Все, о чем я расскажу, - быль, но она никогда не начиналась и никогда не кончится. Если не верите, пойдите в наш парк, послушайте соловья...

...По Ахтубе, зарываясь по самые уши в воду, урча, как голодный кот над мясом, шёл катер. Не катер, а какой-то замухрышка со вздувшимися облезлыми боками. На длинном тросе он тянул баржу с кадушками из-под солёных огурцов и помидоров.

С торжествующим рокотом пронёсся ослепительно-белый глиссер. Обогнав катеришко, он круто развернулся. За его кормой туча водяной пыли вспыхнула радугой. Ещё раз развернулся, и ещё - радуга. Он, казалось, издевался над катеришкой, смеялся над горемычным работягой. Сделав вокруг катера с баржей один крут, другой, глиссер, унёсся вдаль. Люди с восхищением смотрели ему вслед, а у меня на душе стало тоскливо.

Дмитрий, сидевший рядом со мной на песке, скривил тонкие губы и с горькой усмешкой сказал:

- Катеришки мы с тобой. Схожу-ка я... Сосёт что-то...

Он стал натягивать чесучовые брюки на узловатые тонкие ноги, потом шёлковую сорочку на ребристую грудь, а я смотрел на него и злился, за то, что он так грубо обнажил мою мысль.

Катер пронзительно свистнул и спугнул с тополя стаю ворон. Словно чёрное тряпьё, подхваченное ветром, стая закружилась над водой. Мне показалось, не ворон вспугнул катеришко, а осень.

Мы с Дмитрием знакомы всего лишь несколько месяцев, а мне кажется, что живём вместе всю жизнь. И устал я от него, как от горячего пыльного ветра, а уйти не могу, потому что он как бы сделался частицей меня самого.

Помню, вошёл Дмитрий в комнату общежития с двумя большими старыми чемоданами, поставил их прямо у порога, стал осматривать серые стены, потрескавшийся потолок. Смахнул со стола крошки хлеба, устало, как бы нехотя опустился на табурет и до неприятности пристально начал рассматривать меня. Причём молча, будто бы я сундук с хитрым замком, который ему надо было во что бы то ни стало открыть.

Лицо у него скуластое, литое и до черноты смуглое. Глаза студенистые, невыразительные. Под тёмными небольшими зрачками - по яркой точечке, по острию иголки. Этими-то точечками он и смотрел на меня, колол.

Наконец, видя, что я уже сгибаюсь под его взглядом, не знаю, куда от него деваться, он встал, протянул мне костлявую длиннопалую руку и, глядя на узел моего галстука, сказал:

- Дмитрий Афанасьевич Скирдин... Афанасич, - Он улыбнулся, его глаза ожили, потеплели. - Батя с малолетства так звал. Пришёл я с матерью в школу записываться, учительница спросила: «Как зовут?» - «Афанасич, - выпалил я. Спохватился, что сбрехнул, и тут же поправился: - Дмитрий Афанасьевич Скирдин». Учительница ещё больше рассмеялась... Афанасичем школу кончил, на фронте был Афанасичем. Да и люблю, когда меня так называют. - И глаза его опять потухли. - С «Куйбышевгидростроя» прибыл. Буду работать начальником арматурного участка. А вы?

- Геннадий Александрович Гуляев. Старший диспетчер арматурного управления. Работать будем вместе.

- Ага... Одну лямку тянуть будем.

Он, будто сдирая с себя кожу, кряхтя и охая, стянул потёртое бобриковое пальто, повесил его на гвоздь у двери и стал прохаживаться по комнате. От его яловых сапог отваливалась рыжая грязь и ошмётками ложилась на ковровую дорожку. В коридоре тоже кто-то ходил и ходил взад-вперёд. Кто-то, надрываясь, кашлял за стеной. За окном проносились «ЯАЗы» и гудели, как тяжело гружённые бомбардировщики. Каждая машина на миг освещала телеграфный столб, тощую голую акацию у дороги.

Дмитрий остановился и, к чему-то прислушиваясь, спросил:

- Женат?

- Нет.

- Стало быть, вместе жениховать будем!

И горестно улыбнулся. Я видел, как дрогнули его губы, вздулись желваки.

В комнате было прохладно, а Дмитрий вдруг сказал:

- Душно-то у тебя как. Закупорился тут.

Защёлкали шпингалеты, затрещала бумага, ударилась о каменный косяк рама, и жалобно прогудело стекло. Из темноты в комнату ворвался холодный ветер. Дмитрий стоял опершись о подоконник. На его голове бились под ветром длинные волосы. Билась под потолком шёлковая занавеска. Напротив окна остановился «ЯАЗ» и стал разворачиваться. Оглушительно ревя, въехал передними колёсами на кучу земли и в упор глянул на нас огненными глазищами.

