного Изяслава Владимировича будет иметь трагические последствия — и не только для него самого, но и для его отца.

Предположительно к тому же 1095 году относится женитьба Мономахова первенца Мстислава. Его родство по матери с правящими домами Скандинавии способствовало тому, что его женой стала дочь шведского короля Инге Стейнкельссона (около 1084 — около 1100) Кристина (Христина). Сыновья Мстислава — прежде всего Всеволод, Изяслав и Ростислав — прославятся впоследствии на Руси, а вот его дочери от этого брака, внучки Мономаха, получат известность в скандинавском мире.

Из Саги об Олаве Тихом

(14. С. 167; перевод Т. Н. Джаксон)

...Сыном Вальдамара и Гюды был конунг Харальд [44] , который женился на Кристин, дочери конунга Инги Стейнкельссона. Их дочерьми были Мальмфрид и Ингибьёрг. На Мальмфрид был женат сначала конунг Сигурд Крестоносец [45] , а затем Эйрик Эймун Эйрикссон, конунг данов [46] . На Ингибьёрг Харальдсдоттир, сестре Мальмфрид, женился Кнут Лавард [47] , брат Эйрика Эймуна. Их детьми были конунг Вальдамар, и Кристин, и Катерин, и Маргарет...

Внук Мстислава-Харальда Вальдемар, будущий король Дании (1157—1182), родился через семь дней после гибели своего отца Кнута, павшего от руки двоюродного брата Магнуса Нильссона. Как полагают, своё имя он получил в честь прадеда — русского князя Владимира Мономаха.

 

Год 1096

Переяславль. Чернигов. Стародуб

Первые годы переяславского княжения Владимира Мономаха оказались особенно трудными из-за голода и постоянных половецких нападений. После стугнинской катастрофы и гибели брата Владимир, кажется, изменил своё отношение к половцам и стал сторонником более решительных действий против них. Переломным стало событие, произошедшее на второй год его пребывания в Переяславле.

Из «Повести временных лет»

(45. Стб. 227―228)

В том же году пришли половцы, Итларь и Кытан, к Владимиру, для мира. Итларь пришёл в город Переяславль, а Кытан с воинами встал между валами. И отдал Владимир Кытану сына своего Святослава в заложники, а Итларь был в городе с лучшей дружиной. В то же время пришёл к Владимиру из Киева от Святополка Славята по какому-то делу; и стала думать дружина Ратиборова [48] с князем Владимиром о погублении Итларевой чади. Владимир же не хотел того, говоря: «Как могу сделать такое, клятву им дав?» И сказала дружина Владимиру в ответ: «Княже! Нету тебе в том греха: они же всегда, дав тебе клятву, губят землю Русскую и беспрестанно проливают кровь христианскую». И послушал их Владимир, и в ту же ночь послал Славяту с небольшой дружиной и с торками меж валов. И, выкрав сперва Святослава, потом убили они Кытана и дружину его перебили. Был же тогда вечер субботы, и Итларь лежал в ту ночь у Ратибора на дворе [49] с дружиной своей и не ведал о том, что сотворили с Кытаном. На следующий день, в воскресенье, в час заутрени, Ратибор приготовил отроков с оружием [и] приказал им истопить избу. И прислал Владимир отрока своего Бяндюка за Итларевой чадью, и сказал Бяндюк Итларю: «Зовёт вас князь Владимир, так передав: “Обувшись в тёплой избе и позавтракав у Ратибора, приходите ко мне”». И сказал Итларь: «Ладно». И когда вошли они в избу, то были заперты. Забравшись на избу, разобрали у ней крышу, и взял Ольбег Ратиборич лук свой, и, наложив стрелу, поразил Итларя в сердце, и дружину его всю перебили. И так зло окончил жизнь свою Итларь в неделю сыропустную, в 1-й час дня, месяца февраля в 24-й день [50] .

Конечно же, это вероломное убийство не украшает Владимира. Однако летописец сумел найти весомый аргумент для того, чтобы оправдать князя. «Нету в том греха», — передаёт он слова дружины, обращённые к Владимиру, и Владимир соглашается с ними. Так интересы Русской земли и «христианского рода» перевешивают в глазах Мономаха все прочие аргументы, в том числе его же крестное целование. Позднее в своём «Поучении» он без тени сожаления вспомнит о расправе над Итларем и «Итларевой чадью».

Тем более что убийство послов стало прологом к успешному походу на половцев, который Владимир совершил совместно со Святополком в конце февраля — марте того же года. Князья выступили за Голтав (город и река в Переяславской земле) и подвергли опустошению половецкие становища («вежи»):

...И взяли вежи, и захватили скот, и коней, и верблюдов, и челядь, и привели их в землю свою.

(45 Стб. 228)

Это первый отмеченный летописью успех русских после стугнинской катастрофы. По крайней мере три его составляющие будут приносить победы русским князьям и позднее, во время русско-половецких войн XII века. Это, во-первых, согласованные действия князей, во-вторых, их наступательный, а не оборонительный характер, перенесение войны в Половецкую степь и, в-третьих, удачный выбор времени года для начала похода: именно в конце зимы — весной половецкие вежи были наиболее уязвимы из-за отсутствия кормов для лошадей. Так первый совместный успех Владимира и Святополка предопределил их будущие победы.

Правда, в те же месяцы 1096 года половцы нанесли ответный удар и сожгли Юрьев — важную русскую крепость на реке Роси. Но Святополку и на этот раз удалось заключить с ними мир.

В походе за Голтав не принял участия князь Олег Святославич. Владимир и Святополк посылали за ним в Чернигов, однако Олег, поначалу, кажется, намеревавшийся действовать заодно со своими двоюродными братьями, затем отказался от участия в войне. Более того, он укрыл у себя в Чернигове сына убитого Владимиром Итларя — кровного местника князя.

...И начали гневаться на Олега за то, что не пошёл с ними на поганых. И послали Святополк и Владимир к Олегу, так говоря: «Вот ты не пошёл с нами на поганых, которые разорили землю Русскую; а вот у тебя Итларевич: либо убей его, либо выдай нам. Он враг нам и Русской земле». Олег же не послушал того, и была между ними ненависть...

Впоследствии и в письме самому Олегу, и в «Поучении» Владимир будет объяснять причины войны исключительно связями черниговского князя с половцами. Однако есть основания полагать, что, начиная войну, он думал в том числе и о возвращении себе Чернигова. Во всяком случае, несколько позднее, в том же письме Олегу, Владимир признает за собой вину:

Если же в том я грех совершил, что пошёл на тебя к Чернигову из-за поганых, то в том каюсь...

Святополк на этот раз решительно поддержал его — быть может, опасаясь чрезмерного усиления теперь уже Олега Святославича. Летопись датирует начало войны между князьями весной 1096 года, когда Владимир и Святополк предложили Олегу приехать в Киев и заключить здесь договор, а Олег высокомерно отказался. Но, как выясняется из рассказа того же летописца, враждебные действия в отношении Олега начались раньше. Не позднее февраля 1096 года сын Владимира Изяслав захватил принадлежавший Олегу Муром. Он действовал самовольно, но не вызывает сомнений тот факт, что его агрессивные действия укладывались в русло политики, проводимой его отцом. Ощущая неизбежность войны, Изяслав решил первым нанести удар и извлечь из этого выгоду для себя лично. Тогда же, в феврале—марте 1096 года, на княжение в Новгород, как мы знаем, был возвращён Мстислав Владимирович, что не могло восприниматься иначе как действие, враждебное по отношению к Святославичам. В апреле же Владимир и Святополк двинули войска к Чернигову.

В лето 6604 (1096). Святополк и Владимир послали к Олегу, так говоря: «Иди в Киев, да заключим договор о Русской земле перед епископами, и перед игуменами, и перед мужами отцов наших, и перед людьми градскими, чтобы защитить Русскую землю от поганых». Олег же, исполнившись дерзости, с высокомерием отвечал так: «Не подобает судить меня епископу, или игуменам, или смердам», и, послушав злых советников, не захотел идти к братьям своим. Святополк же и Владимир сказали ему: «Вот ты ни на поганых с нами не идёшь, ни на совет к нам — значит, ты замышляешь против нас и поганым помогать хочешь. Пусть Бог нас рассудит!» И пошли Святополк и Владимир на Олега к Чернигову. Олег же выбежал из Чернигова месяца мая в 3-й день, в субботу. Святополк же и Владимир [гнались за ним. Олег вбежал в Стародуб и затворился там. Святополк и Владимир] [51] осадили его в городе. [И] бились из города крепко, а эти приступали к граду, и много было раненых с обеих сторон. И была между ними брань лютая, и стояли около города 33 дня. И изнемогли люди в городе, и вышел Олег из города, прося мира, и дали ему мир, сказав так: «Иди к брату своему Давыду, и приходите в Киев, на стол отцов наших и дедов наших, ибо то есть старейший город во всей земле — Киев, там подобает нам собраться и договор заключить. Олег же обещал исполнить это, и на том целовали крест.

Эта война, как и другие междоусобные войны, дорого стоила Руси. В то время как князья осаждали Олега в Стародубе, их собственные города подверглись нашествию половцев. В мае половецкий хан Боняк напал на Киев, а хан Куря разорил предместья Переяславля — города Мономаха. Спустя всего несколько дней после отступления Кури от Переяславля город подвергся нападению и осаде другого могущественного половецкого хана, тестя Святополка Тугоркана. Святополк и Владимир, только что вернувшиеся из Стародуба в Киев, сначала попытались разбить Боняка, а затем совершили стремительный переход от Киева к Переяславлю и внезапно атаковали половцев Тугоркана:

Святополк же и Владимир пошли на него по этой стороне Днепра [52] , и пришли к Зарубу [и там] переправились, и не заметили их половцы. Бог сохранил их, и, исполчившись, пошли к городу; горожане же, увидев, обрадовались им и вышли к ним, а половцы, исполчившись, стояли на той стороне Трубежа. Святополк же и Владимир пошли вброд через Трубеж на половцев. И хотел Владимир выстроить полк; они же не послушали, но устремились на конях на врага. Увидели это половцы и побежали, а наши погнались им вослед, посекая врагов. И содеял Господь в тот день спасение великое, месяца июля в 19-й день. Побеждены были иноплеменники, и князя их убили Тугоркана, и сына его; и иные князья многие, враги наши, тут пали. На следующий же день отыскали Тугоркана мёртвого, и взял его Святополк, как тестя своего и врага, [и], привезя его к Киеву, похоронил его...

(45. Стб. 231―232)

Но радоваться русским пришлось недолго. Уже на следующий день после переяславской победы Боняк во второй раз напал на Киев и едва не захватил город: половцы сожгли ближние к Киеву монастыри, в том числе Киево-Печерский, а также княжеский двор Всеволода Ярославича на Выдубицком холме; сотни киевлян были угнаны в плен.

Между тем Олег не считал себя побеждённым. О том, что произошло дальше, летопись содержит противоречивую информацию. По одной версии, он, как и было уговорено, направился из Стародуба в Смоленск, к брату, однако смоляне не впустили его в город. По другой — именно в Смоленске Олег набрал воинов, вместе с которыми двинулся к Мурому, против Изяслава.

Летопись приводит слова, с которыми Олег обратился к Владимирову сыну:

Иди в волость отца своего в Ростов, а это волость отца моего. Хочу, сев здесь, договор заключить с отцом твоим. Он ведь выгнал меня из города отца моего. А ты и здесь что ли не хочешь мне моего же хлеба дать?!

Олег оставался верен себе. Как никто из русских князей отстаивал он принцип отчинного владения землёй — не случайно в его послании Изяславу трижды упоминается об этом. Своё право владеть «отчиной» Олег поставил выше крестного целования, данного двоюродным братьям в Стародубе. И летописец — настроенный в целом не слишком доброжелательно к Олегу — на этот раз подчёркивает, что правда была на его стороне:

И не послушал Изяслав слов этих, надеясь на множество воинов. Олег же надеялся на правду свою, так как прав был в этом Олег, и пошёл к городу с воинами. Изяслав же исполчился перед городом на поле. Олег же пошёл на него полком, и сошлись полки, и был жестокий бой. И убили Изяслава, сына Владимирова, внука Всеволодова, месяца сентября в 6-й день. Прочие же воины побежали: одни через лес, другие в город. Олег же вошёл в город, и приняли его горожане. Изяслава же, взяв, положили в монастыре Святого Спаса, а оттуда перенесли в Новгород, и положили его в Святой Софии, на левой стороне...

Смерть двоюродного племянника (и скорее всего, крестника) не остановила Олега. Не ограничился он и восстановлением своей власти над Муромом. Продолжая военные действия, Олег захватил также Суздаль и Ростов — «отчину» уже Мономаха:

И когда пришёл к Суздалю, суздальцы сдались ему. Олег же, смирив город, одних схватил, а других расточил [53] и имущество у них отнял. И пришёл к Ростову, и ростовцы сдались ему. И захватил всю землю Муромскую и Ростовскую, и посадил посадников по городам, и дани начал собирать.

Действия Олега отчасти объяснялись тем, что недавний ростовский князь Мстислав Владимирович после недолгого пребывания здесь ушёл обратно в Новгород и Ростовская земля стала рассматриваться как своего рода «ничейная». Но принадлежала-то она Мономашичам! Захватив её, Олег нарушил принцип, который отстаивал ранее и который единственный мог оправдать начатую им войну. Более того, когда сын Мономаха Мстислав предложил ему мир, обещая выступить посредником в его переговорах с отцом («Иди из Суздаля в Муром, а в чужой волости не сиди. И я с дружиной своей пошлю молить к отцу моему и помирю тебя с отцом моим»), Олег отказался и заявил о своих притязаниях уже на Новгород. Новгородцы, однако, поддержали Мстислава и вошли в состав его войска, выступившего навстречу Олегу.

Мстислав же пришёл на Волгу. И сказали ему, что Олег отступил к Ростову, и Мстислав пошёл за ним. Олег же пришёл к Суздалю. И услышал Олег, что идёт за ним Мстислав, и повелел поджечь город Суздаль; только остались двор монастырский Печерского монастыря и церковь тамошняя Святого Димитрия... Олег же побежал к Мурому, а Мстислав пришёл к Суздалю и, сев тут, стал посылать к Олегу, прося мира, говоря: «Я младше тебя. Посылай к отцу моему, а дружину, которую захватил, возврати; а я тебе во всём послушен».

(45. Стб. 238)

Но и этой возможностью закончить дело миром Олег не воспользовался. Уже в феврале следующего, 1097 года он возобновит военные действия — но потерпит поражение. Исход битвы «на Кулачице», близ Суздаля, решат два фактора: энергичные действия Мстислава и своевременный подход подкреплений, посланных ему отцом.

 

Год 1097

Переяславль. Любеч. Городец Днепровский

Из «Повести временных лет»

(45. Стб. 239―240)

Олег остановился на Клязьме, думая, что Мстислав, испугавшись его, побежит. К Мстиславу же в тот день и на следующий собралась дружина: новгородцы, и ростовцы, и белозёрцы. И встал Мстислав перед градом, исполчив дружину, и не наступали ни Мстислав на Олега, ни Олег на Мстислава. И стояли друг против друга четыре дня, и пришла Мстиславу весть, что «послал-де к тебе отец брата Вячеслава с половцами». И пришёл Вячеслав в четверг по Фёдоровой неделе [54] , в пост. И в пятницу [55] пришёл Олег, исполчившись, к городу, а Мстислав выступил против него с новгородцами и ростовцами. И дал Мстислав стяг Владимиров половчину по имени Кунуй, и придал ему пешцев, и поставил на правом крыле. И Кунуй, выведя пешцев, развернул стяг Владимиров. И увидел Олег стяг Владимиров, и испугался, и напал ужас на него и на воинов его. И пошли в бой друг против друга, и пошёл Олег против Мстислава, а Ярослав [56] пошёл против Вячеслава. Мстислав же перешёл пожарище [57] с новгородцами, [и спешились с коней новгородцы], и сошлись на Кулачице [58] , и был крепкий бой. И начал одолевать Мстислав, и увидел Олег, что двинулся стяг Владимиров, что стал заходить в тыл к нему, и, испугавшись, побежал Олег, и победил Мстислав.

Война эта мало чем отличалась бы от других междоусобных войн XI—XII веков — сколько их было за два столетия! — если бы не отношение Владимира к поверженному Олегу. Ещё не зная, чем завершатся военные действия, он посылает своему врагу письмо, в котором прощает его и, по существу, снимает с него ответственность за смерть сына. («От Бога ему суд пришёл, а не от тебя... Дивно ли, если муж погиб на войне. Так умирали лучшие в роду нашем»). Прислушавшись к призывам другого своего сына — Мстислава, Владимир предлагает Олегу заключить мир, забыв о прежних обидах, обещает вернуть отобранные волости — но лишь при условии, что и сам Олег смирится и оставит свою гордыню:

...А написал я это тебе, потому что принудил меня сын твой [59] , которого ты крестил, что сидит возле тебя; прислал ко мне мужа своего с грамотой, [так] говоря: «Уладимся и смиримся. А братцу моему суд [Божий] пришёл. Так не станем мстителями за него, но положимся на Бога... А Русской земли не погубим». И я, видя смирение сына своего, сжалился и, Бога устрашившись, сказал: он, молод и неразумен, так смиряется, на Бога уповает — я же человек грешен, грешнее всех людей. Послушал я сына своего, написал тебе грамоту: примешь ли её с добром или с поруганием, об этом узнаю из твоего писания...

(45. Стб. 252―254)

Когда же убили дитя моё и твоё [60] пред тобою, следовало бы тебе, увидев кровь его и тело его, увянувшее, словно цветок, только что расцветший, словно агнец заколотый, сказать, стоя над ним, проникнув [в] помыслы души своей: «Увы мне, что сотворил! Воспользовавшись неразумием его, ради неправды мира сего призрачного, добыл грех себе, а отцу и матери — слёзы»... Богу бы тебе покаяться, а ко мне грамоту написать утешительную... Если бы ты тогда свою волю сотворил и Муром добыл, а Ростова не занимал, но послал ко мне, то мы бы отсюда уладились. Но сам рассуди: мне ли подобало к тебе посылать, или тебе ко мне? Да если бы ты велел дитя [моему]: «Сошлись с отцом», десять раз я бы послал... Да если начнёшь каяться Богу и ко мне будешь добр сердцем, послав посла своего или епископа, то напиши грамоту с правдою — тогда и волость добром получишь, и сердце наше обратишь к себе, и лучше будем, чем прежде: ни враг я тебе, ни мститель... Ибо не хочу зла, но добра хочу братии и Русской земле...

В этом письме — редчайший случай в истории войн — почти нет политических требований. Только требования, так сказать, нравственного порядка: призывы к человечности, состраданию, христианскому долгу.

И — что тоже встречается нечасто — Владимир оказался верен данному им слову. Прекращение вражды, установление прочного мира с прежним непримиримым врагом он поставил выше сиюминутной выгоды и, как выяснилось позднее, оказался прав.

При посредничестве Мстислава князья заключили перемирие, главным условием которого стало согласие Олега на участие в общекняжеском съезде — то есть именно то, чего прежде безуспешно добивались от него Владимир и Святополк. На этом съезде, собравшемся осенью 1097 года в Любече на Днепре, предстояло решить две главные задачи, стоявшие перед русскими князьями: прекращение усобиц и отражение половецкой угрозы. Выбор Любеча — одного из древнейших городов Руси, — по-видимому, был не случаен. Святополк и Владимир отказались от своего первоначального намерения собрать князей в Киеве, хотя ранее настаивали на этом. Любеч находился в Черниговской земле, то есть был городом Олега. Но ныне Олег был лишён Чернигова, и вопрос о том, кому владеть Черниговской землёй, представлялся едва ли не самым трудным. Вопрос этот напрямую затрагивал и Владимира, и Олега, а потому перенос съезда можно рассматривать, во-первых, как свидетельство того, что инициатива в его созыве перешла от Святополка к Владимиру, а во-вторых, как определённую уступку Олегу.

Из «Повести временных лет»

(45. Стб. 256―257)

В лето 6605 (1097). Пришли Святополк, [и] Владимир, [и] Давыд Игоревич, и Василько Ростиславич, и Давыд Святославич, и брат его Олег и собрались в Любече для устроения мира. И так говорили между собой: «Зачем губим Русскую землю, сами между собой распри устраивая? А половцы землю нашу растаскивают и рады, что между нами войны. Да ныне отселе будем в одно сердце и будем блюсти Русскую землю. Каждый да держит отчину свою: Святополк — Киев, Изяславову; Владимир — Всеволодову; Давыд, и Олег, и Ярослав — Святославову; и те, кому раздал Всеволод города: Давыду — Владимир; Ростиславичам: Перемышль — Володарю, Теребовль — Васильку». И на том целовали крест: «Если отселе кто против кого будет, то пусть все мы против него будем и крест честной». Все сказали: «Да будет против него крест честной и вся земля Русская». И, целовавшись, пошли восвояси.

Знаменитая формула: «кождо да держить отчину свою» — стала основой всего будущего устройства Русской земли. Это был тот самый принцип, который более других отстаивал Олег и против которого поначалу так упорно боролся Владимир. Причём лично для Владимира принятие этого принципа означало, что он мог претендовать лишь на наследие своего отца — Переяславскую землю и исторически «тянувшие» к ней территории Северо-Восточной Руси, прежде всего Ростов и Суздаль. Правда, Владимиру удалось вернуть себе Смоленск, в котором ранее княжил брат Олега Давыд. Но зато он терял всякие права на Чернигов и Муром — и это после победы над Олегом! Более того, теперь Владимир не мог претендовать и на Киев, который был провозглашён «отчиной» Святополка Изяславича.

Означало ли это ущемление интересов Владимира Мономаха? Внешне всё выглядит именно так. Но только в том случае, если иметь в виду его узкокорыстные интересы, то есть если подходить к Мономаху с обычными для князей того времени мерками. Если же учесть, что съезд был созван по инициативе самого Владимира, находившегося к тому же на гребне своих политических и военных успехов, то принятые на нём решения предстают в ином свете. Принцип «отчинности» обосновывался в Любече необходимостью прекращения княжеских усобиц и защитой Русской земли от половецких набегов. Но ведь именно это Владимир и провозглашал в качестве своей главной цели; именно об этом он писал в своём послании Олегу. Казалось, что он нашёл принципиально новый способ решения княжеских конфликтов: не силой оружия, а путём княжеских переговоров, путём созыва общекняжеских съездов и принятия на них совместных решений, скреплённых крестным целованием. И это можно рассматривать как главный политический результат съезда и вместе с тем как успех политики, проводимой Владимиром.

Обратим внимание ещё на одну важную подробность летописного рассказа. И в перечне князей, принявших участие в Любечском съезде, и в перечне княжеских столов имя Мономаха стоит на втором месте; имена же Олега и его братьев следуют после него (причём имя Олега — устойчиво после имени его брата Давыда!). Между тем отец Олега и Давыда Святослав был старше Владимирова отца Всеволода. Соответственно, и Олег и Давыд Святославичи — при обычном счёте родством — должны были превосходить Владимира. Теперь же, после случившихся драматических событий, Владимир «обошёл» своих двоюродных братьев. И это отнюдь не следствие некой тенденциозности летописного рассказа, составленного сторонником Мономаха, как можно было бы подумать. То же самое мы видим и в других летописных известиях, и в свидетельствах источников, которые нельзя заподозрить в какой-либо тенденциозности. Так, имя Мономаха значится на втором месте, после имени Святополка, но ранее имени Олега, в надписи-граффити на стене киевского Софийского собора, сообщающей о мире, заключённом названными князьями на Желяни (близ Киева) 4 декабря неизвестного года — надо полагать, уже после заключения Любечского договора (10. С. 25). А игумен одного из южнорусских (скорее всего, черниговских) монастырей Даниил, совершивший в самом начале XII века паломничество в Святую землю и оставивший подробную повесть об этом («Житие и хожение Даниила, Русской земли игумена»), записал для поминания в Лавре Святого Саввы, одном из главнейших православных монастырей Палестины, имена русских князей — очевидно, в порядке их старшинства. И здесь имя Мономаха значится на втором месте, раньше имён черниговских князей Святославичей:

...И ныне поминаются имена их в ектенье [61] , с жёнами и с детьми их. А вот имена их: Михаил-Святополк, Василий-Владимир, Давыд Святославич, Михаил-Олег, Панкратий Святославич, Глеб Минский.

(7. С. 116)

Любечский съезд, несомненно, стал одним из важнейших событий русской истории XI—XII веков. Однако случилось так, что принятые на нём решения не выдержали и малейшего испытания временем, оказались совершенно нежизнеспособными. В начале ноября 1097 года, спустя всего несколько дней после того, как князья покинули Любеч, в Киеве произошло событие, взорвавшее с таким трудом достигнутый мир и приведшее к новой кровопролитной междоусобной войне.

Из «Повести временных лет»

(45. Стб. 257―258)

...И пришёл Святополк с Давыдом [62] в Киев, и рады были все люди; только дьявол печален был из-за любви этой. И вошёл сатана [в сердце] некоторым мужам, и начали они наговаривать Давыду Игоревичу, так говоря: «Соединился Владимир с Васильком против Святополка и против тебя». Давыд же, поверив лживым словам, начал наговаривать (Святополку. — А. К.) на Василька, так говоря: «Кто убил брата твоего Ярополка? А ныне замышляет против меня и против тебя и соединился с Владимиром. Подумай о своей голове!»... И обманул Давыд Святополка, и стали они думать о Васильке, а Василько этого не знал, и Владимир тоже...

Насколько справедливы были эти обвинения? С большой степенью уверенности можно сказать, что князь Давыд Игоревич — намеренно или нет — вводил киевского князя в заблуждение. Его старые счёты с Ростиславичами из-за Волынской земли были хорошо известны. Враждебные чувства к Ростиславичам не мог не питать и Святополк, чей брат и в самом деле погиб от руки подосланного ими убийцы. Но и Василько, и Владимир Мономах только что целовали крест в Любече, и их согласие на неприкосновенность чужих владений отнюдь не было вынужденным (по крайней мере в отношении Мономаха это можно утверждать определённо). Позднее, когда Васильку уже нечего будет терять и он, ослеплённый, окажется в заточении в чужом городе, он, каясь в других своих прегрешениях, даст самую страшную клятву в том, что не замышлял зла против своих двоюродных дядьёв: «Ино помышленье в сердце моём не было ни на Святополка, ни на Давыда, и се клянусь Богом и Его пришествием, яко не помыслил есмь зла братьи своей ни в чём же». И этим его словам нельзя не поверить.

Однако Святополк с лёгкостью поддался на уговоры Давыда. Как позже выяснилось, он и сам был не прочь присоединить к своим владениям Теребовль и Перемышль, а заодно и принадлежавший Давыду Игоревичу Владимир-Волынский. 5 ноября 1097 года Василько, оказавшийся в Киеве по пути из Любеча в свою волость, был обманом схвачен на дворе Святополка, а на следующий день перевезён Давыдом в Белгород (под Киевом) и там ослеплён. Летопись содержит подробнейший, детальный рассказ обо всех страшных событиях этих дней:

...И вот вошли посланные Святополком и Давыдом Сновид Изечевич, конюх Святополков, и Дмитр, конюх Давыдов, и начали расстилать ковёр, и, расстелив, схватили Василька и хотели повалить его; и боролся он с ними крепко, и не могли его повалить. И вот вошли другие и, повалив его, связали его. И, сняв доску с печи, положили на грудь ему, и сели с обоих концов Сновид Изечевич и Дмитр, но не смогли удержать его. И подступили ещё двое, и сняли другую доску с печи и сели на неё, и придавили плечи, так что грудь затрещала. И подступил торчин, по имени Берендий, овчарь Святополков, держа нож, и хотел ударить его в око, но промахнулся и порезал ему лицо, и есть рана та на Васильке и поныне. И затем ударил его в око, и вырезал зеницу, и затем в другое око, и вырезал другую зеницу. И был он тогда, словно мёртвый. И, взяв его на ковре, положили его на телегу, словно мёртвого, повезли во Владимир. И когда везли его, остановились с ним, пройдя Звижденский мост [63] , на торговище, и стащили с него сорочку окровавленную, и отдали попадье постирать. Попадья же, постирав, надела на него, пока те обедали. И стала попадья плакать над ним, словно над мёртвым, и почувствовал он плач её, и спросил: «Где я?» Они же сказали ему: «В городе Звиждене». И попросил он воды. Они же дали ему, и выпил он воды, и вернулась душа в тело его, и опомнился, и ощупал сорочку, и так сказал: «Зачем сняли её с меня? Лучше бы в той сорочке кровавой я смерть принял и перед Богом предстал». Они же, отобедавши, поехали с ним быстро на телегах по грудному пути, ибо был тогда месяц грудень, то есть ноябрь. И пришли с ним во Владимир в шестой день. Пришёл же и Давыд с ним, словно некий улов уловив. И посадили его во дворе Вакеевом, и приставили стеречь его тридцать мужей и двух отроков княжих — Улана и Колчка.

(45. Стб. 260―262)

Это было преступление, неслыханное в Русской земле. Ослепление как средство расправы с политическими противниками практиковалось в Византии. Святополк и Давыд попытались привить это чисто византийское явление на русскую почву.

Весть о совершённом злодеянии потрясла русских князей, и прежде всего Владимира Мономаха, которого вместе с Васильком обвинили в тайных умыслах против Святополка. Но обвинили ложно:

Владимир же, услыхав, что схвачен был Василько и ослеплён, ужаснулся и, заплакав, сказал: «Такого не бывало ещё в Русской земле ни при дедах наших, ни при отцах наших — такого зла!» И тут же послал к Давыду и к Олегу Святославичам, говоря: «Идите к Городцу. Да исправим зло, которое случилось в Русской земле, и в нас, в братии, ибо всажен нож в нас. Если же не исправим этого, то ещё большее зло настанет в нас, и начнёт брат брата убивать, и погибнет земля Русская, и враги наши, половцы, придя, возьмут землю Русскую». Услышав это, Давыд и Олег опечалились сильно и плакали, говоря: «Не было этого в роде нашем». И вскоре, собрав воинов, пришли к Владимиру. Владимир же с воинами стоял в бору. И послали Владимир и Давыд с Олегом мужей своих к Святополку, говоря:

(45. Стб. 262―265)

— Зачем ты зло это учинил в Русской земле и вонзил нож в нас? Зачем ослепил брата своего? Если была на нём какая вина, обличил бы его перед нами и, доказав вину, наказал его. А теперь объяви вину его, за которую ты так поступил с ним.

И отвечал Святополк:

— Поведал-де мне Давыд Игоревич, что “Василько-де брата твоего убил Ярополка и хочет тебя убить и занять волость твою — Туров, и Пинск, и Берестье, и Погорину [64] ; и заключил-де договор с Владимиром, что сесть Владимиру в Киеве, а Васильку во Владимире”. А мне поневоле надо голову свою беречь. И не я его ослепил, но Давыд; он и увёз его к себе.

И сказали мужи Владимировы, и Давыдовы, и Олеговы:

— Не отговаривайся, будто Давыд его ослепил. Не в Давыдовом городе схвачен, не в Давыдовом ослеплён, но в твоём городе схвачен и ослеплён!

И, сказавши так, разъехались, намереваясь на следующее утро идти через Днепр на Святополка. Святополк же хотел бежать из Киева, и не дали ему киевляне бежать, но послали к Владимиру Всеволодову вдову и митрополита Николу [65] , так говоря: «Молимся, княже, тебе и братьям твоим: не погубите Русской земли! Ведь если начнёте воевать между собой, поганые радоваться будут и захватят землю нашу, которую стяжали отцы ваши и деды ваши трудом великим и храбростью, обороняя Русскую землю и другие земли приискивая. А вы хотите погубить землю Русскую!» Вдова же Всеволодова и митрополит пришли к Владимиру, и молились ему, и поведали мольбу киевлян, чтобы заключить им мир, и блюсти землю Русскую, и воевать с погаными. Услышав это, расплакался Владимир и сказал:

— Поистине отцы наши и деды наши сохранили землю Русскую, а мы хотим погубить её!

И склонился на мольбу княгини, почитая её, как мать, ради отца своего. Ибо любим был отцом своим сильно; и при жизни, и по смерти не ослушивался его ни в чём, потому и послушал её, как мать. И митрополита святительский сан также почитал, и не ослушался мольбы его. Ибо был Владимир столь исполнен любовью: любовь имел к митрополитам, и к епископам, и к игуменам; более же всего чернеческий чин любил и черниц любил; приходящих к нему питал и напоял, словно мать детей своих; если кого видел в буйстве или в чём греховном, не осуждал, но всё в любовь обращал и утешал. Но мы к прежнему возвратимся.

Княгиня же, побывав у Владимира, пришла в Киев и поведала всё сказанное Святополку [и киевлянам, что мир будет. И начали посылать друг к другу мужей, и примирились на том, что сказали Святополку] [66] : «Раз это Давыда обман, то ты, Святополк, иди на Давыда: либо схвати, либо прогони его». Святополк же согласился на это, и целовали крест друг другу, заключив мир...

 

Год 1098

Переяславль. Остёрский городок

О тех же событиях, но значительно короче, летописец сообщает ещё раз ниже, в статье под 6606 (1098) годом:

Пришли Владимир, и Давыд, и Олег на Святополка, и встали у Городца, и заключили мир, как уже сказал я под предыдущим летом.

(45. Стб. 273)

Если эта датировка верна, то мир между князьями следует отнести к весне 1098 года, не ранее марта.

В исторической литературе упомянутый поход Мономаха на Киев нередко объясняют его желанием самому занять киевский стол (в чём, собственно, его и подозревал Святополк). Однако источники не дают оснований для таких подозрений. Выступая против Святополка, Мономах и его двоюродные братья Святославичи выполняли одно из условий Любечского договора («Да аще кто отселе на кого будет, то на того будем вси и кресть честныи»). А вот для Святополка условия заключённого мира оказались выгодны, и выгодны вдвойне. Начиная войну с Давыдом Игоревичем, он не только смывал с себя обвинение в пролитии крови, но и получал реальную возможность для захвата и присоединения к своим владениям города Владимира и всей Волынской земли.

Но начавшаяся война дорого стоила киевлянам. Именно с Волыни и из Галицкой земли в Киев поступала соль. Теперь её поток иссяк, и это вызвало массовые беспорядки в Киеве. Стоит отметить, что как раз в эти месяцы Мономах сумел упрочить добрые отношения с влиятельными в Киеве церковными кругами, в частности с властями Печерского монастыря. По рассказу Киево-Печерского патерика, именно Владимир настоял на возвращении в Киев печерского игумена Иоанна, который ранее был схвачен Святополком и заточён в Турове (2. С. 154).

Пройдёт время, и поддержка киевлян, прежде всего церковных иерархов, обеспечит Владимиру «золотой» киевский стол.

В дальнейших событиях междоусобной войны 1098—1099 годов Владимир не принимал непосредственного участия. Зато летопись сообщает об активном строительстве, которым он занялся в своей земле как раз в 1098 году:

...В то же лето заложил Владимир церковь каменную Святой Богородицы в Переяславле на княжем дворе.

(46. Стб. 248)

В том же году заложил Владимир Мономах город на Остре.

Церковь на княжем дворе была не первым каменным зданием в стольном городе Мономаха. Интенсивное церковное строительство развернулось в Переяславле в 1080-е годы, когда были построены кафедральный собор Святого Михаила, надвратная церковь Святого Феодора, церковь Святого Андрея у городских ворот и другие, в том числе и каменные, постройки (к сожалению, до нашего времени не сохранившиеся). Так к концу XI века столица Переяславского княжества превратилась в один из красивейших городов и важный духовный центр Русской земли.

Что же касается Остёрского городка, или Городца (нынешний Остёр, райцентр в Черниговской области Украины), на левом берегу реки Десны, у впадения в неё реки Остёр, то он располагался на самой границе Переяславской и Черниговской земель. В течение многих лет построенная Мономахом крепость будет служить главной опорной базой переяславских, а затем суздальских князей в их противостоянии с князьями «Ольгова племени». Тогда же в Городце была выстроена церковь во имя Архангела Михаила. Активная строительная деятельность Мономаха затронула в эти годы и другие города его земли — Смоленск, Ростов, Суздаль...

Между тем трагические события на западе Русской земли должны были привлекать самое пристальное внимание Владимира Мономаха. Война между князьями набирала обороты и становилась всё более и более кровопролитной. При этом политические союзы противоборствующих сторон постоянно менялись.

Давыду Игоревичу так и не удалось захватить Василькову волость. Встреченный у города Бужска войском Василькова брата Володаря, он предпочёл уступить и отпустил Василька к брату. Теперь уже он оправдывался в совершённом злодеянии, возлагая всю вину на Святополка:

Разве я это сотворил? В моём разве городе схвачен? Сам я боялся, что и меня схватят и то же со мной сделают. Поневоле пришлось мне присоединиться и подчиниться.

Весной 1098 года братья Ростиславичи сами начали войну с Давыдом. Взяв приступом Давыдов город Всеволож (на Волыни), они предали его огню. «...И побежали люди от огня. И повелел Василько перебить всех, и сотворил мщение над людьми неповинными, и пролил кровь невинную», — с очевидным осуждением констатирует летописец. Давыд вымолил мир и прощение, но для этого ему пришлось выдать тех, кто наговаривал ему на Василька. Один из его бояр бежал, а двух других, Василя и Лазаря, люди Василька Ростиславича повесили на городской стене Владимира-Волынского и расстреляли из луков.

На следующий год, выполняя условия договорённости с двоюродными братьями, Святополк выступил в поход на Давыда. В апреле 1099 года, после семинедельной осады, он занял Владимир-Волынский, изгнав Давыда в Польшу. Но вместо того, чтобы довольствоваться выполнением взятого на себя обязательства, Святополк начал войну против Ростиславичей. В битве на Рожне поле (у Звенигорода Галичского) его войска были разбиты дружинами Василька и Володаря. Сам Святополк бежал во Владимир. К тому времени Ростиславичи заключили союз со своим прежним врагом Давыдом Игоревичем. В войну оказались втянуты венгры, поляки и половцы. В союзе с «шелудивым» Боняком Давыд Игоревич сумел наголову разбить венгерское войско, приведённое сыном Святополка Ярославом. Сумел он вернуть себе и Владимир-Волынский, причём во время осады на стенах города погиб сын Святополка Мстислав.

И эту смерть объясняли в Киеве прежними злобами Мстислава. Незадолго до того, в отсутствие в Киеве своего отца Святополка, Мстислав подверг тяжким мучениям двух иноков Киево-Печерского монастыря — Феодора и Василия, пытая их о якобы спрятанных в монастыре сокровищах: жёг их огнём, избивал, а Василия, «шумен от вина», поразил стрелою из лука. И когда, отбиваясь от войск Давыда Игоревича на «забралех» Владимирской крепости, Мстислав сам был поражён стрелою, то в предсмертной агонии ему показалось, будто это та самая стрела, которой он застрелил безвинного печерского монаха (2 С. 170)...

 

Год 1100

Смоленск. Витичев. Река Волга (?)

Владимир князь Мономах заложил церковь Святой Богородицы в Смоленске 7 марта, на Средокрестие [67] .

(63. С. 72)

Или, как сказано об этом под следующим, 1101 годом в Киевской (Ипатьевской) летописи:

...В то же лето Владимир заложил церковь в Смоленске Святой Богородицы каменную, епископию.

(46. Стб. 250)

Само название — «епискупья», или «епископия», — свидетельствует о том, что князь предполагал открыть в Смоленске новую епископскую кафедру. Однако добиться этого ему не удалось — возможно, из-за противодействия киевского митрополита Николая, в чьей компетенции находилось открытие новых кафедр. Смоленская епархия будет основана лишь в 1136 году, при внуке Владимира Мономаха смоленском князе Ростиславе Мстиславиче, который, как сказано в его уставной грамоте, исполнял давнее желание своего отца, князя Мстислава Владимировича (и, очевидно, деда, Владимира Мономаха).

Из жалованной записи Смоленской церкви, данной тем же Ростиславом Мстиславичем 30 сентября 1150 года, мы узнаём о пожалованиях, сделанных его дедом ещё при основании церкви Пресвятой Богородицы:

А се и еще и холмъ даю Святеи Богородици, и епископу, яко же дано дедом моим Володимером Семеонови преже епископу строити наряд церковный и утверженье [68] .

(15. С 146)

Строительство храмов во имя Божией Матери — свидетельство особого почитания Владимиром Мономахом Царицы Небесной. Полагают, что именно он перенёс в Смоленск знаменитую Смоленскую икону Божией Матери Одигитрии, ставшую впоследствии одной из главных святынь православной России. Согласно местному смоленскому преданию, этой иконой (написанной будто бы самим евангелистом Лукой) император Константин Мономах благословил свою дочь, выдавая её замуж за русского князя Всеволода Ярославича; мать Владимира и привезла икону (но, конечно же, список, а не оригинал) из Константинополя на Русь. Икона Божией Матери Одигитрии — Путеводительницы — почиталась в Византии как одна из святынь Константинополя — «стена необоримая», как названа она в церковном песнопении, «градов и весей непобедимая христианская в бедах заступница». Историк XIX века Н.В. Шляков посчитал неслучайным совпадением тот факт, что Владимир заложил смоленскую церковь во имя Божией Матери именно в среду, что особо подчеркнул летописец: этот день в Константинопольской церкви был посвящён Богородице, и служба Одигитрии совершалась еженедельно в среду в храме, построенном в её имя в V веке царицей Пульхерией. В Великий пост в день великого канона (среду пятой недели поста) икона переносилась в императорский дворец, где оставалась до понедельника Пасхи (184. I. С. 122—123, прим.). Кажется вполне вероятным, что русский князь — потомок византийских василевсов — сознательно прививал на Руси византийскую традицию почитания Божией Матери как заступницы и путеводительницы всего «христианского рода», и прежде всего княжеского семейства. Образ Непобедимой воеводы на храмовых, престольных иконах основанных им церквей должен был служить «необоримой стеной» не только для Смоленска, но и для Переяславля, Суздаля, Ростова и других принадлежавших ему городов.

* * *

Главные же события этого года происходили на юге Руси, вблизи Киева.

В августе 1100 года князья съехались в Витичев на Днепре (ниже Киева) для завершения кровопролитной войны и заключения долгожданного мира. На первом съезде, 10 августа, Святополк, Владимир и Давыд и Олег Святославичи, по всей вероятности, вырабатывали общую позицию и договаривались о перераспределении волостей. Спустя двадцать дней, 30 августа, здесь же, в Витичеве, состоялся второй съезд, на который был приглашён князь Давыд Игоревич, главный виновник случившейся войны. Летопись подчёркивает особую роль на съезде князя Владимира Мономаха, который и держал речь перед Давыдом:

В том же месяце в 30-й день, в том же месте, собрались братия все: Святополк, Владимир, Давыд, Олег. И пришёл к ним Давыд Игоревич, и сказал им: «Зачем меня призвали? Вот я. У кого на меня обида?» И отвечал ему Владимир: «Ты сам прислал к нам: “Хочу, братья, прийти к вам и пожаловаться на свои обиды". И вот пришёл и сидишь с братьею своею на одном ковре. Почему же не жалуешься? На кого из нас у тебя жалоба?» И ничего не отвечал Давыд. И встали все братья на конях. И встал Святополк со своей дружиною, а Давыд и Олег со своею отдельно друг от друга, а Давыд Игоревич сидел отдельно, и не допустили его к себе, но отдельно совещались о Давыде. И, посовещавшись, послали к Давыду мужей своих: Святополк Путяту, Владимир Орогостя и Ратибора, Давыд и Олег Торчина. Посланные же пришли к Давыду и сказали ему: «Так говорят тебе братья: “Не хотим дать тебе стол владимирский, потому что вонзил ты нож в нас, чего не было в Русской земле. Мы не схватим тебя и никакого другого зла не причиним, но вот что даём тебе — иди, садись в Бужском в Остроге [69] , а Дубен и Черторыйск [70] даёт тебе Святополк; а вот Владимир даёт тебе 200 гривен, а Давыд и Олег 200 гривен”».

(45. Стб. 273―274)

Итак, князья приговорили лишить Давыда Игоревича Владимира-Волынского, передав ему взамен в качестве компенсации Бужск и ещё несколько городков Святополка Изяславича (позднее Святополк передаст Давыду ещё один город на Волыни — Дорогобуж). В отличие от Святополка, ни Владимир, ни Святославичи ничего не получили из бывших владений Давыда. Переданное ими серебро, по-видимому, можно рассматривать как плату за принятие совместного решения, за отказ от любечских соглашений, скреплённых их крестным целованием. Обратим внимание на то, что в переговорах с Давыдом Владимир был представлен двумя послами, в то время как Святополк Изяславич — одним, а братья Святославичи — одним на двоих. Это очевидно для всех свидетельствовало о соотношении сил между князьями и о первенствующей роли Мономаха.

Братья Ростиславичи не присутствовали ни на первом, ни на втором Витичевском съезде. В их отсутствие князья попытались решить судьбу Василька — главной жертвы междоусобной войны. При этом обращались они исключительно к его брату Володарю Ростиславичу:

...И тогда послали послов своих к Володарю и Васильку: «Возьми брата своего Василька к себе, и будет вам одна волость — Перемышль. И если то вам любо, то сидите; если же нет, то отпусти Василька сюда — будем кормить его здесь. А холопов наших выдайте и смердов». И не послушались их Володарь и Василько.

Принятое князьями решение — лишить Василька его города, Теребовли, — кажется совершенно нелогичным, но и оно имело объяснение. Потерявший зрение и превратившийся в калеку Василько переставал рассматриваться в качестве дееспособного князя и должен был жить на иждивении своего брата; в случае отказа Володаря князья брались и сами прокормить князя-слепца. Однако братья отказались выполнить это решение и остались в своих городах, что потребовало от них немалого мужества. Угроза новой войны казалась вполне реальной. Святополк вместе со Святославичами готовы были двинуть полки в Галицкую землю, и только решительный отказ Владимира Мономаха предотвратил новое кровопролитие.

Есть основание полагать, что именно с этими событиями связано появление знаменитого «Поучения» Владимира Мономаха, за которое князь, по его собственным словам, взялся «на далечи пути», после встречи с послами от «братии», которые явились к нему с предложением изгнать Ростиславичей из их волости; в противном случае князья угрожали разрывом, если не новой войной:

...Встретили меня послы от братии моей на Волге и сказали: «Присоединись к нам: выгоним Ростиславичей и волости их отнимем. Если же не пойдёшь с нами, то мы сами по себе будем, а ты сам по себе». И сказал я: «Хотя и гневаетесь вы, не могу ни с вами идти, ни креста преступить». И, отпустив их, взял Псалтирь, в печали разогнул её...

(45. Стб. 241)

«Поучение» и стало ответом Владимира Мономаха на угрозы союзных ему князей; оно-то, по всей видимости, и остановило их, заставило отказаться от прежних планов.

«Поучение» Владимира Мономаха — памятник уникальный в своём роде. Это и откровенная (и, кажется, даже не слишком приукрашенная) автобиография князя, и его политическое завещание, и свод нравственных правил, которыми он призывал руководствоваться и своих сыновей, и прочих, «кто слышавъ сю грамотицю», — то есть всех, без исключения, русских князей. Причём всё то, о чём Мономах писал в «Поучении», было в буквальном смысле выстрадано им. Он мог с полным основанием сослаться на собственный опыт.

Современные исследователи в общем-то единодушны в оценке роли Мономаха в создании новой политической системы Русского государства, основанной на «отчинном» владении землями. Но признание неприкосновенности «отчинных» владений, провозглашённой Любечским съездом, — лишь одна из двух составляющих его политической программы. Мы слишком привыкли отделять политику от морали. В средневековом же обществе эти категории, напротив, были практически неотличимы. В понимании князя Владимира Всеволодовича ещё одной, важнейшей основой политического устройства общества и должен был стать тот самый «страх Божий», о котором он писал братьям («Первое, Бога для и души своей, страх имейте Божий в сердце своём...»), — то есть чувство ответственности князей не только друг перед другом (только что завершившаяся война показала, сколь мало значило для них даже крестное целование), но и перед Богом, перед которым каждому из живущих на земле предстоит держать ответ на Страшном суде...

 

Год 1101

Золотча. Саков

Безоговорочная поддержка, оказанная Мономахом Святополку в предшествующие годы, во многом объяснялась его желанием сохранить единство русских князей, столь необходимое для обеспечения обороноспособности Руси. И ему это удалось — после Витичевского съезда русские князья начинают действовать согласованно друг с другом. Это привело к перелому в противостоянии Руси со Степью.

Из «Повести временных лет»

(45. Стб. 274―275)

...Преставился Всеслав, полоцкий князь... В то же лето собрались все братья: Святополк, Владимир, и Давыд, и Олег, Ярослав, брат их, на Золотче [72] . И прислали половцы послов от всех князей ко всей братии, прося мира. И сказали им русские князья: «Если хотите мира, соберёмся у Сакова [73] ». И послали за половцами, и собрались у Сакова, и заключили мир с половцами, и взяли заложников друг у друга месяца сентября в 15-й день, и разошлись в разные стороны.

Мир, заключённый с половцами, продержится чуть более полутора лет — до весны 1103 года.

 

Год 1102

Киев. Вышгород

Итоги Витичевского съезда более всего должны были устраивать киевского князя Святополка Изяславича, который значительно увеличил свои владения за счёт Волынской земли. Сюда, во Владимир-Волынский, сел на княжение его сын Ярослав — в будущем ещё один непримиримый противник Владимира Мономаха. Но Святополк стремился к большему — ему нужна была Новгородская земля, на которую он, по-видимому, смотрел как ещё на одну свою «отчину» — наследие своего отца Изяслава. Ради обладания ею он готов был пожертвовать Волынью. В конце 1102 года киевский князь заключил договор с Мономахом об обмене волостями: его сын Ярослав должен был перейти на княжение в Новгород, а сын Мономаха Мстислав — сесть во Владимире-Волынском. В самом конце декабря послы обоих князей съехались в Киев. Но тут произошло непредвиденное:

...В то же лето, месяца декабря в 30-й день [74] , пришёл Мстислав, сын Владимиров, с новгородцами, ибо заключили договор Святополк с Владимиром, что быть Новгороду за Святополком и посадить там сына его, а Владимиру посадить сына своего во Владимире. И пришёл Мстислав в Киев, и сели в избе, и сказали мужи Владимировы: «Вот прислал Владимир сына своего, а вот сидят новгородцы; пусть возьмут сына твоего и идут в Новгород, а Мстислав пусть идёт во Владимир». И сказали новгородцы Святополку: «Вот мы, княже, присланы к тебе, а сказали нам так: “Не хотим ни Святополка, ни сына его. Если две головы имеет сын твой, то посылай его. А этого нам дал Всеволод, а мы сами вскормили князя себе, а ты ушёл от нас”». И Святополк много спорил с ними; они же не захотели — взяв Мстислава, пошли в Новгород.

(45. Стб. 275―276)

Такая позиция новгородцев объяснялась не только их привязанностью к Мономахову семейству. Мстислав действительно «возрос» в их городе, обзавёлся здесь нужными связями, впитал в себя новгородские традиции. Ещё важнее было другое. Новгородцы не могли смириться с тем, что судьба их города решается князьями без их участия, а потому и восстали против явного нарушения обычая. И сумели добиться своего. Святополк вынужден был уступить. Так — на этот раз без видимого вмешательства Владимира — Новгород остался за его сыном. Владимир хорошо запомнит этот эпизод своей новгородской политики. И позднее, сажая на княжение в Новгород внука Всеволода (это случится в 1117 году и, кажется, снова не по желанию самих новгородцев), он сперва заручится крестным целованием новгородских бояр, а часть их — для надёжности — оставит у себя в качестве заложников.

Тем же 1102 годом источники датируют ещё одно деяние князя Владимира Всеволодовича, долженствующее ещё больше укрепить его авторитет в русском обществе. Речь идёт об украшении князем гробниц первых русских святых — князей Бориса и Глеба, чьи мощи почивали в Вышгороде, близ Киева.

Владимир княжил в Переяславле. А именно возле этого города, на реке Альте, в 1015 году посланцами Святополка Окаянного был убит князь Борис. Владимир горячо почитал святых братьев, а потому украшение их обветшавших гробниц не выглядит чем-то случайным или неожиданным для него. Вот что рассказывает «Сказание о чудесах святых страстотерпцев» (названных в тексте своими крестильными именами — Романом и Давыдом):

В те времена ещё более укрепились поганые против нас и многое насилие творили нам за наши грехи. Церковь же святых мучеников [75] пришла в забвение, и не было никого, кто мог бы позаботиться о возведении её, и о прочем, и о сказании чудес, которых совершалось много...

