ВЕРБНОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ

Снег, снег, белый саван России… Без малого на полгода жизнь здесь почти замирает. Всё — поля, леса, реки — окутано толстым снежным покровом, всё погружено в дремоту, в тайну. Снег сияет такой ослепительной, искрящейся белизной, что с непривычки режет глаза — нам, живущим в городской суете и сутолоке, среди нами же загаженной природы, трудно даже представить себе настоящее величие первозданной русской зимы. Это время отдохновения от трудов, время покоя, задумчивости.

Но зима — так уж сложилось в русской истории — это еще и то время, когда особенно любили начинать войны, выступать в походы. И это тоже объяснимо. Без малого на полгода непроходимые лесные дебри и бескрайние болота, раскисшие от дождей дороги и разлившиеся в половодье реки делали невозможным или крайне затруднительным продвижение значительных масс людей и конницы. Зимой же лед сковывал течение рек, превращал их в отличные пути сообщения, а по снежному насту прокладывались удобные прямые маршруты. И забота любого полководца сводилась главным образом к тому, чтобы успеть вернуться домой до начала таяния снегов и вскрытия рек. И тогда снег и вправду превращался в саван, укутывая тела павших на поле брани и сохраняя их до весны. А алая кровь так резко выделялась на фоне снежного покрова, словно бы нарочно оттеняя его белизну. Но проходила неделя, другая, выпадал новый снег, заметая следы минувшего побоища, как будто и не было его никогда на этом месте. И вновь наступала гармония всеобщего покоя, всеобщей дремоты, примирения, тишины…

…Длинная вереница всадников, крытых саней, повозок, отряды вооруженных людей продвигались по скованному льдом руслу реки Волги. То была рать, собранная князем Юрием Владимировичем Долгоруким. Здесь были его сыновья — старший Андрей, Борис, Мстислав, Василько, — каждый со своей дружиной; здесь были суздальцы, ростовцы, владимирцы, переяславцы, ратники из других залесских городов. Князь Изяслав Мстиславич словно нарочно подгадал со своей кончиной: зима только началась, и у его возможных преемников, претендентов на высвободившийся киевский стол, оставалось довольно времени, чтобы свести счеты друг с другом.

На этот раз князь Юрий Владимирович выбрал не прямой путь на юг — через «Вятичи», а кружной — по Волге и далее по Днепру, мимо Смоленска. На то имелись свои причины. Юрий двигался не спеша, с полным сознанием своей силы. «Златой» киевский стол принадлежал ему по праву «старейшинства», по «отчине» и «дедине». Юрий был уверен в собственной правоте и потому мог не торопить события, В конце декабря 1154-го — начале января 1155 года (возможно, после Рождества, 25 декабря, или после Крещения, 7 января) он выступил в путь и в середине января был уже на Волге.

В Суздале же осталась его супруга с двумя младшими сыновьями — младенцами Михалком и Всеволодом. Судя по рассказу летописи, перед самым уходом на юг князь Юрий Владимирович привел жителей Суздаля, Ростова, Переясланля и других городов к крестному целованию в том, что после его смерти именно их примут они на княжение. Старшим Юрьевичам отец уготовил куда более достойные, с его точки зрения, уделы в Киевской земле.

* * *

Выбор волжского пути имел и еще одну — чисто политическую — причину. Юрия очень волновала ситуация в Новгороде. Через своих доброхотов он знал о настроениях в городе, знал о недовольстве уходом Ростислава Мстиславича на киевский стол, а также о том, что набирают силу сторонники союза с ним, Юрием. Медлительность князя и направление движения, по-видимому, и объяснялись начавшимися как раз в это время переговорами с новгородцами.

Покидая Новгород, Ростислав Мстиславич оставил там тринадцатилетнего сына Давыда. Это пришлось не по нраву новгородцам, В городе вновь начались раздоры и смута. «И възнегодоваша новгородци, зане не створи им (Ростислав. — А.К.) ряду, — сообщает новгородский летописец, — нъ боле разъдра, и показаша путь по немь сынови его». Можно думать, что изгнание юного Давыда Ростиславича было согласовано с Юрием. Во всяком случае, сразу же вслед за этим новгородцы отправили к Юрию представительное посольство. Возглавлял его давний союзник Юрия епископ Нифонт. Вместе с ним ехали «передние мужи» — знатнейшие новгородские бояре. Показательно, что новгородцы знали, где искать князя, а потому направились не в Суздаль, а прямо к Смоленску, куда держал путь суздальский князь со своими полками.

Отсутствие Ростислава в Смоленске, казалось, благоприятствовало ему. Миновав волоки, связывающие реку Вазузу, приток Волги, с Днепром, он вышел на Днепр и вскоре приблизился к Смоленску, где сидел на княжении оставленный отцом старший Ростиславич Роман и куда, очевидно, бежал его младший брат Давыд. Здесь, вблизи Смоленска, и встретило Юрия новгородское посольство. Все условия «ряда» (договора) были согласованы заранее и приняты князем. Новгородцы не стали звать его самого на княжение в свой город, но ограничились тем, что предложили престол его сыну. Юрий назвал имя Мстислава, бывшего тогда вместе с ним. Он и стал новым новгородским князем. Новгородский летописец приводит точную дату вступления Мстислава Юрьевича в Новгород — 30 января. Надо полагать, что с отцом Мстислав расстался примерно неделей раньше.

Так в Новгороде произошел очередной переворот, на этот раз не сопровождавшийся ни мятежами, ни изгнанием несогласных, ни даже переменой посадника. Город добровольно перешел на сторону суздальского князя, и это стало огромным успехом для Юрия, во многом предопределив его будущую победу в борьбе за Киев.

Здесь же, под Смоленском, и примерно в те самые дни, когда шли переговоры с новгородскими послами, Юрия настигло известие о череде драматических событий, произошедших на юге. «И бысть противу Смоленьску, — свидетельствует киевский летописец, — и бысть ему весть: “Брат ти умер Вячеслав, а Ростислав побежен, а Изяслав Давыдовичь седить Киеве, а Глеб, сын твои, седить в Переяславли».

На этот раз в решающую минуту Юрий оказался именно там, где нужно. Судьба киевского престола по существу решалась под Смоленском. Находясь здесь, «противу» самого города, на перекрестке путей с севера на юг и с запада на восток, Юрий мог контролировать как Смоленск, так и Новгород. А следовательно, в его силах было воспрепятствовать образованию коалиции, направленной против него, и наоборот, заручиться союзом с важнейшими городами Северо-Западной Руси.

Получив столь важные сведения, Юрий круто изменил маршрут. Если раньше он обходил владения черниговских князей (очевидно, рассчитывая соединиться с черниговскими полками уже на подступах к Киеву), то теперь направился от Смоленска на юг, к Десне и Ипути (притоку Сожа), то есть именно в черниговские земли. Становилось ясно, что его главным противником в настоящий момент является не потерпевший сокрушительное поражение Ростислав Мстиславич, а захвативший Киев Изяслав Давыдович.

Как мы помним, с поля битвы на Белоусе Ростислав бежал в Смоленск. Но, по-видимому, не в сам город, близ которого уже стояла рать его врага Юрия, а в принадлежавшие лично ему города к югу от Смоленска, в свою «волость», то есть в свой княжеский домен, где, по-видимому, он намеревался собрать войско. Силы продолжать борьбу у него все же оставались.

Юрий со своими войсками также двинулся во владения смоленского князя, «В то же время Гюрги поиде к волости Ростиславли, — продолжает рассказ киевский летописец. — Ростислав же слышав то и тако скупя воя своя многое множьство, исполца полкы своя, и поиде противу ему к Зарою, ту же и ста…»

Зарой — это, скорее всего, Заруб, княжеское село или замок на Десне. (Именно здесь весной 1167 года скончается князь Ростислав Мстиславич, возвращавшийся из Новгорода через Смоленск в Киев.) Принадлежал он лично Ростиславу (позднее князь передаст Заруб своей сестре Рогнеде). У этого села и сошлись две враждебные рати.

Однако до сражения, к счастью, не дошло. Ростислав предпочел уступить дяде, признавая его старейшинство и выражая готовность подчиниться. Войско было нужно смоленскому князю главным образом для того, чтобы добиться почетного мира. «Ростислав же, ту стоя, послася к Дюргеви, прося у него мира», — сообщает киевский летописец и далее приводит слова, с которыми смоленский князь обратился к дяде: «Отце, кланяю ти ся. Ты переди (прежде. — А.К.) до мене добр был еси, и аз до тебе. А ныне кланяю ти ся, стрыи ми еси, яко отець». Когда успел Юрий проявить «доброту» по отношению к племяннику и насколько Ростислав, особенно при жизни брата, благоволил дяде, нам неведомо — летописи никакими сведениями на этот счет не располагают. Но Юрий на мир согласился: «не помяна (не припомнив. — А.К.) злобы брата его, отда ему гнев», как пишет все тот же летописец, благожелательно настроенный к Юрию. «Право, сыну, с Изяславом есмь не могл быти, а ты ми еси свои брат и сын» — так отвечал Юрий племяннику. Князья целовали друг другу крест «на всей любви». Это означало заключение мира, и по условиям этого мира Юрий признавался старшим («в отца место») для Ростислава, а тот обязывался во всем быть послушным его воле. Показательно, что Юрий именовал племянника «братом и сыном» — как некогда именовал его брата Изяслава: этой формулой и были определены взаимоотношения между князьями.

Этим известием завершается летописная статья 6662 года в Ипатьевской летописи; о далыиейших событиях здесь говорится уже под следующим 6663 годом. Надо думать, что все происходило в самом конце мартовского года, то есть в феврале 1155 года по нашей эре.

После заключения мира Юрий двинулся далее по Десне и вскоре вторгся во владения черниговских князей. Ростислав же вернулся в Смоленск. В последующих событиях он участия не принимал.

* * *

Направляясь в Черниговскую землю, Юрий, очевидно, рассчитывал на содействие своего свата Святослава Ольговича, занимавшего в то время черниговский стол. И расчеты его вновь оправдались. Святослав поспешил присоединиться к своему давнему союзнику.

У Синина моста близ города Радогоща (ныне Погар, райцентр Брянской области) князья встретились. Летописец употребляет термин «снястася», означающий не просто встречу, но «съезд», «совещание», на котором принимаются совместные решения. Итогом встречи и стало решение о совместных действиях обоих князей. Кроме того, Святослав Ольгович настоял на том, чтобы Юрий примирился с его племянником, князем Святославом Всеволодовичем, который столь некстати оказался на стороне Ростислава Смоленского в недавней войне. Юрий согласился и на это.

Святослав Всеволодович встретил князей недалеко от Стародуба. Потерпевший поражение вместе с Ростиславом на Белоусе, он, как мы помним, успел побывать в половецком плену. Теперь Святослав спешил отречься уже от Изяслава Давыдовича (который и выкупил его из половецкого плена) и перейти на сторону сильнейшего, каковым на тот момент, безусловно, являлся Юрий. «Избезумился есмь» — с такими словами обратился Всеволодович к Юрию, и слова эти свидетельствовали не только о полном его раскаянии в прежних прегрешениях, но и о том, что перед Юрием предстал как бы совсем другой, новый человек, вернувший себе утраченный на время разум. Юрий дал мир своему недавнему противнику. Святослав целовал ему крест «на всей воле его». «И повеле ему Дюрги с собою пойти Киеву».

Так Юрий еще больше укрепил свои позиции. Изяслав Давыдович оказался в полной изоляции, лишившись поддержки даже ближайших родственников.

Вместе с обоими Святославами Юрий вошел в Стародуб, оттуда двинулся к Чернигову. Из Чернигова Святослав Ольгович обратился к своему двоюродному брату с предложением добровольно отказаться от Киева в пользу Юрия Долгорукого, чьи права на стольный город Руси они оба совсем недавно признали: «Поеди, брате, ис Киева. Идеть ти Юрги, а позвали [его] есве оба». Больше того, ради прекращения войны Святослав Ольгович готов был уступить двоюродному брату Чернигов: «А яз ти Чернигова съступлю хрестьяных деля душь, [д]а быш[а] не погинули». Однако Изяслав Давыдович уступить Киев не пожелал и на двукратное предложение брата не ответил: «не хотяше ис Киева пойти, — объясняет летописец, — зане улюбил бы Киев ему».

Святослав Ольгович остался в Чернигове, а Юрий со Святославом Всеволодовичем и сыновьями двинулся дальше к Киеву. С середины пути, от Моровийска, он уже сам обратился к Изяславу Давыдовичу с грозным требованием убраться из Киева подобру-поздорову: «Мне отцина Киев, а не тобе!» Этого окрика оказалось достаточно. «Отчиной» для Изяслава Давидовича Киев действительно не был. Убедившись в твердом намерении Юрия отстоять принадлежащее ему по праву, Изяслав пошел на попятную: «приела к Дюргеви, моляся и кланялся, река: “Ци сам еемь ехал Клеве? (То есть: разве сам я поехал к Киеву? — А.К.) Посадили мя кияне. А не створи ми пакости, а се твои Киев”. Дюрги же, милостив сыи, отда ему гнев, и тако выиде Изяслав ис Киева». До «пакости», то есть до военных действий, дело не дошло и здесь.

* * *

20 марта 1155 года, «на Вербницу», то есть в Вербное воскресенье, князь Юрий Владимирович Долгорукий в третий раз победителем вступил в Киев. Перед тем как войти в город, он возблагодарил Бога, даровавшего ему «златой» киевский стол без войны и кровопролития. На этот раз ничто не могло помешать его торжеству. Его противники были разобщены и не имели сил противостоять ему.

Это понимали и в Киеве. Вступление в город Юрия означало предотвращение войны, мир и тишину. А потому князя встречали с ликованием, забыв на время о стойкой неприязни к нему, о том, что еще недавно готовы были убить его, попадись он им на поле боя. «И выиде противу ему множьство народа, — свидетельствует киевский летописец, — и седе на столе отець своих и дед, и прия [его] с радостью вся земля Руская».

Должно быть, Юрию казалось особенно знаменательным то, что его вступление в город состоялось «на Вербницу», в последнее воскресенье перед Пасхой. В этот день, предшествующий Страстной седмице — неделе самого строгого поста, Церковь празднует Вход Господень в Иерусалим, один из двунадесятых Господских праздников. Некогда жители Иерусалима встречали Спасителя пальмовыми ветвями (Ин. 12: 13) — последние в суровых условиях русской действительности были заменены ветвями вербы. И теперь ветки вербы с едва набухшими почками виднелись повсюду — и в церквях, и в домах, и на улицах, — и Юрий, верхом на коне, въезжал в город, своим убранством напоминавший ему Святой град.

Для князя Юрия Киев стал даже чем-то большим, нежели земной град Иерусалим. Этот город с надвратной церковью Благовещения Пресвятой Богородицы, с величественным собором Святой Софии — Премудрости Божией, с златоверхим монастырем Архангела Михаила — Архистратига Небесных сил — представлялся ему Небесным Иерусалимом, настоящим воплощением земного рая, в котором реки текут млеком и медом и в котором нет места никаким невзгодам и напастям. И, вероятно, именно по этой причине он так и назвал один из своих загородных дворцов — Раем. Причем, как подчеркивает летописец, это необычное название дал своей резиденции сам князь — а значит, в нем не было и тени насмешки. Этот рукотворный «рай» (или «само-рай», как в некоторых списках летописи) находился на противоположной от Киева стороне Днепра. Здесь Юрий надеялся обрести отдохновение от своих княжеских трудов, блаженство покоя. Но надежды его не оправдались. Слишком недолгим и слишком хлопотным оказалось его пребывание в киевском «раю». С кончиной же князя жестокосердная толпа подвергла безжалостному разграблению и саму его «райскую» обитель.

 

«И БЫСТЬ ТИШИНА В РУСЬСТЕИ ЗЕМЛИ»

А начиналось третье киевское княжение Юрия Долгорукого как нельзя лучше.

Заняв киевский стол, он наделил ближними к Киеву городами своих сыновей, воссоздав таким образом защитный пояс вокруг Киева. Старший Андрей, как и шесть лет назад, получил Вышгород; Борис был посажен в Турове, Глеб — в Переяславле, Василько — в Поросье (вероятно, в Юрьеве на реке Роси или Каневе — главном городе на границе со Степью). Еще один сын Юрия Мстислав, напомним, княжил в Новгороде; младшие, Михалко и Всеволод, остались с матерью в Суздале. Новый киевский князь был связан союзническими договорами с Ростиславом Смоленским, Ярославом Галицким, а также обоими Святославами, Ольговичем и Всеволодовичем. Таким образом, из всех русских князей его противниками могли считаться лишь Изяслав Давыдович Черниговский, не потерявший надежды вернуть себе Киев, и братья Изяславичи, Мстислав и Ярослав, обосновавшиеся в Волынской земле. Старший из братьев, Мстислав Изяславич, воспользовался неразберихой на киевском престоле и, отступая, захватил Пересопницу на Горыни, традиционно входившую в состав Киевского княжества. Но позиции Изяславичей были уязвимы. Главный город Волынской земли Владимир занял по старшинству их дядя Владимир Мстиславич (Владимир «Матешич»), и Юрий имел все основания надеяться на то, что между князьями «Мстиславова племени» возникнут серьезные противоречия.

Но сначала Юрию пришлось столкнуться с очередным нашествием половцев на русские земли. Как случалось почти всегда, причиной нашествия стала смена правителя в Киеве.

Внешне ситуация выглядит неожиданной: Юрий, столько лет действовавший в союзе с «дикими» кочевниками, лишь с огромным трудом сумеет установить с ними мир, став киевским князем. Однако объясняется это просто. В межкняжеских конфликтах половцы всегда выступали разрушительной силой, Юрий пользовался их помощью именно тогда, когда стремился дестабилизировать ситуацию, нанести поражение своему сопернику в борьбе за киевский стол. Но у него хватило мудрости, выступая в свой последний поход к Киеву, не прибегать прямо к их услугам (половцы находились в войске его сына Глеба, действовавшего самостоятельно). Заняв же киевский стол, Юрий должен был позаботиться о сохранении существующего порядка, о стабильности и успокоении в своих владениях. А потому половцы превращались для него не в союзников, а в противников.

Но Юрий выберет иной, в сравнении со своими предшественниками, путь отражения половецкой угрозы. В отличие от отца Владимира Мономаха, брата Мстислава и племянника Изяслава Мстиславича, он не станет предпринимать активных наступательных действий, откажется от практики походов в Степь, но ограничится в основном мирными переговорами с кочевниками. Причем эти мирные переговоры будут сопровождаться демонстрацией силы. Само присутствие русских войск вблизи места переговоров отрезвляюще подействует на половцев и в конце концов вынудит их к принятию условий, выгодных русскому князю. Правда, поначалу события будут развиваться не совсем так, как хотелось бы Юрию Долгорукому.

