За моей спиной засигналила машина.

- Вы что, молодой человек, не слышите? Размечтались? Это наш кустик. Вам придётся перекочевать.

Так кричала мне девушка в белом переднике, стоявшая на подножке машины. Её полные руки, оголённые до локтей, обожжены солнцем. Волосы на голове тоже красные, будто их тоже обожгло солнце. На белом круглом лице - веснушки и большие голубые глаза. И не поймёшь, что ярче: солнце, веснушки или глаза.

- Ой! Чего вы так на меня смотрите? - крикнула мне девушка. - Уходите. Мне надо торговать.

За машиной уже выстраивалась очередь купальщиков.

- Дави его!

- Хо-хо-хо-хо!

- Да здравствует пиво холодное!

- Машенька, ты стой в очереди, а я сбегаю за бидоном.

- Осторожненько бегай, тебе это вредно!

- Николай, достань-ка мне с машины кусочек льда.

- Эх, я бы для такой девушки весь ледник из города перетащил.

- На чужой каравай рот не разевай!

А буфетчица все смеялась...

Где я? Кто эти люди? Курортники на черноморском пляже или наши гидростроители? Почему так ослепительно смеётся буфетчица? Почему смеются все?

...Мне за тридцать... Нет, нет... Мне двадцать шесть... шестнадцать... Не знаю сколько... Я иду с рыбалки домой. На кукане полтора десятка краснопёрок и большущий окунь. Он ещё живой, топорщит свои иглы, раздувает щеки. Полотняная штанина у меня разорвана почти до самого пояса, но это не беда - ведь я несу целую кучу рыбы. И хотя я ещё мал и не знаю, что можно любоваться большими каплями росы на тоненьких травинках, молодым румяным солнцем, я всё-таки радуюсь и пою песню, слова которой мне совсем неведомы...

Из озорства я толкнул берёзу. С её листьев посыпалась холодная роса и щекочет меня. Я хохочу и с визгом бегу по высокой траве. Но вот я остановился и со страхом посмотрел в сторону.

Под шатром тонких высоких вязов стоит маленький ошелёванный домик под железной крышей. Окна закрыты ставнями и забиты досками крест-накрест. Вишнёвый садик, двор заросли крапивой и коноплями. Мне почудился в этих зарослях дед Мазуха - колдун, который жил когда-то в этом, теперь заколоченном и всеми забытом домике.

Я сорвался с места и помчался домой. Две рыбёшки сорвались с кукана, но от страха я не мог остановиться, чтобы поднять их...

Теперь уже не помню, сколько времени Мазухин домик стоял с забитыми окнами. И вот однажды, когда по всей деревне цвела сирень и мальчишки уже бегали босиком по холодной земле, в него приехал Стефан Адамович Млинский.

По песку клячонка с закисшими глазами едва тащила телегу. Колеса телеги до того вихляли, что мне казалось, они вот-вот соскочат и раскатятся в разные стороны. На телеге сидел возница в допотопном армяке, сзади него - полная женщина в шляпе, похожей на медный таз, в котором мама варила варенье, рядом с ней - девочка в клетчатом пальто. Женщина томилась от усталости, а дочка смотрела на наши хаты, на разбитую дорогу и на людей в грубой сельской одежде так, будто извинялась перед ними за свой нарядный вид, за свои розовые щеки.

Впереди этого забавного экипажа шагал мужчина с остренькой бородкой, в золотом пенсне. Он щурил глаза, быстро-быстро поворачивал маленькую голову и резко, как шпагу, выбрасывал вперёд трость. При этом он пел какую-то весёлую песню.

На него из каждой калитки смотрели будто на бродячего комедианта, а он не смущался и добродушно со всеми здоровался, словно со старыми знакомыми.

Вскоре этот человек в пенсне, уже без трости, сюртука, пришёл к нам и отрекомендовался:

- Стефан Адамович Млинский. Композитор. Ваш новый сосед. Постоянное место жительства имею в Москве, но сейчас работаю над большим музыкальным произведением о Конармии, вот и приехал сюда - поближе к историческим местам. Да и вообще, знаете ли, я по рождению мужик, и меня тянет к деревне, к мужицкой мудрости... Я пришёл к вам представиться, а заодно одолжить косу и ведро с верёвкой.