(1. С 60, 62―63)

[Святополк] же хотел начать строить церковь на месте ветхой деревянной церкви, вокруг гробниц святых, так говоря: «Не дерзну переносить их с места на место». Однако замышлению его не суждено было сбыться по Божьему строению и по воле святых мучеников [76] . Владимир же, называемый Мономахом, сын Всеволодов, в те времена... владел Переяславской областью. И имел он великую любовь к святым, и приносил им многочисленные дары. И замыслил сделать вот что: оковать серебром и золотом святые раки честных и святых мучеников Христовых. И, придя ночью, промерил гробницы; расклепал доски серебряные и позолотил их, и, снова придя, также ночью, обложил досками и оковал чудодейственные достохвальные святые гробницы страстотерпцев Христовых мучеников Бориса и Глеба, и также ночью ушёл. И пришедшие утром, с радостью увидев (созданное князем. — А.К.), поклонились, хвалу воздав Богу и святым мученикам, вложившим такую мысль в сердце благоверному князю, и так многими словесами восхвалили благородство его, а вместе с тем и великий ум, и любовь к святым, кротость, и смирение, и усердие к Богу и к святым церквам, проявляемые благоверным князем Владимиром, а более всего — к сим святым. Так сперва сделал, в лето 6610 (1102), а затем, после перенесения [77] , ещё больше украсил святые гробницы...

В том же году в семье Владимира Всеволодовича произошло очередное прибавление.

Из Тверского летописного сборника

(54. Стб. 188)

...Того же лета родился Владимиру Мономаху сын Андрей, августа 11 [дня]; дали ему имя 18 августа — Андрей Стратилат [78] .

Андрей был младшим сыном Владимира Мономаха от его второй жены. Кем была эта женщина, нам, к сожалению, неизвестно (сам Мономах называл её «Гюргевой матерью», по имени первенца). Первая же супруга князя, англичанка Гида, скончалась, по-видимому, в самом конце 90-х годов XI века (в феврале 1097 года она ещё была жива). Есть основания полагать, что свои последние годы Гида провела в Новгороде, где княжил её первенец Мстислав. В одном латинском сочинении («Слове о святом мученике Пантелеймоне») рассказывается о том, как «король Харальд» (то есть Мстислав) во время охоты подвергся нападению медведя, распоровшего ему внутренности, так что «не было надежды, что он выживет... Удалив всех, чтобы дать ему покой, одна мать осталась сидеть у постели, помутившись разумом, потому что, понятно, не могла сохранить трезвость мысли при виде таких ран своего сына» (77. С. 181—183; перевод Л.В. Назаренко). Мстислав выжил, и его чудесное исцеление было приписано заступничеству святого Пантелеймона; мать же его, исполняя давний обет, отправилась в паломничество в Иерусалим. Примечательно, что здесь же сообщается о том, что Гида (княгиня названа в памятнике своим латинским именем) «ещё раньше удостоилась стать сестрою» монастыря Святого Пантелеймона в Кёльне. Вкупе с пребыванием княгини в отдалении от супруга это, по-видимому, свидетельствует о том, что Мономах расстался с Гидой и ещё при её жизни вступил во второй брак, а та — может быть и формально — приняла монашеский постриг. («Роспуст», то есть развод, допускался церковным законодательством.) Новая супруга родила князю трёх сыновей: Юрия (будущего Долгорукого), Романа и Андрея. Любопытный и весьма знаменательный факт: если все пятеро сыновей Мономаха от Гиды известны летописи под своими княжескими именами, то его сыновья от второго брака получили лишь по одному — крестильному — имени, которое и воспринималось современниками как княжеское.

 

Год 1103

Долобск. Переяславль. Река Сутень (?)

Год первого большого похода русских князей против половцев. Вдохновителем и организатором похода летопись называет Владимира Мономаха.

Из «Повести временных лет»

(45. Стб. 277―279)

В лето 6611 (1103). Бог вложил в сердце князьям русским, Святополку и Владимиру, и собрались на совет в Долобске [80] . И сел Святополк со своею дружиною, а Владимир со своею в одном шатре, и начали думать. И начала говорить дружина Святополкова, что «не годится ныне, весной, идти — не то погубим смердов и пашню их». И сказал Владимир: «Удивительно мне, дружина, что лошадей жалеете, на которых пашут. А о том почему не подумаете, что вот начнёт пахать смерд, и половчин, приехав, поразит его стрелой и лошадь его захватит, а в село его въехав, схватит жену его, и детей его, и всё его имущество. Лошади вам жаль, а самого не жаль ли?» [81] И не могла ответить дружина Святополкова. И сказал Святополк: «Вот, я готов уже». И встал Святополк, и сказал ему Владимир: «Это ты, брат, великое добро сотворишь земле Русской!» И послали к Олегу и Давыду, говоря: «Пойдёмте на половцев — и будем либо живы, либо мертвы». И послушал их Давыд, а Олег не захотел этого, отговорившись: «Не здоров». Владимир же, расцеловавшись с братом своим, пошёл в Переяславль, и Святополк за ним, и Давыд Святославич, и Давыд Всеславич, и Мстислав, Игорев внук, Вячеслав Ярополчич, Ярополк Владимирович [82] . И пошли на конях и в ладьях, и прошли ниже порогов, и встали в протоках у острова Хортица. И сели на коней, а пешцы, выйдя из ладей, шли полем четыре дня и пришли на Сутень [83] . Половцы же, услышав, что идёт русь, собрались без числа и начали думать. И сказал Урусоба: «Попросим мира у руси, так как крепко они будут биться с нами, ибо много зла причинили мы Русской земле». Младшие же сказали Урусобе: «Хоть ты и боишься руси, но мы не боимся: этих перебив, пойдём в землю их и захватим города их. И кто защитит их от нас?» Русские же князья и все воины молились Богу и обеты воздавали Богу и Матери Его: кто кутьёй, кто милостыней убогим, иные же пожертвованиями в монастыри. И когда молились они так, пошли половцы и послали перед собою в сторóже Алтунопу, который славился среди них мужеством. Также и русские князья послали сторóжи свои, и подстерегли русские сторóжи Алтунопу, и окружили его. И убили Алтунопу и бывших с ним, и ни один не избежал смерти, но всех перебили. И пошли полки (половецкие. — А.К.), словно лес, и нельзя было окинуть их взором, и русь пошла против них. И Бог великий вложил ужас великий в половцев, и напали на них страх и трепет перед лицом русских воинов, и оцепенели они, и у коней их не стало быстроты в ногах. Наши же с весельем пошли на них, на конях и пеши. Половцы же, видя устремление русских, не дойдя, побежали перед русскими полками. Наши же погнались, рубя их. В 4-й день апреля месяца великое спасение сотворил Бог и над врагами нашими дал победу великую. И убили тут в походе 20 князей: Урусобу, Кчия, Арсланопу, Китанопу, Кумана, Асупа, Куртка, Ченегрепу, Сурьбаря и прочих князей их, а Белдюзя схватили. После же сели братья, победив врагов своих, [и] привели Белдюзя к Святополку, и начал Белдюзь сулить за себя золото, и серебро, и коней, и скот. Святополк же послал его к Владимиру. И когда пришёл он, начал спрашивать его Владимир: «Это, знай, клятва вас схватила! Много ведь раз, клятву давши, воевали вы Русскую землю. Почему же ты не научил сыновей своих и род свой не нарушать клятвы? Но проливали кровь христианскую! Да будет кровь твоя на главе твоей!» И повелел убить его, и так разрубили его на части. И затем собралась вся братия, и сказал Владимир: «“Сей день сотворил Господь: возрадуемся и возвеселимся в оный!" (Пс. 117: 24). Ибо Господь избавил нас от врагов наших, и покорил врагов наших, и “сокрушил головы змиев", и “отдал их в пищу людям” русским» (ср. Пс. 73, 13—14). Ибо взяли тогда скот, и овец, и коней, и верблюдов, и вежи с добычей и с челядью; и захватили печенегов и торков с вежами. И вернулись на Русь с полоном великим, и со славою, и с победою великою.

Владимир остался верен тактике, опробованной им ещё в 1096 году. Победа, одержанная на реке Сутень, — одна из самых значимых в истории русско-половецкого противостояния. Показателен эпизод, произошедший после битвы, когда по приказу Владимира был жестоко казнён (рассечён «на уды») половецкий князь Белдюз. Раньше русские князья наверняка отпустили бы его за выкуп, ибо богатая добыча и составляла главную цель их походов. Но теперь речь шла о борьбе не на жизнь, а на смерть. Это почти ритуальное убийство, символизировавшее в глазах русских их победу над извечным врагом.

К тому же году относится важное событие в истории Новгорода, где, напомним, княжил сын Мономаха Мстислав.

Из Новгородской Первой летописи старшего извода

(36. С. 19)

В то же лето заложил князь Мстислав церковь Благовещения на Городище [84] .

 

Год 1104

Киев

...В то же лето пришёл митрополит Никифор на Русь месяца декабря в 6-й день... В том же месяце в 18-й день митрополит Никифор на кафедру возведён...

Впоследствии, когда Владимир Мономах сделается киевским князем, митрополит Никифор обратится к нему с двумя посланиями, первое из которых — «О посте» — даёт нам уникальную возможность увидеть князя глазами его просвещённого современника. Иерарх-грек исключительно высоко оценивал христианские качества Владимира. Многое в его обращении к князю перекликается со знаменитым «Поучением», в котором сам Владимир писал о себе и о том, что считал главным для каждого человека и прежде всего правителя. Это касается и непития князем хмельного во время поста, и его личной скромности и аскетизма, и его щедрости и благочестия:

...Что следует говорить такому князю, который больше на голой земле спит, и высоты дома избегает, и светлые одежды отвергает, и, по лесам ходя, нищенскую носит одежду и обувь, на лыжах бегая; и лишь по необходимости, в город входя, ради властительских дел, в княжеские одежды облачается?! ...Ведомо нам, что для других ты обеды светлые готовишь... и когда другие объедаются и упиваются, ты сидишь и смотришь, как другие едят и упиваются, и, обходясь малой пищей и малым количеством воды, делаешь вид, что и ты с ними ешь и пьёшь. ...Знаю, что с тех пор, как ты родился и утвердился в тебе ум, с того возраста, когда можно творить добро, руки твои, по благодати Божией, ко всем простираются. И никогда ты не прятал сокровищ, не считал золота или серебра, но всё раздавал, черпая обеими руками, даже и до сих пор. Но сокровищница твоя, по Божьей благодати, неоскудима и неистощима, раздаваема, но не исчерпаема...

(65. С. 68―69)

Но из того же послания митрополита Никифора мы узнаём и о другом — о том, что скрывают от нас летописи и собственные сочинения Владимира Мономаха. Оказывается, князь отличался и чрезмерной жестокостью по отношению к тем, кого подозревал в каком-либо преступлении или, паче того, измене. А этим пользовались иные из его слуг и приближённых, которые нередко наговаривали князю на невинных ради достижения каких-то своих, неведомых князю целей. И князь прислушивался к наговорам и клевете, не всегда умея отличить правду от лжи.

...Кажется мне, что поскольку не можешь ты видеть всё сам глазами своими, то от служащих тебе по твоим делам и подающих тебе советы иногда вред твоей душе приходит...

напишет, обращаясь к князю, митрополит Никифор.

...Подумай об этом, княже мой, помысли вот о чём: об изгнанных от тебя, об осуждённых тобой на наказание, о презренных. Вспомни обо всех, кто на кого донёс и кто кого оклеветал, и сам суди и рассуди таковых...

И ещё раз, ниже:

...Помни об осуждённых тобой, и оправдай тех, кого оклеветали, и сам рассуди их...

(65. С. 69―70)

Какие именно эпизоды в биографии князя Владимира Всеволодовича имел в виду митрополит-грек, мы не знаем. Может быть, заточение в 1119 году минского князя Глеба Всеславича, скончавшегося вскоре в киевской темнице, о чём мы ещё будем говорить на страницах книги? Но у митрополита речь идёт скорее о «презренных», то есть явно не о князьях, да и множественное число «изгнанных», «осуждённых» и «оклеветанных» свидетельствует о том, что таковых было немало и далеко не один князь Глеб пострадал по воле Владимира. Слова митрополита Никифора (не верить которым у нас нет оснований) несколько поправляют тот идеальный образ князя Владимира Всеволодовича, который рисуется на страницах летописи и других сочинений. Впрочем, идеальных людей, как известно, вообще не существует. Владимир Мономах был правителем, политиком — и это не могло не отразиться на его характере и поведении. Обиженных же сильными мира сего — особенно из числа тех, кто приближен или хочет приблизиться к власти, — хватает с избытком во все времена и при любых государях.

 

Год 1105

Минск

В то же лето, на исходе [85] , послал Святополк Путяту на Минск, а Владимир — сына своего Ярополка, а Олег сам пошёл на Глеба [86] , взяв Давыда Всеславича; и, ничего не добившись, возвратились обратно...

 

Год 1106

Киев

Воевали половцы около Заречска [87] . И послал Святополк на них Яня и Иванка Захарьича Козарина [88] ; и нагнали половцев, и полон отняли... В то же лето постриглась Евпраксия, Всеволодова дочь, месяца декабря в 6-й день.

(45. Стб. 106)

Сестра Владимира Мономаха Евпраксия (или Пракседа, как её называли на Западе) была женщиной с необычной судьбой. Ещё в 80-е годы XI века она была выдана замуж за саксонского маркграфа Генриха Штаденского (ум. 1087), а после его смерти, в 1089 году, стала женой самого германского императора Генриха IV. Но этот брак принёс ей великие несчастья. Спустя несколько лет Генрих воспылал к жене лютой ненавистью. «Он подверг её заключению, — сообщает немецкий источник, — и с его позволения многие совершали над ней насилия...» (77. С. 208—209; перевод Л.В. Назаренко). Сестре Мономаха удалось бежать от мужа; она свидетельствовала против него на церковном соборе, созванном папой Урбаном II в 1095 году, а затем, уже в начале XII века, вернулась на Русь. Скорее всего, она приняла постриг в киевском Андреевском (Янчине) монастыре, построенном некогда её отцом, князем Всеволодом Ярославичем. Настоятельницей этого монастыря была её сестра Янка (Анна), одна из наиболее замечательных женщин древней Руси, пользовавшаяся всеобщим уважением в Киеве и выполнявшая порой весьма ответственные церковно-дипломатические поручения (так, в 1088—1089 годах именно она ездила в Константинополь за новым митрополитом-греком). Янка-Анна скончалась в 1112 году и была похоронена в Андреевском соборе своей обители, о чём летописец сделал соответствующую запись. Сестра же её Евпраксия Всеволодовна умерла раньше, в июле 1109 года, и тоже была погребена с честью — в киевском Печерском монастыре, причём над её могилой — не исключено, что стараниями Владимира Мономаха — была возведена часовня.

 

Год 1107

Смоленск. Переяславль. Лубен. Река Хорол

...В это же лето преставилась Володимеряя месяца мая в 7-й день...

Наименование женщины по отцу или мужу обычно для древней Руси. Ранее считали, что в этом летописном известии речь идёт о кончине первой супруги князя Владимира — Гиды, дочери английского короля Харальда. Однако, как показали последующие исследования, это не так. Из синодика кёльнского монастыря Святого Пантелеймона известна календарная дата кончины «королевы Гиды» — 10 марта неизвестного года (146. С. 68—69). Следовательно, 7 мая 1107 года преставилась вторая жена князя. Сам Владимир вспоминал о её смерти в «Поучении», где упомянул и некоторые предшествующие события:

...И на зиму к Смоленску ходил. Из Смоленска после Пасхи вышел [90] , и Юрьева мать умерла...

После смерти «Гюргевой мати» Владимир женился в третий раз. И о новой его супруге нам ничего не известно, кроме того, что она пережила мужа и умерла 11 июня 1126 года.

Главным же событием этого года был новый поход князей на половцев, организованный Мономахом в августе. Сам он, продолжая оборванную выше фразу, так пишет о нём в «Поучении»:

...Придя в Переяславль на лето, собрал братию. И Боняк пришёл со всеми половцами к Кснятину [91] ; ходили за ними из Переяславля за Сулу, и Бог нам помог, и полки их победили, и князей захватили лучших...

(45. Стб. 250)

А вот рассказ летописи о той же войне:

В том же месяце [92] воевал Боняк и захватил коней у Переяславля. В то же лето пришли Боняк и Шарукан старый и иных князей много и встали около Лубна [93] . Святополк же, и Владимир, и Олег, Святослав, Мстислав, Вячеслав, Ярополк [94] пошли против половцев к Лубну, и в шесть часов дня переправились через Сулу, и ударили с кличем по ним. Половцы же пришли в ужас, от страха не могли и стяга поставить, но побежали, хватая коней, а другие побежали пешими. Наши же начали сечь, догоняя их, а других в плен захватывали, и гнали едва не до Хорола [95] . Убили же Таза, Бонякова брата, а Сугра схватили и брата его, а Шарукан едва убежал. Бросили же и обоз свой, который русские воины взяли месяца августа в 12-й день, и возвратились домой с победой великою. Святополк же пришёл в Печерский монастырь на заутреню на Успение Святой Богородицы, и братия целовала его с радостью великой, [говоря], что враги наши побеждены были молитвами Святой Богородицы и святого отца нашего Феодосия.

(45. Стб. 281―282)

Спустя несколько месяцев Владимир заключит мир с половецким ханом Аепой, скрепив его браком своего юного сына Юрия с Аепиной дочерью.

В том же 1107-м или начале 1108 года северо-восточные владения Мономаха подверглись нападению со стороны Волжской Болгарии — мусульманского государства на Средней Волге и Каме, давнего соседа и торгового партнёра Руси. Уникальное известие об этом сохранилось в так называемой Типографской летописи, составленной в конце XV века с использованием более раннего ростовского летописного свода. Несмотря на то что рассказ носит легендарный характер, он, несомненно, отражает и некоторые реалии этой войны:

В это же лето чудо сотворили Бог и Святая Богородица в Суздальской земле. Пришли болгары войной на Суздаль, и обступили город, и много зла сотворили, воюя сёла и погосты и многих из христиан убивая. Люди же, бывшие в городе, не имея возможности выступить против них, ибо не было у них князя, обратились на молитву Богу и Пречистой Его Матери покаянием и слезами и затворились в городе. И всемилостивый Бог услышал молитву их и покаяние: как в древности помиловал ниневитян [96] , так и этих избавил от бед: ослепил всех ратных болгар; и так, выйдя из города, всех перебили.

(57. С. 72―73)

В следующем году Владимир лично отправится в Суздальскую землю. Одним из результатов этой поездки станет строительство там нового города, которому впоследствии суждено будет стать столицей Северо-Восточной Руси.

 

Год 1108

Переяславль. Смоленск. Ростов.

Владимир на Клязьме

В то же лето, в том же месяце [97] , пошли Владимир, и Давыд, и Олег к Аепе и [к] другому Аепе, и заключили мир. И взял Владимир за Юрия Аепину дочь, Осеневу внучку, а Олег взял за сына Аепину дочь, Тургеневу внучку, месяца января в 12-й день.

...В то же лето преставилась Катерина, Всеволодова дочь, месяца июля в 11-й день [98] .

(45. Стб. 282―283)

В «Поучении» Владимир так вспоминал о событиях этого года:

...И после Рождества заключили мир с Аепой и, взяв у него дочь, пошли к Смоленску. И потом ходил к Ростову...

Поход в Ростовскую землю — очевидно, вместе с сыном Юрием и невесткой — имел важное значение для судеб Северо-Восточной Руси, только что пережившей нашествие волжских болгар. Самим фактом своего присутствия здесь Мономах должен был восстановить пошатнувшийся порядок, «устроить» землю, предотвратить возможность повторения прошлогодней трагедии. Именно в этот свой приезд князь, по свидетельству новгородских источников, основал новый город на реке Клязьме, получивший его имя:

Из статьи «А се князья русские»

(36. С. 467)

...Сей (Владимир Мономах. — А.К.) поставил город Владимир Залесский в Суздальской земле, и возвёл насыпь, и создал первую церковь Святого Спаса, за 50 лет до Богородичного поставления [100] . Потом пришёл из Киева во Владимир сын Мономахов Юрий Долгая Рука и поставил другую церковь каменную, Святого Георгия, за 30 лет до Богородичного поставления [101] ...

В какую-то из своих многочисленных поездок в Ростовскую землю (но едва ли в эту) Владимир Мономах воздвиг здесь ещё две церкви: одну в Ростове, а другую в Суздале. О создании первой — не приводя никаких дат — рассказывает Патерик Киево-Печерского монастыря. Церковь была построена «в меру» той самой печерской церкви Успения Пресвятой Богородицы, на закладке которой некогда присутствовал юный Владимир:

...В своём княжении христолюбец Владимир, взяв меру той Божественной Печерской церкви, создал церковь в граде Ростове, во всём подобную той: в высоту, и в ширину, и в длину. Ещё и надпись на хартии сделал: где и в каком месте какой праздник изображён [в церкви] — и всё то сделал в образ и подобие той великой Богом знаменованной церкви. Сын же его, князь Георгий [102] , слышал от отца Владимира о том, что произошло с той церковью, и в своём княжении создал церковь в граде Суздале в ту же меру. И все те [церкви] со временем распались; эта же Богородицкая одна пребывает вовеки.

(2. С. 11―12)

О создании церкви в Суздале — но уже не Юрием, а самим Мономахом — мы узнаём из позднейшего припоминания в Суздальской (Лаврентьевской) летописи под 1222 годом:

В лето 6730 (1222). Великий князь Юрий [103] заложил каменную церковь Святой Богородицы в Суздале на прежнем месте, разрушив старое здание, так как оно начало рушиться от старости, а верх его провалился. Та же церковь создана была прадедом его Владимиром Мономахом и блаженным епископом Ефремом.

(45. Стб. 445)

 

Год 1109

Киев. Северский Донец

Преставилась Евпраксия, Всеволодова дочь, месяца июля в 9-й день, и положено было тело её в Печерском монастыре у дверей, что в углу, и устроили над ней божницу, где [и] лежит тело её.

В том же году был организован новый поход на половцев — к Северскому Донцу (или «Дону», как называли эту реку на Руси, принимая её за верхнее течение Дона). На этот раз Владимир не участвовал в походе. Вместо себя он послал своего воеводу Дмитра Иворовича:

В то же лето месяца декабря во 2-й день Дмитр Иворович взял вежи половецкие у Дона: тысячу веж взяли, посланные Владимиром князем.

(46. Стб. 260)

Как полагают историки, этот поход, более похожий на набег, носил характер «разведки боем» и должен был подготовить условия для последующего совместного выступления русских князей (154. С. 58). Такой совместный поход и состоялся в следующем году, хотя ожидаемого результата он не принёс.

 

Год 1110

Воинь. Киев

Из «Повести временных лет»

(45. Стб. 284)

...Ходили весной на половцев Святополк, и Владимир, [и] Давыд [104] , и дошли до Воиня, и вернулись. В то же лето было знамение в Печерском монастыре в 11-й день февраля месяца: явился столп огненный от земли до небес, а молния осветила всю землю, и в небесах погремело в 1-й час ночи, и весь мир видел. Сперва же этот столп встал на трапезнице каменной, так что не видно было креста, и, постояв немного, перешёл на церковь и встал над гробом Феодосьевым, и потом перешёл на верх церкви, как бы к востоку лицом, и потом стал невидим. Был же это не огненный столп, но явление ангельское, ибо ангел так является: иногда столпом огненным, иногда же пламенем...

Как сообщает В.Н. Татищев, неудача весеннего похода князей объяснялась «великой стужей» и конским падежом (75. С. 126). Результатом же этой неудачи стали новые нападения половцев на русские города. В первую очередь пострадали волости Мономаха.

Из Ипатьевской летописи

(46. Стб. 260)

...В то же лето половцы, придя, воевали около Переяславля по сёлам. В то же лето взяли [полон] половцы у [Чу]чина [105] .

 

Год 1111

Долобск. Половецкая Степь

Неудачи прошедшего года вынудили Мономаха поспешить с организацией нового большого похода на половцев. Ранней весной 1111 года он встретился в Долобске, под Киевом, со Святополком. Князья договорились о совместном выступлении, причём Владимиру опять пришлось уговаривать киевского князя и дружину. В походе приняли участие также Давыд Святославич и некоторые другие князья.

Из Ипатьевской летописи

(46. Стб. 264―268, 273)

Вложил Бог Владимиру в сердце, и начал говорить брату своему Святополку, понуждая его идти на поганых весной. Святополк же поведал дружине своей речь Владимира. Они же сказали: «Не время ныне отрывать смердов от пашни». И послал Святополк к Владимиру, говоря: «Съехались бы и подумали бы о том с дружиной». Посланные же пришли к Владимиру и передали сказанное Святополком. И пришёл Владимир, и встретились на Долобске, и сели в одном шатре: Святополк со своей дружиной, а Владимир — со своей. И наступило молчание, и затем сказал Владимир: «Брат, ты старше. Начни говорить, как бы позаботиться нам о Русской земле!» И отвечал Святополк: «Брат, ты начни». И сказал Владимир: «Как я могу говорить? А на меня начнут говорить твоя дружина и моя, что он хочет погубить смердов и пашню смердов. Но вот что удивительно мне, брат: что смердов жалеете и коней их, а того не понимаете, что весной начнёт смерд тот пахать лошадью той, и половчин, приехав, поразит смерда стрелой, и захватит лошадь ту, и жену его, и детей его, и гумно его зажжёт. Об этом-то почему не думаете?» И сказала вся дружина: «Верно. Воистину так!» И сказал Святополк: «Вот, брат, я готов с тобою». И послали к Давыду Святославичу, веля ему быть с ними. И встали Владимир и Святополк, и расцеловались, и пошли против половцев: Святополк с сыном своим Ярослав[ом], и Владимир с сыновьями, и Давыд с сыном [107] — и пошли, возложив надежду на Бога, и на Пречистую Матерь Его, и на святых ангелов Его. И выступили во второе воскресенье поста [108] , а в пятницу [109] были на Суле. В субботу пошли и были на Хороле, и здесь сани бросили, а в воскресенье пошли, когда крест целуют [110] , и пришли на Псёл, а оттуда перешли на реку Голту. Тут подождали воинов и оттуда пошли к Ворскле. И тут на другой день, в среду [111] , крест целовали со многими слезами и возложили всю свою надежду на крест. И оттуда перешли многие реки в шестую неделю поста [112] , и пошли к Дону во вторник [113] . И облачились в доспехи, и полки изготовили, и пошли ко граду Шаруканю [114] . И князь Владимир, едучи перед полками, приставил священников своих [115] петь тропари и кондаки честного Креста и канон Святой Богородице. Подъехали к городу вечером, и в неделю [116] вышли из города, и поклонились князьям русским, и вынесли рыбы и вино. И провели здесь ночь, а на следующий день, в среду [117] , пошли к Сугрову, и, придя, зажгли его. А в четверг пошли с Дона, а на следующий день, в пятницу, месяца марта в 24-й день, собрались половцы, изготовили полки свои и пошли в бой. Наши же князья возложили надежду свою на Бога и сказали: «Примем смерть здесь. Станем же крепко!» И расцеловались друг с другом, [и,] возведя глаза свои к небу, призывали Бога Всевышнего. И когда сошлись полки и была жестокая битва, Бог Всевышний взглянул на иноплеменников со гневом, начали падать они пред христианами. И так побеждены были иноплеменники, и пало много врагов, наших супостатов, пред русскими князьями и воинами на потоке Дегея. И помог Бог русским князьям, и воздали хвалу Богу в тот день. И наутро, в субботу, праздновали Лазарево воскрешение [и] день Благовещения [118] и, воздав хвалу Богу, проводили субботу, и наступило воскресенье. В понедельник же Страстной недели вновь иноплеменники собрали полки свои — многое множество, и выступили, словно великий лес, и тьмами тьмы обступили полки русские. И послал Господь Бог ангела в помощь русским князьям. И пошли половецкие [полки] и полки русские, и сразились сразу же с полком, и словно гром грянул от столкновения их. И была жестокая битва между ними, и падали убитые с обеих сторон. И стал наступать Владимир с полками своими и Давыд [с полками своими], и, увидев это, половцы обратились в бегство.

И падали половцы перед полком Владимировым, невидимо побиваемые ангелом, что видели многие люди, и головы их летели на землю, невидимо отсекаемые. И побили их в понедельник страстной, месяца марта в 27-й день. Избито было многое множество иноплеменников на реке Сальнице, и спас Бог людей Своих. Святополк же, и Владимир, и Давыд прославили Бога, давшего им такую победу над погаными, и взяли большой полон: и скот, и коней, и овец, и колодников много захватили в плен. И спросили колодников: «Как же с такой силой и в таком множестве не смогли вы сопротивляться, но так скоро побежали?» Они же отвечали, говоря: «Как можем биться с вами, когда другие ездили вверху, над вами, с оружием светлым и страшным и помогали вам». Это и были ангелы, посланные от Бога помогать христианам. Это ведь ангел вложил в сердце Владимиру Мономаху направить братию свою, русских князей, против иноплеменников. Это ведь видение, как уже говорили, видели в Печерском монастыре, будто стоял столп огненный на трапезнице, затем перешёл на церковь и оттуда к Городцу, где и был Владимир в Радосыни [119] . Тогда и вложил ангел Владимиру в сердце намерение, как уже сказали. Потому и следует восхвалять ангелов, как Иоанн Златоуст сказал... [120]

Так вот и теперь, с Божьей помощью, молитвами Святой Богородицы и святых ангелов возвратились русские князья восвояси, к своим людям, со славою великою; и до всех стран дальних, то есть до греков, и венгров, и ляхов, и чехов, даже и до Рима дошла она, на славу Богу, всегда, и ныне, и присно, во веки, аминь.

В то же лето преставилась княгиня Всеволодова [121] месяца октября в 7-й день и положена была у Святого Андрея в монастыре. В то же лето преставился Иоанн, епископ Черниговский, месяца ноября в 23-й день.

Так был достигнут решающий перелом в войне с половцами. Военные действия были перенесены в Степь. Русским удалось выявить слабое место своего врага. Нападая весной на половецкие становища и городки и разоряя их, они подрывали военный и экономический потенциал противника, истребляли его живую силу, лишали возможности совершать набеги на русские земли. Больше того, страшась русской угрозы, значительная часть половцев вынуждена была покинуть свои кочевья и переселиться подальше от русских границ.

Главным творцом этой победы летопись называет Владимира Мономаха. Редчайший случай — не будучи киевским князем и уступая в иерархическом отношении своему двоюродному брату Святополку, он в ходе совместных военных действий объединённых сил русских князей безоговорочно выдвинулся на первое место. И это не преувеличение летописца, не его тенденциозное стремление приукрасить или возвеличить Мономаха, как иногда полагают.

 В представлении и  современников, и потомков первенствующая роль князя Владимира Всеволодовича не вызывала сомнений. Слава об этой великой победе дошла до самых отдалённых стран, и именно после неё Владимир сделался «наипаче же... страшен поганым», как выразился автор его летописной похвалы-некролога. «Пред его именем, — пишет другой книжник, — трепетали все страны, и по всем землям прошёл слух о нём».

Эта победа приобретала в глазах современников особое, исключительное значение. В конце XI — начале XII века на Руси всё сильнее ощущались приближение конца света, наступление «последних времён», предшествующих Страшному суду. Мир давно уже вступил во вторую половину седьмого — последнего, по представлениям того времени, — тысячелетия своей истории (год 1111-й от Рождества Христова соответствовал 6619-му от Сотворения мира). Страшное имя измаилтян — предвестников «последних времён», о нашествии которых в канун конца света на земли христиан пророчески рассказывалось во многих византийских эсхатологических сочинениях, — прилагалось на Руси к половцам и другим родственным им кочевым народам южнорусских степей. Борьба с ними русских князей воспринималась как последняя схватка сил добра с прислужниками антихриста, как сугубое исполнение христианского долга. Победа же, одержанная под водительством Владимира Мономаха и при зримом участии Небесных сил, казалось, отодвигала грядущее светопреставление, давала шанс на продолжение самой истории, на спасение всего «христианского мира».

Показательно, что в позднейших построениях просвещённого киевского книжника князь Владимир Всеволодович сравнивался с библейским праотцом Исааком, сыном праведного Авраама. Именно Исаак, как рассказывается в Книге Бытия, претерпел обиду от своего единокровного брата Измаила (Быт. 21, 9), но в конечном счёте именно Исаак был благословлён своим отцом, а Измаил изгнан (Быт. 21, 10—14). Так же и князь Владимир Всеволодович, поначалу претерпевший поражения от половцев — этих окаянных потомков Измаила, «измаилтян» и «агарян», как их называли на Руси, — одержал над ними историческую победу.

Об этой победе помнили и спустя сто лет после смерти Мономаха. По словам галицкого книжника XIII века, знаменитый князь Роман Мстиславич, праправнук Мономаха, подражал своему великому предку:

...[Сей великий князь Роман, князь галицкий],

подражал деду своему Мономаху, погубившему поганых измаилтян, называемых половцами, изгнавшему Отрока в Обезы, за Железные врата [123] ... Тогда Владимир Мономах пил золотым шеломом из Дона и занял землю их всю, а окаянных агарян прогнал.

(46. Стб. 716―717)

И это было действительно так, ибо значительная часть половцев под ударами русских откочевала из южнорусских степей в Грузию, где и нашла временное пристанище. А упомянутый летописью могущественный половецкий хан Отрок только после смерти Мономаха смог вернуться в Половецкую степь. Именем Мономаха половцы пугали своих детей в колыбели, писал другой древнерусский книжник, автор знаменитого «Слова о погибели Русской земли»:

...А литва из болота на свет не показывалась, а венгры укрепляли каменные города свои железными воротами, чтобы их великий Владимир не покорил, а немцы радовались, что далеко они — за Синим морем. Буртасы, черемисы, водь (?) и мордва бортничали на великого князя Владимира. А кир Мануил, [император] Цареградский [124] , страшился, потому и великие дары посылал к нему, чтобы великий князь Владимир Царьград у него не отнял.

(8. С 90)

Конечно же, здесь представлен уже фольклорный, а не исторический образ Владимира Мономаха. Но появление этого фольклорного образа, несомненно, есть следствие того вклада, который вполне реальный, исторический князь Владимир Всеволодович внёс в победу над половцами и укрепление международного авторитета Руси.

При этом беспощадная борьба с половцами, борьба на истребление, представляла собой лишь одну сторону его половецкой политики. Переяславский князь хорошо понимал выгоду союзов с правителями отдельных половецких орд для сокрушения других. Отряды союзных половцев по-прежнему входили в состав его войска и участвовали в битвах — в том числе с теми же половцами. В своём «Поучении» Владимир Мономах с гордостью вспоминал не только о тех половецких «князьях» и «лепших кметях» («лучших воинах»), которых он «иссек» или казнил, но и о тех, которых отпустил живыми и с которыми заключил мир:

...И миров заключил с половецкими князьями без одного двадцать — и при отце, и без отца. И скота давал много, и многие одежды свои.

(45. Стб. 250)

Такой же будет половецкая политика и его потомков, русских князей XII — первой трети XIII века, многие из которых охотно сотрудничали и с половцами, и со «своими погаными» — торками, берендеями и прочими.

...Год 1111-й запомнился ещё и пожарами, охватившими едва ли не бóльшую часть Киевского государства.

Из Новгородской Первой летописи старшего извода

(36. С. 20)

...Тогда же погорело Подолье в Киеве, и Чернигов, и Смоленск, и Новгород. В том же году преставился Иоанн, епископ Черниговский. В том же году ходил Мстислав на очелу [125] .

 

Год 1112

Переяславль. Киев

Из Ипатьевской летописи

(46. Стб. 273)

Ярослав, сын Святополков, ходил на ятвягов и победил их. И, придя с войны, послал в Новгород и взял себе в жёны Мстиславову дочь, Владимирову внучку, месяца мая в 12-й день, а приведена была 29 июня. В то же лето выдали Евфимию Владимировну в Венгрию, за короля. В то же лето преставился Давыд Игоревич месяца мая в 25-й день, и положено было тело его 29-го числа в церкви Святой Богородицы Влахернской на Клове...

Оба брака — и дочери, и внучки — были устроены Мономахом прежде всего с политическими целями, дабы покрепче удержать своих союзников — венгерского короля Кальмана (1095—1114) и княжившего во Владимире-Волынском Святополкова сына Ярослава (или Ярославца, как его пренебрежительно будут называть позднее). И для того, и для другого это были не первые браки. Но если говорить о дочери и внучке Мономаха, то для обеих браки, увы, оказались крайне несчастливыми. Спустя год или самое большее два после свадьбы венгерский король расстанется с Мономаховой дочерью, «застав её, — как рассказывается в «Венгерской хронике», — в грехе прелюбодеяния», и отошлёт обратно к отцу (77. С. 363—364). По возвращении на Русь у Евфимии родится сын, названный Борисом. Этот Борис Коломанович (то есть Кальманович) впоследствии будет выступать как один из претендентов на венгерскую корону, хотя сам факт отцовства Коломана признавался далеко не всеми, особенно в Венгрии. Сама же Евфимия Владимировна скончается на Руси в 1138 году.

Не лучше обстояли дела у Мономаховой внучки, ставшей женой Ярослава Святополчича. И её брак также продлился недолго. По-видимому, Ярославец отличался каким-то необузданным нравом — не случайно венгерские источники знают его под весьма красноречивым прозвищем «Бесен» (Bezen) (77. С. 365): надо полагать, от русского глагола «бесоватися», то есть «безумствовать». В 1118 году Ярославец также отошлёт от себя Мстиславну. Позднейшие летописцы объясняли разрыв личными антипатиями князя: «...княгини своея не любя и хотя пустити ю» (то есть развестись с нею) (50. С. 24).

Ещё несколько династических браков были устроены Мономахом около этого времени. В сентябре 1113 года он женит своего сына Романа на дочери перемышльского князя Володаря Ростиславича, а в 1116 году выдаст дочь Агафью за городенского князя Всеволодка (отчество этого князя, правившего в Городне на реке Неман, нынешнем Гродно в Белоруссии, летописи не указывают). Как уже говорилось выше, около 1111 года внучка Мономаха, дочь его старшего сына Мстислава Мальмфрид, была выдана за норвежского конунга Сигурда Крестоносца, а другая Мстиславна, Ингибьёрг, — около 1117 года за датского принца Кнута Лаварда. Ещё раньше одна из дочерей Мономаха оказалась выдана за некоего византийского «царевича», а точнее, авантюриста, объявившего себя чудесно спасшимся сыном византийского царя Романа IV Диогена. Но это отдельная история, о которой мы поговорим ниже.

...В то же лето преставилась Янка, дочь Всеволодова, сестра Владимирова, месяца ноября в 3-й день. Положена была у церкви [126] Святого Андрея, которую создал отец её; тут ведь и постриглась, при церкви этой, девою...

 

Год 1113

Переяславль. Киев

Одна из поворотных, ключевых дат в биографии князя Владимира Всеволодовича. Именно в этом году он, достигший шестидесятилетнего возраста, становится наконец киевским князем. Случилось это после того, как 16 апреля 1113 года в Киеве скончался князь Святополк Изяславич, в течение двадцати лет занимавший киевский стол.

Из Ипатьевской летописи

(46. Стб.274—275)

Было знамение в солнце в 1-й час дня. Было видно всем людям: осталось солнца немного, как месяц, рогами вниз, месяца марта в 19-й день [127] ; а луны — в 29-й [день]. Знамения же эти бывают не к добру... Бывшее же знамение в солнце предзнаменовало Святополкову смерть. Затем ведь приспел праздник Пасхи [128] , и праздновали его, и после праздника разболелся князь. А преставился благоверный князь Михаил, названный Святополком, месяца апреля в 16-й день, за Вышгородом, и привезли его в ладье в Киев, и обрядили тело его, и возложили на сани. И плакали по нему бояре и вся дружина его; отпев над ним подобающие песнопения, положили его в церкви Святого Михаила, которую он сам создал [129] . Княгиня же жена его много богатства раздала монастырям, и священникам, и убогим, так что удивлялись все люди, что такой милости никто сотворить не может...

Щедрость Святополковой княгини была неслучайной. Занимавший столько лет киевский престол Святополк к концу жизни сумел вызвать к себе крайнюю неприязнь киевлян. Его не любили за скупость, за чинимые им и его людьми насилия, и щедрая раздача милостыни его вдовой-половчанкой ситуацию не изменила.

Уже на следующий день после смерти Святополка, 17 апреля, в Киеве вспыхнуло восстание, остриё которого было направлено против тысяцкого Путяты — правой руки умершего князя — и киевских иудеев. Причём косвенным образом к начавшимся беспорядкам оказался причастен князь Владимир Мономах, отказавшийся по первому зову киевлян занять освободившийся великокняжеский стол.

Наутро же, в 17-й день, устроили совет киевляне, послали к Владимиру, говоря: «Пойди, княже, на стол отцовский и дедов». Услышав это, Владимир много плакал и не пошёл, жалея о брате. Киевляне же разграбили двор Путяты, тысяцкого, пошли на иудеев и разграбили их. И опять послали киевляне к Владимиру, говоря: «Пойди, княже, в Киев. Если же не пойдёшь, то знай, что много зла произойдёт: не только Путятин двор, или сотских, или иудеев разграбят, но пойдут ещё и на ятровь твою [130] , и на бояр, и на монастыри, и будешь, княже, ответ держать, если и монастыри разграбят». Услышав же это, Владимир пошёл в Киев...

Разбирая события этих дней, и в частности начавшиеся в Киеве еврейские погромы, стоит сказать о следующем. Евреи издавна жили в Киеве. Их присутствие здесь зафиксировано источниками по крайней мере с X века, когда Киев входил в орбиту влияния Хазарии — государства, в котором иудаизм был господствующей религией. Известно, что во второй половине XI века преподобный Феодосий, игумен киевского Печерского монастыря, неоднократно вступал с иудеями в религиозные диспуты, о чём рассказывает его Житие («многашьды в нощи въстая и отаи вьсехъ исхожааше къ жидомъ и техъ еже о Христе препирая»: 6. С.418). Один из кварталов Киева носил название «Жиды», или «Жидове», а близлежащие городские ворота и позднее назывались «Жидовскими». (Слово «жидове» обозначало в древнерусском языке приверженцев иудаизма, иудеев, и не несло в себе какого-либо особого уничижительного оттенка.) В отличие от христианства, осуждающего «лихоимание» (по крайней мере на словах), иудаизм не ставил препятствий для занятия ростовщичеством, и этот род деятельности сделался по преимуществу еврейским во многих средневековых городах — в том числе и в Киеве. Очевидно, именно этим и объясняется направленность киевского восстания. Но в том-то и дело, что «лихоиманием» занимались в Киеве отнюдь не только иудеи. Не брезговали этим занятием ни сам князь Святополк Изяславич, ни его окружение. Именно поэтому ситуация здесь обострилась до предела. Не стоит забывать также, что совсем недавно, в связи с начавшимися Крестовыми походами, по всей Европе прокатилась волна массовых выступлений против евреев, затронувшая многие византийские провинции и Крым. Выходцев из Руси это тоже коснулось (2. С. 107—108; 117. С. 249—250). А потому восстание в Киеве можно рассматривать и как своего рода эхо недавних событий.

Историки по-разному оценивают поведение Владимира Мономаха в эти дни. Иногда полагают, что своим отказом принять приглашение киевлян и немедленно ехать в Киев Мономах молчаливо признавал преимущественные права на киевский стол своих двоюродных братьев Святославичей. По-другому, вспоминают о признании Киева наследственным владением Изяславова потомства: ведь у Святополка остался сын, волынский князь Ярослав (Ярославец), который, если следовать духу и букве любечских постановлений, и должен был стать следующим киевским князем. Но любечские постановления умерли намного раньше Святополка, причём умерли, если так можно выразиться, насильственной смертью, к которой был причастен сам Святополк. Уж в чём в чём, а в готовности добровольно уступить Киев своему двоюродному племяннику и к тому же внучатому зятю, Владимира никак нельзя заподозрить; скорее напротив: заключённый годом ранее брак Мономаховой внучки с Ярославом должен был подкрепляться признанием будущих прав Мономаха на Киев со стороны Волынского князя. Ничего не известно нам и о каких-либо претензиях на Киев со стороны Олега и Давыда Святославичей; более того, судя по последующим событиям, оба изначально поддерживали Владимира в качестве киевского князя.

Скорее в действиях Мономаха можно увидеть обычную осторожность. Он не готов был откликнуться на первый же зов, не будучи уверен в том, что его действительно желают видеть в Киеве. И лишь повторная просьба киевлян, точнее, их мольба о помощи, позволяла ему диктовать свою волю, воссесть на «златом» киевском столе в качестве полновластного князя.

И эта повторная просьба-мольба не заставила себя ждать. Из последующего описания торжественной встречи Владимира Мономаха в Киеве явствует, что инициатива его приглашения исходила прежде всего от церковных кругов, и в частности от киевского митрополита грека Никифора. Вступление в Киев становилось уже не личным делом князя, не исполнением его давней мечты, но благом для всего «христианского рода», спасением для киевских церквей и монастырей. И уже промедление оказывалось грехом, за который князь должен был держать ответ на Страшном суде.

Владимир вступил в Киев 20 апреля 1113 года, «в неделю», то есть в воскресенье. Летопись так рассказывает об этом:

Начало княжения Владимира, сына Всеволодова. Владимир Мономах сел в Киеве в воскресенье. Встречали же его митрополит Никифор с епископами и со всеми киевлянами с честью великой. Сел на столе отца своего и дедов своих, и все люди рады были, и мятеж утих.

Но для того, чтобы мятеж и в самом деле утих, необходимо было принять неотложные меры, способные успокоить народ. Именно с этих неотложных мер и началось киевское княжение Владимира Мономаха.

Главной причиной киевского восстания 1113 года историки единодушно признают непомерное ростовщичество, бесконтрольный и ничем не сдерживаемый рост процентной ставки, когда за неуплату долга и процентов со взятой в долг суммы люди оказывались в долговом рабстве. Насколько острым оказался этот вопрос в годы княжения Святополка Изяславича, видно из поучения, с которым киевский митрополит Никифор — по-видимому, вскоре после своего поставления на кафедру — обратился «ко игуменом, и ко всему иерейскому и диаконскому чину, и к мирским людем». Поучая паству накануне Великого поста, он особо остановился на грехе «лихоимания»: по его словам, «великий рез» (то есть высокий процент), «якоже змия», «изъедает» людей. «Отдаждь должником долги, — повторяет святитель слова главной христианской молитвы, — аще ли то немощно, поне да (хотя бы. — А.К.) великий рез остави». Пост бесполезен для того, кто занимается «резоиманием», то есть даёт деньги в рост: если «емлеши рез на брате», то «никоея же ти пользы бысть; постя бо ся мниши себе (то есть почитаешь себя постящимся. — А.К.), а мясо ядый — не мяса овчая, ни инех скот... но плоть братию; режа бо жилы и закалая его злым ножем — лихоиманием неправедныя мзды тяжкаго реза» (138. С. 569; 79. С. 186—187).

С этим-то злом и предстояло бороться Владимиру Мономаху. Уже вскоре после вступления в Киев он созвал «дружину свою» (в данном случае своих ближайших советников) в Берестовом — старой пригородной резиденции киевских князей — и принял здесь установления об ограничении ростовщичества — знаменитый «Устав Владимира Всеволодовича», вошедший в состав «Русской Правды» — свода законов, действовавших на территории Руси до конца XV века. По этому уставу (статья 53-я так называемой «Пространной Правды») был отменён тот самый «великий рез», о котором с гневом и осуждением говорил митрополит Никифор. Если кредитор получал в качестве процентов с долга сумму, превышающую сам долг, то он лишался права претендовать на остаток (саму сумму долга) и долг считался выплаченным полностью. Соответственно, максимальной ставкой при крупных долгосрочных займах были признаны 100 процентов («два реза», по терминологии того времени). Таким образом, сама практика отдачи денег в рост была сохранена и законодательно не запрещалась (хотя и осуждалась Церковью); высоким оставался и процент при совершении сделок, но, главное, был ограничен произвол кредиторов, определён максимум процентной ставки. Должник получал возможность всё-таки выплатить долг и тем самым избежать закабаления. С принятием «Устава» были аннулированы и те старые долги, по которым кредиторы-ростовщики уже получили в качестве процентов «три реза» — 150 процентов от взятой в долг суммы. А значит, сотни киевлян из числа торговцев, ремесленников и прочей «простой чади» освобождались от нависшей над ними угрозы публичной продажи с торгов их имущества, членов их семей и их самих.

Объём установлений Владимира Мономаха в составе «Русской Правды» точно не определён. Большинство историков, однако, полагают, что именно Мономахом были приняты законы, следующие в тексте «Русской Правды» сразу же за статьёй об ограничении ростовщичества (176. С. 205—207). Этими законами были защищены финансовые интересы купцов («гостей») — причём как русских, так и иноземных, что, несомненно, также должно было способствовать экономическому развитию Киева и других русских городов.

Текст «Русской Правды» содержит и имена тех «княжеских мужей», которые вместе с Мономахом вырабатывали приемлемые для всех правовые нормы. Среди них были и люди князя Олега Святославича, что свидетельствует о поддержке им и его братом Давыдом тех мер, которые принимал новый киевский князь, равно как и о признании ими легитимности Владимира в качестве киевского князя. Правда, личности не всех «княжеских мужей» могут быть установлены по другим источникам. Во всяком случае, здесь были киевский тысяцкий Ратибор, бывший воеводой ещё отца Мономаха, князя Всеволода Ярославича, а затем перешедший на службу к Владимиру; переяславский тысяцкий Станислав, предположительно отождествляемый со Станиславом Тудковичем (или Туковичем) Добрым, сыном Тукы, бывшего боярина киевского князя Изяслава Ярославича; а также боярин Олега Святославича Иванко Чудинович (отец последнего, Чудин, также служил князю Изяславу и участвовал в создании так называемой «Правды Ярославичей» — свода установлений, принятых совместно Изяславом, Святославом и Всеволодом; по всей вероятности, после изгнания Изяслава он остался на службе у нового киевского князя Святослава Ярославича, а затем перешёл к Олегу). Примечательно, что в совещании с князем приняли участие «тысяцкие» (представители городского населения) не только Киева, но и ближних к Киеву Переяславля и Белгорода.

Текст «Устава Владимира Всеволодовича» и двух последующих статей приведён ниже — причём в подлиннике, а не в переводе. Это объясняется тем, что каждая статья требует подробного комментария, в котором раскрывается смысл принятых установлений.

Устав Владимира Всеволодовича

(7. С. 504—506; подг. текста М.Б. Свердлова)

(из «Русской Правды»)

...А се уставить Володимеръ Всеволодичь по Святополце, созва дружину свою на Берестовемь: Ратибора, киевьского тысячьского, Прокопью, белогородьского тысячьского, Станислава, переяславьского тысячьского, Нажира, Мирослава, Иванка Чюдиновича, Олгова мужа, и уставили до третьяго реза, оже емлеть въ треть куны; аже кто возметь два pезa, то то ему взяти исто; паки ли возметь три резы, то иста ему не взяти [133] .

Аже кто емлеть по 10 кунъ от лета на гривну, то того не отметати [134] .

[54] Аже который купець истопиться. Аже который купець, кде любо шедъ съ чюжими кунами, истопиться, любо рать возметь, ли огнь [135] , то не насилити ему, ни продати его [136] ; но како начнеть от лета платити, такоже платить, занеже пагуба от Бога есть, а не виноватъ есть; аже ли пропиеться, или пробиеть, а в безумьи чюжь товаръ испортить [137] , то како любо тем, чии то товаръ [138] : ждуть ли ему, а своя имъ воля, продадять ли, а своя имъ воля.

[55] О долзе. Аже кто многимъ долженъ будеть, а пришедъ гость из иного города или чюжеземець, а не ведая запустить за нь товаръ [139] , а опять начнеть не дати гости кунъ, а первии должебити начнуть ему запинати [140] , не дадуче ему кунъ, то вести и на торгъ, продати же и отдати же первое гостины куны, а домашнимъ, что ся останеть кунъ, тем же ся поделять; паки ли будуть княжи куны, то княжи куны первое взяти, а прокъ в делъ [141] ; аже кто много реза ималъ, то тому не имати [142] .