- Куда ты?! У-у, сатана тебя мучает! - выругался Дмитрий. Ветер подхватил клубок чёрного едкого дыма и швырнул его в Дмитрия.

Как ветер, как этот тупорылый с огненными глазищами «ЯАЗ» ворвались в тихую комнату, так вошёл в мою жизнь Скирдин. Я ещё ничего не знал о нем, но почему-то сразу почувствовал тоску и тревогу этого человека.

Он сидел на подоконнике и что-то говорил в темноту. Я прислушался.

- Ах, хорошо, уж как хорошо-то... Акация поди расцветёт скоро.

На работе в первые дни Дмитрий вёл себя очень странно. Спускался с бетоновозной эстакады в блоки к арматурщикам и громко объявлял:

- Я ваш новый начальник участка - Дмитрий Афанасьевич Скирдин.

Всем по очереди совал расслабленную руку и смотрел в упор ничего не выражающими глазами. Садился на арматуру или на груду грязных, отработавших своё опалубочных досок, закуривал и молча просиживал по полчаса. И невозможно было понять: наблюдает он за работой бригады, думает о чем-нибудь или просто дремлет. Потом, поднявшись на эстакаду, наваливался грудью на перила и долго смотрел вниз... Обрывистые откосы котлована тоненькими струйками источали слезы порушенной земли. Утопая по ступицу в грязи, со стоном взбирались на гору самосвалы. На рисберме - бетонном поле у подножия ГЭС - стояли инструменталки, кладовки, обогревалки. Их здесь называли бендежками. В водянисто-серых снежных шапках эти временные строеньица стояли, сгрудившись, кучками, будто сбежались соседи на минутку побалагурить, покурить, да так и пристыли, прижавшись друг к другу козырьками крыш. Из их железных труб тянулся синими струйками дым. Поднявшись повыше, он курчавился, а потом таял, с грустью растворялся в прозрачном воздухе. Остатки чёрных зимних туч так низко проносились над землёй, .что казалось, вот-вот зацепятся за стрелы портальных кранов.

В бригадах на нового начальника смотрели подозрительно, с опаской.

Степан Ильичёв, человек злой на язык и жадный до работы, говорил товарищам:

- Ну и начальника господь послал.

- А что?

- Или не видишь? Он не на тебя, а сквозь тебя смотрит. Буравит...

Вскоре на участке состоялось общее собрание. Так многолюдно, как в тот вечер, в красном уголке ещё никогда не бывало: пришли даже те, кто вообще не ходил на собрания. В масках, откинутых на затылок, в брезентовых костюмах, похожие не то на водолазов, не то на стратонавтов, арматурщики сидели на полу, на табуретках и курили, обволакивая друг друга крутым табачным дымом. Ожидая чего-то необычного, разговаривали вполголоса, а когда, наконец, начал говорить Дмитрий, то сразу смолкли, притаились.

Дмитрий, усталый и хмурый, разгладил свои длинные редкие волосы, кашлянул в кулак:

- Я вот тут этими днями присматривался к нашему коллективу. Народ все молодой, славные такие ребята...

Он поднял голову, и рабочие не узнали своего начальника. Он смотрел на людей по-детски искренним и ласковым взглядом, улыбался им, как улыбаются тому, кем восхищаются. И никто не удержался, каждый улыбнулся ему в ответ. Зашумели, задвигались ребята. А Дмитрий уже сменил улыбку - лукавинка сощурила его глаза:

- Но покопался в документах, справочки навёл и увидел: плана участок не выполняет, заработки у вас плохие. Что такое? Ребята - кровь с молоком, а работают, будто старики приморенные. Почему?

- А очень просто. Разрешите реплику? - Это Ильичёв голос подал.

- Давай говори.

Ильичёв встал. Насмешливо улыбнулся:

- Знаете, есть такие стихи: «Раззудись плечо, размахнись рука». Вот она размахнётся, да и шмякнется о сухую землю. То арматуру не завезли с завода, то кислороду нету...

- Ну, а вы-то чего смотрите?

- Гм... «Смотрите». Мы - пешки.

Скирдин вышел из-за стола, на середину:

- Э, нет! Это уж бросьте. А комсомольские посты где? А зубы ваши молодые где? Если начальство не работает, ему надо дать по шее.

- Вот мы вам и дадим! - выкрикнул кто-то. Все захохотали, заговорили хором. Смеялся и Дмитрий. Потом он опять, вытягивая длинную жилистую шею, размахивая большим кулаком, горячо заговорил:

- И мне дайте, только спасибо скажу...