Первый удар половецкой рати «тое же весны» пришелся по землям «черных клобуков» на реке Роси. Соответственно, отражать его пришлось одному из младших сыновей Юрия, Васильку. Князь во главе войска из берендеев — самой боеспособной части «черных клобуков» — настиг половцев на обратном пути и наголову разбил: «изби е, а другыи изоимаша, и приеха к отцю с славою и честью». Берендеи не только отобрали у половцев захваченную добычу, но и сами сумели взять большой полон. (Некоторые подробности битвы сообщает автор поздней Никоновской летописи: «Того же лета приидоша половци, и много пленивше, возвратишася во своя; и уже бывше имь в поле, и оплошившимся, сугнаша их берендеи, и приидоша на них на ранней заре, спящим им, и нападше на них на сонных, многих избиша, а иных руками яша».)

Эта история имела продолжение. Спустя немного времени половецкие послы явились к Каневу. Туда же для переговоров с ними («на снем») прибыл Юрий. Половцы просили отпустить своих пленников, захваченных берендеями. В принципе, Юрий был не против. Однако берендеи ответили категорическим отказом. «Мы умираем за Рускую землю с твоим сыном и головы своя съкладаем за твою честь», — приводит летописец их слова, обращенные к Юрию. И Юрий предпочел поддержать не своих прежних союзников, а новых подданных — берендеев. «Дюрги же не створи им насилья, — сообщает летописец, — но половцы одарив дары, отпусти я, а сам иде Киеву». Половцы дары, конечно, приняли, но мира с Юрием не заключили. На обратном пути в Степь они подвергли разграблению окрестности Переяславля: «много пакости створиша», по выражению летописца. По свидетельству Никоновской летописи, тогда же был разорен какой-то город Деменеск (в Переяславской земле?): «и много зла сотвориша, овех избиша, а других живых плениша, и возвратишася въсвоаси».

В конце лета того же года, когда положение Юрия в Киеве еще более упрочилось, половцы вновь появились в русских пределах — «для мира». Они расположились по реке Супою, левому притоку Днепра. К тому времени Юрий заключил мир с князьями Изяславичами. В Киеве по его приглашению находились его племянники Ростислав и Владимир Мстиславичи и внучатый племянник Ярослав Изяславич — все с дружинами, а также «галицкая помощь», присланная его зятем Ярославом Владимировичем Осмомыслом. Со всеми этими силами Юрий выступил «на снем» к Каневу. Туда же явились и половецкие послы. Однако приехали они в очень небольшом числе и исключительно с разведывательными целями — «яко на розглядания», по выражению летописца. Намерения половцев были весьма туманными, и как бы обернулось дело, если бы Юрий проявил меньше осмотрительности, сказать трудно. Увидев же многочисленную рать киевского князя, половцы испугались. Они пообещали князю прийти «заутра вси» для заключения мира, но в ту же ночь бежали. Юрий возвратился обратно в Киев. Однако едва ли он испытывал облегчение от того, что так легко отделался от степняков. Мира с ними опять не получилось, и это обещало в будущем крупные неприятности.

* * *

В первые же месяцы пребывания в Киеве Юрий начал войну и со своими внучатыми племянниками Мстиславом и Ярославом Изяславичами, сыновьями прежнего киевского князя Изяслава Мстиславича. Правда, сам Юрий в поход не выступил, поручив военные действия своим подручным. Его войска возглавили князь Юрий Ярославич (вновь, как только Юрий Долгорукий занял киевский стол, выдвинувшийся на заметные для летописца роли) и опытный воевода Жиро-слав. Кроме того, в походе на Волынь участвовали какие-то не названные по именам «Вячеславли внуки» — вероятно, сыновья умершего еще в 1130 году князя Михаила Вячеславича, единственного сына великого князя Киевского Вячеслава Владимировича.

Князья без труда сумели изгнать Мстислава Изяславича из Пересопницы. Узнав о приближении вражеской рати, тот бежал в Луцк, к своему младшему брату Ярославу. Однако наступать на Луцк Юрьевы воеводы самостоятельно не решились.

И тогда Юрий, как и в прежние годы, обратился за помощью в Галич. Молодой князь Ярослав Владимирович имел свои счеты с покойным Изяславом Мстиславичем, а потому охотно согласился принять участие в войне против его сыновей. Главное же, Юрию удалось привлечь к войне с Изяславичами их дядю, князя Владимира «Матешича», незадолго до этого вернувшегося из Венгрии. По возрасту он был младше своего старшего племянника и уж тем более уступал ему доблестью и воинскими дарованиями, а потому справедливо опасался его как конкурента в борьбе за владимиро-волынский стол.

Войска Ярослава Галицкого и Владимира «Матешича» подступили к Луцку. Мстислав оставил в городе своего брата Ярослава, а сам отправился «в Ляхи», то есть в Польшу. (Напомним, что правивший в Польше князь Болеслав IV Кудрявый приходился ему шурином, а брат Болеслава Метко — еще и зятем.)

Началась осада города. Однако продолжалась она недолго: Ярослав и Владимир, «не въспевше ничто же, воротишася опять». Почему так произошло, достоверно неизвестно. Но можно думать, что неуспеху всего предприятия способствовали не только стойкость оставленного в Луцке Ярослава Изяславича и нерасторопность союзников Юрия Долгорукого, но и поддержка, оказанная Мстиславу в Польше.

Сведения об этом содержатся в польских источниках, правда, довольно поздних. «Киевский князь Георгий… — читаем в «Истории» польского хрониста XV века Яна Длугоша, — собрав и выстроив войска… посылает их против князя Мстислава, пребывавшего в Пересопнице. Тот, объятый страхом перед врагом и видя, что сражение ему не по силам, из Пересопницы бежит в Луцк. Оставив крепость Луцк заботам и защите родного брата Ярослава, он бежит к польским князьям Болеславу, Мечиславу (Мешко. — А.К.) и Генриху, понимая и зная наверное, что Георгий Киевский собирается выгнать его и из Луцка и собирает для этого войска. Польские же князья, а именно Болеслав Краковский, Мечислав Познанский, Генрих Сандомирский, благосклонно приняв изгнанника Мстислава и снабдив его у себя всем необходимым, собрали силы из своих владений и врагами выступили на Русь, намереваясь восстановить князя Мстислава не только на переяславском (здесь, напомним, Мстислав княжил ранее. — А.К.), но и на киевском столе. Киевский князь Георгий, опасаясь силы польских князей, через посредничество перемышльского (явная путаница. — А.К.) князя Ростислава заключает мир с князем Мстиславом и его родными братьями… (далее опять путаница. — А.К.) и возвращает им… все, что им принадлежало, клятвенно обязуясь никогда не домогаться их владений. После того как между ними было заключено такое соглашение, князь Мстислав с великой славой возвратился на Русь, причем многие польские воины сопровождали его вплоть до Владимира, а многие и остались у него».

В основном этот рассказ восходит к русским летописям. Однако известие об участии в военных действиях польских войск уникально и в русских источниках соответствия не находит. Явные несообразности, содержащиеся в тексте Длугоша, казалось бы, дают основания исследователям с недоверием отнестись к приведенной им информации. Но факт остается фактом: Юрию действительно пришлось заключить мир с Мстиславом, а его союзникам — ни с чем возвратиться от Луцка. Причем для заключения мира Юрий и в самом деле воспользовался посредничеством князя Ростислава — но конечно же не мифического перемышльского князя, а вполне реального Ростислава Мстиславича Смоленского, признанного главы князей «Мстиславова племени».

Летопись излагает дело так, что инициатива примирения исходила всецело от Ростислава Мстиславича. Однако приглашал смоленского князя в Киев именно Юрий, причем в Ипатьевской летописи сообщение об этом непосредственно примыкает к рассказу о неудачном завершении похода на Луцк. «Сыну, мне с ким Рускую землю удержати? С тобою, а поеди семо» — с такими словами Юрий обратился к племяннику. И Ростислав — очевидно, выполняя условия договоренности, достигнутой в Зарубе, — не мешкая отправился к Киеву — «удерживати» для Юрия «Русскую землю», то есть киевское княжение.

Ростислава в Киеве любили, как любили прежде его брата Изяслава и отца Мстислава. Само его присутствие здесь, а также поддержка, оказанная им Юрию, должны были благотворно сказаться на авторитете нового киевского князя. (Именно так понимал дело В. Н. Татищев. По его версии, киевляне сами убедили Юрия обратиться за посредничеством к племяннику, «надеяся чрез Ростислава и сыновцам его Изяславичам покой от Юриа получить… помня многие добродеяния и милости, паче же доброе правление отца их… Юрий же, по многом и противном других разсуждении, принял совет сей…»)

Любопытно, что в поездке в Киев Ростислава сопровождала супруга Юрия. Она вместе с младшими сыновьями отправилась к мужу вскоре после того, как тот утвердился на киевском престоле. Причем выбрала для себя тот же маршрут, что и незадолго до этого сам Юрий, — через Смоленск. (Возвращаться через владения черниговских князей «Гюргевая», вероятно, посчитала для себя опасным.) Ростислав встретил «стрыиню» (тетку) со всеми подобающими почестями и уже вместе с ней и «с всим полком своим» отправился в Киев. «И приде к строеви своему Дюргеви в Киев, и тако обуястася с великою любовью и с великою честью, и тако пребыша у весельи».

Тогда-то, по летописи, Ростислав и обратился к Юрию с просьбой о прощении племянников. И Юрий ответил на нее с очевидной готовностью: «послушав его, посла по нь — по Володимера, и по Мстислава, и по Ярослава». (Так в Лаврентьевской летописи; согласно же Ипатьевской, посылал к брату и племянникам именно Ростислав.)

Владимир Мстиславич и Ярослав Изяславич откликнулись на зов князя и поспешили в Киев. Они также явились сюда со своими полками — дабы по первому требованию Юрия выступить против его недругов. Мстислав же отправиться в Киев не решился и остался в Луцке (или, по другим сведениям, во Владимире-Волынском): как он сам говорил, он опасался того, что Юрий «иметь», то есть попросту схватит, его.

Юрий немедленно заключил мир с Владимиром и Ярославом («приим» их «в любовь», по выражению летописца). Для примирения же с Мстиславом понадобились особые гарантии. Юрию пришлось отправить к нему еще одно посольство с крестным целованием, и только после этого Мстислав согласился целовать ему крест. По условиям заключенного соглашения, Изяславичи отказывались от претензий на Киев и Переяславль, а Юрий сохранял за ними Волынь. Но во Владимире-Волынском должен был княжить старший из трех князей, Владимир «Матешич»; Мстиславу же и Ярославу оставался на двоих один Луцк. Стоит ли говорить о том, что это решение никак не могло устроить братьев, особенно Мстислава?!

…Подводя итог первым месяцам пребывания Юрия Долгорукого на киевском престоле, новгородский летописец, автор статьи 1155/56 года, не сдержал вырвавшийся у него очевидный вздох облечения. «…И прия Гюрги сыновьць (племянников. — А.К.) в мир с любовью, — писал он, — и волости им раздал достоиныя; и бысть тишина в Русьстеи земли».

Но волости эти были все же не слишком «достойными» для энергичных и честолюбивых сыновей Изяслава Мстиславича. А потому и «тишина» в Русской земле продлилась недолго. Уже год спустя союзники Юрия сделаются его врагами, а сам он, увы, окажется в политической изоляции.

* * *

Далеко не сразу Юрию удалось примириться и со своим основным соперником в борьбе за главенство в Русской земле, Изяславом Давидовичем.

Межкняжеские отношения того времени усложнились настолько, что определить династическое, так сказать генеалогическое, «старейшинство» Юрия перед Изяславом Давидовичем или, скажем, Святославом Ольговичем не представлялось возможным. Не случайно, изгоняя Изяслава из Киева, Юрий ссылался уже не на свое «старейшинство», а на «отчинные» права, на то, что Киев прежде принадлежал его отцу, Мономаху, и деду, Всеволоду («Мне отцина Киев, а не тобе»). Это было справедливо, ибо отец Изяслава Давыд Киевом, как мы уже говорили, никогда не владел. Однако для того, чтобы отстаивать свои «отчинные» права, Юрий нуждался в союзе с князьями «Мстиславова племени», в первую очередь с Ростиславом Мстиславичем, который также являлся «отчичем» прежних киевских князей. В этом смысле мир с Изяславичами являлся необходимым условием для обоснования нового политического курса киевского князя.

Изяслав Давыдович начал злоумышлять против Юрия сразу же после того, как вынужденно покинул Киев. Приехав в Чернигов, он обратился к своему двоюродному брату Святославу Ольговичу: по словам летописца, «нача понуживати» его «зачати рать на Гюргя», Святослав, однако, решительно отказался. В результате произошедших событий он хотя и не смог сохранить за собой Чернигов, но значительно округлил свои владения. Помимо Северской земли, Святослав удержал за собой Сновск — второй по значению город в собственно Черниговском княжестве, а также Корачев и Воротынск в земле вятичей. На этот счет им была достигнута особая договоренность с племянником Святославом Всеволодовичем, которому, по всей вероятности, должны были отойти эти города в случае, если бы Изяслав Давыдович удержался в Киеве. Взамен Ольгович передал племяннику какие-то три города — настолько незначительные, что летописец даже не стал называть их. Сам Святослав Ольгович ушел в Сновск. Святослав Всеволодович остался, конечно, недоволен продиктованными ему условиями, но все же принял их и целовал крест дяде. Это значило, что он тоже не готов был войти в число союзников Изяслава Давыдовича.

Тем не менее Изяслав не оставлял мысли вернуть себе Киев и с этой целью стал собирать в Чернигове войско. Именно исходившая от него угроза заставила Юрия призвать в Киев племянников Ростислава и Владимира Мстиславичей, Ярослава Изяславича, а также «галицкую помощь».

Сначала, правда, Юрию пришлось использовать собранные в Киеве силы для того, чтобы усмирить половцев, возможно, готовых поддержать черниговского князя. После же того как половцы покинули пределы Руси, настала очередь Изяслава. Однако Юрий не спешил начинать военные действия. Мир с Черниговом казался ему выгоднее войны. Вернувшись в Киев, он от имени всех бывших при нем князей («сдумав с сыновци своими») обратился к Давыдовичу с ультимативным требованием отказаться от всяких притязаний на Киев, в противном случае угрожая войной. «Хощеши ли к нам прити у мир? — дословно передает текст его послания летописец. — Или, а се мы к тобе». И черниговский князь вновь вынужден был подчиниться: «видив Гюргя с сыновци своими съвкупившася, целова к ним хрест».

Новой черниговской войны удалось избежать. Юрий принял крестное целование Изяслава. Возможно, с чисто военной точки зрения, это можно расценивать как ошибку — ведь, как покажет уже ближайшее будущее, именно Изяслав Черниговский станет центром притяжения всех враждебных Юрию Долгорукому сил. Но непролитие крови — всегда благо. Юрий стремился в полной мере проявить себя миротворцем, добивающимся своего не силой оружия, а именно силой авторитета. Да и перспектив возобновить борьбу у Изяслава Давидовича, казалось, не было.

Так временное единство князей «Мономахова племени» сразу же принесло свои плоды. Лишний раз это доказывает, сколь многого могли добиться они, если бы с самого начала действовали согласованно друг с другом.

Получив крестные грамоты от Давидовича, Юрий отпустил из Киева всех своих племянников. Уходя, те еще раз подтвердили «старейшинство» киевского князя: «Ростислав же поклонися строеви своему Гюргеви и поиде в свои Смол-неск, а брат его Володимер — Володимирю (во Владимир-Волынский. — А.К.), а Ярослав — Лучьску». Сам же Юрий отправился из Киева в Лутаву — город на Десне, в пределах Черниговского княжества (ныне село Лутавы в шести километрах от Остра). Здесь и состоялся «снем» (съезд) трех старших князей Южной Руси: Юрия Долгорукого, Изяслава Давыдовича и Святослава Ольговича. По условиям заключенного мира Юрий дополнительно передал черниговским князьям еще два города на западе своей земли: Изяславу Давидовичу — Коречск, а Святославу Ольговичу — Мозырь на Припяти (ныне райцентр Гомельской области Белоруссии). «И ту уладивъся с нима, иде в свои Киев».

Оба названных города черниговским князьям ранее не принадлежали. А потому решение Юрия должно было вызвать законное недовольство его племянников: Юрий самовольно распоряжался владениями, входившими в состав волости Мономаха. Получался замкнутый круг: для того, чтобы добиться мира с черниговскими князьями, Юрий должен был опираться на поддержку ближайших родственников, князей «Мстиславова племени», но одновременно он должен был идти на уступки черниговским князьям за счет интересов тех же Мстиславичей, и уже для того, чтобы обуздать их возможное недовольство, нуждался в союзе с Ольговичами и Давыдовичами. Это был тот же замкнутый круг, в котором пребывали предшественники Юрия на киевском княжении, причем принадлежавшие к обоим княжеским кланам, — и Ольгович Всеволод, и Мстиславич Изяслав. И ни вырваться из этого замкнутого круга, ни удержать равновесие, находясь внутри него, Юрию так и не удастся. Более того, он поведет дело так, что и Ольговичи, и Мстиславичи объединятся и уже совместно выступят против самого Юрия…

Пока же мир, установившийся на Руси, выглядел вполне прочным. Зимой 1155/56 года Юрий Долгорукий и Изяслав Давыдович скрепили свой союз династическим браком: сын

Юрия князь Глеб Переяславский (как мы помним, в 1154 году овдовевший) женился на дочери Изяслава. Свадьбу отпраздновали в Киеве. Казалось, она должна была положить конец вражде двух князей, ставших с этого времени сватьями.

* * *

Той же зимой женился еще один сын Юрия Долгорукого, новгородский князь Мстислав: он взял за себя дочь видного новгородского боярина Петра Михалковича. Не исключено, что договоренность на этот счет была достигнута годом ранее, еще в Смоленске, во время переговоров Юрия с новгородцами. Таким способом — в общем-то вполне традиционным — Юрий пытался укрепить положение сына в Новгороде, а новгородцы, в свою очередь, — найти способ воздействия на Юрьева сына, удержания его в сфере собственных интересов.

Между прочим, тесть князя Мстислава Юрьевича был личностью во многих отношениях выдающейся. Как выясняется из текста берестяных грамот, найденных в самые последние годы в Новгороде на так называемой «усадьбе Е», бывшей, по всей вероятности, местом «сместного» (совместного) суда князя и посадника, боярин Петр занимал ключевую в администрации города должность княжеского представителя, ведающего от имени князя всеми административными, финансовыми и судебными вопросами. Причем должность эту он занимал в течение длительного времени, при разных князьях (в одной из грамот он упоминается в связи с князем Святополком Мстиславичем, сидевшим в Новгороде в 1142—1148 годах). Если учесть, что новгородские князья жили не в самом городе, а в отдалении от него, на Городище, и далеко не всегда лично вмешивались в ход городских дел, то роль княжеского представителя трудно переоценить. В указанное время она, по-видимому, значительно превосходила даже роль новгородского посадника.