Наверное, можно говорить о том, что законодательство Мономаха носило отчасти «декларативный характер» (114. С. 231). Но нельзя не признать, что и защита «простой чади» от произвола ростовщиков, и поддержка купечества, и меры по смягчению положения «закупов» (зависимых людей) и «смердов» (этим сюжетам посвящены следующие статьи «Русской Правды») отвечали интересам подавляющего большинства населения тогдашней Руси. И притом установления эти были созвучны собственным убеждениям Мономаха, который в своём «Поучении» с видимой гордостью писал о себе, что «худаго смерда и убогые вдовице не даль есмъ силным обидети», и поучал своих детей более всего почитать «гостя» (купца), «откуду же к вам придеть», и «всего же паче убогых» не забывать и не давать «силным погубити человека».

Киевское княжение Владимира Мономаха продолжалось без малого двенадцать лет (1113—1125) и в целом оказалось относительно спокойным. Авторитет киевского князя в русском обществе был непоколебим, и ни русские князья, ни противники Руси половцы не смогли по-настоящему оспорить его.

Из Ипатьевской летописи

(46. Стб. 276)

Услышали же половцы о смерти Святополковой, и собрались, и пришли к Выри [143] . Владимир же, собрав сыновей и племянников своих, пошёл к Выри и соединился с Олегом; половцы же бежали. В то же лето посадил он сына своего Святослава в Переяславле, а Вячеслава в Смоленске. В то же лето преставилась игуменья Лазарева монастыря, святая житием, месяца сентября в 14-й день, прожив шестьдесят лет в иночестве, а от рождения девяносто два года. В то же лето взял Владимир за сына своего Романа Володаревну месяца сентября в 11-й день. В то же лето Мстислав заложил церковь каменную Святого Николая в Новгороде на княжем дворе у Торговища [144] . В то же лето посадил (Владимир) сына своего Ярополка в Переяславле [145] . В то же лето поставили епископа Даниила в Юрьев, а в Белгород Никиту.

 

Год 1114

Переяславль. Киев

Преставился Святослав, сын Владимиров, месяца марта в 16-й день, и положен был в Переяславле у церкви Святого Михаила, ибо тут отец дал ему стол, выведя его из Смоленска. В то же лето Мстислав заложил Новгород больше прежнего. В то же лето заложена была Ладога из камня, на насыпи, посадником Павлом при князе Мстиславе...

(46. Стб. 277)

 

Год 1115

Вышгород. Киев

Год грандиозного церковного события — перенесения мощей святых князей-страстотерпцев Бориса и Глеба, небесных покровителей Руси, в новую церковь в Вышгороде, построенную несколькими годами раньше князем Олегом Святославичем.

Из «Сказания о чудесах святых страстотерпцев Христовых Романа и Давыда»

(1. С. 62―66)

...После того как Владимир оковал святые раки [146] , Олег, сын Святославов, замыслил воздвигнуть каменную церковь, [взамен] обрушившейся в Вышгороде. И, приведя мастеров, повелел им возвести церковь, дав им в изобилии всё, что необходимо. И когда она была завершена и расписана, много раз обращался к Святополку, прося его перенести святых мучеников в построенную церковь. Тот же втуне оставлял труд его и не желал перенесения, так как не сам построил ту церковь.

Спустя немного времени, на второй год после устроения той церкви, Святополк преставился [147] , и начались среди людей сильный мятеж, и крамола, и немалое волнение; и тогда все люди, прежде всего знатные и нарочитые мужи, соединившись... стали умолять Владимира, чтобы он, придя, остановил крамолу в народе. И, придя, усмирил тот мятеж и ропот в людях, и принял княжение над всей Русской землёй в лето 6621 (1113).

Когда же Владимир стал владеть всею властью, он замыслил перенести святых страстотерпцев в построенную церковь и возвестил о том своей братии — Давыду и Олегу, так как те постоянно обращались к нему и понуждали его перенести святых. И собрал тогда Владимир сыновей своих, также и Давыд и Олег пришли со своими сыновьями в Вышгород. И митрополит Никифор собрал всех епископов: из Чернигова Феоктиста, из Переяславля Лазаря, Мину из Полоцка, Даниила из Юрьева [148] ; и игуменов всех: Прохора Печерского, Савву от Святого Преображения, Сильвестра от Святого Михаила, Петра от Святой Богородицы Влахернской, Григория от Святого Андрея, и Феофила от Святого Димитрия, и всех прочих преподобных игуменов; и весь чин святительский и иноческий, и всех клириков, и всё священство. И сошлось тут многое множество людей из всей Русской земли и из иных стран, и князья, и все бояре, и все старейшины, и воеводы всей Русской земли, и все власти всей страны — попросту говоря, тут были всякое множество, и всякая область, и все: богатые и убогие, здоровые и больные, так что переполнился весь город, и даже на городских стенах не помещались.

И в первый день месяца мая, в субботу второй недели по Пасхе, освятили церковь. На следующее утро, в святое воскресенье, когда поётся о Мироносицах [149] , во второй день того же месяца, начали петь утреню в обеих церквах [150] . Сначала повезли Бориса, возложив его на сани, которые были для того специально устроены. И с ним шёл Владимир с великим благоговением, а с ним митрополит и священство со свечами и кадилами. И пошли, волоча за огромные верёвки, вельможи и все бояре, теснясь и давя друг друга. По обеим же сторонам пути, по которому волочили честные раки, устроены были ограждения, и из-за множества людей нельзя было ни идти, ни волочить их. Тогда Владимир повелел разбрасывать людям деньги, и меха, и паволоки. И, увидев это, люди повернули туда, а другие, напротив, оставив всё то, к святым ракам стали приближаться, чтобы быть достойными прикоснуться к ним. И из всего множества людей, сколько ни было их, ни один не мог сдержать слёз от радости и от великого веселия. И так едва смогли дотащить их. Так же и святого Глеба затем поставили на другие сани. И Давыд с ним, и епископы, и клирики, также и черноризцы, и бояре, и бесчисленное множество людей; и все восклицали: «Кирие елеисон» [151] , и со слезами Бога призывали. И было такое преславное чудо. Когда везли святого Бориса, прошли без помехи, только от людей теснота была; а когда святого Глеба повезли, остановились сани недвижимо. И когда потянули с силою, оборвалась верёвка, хотя и была она очень толстой, такой, что едва мог человек обеими руками обхватить, и вот за один раз порвалась. Люди же восклицали: «Кирие елеисон». И было многое множество людей по всему городу, и на стенах, и на забралах городских, словно пчёлы, и изо всех уст голос исходил: «Господи, помилуй!», словно гром. И так с утрени до литургии едва смогли провезти их в церковь.

При всей подробности повествования автор «Сказания о чудесах» упустил (или, может быть, нарочно исключил) весьма важный, в том числе и для характеристики князя Владимира Всеволодовича, эпизод в истории с перенесением мощей. Как явствует из летописного рассказа, во время торжества между князьями произошёл спор о том, куда ставить раки со святыми мощами. Дело едва не дошло до разрыва, и только митрополиту удалось помирить князей и уговорить их положиться на Высшую волю — жребий:

Началась же распря между Владимиром и Давыдом с Олегом, ибо Владимир хотел поставить их (гробницы князей. — А.К.) посреди церкви и возвести ковчег серебряный над ними, а Давыд и Олег хотели поставить их в комару [152] , «где отец мой наметил», на правой стороне, где была устроена комара для них. И сказали митрополит и епископы: «Бросьте жребий — и где выберут мученики, там их и поставим». И согласились с этим, и положил Владимир свой жребий, а Давыд и Олег — свой жребий на святой трапезе [153] , и вынулся жребий Давыдов и Олегов. И поставили их в ту комару на правой стороне, где и ныне лежат... Князья же, и бояре, и все люди праздновали три дня, и воздали хвалу Богу и святым мученикам, и так разошлись каждый восвояси.

(46. Стб. 280―282)

Как видим, Владимиру пришлось уступить и тем сохранить мир и добрые отношения между князьями. Но его ревность к памяти первых русских святых, а вместе с тем и стремление не отстать от Олега в их почитании нашли выражение в очередном украшении гробниц Вышгородской церкви:

...Затем, после перенесения [мощей, князь Владимир] ещё больше украсил святые гробницы [154] . Ибо оковал их серебряными досками, изобразив на них святых и позолотив их, ограду же оковал серебром и золотом, устроив её с большими хрустальными подвесками, поверху же украсил в изобилии золотом; и светильники поставил позолоченные, и свечи на них, всегда горящие. И так хорошо всё украсил, что не могу и сказать подобающими словами обо всём этом великолепии. Так что многие приходили из Греции и из других земель и говорили: «Нигде такой красоты нет, хотя многих святых видели мы гробницы». И устроил это на память о добрых своих делах: во-первых, от Господа, сказавшего: «Не собирайте себе сокровищ на земле, но на небе» (ср. Мф. 6, 19—20); во-вторых, от святых, ибо так втайне почтил их; в-третьих, от людей, приняв благословение и похвалу от всех, видевших и слышавших об этом.

(1. С 63)

К тому же 1115 году относится ещё одно грандиозное предприятие Владимира: сооружение в Киеве первого (по всей вероятности, наплавного) моста через Днепр, о чём также сообщается в летописи.

Владимир особо почитал память святого Бориса, принявшего мученическую смерть на реке Альте, вблизи его родного Переяславля. Не случайно он лично участвовал в перенесении именно его мощей в Вышгороде, в то время как Давыд Святославич, соименный святому Глебу (в крещении Давыду), — в перенесении мощей «своего» святого. Известно, что Владимир хранил у себя меч святого Бориса. (Много лет спустя меч этот окажется у его внука князя Андрея Юрьевича Боголюбского, который никогда с ним не расставался; в роковую для Андрея ночь на 29 июня 1174 года Борисов меч будет выкраден из княжеской опочивальни, а безоружный князь убит заговорщиками из числа своих приближённых.) Спустя два года после торжественного освящения Вышгородского храма, в 1117 году, Владимир заложит на месте гибели Бориса каменную церковь во имя святых братьев, которую летописец назовёт «прекрасной» и «милой», то есть любимой князем.

Вскоре после вышгородских торжеств, 1 августа 1115 года, умер князь Олег Святославич. Его брат Давыд, старший в роде черниговских князей, продолжал поддерживать Владимира во всех его начинаниях. В частности, он оказался на стороне Владимира в его войне с минским князем Глебом Всеславичем, сыном давнего недруга князей Ярославова рода Всеслава Полоцкого.

 

Год 1116

Киев. Минск. Подунавье. Дон

Из Ипатьевской летописи

(46. Стб. 282―283)

Приходил Владимир на Глеба. Глеб ведь повоевал Дреговичскую землю, и Случеск сжёг [155] , и не раскаялся в этом, не покорился, но ещё более прекословил Владимиру, укоряя его. Владимир же, надеясь на Бога и на правду, пошёл к Смоленску (следует читать: Минску. — А.К.) [156] с сыновьями своими, и с Давыдом Святославичем, и с Ольговичами. И взял Вячеслав Оршу и Копысу [157] , а Давыд с Ярополком взяли Друцк на щит; а сам Владимир пошёл к Смоленску (Минску. — А.К.), и затворился Глеб в городе. Владимир же начал ставить избу возле обоза своего [158] ; Глеб же, увидев это, ужаснулся и стал молить Владимира, посылая к нему послов. Владимир же сжалился о том, что проливается кровь в дни Великого поста [159] , и заключил с ним мир. Глеб же, выйдя из города с детьми и с дружиной, поклонился Владимиру. И договорились о мире, и обещал Глеб во всём слушаться Владимира. Владимир же, умирив Глеба и дав ему наставление обо всём, отдал ему Минск, а сам возвратился в Киев. Ярополк же срубил город Желни для дручан, которых взял в плен.

В то же лето Мстислав Владимирович ходил на чудь с новгородцами и с псковичами и взял город их, называемый Медвежья Голова [160] , и погостов без числа взял, и возвратился восвояси со многим полоном.

Война с Глебом пока что была далека от завершения. Спустя три года Владимир отнимет у Глеба за какую-то провинность Минск, а самого князя бросит в киевскую темницу.

Ещё одно событие этого года заслуживает отдельного разговора. Речь идёт о начатой (или возобновлённой) Мономахом войне с императором Алексеем I Комнином (1081—1118) — последней русско-византийской войне в истории двух стран:

В то же лето пошёл Леон, цесаревич, зять Владимиров, на Кир Алексея цесаря [161] , и сдались ему несколько городов дунайских. И в Дерестре городе обманом убили его два сарацина, посланные цесарем, месяца августа в 15-й день. В то же лето князь великий Владимир послал Ивана Войтишича и посадил посадников по Дунаю... В то же лето ходил Вячеслав на Дунай с Фомой Ратиборичем. И, придя к Дерестру и ничего не добившись, возвратились...

(46. Стб. 283―284)

О зяте Мономаха «Лже-Диогене» мы уже вскользь упоминали в книге. На Руси его звали Леоном Девгеневичем (то есть Диогеновичем) и признавали за сына императора Романа IV Диогена (1068—1071), хотя настоящий сын Диогена погиб при осаде Антиохии ещё в конце 70-х или начале 80-х годов XI века. Самозванец, выдававший себя за чудесно спасшегося царевича, не принадлежал к знатному роду и, по словам византийской писательницы принцессы Анны Комнины, происходил «из низов», будучи в прошлом воином. Собрав вокруг себя половцев, он около 1094 года начал войну против императора Алексея, но был обманом захвачен в плен и ослеплён (4. С. 266—272). Сведения об этом дошли до русского летописца, который внёс их в летопись под 1094/95 годом:

Ходили половцы на греков с Девгеневичем, воевали в Греческой земле; и цесарь захватил Девгеневича и приказал его ослепить.

(45. Стб. 226―227)

После этого сведения о самозванце надолго исчезают из источников. Сумел ли он убежать из-под стражи и вновь укрыться у половцев? Добрался ли до Руси, где в нём готовы были увидеть царского сына? Обычно полагают, что именно его, бежавшего на Русь, Владимир Мономах избрал своим зятем. Если так, то Владимир жестоко обошёлся с дочерью, выдав её не просто за старика, но ещё и за слепца. Однако история самозванчества знает слишком много случаев, когда одно и то же имя принимают на себя разные люди, никак не связанные друг с другом. Можно думать, что и здесь имел место такой случай и «Девгеневич» статьи 1094/95 года и зять Мономаха — разные люди. Так или иначе, но «Лже-Диоген» оказался нужен русскому князю. Именно с его помощью князь Владимир Всеволодович вознамерился воплотить в жизнь весьма амбициозный проект — установление своей власти в Подунавье.

Поддержка, оказанная им византийскому самозванцу, означала открытый разрыв с правящим императором Алексеем I Комнином и более того — непризнание за последним прав на византийский престол. В числе городов, захваченных в 1116 году его зятем, назван Дерестр, или Доростол (нынешний город Силистра, в Болгарии), — крупнейшая болгарская крепость на Дунае, некогда служившая главной военной базой для киевского князя Святослава Игоревича. Надо полагать, что Владимир Мономах, как и его пращур, считал Нижнее Подунавье зоной своих стратегических интересов. Обладание этим районом давало ощутимую экономическую выгоду, а также позволяло оказывать влияние на процессы, происходившие как в Византии, так и среди кочевавших здесь половцев и печенегов.

Летописец не случайно подчёркивает, что болгарские города добровольно сдались самозванцу: кажется, население готово было признать его. Между прочим, реальный сын императора Романа Диогена по матери принадлежал к роду болгарских царей, а значит, принявший его имя «Лже-Диоген» мог претендовать и на воссоздание независимого Болгарского царства (101. С. 310). Самозванец в итоге был убит — не без участия тайных агентов византийского императора, — но и это не остановило Мономаха. Он продолжал действовать — теперь уже в интересах своего внука Василия, которого русские летописи называют то Васильком Леоновичем (по отцу), то Васильком Маричиничем, или Маричичем (по матери), и притом именуют «царевичем». Очевидно, целью Мономаха было образование на Дунае независимого от Византии государственного образования под покровительством Киева во главе с малолетним «царевичем» Василием «Леоновичем».

Алексею, однако, удалось выдавить русские отряды с Дуная и отвоевать Доростол. Новая экспедиция, направленная Мономахом на Дунай в том же 1116 году, также оказалась неудачной: войска во главе с сыном Мономаха Вячеславом и воеводой Фомой Ратиборичем вынуждены были ни с чем возвратиться обратно.

Однако неудачу дунайских походов русского князя можно признать лишь относительной. После смерти императора Алексея Комнина (15 августа 1118) Владимиру удастся восстановить выгодные отношения с Империей и даже заключить династический союз с сыном Алексея императором Иоанном II Комнином (1118—1143). Дружественные отношения двух стран сохранятся и при сыне Мономаха киевском князе Мстиславе Великом. Что же касается русского влияния в Нижнем Подунавье, то оно будет ощущаться на протяжении всего XII века. Из смутных показаний русских источников известно, что власть галицких князей простиралась до низовий Дуная, где одно время существовало даже самостоятельное русское княжество в Берлади (современный Бырлад, в Румынии). В середине XII века император Мануил Комнин передаст города на Дунае во временное владение сначала внуку Мономаха князю Василию Юрьевичу, изгнанному из Руси старшим братом Андреем Боголюбским, а затем, — очевидно, после смерти Василия — некоему русскому князю Владиславу (из русских источников неизвестному), перешедшему под покровительство императора «с детьми, женой и всеми своими людьми» (28. С. 186―187).

...Удивительно, но в эти годы у Владимира Мономаха хватало сил на то, чтобы действовать, и притом действовать весьма агрессивно, сразу на нескольких направлениях. Помимо войн с Глебом Минским и императором Алексеем Комнином, он организует в том же 1116 году военную экспедицию против половцев на Дон, в самое сердце Половецкого поля (здесь, очевидно, имеется в виду собственно река Дон). Для его сына Ярополка донской поход обернулся неожиданной личной удачей:

...В то же лето послал Владимир сына своего Ярополка, а Давыд сына своего Всеволода на Дон, и взяли три города: Сугров, Шарукань, Балин. Тогда же Ярополк привёл себе, взяв в плен, жену, весьма красивую, дочь ясского князя [163] ... В то же лето бились половцы с торками и с печенегами у Дона, и рубились два дня и две ночи, и пришли на Русь к Владимиру торки и печенеги.

В то же лето преставился Роман Всеславич. В то же лето преставился Мстислав, внук Игорев. В то же лето Владимир отдал дочь свою Агафью за Всеволодка [164] .

На следующий год пристанище на Руси попросят ещё и некие «беловежцы» — по-видимому, жители Белой Вежи (или Саркела), старой, ещё хазарской крепости на Дону. Жестокая степная война между половцами и торками затронула и их, заставив покинуть родные места. Владимир, наряду с торками и печенегами, примет и этих изгнанников — возможно, видя в них силу, способную в будущем угрожать не только половцам, но и Византии. Надо сказать, что русские князья вообще охотно принимали торков, берендеев и прочих кочевников, предоставляя им земли на южном пограничье своей земли. «Свои поганые» становились заслоном, щитом, прикрывавшим собственно русские земли от «диких» сородичей. Торки и берендеи с ненавистью относились к половцам и участвовали на стороне русских князей во всех войнах с ними. Киевские князья неизменно привлекали «своих поганых» и к внутренним, междоусобным войнам. Со временем «торкский» фактор станет важнейшим в борьбе русских князей за «златой» киевский стол. Впрочем, политика самого Мономаха в этом вопросе была не слишком последовательной. Спустя несколько лет он изгонит из русских пределов тех самых берендеев, торков и печенегов, которых принял раньше. Продолжит Владимир поддерживать добрые отношения и с отдельными половецкими ордами: так, уже в следующем году он женит своего младшего сына Андрея на половчанке, внучке старого врага Руси Тугоркана.

Ещё одно событие этого года не имело никакого отношения к внешней или внутренней политике князя Владимира Всеволодовича. Но в истории русской культуры оно поистине судьбоносно, а для нас ещё и особенно важно. В 1116 году игумен близкого князю Владимиру Всеволодовичу и всему его семейству киевского Выдубицкого Михайловского монастыря Сильвестр (в будущем епископ Переяславский) составил одну из редакций знаменитой «Повести временных лет» — первого сохранившегося русского летописного свода. Его запись об этом, сделанная несколькими годами позже, сохранилась в составе Лаврентьевской летописи, в списке XIV века:

Игумен Сильвестр Святого Михаила написал книги сии Летописец, надеясь от Бога милость получить, при князе Владимире, когда княжил он в Киеве, а я в то время игуменствовал у Святого Михаила, в 6624 (1116), индикта 9 лета. А кто читает книги сии, помяни мя в молитвах.

(45. Стб. 286)

До нашего времени дошли две редакции «Повести временных лет»: одна в составе Лаврентьевской летописи, другая — Ипатьевской. Как полагают, обе редакции (в историографии их с некоторой долей условности принято называть «Второй» и «Третьей») были созданы в годы киевского княжения Владимира Мономаха. Игумен киевского Выдубицкого монастыря Сильвестр признаётся автором более ранней («Второй»). Появление же следующей («Третьей») редакции историки связывают с сыном Мономаха князем Мстиславом Владимировичем, переведённым отцом в 1117 году из Новгорода в южную Русь. Созданная при Владимире Мономахе летопись легла в основу всего последующего русского летописания. Пройдут века — а летописцы Москвы, Новгорода, Твери или отдалённых окраин Русского государства по-прежнему будут начинать свой труд памятными словами о том, «откуду есть пошла Руская земля, кто въ Киеве нача первее княжить и откуду Руская земля стала есть»; по-прежнему будут рассказывать о первых киевских князьях, потомками и продолжателями которых стали московские великие князья и цари.

 

Год 1117

Новгород. Киев. Владимир-Волынский. Переяславль

Из Ипатьевской летописи

(46. Стб. 284)

Привёл Владимир Мстислава из Новгорода, и дал ему отец Белгород, а в Новгороде сел Мстиславич, сын его, внук Владимиров...

Более подробно, с указанием точных дат и некоторых последствий совершённого обмена, о том же говорится в Новгородской Первой летописи старшего извода:

Пошёл Мстислав в Киев на стол из Новгорода, марта в 17-й день, а сына Всеволода посадил в Новгороде на столе. В то же лето было знамение в Новгороде, в Святой Софии, от грома, месяца мая 14-й день, в 10-м часу: когда пели вечерню, один из диаконов поражён был громом, а весь клирос с людьми пали ниц, но живы остались. А вечером было знамение в луне...

(36. С. 20―21)

В лето 6626 (1118)... В то же лето привёл Владимир с Мстиславом всех бояр новгородских в Киев, и приводил их к честному кресту, и отпустил их домой, а иных у себя оставил...

Перейдя по воле отца в Белгород — ближайшую к Киеву крепость, Мстислав, по сути, становился соправителем отца — подобно тому, как это было в Византии, где старший царевич ещё при жизни отца провозглашался императором-соправителем. Во всяком случае, именно так расценили произошедшее в Новгороде. Цель Владимира, очевидно, состояла в том, чтобы впоследствии, после его смерти, Мстислав без каких-либо осложнений смог бы занять «златой» киевский стол. Примечательно, что, помимо Белгорода, Мстислав получил и Переяславль, которым стал владеть совместно с братом Ярополком. Более того, князь Владимир Всеволодович тщательно продумал и последующее развитие событий. Задуманная им политическая комбинация должна была навечно закрепить Киев за его потомками. При его непосредственном участии был скреплён крестным целованием договор между двумя его старшими сыновьями: Мстиславом и Ярополком. По этому договору (остававшемуся пока что в глубокой тайне), после смерти Мстислава Киев должен был перейти к Ярополку, но после Ярополка — достаться старшему сыну Мстислава Всеволоду — тому самому, который и был переведён в Новгород, на место отца. Об этом договоре позднее, уже после смерти князя Мстислава Владимировича, будет вспоминать сам Ярополк. По словам летописца, он призовёт своего племянника, князя Всеволода Мстиславича, из Новгорода и передаст ему Переяславль — родовое владение Мономашичей, «по крестному целованию: как урядились они с братом его Мстиславом по отчему повелению, когда дал им [отец] с Мстиславом Переяславль» (45. Стб. 301, под 1132 годом). Осуществление этого плана облегчалось тем, что князь Ярополк Владимирович был бездетен и ему не приходилось заботиться о наделении волостями собственных детей. У Мстислава же имелось несколько сыновей, и старшие — прежде всего Всеволод, Изяслав и Ростислав — всегда и во всём действовали заодно друг с другом, представляя собой мощную и сплочённую силу.

Но у этого, казалось бы, блестящего плана имелся изъян. В своих расчётах Владимир Мономах не учёл интересы собственных младших сыновей от второго брака, и прежде всего княжившего в далёкой «Залесской» земле Юрия Долгорукого. Именно Юрий при поддержке своего единоутробного брата Андрея вмешается в ход событий и выгонит в 1132 году из Переяславля племянника Всеволода. Так блестяще продуманная Мономахом политическая комбинация потерпит крах, а конечным итогом раскола в Мономаховом семействе станет потеря ими Киева.

Трагической в результате всех этих политических переворотов окажется и судьба внука Мономаха князя Всеволода Мстиславича, так и не ставшего переяславским и тем более киевским князем и вынужденного вернуться в Новгород. Новгородцы не простят ему кратковременный уход в Переяславль в 1132 году и спустя несколько лет, в 1136 году, схватят его, заточат вместе с женой и детьми в темницу, а затем выгонят из города. А когда Всеволода пригласят на княжение жители Пскова, новгородцы двинутся войной на свой бывший «пригород». В разгар начавшейся войны, 11 февраля 1138 года, Всеволод Мстиславич скончается, а спустя некоторое время возле его могилы начнут совершаться чудеса, что даст основание для прославления первого псковского князя Всеволода (в крещении Гавриила) в лике святых...

Вступив на «златой» киевский стол, Владимир начал рассматривать Киев как свою новую «отчину», которую он был волен передать по наследству детям. Подобный взгляд логично вытекал из тех принципов политического устройства Руси, которые были провозглашены на Любечском съезде 1097 года и которые Владимир, будучи переяславским князем, старался безусловно соблюдать. Тем более что Киев и был в точном смысле слова его «отчиной» и «дединой». Правда, в Любече Киев был признан «отчиной» Святополка, а за Владимиром закреплялись Переяславль и «Залесские» земли. Но сменив Святополка в Киеве — причём не по своей воле, но по мольбе самих киевлян! — Владимир унаследовал и права на Киев своего двоюродного брата — во всяком случае, сам он был твёрдо уверен в этом. Однако с таким пониманием условий Любечского договора не мог согласиться прямой наследник Святополка, волынский князь Ярослав. Он смирился с переходом Киева Владимиру в 1113 году (тем более что князья заключили между собой союз, скреплённый женитьбой Ярослава на внучке Мономаха), но, очевидно, полагал, что Киев должен достаться ему после смерти Мономаха, ибо в династическом отношении сын Святополка Изяславича считался старше своих троюродных братьев Мономашичей. По всей видимости, Ярослав правильно истолковал действия Мономаха как попытку закрепить Киев за своим потомством. Не случайно открытые военные действия между князьями начались сразу после того, как сын Мономаха был переведён в Белгород. Причём в этой войне Владимир поначалу получил поддержку большинства русских князей.

Продолжим прерванный рассказ Ипатьевской летописи о событиях этого года:

...В то же лето ходил Владимир на Ярослава к Владимиру [165] , и Давыд, [и] Ольговичи, и Володарь, и Василько. И осадили его в городе Владимире, и стояли шестьдесят дней, и заключили мир с Ярославом. Ярослав же покорился и ударил челом дяде своему Владимиру; Владимир же дал ему наставление обо всём, повелев ему приходить к себе, «когда тебя позову». И так, заключив мир, разошлись каждый восвояси...

(46. Стб. 284―285)

Что стало непосредственным поводом к войне, в точности неизвестно. Сам Мономах в «Поучении» писал о каких-то «злобах», то есть враждебных действиях волынского князя: «ходихом къ Володимерю на Ярославця, не терпяче злобь его» (это последний из походов, упомянутых им в «Поучении»). По сведениям (или догадке?) В.Н. Татищева, Ярослав намеревался захватить земли по реке Горыни, принадлежавшие Владимиру, а также вступил в союз с поляками с целью отнять удел у тогдашних союзников Мономаха Ростиславичей. Польский же историк XVI века Мацей Стрыйковский полагал, что Владимир Мономах подозревал Ярослава в намерении ни больше ни меньше как отнять у него Киев, в чём, однако, Ярослав был не виновен (86). Насколько основательны все эти предположения, сказать трудно.

Так или иначе, но после двухмесячной осады Владимира-Волынского Ярослав был вынужден просить Мономаха о мире. Киевский летописец говорит о полном успехе объединённой рати и о покорности волынского князя. Однако в другом летописном своде — Лаврентьевской (Суздальской) летописи — акценты расставлены иначе:

...Ходил Владимир на Ярославца Святополчича к Владимиру и помирился с ним; и пошёл Владимир от него, сердясь на него сильно.

(45. Стб. 291)

И действительно, конфликт между дядей и племянником был далеко не исчерпан. Новая война между ними начнётся очень скоро, и первым же результатом этой войны станет переход Владимира и всей Волынской земли в руки Мономаха.

О других событиях этого года мы отчасти уже говорили выше:

Из Ипатьевской летописи

(46. Стб. 285)

...Тогда же пришли половцы к болгарам, и выслал им князь болгарский питьё с отравою, и, выпив, Аепа и прочие князья все умерли. В то же лето преставился Лазарь, епископ Переяславский, 6 сентября [166] . В то же лето пришли беловежцы на Русь. В то же лето взял Владимир за Андрея внучку Тугорканову. В то же лето потряслась земля сентября в 26-й день. В то же лето вывел Владимир Глеба из Минска [167] . И церковь заложил на Альте мучеников...

Церковь Святых Бориса и Глеба на реке Альте была возведена на том самом месте, где погиб святой князь Борис. Об этой церкви летописец вспомнит и в посмертной похвале князю Владимиру Всеволодовичу, ибо именно здесь, «в милой церкви, которую создал старанием многим», князь и скончается 19 мая 1125 года.

 

Год 1118/19

Киев. Владимир-Волынский

Из Лаврентьевской летописи

(45. Стб. 292)

Бежал Ярославец Святополчич из Владимира в Польшу. И послал Владимир сына своего Романа во Владимир княжить. В то же лето преставился цесарь Алексей, и принял после него цесарство сын его Иоанн Порфирогенит [168] . В то же лето преставился князь Роман, сын Владимиров, месяца января в 15-й день [169] . И Глеб Всеславич преставился [170] . В то же лето послал Владимир другого своего сына, Андрея, княжить во Владимир.

В Ипатьевской летописи сообщается о бегстве Ярослава Святополчича не в Польшу, а «в Угры» (Венгрию); «и бояре его отступились от него», добавляет летописец. Причины и обстоятельства разрыва объясняются в более поздних летописях:

Из Воскресенской летописи

Ярослав Святополчич отослал от себя жену свою, дщерь Мстиславову, внучку Владимирову; Владимир же, услышав об этом, собрал войска и пошёл на него. И убежал Ярослав Святополчич из Владимира в Угры, и бояре его отступили от него.

А в так называемой Архивской копии Воскресенской летописи XVIII века к этому — не известно, правда, кем и на каком основании — прибавлено:

Бежал же, [оттого что] княгини своей не любил и хотел развестись с нею. Владимир же Мономах не позволил ему, потому что была ему внучка, а Мстиславова дочь, и за это ходил Владимир на него часто.

(50. С. 24)

Князь Ярослав Святополчич, разумеется, не смирился с потерей Волыни. Он имел давние и прочные связи как с Польшей, так и с Венгрией; был «своим» в обоих этих государствах. Первым браком Ярослав был женат на дочери венгерского короля Ласло (Владислава) I (1077—1095), а его родная сестра Сбыслава была замужем за польским князем Болеславом III Кривоустым (1102—1138). Волынский князь не раз ездил в Венгрию и приводил оттуда военную помощь, в том числе и своему отцу Святополку Изяславичу; принимал он участие и в войнах на Западе на стороне как венгерских, так и польских правителей. Возможно, Ярослав действительно бежал в Венгрию, но уже вскоре он оказался у зятя в Польше, где и застают его последующие события. Не случайно именно в Польшу будет организован Мономахом поход в следующем, 1120 году.

Если настоящая война с Ярославцем была ещё впереди, то с другим своим недругом, князем Глебом Минским, Мономах окончательно расправился в текущем, 1119 году.

Из Ипатьевской летописи

В лето 6627 (1119). Владимир отобрал Минск у Глеба Всеславича, [а] самого его привёл в Киев. В то же лето преставился в Киеве Глеб Всеславич сентября в 13-й день.

Нетрудно догадаться, каковы были условия содержания минского князя в Киеве. Не в оправдание князя Владимира Всеволодовича (ибо не нам дано оправдывать или осуждать его), но для более точного понимания произошедшего, напомним, что полоцкие князья, к которым принадлежал Глеб, ещё со времён Владимира Святого и Ярослава Мудрого воспринимались как «чужие» для остальных русских князей и противопоставлялись князьям «Ярославова племени». Спустя десять лет, в 1129 году, сын Мономаха Мстислав Великий, казалось бы, окончательно решит «полоцкий» вопрос, изгнав полоцких князей в заточение в Византию. И только после смерти Мстислава те сумеют вернуться на Русь.

 

Год 1120

Киев

Сам Мономах по возрасту уже не участвовал в военных походах, посылая вместо себя сыновей. С их помощью он вёл весьма активную политику, действуя по-прежнему сразу на нескольких направлениях.

Из Лаврентьевской летописи

(45. Стб. 292)

В лето 6628 (1120). Ярополк [172] ходил на половцев за Дон и, не найдя их, возвратился обратно. И Георгий [173] , брат его, ходил на болгар, и взял полон большой, и войско их победил...

Из Ипатьевской летописи

(46. Стб. 285―286)

Георгий Владимирович ходил на болгар по Волге, и взял полон большой, и полки их победил, и, повоевав, пришёл в здравии с честью и славой. Тогда же послал Владимир Андрея с погаными на ляхов, и повоевали их. В то же лето преставился Ростислав, сын Давыдов.

Из Новгородской Первой летописи старшего извода

(36. С. 21)

Пришёл Борис посадничать в Новгород.

Поставление в Новгород посадника не из местных боярских семейств, а «со стороны» — очевидно из Киева, — несомненно, было связано с событиями двухлетней давности. Напомним, что тогда, в 1118 году, новгородские бояре были привезены в Киев и приведены к крестному целованию на верность Мономахову семейству, причём часть из них оставлена в Киеве на положении заложников. Владимиру хотелось, чтобы его юный и не слишком опытный внук Всеволод в делах управления городом мог опереться на действительно верного ему человека, никак не зависевшего бы от новгородских боярских кланов. А потому, когда в 1119 году умер посадник Константин Моисеевич, нового выбирать, вопреки обычаю, не стали. Ставленник Мономаха Борис, по-видимому, оставался посадником до самой смерти Мономаха в 1125 году. После же этого традиция выборов посадника будет возобновлена и место Бориса займёт новгородец Мирослав Гюрятинич, сын бывшего посадника Гюряты.

 

Год 1121

Киев. Смоленск (?)

Из Ипатьевской летописи

Прогнал Владимир берендеев из Руси, а торки и печенеги сами бежали [174] . В то же лето приходил Ярослав с ляхами к Червену при посаднике Фоме Ратибориче и воротился обратно, ничего не добившись. В то же лето преставился в Киеве митрополит Никифор месяца апреля...

В «Истории Российской» В.Н. Татищева о событиях этого года рассказано намного подробнее — правда, опять-таки неизвестно, на основании каких источников. Причём известие о нападении Ярославца Святополчича на город Червен как бы «удвоено», а среди действующих лиц появляются персонажи, скорее всего вымышленные самим Татищевым:

...Ярославец с помосчию поляков пришел к Червеню, где был (посадник) наместник Фома Ратиборич, которой, вышед из града, победил поляк и прогнал их за границы. Владимир же послал воеводу Андриана Почаина с полками в Польшу, и тот, много попленя и разоря в Польше, возвратился.

(75. С 134―135)

6629 (1121)... Владимир, князь великий, был с детьми своими в Смоленске для разсмотрения несогласей и усмирения полоцких князей и некоторых других разпорядков. Тогда Ярославец Святополчич, усмотря себе время удобное, хотя первую неудачу у Червеня отмстить, взяв от поляк войска 6000, и со оными мнил Владимир, нечаянно нападши, взять. Но слыша, что Андрей Владимирович имеет войско в готовности и будет ему сильно противиться, пошел к Червеню, где был воевода Владимиров тот же Фома Ратиборич, которой, как мог скоро, войска собрал до 1000 и во граде укрепился. Поляки, пришед, оступя град Червень, жестоко стали приступать, маня из града на вылоску. Но Фома не токмо за город никого не пустил, но со града биться накрепко запретил, чтоб поляки, думая, что в городе оборонять некому, тем отчаяннее приступ учинили или бы в действе и осторожности ослабели. Носчию же в предградии поставил вина и меда множество, а людей во град ввел. Поутру поляки пошли предградие зажечь, но, видя вина и меда готоваго множество, все оное к себе забрали и слободы зажгли. На другую ночь послал Фома к Ярославцу Василя Бора, якобы ушел из града. И той, пришед, объявил Ярославцу, что в городе народ в смятении, негодуют на Фому, что города не отдает, видя, что оборонять и за отбытием Владимира помочи учинить некому, для того все хотят отдаться ему, никто биться не хочет. При том советовал: «Если ты малое время град будешь держать взаперти, а междо тем можешь людей несколько послать по селам для забрания скота и некоторые ближние села для большего гражданом страха зажечь, что увидя, граждане вскоре без боя отдадутся, а затем и Владимира Андрей не удержит, чему и другие грады последуют». Ярославец, как сам легкомыслен был, так поляки для грабления сел льстяся, Василю легко поверили и, поутру до половины войска по селам распустя, сами, имея время свободно и пития со избытком, весь день до полуночи пили и веселились. И как большая часть упилася, так забыли и стражи поставить. Василь же, видя все то, тотчас сам во град возвратясь, Фоме объявил. И он, имея уже людей в готовности, вскоре собрався, из града выступил с пятию сты и зашел тайно сзади к обозу польскому, от поля нечаянно напал. В то же время и от града вылоска сильная учинена. Ярославец, видя сие, мнил Андрея, пришедшаго от Владимира. Поляки побежали с великим смятением прочь, кто как мог уйти, покинув обоз, ружье и коней. А Фома, догоняя поляк, рубил и пленил, сколько удобно было, где поляк более 1000 пропало, и весь их обоз достался в добычь червленцам. О сей хитрости Фоминой Владимир, пришед в Киев, уведав, вельми его похвалил и, учиня его тысецким во Владимире, гривну и цепь златую ему послал.

Что же касается известия Ипатьевской летописи об изгнании Мономахом берендеев, торков и прочих «поганых», то оно уже давно поставлено историками в связь с византийско-печенежской войной 1121 —1122 годов, о которой рассказывают византийские источники (91. С. 199—228). Около этого времени, по свидетельству византийских хронистов, «скифы», под которыми как раз и надо понимать печенегов, гузов (торков) и другие родственные им племена — в том числе, вероятно, и изгнанные Мономахом из пределов Руси и продолжавшие испытывать сильнейшее давление со стороны своих непримиримых врагов половцев, — «перейдя всем войском Истр, вторглись в пределы ромеев». Война с ними оказалась очень тяжёлой и потребовала максимального напряжения сил, и всё же императору Иоанну II Комнину удалось нанести «скифам» полное поражение. После этого значительная часть бывших кочевников была расселена в западных приграничных провинциях Империи, а многие вошли в состав византийской армии, сформировав там отдельные соединения (16. С. 253—255, 276—278).

 

Год 1122

Киев

Из Лаврентьевской летописи

Было знамение в солнце месяца марта в 10-й день, и в луне было знамение в том же месяце в 24-й день [177] . В то же лето преставилась княгиня Мстиславова месяца января в 18-й день. В то же лето преставился епископ Юрьевский Даниил, месяца сентября в 9-й день. В то же лето пришёл митрополит из Царьграда в Святую Софию, именем Никита. И Амфилохий преставился, епископ Владимирский, и земля потряслась немного. В то же лето схватили поляки Володаря, Василькова брата.

В Ипатьевской летописи последовательность событий несколько иная. Часть из них включена здесь в предшествующую летописную статью, под 6629 (1121) годом. Но главное, киевский летописец приводит уникальные известия, отсутствующие в Лаврентьевской летописи. Для понимания политики Владимира Мономаха они чрезвычайно важны:

...знамение было в солнце и в луне в одном месяце. И княгиня Мстиславова умерла месяца января в 18-й день. В то же лето заложил церковь Святого Иоанна в Копыревом конце [178] .

В лето 6630 (1122). Выдана Мстиславна в Греческую землю за царя. И митрополит Никита пришёл из Греческой земли. И Даниил, епископ Юрьевский, умер. И Амфилохий, епископ Владимирский, умер. И земля потряслась немного. И Володаря, Василькова брата, схватили ляхи обманом. В то же лето привезли Мстиславу из Новгорода другую жену, Дмитровну, Завидову внучку [179] .

Новгородская Первая летопись старшего извода сосредоточивает внимание исключительно на новгородских делах:

Преставилась Мстиславова Христина. В то же лето женился Мстислав в Киеве, взял в Новгороде Дмитровну Завидовича.

В лето 6631 (1123). Женился Всеволод, сын Мстиславов, в Новгороде [180] .

Некоторые из этих летописных известий требуют подробного комментария.

Прежде всего о русско-византийском династическом союзе, положившем конец длительному противостоянию и войне двух стран. Внучка Мономаха стала не просто женой одного из византийских царевичей (что уже случалось в русской истории), но «царицей» — по всей видимости, супругой старшего сына правящего императора Иоанна Комнина Алексея. Последний носил титул цесаря и считался соправителем отца (33. С. 30). Следовательно, титул «царь» (а это главное в летописном известии о браке Мстиславны, и здесь летописец не мог ошибаться) относился к Алексею в полной мере. Такое в практике русско-византийских отношений произошло впервые. А значит, князь Владимир Всеволодович мог считать достигнутыми те цели, которые ставил перед собой прежде, начиная войну с Византией и поддерживая зятя-авантюриста «Леона Девгеневича». Правда, Алексей проживёт очень недолго и вскоре скончается — но тут уж Владимир ничего поделать не мог: это от него никак не зависело. Если верно, что именно «Алексей Иоаннович» стал мужем русской княжны, то надо признать, что брак Мстиславны имел некоторые последствия для византийской истории. О супруге старшего сына императора Иоанна II византийские источники ничего не сообщают (и потому предположение, что ею была русская княжна, в принципе недоказуемо). Но вот о судьбе единственной дочери царевича Алексея сведения имеются. Впоследствии она выйдет замуж за протостратора Алексея Аксуха, который, в свою очередь, будет обвинён императором Мануилом Комнином в измене; «любившая своего мужа и ценившая целомудрие как ни одна из женщин, красавица и светлое украшение женщин в своём царском роде, любимый предмет разговора у всех», как характеризует её византийский хронист, она настолько была потрясена внезапным арестом супруга (случившимся прямо на супружеском ложе), что «порывалась было лишить себя жизни... Когда это ей не удалось, она припала к ногам дяди и царя (императора Мануила. — А.К)... умоляя возвратить ей мужа, свидетельствуясь Богом и всем, что есть страшного и святого у людей благочестивых, что её муж — верный слуга царю и совершенно невинен». Переубедить императора ей, однако, не удалось; «от этого-то, поглощённая чрезмерной скорбью, она сошла с ума и, истаивая мало-помалу, наконец совсем увяла, оставив по себе двух сыновей» (33. С. 157—158; перевод под ред. В.И. Долоцкого).

...Резкая перемена в русско-византийских отношениях, превращение русского князя из врага в союзника Империи и родственника самого императора нашли отражение и в других событиях этих лет. После полуторагодичного перерыва, связанного со смертью митрополита Никифора, киевскую кафедру занял новый митрополит — грек Никита, поставленный в Константинополе. По-видимому, это произошло 15 октября 1122 года, о чём свидетельствует надпись-граффити, оставленная на стене киевского Софийского собора неким Судилой (Судиславом):

Месяца октября в 15 день пришёл Никита. Судило писал.

(11. С. 38—39; 112. С. 271―272)

Вероятно, около этого времени из Константинополя на Русь была перенесена часть почитаемой христианской святыни — перст святого Иоанна Крестителя (Иоанна Предтечи) — тот самый, который некогда касался главы Христа. Известно, что сама реликвия — десница святого Иоанна, от которой был взят перст, — хранилась в константинопольском императорском дворце. Следовательно, святыню мог передать на Русь только сам император. Скорее всего, её появление в Киеве связано с одним из многочисленных посольств, предшествовавших заключению мира и бракосочетанию византийского царевича и русской княжны.

О перенесении святыни в Киев рассказывает особое сказание, читающееся в некоторых русских прологах под 7 января (днём празднования Собора Иоанна Предтечи). Из сказания видно, какое значение придавали этой реликвии на Руси:

В тот же день перенесение честного перста Иоанна Крестителя, правой его руки, на Русь из Царьграда.

(35. С 56―57; 32. С. 340―341)

Господь Бог наш Исус Христос не только Греческую землю просветил Крещением и имя Своё прославил и святых угодников Своих, но и Русскую землю просветил святым Крещением и от идольской лести отвратил... Прославляемо же тело его [183] в граде Севастии [184] , голова же его и рука прославляемы и почитаемы в Царьграде; в Руси прославляем честный его перст в граде Киеве, всегда же прославляемо имя его. Ибо Господь Бог наш, посетивший землю Русскую — новый виноград Свой, который насадила десница Его, — Своим изволением дал прейти из Царьграда в Русь персту от честной руки [Иоанна] Предтечи, который перенесён был в град великий Киев при князе Владимире Мономахе в лето шесть тысяч шестисотое и положен был в церкви Святого Иоанна на Сетомли, у Купшина монастыря...

Прежде всего отметим, что текст содержит очевидное противоречие, ибо приведённая в нём дата (6600 год от Сотворения мира, то есть 1092-й от Рождества Христова) не соответствует времени киевского княжения Владимира Мономаха. Вполне возможно, однако, что дата записана дефектно и в ней пропущены буквы, обозначающие десятки и единицы (180. С. 185—186).

Что за церковь Святого Иоанна «на Сетомли, у Купшина монастыря» имеется в виду, с уверенностью сказать нельзя: ни церковь эта, ни монастырь под такими именами более в источниках не упоминаются. Сетомлью, по-видимому, называли в древности один из притоков Почайны, правого притока Днепра. И очень похоже, что упомянутая церковь «на Сетомли» — та самая церковь Святого Иоанна (без уточнения, какому именно святому Иоанну она посвящена) «в Копыреве конце», которая была заложена князем Владимиром Всеволодовичем в 1121/22 году. Это и позволяет нам предположить, что церковь была заложена в связи с перенесением святыни, а само перенесение имело место около времени её основания.

Надо сказать, что в древней Руси были убеждены в том, что десница святого Иоанна, от которой был взят на Русь перст, принадлежала к числу важнейших инсигний императорской власти и использовалась в обряде поставления на царство византийских императоров. Об этом писал новгородский паломник Добрыня Ядрейкович (будущий новгородский архиепископ Антоний), посетивший около 1200 года Константинополь и оставивший описание константинопольских святынь. Среди реликвий, хранившихся в церкви Святой Богородицы в Большом императорском дворце (Царских златых палатах), он упомянул десницу Иоанна Предтечи: «тою, — по его словам, — царя поставляють на царство» (67. Стб. 97). И хотя это мнение, скорее всего, было ошибочным, его на Руси разделяли многие. Так, о «руке святого Ивана», которой в Византии будто бы «поставляют» патриархов (здесь, по-видимому, смешаны разные святыни), вспоминал в 1147 году черниговский епископ Онуфрий, пытавшийся, вопреки канонам, обосновать право русских епископов самостоятельно ставить киевских митрополитов (46. Стб. 341). Согласно христианским представлениям, часть реликвии обладает всеми теми свойствами и всей той святостью, которыми обладает реликвия в целом. Тем более это относится к такой чтимой части мощей, как перст. Следовательно, и перст святого Иоанна, хранившийся после перенесения в Киеве, должен был восприниматься на Руси как часть византийской коронационной регалии. Между прочим, нельзя исключать того, что память о его перенесении на Русь при князе Владимире Всеволодовиче повлияла на складывание впоследствии знаменитой легенды о «Мономаховых дарах», известной по «Сказанию о князьях Владимирских» и другим памятникам XVI-XVII веков (180. С. 185―188; 117. С. 143―159). Впрочем, это отдельная тема, о которой мы будем говорить ниже, в соответствующей части книги.

Что же касается самого перста святого Иоанна, то он, возможно, уцелел, несмотря на катастрофическое разрушение Киева в 1240 году. Предположительно он может быть отождествлён с той частью мощей Иоанна Предтечи (кость фаланги), которая впоследствии хранилась в Успенском соборе Московского Кремля. Когда именно и при каких обстоятельствах реликвия оказалась в Москве, неизвестно, но здесь она впервые зафиксирована в описи Успенского собора 1701 года. В настоящее время перст хранится в музее Московского Кремля в серебряном позолоченном мощевике XIX века, выполненном в форме креста (см. : 174. С. 81—83).

Ещё одно событие этого года, упомянутое в летописном рассказе, может быть, и не относится напрямую к Владимиру Мономаху, зато имеет прямое отношение к расстановке политических сил, в одночасье изменившейся не в пользу киевского князя. «И Володаря, Василькова брата, схватили ляхи обманом», — сообщает летописец о перемышльском князе Володаре Ростиславиче, тогдашнем союзнике Мономаха, и за этой летописной строкой скрывается трагедия, затронувшая очень многих людей и на Руси, и за её пределами. Подробности случившегося приведены в немецких и польских средневековых источниках.

Незадолго до 1122 года на службу князю Володарю Ростиславичу — в то время непримиримому противнику польского князя Болеслава III — перешёл один из знатных польских вельмож, некий «комит» Пётр Властович, женатый на русской княжне Марии — вероятнее всего, дочери князя Святополка Изяславича, а значит, родной сестре жены самого польского князя. Как единодушно свидетельствуют западные источники, он сделал это не по доброй воле и не с чистым сердцем, но для того, чтобы, втеревшись в доверие к перемышльскому князю, захватить его в плен и передать в руки полякам. И этот коварный план ему удался. Володарь возымел полное доверие к мнимому перебежчику и его людям и даже сделал «комита» Петра восприемником от купели своего младшего сына. Вскоре, однако, он был жестоко наказан за такую доверчивость.

Из Жизнеописания Оттона Бамбергского [187]

...Когда однажды мнимый перебежчик и его товарищи отправились с королём [188] в лес на охоту, ничего дурного не подозревавший король, гонясь за зверем, отъехал от стен далее обычного. Другие отстали, а Пётр со своими [людьми] остался с ним. Пользуясь этой удачной возможностью, он схватил короля, доставив своему князю [189] как и обещал, бескровную победу над Русью...

(17. С. 256—257; перевод А.В. Назаренко)

Дабы освободить отца из плена, его сыну Владимиру (будущему основателю Галицкого княжества, знаменитому князю Владимирку Володаревичу) пришлось выплачивать полякам небывалый по размеру выкуп, состоявший из золота, серебра, драгоценных сосудов и одежд и различного имущества, которое, по словам современника, вывозили в Польшу на возах и верблюдах, «так что вся Русь зачахла от непривычной скудости». Серебро и драгоценности для освобождения брата дал и князь-слепец Василько Ростиславич. Позднейшие польские источники называют какие-то немыслимые суммы, якобы выплаченные за освобождение Володаря. Поляки будто бы настаивали первоначально на цифре в 80 тысяч марок серебра, но затем согласились на уплату двадцати тысяч, причём немедленно были уплачены 12 тысяч, а в залог остальных выплат полякам был передан один из младших сыновей Володаря (84. С. 302).

Известный закон жизни: подлость и обман — рано или поздно — влекут за собой неизбежную расплату. Вот и главного участника этой интриги «комита» Петра судьба наказала, и очень жестоко.