Собрание длилось больше трёх часов. На обычное собрание с протоколом, с председателем и регламентом оно было похоже только вначале, а потом вылилось в беседу - немного бестолковую, шумную. Но вот дружеский тон сменился резкой, угловатой рабочей критикой. Дмитрий довольно щурился, потирая руки. Пусть некоторые выступления похожи на пощёчины, пусть эти бригадиры поругаются покрепче, позлее, пусть кривится от критики этот молодой самолюбивый прораб, пусть язвит Степан Ильичёв... Дмитрий хорошо знал добрую рабочую семью. Арматурщики! Ну позаржавели малость, вот она сейчас и сходит с них, эта самая ржавчина. Ещё немного, ещё позлее, и пошла на убыль бестолковщина, - все будто за один стол сели, за одну шахматную доску, чтобы решить трудную задачу.

А главное, когда арматурщики вышли из красного уголка, резкий свет сотен прожекторов им показался мягким лунным светом. И распластованная земля, и угрюмые экскаваторы в ущельях забоев, и хребтины бетона, поднимавшиеся из самой глубины котлована, и мотовозы на эстакаде, бендежки, прикорнувшие на рисберме, и ленивые портальные краны, похожие на чудовищных четырёхпалых птиц, - все в этом свете под чёрным колпаком ночи показалось им необыкновенным, таинственным. Арматурщики, конечно, ничего не сказали об этом друг другу, а только примолкли, удивлённые. Степан Ильичёв услышал, как высоко в небе протрубили журавли. Когда он сказал об этом, кто-то стал смеяться: «Разве прилетают в такую рань журавли? Хвосты пообморозят».

Дмитрию было жалко, что парень своей насмешкой рушит эту таинственность. И он, чтобы ещё минуту-другую сохранить её, солгал:

- Я тоже слышал... Далеко пролетели. Если журавли так рано прилетают - быть скоро теплу.

И арматурщики по-детски доверчиво поддались обману. Да и какой тут обман? Может быть, и в самом деле пролетели журавли. А если нет, то скоро пролетят. Ведь Ставропольщина, Кавказ не так уж далеко отсюда, а там уже зеленеют поля, лопаются почки на деревьях, и, когда дует оттуда ветер, можно услышать запах весны, только надо уйти в степь, подальше от дыма заводских труб. А главное, надо захотеть... Что же касается таинственности, то был случай, когда седой английский лорд, видевший когда-то «дикую» Россию, стоя на эстакаде, плакал, с аристократическим достоинством роняя крупные слезы. «Я потрясён величием вашей стройки, - сказал он, - Сказки с книжных страниц сошли на вашу землю». Так почему нам, хотя бы иногда, хотя бы на минуту не опознать в своём труде сказку?

Так думал Дмитрий и был рад, что эта минута случилась сегодня.

Арматурщики поднимались по мокрому песку к автобусной остановке и говорили об охоте на уток, о ловле сазанов закидными удочками. Дмитрий догнал Ильичева, приотстал с ним немного и сказал:

- Я думаю тебя бригадиром назначить. Как ты на это смотришь?

Ильичёв усмехнулся:

- Соблазнительный я человек. Всем кажусь поначалу славным парнем. Сразу меня выдвигают, а через неделю, смотришь, задвигают.

- Это почему же?

- Зубастый.

- А что ж, и кусайся на здоровье, только бы работа была.

- На работу жаловаться не будешь. А в какую бригаду-то?

- Да в своей же и останешься.

Ильичёв задумался.

Ему лет сорок. Постоянная физическая работа держала его в отличной спортивной форме тяжелоатлета. Скирдин угадывал в нем хорошо знакомый ему тип рабочих. Это мастера своего дела. Они знают себе цену и держатся чрезвычайно независимо, - кажется, для них не существует никакой власти. Деньги и славу они принимают только заслуженно.

Ильичёв разговаривал со Скирдиным пренебрежительным тоном, на «ты», немного важничал. Другой бы обиделся, но Дмитрий знал эти нехитрые уловки и терпеливо ждал делового ответа.

- Согласен, - наконец сказал Степан, - но... на строго определённых условиях.

- Что же это за условия?

- Старого бригадира совсем из бригады вон. Работник из него - никакой, а от злости будет только мешать мне. Двух звеньевых - его пристяжные - тоже вон. Ты и прорабы командуете бригадиром, а в бригаде хозяин я. Но уж если чего загну - один бог без греха, - там уж другой разговор, тут дело общественное. И ещё одно. Самое главное. Мы любим работать и зарабатывать. Так что гляди. Мира не будет.