Я смотрел на Млинского во все глаза. Сначала решил, что он тоже колдун, раз приехал жить в Мазухин дом, но потом переменил своё мнение: уж очень простым и весёлым человеком он выглядел, ничего в нем не было от колдуна.

- Ну-с, а тебя как зовут, молодой человек?

Я, задыхаясь, ответил:

- Ну и чудесно, Геночка. Я всех вас, дорогие мои соседи, приглашаю завтра на новоселье, а ты, Гена, можешь пойти со мной и сейчас, если, разумеется, хочешь.

Мы пошли. У меня дрожали руки и ноги от страха - было боязно войти в дом, где жил когда-то колдун с мохнатым чёртом.

У калитки, на той самой скамейке, где когда-то целыми днями просиживал дед Мазуха, сидели жена Стефана Адамовича и дочка. Они о чем-то весело говорили, смеялись. Мне казалось, что сейчас раздастся грозный голос деда Мазухи, зашатается и провалится под землю скамейка. Но, к моему удивлению, ничего этого не случилось.

Мне никогда не забыть того дня. Со скрежетом отмыкались заржавевшие замки, открывались двери, срывались кресты с окон. Мы входили в пропахшие паутиной и пылью комнаты, в мрачный сарай. Мы открывали окна, выгоняли из дома застоявшуюся жуткую тишину. Таскали из колодца холодную воду, пахнущую ручьями и весенней землёй. Лили её из вёдер, прямо на пол, обливали бревенчатые стены, скамейки... По комнатам гулял свежий ветер, плясали солнечные зайчики.

В доме стало холодно от воды и ветра, ни в одном закоулке не осталось затхлого запаха.

Анна Павловна (так звали жену Млинского) сказала:

- Здесь я теперь и без вас управлюсь. Идите во двор и повыдирайте крапиву. Она мне действует на нервы.

Потные, раскрасневшиеся, мы работали целый день без устали. Радовались весеннему солнцу, своему весёлому труду. А когда солнце коснулось краешком дальнего леса, зажгло глыбы облаков, Анна Павловна с засученными рукавами, в подоткнутой юбке, очень похожая на наших деревенских баб - вышла на крыльцо и скомандовала:

- Кончай работу! Умываться! Ужинать!

В кухне жарко горела русская печка, выбрасывая из своего жерла поток красного пляшущего света.

И оттого, что для меня колбаса была редким лакомством, и оттого, что проголодался за день, я глотал еду, как утёнок, совсем не пережёвывая.

- А теперь, - сказал Стефан Адамович после ужина, - я расскажу вам сказку. Хотите?

- Хотим, - дружно ответили мы с Наташей - дочерью Млинского.

Во дворе зажгли костёр из скошенного прошлогоднего чертополоха и крапивы, разостлали одеяло, расселись на нем поудобней и стали ожидать Стефана Адамовича. Он пришёл с крошечным чемоданчиком. Раскрыл его, достал оттуда две чёрные трубки с какими-то блестящими штучками на них. Сложил эти две трубочки - получилась одна.

- Ты видел когда-нибудь кларнет? - спросил у меня Стефан Адамович.

- Нет.

- Тогда посмотри. Даже можешь подержать его в руках.

Я держал кларнет, и у меня дрожали пальцы.

- На сегодня хватит. Давай его сюда. Тебе мама, должно быть, много рассказывала сказок?

- Ага.

- Вот и чудесно. Я буду играть, а ты думай о сказках и тогда все увидишь.

Не знаю, сколько прошло времени, как начал играть Стефан Адамович, не знаю, что он играл, но мне показалось, что я в лесу. Недавно прошёл сильный грозовой дождь. Выглянуло солнце, запахли цветы, запели наперебой птицы.

Я уставился на красное пламя и стал думать о ведьмах, которые варят зелье и пляшут вокруг огня. Но странное дело, ведьмы с волчьими клыками виделись мне не страшными, а смешными. Все получалось наоборот. И только когда я стал думать о Коньке-Горбунке, о добром Иванушке, все стало на свои места. И уже не знаю, чем это объяснить, но я в пламени костра до того ясно увидел хрустальные замки, Жар-птицу, что мне захотелось войти в костёр и пощупать все своими руками.