Уважения в обществе (даже польском!) вся эта история ему не принесла. Измена сюзерену, нарушение данной клятвы всегда считались делом постыдным и даже преступным — независимо от того, ради каких высоких целей эта измена совершалась. В Польше на «комита» Петра была наложена церковная епитимия (он обязался, в частности, построить не менее семидесяти церквей и несколько монастырей: 17. С. 199). Ну а спустя пару десятилетий Пётр сам стал жертвой чудовищной провокации. Зимой 1145/46 года он был схвачен новым польским князем Владиславом II, сыном Болеслава III. Причина ссоры будто бы была та, что в шутливой беседе на охоте Владислав нелестно отозвался о русской жене Петра, обвинив её в неверности, на что Пётр «сказал то же самое Владиславу о его жене, а именно, что она оказала внимание какому-то рыцарю» (9. С. 108; перевод Л.М. Поповой). Последствия этой пикировки оказались совсем не шуточными: Владислав приказал выколоть своему обидчику глаза и отрезать язык (а по сведениям некоторых поздних хроник, ещё и оскопить). Изувеченный и ограбленный вельможа не нашёл ничего лучшего, как бежать из Польши на Русь, к родичам своей супруги. Киевский летописец под соответствующим годом сообщает об этом, вспоминая заодно историю двадцатилетней давности и сопровождая свой рассказ соответствующим назиданием:

...Той же зимой Владислав, князь Польский, схватил мужа своего Петрока и ослепил, а язык ему урезал и дом его разграбил, [и] только с женой и сыном выгнал из земли своей, и пошёл [тот] на Русь. Как гласит евангельское слово: «Какою мерою мерите, такою и вам будут мерить» (Мф. 7: 2) — тот ведь обманом схватил русского князя Володаря, и умучил его, и имение его похитил всё...

(46. Стб. 319)

Вскоре сам князь Владислав был изгнан братьями из страны (в польскую историю он вошёл с прозвищем Изгнанник), и Пётр смог возвратиться обратно в Польшу. Говорили даже, будто к нему вернулись зрение и речь. Во всяком случае, он продолжал участвовать в общественной жизни своей страны и по-прежнему выступал «экспертом» в русских делах. Так, именно его, наряду с краковским епископом Матвеем, считают автором послания знаменитому французскому аббату Бернарду Клервоскому о необходимости искоренения «нечестивых обычаев и обрядов» русских (написано между 1146 и 1153 годами) (185. С. 113―121; 17. С. 204―207). Умер «комит» Пётр в 1153 году.

История с похищением русского князя Володаря Ростиславича имела далеко идущие последствия. Возы с серебром, золотом и драгоценностями оказались не единственной платой за его освобождение. Помимо согласия на выплату громадного выкупа и передачу в заложники сына, Володарь и его брат-слепец Василько вынуждены были заключить с Болеславом III союзный договор, одним из условий которого стал их отказ от поддержки Владимира Мономаха и переход на сторону Ярослава Святополчича. Война между Мономахом и Ярославом возобновилась уже в следующем, 1123 году, и на этот раз в условиях, крайне невыгодных для князя Владимира Всеволодовича.

 

Год 1123

Киев. Владимир-Волынский

Из Ипатьевской летописи

(46. Стб. 287―288)

В лето 6631 (1123). Преставился Давыд Святославич в Чернигове, и сел на его место Ярослав, брат его. В то же лето Сильвестр, епископ Переяславский [преставился], и Феоктист, епископ Черниговский, преставился [191] . В то же лето поставили Симеона епископом во Владимир [192] . В то же лето пришёл Ярослав Святополчич с венграми, и с ляхами, и с чехами, и с Володарем и Васильком к Владимиру [193] , и множество воинов было с ним, и осадили город Владимир. Был же тогда в нём Андрей, а Владимир не поспевал из Киева с Мстиславом, сыном своим. И когда настал воскресный день, рано утром подъехал Ярослав к самому городу сам-третей и стал разъезжать под городом, угрожая людям князя Андрея, возгордившись, надеясь на множество воинов, и так говорил Андрею и горожанам: «Это — мой город. Если не отворите, не выйдете с поклоном, то увидите: завтра пойду на приступ и возьму город!» Андрей же со всеми людьми возложил надежду великую на Бога и надеялся на молитву отца своего. И когда ещё разъезжал он под городом, вышли два ляха к перевозу и залегли тут скрытно. И поехал Ярослав прочь от города, и когда был он на перевозе, где ляхи те поджидали его, и вступил на перевоз, проткнули его копьём. И едва умчали его, и был едва жив, а ночью умер. И так умер Ярослав, один, с такой силой воинской, за великую гордость свою. Ибо не возлагал надежды на Бога, но надеялся на множество воинов. Венгры же, и ляхи, и Володарь и Василько разошлись, каждый восвояси, а к Владимиру послали послов с мольбою и с дарами. Владимир же прославил Бога о таковом чуде Божии и о помощи Его... Владимир ведь, пребывая в Киеве и собирая воинов многих, плакался Богу о насилии и о гордости Ярославовой — уже ведь и Мстислава отправил вперёд себя с немногими воинами, а сам хотел вслед за ним выступить со всеми воинами; и была великая помощь Божья благоверному князю Владимиру с сыновьями его за честное его житие и за смирение его. А тот, молод будучи [194] , возгордился против дяди своего, а более против тестя своего Мстислава. Видите, братия, сколь благ и милостив Бог, смиренных и праведных призирая и отмщая за них; и «Бог гордым противится, а смиренным даёт благодать» (Иак. 4, 6).

Несмотря на пафос летописного рассказа, принадлежащего перу явного приверженца Мономаха, трудно не задаться вопросом: кем были те два «ляха», что «залегли» возле перевоза, поджидая князя Ярослава Святополчича? Ответ кажется очевидным. И Владимир Мономах, и его воеводы, на попечение которых он оставил во Владимире-Волынском своего сына Андрея, умели ладить с поляками не хуже самого Ярослава. «Ляхи» входили в состав их войска; имелись у них и разветвлённая агентурная сеть, и свои наймиты, способные ударом копья разрешить острый военный конфликт между князьями. Во всяком случае, смерть Ярослава положила конец войне. Войска старшего Владимирова сына Мстислава находились ещё на пути к Волыни, а сам Мономах даже не выступил из Киева, когда всё было кончено. Ни венграм, ни полякам сражаться было уже не за что, а Володарь и Василько Ростиславичи, свободные теперь от прежних обязательств, поспешили восстановить мир с Мономахом.

А между тем под Владимиром были действительно собраны очень значительные силы. Так, венгерское войско возглавлял лично король Стефан (Иштван) II (1114—1131), сын покойного Коломана. Об этом мы узнаём из «Венгерской хроники» XIV века, рассказ которой в целом схож с летописным, хотя расставляет акценты несколько по-другому. В частности, здесь ничего не говорится об участии в войне поляков и чехов, равно как и о том, что Ярослав был убит именно из засады:

К королю прибыл русский князь по имени Весен [195] , жалуясь, что его брат изгнал его из княжества, и ища милости короля, чтобы тот собственной персоной выступил ему на помощь. Король же Иштван, желая отомстить за обиду своего отца, короля Кальмана [196] , пообещал князю помощь и, собрав войско, двинулся на Русь. Когда прибыл, то первым делом осадил крепость [197] . Вышло так, что ранним утром названный князь Весен ездил вокруг крепости в поисках места для штурма укреплений, а осаждённые вышли из крепости, чтобы сразиться с венграми. Когда князь заметил их, то напал на них, они же бились храбро и нанесли князю смертельную рану. Когда король узнал о смерти князя, он сильно разгневался и приказал всем венграм идти на приступ крепости и выбирать, либо в тот же день захватить крепость, либо погибнуть. Но венгерские предводители собрали совет и сказали: «Зачем и ради чего гибнем? Если мы отстоим княжество, кого из нас король поставит князем? Так давайте же твёрдо договоримся, что никто из нас не штурмует крепости, а королю скажем, что он делает всё это, не посоветовавшись со своими предводителями». Когда же предводители явились на королевский совет, то все разделились на две части... Затем, по приказу предводителей, глашатаи в лагере возвестили, чтобы венгры как можно скорее возвращались в Венгрию. Тогда король, увидев, что лишён поддержки своих, вернулся в Венгрию...

(17. С. 365—366; перевод Л.В. Назаренко)

...Ещё об одном событии этого года сведения сохранились только в поздних и не слишком надёжных источниках.

Из Никоновской летописи

(52. С. 152)

...В том же году пресвященный Никита, митрополит Киевский и всея Руси, в своём граде в Синелице затворил в темнице злого еретика Дмитра.

О том же, но с дополнительными подробностями и указанием на непосредственное участие в суде над еретиком князя Владимира Мономаха рассказывается в «Истории Российской» В.Н. Татищева:

...Того ж году востал еретик тяжкий на церковь святую, имянуемый Дмитро, опровергая уставы церковные. Но князь великий повелел его митрополиту испытать и обличить. Митрополит же, взяв его, послал в заточение во град Синелец.

(75. С 136)

Насколько эта история может быть достоверна? Надо сказать, что летописцы XVI века любили упоминать о еретиках прежних времён, иногда даже вымышляя их: само их наличие и факт расправы с ними древних князей создавали прецедент для более жёстких действий в отношении современных им еретиков — а в этом были заинтересованы князья — заказчики летописи. Наверное, нельзя исключать того, что и здесь мы имеем дело со случаем такого рода.

 

Год 1124

Киев

Из Лаврентьевской летописи

(45. Стб. 293)

...В то же лето пала церковь каменная в Переяславле Святого Михаила, которую создал и украсил блаженный епископ Переяславский Ефрем, в 10-й день мая месяца, в субботу, перед вечерней [198] .

В лето 6632 (1124). Пожар был великий в городе Киеве, так что едва не весь выгорел в два дня по Подолу и по Горе [199] ; одних церквей сгорело около шестисот. Было же это в месяце июне в 23-й и 24-й дни, на Рождество Иоанна Предтечи. В то же лето месяца августа в 11-й день было знамение в солнце в 9-й час дня: стало оно маленьким, как месяц, и по полудни едва не померкло [200] . В то же лето преставился Василько Ростиславич, и Святополкова преставилась [201] месяца февраля в 28-й день. В то же лето преставился князь Володарь Ростиславич.

Из Ипатьевской летописи

(46. Стб. 288―289)

В лето 6632 (1124). Земля потряслась немного, и пала церковь великая Святого Михаила в Переяславле, мая в 10-й день... В то же лето привели польку в Муром за Всеволода Давыдовича. В то же лето преставилась жена Ярослава Святославича. В то же лето бездождие было; тогда же погорел Подол весь в канун Рождества святого Иоанна Крестителя и Предтечи. На следующий же день погорела Гора, и все монастыри, какие есть на Горе, в городе, и Жидове [202] . В то же лето знамение было в солнце с вечера, словно месяц малый, и едва не померкло, августа в 11-й день. В то же лето умер Василько Ростиславич, а за ним преставился Володарь, старший брат его.

Из Новгородской Первой летописи старшего извода

(36. С. 21)

...А на весну ходил Всеволод с новгородцами на емь, в великое говение [203] , и победил их, но тяжек путь был, так что покупали хлеб по ногате [204] .

...Месяца августа в 11-й день, перед вечерней, начало солнце убывать и сгинуло всё. О, велик страх, и тьма была, и звёзды были, и месяц; и снова начало прибывать, и вскоре наполнилось, и рады были все в городе.

Страшный киевский пожар 23—24 июня 1124 года произвёл сильное впечатление на князя Владимира Всеволодовича. Приведём рассказ об этом, читающийся в Киево-Печерском патерике, во входящем в его состав Слове о преподобном Спиридоне просвирнике и Алипии иконнике. Последний прославился как чудный иконописец, чьи иконы создавались не человеческим, но Божьим вдохновением. А потому с ними происходили великие чудеса.

...Этого преподобного Алипия добродетельное житие не утаилось, и весть о чуде, бывшем с иконами, дошла и до князя Владимира. Случилось же некогда следующее. По воле Божьей из-за пожара выгорело всё Подолье, и та церковь сгорела, в которой были те иконы. И после пожара нашлись те семь икон целыми, а вся церковь сгорела. И, услышав о том, князь пришёл видеть чудо, бывшее там с иконами, кои Божиим мановением написаны за одну ночь, и прославил Творца всех, совершающего преславные чудеса молитвами угодников Своих Антония и Феодосия. И взял Владимир одну икону — Святой Богородицы, и послал в град Ростов, в бывшую там церковь, которую сам создал [205] ; она и доныне стоит там, чему сам я очевидец [206] . И вот что при мне случилось в Ростове: церковь та упала, а икона осталась невредима; и внесена она была в деревянную церковь, которая сгорела от пожара, икона же осталась невредима, и даже следов огня на ней не осталось...

(2. С. 177―178)

В литературе высказывалось предположение, согласно которому в рассказе Патерика идёт речь об известной иконе Пресвятой Богоматери Великой Панагеи (Оранте), хранившейся в ярославском Спасском монастыре. Впрочем, по-другому эта икона датируется первой третью XIII века. Согласно церковному преданию, Алипию приписывались также икона Божией Матери, хранившаяся в ростовском Успенском соборе, и икона «Предста царица», или «Царь царем», хранившаяся в Успенском соборе Московского Кремля.

...В эти последние годы своей жизни князь Владимир Всеволодович проявлял особую заботу о делах духовных, раздавал щедрую милостыню церквям и монастырям. Поистине «не щадил имущества своего, раздавая нуждающимся и церкви созидая и украшая», по словам летописца, автора его посмертной похвалы. При этом щедрость его распространялась не только на киевские, переяславские или ростовские церкви, но даже на обители, находившиеся далеко за пределами Руси. В XI—XIII веках древняя Русь поддерживала отношения со многими странами Западной Европы, тем более что правителей этих стран связывали с русскими князьями узы династических браков. Несмотря на произошедшее в середине XI века разделение церквей, общение между «латинянами» (католиками) и «схизматиками» (православными) продолжалось: и те и другие ощущали себя частью пока что единого христианского мира. Из Жития святого Мариана Ирландца — основателя ирландского бенедиктинского монастыря в Регенсбурге, известно, что главный собор этой обители был достроен на деньги, предоставленные Владимиром Мономахом (впрочем, имя князя в тексте Жития не названо). Рассказывается же здесь следующее:

...Один из братий этой обители, муж деятельный и весьма смышлёный в практических делах, по имени Маврикий, в сопровождении только мальчика, по бездорожью мира ведомый милосердием Святого Духа, прибыл к королю Руси, получил от этого короля и от вельмож богатейшего города Киева на сто марок [208] драгоценных мехов и, погрузив их на повозки, благополучно добрался с купцами до Регенсбурга. На деньги от [продажи] этих [мехов] были закончены постройки монастыря и сделана крыша собора...

(17. С. 286—287; перевод Л.В. Назаренко)

Щедрость Владимира Всеволодовича в отношении ирландских монахов может объясняться, в частности, тем, что родные братья его первой супруги Гиды после изгнания из Англии (60—70-е годы XI века) нашли убежище в Ирландии. Сам же монастырь в Регенсбурге был посвящён святому апостолу Иакову и святой Гертруде — небесной покровительнице первой жены князя.

Вероятно, не всем в Киеве пришлась по душе такая щедрость князя в отношении «латинян», равно как и его готовность к заключению дружественных союзов с западными правителями. Известно, что ещё в 1113—1121 годах, при жизни митрополита Никифора, Владимир Мономах обращался к нему за разъяснениями по поводу расхождений между Восточной и Западной церквями. И митрополит направил ему пространное послание, исполненное самыми различными и весьма резкими обвинениями в адрес «немцев», чьё учение («прелесть немецкая») было поименовано им как «ересь великая», противная «правой вере» (65. С. 71—73).

...Рассуждая о душевном состоянии князя в последние годы его жизни, скажем ещё о том, что в киевском Софийском соборе — главном храме Киевской Руси — среди множества граффити — надписей, прочерченных на стене здания и обращённых непосредственно к Богу, — обнаружены и те, что приписываются — разумеется, предположительно — князю Владимиру Мономаху.

Первая из них обнаружена в проходе из апсиды Михайловского придела собора в придел Святых Иоакима и Анны, на западной стене:

Г(оспод)и, помози ра

бу своему Василеви

грешь[ни]ку. Помозие

ему, Г(оспод)и.

(То есть:

Господи, помоги рабу своему Василию грешнику. Помоги ему, Господи.)

(11. С. 48―49, № 131)

Надпись выполнена красивым уставным письмом, очертания букв архаичны и близки памятникам XI века. Над надписью имеется ещё одно граффити на греческом языке, с именем Νικηφορος, то есть «Никифор», повторенным одиннадцать (!) раз:

Аминь, Иисусе, да получит помощь раб Никифор, Никифор, Никифор...

(107. С. 56)

Предположение о связи надписи № 131 и греческого граффити с именами князя Владимира (в крещении Василия) Всеволодовича Мономаха и киевского митрополита Никифора I было выдвинуто академиком Б.А. Рыбаковым и поддержано исследователем и издателем софийских граффити С.А. Высоцким.

Вторая надпись обнаружена на хорах собора с южной стороны, на крещатом столбе с изображением святого Езекии, под слоем поздней масляной живописи:

Г(оспод)и, помъзи рабу свое

му Володимиру на мъ

нога лета и про[щ]ение греха на судинь.

(То есть:

Господи, помоги рабу своему Владимиру на многие лета и [дай] прощение греха на [день] судный.)

(11. С. 49―50, № 132)

Надпись прочерчена на той половине хоров, которая предназначалась для мужской половины княжеской семьи; она сделана крупными буквами, на видном месте. Предположение о возможной принадлежности надписи князю Владимиру Всеволодовичу высказано С.А. Высоцким.

 

Год 1125

Река Альта, близ Переяславля. Киев

«Всё ся минеть» — слова, приписываемые мудрейшему из смертных, библейскому царю Соломону.... В мире нет ничего вечного, и умирать — рано или поздно — приходится любому человеку, даже самому могущественному и достигшему высшей власти...

Князь Владимир Всеволодович прожил долгую — особенно по меркам своего века — жизнь. Жизнь, в которой было всё — победы и поражения, падения и взлёты. Можно сказать, что он достиг всех тех целей, которые некогда ставил перед собой. Своим сыновьям он оставлял сильную, сплочённую державу, всецело подчинявшуюся воле киевского князя. Все его противники были побеждены им, все должны были признать его власть; те же, кто отказался сделать это, либо умерли своей смертью, либо ушли из жизни не без помощи тайных или явных приспешников киевского князя. И теперь во всём княжеском роде не осталось никого, кто мог бы оспорить у его сыновей право владения Киевом, а значит, и всей Русской землёй. Теперь князь мог со спокойной душой встретить неизбежный конец. Он и принял смерть так, как подобает христианину, как, наверное, хотелось бы встретить свою кончину любому из живущих на свете: в полном сознании и душевном покое, причастившись из рук священника в построенной им «милой» церкви Святых Бориса и Глеба на реке Альте, близ «отчего» Переяславля:

Из Лаврентьевской летописи

(45. Стб. 293―295)

В лето 6633 (1125), индикта третьего лета. Преставился благоверный и великий князь русский Владимир, сын благоверного отца Всеволода, украшенный добродетелями, прославленный победами. При имени его трепетали все страны, и по всем землям прошёл слух о нём, ибо всею душою он возлюбил Бога. Вот и мы думаем, что любим Бога; но если потщимся заповеди Его соблюдать, тогда только явим любовь Богу, ибо сказано: «Любящий Меня соблюдает заповеди Мои» (ср. Ин. 14, 15. 21). Сей же чудный князь Владимир потщился заповеди Божьи соблюдать, и страх Божий всегда имел в сердце, помня слово Господне, Который сказал: «По тому узнают все люди, что вы Мои ученики, если будете любить друг друга» (ср. Ин. 13, 34—35); и «любите врагов ваших; благотворите ненавидящим вас» (Лк. 6, 27). Ведь все злоумышления против него дал Бог в руки его, ибо не возносился, не возвеличивался, но на Бога во всём надеялся, и Бог покорил к ногам его всех врагов. Он же, заповедь Божью соблюдая, добро творил врагам своим, отпуская их одаренными. Милостив же был выше меры, помня слово Господне: «Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут» (Мф. 5, 7); и «блажен, кто помышляет о бедном и нищем! В день бедствия избавит его Господь» (Пс. 40, 2). Потому и не щадил имущества своего, раздавая нуждающимся и церкви созидая и украшая; особенно же почитал иноческий чин и священнический, подавая им необходимое и принимая от них молитвы. Великую же веру имел к Богу и к родичам своим, святым мученикам Борису и Глебу, потому и церковь создал прекрасную в их имя на Альте — там, где пролилась кровь святого Бориса. Жалостлив же был весьма, и дар этот от Бога принял, так что когда входил в церковь и слышал пение, тотчас проливал слёзы и так со слезами мольбы воссылал ко Владыке Христу. Потому и Бог все прошения его исполнял и исполнил лета его благоденствием. И сидел в Киеве на отчем столе тринадцать лет, и в лето 6633 от начала мира преставился месяца мая в 19-й день, пожив от рождения своего 73 года. Преставился на Альте, в милой церкви, которую создал старанием многим. Сыновья же его и бояре перенесли [его] в Киев, и положен был в Святой Софии, возле отца своего.

И сел в Киеве Мстислав, сын его старший, княжа с кротостью, а Ярополк, брат его, пошёл в Переяславль...

А вот более краткие рассказы о смерти князя в других летописях:

Из Ипатьевской летописи

(46. Стб. 289, 303―304)

В лето 6634 (1125). Преставился благоверный и благородный [209] князь христолюбивый великий князь всея Руси Владимир Мономах, просветивший Русскую землю, подобно солнцу, лучи испускающему. Слух же о нём прошёл по всем странам; более же всего был страшен поганым, братолюбец и нищелюбец и добрый страдалец за Русскую землю. Преставился мая в 19-й день, и, обрядив тело его, положили его у Святой Софии, рядом с отцом Всеволодом, пропев над ним полагающиеся песнопения. Святители же, печалясь, плакали по святому и доброму князю, и весь народ, все люди по нему плакали, словно дети по отцу или по матери. Плакали по нему все люди и сыновья его: Мстислав, Ярополк, Вячеслав, Георгий, Андрей, и внуки его; и так разошлись все люди с жалостью великой. Также и сыновья его разошлись с плачем великим, каждый в свою волость, где кому из них раздал волости.

Начало княжения Мстиславова в Киеве. Мстислав, старший сын его, сел на столе в Киеве, на место отца своего, мая в 20-й день...

... [210] Сей Мстислав Великий унаследовал пот [211] отца своего, Владимира Мономаха Великого. Владимир самолично постоял на Дону и многий пот утёр за землю Русскую, а Мстислав, послав мужей своих, загнал половцев за Дон, и за Волгу, за Яик [212] , и так избавил Бог Русскую землю от поганых...

Из Новгородской Первой летописи старшего извода

(36. С 21)

Преставился Владимир Великий в Киеве, сын Всеволож; а сына его Мстислава посадили на столе отчем. В то же лето была буря великая с громом и градом, и хоромы разрушило, и с церквей черепицу посрывало, скотьи стада потопило в Волхове, а других едва поймали живыми...

...В центральной части киевского кафедрального Софийского собора на втором от главного алтаря южном крещатом столбе обнаружена ещё одна надпись в две строки, от которой уцелела только левая часть:

М(е)с(я)ца ма[иа]

(11. С. 62. № 151)

Володими[ръ]

Надпись расположена рядом с другими княжескими надписями-граффити, в том числе о погребении князя Всеволода Ярославича. Это соседство, а также присутствие в надписи указания на месяц май позволили предположить, что и в данной надписи речь идёт о погребении — на этот раз князя Владимира Мономаха, сына Всеволода Ярославича. С.А. Высоцкий гипотетически реконструировал надпись следующим образом:

Месяца мая [в 19-й день] [скончался князь] Владимир [Всеволодович] [Мономах].

...Как всегда, дополнительными подробностями расцвечен некролог князя в «Истории Российской» В.Н. Татищева. Здесь, в частности, мы встречаем и легендарную историю, связанную с появлением так называемых «Мономаховых даров», якобы завоёванных князем Владимиром в поединке с неким херсонесским воеводой (сам Татищев опять, как и под 1095 годом, ссылался при этом на польского историка XVI века Мацея Стрыйковского). Здесь же, в некрологе, имеется и уникальное описание внешности князя Владимира Всеволодовича. Правда, едва ли можно думать, что оно было извлечено Татищевым из какой-то не дошедшей до нас древней летописи, как иногда считают; скорее перед нами результат собственных представлений автора о том, как должен был или как мог выглядеть русский князь XII столетия. Тем не менее пройти мимо этого — единственного имеющегося в нашем распоряжении — словесного портрета Владимира Мономаха было бы непростительным упущением:

6633 (1125). Маиа 19 дня преставися благоверный великий князь Владимир, нареченный Мономах, украшенный добродетельным нравом, прославленный в победах, котораго слава всюду разпространилась. Был страшен и любим у всех окрестных и подвластных его. Он не был горд, ниже возносился во своих благополучиах, но паче славу и честь за вся победы воздавал Богу, на него единаго надеялся, и за то ему Бог престол мимо старейших даровал и многих противных покорил. Он весьма ко всем был милостив и счедр даянием, в правосудии законы хранил, и хотя винных наказывал, но более со уменьшением и просчением. Лицом был красен [213] , очи велики, власы рыжеваты и кудрявы, чело высоко, борода широкая, ростом не вельми велик, но крепкий телом и силен. В воинстве вельми храбр и хитр ко устроению войск. Многих врагов своих победил и покорил, сам же единою у Триполя побежден был, о чем никогда упоминать не мог, частию от жалости по утопшем тогда брате Ростиславе, котораго вельми любил, частию от стыда, что непорядком Святополковым к тому приведен. Владел Русиею 13, а всего жил 73 года. Преставился на Альте у любезной ему церкви, которую великим изждивлением и трудом построил и богато украсил. По смерти собрались сыны его и бояре, перенесли тело в Киев и положили подле отца его в церкви св. Софии. По нем остались сыны его: Мстислав, наследник великаго княжения, Ярополк переяславский, Вечеслав в Турове, Роман в Смоленске, Юрий в Ростове и Суздали, Андрей во Владимере.

(75. С. 137)

Сей князь великий всех руских князей себе покорил, так что во время его владения ни единой не смел на другаго воевать или ему возпротивиться, но все яко отца почитали, а половцы не смели ни одново нападения в пределы руские учинить, ни от Донца приближиться. Сказуют же, что он Мономахом назван от того, когда он был с войском в Херсонской земли у града Кафы [214] и, устроя полки, к бою противо войска греческого приготовился, тогда воевода херсонский, выступя противо Владимира с великим войском и прислал к Володимеру говорить, чтоб обсчим боем напрасно людей не терять: «Лучше биться мне со Владимиром, яко главным в войсках, на поединке, и кто кого победит, тот как победитель во всем требуемом право и власть получит». Владимер, слыша то, послал обратно к воеводе, чтоб выехал в поле на средину междо обоими войски, каждой имея при себе копие и саблю. И вскоре Владимир, вооружась, выехал на место назначенное. И как скоро воевода в тяжких его бронях и богатом убранстве приближился, Владимир, тотчас наехав, так его крепко в бок ударил копьем, что воевода с лошади упал. Владимир же, не хотя его падшего умертвить, взяв жива со всею бронию, привел его к своим полкам и, сняв с него цепь златую драгоценную и пояс, на себя взложил.

* * *

Дальнейший ход истории Киевского государства более или менее известен. Занявший «златой» киевский стол князь Мстислав Владимирович, получивший от современников и потомков прозвище «Великий» (1125—1132), продолжил политику отца. Его власть признавалась всеми тогдашними князьями, его слово оказывалось решающим при возникновении конфликтов и споров между ними. И почти всегда при этом за спиной Мстислава или его братьев (прежде всего следующего по старшинству Ярополка) незримо витала тень их отца Мономаха, чьё имя по-прежнему присутствовало на страницах летописи, освящая деяния его сыновей и внушая трепет врагам. Так было, например, при отражении очередного половецкого нашествия сразу после вокняжения Мстислава: как это всегда случалось после смены князей в Киеве, половцы попытались вторгнуться в русские пределы и привлечь на свою сторону союзных Мстиславу торков. Тогда князь Ярополк Владимирович, «благоверного князя корень и благоверная отрасль», как именует его летописец, сумел не допустить соединения торков с половцами, а затем, действуя с одним только переяславским полком и «призва имя Божие и отца своего», нанёс половцам чувствительное поражение. «...И поможе ему Богъ и отца его молитва, и прославиша Бога вси людие о таковомъ даре и помощи», — особо подчёркивает летописец (46. Стб. 290). Так было и при разрешении черниговского кризиса в 1127 году, когда сын Олега Святославича Всеволод изгнал из Чернигова своего дядю Ярослава и перебил и разграбил его дружину. Обе стороны обратились к Мстиславу как к третейскому судье и старшему среди князей: Ярослав Святославич — вспоминая о крестном целовании, которое Мстислав давал ему, а Всеволод Ольгович — «моляшеся» Мстиславу не начинать войны и посылая Мстиславовым боярам богатые подарки. Тогда Мстислав вынужден был прислушаться к слову игумена киевского Андреевского монастыря Григория, ибо тот Григорий (напомню: участник торжеств в Вышгород в 1115 году) «любимъ... бе преже Володимером», а затем уж «чтенъ... ото Мстислава и ото всихъ людей». Григорий и убедил князя, что нарушение крестного целования есть меньший грех, нежели пролитие христианской крови. Был созван иерейский собор, который объявил князю, что принимает на себя его грех — нарушение клятвы, данной на кресте. Мстислав подчинился, «и створи волю ихъ, и съступи хреста», хотя и «плакася того вся дни живота своего». Так будет и много позже — например, в 1147 году, когда киевляне откажутся воевать против Юрия Долгорукого, сына Мономаха. «Княже, ты ся на нас не гневаи, не можемъ на Володимире племя рукы въздаяти» — с такими словами обратятся они к тогдашнему киевскому князю Изяславу Мстиславичу, племяннику Долгорукого и его непримиримому противнику (тоже Мономашичу!), призывавшему их выступить на войну с дядей (46. Стб. 344). И это при том, что самого Долгорукого киевляне не любили, а к Изяславу относились с приязнью.

Удивительно, но, «плача» и каясь в своём прегрешении — отказе от поддержки черниговского князя Ярослава Святославича, — князь Мстислав никогда не сожалел о другом своём деянии — жестоком разорении Полоцкой земли в том же 1127 году и высылке двумя годами позже полоцких князей вместе с жёнами и детьми в заточение в Византию за некую их «измену» и нарушение крестного целования. Впрочем, и здесь Мстислав лишь продолжил политику отца в отношении враждебных им полоцких князей; пролитие же христианской крови на сей раз ничуть не остановило его.

Главной целью, которую ставил перед собой Мстислав в эти годы, было превращение Киева в наследственное владение Мономахова рода. И цель эта казалась вполне достижимой. К концу княжения Мстислава на Руси не осталось ни одного князя, кроме его самого и его братьев, для кого Киев мог быть назван в полном смысле этого слова «отчиной». Ярослав Святославич — последний из сыновей великого князя Киевского Святослава Ярославича — умер в Муроме в 1129 году. Ещё раньше, в 1127 году, один за другим скончались младшие сыновья Святополка Изяславича: сначала Брячислав, а затем Изяслав. Наибольшую потенциальную угрозу для Мономашичей представляли, как всегда, черниговские князья — потомки Олега и Давыда Святославичей. Но даже самый деятельный и энергичный из них, князь Всеволод Ольгович (в будущем всё же великий князь Киевский), находился тогда в известной зависимости от Мстислава, которому был обязан княжением в Чернигове. К тому же ни Олег, ни Давыд никогда не княжили в Киеве, и для их сыновей Киев был всего лишь «дединой» — владением (да и то недолгим) их деда, великого князя Святослава Ярославича. Между тем формула: «...и сел на столе отца своего и дед своих» оставалась главной гарантией признания легитимности любого правителя средневековой Руси.

Мы уже говорили о том, что механизм передачи власти над Киевом был выработан Владимиром Мономахом. Мстиславу оставалось привести его в действие, исполнить предначертанное отцом. Главным его союзником — и более того, едва ли не соправителем — становится его брат Ярополк, княживший в «отчем» Переяславле. Мстислав мог опереться на него и при отражении половецкой угрозы, и в черниговских или галицких делах, и, главное, в самом деликатном и важном для себя вопросе — относительно дальнейших судеб киевского престола.

Между братьями был заключён новый договор, подтверждавший условия старого, скреплённого крестным целованием ещё при их отце. В соответствии с этим договором киевский стол после Мстислава должен был перейти к Ярополку. Однако последний целовал крест старшему брату в том, что после его смерти, вступив в Киев, передаст Переяславль старшему сыну Мстислава Всеволоду, княжившему в Новгороде. Это должно было обеспечить переход Киева в руки Всеволода Мстиславича после смерти самого Ярополка. Дважды, в 1126/27 и 1130 годах, Всеволод приезжал из Новгорода в Киев. Во время второго его визита, вероятно, и были окончательно оговорены условия соглашения с Ярополком. Однако в действительности всё получилось совсем не так, как задумали братья.

Великий князь Киевский Мстислав Владимирович умер (по разным летописям) 14 или 15 апреля 1132 года, а два или три дня спустя, 17 апреля, Ярополк вступил в Киев и воссел на «златом» киевском престоле. Но его попытка исполнить заключённый с братом договор и перевести в «отчий» Переяславль старшего племянника Всеволода Мстиславича закончилась неудачей. Решение это вызвало раскол в самом Мономаховом семействе, ибо против него выступили младшие сыновья Мономаха от его второго брака — Юрий Суздальский, прозванный Долгоруким, и поддержавший его Андрей Владимиро-Волынский, прозванный Добрым. И это понятно: перспектива превращения Киева в наследственное владение старшей линии Мономашичей — потомков Мстислава Великого — никак не могла их устроить, ибо Мстиславичи приходились им племянниками, то есть явно уступали в династическом отношении. Княжение Всеволода Мстиславича в Переяславле продлилось лишь несколько часов. «С заутрья» Всеволод вступил в город, «а до обеда выгнал его Юрий, приехав с полком на него», — рассказывает летописец. Начались интенсивные переговоры; между Киевом и Переяславлем зачастили скорые гонцы, и в результате Юрию также пришлось покинуть «отчее» владение.

«И сидел Юрий 8 дней, и вывел его Ярополк крестного ради целования, и послал за другим Мстиславичем, за Изяславом, в Полоцк, и привёл его клятвою»

(60. С.  107—108).

Но вокняжение в Переяславле ещё одного Мстиславича, Изяслава, было не более чем компромиссом. В конечном же итоге от такого решения проиграли все. Изяслав покинул Полоцк, в котором княжил прежде, и этот город перешёл в руки представителя местной династии, князя Василька Святославича — одного из немногих полоцких князей, кто сумел избежать высылки в Византию в 1129 году. Так спустя пять лет после победы Мстислава Великого над полоцкими князьями и спустя три года после окончательного, как казалось, присоединения Полоцкой земли к Киевскому государству Мономашичи потеряли её — и теперь уже навсегда. Сохранить Переяславль за потомками Мстислава Великого Ярополку также не удалось, и город последовательно переходил в руки его младших братьев — сначала слабовольного Вячеслава, затем вновь Юрия Долгорукого (который ради княжения в Переяславле готов был пожертвовать даже Ростовской и Суздальской землёй) и, в конце концов, Андрея Доброго. Но обделёнными при этом почувствовали себя уже Мстиславичи — и прежде всего наиболее энергичный из них Изяслав. Так началась вражда внутри Мономахова рода; так превратилась в ничто главная и, казалось бы, почти реализованная мечта Мономаха — безраздельное господство его потомков в Русской земле. А в выигрыше, как это всегда бывает, оказались исторические противники Мономашичей — черниговские князья, потомки Олега и Давыда Святославичей. Они с готовностью откликнулись на просьбу о помощи, прозвучавшую из уст сыновей Мстислава Великого. Тем более что глава черниговского клана, князь Всеволод Ольгович, находился в свойстве с братьями Мстиславичами, будучи женат на их родной сестре, дочери Мстислава Великого. Согласившись поддержать шурьёв, Ольговичи рассчитывали поправить свои дела и укрепить собственное влияние в Киевской земле, а заодно, воспользовавшись ослаблением конкурентов, решить в свою пользу конкретные территориальные споры с Мономашичами. И это у них получилось. Так рухнуло ещё одно завоевание Мономаха — мир в Русской земле, тот самый мир, ради установления которого князь положил столько сил, и нравственных, и физических. «И раздьрася вся земля Русьская», — как образно выразился новгородский книжник (36. С. 23).

Война между князьями шла с переменным успехом, но результаты её оказались плачевными не только для Мономахова семейства, но для всей Русской земли. После смерти князя Ярополка Владимировича 18 февраля 1139 года киевский стол занял его следующий по старшинству брат, слабый и безвольный Вячеслав. Но он сумел продержаться на киевском престоле лишь десять дней: 22 февраля 1139 года Вячеслав вступил в Киев, а уже 5 марта был изгнан из города Всеволодом Ольговичем Черниговским, который и стал великим князем Киевским на целых семь лет...

Впоследствии Киев будет переходить из рук в руки и очень быстро потеряет значение стольного города Руси. В жестокой схватке за него сойдутся сначала сын и внук Владимира Мономаха — князь Юрий Долгорукий и князь Изяслав Мстиславич, а затем и другие князья. Ради своих целей — завоевания «златого» киевского престола — они будут наводить на Киев «поганых» — наёмные половецкие отряды — и вместе с ними грабить и разорять бывшую столицу Руси. Да и сама Русская земля окончательно распадётся на множество враждующих между собой княжеств...

Но это уже совсем другая страница русской истории. И, наверное, в том, что произошло, нет вины Владимира Мономаха. Он указал русским князьям путь к единению и защите своих границ, к сохранению Руси как единого целого, скреплённого не только политическими, но и духовными, нравственными узами. Но для того, чтобы вступить на этот путь, требовались не только политическая воля, но и способность пожертвовать сиюминутной (и даже долговременной) выгодой ради некой более возвышенной, но физически не осязаемой цели, способность сохранять в своей душе тот самый страх Божий, о котором писал Мономах в своём «Поучении». А это во все времена и для любого политика — самая сложная и трудновыполнимая задача.

 

1.  «Поучение»

 

Поученье

Древнерусский текст

Азъ, худыи, дедомъ своимъ Ярославомъ, благословленымъ, славнымъ, нареченемь въ крещении Василии, русьскымь именемь Володимиръ, отцемь възлюбленымь и матерью своею Мьномахы...

...и хрестьяных людии деля, колико бо сблюдъ по милости своей и по отни молитве от всех бед. Седя на санех, помыслих в души своей и похвалих Бога, иже мя сихъ дневъ грешнаго допровади. Да дети мои или инъ кто слышавъ сю грамотицю, не посмеитеся, но ому же любо детии моихъ, а приметь е в сердце свое и не ленитися начнеть, такоже и тружатися. Первое, Бога деля и душа своея, страх имеите Божии в сердци своемь и милостыню творя неоскудну, то бо есть начатокъ всякому добру. Аще ли кому не люба грамотиця си, а не поохритаються,  но тако се рекуть: на далечи пути, да на санех седя, безлепицю си молвилъ.

Усретоша бо мя слы от братья моея на Волзе, реша: «Потъснися к нам, да выженемъ Ростиславича и волость ихъ отъимем. Иже ли не поидеши с нами, то мы coбе будем, а ты собе». И рехъ: «Аще вы ся и гнева[е]те, не могу вы я ити, ни креста переступити». И, отрядивъ я, вземъ Псалтырю, в печали разгнухъ я, и то ми ся выня: «Вскую печалуеши, душе, вскую смущавши мя?» (ср. Пс. 41, 6), и прочая. И потомь собрах словца си любая, и складохъ по ряду, и написах; аще вы последняя не люба, а передняя приимаите.

«Вскую печална еси, душе моя, вскую смущаеши мя? Упова на Бога, яко исповемся ему» (ср. Пс. 41, 6. 12; 42, 5). «Не ревнуи лукавнующимъ, ни завиди творящимъ безаконье, зане лукавнующии потребятся, терпящии же Господа, ти обладають землею. И еще мало, и не будеть грешника; взищеть места своего и не обрящеть. Кротции же наследять землю, насладяться на множьстве мира. Назираеть грешный праведнаго и поскрегчеть на нь зубы своими: Господь же посмеется ему и прозрить, яко придеть день его. Оружья извлекоша грешьници, напряже лукъ свои истреляти нища и убога, заклати правыя сердцемь: оружье ихъ внидеть в сердця ихъ, и луци ихъ скрушатся. Луче есть праведнику малое, паче богатства грешных многа. Яко мышца грешных скрушится, утвержаеть же праведныя Господь. Яко се грешници погыбнут, праведныя же милуя и даеть, яко благословящии его наследят землю, кленущии же его потребятся. От Господа стопы человеку исправятся: егда ся падеть и не разбьеться, яко Господь подъемлеть руку его. Унъ бех и сстарехся, и не видехъ праведника оставлена, ни семени его просяща хлеба: весь день милует и в заимъ даеть праведныи, и племя его благословлено будет. Уклонися от зла, створи добро, взищи мира и пожени, и живи в векы века» (ср. Пс. 36, 1. 9—17. 20. 21—27; 33, 15). «Внегда стати человекомъ, убо живы пожерли ны быша, внегда прогневатися ярости его на ны; убо вода бы ны потопила» (Пс. 123, 2—4). «Помилуи мя, Боже, яко попра мя человекъ; весь день боряся, стужи ми. Попраша мя врази мои, яко мнози борющися со мною свыше» (Пс. 55, 2—3). «Возвеселится праведник, и егда видить месть, руце свои умыеть в крови грешника. И рече убо человекъ: “Аще есть плодъ праведника, и есть убо Богъ судяи земли!”» (Пс. 57, 11—12). «Измии мя от врагъ моихъ, Боже, и от встающих на мя отъими мя; избави мя от творящих безаконье; и от мужа крови спаси мя, яко се уловиша душю мою» (Пс. 58, 2—4). «И яко гневъ въ ярости Его, и животъ в воли Его: вечерь водворится плачь, а заутра радость» (Пс. 29, 6). «Яко лучьши милость Твоя, паче живота моего. И устне мои похвалита Тя. Яко благословлю Тя в животе моемь; и о имени Твоемь въздею руце мои» (Пс. 62, 4—5). «Покры мя от соньма лукаваго и от множьства делающих неправду» (Пс. 63, 3). «Възвеселитеся, вси праведнии седцемь» (Пс. 31, 11). «Благословлю Господа на всяко время; воину хвала Его» (Пс. 33, 2), и прочая.

Якоже бо Василии учаше, собравъ ту уноша: душа чисты, нескверньни, телеси худу, кротку беседу и в меру слово Господне: «Яди, питью бесъ плища велика быти; при старых молчати, премудрыхъ слушати; стареишимъ покарятися, с точными и меншиими любовь имети, без луки беседующе, а много разумети; не свереповати словомь, не хулити беседою, не обило смеятися; срамлятися стареиших, к женам нелепымъ не беседовати; долу очи имети, а душою горе; пребегати..., не стрекати учить легкых власти; ни в кую же имети еже от всех честь. Аще ли кто васъ можеть инемъ услети, от Бога мьзды да чаеть и вечных благъ насладится». «О Владычице Богородице! Отъими от убогаго сердца моего гордость и буесть, да не възношюся суетою мира сего в пустошнемь семь житьи». «Научися, верный человече, быти благочестно делатель; научися, по евангельскому словеси, очима управленье, языку удержанье, уму смеренье, телу порабощенье, гневу погубленье, помыслъ чисть имети, понужаяся на добрая дела Господа ради: лишаемъ — не мьсти, ненавидимъ любо гонимъ — терпи, хулимъ — моли, умертви грехъ». «Избавите обидима, судите сироте, оправдаите вдовицю. Придете, да сожжемъся, глаголеть Господь. Аше будут греси ваши, яко оброщени, яко снегъ обелю я» (Ис. 1, 17—18), и прочее. «Восияеть весна постная и цветъ покаянья; очистимъ собе, братья, от всякоя крови плотьскыя и душевныя. Светодавцю вопьюще, рцемъ: “Слава Тобе, Человеколюбче!”».

Поистине, дети моя, разумейте, како ти есть Человеколюбець Богъ милостивъ и премилостивъ. Мы, человеци, грешни суще и смертни, то оже ны зло створить, то хощемъ и пожрети и кровь его прольяти вскоре (ср. Притч. 1, 16). А Господь нашь, владея и животомъ, и смертью, согрешенья наша выше главы нашея терпить, и пакы и до живота нашего. Яко отець, чадо свое любя, бьям, и пакы привлачить е к собе, такоже и Господь нашь показал ны есть на врагы победу, 3-ми делы добрыми избыти его и побрита его: покаяньемъ, слезами и милостынею. Да то вы, дети мои, не тяжька заповедь Божья (ср. Втор. 30, 77), оже теми делы 3-ми избыти греховъ своихъ и Царствия не лишитися. А Бога деля не ленитеся, молю вы ся, не забывайте 3-хъ делъ техъ, не бо суть тяжка: ни одиночьство, ни чернечьство, ни голодъ, яко инии добрии терпять, но малым деломь улучити милость Божью.

«Что есть человекъ, яко помниши и?» (Пс. 8, 5). «Велии еси, Господи, и чюдна дела Твоя; никак же разумъ человеческъ не можеть исповедати чюдес Твоихъ» (ср. Пс. 47, 2) . И пакы речемъ: «Велии еси, Господи, и чюдна дела Твоя, и благословено и хвално имя Твое в векы по всей земли» (ср. Пс. 144, 1— 3). Иже кто не похвалить, ни прославляеть силы Твоея и Твоих великых чюдес и добротъ, устроеных на семь свете: како небо устроено, како ли солнце, како ли луна, како ли звезды, и тма и свет, и земля на водах положена, Господи, Твоимъ промыслом! Зверье розноличнии, и птица, и рыбы украшено Твоимъ промыслом, Господи! И сему чюду дивуемъся: како от персти создавъ человека, како образи розноличнии въ человечьскыхъ лицих, аще и весь миръ совокупить, не вси въ одинъ образ, но кыи же своимъ лиць образом по Божии мудрости. И сему ся подивуемы, како птица небесныя изъ ирья идут, и первее [в] наши руце; и не ставятся на одинои земли, но и силныя, и худыя идут по всемъ землямъ Божиимь повеленьемь, да наполнятся леси и поля. Все же то далъ Богъ на угодье человекомъ: на снедь, на веселье. Велика, Господи, милость Твоя на нас (ср. Пс. 32, 22), яже та угодья створилъ еси человека деля грешна. И ты же птице небесныя умудрены Тобою, Господи: егда повелиши, то вспоють и человекы веселять Тобе, и егда же не повелиши имъ, языкъ же имеюще, онемеють. «А благословенъ еси, Господи, и хваленъ зело» (ср. Пс. 118, 12; 144, 3), всяка чюдеса и ты доброты створивъ и зделавъ! Да иже не хвалить Тебе, Господи, и не веруеть всемъ сердцемь и всею душею во имя Отца и Сына и Святаго Духа, да будеть проклятъ (ср. 1 Кор. 16, 22).

Си словца прочитаюче, дети моя, божественая, похвалите Бога, давшаго нам милость Свою; и се от худаго моего безумья наказанье. Послушайте мене: аще не всего приимете, то половину.

Аще вы Богь умякчить сердце, и слезы своя испустите о гресех своих, рекуще: «Яко блудницю, и разбоиника, и мытаря помиловалъ еси, тако и нас грешных помилуи». И в церкви то деите, и ложася, не грешите ни одину же ночь. Аще можете, поклонитися до земли, а ли вы ся начнеть не мочи, а трижды. А того не забываите, не ленитеся: темь бо ночным поклоном и пеньем человекъ побежает дьявола, и что въ день согрешить, а темь человекъ избываеть. Аще и на кони ездяче не будеть ни с кым орудья, аще инех молитвъ не умеете молвити, а «Господи помилуй» зовете беспрестани втаине, та бо есть молитва всех лепши, нежели мыслити безлепицю, ездя.

Всего же паче убогых не забываите, но елико могуще по силе кормите, и придаваите сироте, и вдовицю оправдите сами, а не вдаваите силным погубити человека. Ни права, ни крива не убиваите, ни повелеваите убита его; аще будеть повиненъ смерти, а душа не погубляете никакояже хрестьяны. Речь молвяче — и лихо, и добро — не кленитеся Богомь, ни хреститеся, нету бо ти нужа никоеяже. Аще ли вы будете крестъ целовати к братьи или г кому, а ли управивъше сердце свое, на нем же можете устояти, то же целуите, и целовавше блюдете, да не приступни погубите душе своее. Епископы, и попы, и игумены...; с любовью взимаите от них благословленье, и не устраняитеся от них, и по силе любите и набдите, да приимете от них молитву от Бога. Паче всего гордости не имеите в сердци и въ уме, но рцемъ: смертни есмы, днесь живи, а заутра в гробъ; се все, чт[о] ны еси вдаль, не наше, но Твое, поручил ны еси на мало днии. И в земли не хороните, то ны есть великъ трехъ.

Старыя чти, яко отца, а молодыя, яко братью. В дому своемь не ленитеся, но все видите. Не зрите на тивуна, ни на отрока, да не посмеются приходящии к вам и дому вашему, ни обеду вашему. На воину вышедъ, не ленитеся. Не зрите на воеводы; ни питью, ни еденью не лагодите, ни спанью; и стороже сами наряживаите. И ночь, отвсюду нарядивше, около вои тоже лязите, а рано встанете. А оружья не снимаите с себе вборзе, не розглядавше ленощами, внезапу бо человекъ погыбаеть. Лже блюдися, и пьяньства, и блуда, в томъ бо душа погыбаеть и тело. Куда же ходяще путемъ по своимъ землямъ, не дайте пакости деяти отроковъ ни своимъ, ни чюжимъ ни в селех, ни в житех, да не кляти вас начнуть. Куда же поидете, идеже станете, напоите, накормите унеина. И боле же чтите гость, откуду же к вам придеть: или простъ, или добръ, или солъ. Аще не можете даромъ, брашном и питьемь: ти бо, мимоходячи, прославять человека по всем землям любо добрым, любо злым. Болнаго присетите, надъ мертвеця идете, яко вси мертвени есмы. И человека не минете, не привечавше, добро слово ему дадите. Жену свою любите, но не дайте имъ надъ собою власти. Се же вы конець всему: страхъ Божии имеите выше всего.

Аще забываете всего, а часто прочитаите: и мне будеть бе-сорома, и вамъ будеть добро.

Егоже умеючи, того не забывайте доброго, а егоже не умеючи, а тому ся учите. Якоже бо отець мои, дома седя, изумеяше 5 языкъ, в томъ бо честь есть от инехъ земль. Леность бо всему мати: еже умееть, то забудеть, а егоже не умееть, а тому ся не учить. Добре же творяще, не мозите ся ленити ни на что же доброе, первое к церкви: да не застанеть вас солнце на постели. Тако бо отець мои деяшет блаженыи и вси добрии мужи свершении. Заутренюю отдавше Богови хвалу, и потомъ солнцю въсходящю, и узревше солнце, и прославити Бога с радостью и рече: «Просвети очи мо[и]с, Христе Боже (ср. Пс. 12, 4), и[же] далъ ми еси светъ Твои красныи». И еще: «Господи, приложи ми лето кь лету, да прокъ греховъ своих покаявъся, оправдивъ животъ». Тако похвалю Бога и седше думати с дружиною, или люди оправливати, или на ловъ ехати, или поездити, или лечи спати; спанье есть от Бога присужено полудне, о тъ чина бо почиваеть и зверь, и птици, и человеци.

А се вы поведаю, дети моя, трудъ свои, оже ся есмь тружалъ, пути дея и ловы 13 лет.

Первое к Ростову идохъ сквозь вятиче, посла мя отець, а самъ иде Курьску. И пакы 2-е к Смолиньску со Ставкомь с Кордятичемъ; той пакы и отьиде к Берестию со Изяславомь, а мене посла Смолиньску. То и-Смолиньска идохъ Володимерю. Тое же зимы тои посласта Берестию брата на головне, иде бяху пожгли, то и ту блюдъ городъ тихъ. Та идохъ Переяславлю отцю, а по Велице дни ис Переяславля та Володимерю на Сутеиску мира творить с ляхы. Оттуда пакы на лето Володимерю опять.

Та посла мя Святославъ в Ляхы, ходивъ за Глоговы до Чешьскаго леса, ходивъ в земли ихъ 4 месяци. И в то же лето и детя ся роди старейшее новгородьское. Та оттуда Турову, а на весну та Переяславлю, таже Турову.