Далеко не простой женщиной была и теща новгородского князя, супруга Петра Михалковича Марена (Мария). Ее имя также неоднократно встречается в берестяных грамотах: Петр поручал ей важные финансовые дела и полностью доверял во всем. По всей вероятности, это была женщина крутого и решительного нрава. В отсутствие мужа она по его просьбе вела самостоятельные переговоры даже с князем и вместе с ним принимала решения по злободневным вопросам жизни Новгорода.

Как предположил современный исследователь древнего Новгорода А. А. Гиппиус, брак Мстислава Юрьевича и дочери Петра Михалковича оставил заметный след в новгородском искусстве. Вероятно, именно в связи с ним был изготовлен один из двух больших серебряных кратиров (чаш для причастия), хранившихся в ризнице новгородского Софийского собора, — так называемый кратир мастера Косты. Согласно имеющейся на нем надписи («Се сосуд Петров и жены его Марье»), это был вклад в Новгородскую Софию самого Петра и его супруги, а изображение на чаше рядом с Христом, Его Матерью и апостолом Петром святой мученицы Анастасии позволяет предположительно назвать имя супруги князя Мстислава Юрьевича, дочери Петра, — Анастасия. Более того, согласно той же гипотезе А. А. Гиппиуса, вкладом боярина Петра в новгородский Софийский собор, сделанным в связи с княжеским бракосочетанием его дочери, можно признать и знаменитую новгородскую икону Бо-жией Матери Знамения — в будущем одну из главных святынь средневекового Новгорода.

Однако надежды на новгородский брак Мстислава Юрьевича не оправдались — ни с той, ни с другой стороны. Юрьеву сыну удастся продержаться на новгородском столе немногим больше года; впрочем, подробнее об этом мы поговорим позже.

 

ВЛАДИМИРСКАЯ ИКОНА: ПУТЬ НА СЕВЕР

Среди событий 1155 года — в целом триумфального в жизни Юрия Долгорукого — одно лишь должно было вызвать у него чувство по-настоящему глубокого разочарования или даже самой жестокой обиды. Речь идет об очередной его размолвке со старшим сыном Андреем. На этот раз все оказалось более чем серьезно. Пути отца и сына разошлись — и, как выяснилось, бесповоротно.

Княжение в Вышгороде совершенно не устраивало Андрея. Он по-прежнему добивался передачи ему удела в Северо-Восточной Руси, в исконных отцовских владениях, где он мог чувствовать себя полновластным хозяином, не отвлекаясь на постоянную изнурительную борьбу с другими князьями за сохранение за собой той или иной волости. Однако отец считал по-другому. И осенью 1155 года князь Андрей Юрьевич самовольно, «без отча повеления», покинул Вышгород и отправился на родной север.

В последующей русской истории это событие приобрело совершенно особое звучание. Позднейший московский книжник, автор Никоновской летописи, так живописал причины, побудившие Юрьева сына покинуть Южную Русь: «Того же лета иде князь Андрей Боголюбивый, Юрьев сын Долгорукаго, с вышегородцкаго своего княжениа великого ко отцу своему Юрью Долгорукому в Киев, и пришед в Киев радостне бысть приат от отца своего. И пребыв у него в Киеве неколико время, и смущашеся о нестроении братии своея, и братаничев (двоюродных братьев. — А.К.), и сродников, и всего племяни своего, яко всегда в мятежи и в волнении вси бяху, и многи крови лиашеся, вси желающе и хо-тяще великого княжениа Киевскаго, и несть никому ни с кем мира, и от сего все княжениа опустеша, и по Дунаю, и по Мети (надо полагать, по Мэотиде, то есть Азовскому морю? — А.К.), и по Астри (Истру, то есть тому же Дунаю? — А.К.) чюжии облодаша и населиша, а от Поля половци выплениша и пусто сотвориша, и скорбяше много о сем, и болезноваше душею и сердцемь. И мышляше себе в тайне сердца своего, никако же поведая сего отцу своему великому князю Киевскому Юрью Долгорукому, и восхоте ити на великое княжение в Суждаль и Ростов, яко тамо, рече, покойнее есть…»

Конечно же эти сентенции принадлежат книжнику XVI, но отнюдь не XII века. Упоминания же Мэотиды и Дуная — легендарных областей расселения древних русов — придают им эпический и отчасти мифологический характер. И все же общий смысл переживаний Андрея Боголюбского — особенно в свете будущего расцвета Владимиро-Суздальской Руси, предшественницы Московского государства, — передан здесь верно. Андрей во многом оказался проницательнее отца и гораздо глубже, чем тот, понял суть происходящих на Руси изменений.

Владение Киевом сулило внешний блеск и великолепие, но было сопряжено с огромными трудностями, экономическими и политическими потерями, далеко не всегда оправданными. Для того чтобы удерживать этот город, требовались колоссальные средства, постоянная готовность к компромиссу, к отражению внезапного нападения того или иного князя, к удовлетворению чужих притязаний на тот или иной город. Причем с точки зрения традиционного княжеского права — на котором и основывал свои права на Киев Юрий Долгорукий, — притязания эти были зачастую вполне обоснованными: слишком уж усложнились межкняжеские отношения за прошедшие десятилетия. Прежде всего это явилось следствием естественных причин — разрастания самого княжеского семейства, увеличения числа дееспособных князей, не желавших прозябать в бедности и бесчестии. Уже в силу этого киевский князь физически не мог играть роль беспристрастного верховного судьи в межкняжеских конфликтах, к которой — в подражание отцу и деду — так стремился Юрий Долгорукий. Удовлетворяя притязания одних князей, он неизбежно должен был нарушать законные права других.

Еще важнее другое. За прошедшие десятилетия произошло значительное усиление новых княжеских центров — таких, как Смоленск, Галич, Волынь, Рязань или Суздаль. В отличие от Киева они развивались последовательно и динамично, не испытывая (или испытывая в меньшей степени) столь резкой смены князей и проводимого ими политического курса, не становясь ареной борьбы противоборствующих княжеских династий. «Киевский центр… стал жертвой своего исключительного исторического положения, жертвой традиции старейшинства, — писал по этому поводу А. Е. Пресняков. — В то время как другие земли перестраивали в своем обособлении местный быт на новых началах, Киевщине не было дано сложиться в особое политическое целое и выработать себе прочную внутреннюю организацию под управлением своей местной династии». И князь, поставивший на карту все ради одного только княжения в Киеве, оказывался заложником этой ситуации, проигрывал соперникам в возможности совершения маневра, в возможности свободно распоряжаться ресурсами своего собственного княжества. Взамен же он получал непосильный груз ответственности, которую по традиции нес киевский князь за все, что происходило в других русских землях.

Андрей, очевидно, хорошо понимал это — и тогда, когда звал отца уйти в Суздаль после поражения от Изяслава Мстиславича летом 1151 года, и позднее. Его отказ от владения в Киевской земле не был спонтанным решением, но был обусловлен всем ходом предшествующей борьбы за Киев его отца и характером его взаимоотношений с отцом в последние годы. Теперь, после триумфа Юрия Долгорукого, после его примирения со всеми своими противниками, Андрей лишь получил моральное право оставить отца, который, казалось, уже не нуждался в его военной помощи. Да и то так казалось только ему самому. О том, как воспринял уход сына сам Юрий, вполне определенно сообщает автор поздней Тверской летописи: «Отец же его (Андрея. — А.К.) негодоваша на него велми о том». И этому известию вполне можно верить.

Уход князя Андрея Юрьевича на север нельзя не поставить в связь с еще одним событием, произошедшим чуть раньше, о котором мы уже говорили. Летом того же года Суздаль покинула княгиня «Гюргевая» (вторая жена князя) с двумя сыновьями-младенцами — Михалком и Всеволодом. Но ведь именно им Юрий формально оставил после себя суздальское княжение! Получалось, что Суздальская земля фактически осталась без князя. Конечно, подобное не было чем-то из ряда вон выходящим: князья нередко оставляли принадлежавшие им земли на попечение своих доверенных лиц, особо приближенных бояр. Так, например, некогда Ростовской (Суздальской) землей от имени Юрия Долгорукого правил ростовский тысяцкий Георгий Шимонович; еще раньше киевский князь Изяслав Ярославич поручил Новгород «близоку» (то есть свойственнику) своему Остромиру. Несомненно, реальное управление Суздалем после ухода Юрия в Киев также находилось в руках доверенных лиц Юрия, возможно, кого-то из сыновей или внуков того же Георгия Шимоновича.

И все же отъезд в Киев малолетних Михалка и Всеволода мог быть воспринят суздальским боярством как некое ущемление их прав. И не этим ли воспользовался Андрей, смотревший на Суздаль и Ростов как на потенциально свои города?

Подоплеку произошедших событий несколько проясняет краткое известие новгородской статьи «А се князи русьстии» (XV век). Здесь об уходе Андрея Юрьевича из Киевской земли сообщается с рядом дополнительных по сравнению с древнейшими летописями подробностей. Князь покинул Вышгород «нощию», «без отчя повеления», «с своею княгинею и с своим двором». Но, главное, его, оказывается, «лестию подъяша», то есть обманом призвали к себе, Кучковичи — его шурья, братья его жены. Мы уже говорили о том, что сыновья боярина Кучки принадлежали к родовитому местному боярству, но не суздальскому и не ростовскому, а, так сказать, провинциальному, ибо имели свои земельные владения на крайнем юго-западе Суздальской земли. Родство (или, точнее, свойство) с Юрием Долгоруким — даже с учетом гибели от руки Юрия их отца — очевидно, способствовало упрочению их позиций. Естественно, что Кучковичи должны были делать ставку на своего зятя Андрея и его сыновей, своих племянников. (Слова о «лести» в тексте статьи конечно же имеют в виду последующие события: спустя двадцать лет именно «окаянные Кучковичи» примут участие в убийстве князя Андрея Юрьевича; это, по всей вероятности, станет следствием их неприятия той политики, которую будет проводить князь. Ко времени же приглашения Андрея в Суздальскую землю Кучковичи были его искренними сторонниками — об этом свидетельствует хотя бы тот факт, что в течение почти всего времени княжения Андрея они входили в его ближайшее окружение.)

Андрей легко нашел общий язык и с собственно суздальским и ростовским боярством. Утверждение Юрия Долгорукого в Киеве грозило восстановлением экономической и политической зависимости Северо-Восточной Руси от Киева, которую в свое время уничтожил сам Юрий. Если бы осуществился план Юрия Долгорукого и в Суздале сели на княжение его младшие сыновья, а в Киеве — кто-то из старших, поток «залесской» дани неизбежно вновь устремился бы на юг. Андрей же изначально был решительным противником любой зависимости Суздаля от Киева. Это, между прочим, объясняет нам ту поддержку, которую он получит в Суздальской земле после смерти отца, когда суздальцы, ростовцы и жители других «залесских» городов единодушно провозгласят его своим князем, забыв об обещании, данном когда-то Юрию.

И еще одно. Хотя самовольный уход из Вышгорода, несомненно, был вызовом отцу, Андрей, по-видимому, постарался избежать прямой конфронтации с ним. Он не стал выдвигать претензии на главные города княжества — Суздаль или Ростов, в которых находились княжеские столы, но обосновался во Владимире на Клязьме. Этот город к числу «стольных» никак не относился. Но даже в нем Андрей едва ли мог чувствовать себя полным хозяином. С формальной точки зрения, Владимир, как и другие города княжества, оставался во владении Юрия Долгорукого. Ситуация оказывалась двусмысленной: Андрей, будучи дееспособным и весьма деятельным князем, находясь в самом расцвете сил, пребывал в Суздальской земле — но не на положении князя. И только после смерти отца он формально вступит в княжеские права, воссядет на княжеский стол, при этом совершенно не посчитавшись с правами своих младших братьев. Последние вместе со своей матерью, мачехой Андрея, будут вынуждены отправиться в изгнание в Греческую землю.

* * *

Символическое значение уход Андрея Юрьевича на север приобрел прежде всего в связи с тем, что, уезжая, он взял с собой почитаемую в Вышгороде икону Божьей Матери. Впоследствии она получит название Владимирской и станет главной святыней Владимиро-Суздальской, а затем и Московской Руси.

Эта икона хранилась в вышгородском женском («Девичьем») монастыре. По преданию, она была написана самим евангелистом Лукой — с подлинного лика Девы Марии, еще при Ее жизни. Икону привезли на Русь из Константинополя (но конечно же не сам древний подлинник, а список с него) — на одном корабле с другой почитаемой иконой Божьей Матери, получившей на Руси название «Пирогощей». Это случилось еще при князе Мстиславе Владимировиче, около 1131 года.

Андрей, дважды княживший в Вышгороде, с особым почтением отнесся к византийской святыне. По свидетельству киевского летописца, он украсил ее драгоценным окладом: «въскова на ню боле 30 гривен золота, проче (кроме. — А.К.) серебра, проче камени дорогого и великого жемчюга».

Если учесть, что, по представлениям людей того времени, список с иконы полностью повторял оригинал, вбирая в себя и все его сакральное содержание, то можно сказать, что вышгородская икона была едва ли не самым древним и авторитетным памятником Православия на территории Руси. Ее перенесение из Киева в Северо-Восточную Русь должно было свидетельствовать о перенесении в новые владения Андрея Боголюбского святости и сакральной истории не только стольного Киева, но и самого Царствующего града, в котором икона хранилась ранее. Более того, в глазах современников Андрея путешествие совершал не просто список чтимой иконы, но сам образ Пречистой, или, лучше сказать, сама Пречистая Богородица. Именно к Ней с мольбой о помощи и небесном предстательстве за свою землю и своих людей будет обращаться князь Андрей Юрьевич. И, подобно Киеву, новым городом, находящимся под особым покровительством Божьей Матери, — подлинным новым Домом Пречистой — суждено будет стать сначала Владимиру, а затем и Москве.

Уже вскоре после перенесения иконы, в 1163—1164 годах, владимирскими книжниками из окружения князя Андрея Боголюбского будет составлено особое Сказание «О чудесах Пресвятыя Богородица Владимирской иконы», повествующее о пути чудотворного образа из Вышгорода во Владимир. Помимо рассказа о чудесах, совершившихся на этом пути и в первые годы пребывания иконы во владимирском Успенском соборе, наш интерес привлекают подробности самого путешествия, описанного в Сказании вполне реалистично.

«Князю же Андрею хотящю княжити на Ростовьскую землю», — рассказывает владимирский книжник. Тогда-то князю и поведали о чудесах, происходящих в церкви вышгородского монастыря: привезенная из Царьграда икона сама собою трижды сходила со своего места. В первый раз ее нашли посреди церкви и вновь поставили на место; в другой — увидели ее обратившейся ликом к алтарю и перенесли «за тряпезою», то есть в алтарь; в третий — икона стала вне алтаря. «Се слышав, князь рад бысть и приде в церковь». Он упал на колени и с мольбой обратился к образу Пречистой: «О Пресвятая Богородице, Мати Христа Бога нашего, аще хощеши ми заступница быти на Ростовьскую землю, посети новопросвещены люди, да в твоей вся си воли будуть».

В качестве «блюстителей» чудотворной иконы князь взял с собой двух клириков вышгородской церкви — священника Микулу (Николая) и его зятя диакона Нестора с их женами. Между прочим, и того и другого называют возможными авторами «Сказания о чудесах».

Андрей, подобно своему отцу, воспользовался кружным «смоленским» маршрутом — по Днепру и далее волоком к Вазузе, притоку Волги. Достигнув Вазузы, он нанял проводника, ибо река «наводнилась», то есть сильно разлилась (очевидно, из-за продолжительных осенних дождей). Послали человека искать брод, но когда тот въехал на коне в реку, то начал тонуть. Князь обратился к иконе, и, по его молитвам, всадник вместе с конем выбрался из пучины реки на берег. «Си же бысть первое чюдо Пресвятеи Богородици» — так посчитали и сам Андрей, и бывшие с ним люди. Первое не вообще, но из совершенных на землях Северо-Восточной Руси. История чудотворного образа как бы начиналась заново.

От Вазузы двинулись сухим путем к Клязьме, мимо Москвы. На Рогожских полях — обширной безлесной местности вокруг древнего села Рогож (позднее город Богородск, ныне Ногинск, в Московской области) — случилось новое происшествие. Внезапно взбесившийся конь напал на беременную жену священника Микулы — начал топтать ее копытами, а затем, запутавшись в ее одеждах, сильно покусал. Думали, что попадья уже мертва, и возвестили о том Микуле. Тот же, воззрев на образ Святой Богородицы, взмолился: «Госпоже Пречистая Владычице! Аще Ты не избавиши ея от смерти, се уже мертва есть». И попадья его поднялась, цела и невредима.

Так добрались до Владимира. Вблизи города, на месте будущей княжеской резиденции Боголюбово, по легенде, кони остановились, так что сдвинуть их нельзя было никакой силой. Город Владимир и был выбран Андреем для жительства; здесь должна была покоиться и принесенная им и украшенная драгоценным окладом икона. Позднее князь построит для нее великолепный храм во имя Успения Пресвятой Богородицы. Саму же икону он будет брать с собой в походы и ее небесному покровительству припишет все свои победы на поле брани.

Еще в XII веке, в память о победе, одержанной князем Андреем Боголюбским над волжскими болгарами 1 августа 1164 года (а победа эта была одержана под сенью двух взятых в поход икон, в том числе и Владимирской), был установлен новый для Руси праздник — Всемилостивому Спасу и Божией Матери, 1 августа. В 1395 году, когда Русская земля оказалась под угрозой нашествия жесточайшего воителя Средневековья Тамерлана (Тимура), чудотворный образ был перенесен из Владимира в Москву. И совершилось чудо: Тамерлан отступил из русских пределов, так и не решившись подступить к Москве. С того времени Владимирская икона стала почитаться как главная святыня Московского государства, защитница и хранительница Москвы. Ныне Русская Церковь совершает празднование чудотворной Владимирской иконе три раза в год: 21 мая — в память об избавлении Москвы от нашествия крымского хана Махмет-Гирея в 1521 году; 23 июня — в память об избавлении Москвы от ордынского царя Ахмата в 1480 году (знаменитое «стояние на Угре»); и 26 августа — в память Сретения иконы, перенесенной из Владимира в Москву в 1395 году.

* * *

Путь иконы из Вышгорода во Владимир предвосхитил дальнейшие пути развития русской государственности. Точно так же с юга на север, из Киева во Владимир, а впоследствии и в Москву, смещался центр политической и духовной жизни Руси. Во времена Юрия Долгорукого и Андрея Боголюбского об этом едва ли задумывались: «Залесская» Русь воспринималась тогда как глухая провинция, во всяком случае в культурном отношении. Но времена меняются. Тяжкие испытания, обрушившиеся на русские земли столетие спустя, изменят и расстановку сил. Огонь пожарищ и меч жестоких завоевателей не пощадят ни южнорусских, ни «залесских» градов. Но Северо-Восточная Русь все же сумеет выстоять и отстоять свою независимость и самобытность, сохранить духовное наследие Киевской Руси.