Кончилась музыка, и видения пропали. Стефан Адамович присел со мной рядом и спросил:

- Ты хочешь быть счастливым?

Я не знал, что это значит, и поэтому молчал. А он и не ждал моего ответа.

- Знаю. Хочешь. Все хотят. Но мощёных дорог к счастью нет. К нему надо пробираться узкой тропинкой. И самое трудное заключается в том, чтобы отыскать эту тропинку. Их так много на земле, а каждого человека к его счастью ведёт только одна.

Стефан Адамович обнял меня за плечи, смотрел в костёр и говорил тихо, будто сообщал мне великую тайну:

- Ты приходи к нам, мы поможем тебе найти эту тропинку, а там уже ступай. На тебя будут бросаться звери, поперёк дороги деревья падать станут, а ты иди, не бойся. Когда дойдёшь, посмеёшься над своим страхом.

- А это ты уж глупости начинаешь говорить, - прервала его Анна Павловна, - пойдём-те-ка пить чай. Плясовую, Стефа!..

В то время в моей голове не могла уместиться философия Стефана Адамовича, она не тронула моего хорошего настроения, возникшего днём, и я шёл домой и не боялся темноты, мне не чудились за плетнями страшилища. Что-то доброе и ласковое было во мне и вокруг меня...

С тех пор я стал ходить к Млинским каждый день. Больше ста вёдер воды надо было вытащить из колодца, чтоб полить грядки. Работа тяжёлая, и когда меня заставляли её делать дома, то обычно это кончалось слезами и подзатыльниками. А вот у Млинских я таскал воду с удовольствием. Они умели делать эту тяжёлую работу весело. Стефан Адамович научил нас с Наташей видеть, как уставшие от жары растения радуются прохладной воде, как растут на наших глазах огурцы, помидоры. А первый огурец мы ели с особенной торжественностью. Гуськом ходили вокруг стола и пели весёлый гимн дарам природы, сочинённый Стефаном Адамовичем. После пения остановились, каждый у своей тарелки. Стефан Адамович стал говорить «проповедь».

- Дети, - сказал он торжественно, - на нашей земле так много прекрасного, а люди бормочут о невыносимой скуке, ищут возвышенной красоты, а сами топчут прекрасное, не видят его...

- Ты опять начинаешь говорить детям глупости, - сказала Анна Павловна.

Он отмахнулся от неё и продолжал:

- Прекрасное всегда находится рядом с людьми, в них самих. Вы знаете, сколько было радости у нас, пока мы вырастили этот огурец, сколько прекрасного мы видели в это время. А разве мы сами не прекрасны? Скажу вам по секрету: чудесные мы люди, уже потому, что умеем видеть прекрасное в самом обыденном... А сейчас, дети, мы съедим это маленькое чудо, созданное нашими руками, землёй и солнцем...

В этом месте мы не смогли сдержаться и рассмеялись. Смеялся и сам «проповедник». Потом он поднял свои реденькие щетинистые брови, глянул поверх пенсне и продолжал:

- Сейчас вы увидите, какой это славный огурец. Но скоро мы десятками будем есть такие огурцы и перестанем видеть в них прекрасное. Оно состоит из мгновений. Я благословляю это мгновение!

...Прошло больше двадцати лет с той поры, я съел не один пуд огурцов, но такого вкусного, как тот, кажется, ни разу не ел...

Вечером Стефан Адамович садился за рояль, Анна Павловна забиралась на тахту с кипой книг и журналов, а мы с Наташей присаживались с книжками к столу.

Ветер в открытое окно приносил из молодого леса запах смолы и грибов, гнал волну за волной духовитую прохладу уснувшей реки. Вокруг большой керосиновой лампы с железным абажуром, висевшей под потолком, петляли свой танец мотыльки...

Школьные учебники были совсем неинтересными и опротивели мне, и когда какой-нибудь учебник становился ненужным, я его со злостью рвал и бросал листы на ветер. Мне непонятно было, зачем Млинские насобирали и хранят так много книг. Скоро я это понял.

Майн-Рид, Лонгфелло, Жюль Верн подарили мне новую землю... Коршуны у меня воровали цыплят, окуни стаскивали с крючка червей, материны подзатыльники сыпались градом, но все это проходило стороной, не могло потревожить видений, сходивших ко мне со страниц книг. Ведьмы и колдуны из сказок мне теперь казались смешными нелепицами.