И Святославъ умре, и язь пакы Смолиньску, а и-Смолиньска той же зиме та к Новугороду, на весну, Глебови в помочь. А на лето со отцемь подъ Полтескъ. А на другую зиму с Святополкомъ подъ Полтескъ: ожгоша Полтескъ; онъ иде Новугороду, а я с половци на Одрьскъ, воюя, та Чернигову.

И пакы и-Смолиньска къ отцю придох Чернигову. И Олегъ приде из Володимеря выведенъ, и возвах и к coбе на обедъ со отцемь в Чернигове, на Краснемь дворе, и вдахъ отцю 300 гривен золота. И пакы и-Смолиньска же пришедъ, и проидох сквозе половечьскыи вои, бьяся, до Переяславля, и отца налезохъ, с полку пришедше. То и пакы ходихомъ том же лете со отцемь и со Изяславомь биться Чернигову с Борисомь, и победихомъ Бориса и Олга, и пакы идохом Переяславлю, и стахом во Оброве.

И Всеславъ Смолнескъ ожьже, и азъ вседъ с черниговци о двою коню... и не застахом въ Смолиньске. Тем же путем по Всеславе пожегъ землю и повоевавъ до Лукамля и до Логожьска; та на Дрьютьскь, воюя, та Чернигову.

А на ту зиму повоеваша половци Стародубъ весь, и азъ шедъ с черниговци и с половци, на Десне изьимахом князи Асадука и Саука и дружину ихъ избиша. И на заутрее за Новымъ городом разгнахомъ силны вои Белкатгина, а семечи и полонъ весь отяхом.

А въ Вятичи ходихом по две зиме на Ходоту и на сына его. И ко Корьдну ходихъ 1-ю зиму, и пакы по Изяславичихъ за Микулинъ, и не постигохом ихъ. И на ту весну къ Ярополку совкупляться на Броды.

Том же лете гонихом по половьцихъ за Хоролъ, иже Горошинъ взяша. И на ту осень идохом с черниговци и с половци с читеевичи к Меньску; изъехахом городъ и не оставихом у него ни челядина, ни скотины. На ту зиму идохом къ Ярополку совокуплятися на Броды и любовь велику створихом.

И на весну посади мя отець в Переяславли передъ братьею, и ходихом за Супои. И едучи к Прилуку городу, и сретоша ны внезапу половечьскые князи, 8 тысячь, и хотехом с ними ради битися, но оружье бяхомъ услали напередъ на повозехъ. И внидохом в городъ, толко семцю яша одиного живого ти смердъ неколико, а наши онехъ боле избита и изьимаша, и не смеша ни коня пояти в руце, и бежаша на Сулу тое ночи. И заутра, на Госпожинъ день, идохом к Беле Вежи, и Богъ ны поможе, и Святая Богородица: избита 900 половець и два князя яша, Багубарсова брата, Асиня и Сакзя, а два мужа толко утекоста.

И потомь на Святославль гонихом по половцих, и потомь на Торческыи городъ, и потомь на Гюргевъ по половцих. И паки на той же стороне у Красна половци победихом, и потомь с Ростиславом же у Варина веже взяхом. И потом ходивъ Володимерю, паки Ярополка посадих, и Ярополкъ умре.

И пакы по отни смерти и по Святополце на Суле бившеся съ половци до вечера, быхом у Халепа; и потом миръ створихом с Тугорканомъ и со инеми князи половечьскими, и у Глебови чади пояхом дружину свою всю.

И потом Олегъ на мя приде с половьчьскою землею к Чернигову, и бишася дружина моя с нимь 8 днии о малуг[реб]лю, и не вдадуче имъ въ острогъ. [Съ]жаливъси хрестьяных душь, и селъ горящих, и манастырь и рехъ: «Не хвалитися поганым», и вдахъ брату отца своего место, а самъ идох на отця своего место Переяславлю. И внидохом на святаго Бориса день ис Чернигова, и ехахом сквозь полкы половьчские не въ 100 дружине и с детми и с женами; и облизахутся на нас, акы волци стояще, и от перевоза, и з гор. Богъ и святыи Борись не да имъ мене в користь, неврежени доидохом Переяславлю.

И седех в Переяславли 3 лета и 3 зимы и с дружиною своею, и многы беды прияхом от рати и от голода. И идохом на вой ихъ за Римовъ, и Богъ ны поможе: избиша и, а другия поимаша. И пакы Итлареву чадь избиша, и вежи ихъ взяхом, шедше за Голтавомь. И Стародубу идохом на Олга, зане ся бяше приложилъ к половцем. И на Богъ идохом с Святополком на Боняка, за Рось. И Смолиньску идохом с Давыдомь, смирившеся паки. Идохом другое с Воронице. Тогда же и торци придоша ко мне ис Половець и читеевичи; идохом противу имъ на Сулу.

И потомь паки идохом к Ростову на зиму, и по 3 зимы ходихом Смолинску, и се ныне иду Ростову.

И пакы с Святопалком гонихом по Боняце, но ли оли убиша и не постигохом ихъ. И потом по Боняце же гонихом за Рось, и не постигохом его. И на зиму Смолинску идохъ. И-Смоленска по Велице дни выидох, и Гюргева мати умре. Переяславлю пришедъ на лето, собрах братью. И Бонякъ приде со всеми половци къ Кснятину; идохом за не ис Переяславля за Сулу, и Богъ ны поможе, и полъкы ихъ победихом, и князи изьимахом лепшии. И по Рожестве створихом миръ с А[е]пою, и поимъ у него дчерь, идохом Смоленьску. И потом идох Ростову. Пришед из Ростова, паки идох на половци, на Уру[со]бу с Святополком, и Богъ ны поможе. И потом паки на Боняка к Лубьну, и Богъ ны поможе. И потом ходихом в воину с Святополком. И потом пакы на Донъ идохом с Святополком и с Давыдомъ, и Богъ ны поможе. И к Выреви бяху пришли Аепа и Бонякъ, хотеша взяти и, ко Ромну идох со Олгомъ и з детми на нь, и они очутивше бежаша. И потом к Меньску ходихом на Глеба, оже ны бяше люди заялъ, и Богъ ны поможе, и створихом свое мышленое. И потом ходихом къ Володимерю на Ярославця, не терпяче злобъ его.

А и-Щерьнигова до Кыева нестишь ездихъ ко отцю, днемъ есмъ переездилъ до вечерни. A всех путии 80 и 3 великих, а прока не испомню менших. И мировъ есмъ створилъ с половечьскыми князи безъ одиного 20, и при отци, и кроме отца. А дая скота много и многы порты свое. И пустилъ есмъ половечскых князь лепших изъ оковъ толико: Шаруканя 2 брата, Багубарсовы 3, Овчины братье 4, а всех лепших князии инехъ 100. А самы князи Богъ живы в руце дава: Коксусь с сыномь, Акланъ Бурчевичь, таревьскыи князь Азгулуи и инехъ кметии молодых 15, то техъ живы ведъ, исекъ, вметах в ту речку въ Славлии. По чередам избьено не съ 200 в то время лепших.

А се тружахъся ловы дея, понеже седох в Чернигове, а и-Щернигова вышедъ и д[о сег]о лета по сту уганива[л] и имь даром всею силою, кроме иного лова, кроме турова, иже со отцемь ловилъ есмъ всякъ зверь. А се в Чернигове деялъ есмъ: конь диких своима рукама связалъ есмь в пущах 10 и 20 живых конь, а кроме того иже по рови ездя ималъ есмъ своима рукама те же кони дикие. Тура мя 2 метала на розех и с конемъ. Олень мя одинъ болъ, а 2 лоси: одинъ ногами топталъ, а другыи рогома болъ. Вепрь ми на бедре мечь оттялъ, медведь ми у колена подъклада укусилъ, лютый зверь скочилъ ко мне на бедры и конь со мною поверже — и Богъ неврежена мя съблюде. И с коня много падах, голову си розбих дважды, и руце и нозе свои вередих, въ уности своей вередих, не блюда живота своего, ни щадя головы своея.

Еже было творити отроку моему, то сам есмь створилъ дела на воине и на ловехъ, ночь и день, на зною и на зиме, не дая собе упокоя. На посадники не зря, ни на биричи, сам творилъ, что было надобе, весь нарядъ, и в дому своемь то я творилъ е[с]мь. И в ловчих ловчии нарядъ сам есмь держаль, и в конюсех, и о соколов, и о ястрябех тоже. И худаго смерда и убогые вдовице не далъ есмь силным обидети; и церковнаго наряда и службы сам есмь призиралъ. Да не зазрите ми, дети мои, но инъ кто прочетъ: не хвалю бо ся, ни дерзости своея, но хвалю Бога и прославьляю милость Его, иже мя грешнаго и худаго селико лет сблюд от техъ часъ смертныхъ и не ленива мя былъ створилъ худаго, на вся дела человечьская потребна.

Да сю грамотицю прочитаючи, потъснетеся на вся дела добрая, славяще Бога с святыми Его. Смерти бо ся, дети, не боячи, ни рати, ни от звери, но мужьское дело творите, како вы Богъ подасть. Оже бо язъ от рати и от звери и от воды, от коня спадаяся, то никто же вас не можеть вредитися и убити, понеже не будет от Бога повелено. А иже от Бога будет смерть, то ни отець, ни мати, ни братья не могуть отьяти. Но оче добро есть блюсти, Божие блюденье леплее есть человечьскаго.

 

Поучение

Перевод

Я, худый, дедом своим Ярославом, благословленным, славным, нареченный в крещении Василием, русским именем Владимир, отцом возлюбленным и матерью своею — Мономахи...

...и христианских ради людей, ибо сколько соблюл их по милости своей и по отчей молитве от всех бед. Сидя на санях, помыслил в душе своей и похвалил Бога, который меня, грешного, до этих дней сохранил. Дети мои или иной кто, слушая эту грамотку, не посмейтесь, но кому из детей моих она будет люба, пусть примет её в сердце своё и не лениться будет, но трудиться. Прежде всего, Бога ради и души своей, страх Божий имейте в сердце своём и милостыню творите неоскудевающую, ибо это — начало всякому добру. Если же кому не люба грамотка сия, то пусть не посмеются, но так скажут: на дальнем пути, да на санях сидя, безлепицу молвил. 

Ибо встретили меня послы от братии моей на Волге и сказали: «Присоединись к нам: выгоним Ростиславичей и волости их отнимем. Если же не пойдёшь с нами, то мы сами по себе будем, а ты сам по себе». И сказал я: «Хотя и гневаетесь вы, не могу ни с вами идти, ни креста преступить». И, отпустив их, взял Псалтирь, в печали разогнул её, и вот что открылось мне: «Что печалишься, душа, что смущаешь меня?» (ср. Пс. 41, 6), и прочее. И потом собрал я эти полюбившиеся мне словеса, и расположил их по порядку, и написал: если вам последние не любы, то первые примите.

«Что печальна ты, душа моя, что смущаешь меня? Уповай на Бога, ибо верю в Него» (ср. Пс. 41, 6. 12; 42, 5). «Не ревнуй злодеям, не завидуй делающим беззаконие, ибо делающие зло истребятся, уповающие же на Господа наследуют землю. Ещё немного, и не станет нечестивого; будет искать он место своё и не найдёт. А кроткие наследуют землю и насладятся множеством мира. Нечестивый злоумышляет против праведника и скрежещет на него зубами своими: Господь же посмевается над ним и видит, что придёт день его. Нечестивые извлекают оружие, натягивают лук свой, чтобы истребить нищего и убогого, чтобы пронзить правых сердцем: оружие их войдёт в сердца их, и луки их сокрушатся. Малое у праведника — лучше богатства многих нечестивых, ибо мышца нечестивых сокрушится, а праведников подкрепляет Господь. И так нечестивые погибнут, праведных же милует и одаривает [Господь], ибо благословенные Им наследуют землю, а проклятые Им истребятся. Господом утверждаются стопы человека: когда он будет падать, не упадёт, ибо Господь поддерживает его за руку. Я был молод и состарился, и не видал праведника оставленным и потомков его просящими хлеба: он всякий день милует и взаймы даёт, и потомство его в благословение будет. Уклоняйся от зла, делай добро, ищи мира и следуй за ним, и будешь жить вовек» (ср. Пс. 36, 1. 9—17. 20. 21—27; 33, 15). «[Если бы не Господь был с нами], когда восстали на нас люди, то живых они поглотили бы нас, когда возгорелась ярость его на нас; воды потопили бы нас» (Пс. 123, 2—4). «Помилуй меня, Боже! ибо человек хочет поглотить меня; нападая всякий день, теснит меня. Враги мои ищут поглотить меня, ибо много восстающих на меня, о Всевышний!» (Пс. 55, 2—3). «Возрадуется праведник, и, когда увидит отмщение, омоет руки свои в крови нечестивого. И скажет человек: “подлинно есть плод праведнику, ибо есть Бог, судящий на земле!”» (Пс. 57, 11—12). «Избавь меня от врагов моих, Боже! защити меня от восстающих на меня; избавь меня от делающих беззаконие; спаси от кровожадного, ибо вот, они подстерегают душу мою» (Пс. 58, 2—4). «Ибо [на мгновение] гнев Его, на всю жизнь благоволение Его: вечером водворится плач, а на утро радость» (Пс. 29, 6). «Ибо милость Твоя лучше, нежели жизнь моя. И уста мои восхвалят Тебя. Так благословлю Тебя в жизни моей; во имя Твоё вознесу руки мои» (Пс. 62, 4—5). «Укрой меня от сборища коварного и от множества делающих неправду» (Пс. 63, 3). «Возвеселитесь, все правые сердцем» (Пс. 31, 11). «Благословлю Господа на всякое время; хвала Ему непрестанно» (Пс. 33, 2), и прочее.

Ибо как Василий учил, собрав юношей, [иметь] души чистые, непорочные, телеса худые, беседу кроткую и соблюдать слово Господне: «Еде [и] питью быть без шума великого; при старых молчать, премудрых слушать; старшим повиноваться, с равными и младшими любовь иметь, без лукавства беседуя, но побольше разуметь; не свирепствовать словом, не хулить в беседе, не смеяться излишне; стыдиться старших, с непотребными женщинами не беседовать; глаза держать книзу, а душу горé; избегать..., не отказываться учить падких на власть; ни во что ставить всеобщие почести». «Если кто из вас может другим услужить, от Бога пусть воздаяния ожидает и вечных благ насладится». «О Владычица Богородица! Отними от убогого сердца моего гордость и дерзость, да не вознесусь суетой мира сего в ничтожном сем житии». «Научись, верный человек, быть благочестию делателем; научись, по евангельскому слову, очам управлению, языка воздержанию, ума смирению, тела порабощению, гнева подавлению; иметь помыслы чистые, побуждая себя на добрые дела Господа ради: лишаемый — не мсти, ненавидимый — люби, гонимый — терпи, хулимый — моли, умертви грех». «Избавляйте обидимого, защищайте сироту, оправдайте вдовицу. Тогда придите — и соединимся, говорит Господь. Если будут грехи ваши, как багряное, — как снег убелю их» (Ис. 1, 17—18), и прочее. «Воссияет весна поста и цветок покаяния; очистим себя, братья, от всякой крови телесной и душевной. Взывая к Светодавцу, скажем: “Слава Тебе, Человеколюбче!”».

Поистине, дети мои, разумейте, сколь милостив и премилостив Человеколюбец Бог! Мы, люди, грешны и смертны, и если кто нам причинит зло, то готовы пожрать его и спешим на пролитие крови (ср. Притч. 1, 16). А Господь наш, владея и жизнью, и смертью, согрешения наши превыше голов наших терпит даже и до конца жизни нашей. Как отец, любя дитя своё, бьёт его и снова привлекает к себе, так же и Господь наш показал нам победу над врагами, как тремя добрыми делами избавиться от него [от врага] и победить его: покаянием, слезами и милостынею. И это вам, дети мои, не тяжкая заповедь Божия (ср. Втор. 30, 77), как теми тремя делами избавиться от грехов своих и Царствия [небесного] не лишиться. Бога ради, молю вас, не ленитесь, не забывайте трёх дел тех, ибо не тяжки они: не затворничество это, не чернечество, не голод, что иные добродетельные претерпевают, — но малым делом можно улучить милость Божию.

«Что есть человек, что Ты помнишь его?» (Пс. 8, 5). «Велик Ты, Господи, и чудны дела Твои; никакой разум человеческий не может постигнуть чудес Твоих» (ср. Пс. 47, 2) [360]Как отметил Н.В. Шляков, эти слова Мономаха близки к тем, что произносятся в чине освящения воды для таинства крещения и 6 января при великом освящении воды: «Велий еси, Господи, и чудна дела Твоя, и ни едино же слово довольно будеть къ пению чудесь Твоихъ» (184. II. С. 222).
. И ещё скажем: «Велик Ты, Господи, и чудны дела Твои, и благословенно и славно имя Твоё в века по всей земле» (ср. Пс. 144, 1—3; 8, 10). И кто не восхвалит или не восславит силу Твою и Твои великие чудеса и блага, устроенные на сем свете: как небо устроено, или как солнце, или как луна, или как звёзды, и тьма и свет, и земля на водах положена, Господи, Твоим промыслом! Звери различные, и птицы, и рыбы украшены Твоим промыслом, Господи! И такому чуду подивимся: как из праха создал человека, как разнообразны человеческие лица, так что если и весь мир собрать, то не все на одно лицо будут, но у каждого свой облик по Божьей мудрости. И тому подивимся, как птицы небесные из ирья идут, и прежде всего [в] наши руки; и не поселяются на одном месте, но и сильные, и слабые расходятся по всем землям Божиим повелением, чтобы наполнились леса и поля. Всё же то дал Бог в угоду людям: на пищу [и] для веселья. Велика, Господи, милость Твоя к нам (ср. Пс. 32, 22), так как блага те сотворил Ты ради человека грешного. И те же птицы небесные научены Тобою, Господи: когда повелишь, запоют и людей Твоих возвеселят; а когда не повелишь им, то, хоть и имеют голос, станут немы. «И благословен Ты, Господи, и достохвален» (ср. Пс. 118, 12; 144, 3), всякие чудеса и блага эти створивший и сделавший! И кто не славит Тебя, Господи, и не верует всем сердцем и всей душою во имя Отца и Сына и Святого Духа, да будет проклят (ср. 1 Кор. 16, 22).

Прочитав эти словеса божественные, дети мои, восхвалите Бога, давшего нам милость Свою. А это — от худого моего ума наставление. Послушайте меня: если не всё примите, то половину.

Если смягчит вам Бог сердце, слёзы пролейте о грехах своих, говоря: «Как помиловал Ты блудницу, и разбойника, и мытаря, так и нас, грешных, помилуй». И в церкви то делайте, и [спать] ложась; ни одной ночи не пропускайте. Если можете, поклонитесь до земли; если же занеможется вам — тогда трижды. А того не забывайте, не ленитесь: ведь этим ночным поклоном и [молитвенным] пением человек побеждает дьявола, и что человек нагрешит за день, этим избавляется. И когда на коне едете и нет у вас ни с кем дела, если других молитв не умеете сказать, «Господи помилуй» повторяйте беспрестанно втайне (ибо эта молитва всех лучше) — нежели о пустом думать, ездя.

Более же всего убогих не забывайте, но сколько можете по силам вашим, кормите, и сироте [милостыню] подавайте, и вдовицу сами оправдывайте, а не давайте сильным погубить человека. Ни правого, ни виноватого не убивайте и не повелевайте убить его; если и будет достоин смерти, не губите никакой души христианской. Говоря что-либо — дурное ли, доброе, — не клянитесь Богом, не креститесь — нет в том тебе никакой нужды. Если же будете крест целовать братии или ещё кому, то, проверив сердце своё, на чём можете устоять, на том целуйте, а дав целование, соблюдайте его, чтобы, нарушив, не погубить души своей. Епископов, и священников, и игуменов [почитайте]; с любовью принимайте от них благословение, и не отстраняйтесь от них, и по силам любите и заботьтесь о них, чтобы принять по их молитве от Бога. Более всего гордости не имейте в сердце и в уме, но скажем: смертны мы, сегодня живы, а завтра в гробу; всё, что Ты дал нам, — не наше, но Твоё, поручил нам на малое время. И в земле [ничего] не прячьте — то нам великий грех.

Старых почитай, как отца, а молодых — как братьев. В дому своём не ленитесь, но за всем смотрите. Не полагайтесь на тиуна или на отрока, чтобы не посмеялись приходящие к вам ни над домом вашим, ни над обедом вашим. На войну выйдя, не ленитесь. На воевод не полагайтесь; ни питью, ни еде не потворствуйте, ни спанью; и сторожей сами снаряжайте. И ночью, повсюду наряд расставив, около воинов ложитесь, а вставайте рано. И оружие не снимайте с себя сразу, не оглядевшись, по беспечности — ибо внезапно человек погибает. Лжи остерегайтесь, и пьянства, и блуда: оттого ведь душа погибает и тело. Куда бы ни держали путь по своим землям, не давайте отрокам ни своим, ни чужим вред причинять ни сёлам, ни посевам, чтобы не начали проклинать вас. Куда же пойдёте и где остановитесь, напоите, накормите жаждущего. А более всего чтите гостя, откуда бы он к вам ни пришёл: простолюдин ли, или знатный, или посол. Если не можете одарить — то пищей и питьём: они ведь, проходя, прославят человека по всем землям или добрым, или злым. Больного навестите, покойника проводите, ибо все мы смертны. И мимо человека не пройдите, не поприветствовав, доброе слово ему скажите. Жену свою любите, но не дайте им над собою власти. А вот вам конец всему: страх Божий имейте превыше всего.

Если начнёте забывать это, то часто перечитывайте: и мне будет не стыдно, и вам будет добро.

Чего умеете хорошего, того не забывайте, а чего не умеете, тому учитесь. Как и отец мой, дома сидя, выучил пять языков — оттого и честь от иных земель. Леность ведь всему мать: что кто умеет, то забудет, а чего не умеет, тому не научится. Добро же творя, не ленитесь ни на что доброе, прежде всего к церкви: да не застанет вас солнце в постели. Так ведь поступал отец мой блаженный и все добрые мужи свершенные. На заутрене воздав Богу хвалу, и потом при восходе солнца, и увидев солнце, [надлежит] прославить Бога с радостью и сказать: «Просвети очи мои, Христе Боже, давший мне свет Твой прекрасный» (ср. Пс. 12, 4). И ещё: «Господи, приложи мне лето к лету, чтобы, в прочих грехах своих покаявшись, исправил жизнь свою». Так я прославляю Бога и когда сажусь думать с дружиною, или [собираюсь] творить суд людям, или на охоту ехать, или на сбор дани, или ложиться спать; спаньё от Бога установлено в полдень — в это ведь время почивают и зверь, и птицы, и люди.

А теперь поведаю вам, дети мои, труд свой, как трудился я, в разъездах и на охотах, [с] тринадцати лет.

В первый раз к Ростову пошёл, сквозь землю вятичей: послал меня отец, а сам пошёл к Курску. И затем, во второй раз, — к Смоленску, со Ставком Гордятичем, который затем пошёл к Берестью с Изяславом, а меня [Изяслав] послал к Смоленску. А из Смоленска пошёл во Владимир. Той же зимой послали меня в Берестье братья, на пепелище сожжённое; и берёг я город тот утихший. Затем пошёл в Переяславль к отцу, а после Пасхи из Переяславля во Владимир — к Сутейску: мир заключать с поляками. Оттуда на лето опять во Владимир.

Потом послал меня Святослав в Польшу: ходил за Глогов, до Чешского леса; ходил в земле их четыре месяца. И в том же году дитя родилось старшее, новгородское. Потом оттуда к Турову, а на весну — к Переяславлю, и снова к Турову.

И Святослав умер, и я опять пошёл к Смоленску, а из Смоленска той же зимой, на весну, — к Новгороду: Глебу в помощь. А летом с отцом под Полоцк. А на другую зиму со Святополком под Полоцк: Полоцк сожгли — он пошёл к Новгороду, а я с половцами, воюя, на Одреск, и затем к Чернигову.

И снова из Смоленска пришёл к отцу в Чернигов. И Олег пришёл, выведенный из Владимира. И позвал его к себе на обед, с отцом, в Чернигове, на Красном дворе, и дал отцу 300 гривен золота. И снова из Смоленска же придя, прошёл с боем сквозь войска половецкие к Переяславлю и отца встретил, из похода вернувшегося. И снова ходили в том же году с отцом и с Изяславом к Чернигову: биться с Борисом, и победили Бориса и Олега, и снова пошли в Переяславль, и встали в Оброве.

И Всеслав Смоленск сжёг, и я с черниговцами верхом, о дву конь... и не застали в Смоленске. В том же походе за Всеславом пожёг землю и повоевал до Лукомля и до Логожска; затем на Друцк, воюя, затем к Чернигову.

А в ту зиму повоевали половцы весь Стародуб. И шёл я с черниговцами и с половцами: на Десне захватили князей Асадука и Саука и дружину их перебили. А назавтра за Новым городом разогнали сильное войско Белкатгина, а семичей и весь полон отняли.

А в Вятичскую землю ходили две зимы: на Ходоту и на сына его. И к Кордну ходили первую зиму, и снова за Ростиславичами — за Микулин; и не настигли их. И в ту весну — на соединение с Ярополком в Броды.

Тем же летом гнались за Хорол за половцами, которые взяли Горошин. И на ту осень ходили с черниговцами и с половцами, читеевичами, к Минску — захватили город и не оставили в нём ни челядина, ни скотины. На ту зиму ходили на соединение с Ярополком в Броды, и в любви великой утвердились.

И на весну посадил меня отец в Переяславле, перед братией, и ходили за Супой. И когда ехали к Прилуку городу, встретили нас внезапно князья половецкие, [с] восемью тысячами; и хотели мы с ними биться, но оружие отослали вперёд на повозках. И вошли в город — только семца одного живым захватили да нескольких смердов; наши же их больше перебили и захватили, и не смели те коней в повод взять и той же ночью бежали к Суле. И наутро, на Госпожин день, пошли к Белой Веже, и Бог нам помог и Святая Богородица: перебили 900 половцев и двух князей взяли, Багубарсовых братьев, — Асиня и Сакзя, и только два человека убежали.

И потом к Святославлю гнались за половцами, а потом к Торческу, а потом к Юрьеву за половцами. И опять на той же стороне, у Красна, половцев победили, и потом, с Ростиславом же, у Варина вежи захватили. А потом во Владимир ходил, снова Ярополка посадил [на княжение]; и умер Ярополк.

И снова, после смерти отца и после [вокняжения] Святополка, на Суле бились с половцами до вечера у Халепа; и потом мир заключили с Тугорканом и с другими князьями половецкими, а у Глебовой чади забрали дружину свою всю.

И потом Олег пришёл на меня с половецкой землёю к Чернигову; и билась дружина моя с ними в течение восьми дней у малого вала и не дала им [войти] в острог. Пожалел я души христианские, и сёла горящие, и монастыри и сказал: «Да не похвалятся поганые!», и отдал брату стол отца его, а сам пошёл на стол отца своего к Переяславлю. И вышли из Чернигова на день святого Бориса, и ехали сквозь полки половецкие, меньше ста человек с детьми и с жёнами, а [половцы] облизывались на нас, словно волки, стоя у перевоза и на горах, — Бог и святой Борис не дали меня им в добычу; невредимы дошли до Переяславля.

И сидел я в Переяславле три лета и три зимы с дружиною своею; и много бед приняли от войны и от голода. И ходили на войско их за Римов, и Бог нам помог: перебили их, а других захватили. И опять Итлареву чадь перебили, и вежи их захватили, пойдя за Голтав. И к Стародубу пошли на Олега, потому что он соединился с половцами. И на Бог ходили со Святополком на Боняка, за Рось. И к Смоленску ходили, с Давыдом помирившись снова. Ходили во второй раз с Вороницы Тогда же и торки пришли ко мне из Половецкой земли и читеевичи; ходили навстречу им на Сулу.

И потом опять ходили к Ростову на зиму, и три зимы ходили к Смоленску, и вот ныне иду к Ростову.

И опять со Святополком гнались за Боняком, но... убили; и не настигли их. И потом за Боняком же гнались за Рось и не настигли его. И на зиму к Смоленску ходил. Из Смоленска после Пасхи вышел, и Юрьева мать умерла. Придя в Переяславль на лето, собрал братию. И Боняк пришёл со всеми половцами к Кснятину; ходили за ними из Переяславля за Сулу, и Бог нам помог, и полки их победили, и князей захватили лучших. И после Рождества заключили мир с Аепой и, взяв у него дочь, пошли к Смоленску. И потом ходил к Ростову. Придя из Ростова, опять ходил на половцев, на Уру[со]бу, со Святополком, и Бог нам помог. И потом опять на Боняка к Лубну, и Бог нам помог. И потом ходили к Воиню со Святополком. И потом опять на Дон ходили со Святополком и с Давыдом, и Бог нам помог. И к Вырю пришли было Аепа и Боняк: хотели захватить его; мы с Олегом и с детьми ходили к Ромну, и они, услыхав, бежали. И потом к Минску ходили на Глеба, который людей наших захватил, и Бог нам помог, и исполнили задуманное. И потом ко Владимиру ходили на Ярославца, не терпя злобы его.

А из Чернигова к Киеву непрестанно к отцу ездил, за день проезжая, до вечерни. А всех походов великих восемьдесят и три, а остальных, меньших, и не упомню. И миров заключил с половецкими князьями без одного двадцать — и при отце, и без отца. И скота давал много и многие одежды свои. И отпустил из оков лучших князей половецких столько: Шаруканевых двух братьев, Багубарсовых трёх, Овчининых четырёх братьев, а иных всех лучших князей сто. А самих князей живыми Бог в руки давал: Коксуся с сыном, Аклана Бурчевича, таревского князя Азгулуя и пятнадцать иных воинов молодых — этих я, живыми приведя, изрубил, побросал в ту речку в Славлий. А врозь перебито в то время до двухсот лучших [воинов].

А так трудился я на охотах, пока в Чернигове сидел. А из Чернигова выйдя и до сего лета по сотни загонял и брал даром, всею силою[...] кроме иного лова — кроме туров, ибо ловил с отцом всякого зверя. А вот что в Чернигове делал: коней диких своими руками связал в пущах десять и двадцать, живых коней, а кроме того, по степи ездя, тех же коней диких своими руками ловил. Два тура рогами меня бросали с конём. Олень меня один бодал, и два лося: один ногами топтал, а другой рогами бодал. Вепрь на бедре у меня меч оторвал; медведь мне у колена потник укусил; лютый зверь на бёдра ко мне вскочил и вместе с конём меня повалил — и Бог меня невредимым сохранил. И с коня падал много: голову разбивал себе дважды, и руки и ноги повреждал — в юности своей повреждал, не заботясь о жизни своей, не щадя головы своей.

Что надлежало делать отроку моему, то сам я делал — на войне и на охотах, ночью и днём, в зной и в стужу, не давая себе покоя. Не полагаясь ни на посадников, ни на биричей, сам делал, что было надо; весь распорядок в дому своём сам устанавливал. И у ловчих охотничий распорядок сам устанавливал, и у конюхов; и о соколах и о ястребах — тоже. И худого смерда, и убогую вдовицу не давал сильным обидеть; и за церковным порядком и за службой сам наблюдал. Да не осуждайте меня, дети мои или другой, кто прочтёт: не хвалю ведь ни себя, ни дерзости своей, но хвалю Бога и прославляю милость Его, Коий меня, грешного и худого, столько лет от того часа смертного охранял и не ленивым меня сотворил, худого, [но] на всякие дела человеческие пригодным.

Прочитав же грамотку эту, поспешите на всякие дела добрые, славя Бога со святыми Его. Смерти ведь, дети, не боясь — ни [на] войне, ни от зверя, исполняйте дело мужественно, как вам Бог пошлёт. Ибо если я от войны, и от зверя, и от воды, и от падения с коня [не пострадал], то и из вас никто не может пострадать или убиться, пока не будет от Бога повелено. А если от Бога придёт смерть, то ни отец, ни мать, ни братья не могут отнять вас от неё. И хотя добро есть оберегаться [самому], Божие обережение лучше человеческого.

 

Комментарии

«Поучение» Владимира Мономаха, вместе с его же письмом князю Олегу Святославичу и Молитвой, традиционно приписываемой ему же, но, возможно, ему не принадлежащей, дошло до нас в единственном списке, в составе Лаврентьевской летописи, переписанной в 1377 году монахом Лаврентием, где оно читается под 6604 (1096) годом. Причём очевидно, что «Поучение» попало в летопись не на своё место, поскольку оно разрывает связный текст летописной статьи, рассказывающей о происхождении половцев и других соседних с Русью народов. К тому же дошедший до нас текст «Поучения» дефектен: в самом его начале оказались пропущены четыре с половиной строки, которые, по всей вероятности, не были разобраны Лаврентием из-за ветхости оригинала; неясности и, возможно, пропуски встречаются в тексте и в других местах. Сам Лаврентий в послесловии к переписанной им летописи сетовал на это: «...оже ся где буду описалъ, или переписалъ, или не дописалъ, чтите исправливая, Бога деля, а не клените, занеже книгы ветшаны, а умъ молодь, не дошелъ» (45. Стб. 488).

Жанр поучений детям получил широкое распространение в средневековой христианской литературе, как западной, так и восточной. Общим образцом для авторов служили наставления сыновьям в библейских книгах — «Книге притчей Соломоновых», «Книге Премудрости Иисуса, сына Сирахова», а также послания апостола Павла к Тимофею. Как отмечал в обобщающем труде по истории древнерусской литературы В.Л. Комарович (119. С. 290—291), Мономах мог знать и византийские, и западноевропейские сочинения в этом жанре — приписываемое патриарху Фотию поучение сыну византийского императора Василия I, труд византийского императора Константина Багрянородного «Об управлении империей», написанный тоже в форме отцовского поучения, а возможно даже, апокрифическое поучение сыну англосаксонского короля Альфреда и англосаксонские «Faeder Larcwidas» («Отцовские поучения»), сохранившиеся в библиотеке последнего англосаксонского короля Харальда, на дочери которого Гиде был женат Мономах. Непосредственным же образцом для «Поучения» Владимира Мономаха послужили памятники византийской литературы, уже переведённые к тому времени на славянский язык и вошедшие в своеобразную хрестоматию назидательной литературы древней Руси — так называемый «Изборник» 1076 года, — Слово святого Василия Великого «како подобает человеку быти», Поучение «некоего отца к сыну», Поучение Ксенофонта «к сынома своима», «Наставление Исихии, пресвитера Иерусалимского», «Стословец» патриарха Геннадия. Впрочем, Мономах создаёт сочинение очень своеобразное, глубоко личное, обращённое не только к его собственным сыновьям, но и к другим русским князьям: «...дети мои или инъ кто слышавъ сю грамотицю...» В его «Поучение» вошёл и подробный рассказ о прожитой жизни — своего рода автобиография князя, и это отличает «Поучение» от других произведений, созданных в этом жанре.

Вопрос о том, когда было написано «Поучение» и каков был его первоначальный вид, решается историками по-разному. Ещё первый издатель памятника А.И. Мусин-Пушкин отмечал, что «Поучение» составлено князем в конце жизни. Поскольку последний упомянутый Мономахом поход — против владимиро-волынского князя Ярославца Святополчича — Мусин-Пушкин датировал 1118 годом, а уже в следующем году Ярославец был изгнан из Владимира, Мусин-Пушкин относил «Поучение» ко времени между 1119 и 1125 годами (20. С. 43, прим. 73, С. 50, прим. 83). Позднее датировка Мусина-Пушкина была уточнена, так как поход против Ярославца Святополчича, по летописи, имел место в 1117 году. Соответственно, «Поучение» стали датировать 1117—1125 годами. Эта датировка была, в частности, обоснована И.М. Ивакиным, посвятившим «Поучению» Владимира Мономаха наиболее обстоятельное исследование (115), и получила широкое распространение в литературе.

Д.С. Лихачёв, вслед за В.Л. Комаровичем и И.У. Будовницем, нашёл основания точно датировать «Поучение» 1117 годом — после походов на Ярославца Святополчича и Глеба Всеславича Минского (последний поход Лихачёв датирует также 1117 годом), но до перевода Мономахова сына Мстислава из Новгорода в Белгород в том же году, так как Мстислав назван в «Поучении» «детя... старейшее новгородьское» (43. С. 515—516). Однако последний аргумент не может быть принят, поскольку Мстислав был выведен отцом из Новгорода во всяком случае ещё до похода на Ярославца (46. Стб. 284; 45. Стб. 291); да и «Новгородским» своего старшего сына Мономах, по-видимому, мог назвать и после оставления им Новгорода — слишком уж долго (с 1088 года, с перерывом) Мстислав княжил в этом городе, где после его ухода в Белгород остался на княжении его сын Всеволод.

Другая предложенная датировка также находит основания в тексте «Поучения». Этот вопрос был обстоятельно разобран ещё в 1863 году М.П. Погодиным (155. С. 235—237), который обратил внимание на собственные слова Мономаха, разъяснившего причины появления «Поучения»: «...усретоша бо мя слы от братья моея на Волзе...» (с предложением изгнать князей Ростиславичей из их уделов), и на следующее далее замечание: «и се ныне иду Ростову». Следовательно, делал вывод Погодин, «Поучение» составлено Мономахом в пути к Ростову, во время подготовки не названных им по именам князей к походу против братьев Володаря и Василька Ростиславичей, а именно в 1099 году (под этим годом летопись сообщает о походе на Володаря и Василька киевского князя Святополка Изяславича). Что же касается упоминания в сочинении Мономаха более поздних событий, то они, по мнению историка, представляют собой позднейшие вставки, принадлежащие, по всей вероятности, перу самого Мономаха. Позднее эта датировка была существенно скорректирована С.М. Соловьёвым (173. С. 380, 679—680, прим. 134), который связал упомянутый Мономахом поход против Ростиславичей с несколько более поздними событиями, последовавшими за Витичевским съездом князей 1100 года.

Особое мнение относительно времени создания «Поучения» было высказано Н.В. Шляковым (184), который датировал памятник (как представляется, на основании целого ряда бóльших или меньших натяжек) февралём 1106 года и даже ещё точнее: пятницей первой недели Великого поста (которая в 1106 году пришлась на 9 февраля); впоследствии, около 1117 года, «Поучение», по мнению исследователя, было ещё раз отредактировано Мономахом.

Две основные датировки «Поучения» (1099 или 1100 и 1117 или 1117—1125 годы) противоречат одна другой и как будто взаимно исключают друг друга. Попытки согласовать их или опровергнуть одну из них предпринимались исследователями неоднократно. Так, И.М. Ивакин относил все трудные для объяснения и противоречащие его датировке памятника места в «Поучении» к ошибкам и опискам позднейшего переписчика, а именно Лаврентия. Характерен пример с выражением «и се ныне иду Ростову», на которое обратил особое внимание М.П. Погодин. И.М. Ивакин рассматривал сохранившееся чтение как ошибку вместо якобы читавшегося в оригинале: «и-Смолиньска (из Смоленска. — А.К.) идохъ (с заменой настоящего времени на прошедшее! — А.К.) Ростову». Однако палеографически такое исправление (а точнее, целый ряд исправлений) выглядит совершенно необоснованным. В своём классическом пособии по древнерусской текстологии Д.С. Лихачёв привёл критерии, по которым могут быть приняты те или иные конъектуры (исправления в тексте), предложенные исследователями: «Текст без этих конъектур непонятен, с конъектурами он вполне ясен. Конъектуры не потребовали больших изменений в тексте. Палеографически они... обоснованы, при этом может быть объяснено, почему именно произошли искажения текста...» (133. С. 167). Ни одному из этих требований конъектура, предложенная Ивакиным, не отвечает; сама необходимость её появления вызвана исключительно желанием обосновать определённую датировку памятника, которой читающаяся в тексте фраза противоречит. Об этом приходится говорить столь подробно потому, что конъектура И.М. Ивакина (как и целый ряд других предложенных им исправлений, также недостаточно обоснованных текстологически) была принята последующими исследователями и издателями «Поучения», в том числе А.С. Орловым, тем же Д.С. Лихачёвым и О.В. Твороговым (150. С. 146; 43. С. 104; 6. С. 468; в последнем издании даже не обозначено курсивом исправление «идох» вместо читающегося в оригинале «иду»).

Что же касается рассказа о встрече Мономаха с послами от «братьи», то и здесь Ивакин видит порчу текста, предполагая пропуск в оригинале целого листа.

Но если не вносить в текст насильственной и не вынужденной правки, то становится очевидным, что какая-то одна, непротиворечивая датировка «Поучения» Владимира Мономаха попросту невозможна. Д.С. Лихачёв, принявший, как мы только что отметили, поправки И.М. Ивакина, решил этот вопрос следующим образом. Сохранившееся в Лаврентьевской летописи «Поучение» Владимира Мономаха, по его мнению, первоначально состояло из трёх отдельных самостоятельных произведений: собственно «Поучения», «Летописи» жизни Мономаха (или «Автобиографии») и письма Мономаха князю Олегу Святославичу; впоследствии все три сочинения были соединены самим князем. Первое из этих сочинений — собственно «Поучение» — было написано в 1099 году (в связи со встречей с «послами», предложившими князю поход против Ростиславичей) и впоследствии, в более пожилом возрасте, было переработано самим Мономахом; второе — «Автобиография» — создано в 1117 году; третье — письмо Олегу — в 1096-м (131. С. 98—102). Но если относительно самостоятельного характера письма Владимира Мономаха князю Олегу Святославичу никаких сомнений быть не может, то разделение собственно «Поучения» и «Автобиографии» кажется искусственным и совершенно излишним.

В самом деле, главная идея и первой, основной, части «Поучения», и рассказа Мономаха о своей жизни совпадает: на собственном примере князь показывает торжество главных христианских добродетелей — смирения, страха Божия, трудолюбия и т.д. Вывод, который он делает из сказанного о совершённых им военных походах и подвигах на охоте, полностью подтверждает то, о чём князь так убедительно писал в основной части своего «Поучения». Более того, совпадают и многие обороты: и в начале, и в конце памятника князь обращается не только к детям своим, но и к «инъ кто прочеть»; и там, и там именует свой труд «грамотицей».

Итак, «Поучение» Владимира Мономаха (разумеется, без его письма Олегу) представляет собой единое произведение. Единое по жанру, но единое ли по времени работы над ним? Мысль о том, что князь возвращался к «Поучению» и дорабатывал его, высказанная ещё М.П. Погодиным и Н.В. Шляковым и поддержанная Д.С. Лихачёвым, выглядит весьма плодотворной. Более того, неоднократное обращение князя к этому программному для него произведению кажется даже обязательным. «Поучение» Мономаха обращено к его сыновьям. Но у князя было несколько сыновей, причём от разных жён, и, как показали последние исследования, разница в возрасте между сыновьями была внушительной. По мере взросления младших сыновей и наделения их уделами князь Владимир Всеволодович должен был наделить их и текстом своего «Поучения», а потому наличие по меньшей мере двух этапов в работе над этим памятником более чем вероятно.

Можно согласиться с основным выводом М.П. Погодина: Мономах, действительно, сам указал причину, заставившую его взяться за перо («усретоша бо мя слы от братья моея на Волзе...»); по всей вероятности, именно на этом пути («и се ныне иду Ростову») он и начал работу над «Поучением». Очень показательно, что, подробно рассказав о своём черниговском и переяславском княжении, Мономах ни словом не обмолвился о княжении в Киеве. Это однозначно свидетельствует о том, что «Поучение», в основной своей части, написано до вступления Мономаха на киевский престол, то есть до мая 1113 года.

Относительно же самой встречи Мономаха с послами от «братьи» я склоняюсь к датировке С.М. Соловьёва, который, как отмечалось выше, указывал не на 1099 год (поход Святополка на Ростиславичей), но на 1100 год (ситуацию после Витичевского съезда князей). Едва ли князь Святополк Изяславич, виновный в недавнем злодейском ослеплении Василька Ростиславича (поступок, вызвавший осуждение всех князей и особенно Владимира Мономаха), мог предложить Мономаху участие в походе на Ростиславичей. Этот поход не рассматривался как общий для русских князей; он преследовал исключительно корыстные цели одного Святополка. На Витичевском же съезде 1100 года произошёл открытый разрыв между большинством князей (Святополком, Владимиром Мономахом, Олегом и Давыдом Святославичами) и братьями Ростиславичами; последние решительно отказались выполнить волю князей и довольствоваться на двоих одним Перемышлем (45. Стб. 274). В летописи, правда, ничего не говорится о какой-либо подготовке к военным действиям против Володаря и Василька. Но, может быть, именно твёрдая позиция Мономаха и предотвратила войну? Во всяком случае, свои волости (Володарь — Перемышль, а Василько — Теребовль) братья сохранили.

Есть ещё одно соображение, которое косвенно может свидетельствовать в пользу датировки «Поучения» временем после Витичевского съезда. Как показал Н.В. Шляков, Мономах, работая над «Поучением», находился под влиянием богослужения первой недели Великого поста, что, очевидно, также имеет датирующий характер. Но в таком случае Мономах не мог взяться за «Поучение» в связи со встречей послов от Святополка в 1099 году: из «Повести временных лет» известно, что Святополк занял Владимир-Волынский (после чего и замыслил поход на Ростиславичей) в Великую субботу 1099 года (45. Стб. 269); следовательно, он мог направить послов к Мономаху уже после Пасхи. Витичевский съезд 1100 года состоялся в августе, что также не согласуется с датировкой «Поучения» временем Великого поста. Но приготовления к возможной войне с Ростиславичами могли начаться уже после съезда. Не исключено, что Мономах встречался с послами от «братьи» в Великий пост уже следующего, 1101 года. В таком случае начало работы над «Поучением» можно было бы датировать мартом этого года (первая неделя Великого поста в 1101 году пришлась на 10—16 марта). Этому в принципе совершенно умозрительному предположению как будто находятся некоторые подтверждения в тексте самого «Поучения». Вызвавшая столько споров фраза «и се ныне иду Ростову» (которой, по всей вероятности, завершалась автобиографическая часть «Поучения» в его первоначальном виде и которая может быть связана с работой Мономаха над «Поучением») следует сразу же за сообщением о поездках князя «по 3 зимы» к Смоленску. Мы определённо знаем лишь об одной его поездке в Смоленск после поездки 1095 года (упомянутой в «Поучении» ранее) — в Великий пост 1100 года, когда 7 марта, «на средохрестие», он заложил в Смоленске кафедральную церковь Пресвятой Богородицы (63. С. 72). Таким образом, если принимать во внимание внутреннюю хронологию «Поучения», то «нынешний» поход князя к Ростову можно было бы датировать временем во всяком случае после марта 1100 года.

О двукратном (по меньшей мере) обращении Мономаха к тексту «Поучения» говорят наблюдения над автобиографической частью его сочинения, о чём также писал ещё М.П. Погодин. В самом деле, трудно объяснить, почему Мономах так подробно описывает свои «пути» до 1096—1097 годов (или, может быть, до 1100—1101 годов, см. выше), которым отведено в рукописи почти три полных листа, а о событиях, относящихся к более позднему времени (до 1117 года), упоминает лишь вскользь, в нескольких фразах. Рассказ об этих последних событиях занимает в рукописи Лаврентьевской летописи лишь несколько строк и скомпонован в одном месте: между фразой «и се ныне иду Ростову» и воспоминаниями о частых поездках Владимира из Чернигова в Киев ещё при жизни отца (то есть ранее 1093 года). Вполне естественно предположить, что эти несколько строк представляют собой позднейшую вставку, сделанную самим Мономахом в первоначальный текст своего «Поучения».

Когда же была сделана эта вставка? Очевидно, после 1117 года, так как последнее упомянутое в «Поучении» событие — поход на владимиро-волынского князя Ярославца Святополчича — летописи датируют 1117 годом (поход против князя Глеба Всеславича Минского, упомянутый Мономахом перед этим, имел место в феврале—марте 1116-го). Упоминание Мономахом о «злобах» Ярославца — его главного политического противника в это время, — на мой взгляд, свидетельствует о том, что Ярославец был ещё жив и борьба с ним оставалась актуальной. Следовательно, «Поучение» дорабатывалось не позднее лета 1123 года, когда князь Ярослав Святополчич погиб под стенами Владимира-Волынского. О причине, по которой Мономах был вынужден вернуться к «Поучению», мы уже говорили выше: очевидно, новый экземпляр «Поучения» потребовался для кого-то из его подросших сыновей.

Обращение к событиям 1117-го и последующих годов позволяет высказать некоторые предположения относительно того, для кого именно понадобился этот новый экземпляр — тот самый, который и лёг в основу дошедшего до нас единственного списка «Поучения». Летописи сообщают всего о нескольких событиях в семье Владимира Мономаха в эти годы: ещё до его похода на Ярославца Святополчича он перевёл из Новгорода в Белгород своего старшего сына Мстислава; в том же 1117 году, вскоре после похода на Ярославца, женил пятнадцатилетнего сына Андрея; в следующем, 1118 году Ярослав бежал из Владимира-Волынского, и Мономах посадил на княжение во Владимир другого своего сына, Романа, который, вероятно, был старше Андрея, но ненамного; наконец, 6 января 1119 года Роман умер, и Мономах послал во Владимир Андрея, который и занял владимиро-волынский стол. О судьбе Юрия (будущего Долгорукого) летописи не сообщают до 1120 года, когда он совершил поход на волжских болгар, но, естественно, нельзя исключать и того, что «Поучение» предназначалось для него. Сделать выбор в пользу кого-то одного из младших сыновей Мономаха (Юрия, Романа или Андрея) можно лишь условно, с оговорками, принимая во внимание то литературное окружение, в котором «Поучение» сохранилось в составе Лаврентьевской летописи. Как уже говорилось выше, помимо самого «Поучения» и письма Мономаха князю Олегу Святославичу, в летопись оказался включён текст молитвенного содержания, представляющий собой выписки из ряда богослужебных книг, главным образом из Триоди постной. Помимо прочего, текст этот содержит молитвенное обращение к святому Андрею Критскому, автору «Покаянного канона», выдержки из которого также вошли в состав подборки. Возникает вопрос: не связано ли обращение к небесному покровительству святого Андрея («Андрею] честный, отче треблаженыи, пастуше Критьскыи, не престаи моляся за ны, чтущая тя...») с соименностью его тому князю, для которого (или которым) была составлена вся Молитва? В таком случае бытование Молитвы (а значит, и всего комплекса сочинений Владимира Мономаха) уместнее всего связать с одним из двух князей из его рода: либо с сыном Андреем, либо с внуком Андреем Боголюбским, сыном Юрия Долгорукого. Если принять во внимание отмеченную выше актуальность обвинений Мономаха в адрес князя Ярославца Святополчича, то первый вариант будет выглядеть предпочтительнее. Таким образом, можно согласиться в основном с мнением Н.В. Шлякова (поддержанным в последнее время А.. Гиппиусом), который рассматривал «Поучение» в редакции 1117 года как родительское благословение Мономаха только что женившемуся сыну Андрею, отправившемуся в начале 1119 года на своё первое княжение во Владимир-Волынский (см.: 184. I. С. 124—126; 97. С. 13—14). Впоследствии Андрей Владимирович княжил в Переяславле-Южном, где и скончался в 1142 году. Так получает объяснение факт сохранения «Поучения» Владимира Мономаха в летописании Северо-Восточной Руси: как известно, на своём раннем этапе оно было тесно связано именно с Переяславлем-Южным, остававшимся долгое время уделом потомков Юрия Долгорукого.

Остаётся рассмотреть вопрос о времени включения в летопись комплекса сочинений Владимира Мономаха, отчасти уже затронутый выше. Едва ли есть основания соглашаться с гипотезой А.А. Шахматова, согласно которой «Поучение» было включено в так называемую «Третью» редакцию «Повести временных лет» около 1118 года в связи с переводом старшего сына Мономаха Мстислава из Новгорода в Южную Русь (182. С. 23—24). Этому прежде всего противоречит отсутствие «Поучения» в летописях, сохранивших «Третью» редакцию «Повести временных лет» или те вставки, которые А.А. Шахматов связывал с этой редакцией. М.Д. Присёлков удачно объяснил дефект в начале «Поучения» (пропуск четырёх с половиной строк) тем, что этот памятник первоначально читался на первом листе рукописи и из-за отсутствия переплёта сильно загрязнился или стёрся (158. С. 186—188). Однако, как справедливо отметил Д.С. Лихачёв, вовсе не обязательно считать, что текст «Поучения» читался в начале именно того «ветхого» летописца, который переписывал Лаврентий: якобы случайно оторвавшиеся листы заключают в себе только текст, посторонний по отношению к летописи, и не захватывают начала «Повести временных лет» (133. С. 204—210; 43. С. 512—514). Более вероятно, по мнению исследователя, что листы с «Поучением» и другими текстами составляли отдельную тетрадь. Они оказались вложены в текст летописи не случайно, а приблизительно на то место, которое им можно отвести, оказавшись по соседству с рассказом о войне Мономаха с Олегом Святославичем. «Пытаясь установить время, под которым должно быть помещено “Поучение”, — пишет Д.С. Лихачёв, — Лаврентий или его предшественник мог определить дату одного из сочинений Мономаха — его письма к Олегу... Летописец и вставил поэтому сочинения Мономаха под 1096 г.». Следует добавить только, что замысел летописца (едва ли им был сам Лаврентий) так и остался неосуществлённым. Очевидно, первоначально предполагалось поместить комплекс сочинений Мономаха (или, может быть, только его письмо Олегу) в связи с рассказом о войне между сыновьями Мономаха и Олегом. Рассказ этот, надо полагать, и читался на том развороте, куда были вложены листы с текстом сочинений Мономаха. Соответствующая отметка о месте вставки либо не была сделана, либо осталась не замеченной позднейшим переписчиком, который и переписал вложенные в рукопись листы сплошь. Был ли этим переписчиком Лаврентий или его предшественник (автор летописного свода 1305 года), остаётся неизвестным.