Трудно отделаться и еще от одной мысли. С уходом из Киевской земли чудотворной иконы дела Юрия Долгорукого приняли крайне неблагоприятный оборот. Казалось, что Высшая сила и в самом деле покинула его. Конечно, это можно признать совпадением — но совпадением по меньшей мере знаменательным. Ибо если в течение всего 1155 года Юрию сопутствовала удача и он добился не только желанного киевского престола, но и временной консолидации всех политических сил в Русской земле, то уже следующий год принес ему тяжкие разочарования и крушение почти всех его замыслов и надежд.

 

ПРОКЛЯТИЕ МИТРОПОЛИТА КОНСТАНТИНА

Заняв киевский стол, Юрий приступил к решению еще одной неотложной задачи — преодолению глубокого кризиса, поразившего церковную иерархию Киевской Руси. Как мы помним, он никогда не признавал законным избрание на митрополичью кафедру Климента Смолятича — ставленника его политического противника Изяслава Мстиславича. В соответствии с его собственными представлениями и представлениями многих других русских людей того времени, киевская кафедра оставалась вакантной с 1145 года, когда последний законный митрополит, грек Михаил, покинул Русь и уехал в Константинополь.

Климент Смолятич оставался на кафедре до тех пор, пока был жив его покровитель. После же смерти Изяслава Мстиславича ему пришлось покинуть Киев. Когда точно это произошло — сразу ли после прихода в город князя Ростислава Мстиславича, после смерти его соправителя Вячеслава Владимировича или, может быть, после скорого поражения Ростислава на Белоусе — сказать трудно. Во всяком случае, переговоры с победителем Ростислава князем Изяславом Давыдовичем вел от имени киевлян каневский епископ Дамиан — а это свидетельствует об отсутствии к тому времени митрополита в Киеве. Климент нашел пристанище на Волыни, у Изяславова сына Мстислава — одного из тех немногих князей, которые по-прежнему готовы были признавать его главой Русской Церкви.

Преодолеть церковный кризис можно было только в Константинополе, В столицу Византийской империи Юрий и направил посольство. Помимо известия о вокняжении его на Руси, посольство везло просьбу к императору Мануилу Комнину и константинопольскому патриарху Константину IV Хлиарену о назначении на русскую кафедру нового иерарха.

Князя Юрия Владимировича и прежде воспринимали в Константинополе как союзника — в отличие от давнего врага Империи Изяслава Мстиславича. Весть о его вокняжении вызвала здесь неподдельную радость. Император Мануил немедленно признал Юрия в качестве законного киевского князя. Младший современник Юрия и Мануила, византийский историк Иоанн Киннам (ум. после 1185), занимавший должность секретаря при императоре Мануиле Комнине и составивший официальную историю его царствования, впоследствии специально будет подчеркивать, что Юрий (Георгий) «занимал первое место» (в другом переводе: «обладал старшинством») «между филархами (правителями. — А.К.) Тавроскифии (Руси. — А.К.)» {322} .

На константинопольском престоле в это время также ощущалась явная нестабильность. За прошедшие четыре года здесь сменился уже третий предстоятель, причем до сих пор никому не удавалось продержаться более года (Константину IV это удастся: он будет занимать кафедру до 1157 года). Но просьба Юрия конечно же была уважена. Восстановление традиционной зависимости Киевской митрополии от Константинопольского патриархата отвечало интересам церковных властей Константинополя в еще большей мере, чем интересам самого Юрия. Русская епархия была самой большой из всех, подчинявшихся Константинополю, и одной из самых богатых. Из русских земель в столицу Империи шел заметный поток церковных сборов и денежных пожертвований, прервавшийся в годы святительства Климента Смолятича.

Известно, что император Мануил направил русскому князю собственное ответное послание. Как полагают, оно касалось в том числе и вопросов, связанных с поставлением на русскую кафедру нового митрополита-грека. Выбор патриарха и императора пал на владыку Константина — человека весьма образованного и сведущего в сложных богословских вопросах, хорошо известного в церковных кругах. По его собственным словам, он еще раньше был знаком с Русью и, видимо, посещал ее.

Рукоположение Константина в сан киевского митрополита состоялось в константинопольском соборе Святой Софии не позднее конца 1155 года. 26 января следующего, 1156 года — уже в новом качестве — митрополит Константин выступал на заседании патриаршего синода с речью о жертвоприношении нераздельной Троице во время евхаристии (приготовления и преосуществления Святых Даров); эта речь легла в основу соборного постановления. Можно думать, что избрание на русскую кафедру столь авторитетного и опытного богослова свидетельствовало о серьезной озабоченности в Константинополе возможностью раскола в Русской Церкви.

Вскоре о поставлении митрополита стало известно на Руси. И сам Юрий, и люди, близкие к нему по взглядам, восприняли это с очевидным облегчением. Казалось, открывается путь к преодолению церковного раскола.

В марте 1156 года в Киев из Новгорода выехал архиепископ Нифонт. По словам киевского летописца, он отправился в путь для встречи с митрополитом — «бяшеть бо ему весть, яко уже пошел есть митрополит». В Новгороде, однако, ходили и другие слухи: будто владыка сам собирается в Константинополь. С собой он увез казну, хранившуюся в новгородском Софийском соборе и, очевидно, предназначенную для передачи греческому иерарху в качестве традиционной дани Новгорода за несколько лет. Надо полагать, это и стало причиной появления слухов. «Инии же мнози глаголаху, яко полупив (ограбив. — А.К.) Святую Софию, пошьл Цесарюграду; и много глаголаху на нь», — свидетельствует новгородский летописец. Впрочем, сам он, ученик и ставленник Нифонта, с негодованием отвергал подобные наветы: по его словам, новгородцы «глаголаху» на владыку «собе на грех». «О сем бо разумети комуждо нас, — с пафосом восклицал он, — который епископ тако украси Святую Софию, притворы испьса (расписал. — А.К.), кивот створи и всю извъну (снаружи. — А.К.) украси!», [126]Современные исследователи с б о льшим доверием от носятся к бытовавшим в Новгороде слухам. Так, по предположению Я.Н. Щапова, экстраординарный сбор Нифонтом денежных средств в Новгороде может свидетельствовать о его намерениях самому претендовать на киевскую митрополию, для чего «действительно были нужны очень большие средства» (Щапов Я.И. Государство и церковь… с. 167— 168). Однако, на мой взгляд, для такого предположения оснований нет: попытка Нифонта утвердиться на митрополичьей кафедре едва ли могла способствовать урегулированию церковного конфликта, к чему тогда должны были стремиться и Юрий Долгорукий, и другие грекофильствующие круги в Руси. Скорее, можно согласиться с М.Д. П рисе л ковы м, который полагал, что речь шла о дани митрополиту, не выплачивавшейся в течение нескольких лет (Приселков М.Д. Очерки по церковно-политической истории Киевской Руси… с. 343—344).
(Между прочим, имя этого летописца, а также некоторые биографические сведения о нем — редкий случай в истории русского летописания — нам достоверно известны. Похвала Нифонту, равно как и весь текст новгородской летописи за эти годы, принадлежат Герману Вояте, священнику новгородской церкви Святого Иакова. Он был рукоположен в сан епископом Нифонтом в 1144 году, в течение сорока пяти лет служил при этой церкви и скончался в 1188 году в Пскове, приняв перед кончиной пострижение в схиму.)

В Киев новгородский владыка прибыл в самом начале апреля. Он остановился в киевском Печерском монастыре — месте своего пострижения. Однако либо весть о том, что «уже пошел есть митрополит», оказалась преждевременной, либо Константин, выступив в путь, двигался очень медленно, но дождаться его новгородскому владыке было не суждено. 9 апреля он заболел и спустя тринадцать дней, 21 апреля, в субботу Светлой седмицы, скончался. По сказанию летописи, за несколько дней до болезни блаженный Нифонт имел видение и духовное общение с преподобным Феодосием — одним из основателей Печерской обители. Явившись владыке в тонком сне, Феодосии и предсказал ему скорую кончину, а также то, что он будет погребен в монастырских пещерах. Так и случилось.

Киевский книжник дал исключительно высокую оценку новгородскому владыке: «То бо Нифонт епископ бысть поборник всей Рускои земли, бысть бо ревнив по божественем…» Его еще при жизни именовали святым, ставя ему в заслугу прежде всего непреклонность в «деле» Климента Смолятича. Новгородцы хотели перевезти тело почившего святителя в свой город, однако воля усопшего была объявлена, подтверждена его собственным предсмертным видением и, надо полагать, утверждена князем Юрием Долгоруким.

В лице новгородского владыки киевский князь потерял человека, близкого ему по взглядам и политическим пристрастиям. Это была действительно тяжелая утрата. Помимо прочего, она грозила осложнить положение Юрьева сына в Новгороде, ибо Нифонт был одним из наиболее влиятельных сторонников Юрия в этом городе.

* * *

Митрополит Константин прибыл в Киев летом или осенью 1156 года. Князь Юрий принял его со всеми возможными почестями: «срете его сам и з детми своими и з бояры честне, и в той день пирование светло бысть, и честь велиа святителю, и от всех радостне учествовася», — писал позднейший московский летописец. Для встречи греческого иерарха в Киев приехали и те епископы, которые в свое время отказались признавать права Климента Смолятича, Таковых, после кончины Нифонта, осталось всего двое — грек Мануил Смоленский и Косьма Полоцкий.

По прибытии в Киев Константин немедленно начал наводить порядок в делах вверенной ему Русской епархии. Однако меры, принятые им, оказались не вполне адекватными ситуации — не просто жесткими, но жесткими до крайности, можно сказать, исключительными. Прежде всего он подверг церковному отлучению — анафеме — самого Климента Смолятича как незаконного узурпатора митрополичьего престола. Его имя было изъято из списков русских митрополитов; все его деяния, в том числе рукоположения в священнический и диаконский сан, признаны незаконными. Константин «испровергъши Климову службу и ставления, — сообщает киевский летописец, — и створивше божественую службу и благословиша князя Дюргя Володимирича, а попом (в оригинале: потом. — А.К.) и дьяконом ставление отда, иже бе Клим ставил митрополит, писаша бо к нему рукописание на Клима». Иными словами, рукоположенные при Клименте священнослужители должны были письменно осудить прежнего митрополита, и только после этого новый глава Русской Церкви мог подтвердить их духовный сан или рукоположить их заново. Со своих кафедр были смещены те епископы, которые участвовали в церковном соборе, избравшем Климента в митрополиты. От них «рукописания» даже не требовали, ибо их преступление казалось несовместимым с их высоким духовным саном.

Больше того, митрополит Константин посмертно предал церковному отлучению и проклял покровителя Климента Смолятича, киевского князя Изяслава Мстиславича. Для Руси это было делом неслыханным. Церковному проклятию подвергался не просто усопший князь, в течение нескольких лет занимавший киевский стол, но князь, любимый народом, погребенный с почестями в киевском монастыре, принадлежавший к самой прославленной ветви киевских Рюриковичей, сын Мстислава Великого и внук Владимира Мономаха. Даже с чисто церковной точки зрения, решение киевского митрополита выглядело более чем сомнительным, если не сказать больше. Ведь оно входило в прямое противоречие со словами апостола Павла: «Благословляйте гонителей ваших; благословляйте, а не проклинайте» (Рим. 12: 14). В одном из поучений, приписываемых святому Иоанну Златоусту, говорилось даже, что лучше быть самому проклинаемым, нежели проклясть умершего в грехе.

Этого деяния митрополиту Константину в Киеве так и не простят. В конечном счете оно сыграет роковую роль в его собственной судьбе и будет стоить ему киевской кафедры.

Можно сказать с уверенностью, что посмертное проклятие Изяслава Мстиславича было совершено с одобрения князя Юрия Долгорукого, если не по прямой его подсказке. Столько натерпевшийся от племянника при его жизни, Юрий таким изощренным способом попытался отомстить ему теперь, когда тот умер. Но это не прошло даром и для самого Юрия. Его и прежде не любили в Киеве. Теперь же на него стали смотреть как на одного из виновников посмертной расправы над Изяславом, и неприязнь к нему киевлян еще более усилилась.

Митрополиту Константину так и не удалось положить конец церковной смуте. Не сумел он восстановить и тот высокий духовный авторитет, которым пользовались киевские первосвятители. В схватке русских князей друг с другом он безоговорочно принял лишь одну сторону — Юрия Долгорукого. И это сделало его точно таким же заложником политической ситуации, каким был его соперник в борьбе за киевскую митрополию Климент Смолятич. Подобно Клименту, Константин сможет осуществлять свои функции главы Русской Церкви только тогда, когда киевский стол будут занимать лояльно настроенные по отношению к нему князья — сначала Юрий Долгорукий, а затем, после его смерти, Изяслав Давыдович. Но как только киевский стол перейдет к сыну проклятого им Изяслава Мстиславу, Константину придется спешно покинуть Киев.

Новому киевскому митрополиту не удастся создать опору даже в церковных кругах, хотя он и попытался сделать это — прежде всего за счет новых епископов, поставленных им на место смещенных со своих кафедр участников киевского собора 1147 года. Но далеко не все из новопоставленных епископов будут пользоваться авторитетом на Руси. Среди тех, чьи имена нам известны, — переяславский епископ Василий (которого русские летописцы именуют несколько пренебрежительно — Васильцем) и галицкий Косьма (оба получили кафедры уже после смерти Юрия Долгорукого, в 1157 году). Вместе с ними или раньше был рукоположен новый черниговский епископ — Антоний, родом грек. Русские летописцы дают ему самую нелестную характеристику, изображая его обманщиком, интриганом и лицемером. Однако Константин, кажется, полностью доверял ему.

Среди епископов, смещенных новым митрополитом, оказался и ростовский епископ Нестор. В течение многих лет он был верным помощником князю Юрию Владимировичу, никогда Климента Смолятича не поддерживал, но теперь, когда Юрий занял киевский стол, почему-то оказался не нужен ему. Зимой 1156/57 года Нестор был вызван в Киев. «И лишиша и епископьи», — кратко сообщает суздальский летописец.

В чем была провинность Нестора, неизвестно. Автор позднейшей Никоновской летописи полагал, что епископ отправился «поклонитися и благословитися» к новому киевскому митрополиту, но «от своих домашних оклеветан бысть… и в запрещении бысть (то есть подвергся церковному наказанию, епитимье. — А. АГ.)». Но в любом случае отстранение ростовского епископа от кафедры могло произойти лишь с ведома и согласия князя Юрия Владимировича. А если так, то отстранение это уместнее всего связать с важнейшим событием, произошедшим в то время в Суздальской земле, — появлением здесь князя Андрея Боголюбского. Возможно, Нестор неосмотрительно поддержал Юрьева сына, и именно это вызвало гнев князя.

В Суздальской земле смещение владыки восприняли как нарушение канонического права. Здесь Нестора по-прежнему считали законным главой епархии. Когда год спустя, уже после смерти Юрия Долгорукого, митрополит Константин поставит на ростовскую кафедру нового епископа Леона, суздальский летописец сообщит об этом с явным осуждением: «Леон епископ не по правде поставися Суждалю… перехватив Нестеров стол». Впоследствии Нестор еще раз займет ростовскую кафедру, но вновь будет изгнан с нее. Память о нем сохранится в Ростовской земле и позднее. Так, автор летописной статьи 1231 года назовет его в числе «святых епископ, преже бывших Ростове», наряду со святыми Леонтием и Исайей.

* * *

Судьба самого митрополита Константина сложилась трагически. Когда в конце декабря 1158 года Киев был завоеван войсками князя Мстислава Изяславича, ему пришлось бежать в Чернигов. Его готов был признать в качестве главы Русской Церкви князь Ростислав Мстиславич, старший среди князей «Мстиславова племени» (ему, собственно говоря, и предназначался киевский стол), однако против этого категорически возражал Мстислав, в чьих руках Киев фактически находился. Сам Мстислав пытался настаивать на кандидатуре Климента Смолятича, но это вызвало возражения уже у его дяди. Князья долго препирались друг с другом и в конце концов сошлись на том, что ни Клименту, ни Константину «не сести… на столе митрополитьстемь», но «иного митрополита привести им ис Царягорода». Этим новым митрополитом станет грек Феодор, прибывший в Киев в августе 1160 года, уже после смерти своего предшественника. Между прочим, обстоятельства борьбы между различными претендентами на киевскую митрополичью кафедру оставят след в официальном титуле, который примут киевские митрополиты, начиная с Феодора или, возможно, его преемника Иоанна IV, — в отличие от своих предшественников, чьи права признавались лишь в отдельных русских землях, они будут именоваться митрополитами «всех росов», или «всея Руси». Как известно, последняя формула будет позднее усвоена и великими князьями владимирскими, а затем и московскими.

Митрополит Константин скончался в Чернигове в 1159 году. Летопись рассказывает о необычной просьбе, высказанной им перед самой кончиной: призвав к себе черниговского епископа Антония, митрополит «заклят и», то есть взял с него клятву, в том, что тот не похоронит его тела, но бросит его вне города: «Яко по умерьтвии моем не погребешь тела моего, но ужем (веревкой. — А.К.) поверзше за нозе мои, извлечете мя из града и поверзете мя псом на расхытанье».

Что стояло за этой чудовищной клятвой? Какое-то исключительное самоуничижение? Или, наоборот, неумеренная гордыня, смирение «паче гордости»? Или же доведенное до абсурда представление о ничтожности человеческой жизни и малоценности бренных останков любого из смертных? Но ведь погребение в земле было не просто в обычае христиан, но обязательно по христианскому закону. «Ослиным погребением» называл библейский пророк Иеремия то, что предлагал сделать с собой митрополит Константин (таково было предсказанное Иеремией погребение одного из иудейских царей: «Ослиным погребением будет он погребен; вытащат его и бросят далеко за ворота Иерусалима» — Мер. 22: 19). Теперь о том же просил лишенный сана киевский митрополит. Так кому же уподоблял себя он?! Законопреступнику и самоубийце? (Ибо земле не предавали лишь тела величайших преступников и самоубийц.) Или человеку, вообще извергшему себя из христианского рода?

Конечно, разгадать эту загадку мы не в состоянии. Но все же, наверное, можно предположить, что причиной неслыханной просьбы митрополита было его душевное смятение, раскаяние в том, что он совершил. А единственное, что по-настоящему могло быть воспринято им как преступление, не поддающееся искуплению, — по крайней мере, из того, о чем нам известно, — было его посмертное проклятие князя Изяслава Мстиславича. Он, призванный преодолеть раскол в Русской Церкви, своими действиями лишь усугубил его. Лишенный кафедры и умирающий в Чернигове, вдали от родины, митрополит-грек, наверное, хорошо понимал это…

Епископ Антоний сдержал данную им клятву. Тело грешного Константина было брошено на съедение псам и воронам. Это вызвало в городе оцепенение и ужас: «народи же вси дивишася о смерти его», — сообщает летописец. Но оцепенение продолжалось недолго. На следующий день черниговский князь Святослав Ольгович, «здумав с мужи своими и с епископом», приказал взять тело почившего митрополита и с подобающими почестями похоронить его в соборной церкви Святого Спаса.