Больше всего мне нравились книги Жюля Верна. Из них я узнал, что на земле много неизведанного, загадочного, много великих тайн предстоит разгадать человеку... Так вот о каких тропинках к счастью говорил Стефан Адамович.

А он по вечерам сидел, сгорбившись над клавишами, похожий на волшебников, которым даются в руки великие тайны, и все играл, украшая моих героев музыкой, рассказывал о них то, чего не успел сказать Жюль Верн. И когда я приходил домой, забирался с головой под дерюгу на жёсткой кровати, океаны и великие первооткрыватели вставали передо мной одетыми в музыку.

С каждым годом наша деревня становилась для меня все скучнее и теснее. Я презирал тихую речушку, в которой даже на середине можно было достать до дна, жиденький ольховый лес, в котором, кроме синиц, ничего не водилось.

Стефан Адамович подарил мне карту полушарий. Из Одессы я прокладывал цветными карандашами маршруты на Мадагаскар, в Гонолулу, на Гаити и плыл туда то на собственной бригантине, то помощником у какого-нибудь корсара.

Летом чердак, а зимой погреб бывали поочерёдно штабом путешествий. И я твёрдо верил, что когда-нибудь отправлюсь путешествовать.

Трижды убегал из дома, но ни разу так и не смог добраться даже до Одессы.

А время шло.

Как море превращает острые режущие камни в круглые гладкие голыши, так время обточило и успокоило меня.

Я пахал землю и молотил пшеницу, чтобы кормить младших братьев и сестёр. Я стал конюхом, а не капитаном дальнего плавания.

Началась война. В сорок третьем году я ушёл на фронт.

Среди моих сверстников были поклонники военной романтики. Я к их числу не принадлежу. Но война есть война, раз на нашу землю пришёл враг, его надо бить. И я бил, как мог. Наградили меня тремя орденами, медалями. Хоть и ненавистна была мне война, но я знал, что делаю великое дело, а когда она окончилась и я вернулся в деревню, то оглох от тишины. Мальчишки ходили за мной следом, смотрели, как на живую легенду, а эта «легенда» не знала, что ей делать дальше. Восстанавливать, строить? Да, но все это обычно, скучно.

Однажды сидел с удочкой, курил прелую солдатскую махорку и думал. Мне казалось, что виноват Млинский - это он рассказал мне на кларнете самую неправдоподобную сказку и заставил меня поверить в неё, как в настоящую жизнь. Это он забросил меня с родной земли на какой-то фантастический корабль, на котором я так и не достиг неизведанных заманчивых берегов и вот болтаюсь в какой-то пустоте. А может быть, я чего-нибудь не понял из его сказки? Но где найти теперь этого одержимого музыканта, чтобы расспросить его толком?

Наконец я очнулся от своих мыслей и увидел, что моё удилище, то и дело ныряя тонким концом, плыло по реке.

Время обточило и успокоило меня - я поплыл, как это удилище, по воле волн. Закончил строительный институт, работал на стройках - честно, но без интереса, без энтузиазма, а просто так. Не сердился ни на кого, не жаловался. И только иногда - неизвестно почему и зачем - я думал, что всё-таки настанет время, когда однажды глухой ночью ко мне войдут молчаливые люди с суровыми лицами и поманят: пора, мол, пойдём. Я ни о чем не буду их спрашивать, поднимусь и пойду. Они поведут меня во льды Арктики, прикажут спуститься в новом снаряде в морскую бездну, а может быть, лететь в космос. Я ни от чего не откажусь, буду работать без сна и отдыха, постоянно рискуя жизнью. Пройдут годы. Много лет. Я вернусь в свою деревню совсем старым, седым человеком и буду рассказывать мальчишкам о необыкновенных людях, о великих тайнах... А если не вернусь? Ну что ж, тогда обо мне расскажут другие.

Я грустно смеялся над этой тенью моей мальчишеской мечты.

Но вот однажды меня вызвали в отдел кадров.

- Ты должен поехать на строительство крупнейшей в мире гидроэлектростанции, которая сооружается на великой русской реке. Извини меня за такое высокопарное выражение, - сказал начальник отдела кадров. - Но про такую стройку иначе и не скажешь.