 

2. Письмо князю Олегу Святославичу

 

Древнерусский текст

О,  многострастныи и печалны азъ! Много борешися сердцемь, и одолевши, душе, сердцю моему, зане тленьне сущи. Помышляю, како стати пред Страшным судьею, каянья и смеренья не приимшим межю собою. Молвить бо иже: «Бога люблю, а брата своего не люблю» — ложь есть (ср. 1 Ин. 4, 20). И пакы: «Аще не отпустите прегрешении брату, ни вам отпустить Отець вашь Небесный» (ср. Мф. 6, 15). Пророкъ глаголеть: «Не ревнуй лукавнующим, ни завиди творящим безаконье» (Пс. 36, 1); «что есть добро и красно, [еже жити] братья вкупе!» (Пс. 132, 1).

Но все дьяволе наученье. То бо были рати при умных дедех  наших, при добрых и при блаженых отцихъ наших. Дьяволъ бо не хоче добра роду человечскому, сваживает ны. Да се ти написах, зане принуди мя сынъ твои, егоже еси хр[е]стилъ, иже то ездить близь тобе; прислалъ ко мне мужь сво[и] и грамоту, река: «Ладимъся и смеримся. А братцю моему судъ пришелъ. А ве ему не будеве местника, но възложиве на Бога, а стануть си пред Богомь. А Русьскы земли не погубим». И азъ видех смиренье сына своего, сжалихси и Бога устрашихся, рекох: онъ въ уности своей и в безумьи сице смеряеться, на Бога укладаеть; азъ человекъ грешенъ есмь паче всех человекь. Послушахъ сына своего, написах ти грамоту: аще ю приимеши с добромь ли с поруганьемь, свое же узрю на твоем писаньи.

Сими бо словесы варих тя переди, его же почаяхъ от тебе смереньем и покаяньем хотя от Бога ветхыхъ своихъ греховъ [оставления]. Господь бо нашь не человекъ есть, но Богъ всей вселене иже хощеть, в мегновеньи ока вся створити хощеть, то сам претерпе хуленье и оплеванье и ударенье и на смерть вдася, животом владея и смертью. А мы что есмы, человеци грешни и лиси: день живи, а утро мертви, днесь в славе и въ чти, а заутра в гробе и бес памяти, ини собранье наше разделять. Зри, брате, отца наю: что взяста или чим има пороте но токмо оже еста створила души свои.

Но да сими словесы пославше, бяше переди, брате, ко мне варити мене. Егда же убиша детя мое  и твое пред тобою, и бяше тебе, узревше кровь его и тело увянувшю, яко цвету нову процветшю, якоже агньцю заколену, и рещи бяше, стояще над ним, вникнущи [в] помыслы души своей: «Увы мне, что створихъ? И пождавъ его безумья, света сего мечетнаго кривости ради налезох грех собе, отцю и матери слезы». И рещи бяше Давыдскы: «Азъ знаю, грех мои предо мною есть воину» (Пс. 50, 5). Не крове деля пролитья помазаникъ Божии Давыдъ прелюбодеянье створи, посыпа главу свою и плакася горко — во тъ час отда ему согрешенья его Богъ. А к Богу бяше покаятися, а ко мне бяше грамоту утешеную, а сноху мою послати ко мне, зане несть в ней ни зла, ни добра; да бых обуимъ оплакалъ мужа ея и оны сватбы ею, в песнии место: не видехъ бо ею первее радости, ни венчанья ею за грехы своя. А Бога деля пусти ю ко мне вборзе с первым словомь, да с нею кончавъ слезы, посажю на месте; и сядет, акы горлица на сусе древе, желеючи, а язъ утешюся о Бозе.

Тем бо путем шли деди и отци наши. Судъ от Бога ему пришелъ, а [не] от тебе. Аще бы тогда свою волю створилъ и Муромъ налезлъ, а Ростова бы не заималъ, а послалъ ко мне, отсюда ся быхом уладили. Но сам разумеи: мне ли бы послати к тебе достойно, ци ли тобе ко мне? Да же еси велелъ дитяти: «Слися къ отцю», десятья есмь послалъ.

Дивно ли, оже мужь умерлъ в полку? Ти лепше суть измерли и роди наши. Да не выискывати было чюжего, ни мене в соромъ, ни в печаль ввести. Научиша бо и паропци, да быта собе налезли, но оному налезоша зло. Да [е]же начнеши каятися Богу, и мне добро сердце створиши, пославъ солъ свои или пискупа1 и грамоту напиши с правдою, то и волость възмешь с добромъ, и наю сердце обратиши к собе, и лепше будемъ, яко и преже: несмь ти ворожбить, ни местьникъ. Не хотехъ бо крови твоея видети у Стародуба. Но не дай ми Богъ крови от руку твоею видети, ни от повеленья своего, ни котораго же брата. Аще ли лжю, а Богъ мя ведаеть и крестъ честныи. Оли то буду грех створилъ, оже на тя шедъ к Чернигову поганых деля, ли того ся каю, да то языком братьи пожаловахъ, и паки е поведах, зане человекъ есмь.

Аще ти добро, да с темь... али ти лихое, да то ти седить сынъ твои хрьстныи с малым братомъ своимь, хлебъ едучи дедень. А ты седиши в своемъ — а о се ся ряди. Али хочеши тою убити, а то ти еста. Понеже не хочю я лиха, но добра хочю братьи и Русьскеи земли. А егоже то и хощеши насильем, тако ве даяла и у Стародуба и милкусяюча по тебе отчину твою. Али Богъ послух тому, с братом твоимъ  рядилися есве, а не поможеть рядитися бес тебе. И не створила есве лиха ничтоже, ни рекла есве: сли к брату, дондеже уладимся. Оже ли кто вас не хочеть добра, ни мира хрестьяном, а не буди ему от Бога мира узрети на оном свете души его. Не по нужи ти молвлю, ни беда ми которая по Бозе, сам услышишь. Но душа ми своя лутши всего света сего.

«На Страшнеи при бе-суперник обличаюся», и прочее.

 

Перевод

О я, исполненный многими страстями и печальный! Много борешься, душа, с сердцем, и одолело сердце моё, потому что тленны мы. Помышляю, как предстать пред Страшным судиёй, не покаявшимся и не примирившимся между собою. Ибо кто говорит: «Бога люблю, а брата своего не люблю» — ложь это (ср. 1 Ин. 4, 20). И ещё: «Если не простите брату прегрешения его, то и вам не простит Отец ваш Небесный» (ср. Мф. 6, 15). Говорит пророк: «Не ревнуй злодеям, не завидуй делающим беззаконие» (Пс. 36, 1); «как хорошо и как приятно [жить] братьям вместе!» (Пс. 132, 1).

Но всё наущение дьявольское. Вот ведь были рати при умных дедах наших, при добрых и блаженных отцах наших. Дьявол ведь не хочет добра роду человеческому, ссорит нас. А написал я это тебе, потому что принудил меня сын твой, которого ты крестил, что сидит возле тебя; прислал ко мне мужа своего с грамотой, [так] говоря: «Уладимся и смиримся. А братцу моему суд [Божий] пришёл. Так не станем мстителями за него, но положимся на Бога, когда предстанут они пред Богом. А Русской земли не погубим». И я, видя смирение сына своего, сжалился и, Бога устрашившись, сказал: он, молод и неразумен, так смиряется, на Бога уповает — я же человек грешен, грешнее всех людей. Послушал я сына своего, написал тебе грамоту: примешь ли её с добром или с поруганием, об этом узнаю из твоего писания.

Этими ведь словами я предупредил тебя, чего я ждал от тебя, смирением и покаянием желая от Бога [отпущения] прежних своих грехов. Ибо [и] Господь наш, не человек, но Бог всей вселенной — что захочет, во мгновение ока всё сотворит, — Сам претерпел насмешки, и плевание, и побои; и на смерть предал себя, владея жизнью и смертью. А мы что суть, люди грешные и злые: сегодня живы, а наутро мертвы; сегодня в славе и чести, а назавтра в гробу и в забвении, [и] другие собранное нами разделят. Посмотри, брат, на отцов наших: что взяли они и на что им одежды их? Но только и есть у них, что сделали душе своей.

Такими словами, брат, следовало тебе, пославши ко мне, опередить меня. Когда же убили дитя моё и твоё пред тобою, следовало бы тебе, увидев кровь его и тело его, увянувшее, словно цветок, только что расцветший, словно агнец заколотый, сказать, стоя над ним, проникнув [в] помыслы души своей: «Увы мне, что сотворил! Воспользовавшись неразумием его, ради неправды мира сего призрачного, добыл грех себе, [а] отцу и матери — слёзы». Подобало тебе сказать вслед за Давидом: «Знаю, грех мой всегда предо мною» (Пс. 50, 5). Не из-за пролития крови, [но] свершив прелюбодеяние, помазанник Божий Давид посыпал голову свою и плакал горько — тотчас отпустил ему согрешения его Бог. Богу бы тебе покаяться, а ко мне грамоту написать утешительную, а сноху мою послать ко мне — ибо нет в ней ни зла, ни добра, — обняв её, оплакал бы мужа её и ту свадьбу их, вместо пения — ибо не видел я первые радости их, ни венчания их за грехи мои. Бога ради пусти её ко мне скорее, с первым послом, чтобы, испустив слёзы с нею, поселил её рядом. И сядет она, словно горлица на сухом дереве, жалеючи, а я утешусь о Боге.

Тем ведь путём шли деды и отцы наши. От Бога ему суд пришёл, а [не] от тебя. Если бы ты тогда свою волю сотворил и Муром добыл, а Ростова не занимал, но послал ко мне, то мы бы отсюда уладились. Но сам рассуди: мне ли подобало к тебе посылать, или тебе ко мне? Да если бы ты велел дитя [моему]: «Сошлись с отцом», десять раз я бы послал.

Дивно ли, если муж погиб на войне? Так умирали лучшие в роду нашем. Не надо было ему выискивать чужого и меня в стыд и печаль вводить. Научили ведь его отроки, чтобы себе добыть, — а ему добыли зло. Да если начнёшь каяться Богу и ко мне будешь добр сердцем, послав посла своего или епископа, то напиши грамоту с правдою — тогда и волость добром получишь, и сердце наше обратишь к себе, и лучше будем, чем прежде: ни враг я тебе, ни мститель. Не хотел я ведь крови твоей видеть у Стародуба. Но не дай мне Бог видеть кровь ни от руки твоей, ни от повеления своего, ни от кого-нибудь из братьев. Если же я лгу, то Бог меня ведает и крест честной! Если же в том я грех совершил, что пошёл на тебя к Чернигову из-за поганых, то в том я каюсь и о том братии печалился и ещё им поведал, потому что человек есмь.

Если тебе добро, то... Если же худо, то вот сидит сын твой крёстный с малым братом своим, хлеб едят дедовский. А ты в своём сидишь — об этом и рядись. А если хочешь убить их — то вот они у тебя. Ибо не хочу зла, но добра хочу братии и Русской земле. А что ты хочешь силой взять, то мы давали тебе и у Стародуба... отчину твою. Бог свидетель, что мы с братом твоим рядились, да не может он без тебя рядиться. И не сделали мы ничего дурного, не сказали: ссылайся с братом, пока не уладимся. Если же кто из вас не хочет добра и мира христианам, то не дано будет от Бога душе его узреть мира на том свете. Не от нужды говорю тебе, не из-за беды какой по Боге, сам услышишь. Но душа моя дороже мне всего света сего.

«На Страшном суде без обвинителей себя обличаю», и прочее.

 

Комментарии

Письмо Владимира Мономаха его двоюродному брату князю Олегу Святославичу сохранилось в единственном списке в составе комплекса сочинений («Поучение», письмо, Молитва) в Лаврентьевской летописи, где оно помещено под 1096 годом — годом войны между Владимиром и Олегом (45. Стб. 252—255). Летописец никак не разделил эти сочинения, поэтому остаётся неясным, на каких словах заканчивается собственно «Поучение» и с каких слов начинается письмо Мономаха Олегу; неясно также, дошёл ли до нас текст письма целиком, или какие-то части его утрачены. Принятое в современной литературе разделение двух памятников (начало письма: «О многострастныи и печалны...»), предложенное ещё первым издателем «Поучения» А.И. Мусиным-Пушкиным и обоснованное И.М. Ивакиным, является в известной степени условным. (А.Ф. Бычков и Е.Ф. Карский в изданиях Лаврентьевской летописи за начало письма принимали: «Но все дьяволе наученье...»; И.И. Срезневский: «Да се ти написах...»; Н.В. Шляков: «Что есть добро и красно...».)

Обстоятельства, при которых было написано письмо, определяются, благодаря летописи, достаточно точно. В конце лета 1096 года Олег, изгнанный в мае Владимиром Мономахом и киевским князем Святополком Изяславичем из Чернигова и потерпевший в начале июня поражение под Стародубом, начинает новую войну против Мономаха и выступает к Мурому, который незадолго до этого захватил сын Мономаха Изяслав. 6 сентября в битве у города Изяслав был убит. Олег не ограничился возвращением принадлежавшего ему Мурома, но занял Суздаль и Ростов, принадлежавшие Мономаху. Старший сын Мономаха Мстислав, княживший в Новгороде, обратился к Олегу с предложением о посредничестве в мирных переговорах, обещая не мстить за брата. Олег, однако, отказался, угрожая захватить ещё и Новгород. Мстислав двинул против Олега свои войска и вынудил его оставить Ростов и Суздаль (который Олег предварительно сжёг) и укрыться в Муроме. Мстислав вновь предложил переговоры, и на этот раз Олег ответил согласием — но, как оказалось, лживым. 21 февраля (в Фёдорову субботу Великого поста) 1097 года Мстислав получил известие о том, что Олег внезапно начал военные действия и угрожает нападением. Ему удалось наскоро собрать войска, к тому же 26 февраля к Мстиславу подошёл его младший брат Вячеслав, присланный отцом. 27 февраля в битве «на Кулачьце» Олег был разбит и бежал в Муром, затем в Рязань, откуда также вынужден был бежать. Мстислав заключил мир с муромцами и рязанцами и вновь предложил Олегу мир, который теперь был принят. На этом война с Олегом завершилась (45. Стб. 236—240).

Письмо Мономаха напрямую связано с этими событиями. Исследователи единодушны в высокой оценке этого памятника прежде всего с нравственной точки зрения. И в самом деле, Мономах прощает убийцу своего сына (при том, что погибший, вероятно, приходился крёстным сыном Олегу, то есть было совершено двойное преступление, своего рода сыноубийство!), сам кается (!) перед ним и утешает (!) его и предлагает заключить мир, забыв о прежних обидах. Как отмечает Д.С. Лихачёв, мировая история не знает «ничего похожего» на это «письмо победителя Мономаха к своему побеждённому врагу» (130. С. 142—144). В отношении этой справедливой оценки можно, пожалуй, сделать лишь одно уточнение: у нас нет уверенности в том, что письмо Мономаха было написано после окончательного поражения Олега; скорее, как мы увидим, наоборот.

Война Олега с сыновьями Мономаха продолжалась ровно полгода: с начала сентября 1096 года по самый конец февраля 1097-го. По-видимому, можно поискать основания и для более точной датировки письма.

Ещё И.М. Ивакин отметил, что, судя по содержанию самого письма, оно было написано до битвы на Кулачке: во-первых, Мономах не считал войну с Олегом оконченной («али хочеши тою убити, а то ти еста», — писал он Олегу о своих сыновьях); во-вторых, ко времени написания письма два сына Мономаха «ели» «хлебъ дедень», то есть находились в своём уделе, а сам Олег сидел «в своемъ» — именно такая ситуация сложилась после того, как Олег в первый раз отступил к Мурому, а Мстислав занял Суздаль. Следовательно, делает вывод И.М. Ивакин, письмо написано в декабре 1096-го — январе 1097 года (115. С. 3, 4).

Этот вывод можно уточнить. В самом начале письма (если мы верно определяем слова, которыми оно начинается в летописи) Мономах как будто обнаруживает знакомство с молитвословиями недели мясопустной (канун Масленицы). Завершается же письмо прямой цитатой из тропаря, который читается в Псалтири после 3-й кафизмы и который звучит в церкви на утрени в понедельник, соответствующий так называемому «3-му гласу». В 1097 году это песнопение звучало в церкви, в частности, в понедельник сырной седмицы (9 февраля).

Ещё более существенно другое обстоятельство. В своём письме Мономах упоминает о младшем брате Мстислава, готовом принять участие в переговорах («то ти седить сынъ твои хрьстныи с малым братомъ своимь»). Ранее считалось, что речь идёт о малолетнем Юрии (будущем Долгоруком), дату рождения которого — 1090 год — называет В.Н. Татищев (75. С. 96). Однако, как показали последующие исследования (146. С. 69; и др.), эта дата ошибочна. Юрий появился на свет во втором браке своего отца, около 1096 года, и никак не мог находиться рядом со старшим братом Мстиславом в военном походе. В таком случае возникает вопрос: кто же был тем «малым братом» Мстислава, который упоминается в послании? Ясно, что речь идёт об одном из трёх младших сыновей Мономаха от его первого брака — Святославе, Ярополке или Вячеславе. О первых двух источники в связи с событиями междоусобной войны ничего не сообщают. Зато о Вячеславе известно, что он был послан отцом с половцами на помощь Мстиславу. Исходя из того, что Вячеслав во главе конного половецкого отряда появился у Суздаля в четверг второй недели Великого поста, можно предположить, что он выступил из Переяславля незадолго до начала поста, то есть на сырной седмице (Масленице) (9—14 февраля) 1097 года. В таком случае кажется очень вероятным, что именно через Вячеслава и должно было быть передано послание Мономаха Олегу и именно Вячеслав имелся в виду как «малый брат» Мстислава, сидящий вместе с братом, «хлебъ едучи дедень». Именно так полагал ещё Н.М. Карамзин, мнение которого было поддержано В.А. Кучкиным (126. С. 69).

Предложенная датировка письма позволяет несколько уточнить позицию Мономаха в отношении Олега. Владимир Всеволодович, несомненно, искренне предлагал Олегу мир. Однако одновременно с исполненным христианского смирения и братолюбия письмом он посылал войско своему старшему сыну для возможного противодействия тому же Олегу. В этом нет и тени двоедушия, зато есть прозорливость умудрённого опытом князя. В отличие от Мстислава, поверившего в искренность Олега и распустившего свои войска, Мономах допускал два варианта развития событий. Можно быть уверенным, что если бы Олег пошёл на мир, Мономах сдержал бы те обещания, которые давал в письме. (Как он сдержал их после поражения Олега.) Случилось по-другому, и не он был в том повинен. Заметим, кстати, что именно посланное вместе с Вячеславом войско из союзных Мономаху половцев решило исход битвы на Кулачке, а в итоге — исход войны между Мономахом и Олегом.

 

 3. Молитва

 

Древнерусский текст

Премудрости наставниче и смыслу давче, несмысленым казателю и нищим заступниче! Утверди в разуме мое сердце, Владыко; Ты дажь ми слово, Отче, се бо устнама моима не възбрани впити Ти: милостиве, помилуй падшаго. Упованье мое Богъ, прибежище мое Христосъ, покровъ мои Святыи Духъ. Надеже и покрове мои, не презри мене, благая; Тебе бо имуще помощницю в печали и в болезни и от злых всех, и тебе славлю, Препетая! И разумеите и видите, яко «Азъ есмь Богъ, испытая[и] сердця, и сведыи мысли, обличаяи дела, опаляяи грехы, судяи сироте и убогу и нищю». Всклонися, душе моя, и дела своя помысли, яже здея, пред очи свои принеси, и капля испусти слезъ своих, и повежь яве деянья и вся мысли Христу, и очистися. Андреа честныи, отче треблаженыи, пастуше Критьскыи, не престаи моляся за ны, чтущая тя, да избудем вси гнева, и печали, и тля, и греха, и бедъ же, чтуще память твою верно. Град Свои схрани, Девице Мати чистая, иже о Тебе верно царствуеть, да Тобою крепимся и Тобе ся надеем, побежаем вся брани, испрометает противныя и творить послушенье. О Препетая Мати, рожьшия всех святыхъ пресвятаго Слова, приимши нынешнее послушанье, от всякия напасти заступи и грядущия мукы к Тебе вопьющих. Молим Ти ся, раби Твои, и прекланяем си колени сердця нашего: приклони ухо Твое, чистая, и спаси ны, в скорбех погружающася присно, и сблюди от всяко[го] плененья вражья Твои град, Богородице. Пощади, Боже, наследья Твоего, прегрешенья наша вся презри, ныне нас имея молящих Тя, на земли рожьшая Тя бе-семене, земную милость, изволивъ обрати[ти]ся, Христе, в человечьство. Пощади мя, Спасе, рожьшася и схрань рожьшюю Тя нетленну по рожестве, и егда сядеши судити дела моя, яко безгрешенъ и милостивъ, яко Богъ и Человеколюбець. Дево Пречистая, неискусна браку, Богообрадованая, верным направленье, спаси мя погыбшаго, к Сыну си вопьющи: «Помилуи мя, Господи, помилуи; егда хощеши судити, не осуди ме[не] въ огнь, ни обличи мене яростью си; молит Тя Дева чистая, рожшая Тя, Христе, и множество ангелъ и мученикъ зборъ». О Христе Исусе, Господе нашем, Ему же подобает честь и слава, Отцю и Сыну и Святому Духу всегда и ныне, присно, век.

 

Перевод

Премудрости наставник и податель разума, учитель неразумных и нищих заступник! Утверди в разуме моё сердце, Владыко; дай мне слово, Отче, и не возбрани устам моим взывать к Тебе: милостивый, помилуй падшего. Упование моё — Бог, прибежище моё — Христос, покров мой — Святый Дух. Надежда и покров мой, не презри меня, благая, ибо Ты мне помощница в печалях, и в болезнях, и против всякого зла, и Тебя славлю, Всепетая! Разумейте и видите, что «Я есмь Бог, испытующий сердца и ведающий мысли, обличающий дела, очищающий грехи, дающий суд сироте и убогому и нищему». Вострепещи, душа моя, и помысли о делах, содеянных тобою, вознеси их пред очи свои, и восплачь, и поведай все дела свои и мысли Христу, и очистись. Андрей честный, отче преблаженный, пастырь Критский, не оставь молиться за нас, почитающих тебя, да избавимся все от гнева, и печали, и тления, и греха, и бед, почитая с верою память твою. Град Свой сохрани, Дева, Матерь чистая, который благодаря Тебе с верою царствует, — Тобою укрепляемся и на Тебя надеемся, [Твоей помощью] побеждаем во всех бранях, ниспровергаем врагов и покоряем их. О Всепетая Мати, родившая святейшее из святых Слово! Приняв нынешнее послушание, от всякой напасти и от грядущих мучений защити нас, к Тебе взывающих. Молимся Тебе, рабы Твои, и преклоняем колена сердец наших: приклони слух Твой, Пречистая, и спаси нас, в скорби всегда погружённых, и соблюди от всякого пленения вражеского град Твой, Богородица. Пощади, Боже, наследие Твоё, прегрешения все наши презри, имея ныне [заступницей за нас], молящихся Тебе, Родившую Тебя, Христе, на земле без семени, земную милость, изволением Своим вочеловечившегося. Пощади меня, Спасе, родившийся и сохранивший Родившую Тебя непорочной по [Твоём] рождении, и тогда, когда воссядешь судить дела мои, ибо безгрешен и милостив [Ты] как Бог и Человеколюбец. Дева Пречистая, неискушённая браком, Богообрадованная, православным направление, спаси меня, погибшего, вопиющего к Сыну Твоему: «Помилуй меня, Господи, помилуй; когда станешь судить, не осуди меня в огонь, не обличи меня яростью Твоею; молит Тебя Дева Пречистая, родившая Тебя, Христе, и множество ангелов и мучеников собор». О Христе Иисусе, Господе нашем, Ему же подобает честь и слава, Отцу и Сыну и Святому Духу всегда и ныне, присно, вовек.

 

Комментарии

Текст молитвенного содержания сохранился в комплексе сочинений Владимира Мономаха в составе Лаврентьевской летописи, где он следует сразу же за письмом Олегу Святославичу (45. Стб. 255—256). По своему содержанию этот текст представляет собой подборку цитат, бóльшая часть которых восходит к последованиям богослужения сыропустной недели (последнего воскресенья перед Великим постом), первой и особенно пятой недель Великого поста (184).

Относительно принадлежности этого текста Владимиру Мономаху ясности нет. После исследований Н.Н. Воронина (96. С. 265—271) и особенно Р. Матьесена (139. С. 192—201) в литературе утвердилось мнение, согласно которому Молитва была составлена не ранее второй половины XII века, то есть заведомо после смерти Владимира Мономаха. Основанием для этого послужил установленный Р. Матьесеном факт присутствия в тексте заимствования из «Канона молитвенного» епископа Кирилла Туровского, писателя второй половины XII века. Однако этот вывод не может быть признан бесспорным, поскольку нельзя исключать того, что и текст Молитвы, и текст «Канона» Кирилла Туровского восходят к общему источнику (см. прим. 529).

Другое решение вопроса о происхождении данного текста было предложено А.А. Гиппиусом (97. С. 13—14; 98. III. С. 186—201). По его наблюдениям, включённые в Молитву цитаты «составляют мозаичную композицию очень своеобразной структуры», образуя своего рода литургический канон. При этом фрагмент, предположительно восходящий к «Канону» Кирилла Туровского, равно как и ряд других неатрибутированных фрагментов, исследователь уверенно определяет как позднейшие вставки (возможно, принадлежащие Андрею Боголюбскому) в первоначальную «молитвенную композицию на темы великопостного и подготовительного к Великому посту богослужения». «Идейная созвучность “Молитвы” другим текстам Мономаха, её соотнесённость с открывающей “Поучение” подборкой псалтырных цитат (текста также мозаичной композиции)» делают принадлежность Молитвы Владимиру Мономаху «более чем вероятной».

Некоторые соображения относительно происхождения Молитвы (или по крайней мере относительно принадлежности того сборника, в котором она читалась вместе с сочинениями Владимира Мономаха и откуда попала в летопись) могут быть высказаны на основании присутствия в ней молитвенного обращения к святому Андрею Критскому. Гипотетически можно предположить, что оно связано с соименностью святого Андрея тому князю, которым (или для которого) была составлена Молитва. По мнению Н.В. Шлякова, поддержанному А.А. Гиппиусом, Молитва представляет собой заключительную часть «Поучения» Владимира Мономаха в редакции 1117 года, которым киевский князь благословил своего сына Андрея, отправляя его во Владимир-Волынский. Другую версию происхождения Молитвы предложил Н.Н. Воронин, по мнению которого она была составлена внуком Мономаха князем Андреем Юрьевичем Боголюбским и не имеет отношения к «Поучению» и другим сочинениям Владимира Мономаха (96. С. 265—271).  

 

1. Послание митрополита Никифора о посте

 

Автора двух публикуемых ниже посланий, киевского митрополита-грека Никифора I, без боязни ошибиться можно назвать соратником и единомышленником князя Владимира Мономаха. Об этом прежде всего свидетельствует содержание первого его послания, сходного по мыслям и общему настрою с сочинениями самого князя, а также обстоятельства восшествия Мономаха на киевский престол, что, как можно догадываться из летописного рассказа, происходило не без участия митрополита.

Биографические сведения о Никифоре, как и о других церковных иерархах того времени, скудны. Рукоположенный в киевские митрополиты в Константинополе, он прибыл на Русь 6 декабря 1104 года и 18 декабря был возведён на кафедру. В течение первого же года своего святительства Никифор поставил епископов на три давно пустовавшие кафедры: во Владимир-Волынский, Переяславль (где тогда княжил Мономах) и Полоцк, преодолев тем самым очевидный кризис в церковной иерархии Русского государства. Тесные связи установились у митрополита Никифора с киевскими князьями. В 1108 году по прямому указанию киевского князя Святополка Изяславича Никифор внёс в синодик для общецерковного поминания имя преподобного Феодосия, игумена Печерского (ум. 1074); в 1113 году, также исполняя просьбу Святополка, поставил игуменом Печерского монастыря Прохора «попина». После смерти Святополка (16 апреля 1113) митрополит Никифор, по мнению исследователей, стал одним из инициаторов приглашения на киевский престол переяславского князя Владимира Всеволодовича Мономаха в обход черниговских князей Давыда и Олега Святославичей, что должно было положить конец начавшимся в Киеве беспорядкам. Во всяком случае, когда 20 апреля того же года Владимир вступил в Киев, «усретоша... и (его. — А.К.) митрополитъ Никифоръ съ епископы и со всими кияне с честью великою...» (46. Стб. 276). 1—2 мая 1115 года митрополит Никифор во главе всего духовенства и в присутствии князей Владимира Мономаха и Олега и Давыда Святославичей, а также множества простого народа освятил новую каменную церковь в Вышгороде и принял участие в торжественном перенесении в неё мощей святых князей-мучеников Бориса и Глеба. Преставился митрополит Никифор в апреле 1121 года.

Киевский митрополит, несомненно, был высокообразованным человеком, ярким представителем византийской интеллектуальной элиты. В историю русской книжности он вошёл как талантливый писатель, проповедник и полемист и незаурядный мыслитель. Сохранилось по меньшей мере три его послания и одно поучение; по-видимому, все они были написаны первоначально по-гречески и лишь затем переведены на русский язык. («Не дан ми бысть даръ язычный... — писал сам Никифор в одном из своих поучений, — и того ради безгласенъ посреди васъ стоя, и молчю много»: 79. С. 186.) Два послания митрополита адресованы князю Владимиру Всеволодовичу Мономаху — о посте и о человеческой душе, а также о латинской вере. Первое из них представляет собой настоящий философский трактат, в котором автор исследует человеческую душу и составляющие её «силы» — разум, чувство и волю, а также её «слуг» и «воевод» — органы чувств. Для нас представляют интерес не столько собственно философские воззрения Никифора (в основном они восходят к идеям Платона, получившим дальнейшее развитие в трудах Отцов Церкви, и прежде всего святого Иоанна Дамаскина), сколько их приложение к личности конкретного адресата послания — киевского князя Владимира Всеволодовича. Никифор «исследовал и изучал князя, как кропотливый врач изучает болезнь, выискивая её первопричину», отмечает современный историк древнерусской богословской литературы (156. С. 246). Киевский митрополит исключительно высоко оценил личные качества Мономаха, его христианские добродетели; однако он же обозначил и тот недостаток, который, по его мнению, князю следует преодолеть, — излишнюю доверчивость к наветам и наговорам, использование клеветы во время судебных разбирательств, жестокость по отношению к виновным. Мы не знаем, какие именно судебные дела и каких именно негодных советников князя имел в виду Никифор, но очень похоже, что эта тема — умело спрятанная среди прочих, казалось бы чисто умозрительных, рассуждений — и стала главной в его обращении к князю. В результате мы получили уникальную возможность увидеть несколько иной, отличный от летописного, портрет Владимира Мономаха.

Кроме двух названных посланий, митрополиту Никифору принадлежит ещё одно, адресованное владимиро-волынскому князю Ярославу Святополчичу, главному политическому противнику Мономаха в годы его киевского княжения (в сохранившихся списках послание ошибочно переадресовано муромскому князю Ярославу Святославичу). Как и одно из двух посланий Мономаху, оно содержит обвинения против «латинян», то есть католиков, с которыми постоянно приходилось общаться волынскому князю. Известно также принадлежащее перу митрополита Никифора «Поучение в неделю сыропустную» с резким осуждением «лихоимания», то есть ростовщичества.

Перевод обоих посланий митрополита Никифора князю Владимиру Всеволодовичу Мономаху выполнен по изданию Н.В. Понырко: 65. С. 66—71, 71—73 (здесь же, на с. 83—88, перевод их на современный русский язык).

 

Послание Никифора, митрополита Киевского, великому князю Владимиру, сыну Всеволода, сына Ярослава

Благословен Бог и благословенно святое имя славы Его, благословенный и прославленный княже мой. По многой Своей благости и человеколюбию сподобил Он нас достигнуть этих пречестных дней святого поста, кои, как устроитель нашего спасения, узаконил для духовного очищения душ наших; и Сам постился сорок дней (см. Мф. 4, 1—2) для извещения Своего вочеловечивания, не в посте нуждаясь, но нам пример показывая. Если бы первый праотец Адам постился бы от древа познания и заповедь Владыки сохранил бы, то второй Адам, Христос Бог наш, не требовал бы поста. Но из-за преступления первого, не постившегося, постился Он, чтобы преслушание разрушить.

Возблагодарим же и поклонимся постившемуся Владыке, узаконившему для нас пост и снадобье для душевного здоровья даровавшему! Оттого ведь двойственно житие наше: разумное и неразумное, и бесплотное и телесное. Ведь разумное и бесплотное — это нечто божественное и чудное, подобное бесплотному естеству; а неразумное — подобно страстному и сластолюбивому. И поэтому борьбы в нас много, и противится плоть духу, а дух плоти (ср. Гал. 5, 77).

Поистине нуждаемся мы в снадобье постном: оно ведь укрощает телесные страсти, обуздывает противные стремления и духу даёт власть над телом. И так покоряется лучшему худшее, то есть душе тело. Так и то, что касается утробы и чресел наших: обуздай их, [и] змий умертвится. И в тишине пребывает душа, и в мире глубоком мир обретает, тот, который в нас, который желаем, говоря: «Мир всем!» А от этого первого блага и другие блага в нас происходят.

Видишь ли, о княже мой благоверный и кроткий, что пост — основание добродетели, потому во всём мире, словно солнце, он воссиял. И из-за преступления праотца все народы пост совершают: одни в одно время, а другие в иное; эти больше постятся, те меньше: силу же поста, как неразумные, не понимают, и потому впустую пост их и бесполезен. Люди же Христовы, святой народ, царственное священство, жребий достояния Его (ср. 1 Петр. 2, 9—10), понимают силу поста этого и, в правоверии живя, благословляют Бога, вразумившего их, и созерцают Господа и приводят себя одесную Его, чтобы не сдвинулись они, то есть не смутились, и не были поглощены древним врагом, не хотящим нашего спасения.

И многое ещё мог бы сказать я в восхваление поста, если бы кому-нибудь другому было писание это. Но поскольку к тебе слово это обращено, доблестная глава наша и всей христолюбивой земли — к тебе, которого Бог издалече проразумел и предопределил, которого из утробы освятил и помазал, смесив от царской и княжеской крови, которого благочестие воспитало и пост вскормил и святая купель Христова с младых ногтей очистила, — то незачем такому много о посте говорить, а тем более о непитии вина или пива во время поста. Ведь кто не знает о твоём совершенстве в этом? Всякий, если он не совсем невежда или бесчувственный, знает о нём. И знают все, и удивляются!

В виде же наставления, по церковному уставу, нечто иное изложим твоему благоверию и о добрых тех источниках скажем, от которых наполняется всё благое и проистекает в людей, по правде творящих благое, и проистекает таким же благом; а если противятся им и неправильно их используют, то в путь злобы, и в ров, и в пропасти уклонятся.

Потому сказано в книгах: «Внимай себе» (Деян. 20, 28); внимай слову своему и делу своему. Ибо не отделено зло от добра, но перемешано зло с добродетелью, так же как плевелы с пшеницей. И поэтому следует нам быть внимательными, чтобы не принять зло за добродетель. Прекрасным ведь казался и на вид приятным плод, который праотца умертвил, но в себе имел он тайную ловушку преслушания.

И так, усладив слово, исполним обещанное и да покажем, откуда происходит доброе и недоброе. Знай же, благородный княже, что Божественным дуновением сотворена была душа, которая, сказано, создана была «по образу Божию» (Быт. 1, 27). Та душа — от трёх частей, то есть три силы имеет: разум («словесное»), и чувство («яростное»), и волю («желанное»).

Разум — старше и выше всех, им-то и отличаемся мы от всех животных; с его помощью познаём небо и прочие творения, и все те из нас, кто правильно разум используют, к разумению Бога восходят. Посмотри на Авраама: был невеждой муж этот и звездословия придерживался, и через движение и расположение звёзд познал Творца и уверовал в Бога (ср. Быт. 15, 5—6). И перед тем Енох угодил Богу и перенёсся. И Моисей увидел Бога сзади (Исх. 33, 23), и от этого уразумел Создателя, и «отказался называться сыном дочери фараоновой, и лучше захотел страдать с народом Божиим» (Евр. 11, 24—25). Такова сила разума для тех, кто правильно использует её.

Денница же — прежний ангел, а ныне тёмный дьявол — разумен был, но не правильно разум принял, а равным быть Богу возмечтал, и за гордость свою низвержен с небес с чином своим. И эллины, бывши разумными, но не сохранив разум, не по-доброму мысля, к идолослужению склонились и стали веровать в животных: в крокодилов, и в козлов, и в змиев, в огонь, и в воду, и в прочее.

Второе же — чувство, чтобы иметь ревность к Богу и месть к Божьим врагам. Но и с ним рядом — злоба и зависть, как и в разуме — благоверие и зловерие. Гляди, что случилось от злого: оставил Каин добродетель чувства, то есть ревность к Богу, но избрал злобу и зависть и убил брата своего Авеля (Быт. 4, 8), и осужден был на семикратное отмщение от Бога (Быт. 4, 15). А Моисей не так гнев проявил, но, увидев мужа-египтянина, избивающего иудея, убил его из ревности к Богу (Исх. 2, 11—12). И снова, когда сам взошёл на гору к Богу, оставив внизу людей с Аароном, и помедлил, и склонились люди к идолослужению и стали голове тельца поклоняться, отлитой в печи огненной из золота и серебра, тогда сошёл он с горы, и сокрушил, разгневавшись, скрижали закона, которые нёс, и копьё сам взял из ревности к Богу, и других с собой взял, и многое множество с ними избил — и так остановил гнев Божий (Исх. 32). А что сделал Финеес из ревности к Богу? Тот, найдя жену-иноплеменницу, блудившую с мужем-израильтянином, обоих копьём пронзил и умертвил, прекратив поражение народа, избиваемого мадианитянами из-за беззакония; и вменилось ему это в заслугу (Чис. 25, 6—12). Сказано ведь: «Восстал Финеес и очистил — и остановилась язва» (Пс. 105, 30). Так же и Илья, жрецов бесстыдных Вааловых зарезав из ревности к Богу, похвалы удостоился (3 Цар. 18, 40). Убивают же и разбойники и язычники, но по злобе и ради имущества.

Третье же — воля, которая добродетельна, если всегда к Богу устремляться желанием, и забывать об ином, и о том помышлять просвещении, от которого сияние бывает Божие и разрывается вретище, согласно пророку Давиду, сказавшему: «Ты обратил сетование моё в ликование, снял с меня вретище и препоясал меня веселием» (Пс. 29, 12). Веселие же это рождается от злостраданий за Бога; от веселия же того прорастает семя жизни. От того чудотворения, от того прорицания будущего бывают; от того человек к Богу по силе приближается и становится и на земле образом и подобием создавшего его Бога.

Из слов этих, княже человеколюбивый и кроткий, узнал ты, что трёхчастна душа. Узнай же и о слугах её, и о её воеводах, и советниках, которые служат ей, бесплотной, и от которой она принимает советы. Ибо та душа находится в голове, имея ум, как светлое око, в себе и наполняя всё тело силою своею. Так же как и ты, княже, сидя здесь, в этой своей земле, действуешь по всей земле через воевод и слуг своих, и сам ты господин и князь, так же и душа по всему телу действует через пять своих слуг, то есть через пять чувств: через глаза, слух, обоняние, то есть через ноздри, через вкус и через осязание, то есть руки.

Зрение — верное чувство; и что мы видим, то, если не без ума, видим верно. Слух же — иной раз истина, а иной раз — ложь. Почему же, княже мой, слух не таков, как зрение? И сам недоумеваю об этом. Но вот толкуют, что зрением видим мы то, что впереди, сзади же тела не видим; посредством же слуха и то, что впереди говорят, слышим, и то, что сзади вопиют, разумеем. И следует верить только видимому глазами; слуху же не надо ни верить, ни не верить, но надо подвергнуть испытанию и терпеливому рассуждению услышанное, и только тогда давать ответ.

В отношении же обоняния, которое стремится к благоуханию, что следует говорить такому князю, который больше на голой земле спит, и высоты дома избегает, и светлые одежды отвергает, и по лесам ходя, нищенскую носит одежду и обувь, на лыжах бегая; и лишь по необходимости, в город входя, ради властительских дел, в княжеские одежды облачается?!

И в отношении вкуса, который в пище и питии проявляется, так же. Ведомо нам, что для других ты обеды светлые готовишь и для всех всё делаешь, чтобы всех привлечь, «и подзаконных», и «чуждых закона» (ср. 1 Кор. 9, 20—21), ради княжеского величества, и сам служишь и работаешь руками своими, и доходит подаяние твоё даже и до полатей — делаешь же это ради княжения и власти. И когда другие объедаются и упиваются, ты сидишь и смотришь, как другие едят и упиваются, и, обходясь малой пищей и малым количеством воды, делаешь вид, что и ты с ними ешь и пьёшь. И так угождаешь подданным твоим и терпеливо сидишь и смотришь, как упиваются рабы твои, и этим поистине угождаешь им и покоряешь их. Так ты относишься к вкусу, как я знаю.

В отношении же осязания, то есть рук, — того, что касается имущества, знаю, что с тех пор, как ты родился и утвердился в тебе ум, с того возраста, когда можно творить добро, руки твои, по благодати Божией, ко всем простираются. И никогда ты не прятал сокровищ, не считал золота или серебра, но всё раздавал, черпая обеими руками, даже и до сих пор. Но сокровищница твоя, по Божьей благодати, неоскудима и неистощима, раздаваема, но не исчерпаема. И не исцелил Христос руку твою по возмужании твоём, но, как родился, так здоровую имеешь и будешь иметь, надеясь на Христа.

Почему же речь эту веду и говорю долго? Чтобы уразумел ты, княже мой, что болею за тебя. И как врачеватели тела, если любят больного, то бодрствуют и первопричину недуга ищут и так распознают сам недуг, так же и я поступил, и первопричину рассмотрел, и, по душевным жилам тебя испытав, отыскал её.

По жиле разума нашёл, что благоверен ты, по Божьей благодати, и не уклоняешься от правой веры. В отношении чувства не пострадал ты, храня к Богу ревность и до настоящего дня, и, молю Бога, до самого конца сохранишь её в целости. Сохранишь же ты её, если не дашь волку в стадо Христово войти и если в виноградник, насаждённый Богом, не дашь тернии насадить, но сохранишь предание старое отцов своих, о котором так пишется. Знаю, что не останется это не понятым тобой, ибо, по Божьей благодати, ум твой быстро летает и не ускользнёт от него написанное. А когда разберёшь и установишь это, тогда и сам вместе с Давидом воспоёшь к Богу и, соцарствуя с ним, возгласишь: «Мне ли не возненавидеть ненавидящих Тебя, Господи, и не возгнушаться восстающими на Тебя? Полною ненавистью ненавижу их: враги они мне. Испытай меня, Господи, и узнай сердце моё; и узнай помышления мои; и направь меня на путь вечный» (Пс. 138, 21—24), то есть «помоги мне и введи меня в вечное Твоё Царство». В отношении же воли не сочтётся за малое всё, что совершил ты в совершенном возрасте.

Испытав же пять чувств, в отношении зрения нашёл тебя безупречным; так же и в отношении второго, и в отношении третьего, то есть обоняния; так же и в отношении четвёртого, то есть вкуса, и так же в отношении осязания.

О втором же чувстве, о слухе, не знаю, княже мой, что и сказать. Кажется мне, что поскольку не можешь ты видеть всё сам глазами своими, то от служащих тебе по твоим делам и подающих тебе советы иногда вред твоей душе приходит, и только через отверстый слух входит в тебя стрела. Потому Соломон говорит нам, повелевая: «Берегитесь, да не войдёт смерть в ваши окна» (ср. Иер. 9, 21).

Подумай об этом, княже мой, помысли вот о чём: об изгнанных от тебя, об осуждённых тобой на наказание, о презренных. Вспомни обо всех, кто на кого донёс и кто кого оклеветал, и сам суди и рассуди таковых, и, наставляемый от Бога, всех помяни и так сделай; и отпусти их, да и тебе отпустится, и воздай, да и тебе воздастся. Ибо, как говорит Христос, если мы не простим согрешений людям, то и Отец наш Небесный не простит нам согрешений наших (ср. Мф. 6, 14—15); но всуе призываем мы Бога Отца и лжём, обращаясь к Нему: «Прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим» (Мф. 6, 12).

Не печалься же, княже мой, из-за слов этих. Или думаешь, что приходил кто-нибудь ко мне опечаленный, и потому написал я тебе это? Нет, это для благоверия твоего, попросту так написал я в напоминание тебе, поскольку великие владыки во многих великих напоминаниях нуждаются, ибо великую пользу могут они принести и великий вред. Потому и дерзнули мы, поскольку установление есть церковное и правило: в такое время и князьям говорить нечто полезное. Понимаем ведь и то, что сами грешники мы, все в струпьях и гноем истекаем, а иных исцелять берёмся; но не один же вред во всём этом для тех, кого мы поучаем! Пусть даже и таковы мы, но слово Божие, которое в нас, здраво и цело, оно-то и учит. И подобает тем, кто учится, словом себя проверять и от него исцеление принимать, а не требовать иного от тех, кто учит. Иной есть для них страшный Судия и обличитель, иной испытующий невидимым, ибо человек [смотрит] в лицо, Бог же — в сердце.

Ты же, княже мой, от здешней молвы бежав, там, словно на святой горе Хоривской, пой вместе с Давидом: «[Падут нечестивые в сети свои], а я перейду» (Пс. 140, 10). И взирай на него, и, так же как и он, пой вместе с ним: «В день скорби моей ищу Господа; рука моя простёрта ночью и не опускается; душа моя отказывается от утешения. Вспоминаю о Боге и трепещу» (Пс. 76, 3—4). И ещё в другом псалме: «Вспоминал суды Твои, Господи, от века и утешался» (Пс. 118, 52); и в другом: «Сделаю имя Твоё памятным в род и род» (Пс. 44, 18). Так, Бога поминая, блажен будешь, храня правосудие и творя правду во всякое время. Если так будешь поступать, то возведёшь здание душевного спасения, и не напрасно возведёшь. И так сохранишь град, то есть душу твою, и не впустую окажется радение твоё, и так истребишь из неё злых советников, то есть лукавые помыслы.

А это тебе, совершенному, как совершеннейшему из всех: помни об осуждённых тобой, и оправдай тех, кого оклеветали, и сам рассуди их. И простим, да прощены будем, ибо имеем светилом миру животворящее Слово, и дела твои, благоверие, правду, суд нелицемерный, и милость, и прощение. И если непрестанно будешь взирать на Царя царствующих и Князя князей (ср. Деян. 17, 14) и пред очами иметь Его, как ты имеешь, то «не приключится тебе зло, и язва не приблизится к жилищу твоему; ибо Ангелам Своим заповедает о тебе — и на руках понесут тебя, да не преткнётся о камень нога твоя» (ср. Пс. 90, 10―12).

И ещё одно немногое скажу тебе в конце, христолюбивый княже мой. Вспоминай третий псалом первого часа, то есть сотый, и со вниманием пой его: «Милость и суд буду петь Тебе, Господи...» (Пс. 100, 1), и прочее из него; в нём верное изображение царского и княжеского образа. И если сказанное в нём ты будешь исследовать и соблюдать, то приблизишься к Тому, кто просветит ещё больше разумные очи твои, и отвратит от них всякую суету, и освятит слух твой, и очистит сердце, и направит стопы твои, и убережёт ноги твои от неверного шага, и сподобит тебя достигнуть дня Воскресения Господнего в радости телесной, и в здравии, и в веселии душевном и духовном. И воссияет тебе свет, который сияет праведникам, и радость, супруга его, [будет с тобой]. И на многие годы останешься неосужден и неповинен, затем и к вышнему царству от земного вознесёшься, кое есть истинная Пасха и истинный праздник.

 

Комментарии

Послание Никифора сохранилось в восьми списках, старший из которых датируется концом XV—XVI веком (83. С. 57—62). Оно вошло в состав Великих Миней Четьих московского митрополита Макария (XVI век), где помещается под 20 июня — днём памяти святого Мефодия Патарского. По собственным словам Никифора, он обратился к князю «в образ же наказаниа (наставления. — А.К.)» в начальные дни Великого поста, как того требуют церковные установления: «яко устав есть церковный и правило — въ время се и къ княземь глаголати что полезное». Точное время составления послания определить невозможно; ясно лишь, что оно было написано после вокняжения Владимира в Киеве 20 апреля 1113 года (ибо Никифор обращается к нему как к правителю «всей христолюбивей земли»), но ранее апреля 1121 года (кончина Никифора).

 

2. Послание о вере латинской

 

Послание Никифора, митрополита Киевского,

Владимиру, князю всея Руси, сыну Всеволода, сына Ярослава

Вопрошал ты нас, благородный княже, каким образом отвержены были латиняне от святой соборной и православной Церкви. И вот, как обещал я благородству твоему, поведаю тебе вины их.

Когда великий Константин принял от Христа царство и крестил его, [и вера христианская] начала расти, и перешло Римское царство из ветхого Рима в Константин-град, то были семь святых и вселенских соборов. И на семи соборах папы старого Рима, кто был тогда в этом чине, либо сами приходили, либо своих епископов присылали. И единство и соединение имели святые церкви — одно и то же проповедовали, одно и то же мыслили. А потом заняли старый Рим немцы и завладели землёй той. И вскоре старые мужи правоверные, которые хранили закон Христов и святых апостолов и святых отцов и держались его, скончались.

После же их смерти молодые и нестойкие поддались прелести немецкой и впали в различные многочисленные заблуждения, запрещённые Божественным законом. И из-за этих заблуждений явно в иудейство впали. [И когда], вопреки многочисленным увещеваниям и советам других церквей, не захотели оставить творимое ими зло, отвержены были от нас. Евангелие же их, как доброе и достойное поклонения, почитается в великой церкви, но почитается для обличения и к стыду их, ибо не живут они так, как оно велит.

Заблуждения же их таковы.

Первое: так как на опресноках служат и едят их, что по-иудейски. Христос ведь не заповедал нам того, не совершил Тайны, которую подал святым апостолам, опресноками, но хлебом настоящим и кислым.

Второе: так как едят удавленину, чего даже иудеи не делают. Это ведь запрещено Моисеевым законом (Лев. 17, 14; Втор. 12, 16) и евангельским, и святыми апостолами, в правилах их (Деян. 15, 20. 23. 29), явно возбраняется.

Третье: так как бреют бороды свои и головы бритвой, что запрещено и Моисеевым законом (Числ. 6, 5), и евангельским.

Четвёртое: так как постятся в субботы и соблюдают их. И это также по-иудейски, ибо Христос это как зло уничтожил (ср. Мк. 2, 23—28) и святые апостолы и святые отцы воспретили, так написав: «Если какой-либо христианин постится в субботу, кроме одной Великой субботы, да будет проклят».

Пятое: так как едят нечистых и запрещённых животных.

Шестое: так как [нечисто] для чернецов их есть свиное сало, которое с кожей. Повелевают же епископы их и другое мясо чернецам есть, если повелят, — а это запрещено.

Седьмое: так как в первое воскресенье поста совершают и мясопуст и маслопуст вместе. А потом, снова постясь, в субботу и в воскресенье едят яйца, и сыр, и молоко.