Необычные обстоятельства кончины и погребения митрополита Константина потрясли воображение не только современников, но и потомков, и дали повод к церковному прославлению святителя. И, пожалуй, можно сказать, что обстоятельства эти падают отраженным светом и на князя Юрия Владимировича Долгорукого, который стал вольным или невольным виновником его душевных страданий.

 

КРЕПОСТЬ НА БОРОВИЦКОМ ХОЛМЕ

Опала ростовского епископа Нестора, случившаяся зимой 1156/57 года, отражает какие-то неведомые нам процессы, происходившие в Суздальской земле. Выше мы предположительно связали ее с конфликтом между Юрием и его сыном Андреем. Однако надо признать, что в источниках никаких следов этого конфликта, помимо самого известия об уходе Андрея во Владимир, не обнаруживается. Юрий не пытался выгнать сына из Суздальской земли. Именно в эти годы он ведет во Владимире на Клязьме церковное строительство, как бы демонстрируя свое присутствие здесь и мирясь с присутствием здесь же Андрея. В свою очередь, Андрей, кажется, не выказывал по этому поводу ни малейшего беспокойства.

В последние годы жизни Юрий продолжал заниматься внутренними делами своего княжества. Оборонительные укрепления возводятся им еще как минимум в двух «залесских» городах — Дмитрове и Москве. О Дмитрове речь шла выше. Уникальное же известие о строительстве первого московского кремля содержится в Тверской летописи XVI века. В самом конце летописной статьи 6664 (1156/57) года читаем: «Того же лета князь великий Юрий Володимеричь заложи град Москьву, на устни (устье. — А.К.) же Неглинны, выше рекы Аузы (Яузы. — А.К.)» {331} .

Известие это давно уже стало предметом самого тщательного разбора исследователей. Ему то отказывали в достоверности, то, наоборот, принимали полностью. Между тем определенное противоречие в нем все же имеется.

После того как зимой 1154/55 года Юрий покинул Суздальскую землю, он сюда более не возвращался. Следовательно, в 1156 году или, тем более, в начале 1157 года сам он никак не мог закладывать город в устье Неглинной. Соответственно, исследователи признают ошибочными либо названную в летописи дату, либо имя строителя Москвы. Во втором случае подразумевается, что Москву строил сын Юрия Андрей. Но и такой вывод, по-видимому, нельзя признать бесспорным.

Юрий действительно не мог лично присутствовать при возведении московской крепости. Но отдать повеление о ее возведении, руководить работами в целом, из Киева, было вполне в его воле. Во всяком случае, строительство это — точно так же, как строительство в Дмитрове или Владимире, — полностью соответствовало его стратегическим замыслам. И здесь его интересы и интересы его старшего сына совпадали.

Юрий давно уже должен был оценить все выгоды расположения Москвы. Этот город находился у самых границ княжества, на пути из Чернигова к Суздалю и Ростову. Здесь сходились границы четырех княжеств — помимо Суздальского и Черниговского, еще и Смоленского и Рязанского. От владений черниговских и новгород-северских князей по рекам Оке и Лопасне Москву отделяли всего 60 с небольшим километров, от смоленских и рязанских пределов — чуть более ста. Совсем недалеко был и Волок Ламский, принадлежавший Новгороду. К началу 1156 года правители всех названных земель были союзниками Юрия Долгорукого. Но в течение года ситуация изменилась кардинально. Строительство московской крепости — это еще и свидетельство растущей напряженности в отношениях Юрия и с Изяславом Черниговским, и с Ростиславом Смоленским, и с рязанскими князьями. Москва стала в прямом смысле слова форпостом Суздаля на юго-западном — самом опасном — направлении. В случае начала военных действий именно она должна была принять первый удар вражеских ратей.

Карта 5. Схема московского Кремля.

Знаком

обозначены укрепления XII—XIII веков; цифрами: 1 — Успенский собор; 17 — церковь Иоанна Предтечи на Бору. 

Фрагменты построенных в 1156 году укреплений обнаружены археологами. Это дает нам возможность в общих чертах представить себе их внешний облик. Первый московский кремль занимал юго-западную оконечность Боровицкого холма — возвышенности на левом берегу реки Москвы при впадении в нее Неглинной, то есть лишь небольшую часть нынешнего Кремля. Он был не слишком велик по размерам: общая длина стен составляла около 850 метров; площадь немногим превышала 3 гектара (для сравнения: площадь современного Кремля — 27,5 гектара); в плане крепость представляла собой неправильный овал. В общем, можно сказать, что это была типичная крепость для Суздальского княжества той поры.

Основой вала шириной 14,5 метра и высотой около 7 метров служили деревянные конструкции из мощных дубовых бревен, скрепленных друг с другом в несколько слоев особым способом. На вершине вала возвышались бревенчатые срубы — так называемые заборолы, или забрала, с бойницами для защитников крепости. Снизу тянулся ров шириной 16—18 метров и глубиной не менее 5 метров.

Сравнивая московскую крепость с другими городами княжества, исследователи отмечают необычную конструкцию бревенчатого основания московских валов. Полагают, что для строительства были привлечены мастера из Киевского или Галицкого княжеств (подобная система возведения стен применялась в Польше и ближайших к ней русских землях). Если мы вспомним о вероятном участии галицких зодчих в возведении белокаменных храмов «залесских» городов Юрия Долгорукого, то этот факт не будет казаться нам удивительным. После того как Юрий утвердился в Киеве, и он сам, и его старший сын тем более получили возможность воспользоваться услугами южнорусских и западнорусских градостроителей.

Средоточием и душой любого средневекового города являлась церковь. По преданию, первая деревянная московская церковь была посвящена святому Иоанну Предтече и находилась на месте позднейшей каменной церкви Рождества Иоанна Предтечи у Боровицких ворот. «Глаголють же, яко то пръвая церковь на Москве: на том месте бор был, и церковь та в том лесе срублена была тогды», — записывал в XV веке московский летописец. Здесь же, около церкви, располагался древнейший княжеский двор.

Первая московская крепость просуществовала почти два века. В первый раз она была сожжена осенью 1176 года рязанским князем Глебом Ростиславичем, но вскоре отстроена вновь. Когда зимой 1238 года полчища монголо-татар обрушатся на Северо-Восточную Русь, Москва будет представлять собой значительный и хорошо укрепленный город: для его взятия монголам потребуются несколько дней. Из летописного повествования известно, что в Москве к тому времени насчитывалось уже несколько церквей и монастырей — все они были сожжены завоевателями, а люди истреблены — «от старца и до сущаго младенца». Однако и после этого страшного разорения Москва возродится: спустя несколько лет те, кто уцелел во время нашествия или пришел на эти земли позднее, сумеют заново отстроить город, повторив очертания первой крепости Юрия Долгорукого. Новый же дубовый кремль будет возведен московским князем Иваном Даниловичем Калитой зимой 1340 года.

 

СНОВА ВОЙНА

«Тишина» в Русской земле была взорвана весной—летом 1156 года двумя междоусобными войнами, начавшимися почти одновременно в Черниговском княжестве и на Волыни.

Первым нарушил мир обделенный дядьями князь Святослав Всеволодович. Он не решился бросить открытый вызов Изяславу Черниговскому, но предпочел напасть на его племянника Святослава Владимировича (сына Владимира Давыдовича), который княжил в небольшом черниговском городке Березом. Кажется, именно так следует понимать не вполне ясный текст летописи. Впрочем, не исключено, что Святославу Всеволодовичу удалось договориться со своим младшим тезкой и оба Святослава с самого начала действовали заодно. Святослав Владимирович ушел во Вщиж — город у границ Вятичской земли; Всеволодович же занял не только Березый, но и все земли по верхнему течению Десны.

Еще один черниговский Святослав, Ольгович, не поддержал авантюру младших князей. Не был заинтересован в серьезном ослаблении Изяслава Давыдовича и Юрий Долгорукий. Понимая это, хитроумный Святослав Всеволодович нашел себе покровителя в лице смоленского князя Ростислава Мстиславича. «Не створив извета хрестьному целованию к стрыеви своему (Изяславу. — А.К.)», Всеволодович «яся по Ростислава по смоленьскаго князя, а от строя отступив», — свидетельствует киевский летописец. И Ростислав поддержал мятежного князя.

В этой войне Юрий занял позицию стороннего наблюдателя. Можно предположить, что он не хотел ссориться ни с Ростиславом Смоленским, ни с Изяславом Черниговским, но еще вернее — что он был заинтересован в том, чтобы два этих князя, его недавние конкуренты в борьбе за киевский стол, напрямую столкнулись друг с другом. Ибо их возможный союз, направленный против него, Юрия, был главной опасностью для него во все время его третьего киевского княжения.

Однако расчеты Юрия не оправдались. Довольно скоро черниговский и смоленский князья сумели примириться друг с другом. Причем произошло это без всякого участия Юрия. И это обстоятельство имело для него самые печальные последствия.

Изяслав Давыдович, по-видимому, обратился к Юрию с просьбой о помощи. Юрий, однако, помощь не предоставил. В это время на Русь явились очередные половецкие послы с предложением мира. Юрий договорился о совместных действиях с тем же Изяславом Давыдовичем и Святославом Ольговичем и вместе с ними, во главе объединенного войска, подошел к Зарубу (в Киевской земле), где его ждали половцы. Предосторожность оказалась не лишней: половцев было «многое множество».

На этот раз демонстрация силы принесла плоды: мир был заключен на условиях, удовлетворяющих обе стороны. После этого Юрий и Святослав Ольгович вместе вернулись в Киев. Изяслав же воспользовался случаем и заключил отдельный союз с половецкой ордой: половцы, вполне готовые к участию в боевых действиях, вошли в состав его войска. С ними Изяслав Давыдович и направился к Березому, еде пребывал тогда Святослав Всеволодович.

О том, как развивались события дальше, летопись не сообщает. Однако осенью того же года мы застаем Изяслава Давыдовича в пределах Смоленского княжества, у города Мстиславля. Надо полагать, что Изяславу удалось вернуть себе все Подесенье, а его противники, оба младших Святослава, отступили на территорию своего союзника, смоленского князя.

Сюда же, к Мстиславлю, пришел и Святослав Ольгович, Младшие Святославы продолжать войну не решились и вступили в переговоры с дядьями. Так в пределах Смоленской земли все четыре черниговских князя — два дяди и два племянника — заключили мир. Очень похоже, что Ростислав Мстиславич выступал при этом в роли посредника и гаранта мирного договора.

Для Юрия это был плохой знак. То, чего он опасался более всего, свершилось — возникли предпосылки для образования союза двух враждовавших прежде князей — Ростислава Смоленского, старшего среди князей «Мстиславова племени», и Изяслава Давыдовича, старшего среди черниговских князей. Пока что союз этот не был направлен против киевского князя. Но ход событий с неизбежностью должен был привести именно к такому результату. Ибо и Ростислав, и Изяслав вынужденно признали власть Юрия. Оба пошли на мир с ним только потому, что в данных конкретных обстоятельствах оказались слабее Юрия и не имели возможности противиться его силе. Теперь же, после примирения друг с другом, они оказывались уже сильнее Юрия — и это грозило кардинально изменить расстановку политических сил.

За Изяславом Давыдовичем после Мстиславльского мира стояла сила всех черниговских князей, а также половцы — его бывшие и нынешние союзники. За Ростиславом — роль признанного главы князей «Мстиславова племени», а также высокий авторитет во всем русском обществе. И этот авторитет смоленский князь подтверждал реальными делами.

Ростислав не в первый раз брал на себя функции, не вполне соответствующие его статусу удельного князя. Еще зимой 1155/56 года он заключил отдельный договор с рязанскими князьями — наследниками недавно умершего Ростислава Ярославича. Киевский летописец пишет об этом в конце летописной статьи 6663 (1155/56) года: князь Ростислав Мстиславич «целова хрест с братьею своею с рязаньскими князи на всей любви; они же вси зряху на Ростислава, имеяхути и отцемь собе».

Трудно сомневаться в том, что этот договор был уже прямо направлен против Юрия Долгорукого. Рязанские князья слишком натерпелись от близкого соседства с Суздалем. Теперь, когда Юрий ушел в Южную Русь, они поспешили выйти из-под его жесткой опеки. А для этого необходимо было найти нового покровителя, менее опасного (хотя бы из-за отсутствия общей границы), но в то же время способного в случае необходимости защитить их от того же Юрия. И это при том, что один из рязанских князей, Глеб Ростиславич, приходился Юрию Долгорукому внучатым зятем!

Так стали проступать контуры будущей коалиции князей, направленной против Юрия. Пока что и Ростислав Мстиславич, и Изяслав Давыдович — по крайней мере, на словах — оставались его союзниками. Но Юрий сам сделал шаг к тому, чтобы поссориться с Изяславом Давыдовичем, наиболее опасным своим противником. Эта ссора явилась следствием той линии поведения, которую он выбрал в конфликте, начавшемся на Волыни.

* * *

Летом 1156 года князь Мстислав Изяславич внезапно («изъездом») напал на своего дядю Владимира Мстиславича. Последний бежал из Владимира-Волынского в Перемышль, а оттуда — в Венгрию, к своему зятю королю Гезе. Мстислав же захватил жену Владимира, «бановну», а также его мать со всем добром, которое та незадолго до этого привезла из Венгрии: «и всадив я (их. — А.К.) на возы, везе я Лучьску… а дружину его (Владимира. — А.К.) изограби и товар весь отъя».

В Венгрии Владимира приняли, однако военной помощи — во всяком случае, достаточной для того, чтобы вернуть Волынь, — не оказали. Возможно, это объяснялось тем, что Мстислав Изяславич пользовался особым благорасположением своей родной тетки, королевы Евфросинии, для которой Владимир был всего лишь сводным братом, «Матешичем». Кроме того, еще в 1153 году, после непродолжительного перерыва, возобновилась венгерско-византийская война, отвлекшая все внимание короля Гезы. И тогда Владимир обратился за поддержкой к Юрию Киевскому, с которым был связан недавно заключенным мирным договором.

Юрий охотно вмешался в конфликт дяди и племянника. Случившееся в Волынской земле он воспринял как открытый вызов. Во-первых, Мстислав нарушил крестное целование ему, Юрию; во-вторых, посягнул на тот самый принцип «старейшинства», который он так рьяно отстаивал. Но, главное, у Юрия, оказывается, имелись собственные виды на Владимир-Волынский. Он намеревался посадить сюда на княжение своего племянника Владимира Андреевича, сына князя Андрея Владимировича Доброго. На этот счет, как мы помним, у него существовала договоренность с братом: в свое время Юрий «целовал бяшеть хрест к брату своему Андрееви… яко по животе его волость удержати сынови его». После смерти Андрея Юрий целовал крест уже племяннику — «яко искати ему Володимеря (Волынского. — А.К.)». Нарушение мирного договора Мстиславом Изяславичем позволило Юрию приступить к реализации этого замысла. Владимир Мстиславич в планы киевского князя посвящен не был, а потому должен был полагать, что Юрий начал войну ради возвращения Владимира-Волынского ему.

На исходе осени или в начале зимы 1156 года Юрий вместе с сыновьями и племянником выступил из Киева. Основу войска составляли княжеские дружины (его самого и сыновей), а также «черные клобуки» — берендеи. Как и прежде, союзником Юрия в этой войне стал галицкий князь Ярослав Осмомысл.

Первоначально Юрий намеревался позвать в поход также своих черниговских союзников, Святослава Ольговича и Изяслава Давидовича. Однако затем отказался от этой мысли. Летописец объяснял все происками Ярослава Осмомысла: оба черниговских князя «хотяшета пойти с Дюргем; Гюргии же не поя ею (их. — А.К.), послушав зятя своего Га-личкаго, има ему веры…».

Каким образом Ярославу удалось уговорить Юрия, неизвестно. Но Юрий послушался его. Эта доверчивость дорого обошлась киевскому князю. Помимо прочего, она продемонстрировала чрезвычайную хрупкость мира, заключенного им с черниговскими князьями, прежде всего с Изяславом Давыдовичем. Можно сказать с уверенностью, что столь явное неуважение к союзникам стало одной из причин скорого разрыва между ними. Да и на ходе военных действий отсутствие черниговских дружин не могло не сказаться.

У села Свинухи, недалеко от Владимира-Волынского, Юрий встретился с Ярославом Галицким. Отсюда князья двинулись к Владимиру. Близ самого города, в селе Хвалимичи, их встретил князь Владимир Мстиславич, вернувшийся из Венгрии. Его отряды Юрий и направил «на вороп», то есть в набег, к городу.

Мстислав Изяславич с братом Ярославом затворились во Владимире. На следующий день, в воскресенье, к городу подступили основные силы союзников — отряды Юрия и Осмо-мысла: «…поидоша к городу и с товары (с обозами. — А.К.), и пришедше, и сташа около города». Юрий обошел владимирские укрепления и занял позиции у «Гридшиных ворот»; Ярослав же расположился на главном направлении — у Киевских ворот, «подле луга». Как видим, на этот раз праздничный, воскресный день не стал препятствием для начала военных действий.

Осада продолжалась десять дней. Жители защищались отчаянно, совершали вылазки и поражали нападавших с городских стен. По всему было видно, что они готовы умереть за Изяславичей, не желая принимать на княжение ни Владимира Мстиславича, ни Владимира Андреевича, ни любого другого ставленника киевского князя. Юрий и его союзники неоднократно приступали к городу, но всякий раз неудачно. Обе стороны несли значительные потери. «И многы крови проливахутся межи ими, друзии же уязвляеми умираху», — пишет киевский летописец.

(По свидетельству поздних польских источников, в войске Мстислава Изяславича находились поляки, проявлявшие будто бы чудеса храбрости. Другую подробность приводит В.Н.Татищев. По его словам, однажды ночью Мстислав Изяславич совершил вылазку из города и напал на галицкий обоз. «И так оной разбил, что если бы от Юрия помосчь не поспела, то б всех побил. Но Мстислав, видя помочь Юрьеву, с честию во град возвратился. А Ярослав, потеряв близ половины людей, забыв свою похвальбу, прижался обозом к Юрию».)

Самостоятельную роль в событиях попытался сыграть князь Владимир Андреевич. Он отпросился у Юрия к Червену — старому центру Волынской земли. Однако и жители Червена не приняли его на княжение, но затворились в городе. Владимир попробовал лестью и уговорами добиться их расположения. «Яз есмь не ратью пришел к вам, зане есте людие милии (милые, то есть любезные. — А.К.) отцю моему, — с такой речью обратился он к горожанам. — А яз вам свои княжичь, а отворитеся». Но эта попытка едва не стоила ему жизни: один из защитников города выстрелил из лука и поразил его в шею. К счастью, рана оказалась неопасной, князя выручила броня: «мало бо захвати, но и то по доспеху». Разгневанный Андреевич повелел немилосердно разорять окрестности города — «и повоеваша много».