Дмитрий сразу мог бы сказать, что согласен, но знал, что Ильичёв расценил бы это как легкомыслие. Поэтому Дмитрий нахмурился, помолчал для вида.

- Хорошо. Я подумаю. Завтра дам ответ.

После собрания прошла всего неделя, а Дмитрий уже совсем освоился с работой, с людьми своего участка, будто проработал здесь годы.

Каждое утро мы ехали в котлован и, как правило, молчали. На эстакаду Дмитрий поднимался с таким выражением на лице, словно его тащили туда на аркане.

Потом, здороваясь с рабочими, инженерами, спрашивая их о делах, отдавая распоряжения, он начинал преображаться. Как расслабленная струна при настройке медленно распрямляется, натягивается все туже, сначала звучит глухо, а потом все звонче, так менялся и Дмитрий: распрямлялись его плечи, оживали глаза. И через какой-нибудь час он был уже весь поглощён делом. Причём работал с удовольствием. С юношеской лёгкостью поднимался к арматурщикам на высокие конструкции, ловко пролезал между густыми сплетениями стальных стержней.

Иногда случалось, что ему не хватало своей начальнической работы, и тогда он шёл в бригаду: помогал на монтаже, разгружал с платформы, таскал с рабочими тяжёлые стержни. Чаще всего рабочие не любят, когда начальники берутся не за своё дело, - в этом они видят упрёк, подстёгивание. А Дмитрия даже сам Ильичёв приглашал:

- Заходите, Дмитрий Афанасьевич, косточки поразомнём.

Происходило это потому, что Дмитрий работал напористо, красиво, становясь равным среди равных. Если он делал что-нибудь неловко или неточно, рабочие запросто на него покрикивали. Он хмурился, сопел, иногда огрызался, но не сердился.

Ильичёв теперь о нем говорил:

- Редкий человек попался - человечий корень.

Но вот кончался рабочий день, и Дмитрий опять становился угрюмым, нелюдимым.

Придя домой, он, не раздеваясь, только сняв ботинки, ложился на кровать.

Глаза были открыты и неподвижны, яркие точечки в глубине зрачков потухали. Я не знаю, видел ли в это время что-нибудь Дмитрий? Может быть, он спал с открытыми глазами?

Вот так, распластавшись, он лежал долго, очень долго, потом раздавался тяжёлый вздох, и Дмитрий говорил:

- О-о-ох, и когда все это кончится? Сдохнуть бы, что ли?

- И чем же это тебе так надоела жизнь?

Он молчал.

А однажды я видел, как из-под его закрытых век просочились и взбухли у переносицы две слезины.

Когда ресницы поднялись, я увидел раздавленные тоской глаза.

Иногда, случалось, Дмитрий говорил:

- Свари картошки. Я сейчас...

Он приносил водку и ставил её под кран на кухне. Вода журчала, бухтела, ударяясь о чугун раковины, веером рассыпалась по полу. На электроплитке в старой алюминиевой кастрюльке с одной ручкой, которую привёз с собой Дмитрий, тоже бурлила, кипела вода. Дмитрий в это время ходил по коридору, прислушивался к говору воды и мял какие-то неподатливые мысли...

Я ставил картошку на стол, Дмитрий откупоривал бутылку, споласкивал стаканы...

Водку он пил с мучительной брезгливостью, а выпив, с наслаждением нюхал кусочек селёдки, пропитанной крепчайшим уксусом, а потом говорил:

- О-ой, какая гадость. Вот гадость.

- Зачем же пьёшь?

- А ты думаешь, другие знают?

Выпив граммов сто пятьдесят, Дмитрий хмелел и ничего уже не ел, а только обсасывал селёдочные косточки. Его глаза маслились блаженной улыбкой, и он таинственно говорил мне:

- Давай немножко споём. Тихохонько.

Я вёл мелодию, а он, захватив в пятерню литой подбородок, облокотившись на стол, глухо, задумчиво вторил:

...И припомнил я ночи иные

И родные поля и леса...

Такие вечера мне нравились, но они случались редко, потому что Дмитрий чаще всего приходил домой поздно и уходил рано.

Иногда мы с ним не виделись по нескольку дней. Тогда я скучал о нем, хотя в то время и не мог ещё считать его своим другом. Он меня почти никогда ни о чем не спрашивал, я его - тоже. Знал я, правда, что после войны он заочно учился в институте, работал на строительстве Волго-Дона, Куйбышевской ГЭС. А у нас в управлении говорили о нем, как о знатоке арматурного дела. Но ради чего он живёт на белом свете, о чем мечтает? О чем горюет?