Восьмое: так как в святом правиле, то есть в «Верую во единого Бога», такое злое прибавление делают, зло и неразумно мысля. Ибо святые отцы написали так: «И в Духа Святого Животворящего, иже от Отца исходящего»; те же так изменили: «иже от Отца и от Сына», что есть зловерие великое и приводит к иудейству и к савелианской ереси. Ибо так прибавляя, отступают от веры святых отцов первого и второго соборов и от того слова Христова, которое Он сказал ученикам о прихождении Святого Духа; как свидетельствует евангелист, так сказал: «Когда приидет Утешитель, Дух истины, Который от Отца исходит, Он научит вас» (Ин. 15, 26; 14, 26). Не сказал ведь Христос: «Который и от Сына» — как же они прибавили? Зловерие это и ересь великая.

Девятое: так как на Святой литургии, когда говорят: «Един свят, един Господь, во славу Богу Отцу», прибавляют: «со Святым Духом», чего ни от святых отцов, ни от святых апостолов не восприняли. А мы так говорим: «Един свят, един Господь Иисус Христос, во славу Богу Отцу, аминь». Те же по-новому переделали: «со Святым Духом».

Десятое: так как запрещают жениться священникам и не хотят ставить женатых священников и причащаться от них. А Первый святой собор так повелел: ставить в иподиаконы, и диаконы, и священники тех, кто женат первым законным браком, и на девице, а не на вдове или разведённой. И апостол Павел провозглашает: «Брак честен и ложе непорочно» (Евр. 13, 4). Если Христос благословил [брак], и апостол так же его почтил, и святые отцы приняли его, а они его не принимают, то ясно, что противятся правой вере.

Одиннадцатое: так как двух сестёр берут замуж; берут первую, а после её смерти женятся на сестре её.

Двенадцатое: так как на Святой литургии во время причащения один из служащих, вкусив опресноки, целует остальных. Но этого Христос не заповедал, не сказал: «Прими, и ешь, и целуй прочих», но сказал: «Приимите и ядите» (Мф. 26, 26) [566]Соответствует 3-му обвинению митрополита Георгия.
.

Тринадцатое: так как епископы носят перстень на руке, будто церковь в жёны взяв и обручение показывая. Но этого ни Христос, ни апостолы не повелели, любящие простоту и смирение во всём.

Четырнадцатое: так как на войну ходят епископы и священники и руки свои кровью оскверняют, чего Христос не повелел.

Пятнадцатое: так как при святом крещении крестят в одно погружение и говорят: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа», что неправильно — словно иудейское крещение или даже арианское. Не крестя в три погружения, но три имени называя, не почитают единочестно, и единославно, и единосущно Отцу Сына и Святого Духа, но, как еретик Савелий, единоипостасно, но триименно. Тот ведь говорил: «Один Отец есть, именуется же Отец, и Сын, и Святой Дух». Православная же вера проповедует и исповедует три ипостаси, совершенную присносущную, и единославную, и сопрестольную [Троицу] в едином Божестве нераздельно почитаемую.

Шестнадцатое: так как сыплют крещаемым в рот соль.

Семнадцатое: так как изменяют слова апостола Павла, сказавшего так: «Малая закваска квасит всё тесто» (1 Кор. 5,6). А они так говорят, что «малая закваска всё тесто тлит». Да послушай, княже мой, как лгут в этом. Ведь закваска, [добавленная] в тесто, то есть в муку и в воду, ещё больше его увеличивает и заквашивает и бóльшим делает, а не растлевает, то есть не губит. Стыдятся они того, что причащаются опресноками, потому изменили слово апостольское и вместо «квасит» написали «тлит».

Восемнадцатое: так как не хотят святым мощам поклоняться, а некоторые из них — и святым иконам, [что есть] ересь Гноеименитого и тех проклятых, которые иконы пожгли.

Девятнадцатое: так как не почитают святыми святых и великих отцов наших и учителей и архиереев; говорю о Василии Великом, и Григории Богослове, и Златоусте; и учения их не принимают из-за высоты их и из-за жестокого, и многотрудного, и добродетельного жития их.

Двадцатое: так как не отделяют святого от скверного, не почитают особо святого алтаря, что восприняли мы и чему научились от святых отцов. Мы паперть и притвор иным образом используем и в них простецам и жёнам велим стоять; во внутренней же церкви уже некоторых из книжных людей ставим, а в верхней части — лучших и самых книжных. [У них же] в святой алтарь во время Святой литургии, после чтения Евангелия, входят жёны и целуют Евангелие и священников — и не только почтенные и добрые жёны, но и скверные рабыни.

Из-за этих и многих других заблуждений отвергли мы их от святой церкви.

Так прочитай это, княже мой, не единожды и не дважды, но много раз; и ты, княже, и сыновья твои. Ибо подобает князьям, как избранным от Бога и призванным к православной вере Его, хорошо знать словеса Христовы. И сами они будут твёрдым церковным основанием — которое есть святая церковь — для совета и для наставления порученным им от Бога людям. Ибо един Бог царствует над небесными; вам же с Его помощью [определено] царствовать над земными, над дольним сим, в роды и роды. И так как вы избраны Богом, и возлюблены Им, и возлюбили Его, то разумейте и испытывайте слова Его, чтобы по отшествии из сего тленного мира соцарствовать с Ним на небесах, как веруем мы и надеемся, молитвами Святой Богородицы и всех святых. Аминь.

 

Комментарии

Послание Владимиру Мономаху о латинской вере сохранилось в тех же рукописях XV—XVI веков, что и предыдущее. Оно было составлено по просьбе самого князя («Въпрашал еси нас, благородный княже...») и, как и предыдущее послание, может быть датировано лишь приблизительно 1113—1121 годами. Послание Никифора входит в число многочисленных полемических антилатинских сочинений, вызванных к жизни расколом между Западной и Восточной церквями в середине XI века и последующей полемикой с католиками. Образцами для них послужили авторитетные сочинения византийских церковных иерархов — Послание к восточным патриархам константинопольского патриарха Фотия 867 года, Послание константинопольского патриарха Михаила I Кирулария антиохийскому патриарху Петру III 1054 года (в той или иной степени именно к нему восходят практически все 20 обвинений, содержащихся в Послании Никифора), а также «Написание» киевского митрополита - грека Ефрема (ранее 1055 — ранее 1062), литературная обработка которого (без имени автора) получила широкое распространение как в византийской, так и в древнерусской рукописной традиции.

Бóльшая часть Послания князю Владимиру Мономаху митрополита Никифора (кроме самого начала и заключения) дословно совпадает с другим полемическим сочинением русского происхождения — «Стязанием с латиной», сохранившимся в единственном списке XV века и надписанным в нём именем киевского митрополита-грека Георгия (1062 — после 1073) (издание текста: 38. С. 191—198; перевод на современный русский язык: 25. С. 140—145). Отличия между двумя памятниками сводятся к тому, что в послании Никифора приведено меньше обвинений, чем у Георгия (20 из 27); расположены они совсем по-другому; кроме того, если автор «Стязания» обращается к некоему абстрактному «латинянину», то Никифор — к своему непосредственному адресату, киевскому князю, а также к его сыновьям. В исторической литературе было высказано два противоположных мнения относительно взаимоотношения между этими сочинениями. Согласно первому, митрополит Никифор воспользовался для ответа на запрос князя Владимира Мономаха трудом своего предшественника, выбрав из него те обвинения в адрес латинян, которые казались ему наиболее важными. (Так представляли дело ещё митрополит Макарий (Булгаков): 138. С. 216, а также многие последующие исследователи.) Другое мнение высказал крупнейший исследователь русской и греческой догматической и полемической литературы А. С. Павлов, согласно которому «Стязание с латиной» ошибочно приписано митрополиту Георгию, но на самом деле ему не принадлежит, а представляет собой позднейшую компиляцию из Послания митрополита Никифора и Послания о вере латинской преподобного Феодосия Печерского (ум. 1074) киевскому князю Изяславу Ярославичу (или, по-другому, печерского игумена Феодосия II Грека (середина XII века) киевскому князю Изяславу Мстиславичу). Основанием для такого вывода послужило то обстоятельство, что целый ряд «вин» (обвинений), читающихся в «Стязании с латиной», но отсутствующих в Послании Никифора, читаются также в указанном антилатинском сочинении Феодосия Печерского (издания текста: 22. С. 170—173; 6. С. 448—453). Трудно предположить, замечает Павлов, что Никифор, используя труд своего предшественника, сознательно исключал из него именно то, чем ранее воспользовался печерский игумен; более вероятным выглядит другое предположение: анонимный составитель «Стязания с латиной» дополнил перечень «вин» своего источника (Послания Никифора) по Посланию Феодосия.

Вопрос о взаимоотношении двух памятников следует признать до конца не решённым. Заметим, однако, следующее. Буквальное воспроизведение авторитетного источника (тем более принадлежавшего прямому предшественнику на кафедре) отнюдь не казалось чем-то зазорным для средневекового книжника, но, напротив, было почти обязательным. Исключение же ряда «вин», вошедших в Послание игумена Феодосия, может быть объяснено тем, что Никифор одновременно пользовался общим источником для большинства антилатинских сочинений — Посланием Михаила Кирулария Петру Антиохийскому, в котором именно эти обвинения отсутствуют (ср. 156. С. 291). Более того, в целом ряде случаев текст «Стязания с латиной» представляется более исправным, чем в сохранившихся списках Поучения Никифора (см.: 95. С. 200). Наконец, необходимо учесть, что «Стязание с латиной» дошло до нас в явно искажённом виде, в позднейшей литературной обработке (ряд обвинений дополнен бытовыми, чисто простонародными аргументами, едва ли уместными для греческого иерарха), и насколько велико было вмешательство позднейшего книжника в оригинальный текст, сказать трудно. Вероятно, нельзя исключать того, что дошедший до нас список действительно представляет собой позднейшую обработку «Стязания», возможно, под влиянием широко известного Послания Феодосия Печерского (оно читается как в многочисленных рукописях Киево-Печерского патерика, так и в Кормчих книгах), в то время как митрополит Никифор использовал оригинальный текст митрополита Георгия.

 

3. Послание неизвестною епископа (Даниила юрьевского?) неизвестному князю (Владимиру Всеволодовичу Мономаху?)

 

Послание сохранилось в двух списках XV—XVI веков в составе Кормчей книги. В обеих рукописях имя автора обозначено инициалом (заглавной буквой Д); адресат же послания назван «имярек». Предположение о том, что послание адресовано великому князю Киевскому Владимиру Всеволодовичу Мономаху, было выдвинуто М.Н. Тихомировым (81. С. 454—456) и обосновано Н.В. Понырко (65. С. 49—58). Послание адресовано правнуку киевского князя Владимира Святославича, Крестителя Руси; автор обращается к нему как к «нареченому изъ чрева матере своея» (едва ли не намёк на происхождение князя от византийской царевны), «почтеному господьскымъ и царьскымъ саномъ» и далее ещё несколько раз говорит о его правлении как о «царском». М.Н. Тихомиров видел в этих словах указание на «царственное» происхождение Владимира Мономаха. Как полагает Н.В. Понырко, слова о «господском и царском сане» представляют собой риторическую фигуру речи, иносказательное обыгрывание имени князя, которое в таком случае расшифровывается как «Владимир» («Господское», или «владыческое» имя) и «Василий» («царское» имя в переводе с греческого языка).

Если адресат послания — действительно Владимир Мономах, то его автором, по всей вероятности, был юрьевский епископ Даниил — единственный известный нам иерарх того времени, чьё имя начиналось на букву Д. О епископе Данииле известно немного. Он был поставлен на кафедру в Юрьев (город на реке Рось) 6 января 1114 года митрополитом Никифором, 1—2 мая 1115 года участвовал в освящении церкви Святых Бориса и Глеба в Вышгороде и торжественном перенесении в неё мощей князей-мучеников и умер 9 сентября 1122 года (45. Стб. 290, 292; 46. Стб. 277, 280, 286).

Перевод послания «о повинных» выполнен по изданию Н.В. Понырко: 65. С. 56—57 (здесь же, на с. 57—58, перевод текста Н.В. Понырко на современный русский язык).

 

От иного послания

[578]

, о повинных

Богом Вседержителем нареченному из чрева матери своей, единородным Сыном Его Господом нашим Иисусом Христом почтенному господским и царским саном и Пресвятым и благим и животворящим Духом Его сохраняемому и укрепляемому на преуспеяние господских же и царских [свершений] разума и державы, благочестивому, христолюбивому великому князю — благодать Господа нашего Иисуса Христа, любовь Бога Отца, причастие Святого Духа да будет с тобою по благочестию! — я же Д[аниил?], епископ, чего по судьбам Божиим хотя и не достоин, но по твоему великому усердию к Богу, и горячей вере к Нему, и по любви, простирающейся и до нас, худых, по исполнению молитвы.

Сказал Спаситель наш Христос: «Кто принимает пророка, во имя пророка, получит награду пророка; кто принимает праведника, во имя праведника, получит награду праведника» (Мф. 10, 41); ибо «так как вы сделали [одному] из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне» (Мф. 25, 40). Присуще же это твоей благочестивой душе и божественной душе и божественному разуму — везде и во всём искать пользу своему спасению, также и здравию. И это есть дар Божий — иметь таковой разум в сердце своём. Ибо поистине подобает заботиться об этом, по слову Спасителя: «От всякого, кому дано много, много и потребуется» (Лк. 12, 48). Потому и требуется многое попечение от твоего благочестия, да управишь многих к Богу в царстве своём, ибо сыном Божиим нарекся по благодати и образ Божий на себе носишь. Да подаст тебе Бог то, что принял на себя, и да сохранишь ты, ибо по твоему это разуму, поминая честного прадеда твоего Владимира, равного апостолам, усердие к Богу, устремление его от зла к благу, и как привёл тысячи тысяч к Богу святым просвещением, из самых уст адовых их вырвав; также и благочестивого и приснопамятного святого деда твоего, как прославляется его многое попечение о христоименитых людях; также и христолюбивого великого князя, отца твоего, кротость его, и милость, и беззлобие многое, и богобоязненность, и правду; как сказал пророк о Давиде: «Я обрёл Давида», мужа кроткого, «по сердцу Моему» (ср. Пс. 88, 21; Деян. 13, 22), ибо поистине был тот рабом Божиим во всём. Так, поминая того [Владимира] обращение от злого к добру и усердие в апостольском управлении, этого [деда] о людях многое попечение, святого же отца твоего добродетельное устремление, да во всех тех добродетелях потрудившись, примешь от Бога вскоре по своему прошению и безмятежно и в долголетии поживёшь в нынешнем царствии и будущего неизреченного и бесконечного Царствия сопричастником с Богом будешь, что есть выше ума и понимания человеческого. О том молимся Богу, хоть и недостойны мы.

Молю же вот о чём твоё державное царство: да милостив будь к согрешающим пред тобою, исполняя слово Спасителя, сказавшего: «Если вы будете прощать людям согрешения их, то простит и вам Отец ваш Небесный» (Мф. 6, 14); да и ты бы явил милость к согрешившим пред Богом и пред тобою, имярек. Сказал Господь: «До седмижды семидесяти раз прощайте их, оставляйте брату согрешения его» (ср. Мф. 18, 21—22). Да явится и в этом, как и во многом другом, человеколюбие твоё, и будешь совершен, по слову Спасителя, «как совершен Отец ваш Небесный» (Мф. 5, 48).

Бог милостию Своею и молитвами Святой Богородицы сохранит тебя в царствии твоём от всякого зла и дарует победы над врагами, [а] в будущем веке — жизнь вечную благодатью и человеколюбием единородного Сына Своего во веки, аминь.

 

Имя Владимира Мономаха очень рано стало обрастать легендами. Причём не только на Руси. В Галицко-Волынской летописи под 1205 годом приведён рассказ, отражающий какое-то половецкое предание, — об изгнании Мономахом «в Обезы» (то есть в Грузию) половецкого хана Отрока, будущего тестя грузинского царя Давида Строителя. Другой половецкий князь, Сырчан, остался тогда в своей земле, на Дону, «рыбою оживъшю», по выражению летописца, — то есть то ли сказочным образом обернувшись рыбой, то ли питаясь ею и тем спасаясь от голодной смерти. Именно в этом летописном рассказе читаются строки о том, как князь Владимир Всеволодович, «загнав окаянных агарян» (половцев), «пил золотом шеломом Дон, и приемыш землю их всю». А далее приведено собственно половецкое предание — о «емшане», степной траве полыни, запах которой заставил беглого половецкого хана вернуться на родину. Впрочем, возвращению Отрока в ещё большей степени способствовало, наверное, иное полученное им известие — о смерти грозного врага половцев, русского князя Владимира Всеволодовича:

...По смерти же Владимира остался у Сырчана один гудец [589] , по имени Орь, и послал он его в Обезы с такими словами: «Владимир умер; воротись, брате, иди в землю свою!» [И велел Орю]: «Передай ему мои слова, пой ему песни половецкие. Если же не захочет [вернуться], дай ему понюхать травы, называемой емшан». И тот не захотел ни возвращаться, ни слушать, и дал он ему травы. И понюхал тот, и расплакался, сказав: «Лучше в своей земле костьми лечь, нежели на чужой во славе быть». И вернулся в свою землю...

(46. Стб. 716)

Обратим внимание на то, что в этом легендарном рассказе упомянут «золотой шелом» князя Владимира Всеволодовича. Пройдёт время — и именно расшитая золотом «шапка Мономаха» станет главным символом власти русских великих князей и царей.

В середине того же XIII столетия сложилось другое предание, центральной фигурой которого стал князь Владимир Всеволодович. Как оказалось, не только подвиги на поле брани и многогранная государственная деятельность, но само его имя, необычное для русского слуха, и греческое происхождение дали повод к развитию легенды. Эта легенда нашла отражение в знаменитом «Слове о погибели Русской земли» — отрывке из какого-то не дошедшего до нас сочинения о монгольском нашествии на Русь (5). «Слово...» сохранилось в двух списках XV—XVI веков, причём в обоих случаях в качестве предисловия к Житию Александра Невского. Судя по содержанию, оно было составлено при жизни правнука Мономаха князя Ярослава Всеволодовича («нынешняго Ярослава», как он назван в тексте), то есть между 1238 и 1246 годами, хотя записано, вероятно, значительно позже. Именно здесь впервые появляется известие о присылке князю Владимиру Мономаху «великих» даров от византийского императора. Правда, в памятнике названо имя императора Мануила Комнина, который в действительности жил гораздо позже князя Владимира Всеволодовича. Зато картина могущества русских князей — самого Мономаха и его потомков, — вышедшая из-под пера русского книжника, выглядит поистине грандиозной:

...Отселе до венгров и до ляхов, до чехов, от чехов до ятвягов, от ятвягов до литвы, до немцев, от немцев до карелы, от карелы до Устюга, где обитают поганые тоймичи, и за Дышащее море; от моря до болгар, от болгар до буртасов, от буртасов до черемисов, от черемисов до мордвы — то всё — языческие страны — покорено было Богом народу христианскому, великому князю Всеволоду [590] , отцу его Юрию [591] , князю Киевскому, деду его Владимиру Мономаху, которым половцы детей своих пугали в колыбели. А литва из болота на свет не показывалась, а венгры укрепляли каменные города свои железными воротами, чтобы их великий Владимир не покорил, а немцы радовались, что далеко они — за Синим морем. Буртасы, черемисы, водь и мордва бортничали на великого князя Владимира. А кир Мануил, [император] Цареградский, страшился, потому и великие дары посылал к нему, чтобы великий князь Владимир Царьград у него не отнял...

(8. С. 90; подг. текста Л.А. Дмитриева)

Выше мы уже говорили о том, что источник хронологической ошибки автора «Слова о погибели...» усматривают в известном в древней Руси переводном хронографическом сочинении — так называемом «Летописце вскоре» константинопольского патриарха Никифора, в котором время царствования одного из предшественников Мануила — императора Алексея Комнина — было определено в семь лет, вместо действительных тридцати семи; в результате в позднейших русских летописях и хронографах Мануил оказался современником Владимира Мономаха. Но ещё важнее другое: в древней Руси были хорошо известны действительные дары Мануила Комнина разным русским правителям — например, внуку Мономаха киевскому князю Ростиславу Мстиславичу, с которым византийского императора связывали союзнические отношения, или другому Мономахову внуку, владимиро-суздальскому князю Андрею Боголюбскому. В числе даров Мануила значилась и знаменитая Эфесская — впоследствии Полоцкая, затем Торопецкая — икона Божией Матери, присланная им вместе с частицами других христианских реликвий преподобной Евфросинии, княжне и игуменье Полоцкой, а затем оказавшаяся свадебным даром князю Александру Невскому по случаю его бракосочетания с княжной Александрой, дочерью полоцкого князя Брячислава. В Новгороде в XV веке была известна икона «Спас Мануила», написанная, по преданию, самим императором.

Говорили мы и о том, что князь Владимир Всеволодович и сам получал дары от современных ему правителей Византии, и об этом тоже должны были помнить его потомки. С именем Владимира Мономаха связывают знаменитую Смоленскую икону Божией Матери, по преданию, присланную византийским императором Константином IX Мономахом, дедом Владимира, на Русь: считается, что то был его свадебный дар зятю, русскому князю Всеволоду Ярославичу, отцу Владимира. От Всеволода икона перешла его старшему сыну. На Руси полагали, что икона была написана самим евангелистом Лукой; её название — Одигитрия, или, в переводе с греческого, Путеводительница, — объясняли чудесами, явившимися от неё ещё в Византии, когда Богородица даровала прозрение неким слепцам, приведённым ею в храм, или же самим фактом её перемещения на Русь. Конечно же, император прислал на Русь лишь образ с иконы, а не саму цареградскую святыню (169. С. 290). Но в представлении людей того времени, образ, копия с иконы вбирала в себя всю ту святость и всю ту сакральную силу, которыми обладал оригинал. А потому список с царьградской иконы почитался на Руси как одна из наиболее древних и авторитетных православных святынь. По всей вероятности, в Смоленск образ Одигитрии был перенесён лично князем Владимиром Всеволодовичем для освящения построенного им храма Пресвятой Богородицы (выше мы датировали это событие мартом 1101 года). Несколько веков спустя икона оказалась в Москве, где почиталась как чудотворная, а в 1456 году была возвращена в Смоленск, причём в Москве оставили её список, также почитавшийся впоследствии как чудотворный.

Знаем мы и о том, что Владимир Мономах и в самом деле воевал с греками — причём последним из русских князей! — и в конце концов заключил почётный мир с императором ромеев, выдав за его сына свою внучку. Из древнерусского Пролога известно, что в Киев при князе Владимире Всеволодовиче была принесена ещё одна реликвия — перст святого Иоанна Крестителя. На Руси перст этот считали частью императорской инсигнии, используемой в византийском коронационном обряде (десницей святого Иоанна, от которой был взят перст, «царя поставляют на царство», как писал русский книжник). Впоследствии, в послемонгольские времена русской истории, сведения о персте святого Иоанна Крестителя исчезают из источников. Но память о византийском походе Мономаха и о присылке ему одной из реликвий Византийского царства должна была сохраниться, и она также могла повлиять на складывание легенды о «Мономаховых дарах». Но вот с кем из царей воевал Мономах и кто из них присылал свои дары на Русь, здесь уже давно позабыли.

В послемонгольские века русской истории образ Владимира Мономаха как бы раздваивается: реальный киевский князь Владимир Всеволодович — «Владимир Великий», как именуют его новгородские книжники (36. С. 160, 205, 469), — словно бы отделяется от своего alter ego, — другого князя, просто «Мономаха», имя которого начинает жить своей собственной жизнью. В новгородских сочинениях XV века князь «Мономах» становится сыном «Владимира Великого» и в то же время — родоначальником династии владимиро-суздальских, а затем и московских великих князей.

...Ярославъ роди Всеволода. Всеволод роди Володимера. Володимеръ роди Мономаха, 

читаем в «Родословии великих князей русских», составленном в Новгороде во второй четверти XV века. И далее: 

Мономахъ роди Юрья, Юрьи роди Всеволода Великого ГЬезда... и т. д.

(36. С. 465)

И это не случайная ошибка новгородского книжника, ибо имя «Володимерича Мономаха» присутствует и в других статьях, находящихся в той же рукописи XV века, что и список Новгородской Первой летописи младшего извода (36. С. 466, 467).

В Москве, надо полагать, таких ошибок не допускали. Но и здесь имя Владимира Мономаха зажило своей особой жизнью, не слишком завися от того, что сообщалось о настоящем князе Владимире Всеволодовиче в «ветхих» летописцах. Тем более что как раз в XV веке и на рубеже XV—XVI столетий «византийская» составляющая древнего киевского наследия стала неожиданно актуальной для правителей Московской Руси. Два события мировой истории способствовали этому. В 1439 году во Флоренции иерархи Греческой церкви, стремясь обрести хоть какую-нибудь помощь и поддержку в борьбе с турками-османами, подписали унию с Католической церковью, признав над собой главенство римского папы. В Москве это было расценено как явное отступление от православия. Русская церковь унию не приняла, а подписавший акт Флорентийского собора митрополит-грек Исидор по возвращении в Москву был заключён под стражу. Спустя ещё четырнадцать лет, 29 мая 1453 года, Константинополь был захвачен турками во главе с султаном Мехмедом II. В глазах русских людей крушение тысячелетнего Византийского царства означало, что Московская Русь остаётся единственным православным государством, новым Иерусалимом и последним, «третьим Римом», а московские великие князья становятся прямыми наследниками богоосвящённой власти византийских василевсов. Для обоснования своего нового статуса они нуждались в исторических прецедентах, и биография Владимира Мономаха — русского князя с греческим именем и греческим же происхождением — оказывалась для этого наиболее подходящей.

Легенда о Мономахе и «Мономаховых дарах» сложилась не сразу. В 1498 году в московском Успенском соборе — главном храме Московского государства — был венчан «на великое княжение Владимирское и Московское и всея Руси» внук «государя всея Руси» великого князя Ивана III Дмитрий Иванович. Церемония венчания тринадцатилетнего отрока была проведена с небывалой торжественностью, а в основу её — впервые в русской истории! — был положен чин поставления на царство византийских императоров. Особая роль в обряде венчания отводилась «шапке» (венцу) и «бармам» (широкому оплечью, украшенному драгоценными камнями), которые с того времени стали главными атрибутами великокняжеской, а затем и царской власти. Вот как описано это в Чине венчания великого князя Дмитрия Ивановича:

...А на аналое, посередине церкви, положили шапку и бармы и покрыли их ширинкой [594] . И когда великий князь с внуком вошли в церковь, в передние врата, тут же, в церковных вратах, встретил их митрополит с крестом и благословил их крестом... И когда внук взошёл на своё место, митрополит, встав, благословил его крестом... И велел митрополит двум архимандритам... принести себе с аналоя бармы. И взяв у архимандритов бармы, дал их митрополит великому князю и ознаменовал крестом внука. И положил великий князь бармы на внука, и внук поклонился великому князю до пояса... [После молитвы] митрополит велел тем же двум архимандритам принести себе шапку. И взяв у архимандритов шапку, дал её митрополит великому князю... И великий князь возложил шапку на внука, и внук поклонился великому князю до пояса... И сели митрополит и великий князь на свои места, а внуку великий князь повелел сесть возле себя. И поклонился внук великому князю до пояса, и сел на своём месте...

(68. С. 608―614)

И «шапка», и «бармы», которыми был венчан внук Ивана III, в первоначальной редакции Чина его венчания ещё не были названы «Мономаховыми». Но уже очень скоро это произойдёт, и легенда об их принадлежности киевскому князю Владимиру Всеволодовичу прочно войдёт в московский политический обиход, став одним из краеугольных камней будущей теории «Москвы — Третьего Рима». Как отмечают исследователи, название «шапка Мономаха» впервые зафиксировано в летописном своде 1518 года: во входящей в этот свод летописной редакции Чина венчания Дмитрия«внука» и кратком летописном рассказе об этом событии (58. С. 330—331: здесь определение «Мономахова» вписано на поле; 48. С. 241; 51. С. 234; 53. С. 246; 55. С. 366—368; и др.). Примечательно, что состав «Мономахова наследства» поначалу определялся по-разному: если в летописной редакции Чина «Мономаховой» именовалась только «шапка», то в кратком рассказе о том же событии в отдельных летописях речь, напротив, идёт о «Мономаховых бармах».

Это, конечно, вымысел, не имеющий оснований в реальной истории князя Владимира Всеволодовича. Обе регалии — и венец, и «бармы» — известны по завещаниям московских великих князей с XIV века. Но в течение длительного времени они отнюдь не составляли единого («коронационного») комплекса. Так, по завещанию великого князя Ивана Даниловича Калиты (около 1339 года) «шапка золотая» (то есть расшитая золотом) отошла его старшему сыну Семёну Гордому, «коць великий (плащ. — А.К.) с бармами» — второму сыну Ивану, а «скорлатное портище... з бармами» — младшему Андрею (21. С. 7—11). В руках старшего в роде московских князей эти предметы были объединены лишь при великом князе Василии Васильевиче Тёмном, который и завещал их своему сыну Ивану III. По мнению современных искусствоведов, царский венец, ныне хранящийся в Оружейной палате (та самая «шапка Мономаха»), был изготовлен в начале XIV века — возможно, в Крыму, золотоордынскими ювелирами, знакомыми с техникой византийских филиграней (120. С. 66—70). Полагают, что «шапка» была подарена князю Ивану Даниловичу Калите татарским ханом Узбеком во время одной из поездок князя в Орду; опушка же из собольего меха, золотое навершие с крестом и драгоценные камни появились на ней уже на Руси. Едва ли более раннее происхождение могут иметь и «бармы». Тем не менее на Руси история их появления в казне московских государей представлялась совершенно иначе.

Одна из ранних версий «Мономаховой легенды» была записана в первой половине XVI века австрийским дипломатом Сигизмундом (Зигмунтом) Герберштейном, дважды посещавшим Россию — в 1517 и 1526 годах. В его «Записках о Московии», впервые изданных в Вене в 1549 году, сообщается, что русский князь Владимир «по прозвищу Мономах» оставил после себя «некоторые инсигнии, которые и поныне ещё употребляются при коронациях государей» (13. С. 64). Эти инсигнии — всё те же «бармы» и «шапку» — Владимир якобы получил в качестве трофея после победы над генуэзцами (!) у Каффы — современной Феодосии. (И это при том, что генуэзцы овладели Каффой лишь в 1260 году, то есть почти через полтора века после смерти русского князя!) Не исключено, что эта легенда имеет даже не русское, но польское происхождение. Во всяком случае, те же легендарные сведения о поединке Мономаха с генуэзским «воеводой» присутствуют и в сочинении польского историка XVI века Мацея Стрыйковского, у которого их заимствовал

В.Н. Татищев (чьи сведения мы приводили выше, в первом разделе книги). В своих «Записках» Герберштейн воспроизвёл текст Чина венчания на великое княжение Дмитрия-«внука», сопроводив его собственным комментарием:

...Бармы представляют собой своего рода широкое ошейное украшение из грубого шёлка; сверху оно нарядно отделано золотом и всякого рода драгоценными камнями. Владимир отнял их у некоего побеждённого им генуэзца, начальника Каффы.

(13. С. 82—83; перевод Л.И. Молеина и Л.В. Назаренко)

Шляпа на их языке называется schapka; её носил Владимир Мономах и оставил её, украшенную драгоценными камнями и нарядно убранную золотыми бляшками, которые колыхались, извиваясь змейками...

Однако в русской общественной мысли утвердилась другая версия происхождения «царских» (или, что то же, «Мономаховых») регалий. Эта версия нашла отражение в целом ряде сочинений, объединяемых (не вполне точно) общим названием — «Сказание о князьях владимирских». Наиболее ранним памятником этого цикла является так называемое «Послание о Мономаховых дарах», известное также как «Послание Спиридона-Саввы» и принадлежащее перу опального киевского митрополита Спиридона, человека весьма начитанного и образованного, плодовитого книжника, оставившего после себя несколько сочинений на разные темы. Именно в его «Послании», адресованном некоему не названному по имени, но весьма влиятельному лицу («сыну смирения нашего имярек»), по всей вероятности, впервые были объединены две ключевые идеи, определившие главное направление официальной идеологии Русского государства XVI—XVII веков: о происхождении рода русских государей от римского императора Августа (что ставило их выше правителей прочих европейских стран) и о поднесении названных выше регалий (включая в их число «шапку Мономаха») князю Владимиру Всеволодовичу византийским императором Константином Мономахом. Впоследствии сочинение Спиридона неоднократно перерабатывалось, результатом чего и стало появление собственно «Сказания о князьях владимирских».

Обе идеи, сформулированные опальным митрополитом, получили официальное признание. В 1547 году «Сказание о князьях владимирских» было использовано в качестве вступления к Чину венчания на царство Ивана Грозного — первого из русских государей, получившего царский титул; затем, в несколько видоизменённом виде, оно вошло в Чин венчания на царство его сына Фёдора. Легенда о «Мономаховых дарах» использовалась и в официальной дипломатической переписке правительства Ивана Грозного — прежде всего для обоснования законности совершённого венчания и признания за Грозным царского титула. И хотя на Западе, и частности в Польско-Литовском государстве, приводимые в «Сказании» легендарные сведения не признавались за достоверные и даже подвергались осмеянию, русские дипломаты продолжали утверждать, что род их государей ведёт начало от самого «кесаря» Августа, а венец и «бармы» достались предку Ивана Грозного непосредственно от византийского «василевса». Правда, с именем этого василевса возникала путаница. Упомянутый в «Сказании» император Константин Мономах на самом деле приходился дедом князю Владимиру; он скончался, когда его внуку едва исполнилось два года. А потому в некоторых поздних вариантах легендарного рассказа о «Мономаховых дарах» имя Константина было заменено на имя императора Алексея Комнина — действительного современника русского князя Владимира Всеволодовича (61. С. 74―75; 70. С. 197―204).

Ниже приведены несколько текстов. Прежде всего, это наиболее ранний памятник цикла — «Послание о Мономаховых дарах» Спиридона-Саввы. Следует оговориться, что в состав этого памятника (как и других памятников цикла) входит также легендарное родословие литовских князей, направленность которого совпадает с направленностью всего произведения: в нём доказывается превосходство русской великокняжеской династии Рюриковичей над династией Гедиминовичей — великих князей литовских (чей род, по версии автора «Послания», восходит к некоему Гегеминику, рабу одного из вассалов смоленского князя Ростислава Мстиславича, внука Мономаха). В настоящем издании родословие литовских князей не воспроизводится как не имеющее отношения к Владимиру Мономаху. Кроме того, публикуются фрагменты некоторых других памятников общественной мысли России времён царствования Ивана Грозного. Это одна из редакций «Сказания о князьях владимирских», отрывок из так называемой «Степенной книги царского родословия» и тот вариант «Сказания о князьях владимирских», который был вырезан на парадном троне первого русского царя Ивана Грозного — так называемом «Царском месте», или «Мономаховом троне», в Успенском соборе Московского Кремля.

 

«Послание о Мономаховых дарах» («Послание Спиридона-Саввы»)

О Святом Духе, нареченный Спиридон, называемый Саввой, сыну смирения нашего имярек радоваться, если на пользу тебе молитва смирения нашего с благословением. Слышал я, что потребовал ты от нас своим писанием и через наших чернецов нечто от прежних лет из истории Ханаанова предела, то есть от Арфаксада, первого сына Ноя, родившегося после потопа.

По благословению отца своего Ноя разделилась вселенная на три части между тремя сыновьями его: Симом, Хамом и Иафетом. И лишён был Хам благословения отца своего Ноя за небрежение своё, ибо не прикрыл наготу отца своего, упившегося вином (ср. Быт. 9, 21—22). И [когда] протрезвел Ной от вкушения вина, благословил двух своих сыновей Сима и Иафета, которые собственноручно прикрыли наготу срама его, [обратясь] назад, не видя стыда отца своего Ноя (ср. Быт. 9, 23—27); благословил же и четвёртого сына своего Арфаксада вселиться в Ханаановых пределах. И родились у того двое близнецов: первому имя Месрем, второму Хус — они родоначальники Египта. И умножились от них потомки по коленам. И ушёл Хус в самые дальние страны Индии, и распространились оттуда потомки его на восток; потомки же Месрема распространились по коленам вплоть до Сеостра. И потомки Иафета населили северные страны вплоть до самого севера. И возвысился некий первоначальник из того рода по имени Фарсис в Калаврийских странах, и создал город в своё имя. Имел же и Сим, сын Ноев, сына по имени Арфаксад. От его рода правнук его, по имени Гандуварий, он первым написал астрономию в Ассирии, в пределах Сима, прародителя своего. Сеостр первым из всех воцарился на всей земле в Египте, и после поколений его многие лета миновали. И от его рода начал царствовать некто по имени Филикс; этот Филикс и завладел вселенною. После Филикса через много лет возвысился некий царь в Египте из его рода по имени Ахтанав волхв; он родил Александра Македонского от Олимпиады, жены Филипповой. Александр вторым завладел вселенной. Жил же Александр 30 лет, и скончался, и передал Египет подручнику своему Птолемею. И от Птолемея Заячича до Птолемея Прокажённого всего был в Египте 21 Птолемей. Мать же Александрова после смерти своего сына Александра возвратилась к своему отцу, эфиопскому царю Фолу. Фол же отдал её вторым браком за Виза, родича Ахтанава. Виз же родил от неё дочь, и нарёк имя ей Антия, и создал город в Сосвенах, и назвал город тот во имя дочери своей и своё — Византия, что ныне зовётся Константиноград. Об этом довольно; возвратимся к предыдущему.

Птолемей Прокажённый имел дочь, весьма премудрую, по имени Клеопатра, и та правила Египетским царством после отца своего Птолемея. И в то время Юлий, кесарь римский, послал своего зятя Антония, римского стратега, на Египет с войском. Когда же пришёл Антоний со многими воинами по суше и морем воевать Египет, Клеопатра послала к Антонию, стратегу римскому, послов своих со многими дарами, [говоря]: «Ведаешь ли, о стратег римский, о египетском богатстве? Лучше в покое царствовать, нежели без ума проливать кровь человеческую». Умилосердился же Антоний и принял Египет без пролития крови, и вышла за него замуж Клеопатра, премудрая царица; и воцарился Антоний в Египте. И услышал Юлий, кесарь римский, о преслушании Антония, и поставил брата своего Августа стратегом над воеводами, и послал его с четырьмя братьями своими и со всей областью римской на Антония. И пришёл Август в Египет, и убил своего бывшего зятя Антония, а сам остался в Египте. Захватил же и Клеопатру царицу, дочь Птолемея Прокажённого, и отправил её в Рим на кораблях со всем богатством египетским. Клеопатра же отравилась в море ядом аспидовым, сказав: «Лучше мне царицей египетской смерть принять, чем пленницей быть приведённой в Рим».

На Юлия же кесаря восстали воеводы: Брут, и Помпей, и Крас; и собственноручно убили мечами премудрого Юлия, кесаря римского. И вскоре пришла весть к Августу стратегу в Египет о Юлиевой смерти. Он же опечалился сильно о смерти брата. И вскоре созывает всех воевод и чиновников, командиров и начальников, и возвещает им о смерти Юлия, кесаря римского. Римляне же и египтяне сказали в один голос: «О преславный стратег, Юлия кесаря от смерти воскресить не можем, а твоё великочестие увенчаем венцом римского царства на похвалу делающим добро, а злодеям в наказание». И облачили его в одеяние царя Сеостра, первоначального царя Египта, в порфиру и виссон, препоясали его поясом фелрмидом (?), и возложили ему на голову митру Пора, царя индийского, которую принёс Александр Македонский из Индии, и прикрыли его по плечам мантией царя Филикса, владевшего вселенной, которая была сделана из самбуки (?). И радостно воскликнули все громким голосом: «Радуйся, Август, царь римский [и] всей вселенной!»

Август же начал облагать договором вселенную. Брата своего Патрикия поставил царём Египта, а Августалия, брата своего, поставил властителем Александрии, и Киринея назначил властителем Сирии, и Ирода Антипатрова, от аммонитян (?), за многие дары и почести поставил царем еврейским в Иерусалиме, а всю Азию поручил Евлагерду, родичу своему. И Илирика, брата своего, поставил в верховьях Истра; а Пеона поставил в Затоках Золотых, которые ныне называются Угры; а Пруса — на берегах реки Вислы, в град, называемый Марборок, и в Торунь, и в Хвойницу, и в преславный Гданьск, и во многие иные грады до реки, называемой Неман, впадающей в море. И поселился здесь Прус на долгие годы, пожил же до четвёртого колена рода своего; и до сего времени по его имени зовётся Прусская земля. И об этом довольно.

И в то время некий новгородский воевода по имени Гостомысл заканчивает житие своё; и созвал он всех правителей, бывших с ним в Новгороде, и сказал: «Совет даю вам: пошлите в Прусскую землю мудрых мужей и призовите князя из тамошних родов, от рода римского царя Августа». Они же пошли в Прусскую землю и нашли там некоего князя по имени Рюрик, бывшего от рода римского царя Августа, и стали умолять его с посланцами от всех новгородцев. Князь же Рюрик пришёл к ним в Новгород вместе с двумя братьями: одному имя Трувор, другому Синеус; а третий — родственник по имени Олег. И с того времени стал называться Новгород Великий, и княжил в нём князь великий Рюрик.

И от великого князя Рюрика четвёртое колено князь великий Владимир, просветивший землю Русскую святым крещением, нареченный во святом крещении Василий. И от него четвёртое колено князь великий Владимир Всеволодович. [Сей же князь великий Владимир] советовался с князьями своими, и с вельможами, и с боярами, говоря: «Разве я хуже прежде меня владычествовавших и правивших хоругвями скипетра великой России? Так вот князь великий Олег ходил и взял с Константинополя — нового Рима — дань по головам и во здравии возвратился восвояси; и потом князь великий Святослав Игоревич, по прозвищу Легкий, пошёл в галеях, числом две тысячи семьсот, и взял с Константинова града ещё более тяжёлую дань, и возвратился в своё отечество, Киевскую землю, и окончил здесь свою жизнь. А мы наследники престола прародителей своих и отца моего Всеволода Ярославича и наследники той же чести от Бога. И совета ищу от вас, моей палаты князей, и бояр, и воевод, и от всего подвластного вам христолюбивого воинства. Да вознесётся имя Живоначальной Троицы силою вашей храбрости Божией волей и нашим повелением; какой же совет дадите мне?» Отвечали же великому князю Владимиру Всеволодовичу князья, и бояре, и воеводы его, так говоря: «Сердце царёво в руке Божьей, как написано; а мы в твоей, государя нашего, воле от Бога». Великий же князь Владимир собирает воевод искусных и разумных и ставит начальников над различными воинскими отрядами — тысячников, и сотников, и пятидесятников; и собрал многие тысячи воинов, и послал их на Фракию, область Царьграда; и те успешно повоевали её и возвратились восвояси со многим богатством в полном здравии. И об этом довольно.

В те же времена, в лето 6553 (1045?), отвергся Рим и отпал папа Формоз от [истинной] веры.

Царь же Константин Мономах был из-за этого в великой печали. И вот по совету царя и по благословению святейшего патриарха Кир Лария собирается собор и посылаются спешные послания к другим патриархам: иерусалимскому, александрийскому и антиохийскому. И вскоре те посланники возвращаются с послами от тех патриархов и с их посланиями и духовным советом. И совещались святейший вселенский патриарх Кир Ларий и боголюбивый царь Константин, называемый Мономахом, со вселенским собором четырёх патриархов и подвластных им митрополитов и епископов, вплоть до низших чинов, то есть до иереев, и диаконов, и иподиаконов, и исключили имя папы из [поминаний] на церковных престолах четырёх вселенских патриархов. И с того времени и до сего дня литургисают, от православной веры отпав, и наречены были латиной, и потому не поминается имя папы в церковных преданиях на четырёх патриарших престолах вселенских. Ведь этот мерзкий Формоз не называется с того времени папой, но отступником православной нашей веры, которую восприняли мы по благой вести Господа нашего Иисуса Христа, Сына Божия, и через проповеди святых учеников Его, и через предания семи вселенских соборов. Этот же окаянный Формоз изменил состав Живоначальной Троицы и ввёл в латинский язык, блудословя, четвёртое лицо в Божество: что исходит Дух Святой от Сына. Мы же, последователи православия, исповедуем безначального Отца, и собезначального Сына Его Слово, и сопрестольного Духа Святого, исходящего из пречистых недр Отчих, ибо единосущна Троица: Отец и Сын и Святой Дух. И об этом довольно, мы же снова к предыдущему возвратимся.

Боголюбивый же царь Константин Мономах собирает совет и снаряжает послов к великому князю Владимиру Всеволодовичу — Неофита, митрополита эфесского, от Асии, и с ним двух епископов: милитинского и митилинского, и стратига антиохийского, и Августалия александрийского, и игемона иерусалимского Евстафия. И с шеи своей берёт животворящий крест от самого Животворящего древа, на котором распят был владыка Христос. Снимает же с головы своей и венец царский и ставит его на блюдо золотое. Повелевает же принести и чашу сердоликовую, из которой Август, кесарь римский, пил с веселием, и ожерелье, которое на плечах своих носил, и кадильницу, искованную из аравийского золота, и смирну со многими благовониями, собранными в Индийской земле, и ливан от злата аравийского, трижды смешанный, и многие иные дары. И передаёт их митрополиту Неофиту с епископами и своим благородным военачальникам, и посылает их к великому князю Владимиру Всеволодовичу, [говоря]: «Прими от нас, о боголюбивый благоверный княже, сии честные дары от начала веков твоего рода во славу и честь и для венчания твоего вольного и самодержавного царства. Прими и то, о чём начнут молить тебя наши послы, и мы от твоего благолюбия просим мира [и] любви; да пребудут церкви Божии без мятежа, и всё православие пребудет в покое под властью нашего царства и твоего вольного самодержавства Великой России. Да будешь с этого времени называться боговенчанным царём, увенчанный сим царским венцом рукою святейшего митрополита Неофита с епископами». И с того времени великий князь Владимир Всеволодович стал именоваться Мономахом и царём Великой России. И с того часа тем царским венцом, который прислал великий царь греческий Константин Мономах, венчаются все великие князья владимирские, когда поставляются на великое княжение русское, как и этот вольный самодержец и царь Великой России Василий Иванович, двенадцатое колено от великого князя Владимира Мономаха, а от великого князя Рюрика 20-е колено, и братья его Ивановичи и Андреевичи.

Всё это хотя и грубо изложил я из-за скудости ума, а ещё больше из-за глубокой старости, ибо исполнился мне девяносто один год от рождения моего, но уведал об этом из истории некоего Гандувария, от рода Арфаксадова, который первым написал астрономию в Ассирии, о чём выше сказали, и от риторства еврейского, и от капитулов римских. Не просто ведь говорим о происхождении государей наших, удержавших благочестие православной веры, — дому их начало от Месрема, внука Ноя. Ныне же до великого князя Василия Ивановича, вольного самодержца и царя, прошло четыре тысячи восемьсот лет. А царству их начало от Сеостра, первоначального царя Египта, и от Августа, кесаря римского и царя, ибо этот Август завладел вселенной. И об этом довольно. <...>

(19. С. 159―166)

 

Комментарии

«Послание о Мономаховых дарах» сохранилось в трёх рукописных сборниках второй половины XVI века. Автором «Послания» считается бывший киевский митрополит Спиридон (получивший «за свою резвость» характерное прозвище «Сатана»), родом тверитянин, поставленный на митрополию в 1476 году в Константинополе «по мзде... повелением турскаго царя», однако не признанный ни в Литве, куда он прибыл из Константинополя и где сразу же оказался в тюрьме, ни в Московском государстве, куда бежал из Литвы и где также оказался в заточении в Ферапонтовом монастыре. В заголовке «Послания» автор прямо называет себя: «Спиридон рекомый, Сава глаголемый», а ниже сообщает о себе биографические сведения, в частности указывает свой преклонный возраст: 91 год.

Тем не менее в исследовательской литературе было высказано обоснованное сомнение в том, что «Послание» — по крайней мере в дошедшем до нас виде — действительно принадлежит Спиридону. Дело в том, что Спиридон-Савва, по всей вероятности, умер в Ферапонтовом монастыре около 1503—1504 годов. Дошедший же до нас текст «Послания о Мономаховых дарах» написан значительно позднее — а именно в 1533/34 году, скорее всего, до смерти великого князя Василия Ивановича 3 декабря 1533 года. Эта дата приведена в самом тексте «Послания»: «Претече же ныне до великого князя Василиа Ивановича, волнаго самодржъца и царя, — пишет автор, подводя некий итог сказанному, — лет 4 (тысячи) осмьсот». Непосредственно перед этим сообщается о начале «дома» православных русских государей «от Месрема, внука Ноева». Отсюда следует, что точкой отсчёта «протекших» лет выбран потоп — главное событие из жизни Ноя, дата которого была хорошо известна русским книжникам и присутствует во всех хронографах: 2242 год от Сотворения мира (45. Стб. 18; 42. С. 122 и др.; 30. 1. С. 6; и др.). Следовательно, в тексте «Послания» речь идёт о 7042 (2242 + 4800) годе от Сотворения мира, соответствующем сентябрю 1533-го — августу 1534 года от Рождества Христова по сентябрьскому стилю. Это год смерти Василия III. Если учесть, что в тексте «Послания» о великом князе Василии Ивановиче (1505—1533) говорится как об «этом», то есть правящем государе, то «Послание» в его сохранившемся виде можно датировать сентябрём — началом декабря 1533 года. Впрочем, не исключено и другое предположение: вычисления могли быть сделаны уже после кончины Василия III; в таком случае их автор, вероятно, обратил внимание на своего рода «круглую дату» — 4800 лет, отделяющих кончину Василия от начала его царского «дома».

Названные цифры присутствуют во всех трёх списках «Послания» и, следовательно, восходят к его протографу.

Приведённая датировка расходится с общепринятой, согласно которой «Послание о Мономаховых дарах» было написано в 1505— 1523 годах. Эта датировка также может быть признана обоснованной, поскольку в тексте упомянуты двоюродные братья великого князя Василия Ивановича «Андреевичи» — сыновья князя Андрея Васильевича Большого; между тем из двух братьев Андреевичей, Ивана и Дмитрия, первый, Иван, умер в Вологде в «железах» 19 мая 1523 года (110. С. 57) .

Противоречия в датировке «Послания», наличие в нём по крайней мере трёх датирующих «слоёв» (включая имя Спиридона-Саввы в заголовке как датирующий признак), по-видимому, можно объяснить только неоднократными его переработками.

Для того чтобы понять, что же представляет из себя дошедший до нас текст «Послания» и в каком отношении он находится с предшествующим ему текстом, необходимо сравнить «Послание» с другими памятниками, рассказывающими о происхождении рода великих князей Владимирских и Московских и об истории царских регалий, используемых в обряде венчания русских государей.

Помимо «Послания», в цикл сочинений, посвящённых «Мономаховым дарам», входят различные редакции так называемого «Сказания о князьях владимирских». Прежде всего, это Медоварцевская редакция памятника, сохранившаяся в рукописном сборнике известного книгописца первой трети XVI века Михаила Медоварцева и датированная 7035 (1526/27) годом; Чудовская повесть («Повесть об Августе кесаре»), известная в трёх списках, самый ранний из которых (Чудовский) датируется началом 40-х годов XVI века; и так называемые «Первая» и «Вторая» редакции «Сказания о князьях владимирских» (по классификации Р.П. Дмитриевой).

На мой взгляд, Р.П. Дмитриева, издавшая и исследовавшая большинство названных выше текстов, убедительно показала первичность «Послания» по сравнению со «Сказанием о князьях владимирских» (19. С. 14—72; 103. С. 217—230). Правда, для сравнения с «Посланием» исследовательница привлекала главным образом «Первую» редакцию «Сказания», так как ко времени выхода в свет её книги Медоварцевская редакция ещё не была известна, а Чудовская повесть была расценена ею как поздняя компиляция. Между тем внимания в первую очередь заслуживают именно два последних памятника как наиболее ранние и ближе всего стоящие к «Посланию».

Наиболее отчётливо первичность «Послания» видна на примере рассказа о потомках Ноя и истории первых мировых владык. Эта начальная часть сочинения представляется чрезвычайно важной, так как именно здесь объясняются происхождение царских регалий, доставшихся римскому кесарю Августу, а впоследствии и русским князьям, и, соответственно, происхождение «дома» русских православных государей.