Юрий готов был уже заключить мир с Мстиславом Изяславичем, оставить за ним Волынь. Но Мстислав на мир не пошел и целовать крест киевскому князю не согласился. Пришлось отступить, «не створя мира», что было равносильно поражению. Киевский летописец, составлявший свой труд при самом князе и явно в угоду ему, постарался изобразить отступление Юрия как проявление им христианского смирения и милосердия. Но даже он не смог скрыть всей горечи разочарования и всей тяжести положения, в которое попал князь: «Дюрдии же видя непо[ко]рьство его (Мстислава. — А.К.) к собе, и съжалиси о погыбели людьсте, и нача молвити детем своим и бояром своим: “Не можем стояти еде, зане он, мнии буда (то есть будучи младше. — А.К.), не покорить ми ся. А яз не радуюся о погыбели его, ни прогнанью его… он же не въехоте того, но паче радуется о пролитьи крови”». «Сдумав с детми своими и с мужи своими», Юрий повернул к Киеву. Его зять Ярослав поспешил в Галич. Куда подался князь Владимир Мстиславич, в точности неизвестно. Скорее всего, снова ушел в Венгрию.

Отступление Юрия с Волыни оказалось очень тяжелым и походило скорее на бегство. Всякие иллюзии относительно того, что же в действительности произошло и на чьей стороне сила, рассеялись окончательно. Мстислав Изяславич преследовал отступающего противника по пятам: «иде по нем до Дорогобужа, воюя и жга села, и много зла створи». (Так в Ипатьевской летописи. В Лаврентьевской текст сокращен и сообщается лишь о том, что Юрий, «сжалиси о погыбели людьстеи», «възвратися в Кыев».)

В Дорогобуже, городе на Горыни, на границе Киевской и Волынской земель, Юрий остановился. Мстислав не стал далее преследовать его. Юрий же посадил на княжение в Дорогобуже своего племянника Владимира Андреевича. Летописец приводит его речь, обращенную к племяннику: «Сыну, яз есмь с твоим отцемь, а с своим братом Андреем хрест целовал на том, яко кто ся наю останеть, то тыи будет обоим детем отець и волость удержати. А потом к тобе хрест целовал есмь имети тя сыном собе и Володимиря искати. Ныне же, сыну, аче ти есмь Володимиря не добыл, а се ти волость». Помимо собственно Дорогобужа, Владимир Андреевич получил от дяди Пересопницу и «все Погориньские», то есть расположенные по Горыни, города.

Несомненно, Юрий вел себя благородно по отношению к племяннику. Он все сделал для того, чтобы исполнить обещание, данное брату. Но, сажая Владимира Андреевича в Дорогобуже, Юрий преследовал и чисто политическую цель. Речь шла о воссоздании буферного княжества между Волынью и Киевской землей. Оно должно было послужить плацдармом для будущего наступления Юрия на Волынь и в то же время защищало Киев от внезапного нападения Мстислава Изяславича. Другое дело, что возможности племянника Юрий переоценил. Никакой реальной помощи дяде тот оказать не сможет.

* * *

Тогда же, по летописи, Юрий вновь наделил своего сына Бориса Туровом. Факт этот важен для нас. Получается, что ранее Юрий выводил Бориса из Турова (куда, напомним, он посадил его на княжение еще весной 1155 года). Летопись ничего не сообщает об этом, но по-другому трактовать ее текст, по-видимому, невозможно. Скорее всего, перемена стола явилась следствием ухода в Суздальскую землю из Вышгорода князя Андрея Юрьевича. Борис оказался старшим среди оставшихся при Юрии сыновей и, по мысли Юрия, мог претендовать на то, чтобы наследовать за ним киевский стол. А для этого ему необходимо было находиться в непосредственной близости от Киева, то есть в Вышгороде — городе, который при Юрии превратился во второй по значимости княжеский стол Киевской земли.

Новое наделение Бориса Туровом означало отказ Юрия от прежнего замысла. В таком случае кого же он мог видеть своим возможным преемником на киевском княжении? Своего следующего сына Глеба, сидевшего в Переяславле?

Но, положа руку на сердце, можно ли утверждать, что Глеб — даже в случае возобновления им союза с половцами — был в состоянии удержать за собой Киев? Конечно же нет. Точно так же, как не был в состоянии сделать это Борис или, скажем, Василько, также оставшийся при отце. Ни у кого из них не было ни малейших шансов реализовать свои «отчинные» права на стольный город Руси. Юрий слишком много сделал для того, чтобы утвердить принцип «старейшинства» в политической жизни Русского государства, но после его смерти этот принцип начинал работать уже против него и против его сыновей. В соответствии с ним любой из Юрьевичей имел намного меньше прав на Киев, чем Изяслав Давыдович, Святослав Ольгович или Ростислав Мстиславич. Удержать Киев Юрьевичи могли только силой и только в случае полнейшего единодушия и согласованности в действиях.

Пожалуй, единственным из Юрьевичей, кто обладал хотя бы мало-мальским авторитетом на юге, был Андрей. Так может, возвращая Бориса в Туров, Юрий рассчитывал на примирение со старшим сыном, на его возвращение на юг, в Вышгород?

Конечно, любые рассуждения на этот счет беспочвенны, поскольку никакими показаниями источников мы не располагаем. И все же одно можно сказать наверняка: двукратное наделение Бориса Туровом (всего за полтора года!) свидетельствует о явных колебаниях в политике Юрия Долгорукого. Похоже, что он все менее уверенно чувствовал себя на юге.

И еще одно замечание. Вторично сажая сына в Турове, Юрий, очевидно, нарушал права того князя, который владел этим городом во время отсутствия там Бориса. Летописец ничего не говорит о том, кого сменил Борис. Но мы можем назвать имя предыдущего туровского князя с большей или меньшей уверенностью — по всей вероятности, им был недавний союзник и подручный Юрия Долгорукого князь Юрий Ярославич. Туров считался его «дединой», ибо некогда принадлежал его деду князю Святополку Изяславичу. И отказываться от своих прав на этот город Юрий Ярославич, кажется, не собирался. А значит, и у него появлялись причины для недовольства киевским князем. Во всяком случае, сразу же после смерти Юрия Долгорукого именно Юрий Ярославич будет княжить в Турове и Пинске — причем при очевидной поддержке жителей обоих городов и всей волости. Борис же Юрьевич скончается год спустя после своего отца, в мае 1158 года, в Суздальской земле. Собственного удела к тому времени он иметь уже не будет.

 

«БЫСТЬ КОТОРА ЗЛА В ЛЮДЯХ…»

Неудача волынского похода серьезно осложнила положение Юрия. Большинство из тех князей, которые целовали ему крест как киевскому князю, ныне, почувствовав его слабость, готовы были отступить от союза с ним. Проигравшим вообще редко сочувствуют, особенно если проигравший силен и еще недавно обладал властью. В таком случае ему припоминают все прежние обиды и унижения. А таких обид и унижений у князей, современников Юрия, накопилось с избытком.

Главным врагом Юрия оставался князь Изяслав Давыдович Черниговский. Он так и не простил Юрию изгнания из Киева и ждал подходящего случая для того, чтобы возобновить войну. И такой случай вскоре представился.

Мы уже называли одним из виновников начавшегося разлада между Юрием и Изяславом галицкого князя Ярослава Осмомысла. Юрий очень дорожил союзом с Галичем: только опираясь на мощь этого самого западного из русских княжеств, он мог более или менее уверенно чувствовать себя в Киеве. А потому Юрий старался по возможности идти навстречу зятю. И зимой 1156/57 года — вероятно, вскоре после возвращения из волынского похода — он решился исполнить еще одну его просьбу. На этот раз она касалась несчастного князя-изгоя Ивана Ростиславича Берладника. Напомним, что в течение нескольких лет он томился в заточении в Суздале, куда был брошен Юрием — очевидно, по договоренности с тогдашним галицким князем Владимирком Володаревичем, отцом Ярослава. Теперь же Ярослав потребовал передать Берладника ему. Ибо этот князь продолжал считаться претендентом на галицкий стол, а значит, до тех пор, пока он был жив, Ярослав не мог быть спокоен за судьбу собственного княжества. Больше того, Берладник приходился Ярославу старшим двоюродным братом и, по представлениям того времени, имел даже преимущественные, по сравнению с ним, права на галицкии стол.

Надо полагать, что решение выдать Берладника далось киевскому князю совсем не просто. Ибо для этого ему пришлось переступить через определенные нравственные запреты и нарушить крестное целование, то есть совершить поступок, противный как его собственным убеждениям, так и наставлениям отца и общепринятым христианским нормам.

Из Галича в Киев за Берладником прибыло представительное посольство во главе с князем Святополком Юрьевичем (сыном Юрия Ярославича) и галицким воеводой Константином Серославичем; их сопровождала «многая дружина». Из Суздаля привезли закованного в железа Ивана Берладника.

Что могло ждать его в Галиче? Заточение в поруб? Навряд ли. Иван был надежно спрятан и в Суздале. Пребывание же его в самом Галиче, пускай и в качестве пленника, таило в себе смертельную опасность для Ярослава Осмомысла. Ибо к Берладнику в Галиче питали искреннюю симпатию. Мы помним, что в начале 1145 года галичане в течение трех недель бились за него с князем Владимирком, отцом Ярослава. То же повторится и несколько лет спустя — когда в 1158 году Берладник вместе с половцами (!) подступит к южным галицким городам, «смерды» сотнями начнут переходить на его сторону, а галичане — «поущивать» его к себе.

Князь Ярослав Владимирович, при всех его несомненных достоинствах, не пользовался в Галиче должным уважением. «Аще князь беспорочен будет всем норовом, тогда может с великою волостью (властью — А.К.) мучити и пращати», — говорилось в «Пчеле» — знаменитом древнерусском сборнике назидательных афоризмов. К Ярославу слова эти не относились ни в коей мере. Он отнюдь не отличался «беспорочным норовом». Скорее, наоборот. Само его прозвище «Осмомысл» звучало не слишком благозвучно для древней Руси и, по-видимому, означало не что иное, как «многогрешный», имеющий «восемь греховных помыслов». Ярослав, например, всячески третировал свою законную супругу Ольгу, дочь Юрия Долгорукого, и открыто сожительствовал с наложницей, некой Настаськой, влияние которой на дела княжества вызывало возмущение горожан. (В начале 1170-х годов дело дойдет до того, что законная княгиня вместе с сыном Владимиром и рядом видных бояр покинет Галич и убежит в Польшу; это приведет к настоящему восстанию: князя Ярослава на время даже посадят в темницу, а ненавистная Настаська будет сожжена на костре.) К середине 50-х годов ситуация еще не стала настолько острой. Но можно сказать с уверенностью: если бы галичане узнали, что Берладник находится в их городе или хотя бы в пределах их княжества, судьба Ярослава была бы решена и престола бы он лишился. Не то чтобы Берладник был так уж хорош для галичан. Своим «норовом» он, по большому счету, вряд ли отличался от Ярослава — и мы уже говорили об этом, когда вспоминали обстоятельства, предшествовавшие его появлению у Юрия. Но он уже давно находился вне Галича, а потому должен был казаться галичанам воплощением именно тех качеств, которые они хотели бы видеть в своем князе.

Все это Ярослав конечно же прекрасно понимал. Не приходится сомневаться: Берладник был нужен ему только затем, чтобы умертвить его.

Наверное, понимал это и Юрий. Передавая Берладника в руки его заклятого врага, он обрекал его на верную смерть. А ведь Берладник был князем, то есть приходился Юрию «братом», если пользоваться терминологией того времени. И значит, выполняя просьбу зятя, Юрий становился сознательным соучастником братоубийства.

В Киеве решение Юрия вызвало негодование. С просьбой о помиловании несчастного к князю обратились митрополит Константин и игумены киевских монастырей, то есть те, кому по должности положено было ходатайствовать за осужденных, тем более за пострадавших невинно. Церковные иерархи прямо обвинили Юрия в нарушении крестного целования: «Грех ти есть. Целовавши к нему хрест, держиши в толице нужи, а и еще хощеши выдати на убиство».

И Юрий не решился доводить до конца начатое им злое дело. Послушавшись митрополита и игуменов, он отказался от обещания Ярославу. Но и пленника не освободил. Берладника, все так же в оковах, повезли обратно в Суздальскую землю.

Это половинчатое решение не устроило никого — ни Ярослава Галицкого, ни самого Берладника, ни киевлян. Зато противники Юрия смогли воспользоваться его непоследовательностью. И случилось то, чего Юрий никак не предвидел.

Суздальские послы выбрали короткий и, как казалось, безопасный «черниговский» путь. Однако по дороге на них напали люди Изяслава Давидовича. Они отбили Берладника и доставили его в Чернигов, к своему князю. Изяслав немедленно освободил пленника. Летописец, настроенный в целом благожелательно к Юрию Долгорукому, в данном случае оказался не на его стороне. Он расценил случившееся как проявление Божьей воли и несомненное благо: «…тако же избави Бог Ивана от великия тоя нужа».

В сложившихся условиях действия Изяслава Давыдовича означали открытый разрыв с Юрием Долгоруким, фактически — объявление войны. Черниговский князь посчитал, что час его пробил и теперь он в состоянии справиться со своим противником в борьбе за киевский стол. Тем более что на этот раз он действительно поступал благородно. Освобождение Берладника возвышало Изяслава в глазах общества и, напротив, делало Юрия виновником начавшейся междоусобной распри.

К этому времени Изяслав заручился поддержкой большинства русских князей. Прочные нити заговора протянулись от Чернигова к Смоленску, Владимиру-Волынскому, Луцку, Рязани и другим городам. И даже в Киеве нашлось немало людей, сочувствующих черниговскому князю.

Прежде враждовавшие между собой князья — Изяслав Давыдович, Ростислав Мстиславич и братья Мстислав и Ярослав Изяславичи — были едины в главном: их не устраивало княжение в Киеве Юрия Долгорукого. Причины у каждого были свои. Изяслав жаждал вернуть столь «улюбившийся» ему Киев; Ростислав тяготился зависимостью от дяди и как глава князей «Мстиславова племени» не мог равнодушно смотреть на попытки выдавить Изяславичей с Волыни; Мстислав Изяславич вообще пылал ненавистью к Юрию и мечтал о том, чтобы отомстить ему — и за себя, и, главное, за отца. При этом Ростислав Смоленский, кажется, не торопился занять киевский престол. Тем более не могли выказывать свои «киевские» амбиции младшие князья «Мстиславова племени» — Мстислав и Ярослав Изяславичи. Это открывало отличные перспективы для Изяслава Давыдовича.

Соглашение между всеми названными князьями было достигнуто к весне 1157 года. Киевский летописец пишет об этом уже в следующей летописной статье, датированной им (по ультрамартовскому стилю) зловещим 6666 годом: «Нача рать замышляти Изяслав Давыдовичь на Дюргя и примири… к собе Ростислава Мстиславича и Мьстислава Изяславича…»

К союзу против Юрия Изяслав Давыдович попытался привлечь и своего двоюродного брата Святослава Ольговича — «подъмолвивашеть» его «въстати на Гюргя». Однако Ольгович и на этот раз отказался нарушать крестное целование своему свату и давнему союзнику. «Хресть есмь целовал к нему, — объявил он Изяславу, — а не могу без вины на нь въстати», «И не яся ему», то есть не стал действовать заодно с двоюродным братом. Но и на помощь Юрию Святослав Ольгович так и не выступит.

Фактически Юрий оказался в политической изоляции. Даже самый верный и надежный его союзник, Ярослав Галицкий, был выведен из игры. Многоопытный Изяслав Давыдович недаром делал ставку на Ивана Берладника. Имея столь сильный козырь в своей колоде, он сумел поссорить тестя и зятя. Ярослав, кажется, так и не простил Юрию отказ от выдачи Берладника. В том, что этот князь оказался в Чернигове, да еще на свободе и под защитой столь сильного покровителя, виноват в конечном счете был именно Юрий — по крайней мере, в глазах самого Ярослава…

* * *

Весна 1157 года принесла Юрию еще одно горькое разочарование. Изменение политической конъюнктуры очень чутко уловили в Новгороде. И как только пошатнулось положение в Киеве самого Юрия, новгородцы «показали путь» из города его сыну Мстиславу.

К этому времени в Новгороде произошли серьезные изменения. Еще весной 1156 года один за другим ушли из жизни инициаторы приглашения Юрьева сына на новгородский стол — сначала новгородский посадник Судило Иванович, а затем архиепископ Нифонт. Первый по неизвестной причине был силой отстранен от посадничества и спустя пять дней умер. Второй, как мы помним, скончался в Киеве, но в Новгороде его смерть вызвала слухи, больше похожие на клевету. Мстиславу Юрьевичу приходилось искать общий язык с новыми властями города.

Сменивший Судилу Ивановича посадник Якун Мирославич был хорошо знаком Юрию (однажды, напомним, суздальский князь даже спас его от лютой смерти). Но Якун никогда не считался сторонником Юрия. Он не в первый раз занимал должность посадника и не скрывал своих симпатий сначала к Ольговичам, а затем и к князьям «Мстиславова племени».

Преемником Нифонта на владычной кафедре стал урожденный новгородец, основатель и первый игумен Богородицкого Успенского монастыря Аркадий. Князь Мстислав Юрьевич вместе со всеми участвовал в избрании нового владыки. Впервые оно было совершено в самом Новгороде, а не в Киеве, и киевский митрополит должен был лишь утвердить решение новгородцев. Со временем такой способ избрания новгородских владык сделается традиционным. Однако Константин, по-видимому, крайне болезненно отнесся к новшеству, увидев в нем прежде всего ущемление своих канонических прав. Во всяком случае, он не спешил утверждать новгородского владыку в его сане. Аркадию придется ждать рукоположения целых два года, и только в августе 1158 года он наконец будет посвящен в сан. Надо думать, что демонстративная медлительность киевского митрополита, ставленника и единомышленника князя Юрия Владимировича, также не способствовала укреплению авторитета Юрьева сына в Новгороде.

В марте или апреле 1157 года новгородцы открыто выступили против Мстислава Юрьевича. Очевидно, поводом к этому стало известие о разрыве между Юрием и Ростиславом Смоленским. Теперь именно Ростислава или кого-то из его сыновей новгородцы хотели видеть своим князем.

События в Новгороде приняли бурный оборот и едва не привели к кровопролитию. Летописец так рассказывает об этом: «Бысть котора зла в людьх, и въсташа на князя Мьстислава на Гюргевиця, и начяша изгонити из Новагорода…» Город разделился надвое. Жители Торговой стороны (на правом берегу Волхова) приняли сторону князя; на противоположной же Софийской стороне восторжествовали его противники. «И съвадишася (перессорились. — А.К.) братья, и мост переимаша на Вълхове, и сташа сторожи у го-родьных ворот, а друзии на ономь полу (на Торговой стороне. — А.К.), малы же и кръви не прольяша межи собою».