В Сталинград я ехал в одном купе с начальником милиции города Волжского подполковником Пельниковым. Это был пожилой человек небольшого роста. Левое плечо у него высокое, мослаковатое, а правого совсем не было. («Война следочек оставила».) Когда он стоял передо мной, мне казалось, будто он нарочно изогнулся, ловчится, и вот сейчас взмахнёт кулачищем, собьёт меня с ног. Жесты у него короткие, резкие. Глаза подвижные, яркие. Они зорко, пытливо следили за каждым движением собеседника и были то откровенно простодушными, то весёлыми, то плутоватыми, а то вдруг задумчивыми. Все эти перемены в нем происходили так же неуловимо быстро, как быстро он переходил от одной темы разговора к другой. И что удивительно, его невозможно было слушать равнодушно, невозможно было не подчиниться его воле. Даже когда он слушал тебя, то своими глазами не давал тебе покоя: требовал искреннего, прямого разговора.

Мы говорили о нашем великом времени, когда человек из существа, приспосабливающегося к природе, становится её хозяином.

Я почувствовал, что меня подхватила и понесла волна восторга. Я представил грандиозную стройку, на которую ехал, и говорил о ней какими-то блестящими, как ёлочные игрушки, словами. Мне оставалось только провозгласить «ура» славе, величию и прочему, как вдруг я заметил, что подполковник далёк от возвышенной патетики. Он с лукавой усмешкой смотрел на меня. Я оторопел и тревожно спросил:

- Что случилось?

Пельников не обратил внимания на мой вопрос, а, будто продолжая свою мысль, сказал:

- Месяца через два вы убежите со стройки.

- Почему?

И опять Пельников не обратил внимания на мой вопрос. Его маленькие глаза ещё больше сузились.

- Герцен как-то говорил, что есть люди, которые нафантазировали себе план и выходят из себя оттого, что жизнь не исполняет их гордых приказов и личных фантазий, они ждали от жизни совсем не то, что она им дала, они негодуют на неё, сердятся. Познать истинные законы развития человеческого общества, трудиться в жизни они не могут. Они способны голодать, мёрзнуть, работать без отдыха, но все это для них надо красиво обставить. Они хотят голодать и умирать красиво. В их планы всегда входит какой-нибудь великолепный эффект, и обязательно скорый. А жизнь дарит людям такие штучки чрезвычайно редко. И получается у этих людей: благие вроде бы намерения, а результат плачевный. Они ходят на романтических ходулях. Нет, нет, вы меня неправильно поняли. Я воюю только против фальшивой романтики. Я за красивый, но не великолепный подвиг. Я за подвиг как результат повседневного, упорного, а иногда и мучительно тяжёлого труда.

Подполковник посмотрел на меня долгим взглядом, как психиатр на больного, и потом опять продолжал.

- Вот и вы едете на великую стройку, но, к сожалению, не строить, а совершать «великолепный подвиг». А вы знаете, с чего может начаться ваша жизнь на стройке? Да с того, что в первый же вечер где-нибудь в тёмном углу вас разденут грабители. У нас ещё случается такое... Или вот... Будете идти по городу, вам повстречаются сотни порядочных людей, и потом вы увидите одного пьяного. Повторится так несколько раз, и вам покажется, будто вы попали в город пьяниц... У нас каждую весну на улицах, в парке, скверах высаживается несколько миллионов цветов. Боюсь, вы увидите на клумбах немного сорняков и за ними не увидите цветов. Вы, как праздный гость, поморщитесь и пройдёте мимо, а настоящий строитель засучит рукава и повыдирает сорняки. И для него неважно, что он обдерёт ладони, немного загрязнит праздничные брюки. А вы... по-моему, вы - гость.

Подполковник улыбнулся.

- Если б вы мне продемонстрировали какой-нибудь свой инженерский опыт, то я бы на вас не обиделся. Не обижайтесь и вы на меня за мой профессиональный психологический опыт. И давайте не будем больше говорить на эту тему. Ответите мне как-нибудь потом. Потом, ладно?