В изложении генеалогии потомков Ноя автор «Послания» последователен, в то время как в Медоварцевской редакции обнаруживаются явные противоречия, причём ясна и причина этих противоречий — путаница между двумя упоминаемыми в тексте одноимёнными персонажами: Арфаксадом, сыном Ноя, и Арфаксадом, сыном Сима. В заголовке обоих памятников обещано рассказать об истории «Ханаонова предела», понимаемого как «предел» Арфаксада, сына Ноя: «рекомо ото Арфаксадова, перваго сына Ноева, рождшегося по потопе». Арфаксад как сын Ноя не известен ни Библии, ни другим источникам. По Библии, Арфаксад — сын Сима, то есть внук Ноя, и этот Арфаксад также известен авторам «Послания» и «Сказания». При этом в «Послании», в соответствии с заголовком, рассказывается о том, что Ной благословил «четвертаго сына своего Арфаксада вселитися в Ханаоновых пределах», и приводятся данные о его потомках Месреме и Сеостре, с которых, как выясняется из дальнейшего текста, и начинается отсчёт «царства» русских православных государей. В Медоварцевской же редакции Ной благословляет «вселитися в Ханаоновых пределех» «Симова сына Арфаксада», что противоречит идее, заявленной в заголовке. Соответственно, Месрем и Сеостр оказываются потомками Сима, и их история — вопреки тому, что было обещано в заголовке, — выходит за рамки «Ханаонова предела».

Далее автор «Послания» сообщает о другом Арфаксаде — сыне Сима; его правнуком оказывается некий Гандуварий, вселившийся в «пределех Симовех, прародителя своего» (до этого также кратко было сообщено о потомстве Иафета). В Медоварцевской же редакции Гандуварий назван правнуком Арфаксада сына Ноева, но при этом, так же как и в «Послании», говорится о его вселении «в пределех Симовых, прародителя своего». Перед нами ещё одно противоречие, не замеченное при переработке текста.

В рассказ о неблагословении Ноем своего сына Хама автор Медоварцевской редакции внёс добавление: «...и разуме (Ной. — А.К.), елико сътвори ему сын его менший...» Однако это добавление также противоречит предшествующему тексту, где Хам назван вторым (средним) сыном Ноя, а младшим является Арфаксад.

Наконец, только в «Послании» в заключительной части рассказа о «Мономаховых дарах» содержится вывод, согласующийся как с заголовком всего сочинения, так и с содержанием его начальной части: «...дом бо их (государей русских. — А.К.) от Месрема внука Ноева... А царству их начяток от Сеостра, начялнаго царя Египту, и от Августа, кесаря римска и царя...» В Медоварцевской редакции «Сказания» «египетская» тема, по существу, сведена на нет, и вывод звучит уже так: «...царству их начяток от Августа кесаря римскаго...» Между тем «египетская» тема относится к основной и тесно связана с той задачей, которая обозначена в заголовке: рассказать историю «Ханаонова», или, что то же, «Арфаксадова», предела.

Таким образом, выясняется, что Медоварцевская редакция «Сказания» представляет собой переработку той версии рассказа о «Мономаховых дарах», которая отразилась в «Послании». Этому выводу не противоречит и то, что Медоварцевская редакция, как мы уже отметили, датируется более ранним временем, чем сохранившийся текст Послания.

(Мы не касаемся различия двух памятников в их заключительной части — родословии литовских князей. Но, как показали Р.П. Дмитриева и А.Л. Гольдберг (103 С. 224; 99. С. 204—216), и здесь можно предполагать первичность «Послания». Автор Медоварцевского сборника существенно переработал текст родословия и отредактировал его, использовав, в частности, краткий литовский летописец, переписанный в том же сборнике.)

В то же время бросается в глаза особая близость Медоварцевской редакции «Сказания о князьях владимирских» к тексту «Послания». Так, только в этих двух памятниках среди послов Константина Мономаха назван Августалий Александрийский и, что представляется особенно важным, полностью перечислены дары, посланные императором Константином русскому князю Владимиру Всеволодовичу, в том числе «кация» — кадильница (заменённая в других редакциях «чепью»), «смирна» и «ливан» («ладан»). Наконец, только в этих двух памятниках имеется заключение о «поколенстве» государей русских, «благочестиа удеръжавших православный веры», и о «начатке» их «дома», а также указано (но в обоих случаях неточно) число «колен» до Василия III.

В целом ряде чтений Медоварцевская редакция сближается с ещё одной ранней версией рассказа о «Мономаховых дарах» — Чудовской повестью. Главное отличие последней заключается в том, что в ней отсутствует первая часть, посвящённая происхождению царских регалий, и рассказ начинается непосредственно с Августа кесаря и разделения вселенной между его родственниками. В своё время А.А. Зимин высказал предположение, что Чудовская повесть представляет собой наиболее ранний вариант рассказа о «Мономаховых дарах»; она была создана в конце XV века в связи с венчанием на великое княжение внука Ивана III Дмитрия в 1498 году, а отсутствующий в ней сюжет о потомках Ноя появился позднее — возможно, под пером Спиридона-Саввы (113. С. 128—138). Однако для такого вывода нет оснований. Начало повести («В лето 5456 (так в Румянцевском списке; в Чудовском: 5457. — А.К.) Августу, кесарю римскому, грядущу во Египет... предаде же Бог Египет и Клеопатру в руце Августу») представляет собой не что иное, как краткое изложение нескольких эпизодов первой, пропущенной части «Послания»: похода Августа на Египет «со многими вои», происхождения Клеопатры от Птолемея, завоевания Августом Египта и пленения Клеопатры (плюс введён эпизод, отсутствующий в «Послании» и заимствованный из хронографов: о встрече Августа с иудейским царём Иродом). О том, что автор повести пользовался тем рассказом, который сохранился в «Послании о Мономаховых дарах», бесспорно свидетельствует ещё одна ссылка на него, читающаяся в рассказе о призвании первого русского князя Рюрика, «суща от рода римска царя Августа»: «сей бо Август кесарь, — сообщает автор, — пооблада всею вселенною». Этого добавления нет в других памятниках цикла; здесь же оно появилось именно потому, что ранее об этом ничего не было сказано. Но слова о «пообладании вселенной» — ключевые в первой части «Послания», где перечислены правители, обладавшие вселенной, — Филикс и Александр, а также наследники их власти — Юлий Цезарь и Август.

Можно указать и другие признаки вторичности Чудовской повести по сравнению с «Посланием». Так, в первый раз упоминая князя Владимира Всеволодовича, «4-е колено» от Крестителя Руси князя Владимира Святославича, автор повести приводит его прозвище: «князь великий Владимир Всеволодичь Маномах». Между тем, как выясняется из дальнейшего текста, прозвище Мономах Владимир Всеволодович получил позднее — уже после передачи ему царских регалий: «И от таго времени князь велики Владимир Всеволадичь наречеся Маномах...» Очень показателен пропуск в перечне царских даров, посланных Константином Мономахом: «кация» (кадильница) заменена на «чепь» (цепь), из числа даров исключены «измирна» («смирна») и «ливан». Скорее всего, это объясняется неясностью текста «Послания», а также тем, что ни «смирна», ни «ливан» («ладан») не находят соответствий среди известных регалий царской власти Московской Руси.

Так называемые «Первая» и «Вторая» редакции «Сказания о князьях владимирских», несомненно, имеют более позднее происхождение. О зависимости «Первой» редакции от Медоварцевской можно говорить лишь предположительно. Зато её зависимость от Чудовской повести не вызывает сомнений. Так, именно из Чудовской повести в «Первую» редакцию был включён эпизод со вторым походом Августа на Египет («В лето 5457 Августу, кесарю римъскому, грядущу вь Египет... Предаде же Бог Египет и Клеопатру в руце Августу»). Если в Чудовской повести появление этого эпизода оправдано (ср. выше), то здесь вставка оказывается неуместной, так как ранее уже сообщалось и о походе Августа на Египет, и о пленении Клеопатры. И в дальнейшем в большинстве случаев «Первая» редакция повторяет особенности Чудовской повести.

Итак, «Послание» действительно отражает более раннюю версию рассказа о «Мономаховых дарах», чем известные нам редакции «Сказания о князьях владимирских». Вместе с тем «Послание» имеет целый ряд таких индивидуальных чтений, которые не находят соответствий ни в одной редакции «Сказания» и не могут быть объяснены первичностью текста «Послания» и последующей редакторской правкой. Так, только в «Послании» сообщается о том, что убийцы Юлия Цезаря «убиста и мечи своима рукама»; что Август был венчан «в похвалу добродеем, а в месть злодеем»; что «окровница» царя Филикса была сделана «от самбукия» (?); что Ирод происходил «от Аманит» (в «Сказании» он назван «Асколонитянином»); только в «Послании» Константинополь назван «новым Римом»; приведено прозвище князя Святослава Игоревича («Легкы») и даны уникальные подробности его похода на греков; приведена дата отвержения латинян. Едва ли все эти уникальные известия могли быть исключены при последующих переработках «Послания». Больше похоже на то, что перед нами добавления позднейшего редактора, внесённые им в первоначальный текст. То же, по-видимому, можно сказать и о некоторых чтениях, общих для всех редакций «Сказания», но отсутствующих в «Послании». Так, в сохранившемся тексте «Послания» при первом упоминании Пруса отсутствует указание на то, что он был «сродником» Августа; пропущены слова «дабы шел к нам княжити», обращённые к Рюрику, и слова «Божиею милостив» или «Божиего благодатью» во фразе Владимира Мономаха о том, что он является «настолником прародителей своих», и т. п.

При этом важно отметить, что возводить Чудовскую редакцию к Медоварцевской нельзя, так как по крайней мере в двух случаях Чудовская редакция сближается с «Посланием», расходясь с Медоварцевской. В Чудовской повести сообщается, что Владимир Святославич был «четвёртое колено» от Рюрика, а Владимир Мономах — «четвёртое колено» от Владимира Святославича (в Медоварцевской редакции этот текст заменён летописными и родословными выкладками), а также читается рассказ об отпадении от православной веры римского папы Формоза, отсутствующий в Медоварцевской редакции. Наличие общего источника Медоварцевской и Чудовской редакций подтверждается и сравнением их с кратким изложением «Мономаховой легенды» в статье 6621 (1113) года Воскресенской летописи (50. С. 23), составленной в начале 1540-х годов. В последней, например, среди послов императора Константина Мономаха назван Августалий Александрийский, а это особенность, присущая, помимо «Послания», только Медоварцевской редакции, и в то же время упоминается о брани императора «с персы и с латынею»: ни в Медоварцевской редакции, ни в «Послании» этого нет.

Из сказанного можно сделать вывод о том, что общий источник Медоварцевской и Чудовской редакций восходил не к тому тексту «Послания» (датированному 1533/34 годом), который дошёл до нас, а к предшествующему ему и, по всей вероятности, датированному временем не позднее 1522 года.

Но и этот текст едва ли был первоначальным. Указание на авторство Спиридона-Саввы в заголовке сохранившегося «Послания», по-видимому, можно объяснить только тем, что какое-то первоначальное послание, адресованное некоему влиятельному лицу («сынови смирениа нашего»), было написано не позднее мая—июня 1503 года. В какой степени в нём рассматривались те сюжеты, которые вошли в цикл произведений о «Мономаховых дарах», сказать затруднительно. Но можно предположить, что по крайней мере оригинальная история потомков Ноя и возведение «дома» русских государей к первоначальным владыкам Месрему и Сеостру, а затем к Августу (то есть тема, заявленная в заголовке «Послания» и обозначенная в его итоговом выводе) принадлежат именно этому незаурядному писателю. Отсутствие же в заголовке рассматриваемого нами памятника упоминаний собственно о «Мономаховых дарах» не позволяет с уверенностью говорить о том, что в первоначальном варианте «Послания» Спиридона-Саввы затрагивалась и эта тема. О переработке первоначального сочинения Спиридона-Саввы свидетельствует и замена имени его адресата на безличное «имярек», что характерно для «формулярных» изводов подлинных посланий, приспособленных служить образцом для последующих сочинений церковных писателей.

Остаётся неясным, принадлежало ли к первоначальному «пласту» «Послания» Спиридона-Саввы родословие литовских князей. С одной стороны, в пользу авторства Спиридона свидетельствует очевидное тверское происхождение родословия. С другой — есть основания полагать, что свой первоначальный вид родословие литовских князей получило после 1506 года, то есть уже после предполагаемой кончины Спиридона, ибо во всех сохранившихся его редакциях упоминается «король нынешний» Жигмонт — польский король Сигизмунд, занимавший престол в 1506—1548 годах.

Подведём некоторые итоги сказанному. Можно предполагать, что первоначальное «Послание» Спиридона-Саввы появилось не позднее 1503 года, однако содержание его неизвестно. Затем, между 1505—1523 годами, «Послание» было существенно переработано, причём не исключено, что именно тогда в него и было внесено предание о передаче князю Владимиру Всеволодовичу царских регалий. В 1533/34 году «Послание» было переработано ещё раз, и именно этот вариант дошёл до нас в списках второй половины XVI века.

Около 1527 года Михаил Медоварцев также переработал текст «Послания», результатом чего стало появление Медоварцевской редакции «Сказания о князьях владимирских» — вероятно, самой ранней редакции памятника (само название «Сказание о князьях владимирских» появляется лишь в списках «Первой» редакции). Время возникновения Чудовской повести в точности неизвестно; во всяком случае, это произошло не позднее начала 40-х годов XVI века (время появления Чудовского списка).

Последующая переработка «Сказания» носит уже официальный характер и связывается с подготовкой венчания на царство и венчанием царя Ивана Грозного в 1547 году («Первая редакция»). Но и после этого тема происхождения царской власти и обоснования царского венчания не потеряла своей актуальности, ибо правительству Ивана Грозного приходилось добиваться признания царского титула на международной арене. С этой напряжённой работой, по всей вероятности, связано появление «Второй» редакции «Сказания», а также ряда других памятников, посвящённых данной теме. Добавим ещё, что с этого времени легенда о «Мономаховых дарах» включалась и в летописи, авторы которых пытались «вписать» её в контекст собственно русской истории. Так, в Лицевом летописном своде и Воскресенской летописи (обе XVI век) о походе Мономаховых воевод «во Фракию» и присылке даров от императора Константина (явный анахронизм, особенно удивительный в летописном повествовании!) сообщается под 1113 годом (или 1114-м в версии Лицевого летописного свода), то есть под первым годом киевского княжения Владимира (50. С. 23; 52. С. 144). В Лицевом летописном своде этот рассказ сопровождает красочная миниатюра.

 

Из «Сказания о князьях владимирских»

(«Второй» редакции)

Так называемая «Вторая» редакция «Сказания о князьях владимирских» (по классификации Р.П. Дмитриевой) возникла не ранее 1547 года, то есть уже после венчания на царство первого русского царя Ивана Грозного. Её отличают, во-первых, особый заголовок («Поставление великих князей русских...»), заимствованный из вступления к Чину венчания Ивана Грозного, а во-вторых, что представляет для нас особый интерес, некоторые дополнительные сведения о биографии Владимира Мономаха. Кроме того, из «Второй» редакции «Сказания» исключено родословие литовских князей.

***

...Поставление великих князей русских, откуда и как начали поставляться на великое княжение святыми бармами и царским венцом.

В лето 6622 (1114) был сей князь великий Владимир Всеволодович Мономах, князь великий Киевский, правнук великого князя Владимира, крестившего Русскую землю, от него четвёртое колено. Прозван же был Мономахом вот отчего. Когда сидел в Киеве на великом княжении, начал совет держать с князьями своими, и с боярами, и с вельможами, так говоря: «Разве я хуже прежде меня царствовавших и правивших хоругвями скипетра великой России? Так вот князь великий Олег ходил и взял с Царьграда большую дань на всех воинов своих и во здравии восвояси возвратился; и потом князь великий Всеслав Игоревич ходил и взял с Константина-града ещё более тяжёлую дань. А мы Божьею милостью наследники престола прародителей своих и отца моего Всеволода Ярославича и наследники той же чести, от Бога сподоблены. И ныне совета ищу от вас, моей палаты князей, и бояр, и воевод, и от всего подвластного вам христолюбивого воинства; и да вознесётся имя Живоначальной Троицы силою вашей храбрости Божией волей и нашим повелением; какой же совет дадите мне?» Отвечали же великому князю Владимиру Всеволодовичу князья, и бояре, и воеводы его и так сказали ему: «Сердце царёво в руке Божьей, как написано; а мы все рабы твои и под твоей властью». Великий же князь Владимир собирает воевод искусных и разумных и ставит начальников над различными воинскими отрядами — тысячников, и сотников, и пятидесятников; и собрал многие тысячи воинов, и послал их на Фракию, область Царьграда; и те успешно повоевали её и возвратились восвояси со многим богатством в полном здравии.

Тогда был в Царьграде благочестивый царь Константин Мономах. И в то время воевал он с персами и латинянами. И собирает совет премудрый и царский, [и] снаряжает послов к великому князю Владимиру Всеволодовичу — митрополита эфесского Неофита, от Асии, и с ним двух епископов: митилинского и милитинского, и стратига антиохийского, игемона иерусалимского Евстафия, и иных своих благородных. Со своей же царской шеи снимает животворящий крест от самого Животворящего древа, на котором распят был владыка Христос. Снимает же с головы своей и царский венец и ставит его на блюдо золотое. Повелевает же принести и коробочку сердоликовую, из которой Август, царь римский, пил с веселием. Посылает же и ожерелье, то есть святые бармы, которые на плечах его, и цепь, скованную из аравийского золота, и иные многие дары царские. И даёт их митрополиту Неофиту, и епископам, и своим благородным посланникам, и посылает их к великому князю Владимиру Всеволодовичу, говоря с мольбою ему: «Прими от нас, о боголюбивый благоверный княже, сии честные дары, что от начала веков твоего благого рода и поколений царских есть жребий во славу и честь и для венчания твоего вольного и самодержавного царства. Прими и то, о чём начнут молить тебя наши посланники, и мы от твоего благородия просим мира и любви; да пребудут церкви Божии и всё православие в покое под властью нашего царства и твоего вольного самодержавства Великой России. Да назовёшься с этого времени боговенчанным царём, увенчанный сим царским венцом рукою святейшего митрополита Кир Неофита с епископами». И с того времени князь великий Владимир Всеволодович стал именоваться Мономахом, царём Великой России. И потом во всё время пребывали князь великий Владимир с царём Константином в мире и любви. С того времени и доныне тем царским венцом, который прислал греческий царь Константин Мономах, венчаются великие князья владимирские, когда поставляются на великое княжение русское. А преставился князь великий Владимир Киевский Мономах в лето 6633 (1125), княжив в Киеве 13 лет, а всего жил 73 года и похоронен был в Святой Софии в Киеве 19 мая.

(19. С. 189―191)

 

Из «Степенной книги царского родословия»

«Степенная книга царского родословия» была составлена в начале 60-х годов XVI века, как полагают, духовником царя Ивана Грозного и протопопом кремлёвского Благовещенского собора Андреем (в иночестве Афанасием), ставшим в 1564 году московским митрополитом. Этот грандиозный памятник представляет собой одну из первых попыток систематического изложения истории Русского государства и русского правящего дома по «степеням» (ступеням). Княжению Владимира Мономаха («четвёртой степени») в нём уделено особое внимание, ибо авторы «Степенной книги» именно с Владимира Мономаха начинали историю «боговенчанного царствия» русских государей.

***

...Глава 8. Умиленные к Богу Владимировы слёзы, и как боговенчанным царём наречеся от Греческого царствия.

Боголюбивый же Владимир и такую сподобился от Бога воспринять богатодаровитую благодать душевного умиления, что когда входил в церковь или когда на службе стоял, тогда из глаз его непрестанные источники слёз изливались. И всегда со слезами приносил мольбы свои Господу Богу нашему. Человеколюбивый же Бог все прошения его всегда и везде на пользу ему исполнял. Как он Бога возлюбил всею душою своею, и всем сердцем своим, и всеми помыслами своими и прочими благими деяниями и обычаями, преспевая, за Русскую землю благомыслием без лености многие труды прилагая, так и Бог ради вознаграждения за эти добрые его подвиги венчал его свыше славою и честью и царским именованием, превыше, чем иных царствующих, прославил его. И повсюду прославился храбростью и победами, так что все страны трепетали от имени его, и по всем землям прошёл слух о нём. И своего ради мужества принял диадему греческого царя Константина Мономаха, и венец, и крест от Животворящего Древа принял, и порамницу царскую, и коробку сердоличную, из которой некогда пил с веселием Август, кесарь римский, и цепь златую из аравийского золота, и иные многие царские почести в дар принял мужества ради своего и благочестия. И дар тот не может быть назван человеческим, но Божиими неизреченными судьбами осуществился, и перешла слава Греческого царства на российского царя. Венчан же был тогда в Киеве тем царским венцом во святой великой соборной и апостольской церкви от святейшего митрополита Неофита Ефесского и от прочих святителей, Митулинского и Милитинского, пришедших вместе с митрополитом из Царьграда. И с того времени боговенчанным царём был наречён в Российском царствии...

(73. С. 408―409)

 

Надпись на «Царском месте» Успенского собора Московского Кремля

«Царское место», шатровый деревянный престол перед иконостасом Успенского собора Московского Кремля, был установлен в 1551 году для первого русского царя Ивана Грозного. Его украшают великолепные рельефы, иллюстрирующие историю передачи царских регалий византийским императором Константином Мономахом русскому князю Владимиру Всеволодовичу Мономаху, из-за чего «Царское место» называют ещё «Мономаховым троном». На фризе и дверцах трона вырезан текст, основная часть которого представляет собой особый вариант так называемого «Поставления великих князей русских» — памятника, входящего в цикл сочинений о «Мономаховых дарах». Начальная же часть надписи не находит соответствия в памятниках «Мономахова цикла», но представляет собой мозаику из библейских цитат.

***

Надпись на фризе:

Рече Господь: «Азъ избрах тя царя, взях тя за десницу твою и устрои тебе обладати людми моими во вся дни живота твоего. Аще ходиши по заповедем Моим и твориши волю Мою, дам тебе сердце смыслено и мудрость и будеши, яко не бы(сть) тако ни един в царех преже тебе и по тебе не будет, и аще твориши суд и правду посреди земля, и слышиши воздыхание и слезы сущих в скорбех, и милость и управление твориши имъ, вскоре умножю лет живота твоего, и дамъ тобе одоление на враги, и дам тобе на земли на умножение плодовъ земных, и возставлю семя твое, и устрою царство ваше и престол вашь до века, и буду вам во отца, и вы будете Ми в сыны. К сим же, еже и не просиши у Мене, дам ти славу и богатство, и покорят ти языци. Аще приидет неправда ваша, накажу вас, милости Моея не отиму от васъ».

Надпись на левой дверце:

В лето 6496, а от великаго и блаженнаго князя Володимира четвертое колено правнука его, князь великии Владимиръ Всеволодичь Манамахъ, той убо царь и Манамах прозвася от таковыа вины. Егда на великомъ княжении седе в Киеве, съвет творяше съ князьми своими, и боляры, и велможами, глаголя: «Егда азъ есмъ юнеишии прежде мене державствовавшихъ и хоругви правящыхъ скипетра великиа Росия, яко же великии князь Олегъ ходилъ и взялъ съ Цариграда велию дань на вся воя своя, и здравъ възвратися восвоаси, и потомъ князь великии Всеславъ Игоревичь ходилъ и взялъ на Констянтине граде тяжчаишую дань, а мы есмы Божиею милостию настолницы прародителеи своих и отца моего великого князя Всеволода Ярославича и наследницы тоя же чести от Бога сподоблени. Ныне убо съвета ищу о(т) васъ, моеа полаты князей, и боляръ, и воеводъ, и всего над вами христолюбиваго воиньства. Да превознесется имя Святыя и Живоначялныя Троицы вашеа храбрости могутствомъ Божиею волею с нашимъ повелениемъ». Отвещаста же великому князю Владимиру Всеволодичю князи, и боляре, и воеводы его, решя: «Сердце царево в руце Божии, яко же писано есть, а мы есмы в твоеи воли, господаря нашего по Бозе». Великии князь Владимиръ собирает воеводы благоискусныа и многоразумныа и поставляет чиноначялникы над различными воиньствы — тысущникы, и сотникы, и пятдесятникы над различными борениа, и съвокупи многиа тысущя воиньства, и отпусти их Фракию Царяграда области, и пленишя ихъ доволно, и возвратишася съ многымъ богатствомъ во мнозе здравии во свояси.

Надпись на правой дверце:

Тогда во Цариграде благочестивыи царь Констянтинъ Манамахъ, и в то время брань имеа с персы и с латыною, и съставляет съвет мудрый царьскии, и отряжаеть послы своя к великому князю Владимиру Всеволодичю в Киевъ: Неофита митрополита от Асиа ефескаго и с нимъ два епископа, мелетиньска и митулиньска, и стратига антиохиискаго, игумена иерусалимъскаго Иеустафиа, и инехъ своих благородных. И от своеа выя приемлет животворящии крестъ от самого Животворящаго Древа, на нем же распятся Владыка Христос, снемлет же от главы своеа венецъ царьскии и поставляет его на блюде злате, и повелевает же принести крабиицу сердоликову, из нея же Августиа, кесарь римъскии, веселяшеся, и ожерелие, сиречь святыа бармы, иже на плещу своею ношаше, и чепь от злата аравиииска исковану, и ины многы дары царьскиа. Предаде их Неофиту митрополиту со епископы и своим благородным рядником и посла ихъ къ великому князю Владимиру Всеволодичу вь Киевъ, моля его и глаголя: «Приими от нас, о боголюбивыи благоверный княже, сиа честныа дарове, от начятка вечных лет твоего благородна и поколениа царьскии жребии на славу и честь и на венчяние твоего волнаго и самодержавнаго царствиа, имъже начнут тя молити нашы послове, и мы от твоего благородиа просим мира и любве, да церкви Божиа без мятежа будет, а все православие в покои пребудет под сущею властию нашего царствиа и твоего волнаго самодержаства великиа Росиа, да нарицаешися отселе боговенчанны царь, венчан сим царьскым венцем рукою святеишаго митрополита Киръ Неофита и со епископы». И от того времени князь Владимир Всеволодичь наречеся Манамах и царь великиа Росиа и пребысть с царем Констянтином прочее время в миру и любви. И оттоле и доныне тем венцем царьским венчаются велицыи князи Владимерстии.

(172. С. 65—67; публикация Т.С. Борисовой)

 

Источники

1. Абрамович Д.И. Жития св. мучеников Бориса и Глеба и службы им. Пг., 1916.

2. Абрамович Д.И. Киево-Печерський патерик. Киев, 1930.

3. Александрия. Роман об Александре Македонском по русской рукописи XV в. / Изд. подг. М.Н. Ботвинник, Я.С. Лурье, О.В. Творогов. М.; Л., 1965.

4. Анна Комнина. Алексиада / Вступит, ст., перев., коммент. Я.Н. Любарского. М., 1965.

5. Бегунов Ю.К. Памятник русской литературы XIII века «Слово о погибели Русской земли». М.; Л., 1965.

6. Библиотека литературы Древней Руси. Т. 1.СПб., 1997.

7. Библиотека литературы Древней Руси. Т. 4. СПб., 1997.

8. Библиотека литературы Древней Руси. Т. 5. СПб., 2005.

9. «Великая хроника» о Польше, Руси и их соседях XI— XIII вв. / Пер. Л.М. Поповой. М., 1987.

10. Высоцкий С.А. Древнерусские надписи Софии Киевской XI—XIV вв. Киев, 1966.

11. Высоцкий С.А. Средневековые надписи Софии Киевской XI—XVII вв. Киев, 1976.

12. Галл Аноним. Хроника и деяния князей, или правителей, польских / Перев. Л.М. Поповой. М., 1961.

13. Герберштейн С. Записки о Московии / Перев. А.И. Малеина и А.В. Назаренко; вступит, ст. А.Л. Хорошкевич; под ред. В.Л. Янина. М., 1988.

14. Джаксон Т.Н. Исландские королевские саги о Восточной Европе (середина XI — середина XIII в.). М ., 2000

15. Древнерусские княжеские уставы / Подг.текста Я.Н. Щапова. М., 1976.

16. Древняя Русь в свете зарубежных источников. Хрестоматия. Т.2: Византийские источники / Сост. М.В. Бибиков. М., 2010.

17. Древняя Русь в свете зарубежных источников. Хрестоматия. Т.4: Западноевропейские источники / Сост., перев. и коммент. А.В. Назаренко. М., 2010.

18. Древняя Русь в свете зарубежных источников. Хрестоматия. Т.5: Древнескандинавские источники / Сост. Г.В. Глазырина, Т. Н. Джаксон, Е.А. Мельникова. М., 2010.

19. Дмитриева Р.П. Сказание о князьях владимирских. М.; Л., 1955.

20. Духовная великого князя Владимира Всеволодовича Мономаха детям своим, названная в Летописи Суздальской Поученье. СПб., 1793.

21. Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV—XVI вв. М., Л., 1950.

22. Ерёмин И.Я. Литературное наследие Феодосия Печерского // Труды Отдела древнерусской литературы Института русской литературы. Т.5. М.; Л., 1947.

23. Жития святых на русском языке, изложенные по руководству Четьих Миней св. Димитрия Ростовского. Май. [Б. м.], 1997.

24. Зарубин Н.Н. Слово Даниила Заточника по редакциям XII и XIII вв. и их переделкам. Л., 1932.

25. Златоструй. Древняя Русь. X—XIII вв. / Сост. А.Г. Кузьмин, А.Ю. Карпов. М., 1990.

26. Идея Рима в Москве XV—XVI вв. Источники по истории русской общественной мысли. Предварительное издание. Рим; М., 1989.

27. Изборник 1076 г. / Изд. подг. В.С. Голышенко, В.Ф. Дубровина, В.Г. Демьянов, Г.Ф. Нефедов. М., 1965.

28. Иоанн Киннам. Краткое обозрение царствования Иоанна и Мануила Комнинов. Георгий Акрополит. Летопись великого логофета Георгия Акрополита. Рязань, 2003 (Византийская историческая библиотека).

29. Кучкин В.А. Княжеский помянник в составе Киево-Печерского патерика Иосифа Тризны // Древнейшие государства Восточной Европы. 1995. М., 1997. С. 220—233.

30. Летописец еллинский и римский / Подг. О.В. Творогов. Т.1. СПб., 1999; Т.2. СПб., 2001.

31. Летопись по Лаврентьевскому списку / Изд. подг. А.Ф. Бычков. 3-е изд. СПб., 1897.

32. Лосева О.В. Жития русских святых в составе древнерусских Прологов XII — первой трети XV веков. М., 2009.

33. Никита Хониат. История со времени царствования Иоанна Комнина. Т.1: 1118—1185. Рязань, 2003 (Византийская историческая библиотека).

34. Никифор Вриенний. Исторические записки (976—1087). М., 1997.

35. Никольский Н.К. Материалы для истории древнерусской духовной письменности. СПб., 1907 (Сборник Отделения русского языка и словесности Имп. Академии наук. Т.82. № 4).

36. Новгородская Первая летопись старшего и младшего изводов. М.; Л., 1950.

37. Описание святынь Константинополя в латинской рукописи XII в. / Перев., предисл. и коммент. Л.К. Масиеля Санчеса // Чудотворная икона в Византии и Древней Руси / Под ред. А.М. Лидова. М., 1996.

38. Павлов А.С. Критические опыты по истории древнейшей греко-русской полемики против латинян. СПб., 1878.

39. Памятники литературы Древней Руси. XI — начало XII в. М., 1978.

40. Памятники литературы Древней Руси. Конец XV — первая половина XVI в. М., 1984.

41. Патерик Киевского Печерского монастыря / Изд. Д.И. Абрамович. СПб., 1911.

42. Пиотровская Е.К. Византийские хроники IX века и их отражение в памятниках славяно-русской письменности («Летописец вскоре» константинопольского патриарха Никифора). Приложение 3: Тексты // Православный палестинский сборник. Вып. 97 (34). СПб., 1998.

43. Повесть временных лет / Подг. текста, перев., коммент. Д.С. Лихачёва. 2-е изд. СПб., 1996.

44. Повесть временных лет по Лаврентиевскому списку / Изд. Археографической комиссии. СПб., 1872.

45. Полное собрание русских летописей. Т.1: Лаврентьевская летопись. М., 1997 (репр. изд. 1926—1928 гг.).

46. Полное собрание русских летописей. Т.2: Ипатьевская летопись. М., 1998 (репр. изд. 1908 г.).

47. Полное собрание русских летописей. Т.4. Ч.1: Новгородская Четвёртая летопись. М., 2000.

48. Полное собрание русских летописей. Т.6: Софийские летописи. СПб., 1853.

49. Полное собрание русских летописей. Т.6. Вып.1: Софийская Первая летопись старшего извода. М., 2000.

50. Полное собрание русских летописей. Т.7: Воскресенская летопись. М., 2001 (репр. изд. 1856 г.).

51. Полное собрание русских летописей. Т.8: Воскресенская летопись (продолжение). М., 2001 (репр. изд. 1859 г.).

52. Полное собрание русских летописей. Т.9: Никоновская летопись. М., 2000 (репр. изд. 1882 г.).

53. Полное собрание русских летописей. Т.12: Никоновская летопись (продолжение). М., 2000 (репр. изд. 1901 г.).

54. Полное собрание русских летописей. Т.15. [Вып.2.]: Летописный сборник, именуемый Тверскою летописью. М., 2000 (репр. изд. 1863 г.).

55. Полное собрание русских летописей. Т.20: Львовская летопись (репр. изд. 1910 г.).

56. Полное собрание русских летописей. Т. 21. Ч. 1: Книга Степенная царского родословия. СПб., 1908.

57. Полное собрание русских летописей. Т.24: Типографская летопись. Пг., 1921.

58. Полное собрание русских летописей. Т.28: Летописный свод 1497 г. Летописный свод 1518 г. М.; Л., 1963.

59. Полное собрание русских летописей. Т.30: Летописец Владимирский. М., 1965.

60. Полное собрание русских летописей. Т.38: Радзивиловская летопись. Л., 1989.

61. Полное собрание русских летописей. Т.40: Густынская летопись. СПб., 2003.

62. Полное собрание русских летописей. Т.41: Летописец Переславля Суздальского (Летописец русских царей). М., 1995.

63. Полное собрание русских летописей. Т.42: Новгородская Карамзинская летопись. СПб., 2002.

64. Полное собрание русских летописей. Т.43: Новгородская летопись по списку П.П. Дубровского. М., 2004.

65. Понырко Н.В. Эпистолярное наследие Древней Руси. XI—XIII вв. Исследования, тексты, комментарии. СПб., 1992.

66. Приселков М.Д. Троицкая летопись. Реконструкция текста. М.; Л., 1950.

67. Путешествие новгородского архиепископа Антония в Царьград в конце 12-го столетия / С предисл. и примеч. П. Савваитова. СПб., 1872.

68. Русский феодальный архив XIV — первой трети XVI века / Подг. А.И. Плигузов, Г.В. Семенченко, Л.Ф. Кузьмина; под ред. В.И. Буганова. Ч.3. М., 1988.

69. Се повести временных лет (Лаврентьевская летопись) / Перев. А.Г. Кузьмина. Арзамас, 1993.

70. Синопсис, или Сокращенная история, собранная от разных авторов. СПб., 1718.

71. Слово о полку Игореве / Подг. текста Л.А. Дмитриева. Л., 1952 (Библиотека поэта. Большая серия).

72. Соболевский А.И. Памятники древнерусской литературы, посвящённые Владимиру святому // Чтения в Историческом обществе Нестора Летописца. Кн. 2. Киев, 1888.

73. Степенная книга царского родословия по древнейшим спискам. Т.1: Житие св. княгини Ольги. Степени I—X / Подг. под рук. Н.Н. Покровского. М., 2007.

74. Татищев В.Н. История Российская. Ч.1 // Татищев В.Н. Собрание сочинений. Т.1. М., 1994.

75. Татищев В.Н. История Российская. Ч.2 // Татищев В.Н. Собрание сочинений. Т.2—3. М., 1995 (Т.2).

76. Татищев В.Н. История Российская (первая редакция) // Татищев В.Н. Собрание сочинений. Т.4. М., 1995.

77. Творения иже во святых отца нашего Василия Великого, архиепископа Кесарии Каппадокийской. Т.4. Сергиев Посад, 1892.

78. Творения иже во святых отца нашего Василия Великого, архиепископа Кесарии Каппадокийской. Т. 5. Сергиев Посад, 1892.

79. Творения митрополита Никифора / Изд. подг. С.М. Полянским; отв. ред. М.Н. Громов, С.М. Полянский. М., 2006 (Памятники религиозно-философской мысли Древней Руси).

80. Тихомиров М.Н. Малоизвестные летописные памятники. 1. Краткий Владимирский летописец// Исторический архив. Кн.7. М., 1951. С. 207—211.

81. Тихомиров М.Н. Малоизвестные памятники. 2. Киевские князья XI столетия в Послании о повинных // Труды Отдела древнерусской литературы Института русской литературы. 1960. Т.16.

82. Успенский сборник XII—XIII вв. / Изд. подг. О.А. Князевская, В.Г. Демьянов, М.В. Ляпон; под ред. С.И. Коткова. М., 1971.

83. Чиста молитва твоя: Поучения и послания древнерусским князьям киевского митрополита Никифора / Изд. подг. Г.С. Баранкова. М., 2005.

84. Щавелева Н.И. Древняя Русь в «Польской истории» Яна Длугоша (книги I—VI): Текст, перевод, комментарий. М., 2004.

85. Majeska G. Russian Travelers to Constantinople in the Fourteenth and Fifteenth Centuries. Washington, 1984.

86. Stryjkowski M. Kronika polska, litewska, zmodska, wszystkiej Rusi. Warszawa, 1980. T.1.

 

Литература

87. Абрамович Д.И. Исследования о Киево-Печерском патерике как историко-литературном памятнике. СПб., 1902.

88. Алексеев М.П. Англо-саксонская параллель к Поучению Владимира Мономаха // Труды Отдела древнерусской литературы Института русской литературы. Т 2. М.; Л., 1935. С. 39―80.

89. Бережков Н.Г. Хронология русского летописания. М., 1963.

90. Бестужев-Рюмин К.П. Князь Владимир Всеволодович Мономах и потомки его Мономаховичи, или О временах княжеских смут и усобиц. СПб., 1892.

91. Бибиков М.В. Византийские источники по истории древней Руси и Кавказа. СПб., 1999.

92. Брюсова В.Г. К вопросу о происхождении Владимира Мономаха // Византийский временник. Т.28. М., 1968. С. 127―135.

93. Будовниц И.У. «Изборник» Святослава 1076 г. и «Поучение» Владимира Мономаха и их место в истории русской общественной мысли // Труды Отдела древнерусской литературы Института русской литературы. Т.10. 1954. С. 44—75.

94. Бычкова М.Е. «Дары императора Константина»: из истории русских регалий власти // У источника. Сборник статей в честь С. М. Каштанова. М., 1997. Ч.1. С. 282—308.

95. Великий князь Владимир Мономах / Изд. подг. А. Ю. Карпов. М., 2006 (серия «Русский мир в лицах»).

96. Воронин Н.Н. О времени и месте включения в летопись сочинений Владимира Мономаха // Историко-археологический сборник. М., 1962. С. 265—271.

97. Гиппиус А.А. К атрибуции молитвенного текста в «Поучении» Владимира Мономаха // Древняя Русь. Вопросы медиевистики. 2003. №4 (14). С. 13—14.

98. Гиппиус А.А. Сочинения Владимира Мономаха: Опыт текстологической реконструкции. I—III // Русский язык в научном освещении. 2003. №2 (6). С. 60—99; 2004. №2 (8). С. 146―171; 2006. №2 (12). С. 186―203.

99. Гольдберг А.Л. К истории рассказа о потомках Августа и о дарах Мономаха // Труды Отдела древнерусской литературы Института русской литературы. Т.30. Л., 1976. С. 204―216.

100. Горский А.А. К вопросу о судьбе произведений Владимира Мономаха // Неисчерпаемость источника: Сборник к 70-летию В.А. Кучкина. М., 2005. С. 117—123.

101. Горский А.А. Русско-византийские отношения при Владимире Мономахе и русское летописание // Исторические записки. Т. 115. М, 1987. С. 308—328.

102. Данилов В. В. «Октавий» Минуция Феликса и «Поучение» Владимира Мономаха // Труды Отдела древнерусской литературы Института русской литературы. Т.5. М.; Л., 1947. С. 97―107.

103. Дмитриева Р.П. О текстологической зависимости между разными видами рассказа о потомках Августа и о дарах Мономаха // Труды Отдела древнерусской литературы Института русской литературы. Т.30. Л., 1976. С. 217—230.

104. Добрушкин Е.М. О двух известиях «Истории Российской» В.Н. Татищева под 1113 г.// Вспомогательные исторические дисциплины. Вып.3. Л., 1970. С. 280—290.

105. Древняя Русь в свете зарубежных источников / Под ред. Е.А. Мельниковой. М., 1999.

106.  Дьяченко Г., прот. Полный церковнославянский словарь. М., 1993 (репр. изд. 1900 г.).

107. Евдокимова А.А. Греческие граффити Софии Киевской (Предварительная публикация) // Восточная Европа в древности и средневековье. XVIII чтения памяти... В.Т. Пашуто. М., 2006. С. 56―62.

108. [Екатерина II.] Записки касательно российской истории. Ч.5. СПб., 1793.

109. Етимологiчний словник лiтописних географiчних назв Пiвденноi Pyci / Вид ред. О.С. Стрижак. Киiв, 1985.

110. Жданов И.Н. Повести о Вавилоне и «Сказание о князьях владимирских». СПб., 1891.

111. Закревский Н.В. Описание Киева. Т.2. М., 1868.

112. Зализняк А.А. К изучению древнерусских надписей // Янин В.Л., Зализняк А.А., Гиппиус А.А. Новгородские грамоты на бересте. (Из раскопок 1997—2000 гг.) Т.11. М., 2004. С. 233―287.

113. Зимин А.А. Античные мотивы в русской публицистике конца XV в. // Феодальная Россия во всемирно-историческом процессе. М., 1972.

114. Зимин А.А. Правда Русская. М., 1999.

115. Ивакин И.М. Князь Владимир Мономах и его Поучение. Ч.1: Поучение детям; Письмо к Олегу и отрывки. М., 1901.

116. Карамзин Н.М. История государства Российского. Т.2―3. М., 1991.

117. Карпов А.Ю. Исследования по истории домонгольской Руси. М., 2014.

118. Ключевский В.О. Древнерусские жития святых как исторический источник. М., 1988.

119. Комарович В.Л. Поучение Владимира Мономаха // История русской литературы. Т.1. М.; Л., 1941. С. 289—297.

120. Крамаровский М.Г. «Шапка Мономаха»: Византия или Восток? // Сообщения Государственного Эрмитажа. №47. Л., 1982. С. 66―70.

121. Кудряшов К.В. Половецкая степь. М., 1948.

122. Кузьмин А.Г. Владимир Мономах // Великие государственные деятели России. М., 1996. С. 40—53.

123. Кузьмин А.Г. Статья 1113 г. в «Истории Российской» B.Н. Татищева // Вестник Московского университета. Серия 9. История. 1972. №5. С. 79—89.

124. Кучкин В.А. «Поучение» Владимира Мономаха и русско-польско-немецкие отношения 60—70-х гг. XI в. // Советское славяноведение. 1971. №2. С. 21—34.

125. Кучкин В.А. «Съ тоя же Каялы Святоплъкъ...» // Russia Mediaevalis / Т.8. 1. Munchen, 1995.

126. Кучкин В.А. Формирование государственной территории Северо-Восточной Руси в X—XIV вв. М., 1984.

127. Кучкин В.А. Чудо св. Пантелеймона и семейные дела Владимира Мономаха // Россия в средние века и новое время. Сборник статей к 70-летию В.В. Милова. М., 1999. C. 50―82.

128. Ларин Б.А. Лекции по истории русского литературного языка. М., 1975.

129. Литвина А.Ф., Успенский Ф.Б. Выбор имени у русских князей в X—XVI вв.: Династическая история сквозь призму антропонимики. М., 2006.

130. Лихачёв Д.С. Великое наследие. Классические произведения литературы Древней Руси. М., 1979.

131. Лихачёв Д.С. Владимир Всеволодович Мономах // Словарь книжников и книжности Древней Руси. Вып.1: XI — первая половина XIV в. Л., 1987. С. 98—102.

132. Лихачёв Д.С. К вопросу о политической позиции Владимира Мономаха //Из истории феодальной России. Л., 1978. С. 34―37.

133. Лихачёв Д.С. Текстология. На материале русской литературы X—XVII вв. Л., 1983.

134. Лихачёв Д.С. Исследования по древнерусской литературе. Л., 1986. С. 137―139).

135. Лихачёва О.П. Лев — лютый зверь // Труды Отдела древнерусской литературы. Т.48. СПб., 1993. С. 129—137.

136. Лопарев Хр. Брак Мстиславны (1122) // Византийский временник. Т.9. СПб., 1902. С. 418—445.

137. Лурье Я.С. Общерусские летописи XIV—XV вв. Л., 1976.

138. Макарий (Булгаков), митр. История Русской Церкви. Кн.2. М., 1995.

139. Матьесен Р. Текстологические замечания о произведениях Владимира Мономаха // Труды Отдела древнерусской литературы Института русской литературы. Т.26. Л., 1971. С. 192―201.

140. Мещерский Н.А. К толкованию лексики одного из «тёмных» мест в «Поучении» Владимира Мономаха // Русская историческая лексикология и лексикография. Вып.2. Л., 1977. С. 39―42.

141. Мещерский Н.А. «Поучение» Владимира Мономаха и «Изборник» 1076 г. // он же. Избранные статьи. СПб., 1995. С. 85―88.

142. Мыльников А.С. Картина славянского мира: взгляд из Восточной Европы. Этногенетические легенды, догадки, протогипотезы XVI — начала XVIII в. СПб., 1996.

143. Назаренко А.В. Владимир Мономах и киевское столонаследие: традиции и попытка реформы // Древнейшие государства Восточной Европы. 2004. М., 2006. С. 279—290.

144. Назаренко А.В. Городенское княжество и городенские князья в XII в. // Древнейшие государства Восточной Европы. 1998. М., 2000. С. 169―188.

145. Назаренко А.В. Древняя Русь на международных путях. Междисциплинарные очерки культурных, торговых, политических связей IX—XII веков. М., 2001.

146. Назаренко А.В. Неизвестный эпизод из жизни Мстислава Великого // Отечественная история. 1993. № 2. С. 65―78.

147. Назаренко А.В. Русско-немецкие связи домонгольского времени (IX — середина XIII в.): состояние проблемы и перспективы дальнейших исследований // Из истории русской культуры. Т.2. Кн.1: Киевская и Московская Русь. М., 2002. С. 261―308.

148. Насонов А.Н. «Русская земля» и образование территории Древнерусского государства. М., 1951.

149. Оболенский Д. Византийское Содружество Наций. Шесть византийских портретов. М., 1998. С. 461—485.

150. Орлов А.С. Владимир Мономах. М.; Л., 1946.

151. Павлов С.Н. Иван Иванович Бриллиантов — историк Ферапонтова // Ферапонтовский сборник. Вып.1. М., 1985. С. 11―37.

152. Пападимитриу С. Брак русской княжны Мстиславны Добродеи с греческим царевичем Алексеем Комнином // Византийский временник. Т.11. СПб., 1904. С. 73—98.

153. Пашуто В.Т. Внешняя политика Древней Руси. М., 1968.

154. Плетнева С.А. Половцы. М., 1990.

155. Погодин М.И. О Поучении Мономаховом // Известия по Отделению русского языка и словесности Имп. Академии наук. Т.10. Вып.3. СПб., 1862.

156. Подскальски Г. Христианство и богословская литература в Киевской Руси (988—1237). СПб., 1996 (с коммент. А.В. Назаренко и К.К. Акентьева).

157. Пресняков А.Е. Княжое право в древней Руси. Лекции по русской истории. Киевская Русь. М., 1993.

158. Приселков М.Д. История рукописи Лаврентьевской летописи // Ученые записки Ленинградского педагогического института им. А.И. Герцена. Т.19. Л., 1939.

159. Приселков М.Д. Очерки по церковно-политической истории Киевской Руси X—XII вв. СПб., 1913.

160. Прозоровский Д.И. Об утварях, приписываемых Владимиру Мономаху. СПб., 1880.

161. Протопопов С.В. Поучение Владимира Мономаха как памятник религиозно-нравственных воззрений и жизни на Руси в дотатарскую эпоху // Журнал Министерства народного просвещения. 1874. Ч.171. Февраль. С. 231—292.

162. Прохоров Г.М. Повесть о Митяе. Л., 1978.

163. Пуцко В.Г. Вислая печать Владимира Мономаха // Нумизматика и сфрагистика. Вып.5. Киев, 1974. С. 96—99.

164. Розанов С.П. Евпраксия-Адельгейда Всеволодовна // Известия Академии наук СССР. 7 серия: Отделение общественных наук. 1929. №8.

165. Розанов С.П. Евфимия Владимировна и Борис Коломанович (Из европейской политики XII в.) // Известия Академии наук СССР. 7 серия: Отделение общественных наук. 1930. №8—9.

166. Рыбаков Б.А. Киевская Русь и русские княжества Х―ХII вв. М., 1982.

167. Свердлов М.Б. От Закона Русского к Русской Правде. М., 1988.

168. Святский Д.О. Астрономические явления в русских летописях с научно-критической точки зрения // Известия Отделения русского языка и словесности Имп. Академии наук. 1915. Т.20. Кн.1. С. 87―208; Кн. 2. С. 197―288.

169. Сергий (Спасский), архиеп. Полный месяцеслов Востока. Т.3. М., 1997.

170. Синицына Н.В. О происхождении понятия «шапка Мономаха» // Древнейшие государства на территории СССР. 1987 г. М., 1989.

171. Словарь древнерусского языка (XI—ХIV вв.). Т.5. М., 2002.

172. Соколова И.М. Мономахов трон. Царское место Успенского собора Московского Кремля. М., 2001.

173. Соловьев С.М. Сочинения. Кн.1. М., 1988.

174. Стерлигова И.А. Новозаветные реликвии в Древней Руси // Христианские реликвии в Московском Кремле / Ред.-сост. А.М. Лидов. М., 2000.

175. Сумникова Т.А. О словосочетании лютый зверь в некоторых памятниках восточнославянской письменности // Балто-славянские исследования. 1984. М., 1986. С. 59—77.

176. Тихомиров М.Н. Пособие для изучения Русской Правды. М., 1953.

177. Тихонюк И.А. Чин поставления Дмитрия-внука // Русский феодальный архив ХIV — первой трети XVI века. Ч.3. М., 1987. С. 604―625.

178. Толочко А.П. «История Российская» Василия Татищева: источники и известия. М.; Киев, 2005.

179. Ульяновский В. Митрополит Киевский Спиридон: явные и скрытые источники повествования о себе в сочинениях 1475—1503 гг. //Труды Отдела древнерусской литературы. Т.57. СПб., 2006. С. 209―233.

180. Флоря Б.Н. К генезису легенды о «дарах Мономаха» // Древнейшие государства на территории СССР. 1987 г. М., 1989. С. 185―188.

181. Фроянов И.Я. Древняя Русь. Опыт исследования истории социальной и политической борьбы. М.; СПб., 1995.

182. Шахматов А.А. Обозрение русских летописных сводов. Л., 1938.

183. Шахматов А.А. О так называемой Ростовской летописи. М., 1904.

184. Шляков Н.В. О Поучении Владимира Мономаха // I.  Журнал Министерства народного просвещения: 1900. Ч.329. Май. С. 96―138; II. Июнь. С. 209―258; III. Июль. С. 1—21 (отд. оттиск: СПб., 1900).

185. Щавелева Н.И. Послание епископа краковского Матвея Бернарду Клервоскому об «обращении русских» // Древнейшие государства на территории СССР. 1975 г. М., 1976. С. 113―121.

186. Янин В.Л. Актовые печати Древней Руси X—XV вв. Т.1. М., 1970.

187. Янин В.Л., Гайдуков П.Г. Актовые печати Древней Руси X—XV вв. Т.3. М., 1998.

188. Янин В.Л. Междукняжеские отношения в эпоху Мономаха и «Хождение игумена Даниила // Труды Отдела древнерусской литературы Института русской литературы. Т.16. М.;Л., 1960. С. 112―131.

189. Янин В.Л., Литаврин Г.Г. Новые материалы о происхождении Владимира Мономаха // Историко-археологический сборник. А.В. Арциховскому к 60-летию со дня рождения. М., 1962. С. 204―220.