Противники Мстислава, очевидно, заранее договорились с князем Ростиславом Смоленским. Тот направил в город своих сыновей, Святослава и Давыда. Их появление и решило исход противостояния. Мстислав не решился оставаться в городе и в ту же ночь бежал к Суздалю. Спустя еще три дня в Новгород вступил сам Ростислав Мстиславич. Ему и удалось утихомирить людей и навести порядок. «И сънидошася братья, и не бысть зла ничто же».

Так Юрий лишился Новгорода. Ростислав же мог торжествовать. Он сумел посадить на новгородское княжение сына Давыда, и теперь новгородцы должны были согласиться с этим. Как и в те дни, когда Киевом владел его старший брат Изяслав, Ростислав распространил свое влияние на большую часть Северо-Западной и Восточной Руси — не только на Смоленск и Новгород, но и на Рязань.

Сам Ростислав пока что задержался в Новгороде. Однако дружина его находилась в Смоленске вместе с его старшим сыном Романом. Ему Ростислав и поручил действовать против Юрия в союзе с Изяславом Давыдовичем.

* * *

К маю 1157 года противники Юрия были готовы начать военные действия. Все было согласовано, роли распределены, сроки обозначены. «И сложи Изяслав путь с Ростиславом и со Мьстиславом на Гюргя, — пишет киевский летописец, — и пусти Ростислав Романа, сына своего, с полком своим, а Мьстислав поиде из Володимиря…»

Показательно, что на этот раз Ярослав Галицкий не воспрепятствовал наступлению волынских дружин на Киев. Ничего не слышно и о каком-либо участии в событиях князя Владимира Андреевича, сидевшего в Дорогобуже, или Юрия Ярославича. Юрию Долгорукому приходилось надеяться только на себя и на своих взрослых сыновей. А их возле отца осталось всего трое — Борис, Глеб и Василько. Но Борис, наверное, еще не успел как следует утвердиться в недавно возвращенном ему Турове. Глеб был силен союзом с половцами, но за годы киевского княжения Юрия Долгорукого его связи со Степью, кажется, ослабли. Василько же княжил в землях «черных клобуков», берендеев, — но о том, как поведут себя берендеи, встретившись с сыновьями и племянниками столь любезного им Изяслава Мстиславича, гадать не приходилось. Вероятность их перехода на сторону противников Юрия была очень велика. Может быть, именно поэтому мы увидим Василька в последние дни жизни Юрия не в Каневе или Юрьеве, но в Киеве, рядом с отцом.

Андрей же, самый опытный, самый энергичный и самый талантливый из сыновей Юрия Долгорукого, оставался во Владимире на Клязьме. И даже узнав о том непростом положении, в котором оказался отец, не поспешил на выручку…

…Когда-то Изяслав Мстиславич говорил Юрьеву сыну Ростиславу: «Всех нас старей отец твой, но с нами не умеет жить». Ныне «старейшинство» Юрия еще более упрочилось. Но «умения жить» с южнорусскими князьями, то есть умения принимать чужие правила игры, приноравливаться к обстоятельствам, кажется, не прибавилось. Юрий готов был идти на компромисс — но лишь при условии признания его верховной власти. В противном же случае он действовал бескомпромиссно и слишком прямолинейно, уповая только на силу и не считаясь с ситуацией в целом, — как, например, в случае с Мстиславом Изяславичем, которого он намеревался вообще лишить волости и изгнать из Руси. Но такой путь вряд ли можно назвать перспективным.

По большому счету власть Юрия распространялась лишь на Киев и ближние к Киеву города да еще на Суздальское «залесье». Утвердить же свою волю в других областях Руси Юрий мог только в союзе с другими князьями — в первую очередь с Ростиславом Смоленским и Изяславом Давыдовичем. («Сыну, мне с ким Рускую землю удержати, с тобою?» — обращался он из Киева к Ростиславу.) Так, опираясь на союз с Ростиславом и другими князьями «Мстиславова племени», Юрий добился примирения с Изяславом Давыдовичем; опираясь на союз уже с черниговскими князьями, смог заключить долгожданный мир с половцами. Но интересы всех трех княжеских кланов — Юрия и его сыновей, князей «Мстиславова племени» и черниговских — были слишком различны, чтобы согласие между ними могло продолжаться долго. К тому же и сам Юрий ничего не сделал для того, чтобы упрочить этот союз или по крайней мере сохранить его. Напротив, окончательно утвердившись в Киеве, почувствовав себя победителем, он начал действовать так, будто союзных ему князей не существует вовсе. Выступая в поход на Волынь в конце 1156 года, он, кажется, даже не поставил Ростислава в известность. Тогда же он неосмотрительно отверг помощь черниговских князей. А ведь дело было не только в том, что Изяслав Давыдович и Святослав Ольгович затаили на него обиду. Участие черниговских князей в войне с Мстиславом Изяславичем придало бы всему предприятию Юрия совершенно иной вид. Поход на Волынь мог стать совместным деянием всех южнорусских князей, а вероятный результат его — наказание зарвавшегося Мстислава — был бы воспринят как торжество Юрия и торжество проводимой им политики консолидации Руси. Вместо этого поход обернулся частным делом Юрия, обеспокоенного лишь тем, чтобы посадить на владимиро-волынский стол своего племянника. И вполне закономерно, что поход этот закончился неудачей. Князь Мстислав Изяславич оказался слишком силен для того, чтобы Юрий смог справиться с ним. То, что получилось у Владимира Мономаха, некогда присоединившего Волынь к своим владениям, не вышло у его сына. Не только потому, что Юрий был обделен воинскими дарованиями отца. Прежде всего времена изменились.

Не «умел» Юрий «ужиться» и с киевлянами. И здесь он не извлек уроков из неудачи своих прежних киевских княжений. Юрий изо всех сил старался сделаться именно киевским князем. Но для самих киевлян — повторимся еще раз — он до самой смерти оставался чужаком. Причем чужаком, не принимавшим сложившихся на юге норм во взаимоотношениях князя и подданных, открыто попиравшим те права, которых киевляне и жители других южнорусских городов добились за прошедшие годы.

Ко времени княжения Юрия киевляне успели привыкнуть к тому, что князь, вступавший на «златой» киевский стол, заключал с ними отдельный «ряд» (договор), где оговаривал и их, и, главное, свои права и обязанности. Юрий стал первым киевским князем — по меньшей мере за четверть века — который не сделал этого. Вступив в Киев, он попытался восстановить старый порядок, по которому стольный город Руси принадлежал «старейшему» князю как его неотъемлемое владение, как «отчина» и «дедина». Права других князей Юрий не принимал в расчет, а потому считал ненужным для себя заключение какого-либо особого «ряда» с городским вече.

Однажды киевляне уже выразили свое отношение к подобному способу передачи престола. «Не хоцем быти, акы в задници», — говорили они в 1146 году, имея в виду переход киевского княжения по наследству от князя Всеволода Ольговича к его брату Игорю. Тогда дело дошло до открытого выступления против Игоря, а затем — и до его убийства восставшей толпой. Юрий, будучи Мономашичем, пользовался в Киеве все же большим авторитетом, нежели Ольгович. Но не приходится сомневаться в том, что при случае киевляне готовы были отвергнуть его, как раньше они отвергли Игоря. И если до этого не дошло, то только потому, что Юрий умер раньше, чем события приняли критический для него оборот.

 

ПОСЛЕДНИЙ ПИР ЮРИЯ ДОЛГОРУКОГО

В киевском летописании середины XII века, повествующем о перипетиях борьбы за киевский стол, исследователи обнаруживают фрагменты летописи, составлявшейся при дворе князя Юрия Владимировича Долгорукого. Отчасти мы уже говорили об этом: целый ряд событий освещен явно с позиций Юрия; автор летописных записей симпатизирует князю и стремится представить его в наиболее выигрышном свете. Причем в сохранившемся тексте летописи эти записи чередуются с фрагментами других летописцев, отражающих интересы других представителей княжеской династии — например, Изяслава Мстиславича и его сына Мстислава, черниговских Ольговичей, галицких князей и т. д.

Наиболее ярко летописец Юрия Долгорукого проявляет себя в рассказе о событиях, предшествовавших появлению Юрия в Киеве. Завершающий же этап его биографии, можно сказать, ее апофеоз — последнее киевское княжение — освещен, напротив, очень скупо. Складывается впечатление, что автору придворной летописи Юрия попросту не удалось завершить свой труд.

Наверное, так оно и было. Но ведь и само киевское княжение Юрия закончилось внезапно, неожиданно для его современников. Во всяком случае, для приближенных и сторонников князя. Его противники, кажется, оказались лучше подготовлены к тому, что произошло с ним.

Удивительно, например, но в Киевской летописи отсутствует отдельное, самостоятельное известие о смерти князя Юрия Владимировича Долгорукого. Нет ни обширного панегирика — подобного тому, которым отмечена кончина его отца и племянника, ни даже приличествующей случаю краткой похвалы. О кончине Юрия, конечно, сообщается — но само это известие дано как бы глазами его главного политического противника Изяслава Давыдовича. В тот самый день, когда черниговский князь намеревался выступить в поход на Киев, в Чернигове стало известно о смерти Юрия. «Изяславу же хотящю пойти ко Киеву, — рассказывает летописец, — и во ть день приехаша к Изяславу кияне, рекуче: “Поеди, княже, Киеву. Гюрги ти умерл”. Он же прослезивъся, и руце въздев к Богу, и рече: “Благословен еси, Господи, оже мя еси росудил с ним смерть[ю], а не кровопролитьем”».

А далее приведены подробности того, что случилось в Киеве. И выясняется еще одна удивительная вещь; Юрий как будто совершенно не был готов к войне.

Ситуация во многом напоминает ту, что сложилась в конце зимы — начале весны 1151 года, когда Юрий во второй раз покинул киевский стол: он и тогда оказался в неведении относительно планов своих врагов, в отличие от киевлян, осведомленных лучше него. Скорее всего, киевляне и теперь поддерживали тесные связи с главными противниками Юрия. Во всяком случае, сразу же после его смерти их послы направились прямо в Чернигов, к князю Изяславу Давыдовичу, уже готовому к выступлению на Киев.

О том, что Юрий все-таки не бездействовал, сообщается лишь в поздней Никоновской летописи: по версии ее авторов, Юрий, узнав о намерениях своих врагов, «розосла гонцы, по всем своемь великом княжении собирая воинство». Но очень похоже, что мы имеем дело здесь не с извлечением из какой-то древней, не дошедшей до нас летописи, а с логическим допущением московского летописца XVI века. В Киевской же летописи ход событий изложен иначе и акценты расставлены по-другому. Оказывается, что в те самые дни, когда враги Юрия уже объединили свои усилия и выступили или готовились выступить в поход на Киев, князь вовсе не находился рядом со своим войском, но предавался пирам и развлечениям. Один из таких пиров — у «осмянника» (то есть сборщика княжеской подати) Петрилы — и стал для него последним.

Киевский летописец так пишет об этом: «Пив бо Гюрги в осменика у Петрила: в ть день на ночь разболеся, и бысть болести его 5 днии…»

Пировали 10 мая, в пятницу. Этот день не отмечен никаким праздником, так что можно полагать, что событие было вполне заурядным — по-видимому, именно так Юрий по большей части проводил свои дни в Киеве.

Что случилось на самом пиру, неизвестно. Впоследствии исследователи не раз выказывали уверенность в том, что Юрий был отравлен. Может быть, и так. Но, говоря строго, у нас нет достаточных оснований для столь категоричного суждения. Киевский князь был уже далеко не молод; чрезмерные же возлияния и обильная пища, тем более на ночь, вполне могли спровоцировать болезнь — например, острый сердечный приступ, гипертонический криз или инсульт. (Именно так полагал киевский книжник XVII века, автор Густынской летописи: «…Юрий Киевский, утешаяся со своими, упивъся без меры и от сего пития разболеся…») Юрий был не первым из киевских князей, кто умер после пиршества, — напомним, что так же, после «веселия» с дружиной, ушел из жизни и его старший брат Вячеслав. К тому же в летописи мы не найдем ни малейших намеков на то, что Юрия отравили. Когда спустя четырнадцать лет, в январе 1171 года, в Киеве скончается сын Юрия Глеб, слухи о его насильственной смерти попадут на страницы летописи: брат Глеба Андрей потребует выдать ему на расправу трех киевлян, «яко те суть уморили брата моего Глеба, а то суть ворозе всим нам». Если бы Юрий действительно был отравлен, Андрей, наверное, не преминул бы вспомнить об этом.

Так или иначе, но болезнь князя оказалась смертельной. Вечером 15 мая («в среду на ночь») Юрий Долгорукий скончался. Наутро следующего дня, 16 мая, его похоронили в Спасо-Преображенской церкви пригородного монастыря Святого Спаса на Берестовом.

Этот храм прежде уже служил усыпальницей для представителей семейства Владимира Мономаха — только не мужской, а женской его части: в 1138 году здесь была похоронена сестра Юрия княгиня Евфимия Владимировна, бывшая недолгое время венгерской королевой. Теперь «в церкви у Спаса Святаго на Берестовемь» нашел свое последнее пристанище правящий киевский князь.

«…Заутра в четверток собравшеся архиереи со свещенники и диаконы и со множеством народа со благохвальными песньми, яко же лепо князем, честне положиша тело его в церкви Святого Спаса на Берестовом в монастыри» — такие слова читаем в княжеском помяннике, входящем в состав особой редакции Киево-Печерского патерика, составленной печерским архимандритом Иосифом Тризной в середине XVII века. Так представляли себе церемонию княжеского погребения спустя несколько столетий. Но едва ли это описание соответствует действительности. Сделать все так, «яко же лепо князем», кажется, не удалось. Судя по летописи, Юрия хоронили с явной, можно даже сказать неприличной, поспешностью. В ночь на четверг он скончался, а уже «заутра» только-только остывшее тело опускали в каменный саркофаг.

Погребение на следующий день было в обычае древней Руси. Но в данном случае для спешки имелись особые причины. Смерть князя вскрыла то глубокое противоречие между ним и киевским обществом, о котором мы только что говорили. Не имевший поддержки в среде киевского боярства, Юрий опирался в своей политике исключительно на представителей собственной администрации, прежде всего на тех людей, которые вместе с ним пришли из Суздальской земли. Даже его предсмертное «пирование» можно рассматривать как свидетельство — пускай и косвенное — его социальных предпочтений. Он устраивает пир — но пирует не у воеводы, не у киевского тысяцкого, а у «осмянника» Петрилы. Как явствует из названия должности, этот человек занимался сбором в пользу князя особой торговой пошлины — «осмничего». И вряд ли мы ошибемся, если предположим, что именно эта сторона деятельности княжеской администрации — сбор податей и налогов — более всего интересовала князя, нуждавшегося в огромных денежных средствах для того, чтобы сохранить за собой киевский стол и нейтрализовать агрессивные намерения своих противников.

Выходцы из Суздальской земли не имели корней в Киеве, не были связаны родственными узами с представителями местного общества, а потому могли более решительно соблюдать интересы своего князя. Разумеется, не забывая при этом и о собственных корыстных интересах. Из рассказа о событиях, последовавших за смертью Юрия, можно сделать вывод о том, что суздальцы обосновались не только в самом Киеве, но и в ближней округе, в том числе и в селах — может быть, розданных им киевским князем. И здесь, как и в самом городе, их деятельность вызывала всеобщее озлобление местного населения.

…Тема ответственности князя за действия своих приближенных относится к числу наиболее обсуждаемых в древней Руси. С одной стороны, во всех ошибках и промахах князя чаще всего винили его корыстолюбивых советников, бояр. («Не огнь творит ражежение железу, но надымание мешное (то есть мехи. — А.К.), — как всегда образно выражался Даниил Заточник. — Такоже и князь не сам впадает в вещь (в грех. — А.К.), но думци вводят».) Но с другой стороны, имелась и обратная зависимость: князь отвечал за все, что совершалось его слугами и вельможами, и принимал на себя любое их прегрешение. Причем отвечал не только перед людьми, но и перед Богом. Живший во второй половине XIII века полоцкий князь Константин Безрукий спросил однажды своего епископа Симеона, желая укорить за что-то собственного тиуна: «Владыко, где быти тиуну на оном свете?» — «Где и князю» — прозвучал ответ. А видя недоумение князя, епископ пояснил: «Аже будет князь добр, богобоин (богобоязнен. — А.К.), жалует людий, правду любит, — исбирает тиуна… мужа добра и богобоина, страха Божия полна, разумна, праведна, по закону Божию все творяща и суд ведуща. И князь в рай, и тиун в рай. Будет ли князь без Божия страха… — поставляет… человека зла, Бога не боящася и закона Божия не ведуще и суда не разумеюще, толико того деля, абы князю товара добывал, а людий не щадит… Князь во ад и тиун с ним во ад».

Кажется, Юрий мало задумывался об этом. Его тиунов никак нельзя было отнести к «добрым и богобоязненным», «по закону Божию все творящим и суд ведущим». По словам В.Н. Татищева, киевляне, избивая суздальцев, приговаривали так: «Вы нас грабили и разоряли, жен и дочерей наших насиловали, и несть нам братия, но неприятели». (Правда, насколько можно доверять этим обвинениям, неизвестно; не исключено, что и здесь мы имеем дело с домыслами и догадками историка XVIII века.) Может быть, князь и не принимал личного участия в творимых беззакониях. Но тот же епископ Симеон сравнивал правителя, дающего волю своим слугам «губити люди», с тем, кто «бешена человека пустил на люди, дав ему меч».

Природа социальных взрывов всегда одинакова. Сильнее всего людей возбуждает ясно очерченный образ врага, желательно находящегося в пределах досягаемости, — и чем яснее и определеннее обозначен враг, тем выше градус всеобщего возбуждения и тем страшнее и, увы, предсказуемее последствия. Как и шесть с лишним лет назад, враг был обозначен очень ясно и отчетливо — чужаки, суздальцы, пришедшие в Киев вместе с князем Юрием. И потому ненависть киевлян обрела очень четкую направленность. «И много зла створися в ть день, — рассказывает киевский летописец о событиях, разыгравшихся в самый день похорон князя, — розграбиша двор его Красный, и другыи двор его за Днепром разъграбиша, его же звашеть сам Раем, и Василков двор, сына его, разграбиша в городе, [и] избивахуть суждалци по городом и по селом, а товар их грабяче».

В литературе уже писалось о том, что в посмертном разграблении имущества Юрия Долгорукого и его дружины, равно как и в других подобных эксцессах, сопровождавших смерть отдельных киевских князей (в частности, Святополка Изяславича или Всеволода и Игоря Ольговичей), проявились «традиционные нравы, уходящие корнями в архаику» и имеющие во многом ритуальную основу. По словам И. Я. Фроянова, речь может идти о неком «легитимном (в рамках обычного права) способе изъятия индивидуального богатства и перераспределения его на коллективных началах». Говоря по-другому, киевляне считали свои действия законными — в глубокой древности смерть правителя, князя или вождя, превращала накопленное им богатство в достояние всей общины или всего рода, и теперь, грабя княжеские дворы, киевляне как бы восстанавливали древний обычай.

В социальных конфликтах так бывает почти всегда: их участники стремятся найти оправдание любому своему действию, порой реанимируя отживающие древние ритуалы. В данном случае главным, несомненно, был социальный и политический аспект конфликта между киевлянами и князем, а также киевлянами и «пришлецами» из Киева. Но так же несомненно и то, что Юрий и его приспешники воспринимались в Киеве и киевской округе именно как «пришлецы», чужаки, на которых мог быть распространен жестокий обычай (в отношении «своих» князей он, по-видимому, уже не действовал). И это придавало киевскому восстанию не вполне привычные для нас формы.

…Изяслав Давыдович вступил в Киев на третий день после похорон, 19 мая, «в неделю пянтикостьную», то есть в день Святой Троицы, или Пятидесятницы. Произнесенные им накануне во всеуслышание слова молитвы («Благословен еси, Господи, оже мя еси росудил с ним смертью, а не кровопролитьем») были искренними и отражали общий взгляд на произошедшее: Изяслав становился киевским князем не в результате войны со своим «братом», не в результате кровопролития, но в результате несомненного вмешательства Высшей силы, по-своему рассудившей спор между князьями. А потому киевляне встречали его с воодушевлением, забыв о прежней неприязни к представителям черниговской ветви князей Рюриковичей, — точно так же, как два года назад они встречали Юрия, забыв о вражде, которую питали к нему.

По свидетельству Никоновской летописи, Изяслав успел принять участие в расправе с оставшимися в городе приверженцами Юрия: «вся имениа его взят, и дружину его пойма: овех оковы железными связа, а других в темницы всади, и сяде на столе на великом княжении в Киеве». Как всегда, имущество побежденных служило своего рода залогом лояльности местного населения к победителям…

* * *

Так бесславно закончилось последнее киевское княжение Юрия Долгорукого. Из его сыновей в Южной Руси сумеет удержаться один лишь Глеб, княживший в Переяславле. Этот город и впоследствии останется во владении суздальских Юрьевичей, превратится в форпост их влияния на юге. Остальные князья «Мономахова племени» вынуждены будут признать это как свершившийся факт. (Таков один из ощутимых результатов «южной» политики Юрия Долгорукого.) Борису же и Васильку Юрьевичам придется бежать в Суздальскую землю, к старшему брату Андрею. Здесь же окажется и супруга Юрия с малолетними Михалком и Всеволодом.

В том же 1157 году — вероятно, по истечении сорокадневного траура по Юрию — Андрей официально будет провозглашен князем — причем не только суздальским и ростовским, но и владимирским. (Владимир станет при нем не просто вровень со старыми центрами Северо-Восточной Руси, но сделается новой столицей княжества.) «Том же лете сдумавши ростовци и суждальци и володимирци вси, — рассказывает киевский летописец, — пояша Андрея, сына Дюргева стареишаго, и посадиша и на отни столе Ростове, и Суждали, и Володимири, зане бе прилюбим всим за премногую его добродетель, юже имеяше преже к Богу и к всим сущим под ним. Тем же и по смерти отца своего велику память створи: церкви украси, и монастыри постави, и церковь сконца (завершил. — А.К.), иже бе заложил переже отець,.».

Андрею и суждено было стать продолжателем дела отца — прежде всего в том, что касалось дальнейшего экономического, политического и духовного развития Северо-Восточной Руси, становления государственности, строительства церквей, украшения градов. Но, в отличие от отца, Андрей питал неприязнь к Киеву. Весной 1169 года посланное им войско одиннадцати князей во главе с его сыном Мстиславом и воеводой Борисом Жидиславичем подвергнет Киев страшному разорению. Это событие ознаменует окончательное падение роли Киева как общепризнанной столицы Русского государства. Андрей даже и не подумает о том, чтобы самому воссесть на «златой» киевский стол, но передаст его своему младшему брату Глебу. Так, по выражению В. О. Ключевского, «старейшинство» окончательно отделится от «места»: «старейшим» в роде князей Рюриковичей будет теперь совсем не обязательно киевский князь, а киевский престол займет заведомо младший.

Андрея Боголюбского и Юрия Долгорукого обыкновенно противопоставляют друг другу. Но если говорить о их политике в целом, то нельзя не увидеть и то, что, несомненно, объединяло отца и сына, — стремление утвердить свою власть, свое «старейшинство» в Русской земле, предотвратить превращение Киева в наследственное владение старшей ветви князей «Мономахова племени». При единстве целей различны были методы: Юрий стремился сам утвердиться в Киеве, на «старейшем» русском престоле; Андрей же еще при жизни отца решительно отказался от этой политики и в конце концов добился того, что уже суздальский стол стал восприниматься как один из «старейших» среди прочих княжеских престолов. Но это стало возможным лишь благодаря той неутомимой борьбе за Киев, которую в течение четверти века вел его отец. Ценой величайшего напряжения сил, можно даже сказать ценой собственной жизни, Юрий доказал историческую бесперспективность избранного им пути. И только опираясь на его опыт, на достигнутый им результат, только заплатив ту цену, которую заплатил он, можно было отказаться и от избранного им пути, и от достигнутого им результата. «Опыт Юрия, — писал по этому поводу А. Е. Пресняков, — показал, что киевское старейшинство разбито, что вместо всей Русской земли оно имеет некоторое значение лишь для Киевщины, что оттуда нельзя уже ждать подъема силы, действительно грозной для обособившихся княжений. Значительное влияние в среде княжеской не требовало владения Киевом: напротив, и то, и другое являлось результатом действия сил, накопленных в своем княжении князьями, которые имели такую опору… Так была подготовлена и обусловлена политика Андрея».

Но при этом нельзя забывать о том, что умер Юрий именно киевским князем. Тем самым он значительно повысил в глазах всего русского общества статус и своего старшего сына Андрея, и прочих своих сыновей и внуков, обеспечил им право на «старейшинство» в Русской земле. Киев, от которого Андрей добровольно откажется ради княжения в своей земле, будет все равно восприниматься как «отчина» и «дедина» и его самого, и его младшего брата Всеволода, и других Юрьевичей: об этом будут помнить и в конце XII века, и позже. Ну и, конечно, нельзя забывать о том, что само превращение Андрея, а затем его младшего брата Всеволода в сильнейших русских князей своего времени стало возможным только благодаря тому, что они в своей политике смогли опереться на экономический и людской потенциал Северо-Восточной Руси, накопленный в княжение их отца. И в этом они явились уже прямыми продолжателями его дела.

* * *

Бедный Юрий… Если бы он только мог знать, что именно прославит его имя в веках! Не победы на поле брани (которых, правда, было меньше, чем поражений), не то, что он достиг-таки киевского престола и умер киевским князем, не мирный договор с половцами и не союз с Царырадом. Нет, «обед силен», данный им когда-то на берегах реки Москвы своему союзнику Святославу Ольговичу, — вот что сделало его имя известным каждому школьнику. Величественный памятник на Тверской, возведенный к 800-летию Москвы (между прочим, первый в советские годы памятник князю и «феодалу»!), чеканный профиль на юбилейных медалях и монетах, атомная подводная лодка, названная его именем… С конца 40-х годов XX века князь Юрий Долгорукий — основатель Москвы — вошел в некий, строго очерченный пантеон великих русских государственных деятелей и полководцев, в котором он пребывает и по сей день.

Не раз приходилось слышать, что слава князя незаслуженна: и основателем Москвы он будто бы не был, и как политический деятель ничем особенным себя не проявил. Что ответить на это? Разве что пожать плечами. Ну, во-первых, основателем Москвы — с известными оговорками, правда, — Юрия Долгорукого назвать можно: во всяком случае, первая московская крепость, как мы видели, была построена в годы его княжения и, скорее всего, по его распоряжению; а ведь это и делает город городом. Да и первое упоминание Москвы в летописи — причем именно в связи с его политической деятельностью — факт далеко не случайный и многого стоит. А во-вторых… Думаю, не нам решать, что справедливо, а что нет, особенно когда речь идет об исторической памяти. Даже в тех случаях, когда память эта искусственно смоделирована кем-то и мы имеем дело с мифотворчеством — причем не важно, какого времени.

В том, что у большинства людей имя Юрия Долгорукого прочно ассоциируется с первым упоминанием Москвы в летописи, есть некая глубокая закономерность. Больше того, в этом, можно сказать, главный урок его биографии.

Юрий до конца своих дней оставался прежде всего политиком. И его биография — это биография политика, политика до мозга костей. Всю жизнь он посвятил достижению одной-единственной, четко поставленной цели и в конце концов осуществил мечту своей жизни, став киевским князем. Его биография — это биография политика целеустремленного, последовательного и, главное, удачливого в плане достижения своей цели.

Но в истории — повторимся еще раз — так бывает почти всегда. Не та цель, которую мы ставим перед собой, и даже не та, которой мы в конце концов добиваемся, остается после нас — но то, как именно мы добиваемся ее, на что готовы пойти и на что идем ради ее осуществления, чем готовы пожертвовать и что, напротив, останавливает нас в ее достижении.

Княжение в Суздале было для Юрия делом побочным, особенно поначалу, когда он вообще готов был отказаться от него ради княжения в ближнем к Киеву Переяславле. Суздальская земля представлялась ему окраиной, захолустьем — да она и была такой, когда он начал княжить здесь! Он нуждался в ней лишь постольку, поскольку нуждался в базе, необходимой для продолжения войны за Киев. А потому он и заботился о доставшемся ему уделе, возводил здесь города, строил укрепления, организовывал более четкую систему управления, взимания податей и налогов. Но «побочный» результат его политической деятельности обернулся главным его историческим завоеванием. И в историю он вошел прежде всего как создатель самостоятельного Суздальского княжества, предтечи будущей Великороссии. И то, что одному из множества городов, основанных им или впервые упомянутых при нем в источниках, со временем выпало стать столицей всего объединенного Русского государства, явилось прямым результатом последующего развития Северо-Восточной Руси.

«…И почему было Москве царством быть, и кто то знал, что Москве государством слыть?» — таким вопросом задавался московский книжник XVII века, автор «Повести о за-чале царствующего града Москвы». А никто, конечно, и не знал и не мог знать. Стольным городом Русского царства, «Третьим Римом», могли оказаться и Тверь, и, скажем, Переяславль-Залесский или какой-нибудь Дмитров. При определенных обстоятельствах, разумеется. Но вот ведь парадокс: все три названных города также основаны князем Юрием Долгоруким. (В отношении Твери об этом можно говорить предположительно; о Переяславле же и Дмитрове известно точно.)

Наверное, можно сказать, что по масштабу своей личности Юрий Долгорукий уступал и своему отцу Владимиру Мономаху, и своему сыну Андрею Боголюбскому. Возможно, его биография менее интересна, более однообразна, скучна, однопланова — военные походы и подготовка к ним составляют ее преимущественное содержание и почти все сводится к борьбе за Киев. Но масштаб личности не всегда напрямую определяет значимость той или иной фигуры, ее место в истории.

Юрию Долгорукому довелось княжить на переломе эпох. При том, что прожил он долгую жизнь, его политическая биография — во всяком случае, известная нам ее часть — продолжалась ровно четверть века — с 1132 года, когда он впервые вмешался в борьбу южнорусских князей, по 1157 год. А эти годы — особые в истории Руси. Именно 1132 годом — хотя, конечно, и условно — историки завершают эпоху Киевской Руси и начинают новый — удельный — период нашей истории. И первые четверть века — несомненно, наиболее темный, наиболее запутанный и непонятный его отрезок. Большинству людей, даже искушенных в знании событий русской истории, эти годы представляются сплошной чередой бесконечных и по большей части бессмысленных войн, когда каждый воевал с каждым, с легкостью преступал крестное целование, нарушал мир, наводил на Русскую землю половцев и, не задумываясь, предавал огню и мечу собственные города и села. Но в истории нет ничего бессмысленного. Все имеет свои причины, равно как и свои последствия и свою цену. И личность Юрия Долгорукого — одного из главных героев этого исторического промежутка — позволяет лучше понять, что двигало тогда русскими людьми и что вообще переживала Русь в этот переломный момент своей истории.

Как и большинство князей того времени, Юрий не был ни бездумным искателем приключений, ни беспринципным властолюбцем, готовым на все ради завоевания киевского престола. Его войны за Киев отнюдь не бессмысленны. Как мы видели, стремясь к «златому» киевскому престолу, он отстаивал те принципы, которые считал справедливыми, которые делали законными его права на первенство среди прочих русских князей. От большинства других претендентов на киевский стол его отличала, пожалуй, лишь большая целеустремленность.

Войны Юрия — это яркая страница нашей ранней истории. Они показывают, насколько сложно и болезненно совершался переход к новому удельному строю. Его княжение в Киеве, в особенности третье, — одна из последних попыток восстановить значение киевского престола, сохранить целостность Киевской державы, вернуть традиционные взаимоотношения между князьями на основе строго определенного места, занимаемого каждым в некой идеальной княжеской семье. Но именно в его княжение обнаружились и полная исчерпанность тех принципов, на которые опирались князья — и в первую очередь сам Юрий! — в борьбе за киевский стол, и несоответствие старого государственного порядка реалиям новой жизни. Именно в его княжение — и во многом в результате его усилий! — окончательно вызрели условия для становления и развития новых самостоятельных княжеств, а значит, и для последующего экономического, политического и культурного расцвета, который мы наблюдаем в большинстве русских земель — и в Галиче, и на Волыни, и в Новгороде, Пскове, Смоленске, Рязани, Турове, Полоцке, Чернигове, Новгороде-Северском, и, конечно же, в Суздале, Ростове, Владимире-Залесском, Переяславле, Юрьеве. Наверное, можно сказать и так: без энергии, целеустремленности и политического напора Юрия этот процесс грозил затянуться, принять иные — возможно, еще более болезненные — формы, а развитие русских земель, и прежде всего Северо-Восточной Руси, — пойти совсем по другому пути. И это заставляет нас с полным основанием поставить Юрия Долгорукого в один ряд с теми выдающимися деятелями нашей истории, которые, собственно говоря, и определили ее главное, магистральное направление.

 

P. S. О СУДЬБЕ ОСТАНКОВ

Судьба останков Юрия Долгорукого заслуживает отдельного разговора. Попытки их обнаружения предпринимались неоднократно, уже в советское время. Так, в преддверии 800-летия Москвы, широко отмечавшегося в 1947 году, по личному распоряжению Сталина в Киев были отправлены археологи и антропологи (в том числе выдающийся антрополог, автор скульптурных реконструкций многих деятелей русского Средневековья М. М. Герасимов) с целью выявить костные останки основателя Москвы и восстановить по ним его внешний облик. Эта затея не увенчалась успехом — останки Юрия найдены не были. Тем не менее тогда же на предполагаемом месте погребения князя, в центре храма, было установлено надгробие из полированного темно-серого камня с двумя надписями: «Здесь похоронен Юрий Владимирович Долгорукий, основатель Москвы. 1090—1157»; и, на цоколе: «Сооружено в ознаменование 800-летия Москвы трудящимися Киева 7 сентября 1947 года».

Ныне, однако, этот саркофаг признается фикцией. Но где же тогда похоронен Юрий?

Казалось, решение вопроса было найдено в самое недавнее время.

В 1989 году в ходе археологических изысканий в культурно-историческом заповеднике «Киево-Печерская лавра», у стен церкви Спаса на Берестовом, на расстоянии 3,5 метра от центральной апсиды храма, киевский археолог В. А. Харламов обнаружил саркофаг из пирофилитового сланца (овручского шифера), в котором находился скелет очень плохой сохранности. От проникновения в саркофаг воды череп и отдельные кости верхней части скелета превратились в труху. Антропологическая и судебно-медицинская экспертиза показала, что кости принадлежат мужчине ростом около 160 сантиметров (что немного ниже среднего роста для XII века), умершему в возрасте 65—70 лет. Возраст соответствует тому, в котором умер Юрий Долгорукий. Сразу же было высказано предположение, вскоре превратившееся в уверенность, что останки принадлежат именно ему.

Но это открытие оказалось не последним. В 1990 году в 14,5 метра от первого саркофага был обнаружен еще один, в котором находились два скелета, расположенные в анатомическом порядке; рост обоих — около 170 сантиметров. Черепа обоих скелетов рассыпались на мелкие обломки, большинство костей нижнего скелета также превратились в труху. В отношении этих находок экспертиза не проводилась.

Судьба тех останков, которые связывают с именем Юрия Долгорукого, остается плачевной. Что делать с ними, никто толком не знает. До настоящего времени они хранятся в помещении Института археологии Национальной академии наук Украины на территории Киево-Печерской лавры в простом картонном ящике из-под посылок. Надпись на ящике гласит: «Саркофаг № 1. Кости захоронения Юрия Долгорукого».

Но действительно ли эти кости принадлежат киевскому князю? На этот счет, увы, могут быть высказаны обоснованные сомнения.

Прежде всего, в Берестовской церкви ранее уже находили древние саркофаги. Так, еще во время первых раскопок в 60-е годы XIX века у северной и южной стен храма были обнаружены как минимум два погребения. В 1909—1914 годах внутри самой церкви, в северной части нартекса (притвора) было найдено еще одно, полностью разграбленное погребение, предположительно принадлежавшее князю. Именно тогда проводивший изыскания известный археолог и архитектор П. П. Покрышкин пришел к выводу, что левое помещение нартекса представляет собой княжескую усыпальницу. Из летописи известно о трех захоронениях в Спасоберестовском монастыре. О двух — княгини Евфимии Владимировны и Юрия Долгорукого — мы уже говорили. В 1171 году рядом с отцом был похоронен сын Юрия Глеб, князь киевский. Вполне возможно, что какие-то из перечисленных выше погребений принадлежат названным лицам. Но какие именно и каким лицам, сказать, к сожалению, невозможно, тем более что материалы раскопок XIX — начала XX века не сохранились. Кроме того, погребения, обнаруженные в конце 1980-х годов, находятся вне стен древнего здания. Это также свидетельствует против принадлежности хотя бы одного из них Юрию, поскольку большинство летописей вполне определенно сообщают о том, что он был похоронен внутри церкви.

Итак, найденные в 1989 году останки совсем не обязательно являются останками Юрия Долгорукого. Но и исключать такую возможность полностью тоже нельзя!

Может ли быть внесена ясность в этот вопрос? Наверное, может. Не исключены новые находки — как в самой церкви, так и вне ее; к каким-то более или менее определенным результатам может привести новое всестороннее исследование всего доступного материала с привлечением российских и зарубежных специалистов. И тогда — если вдруг, паче чаяния, вывод о принадлежности одного из погребений Юрию Долгорукому подтвердится — мы сможем наконец сделать то, что является нашей прямой обязанностью и нашим христианским долгом по отношению к великому предку, — предать останки земле. Ибо уж что-что, а быть похороненным по-христиански князь Юрий Долгорукий, несомненно, заслужил.