Когда он только начинал свой «опыт», я был просто ошарашен неожиданным поворотом беседы, а потом рассердился. Но чего сердиться? Он был прав - я действительно ехал совершать подвиг и наверняка «скисну» в серых буднях стройки. Ну и что же? Раз, как говорится, артиста из меня не получилось - значит, в театр остаётся ходить только зрителем. Но что делать зрителю на скучном спектакле, если не хочется сразу уходить? Дремать. Если я не храплю, за билет заплатил свои трудовые деньги, выходит, никому никакого вреда не приношу - моя совесть чиста. Да кроме того, ведь жизнь длинная, неизвестно, что будет дальше, может быть, ещё и попадётся что-нибудь интересное. Подожду. Я не отдаю гордых приказов жизни, а спокойненько дремлю.

Поразмыслив вот так, я решил, что сердиться мне на подполковника нечего, и был рад, когда он предложил не спорить на эту тему.

Волга мне понравилась. Июньская жара, буйная зелень, и вдруг - половодье. На косах, на затопленных берегах стояли по пояс в воде зелёные густые вербы. Казалось, по голубому морю плыли кому-то в дар громадные букеты. Несмотря на мой скептицизм, с которым я приехал в Сталинград после беседы с начальником милиции, мне было приятно думать, что вот эту реку могучей красоты, этот необъятный простор строители всё-таки обоймут, и на их руках хоть одиннадцатым пальцем, но буду и я.

У пристани в Волжском, на берегу, была насыпана куча извести высотой с двухэтажный дом. Налетевший смерч поднял белую тучу пыли и обрушил её на пассажиров, сходивших с катера. Я думал, что задохнусь. Но самое интересное было впереди.

С двумя тяжёлыми чемоданами я взбирался на крутую гору, вспотел, и известь разъедала кожу на спине, на шее, на лице. Мне показалось, что я совсем остался без кожи. На горе меня опять встретил горячий степной ветер.

Ничего не скажешь, милая встреча!

Передохнув немного, никого ни о чем не спрашивая, я побрёл по городу.

Забавный был это город, если его можно было так назвать в то время...

У крутого спуска к Ахтубе стояло с полсотни двухэтажных домов с маленькими балкончиками. Располагались эти дома весьма замысловато. Не сразу мне удалось понять, что они образуют прямоугольные кварталы, а кварталы образуют улицы. Внутри кварталов тоже дома, асфальтированные дорожки, детские городки, клумбы с цветами и много молодых деревьев.

За этими домами начиналась бурая, выгоревшая под солнцем степь, а вдали виднелся длинный ряд таких же двухэтажных домиков. Слева, за высокой железной оградой, - большой молодой парк. Ещё левее - два высоких, похожих на серые скалы дома - управление строительства… Свежеокрашенные узорчатые киоски с газированной водой и папиросами, там и сям - разрытая земля, башенные краны, похожие на скелеты длинношеих динозавров, норы хорьков и сусликов у штабелей кирпича и досок. В нескольких направлениях тянулись асфальтированные дороги. Вдоль них стояли серебристые фонарные столбы, росли петуньи, анютины глазки и даже канны. Прижимаясь к фонарным столбам, дрожали под ветром колючие шары перекати-поля. По этим дорогам степенно двигались дородные автобусы, шмыгали легковые машины, ползала, распустив жемчужные усы, голубая поливалка. На обочинах стояли литые бетонные урны, а на одном перекрёстке я увидел милиционера в белых перчатках. Это не дороги, а улицы без домов. Они были такими же смешными, как была бы смешной меблированная комната без стен, с люстрой, висящей в воздухе.

За пивным киоском, уткнувшись головой в полынь, спал пьяный, а почти у самого его изголовья стоял суслик и бойко смотрел на меня. По улицам вперемешку с рабочими в спецовках спешили куда-то по-столичному одетые люди.

Не скажу, чтобы все это привело меня в восторг, но я забыл о тяжести чемодане, о содранной известью коже и шёл по городу, как по какому-то оригинальному музею будущего.

В отделе кадров уже не было ничего экзотического - обыкновеннейшее сито, на которое сыпался людской поток. Нанимались, увольнялись, о чем-то просили… У увольняющихся я заметил больше энтузиазма, чем у нанимающихся. Неужели подполковник прав, неужели и я просыплюсь сквозь это сито?

Меня направили в арматурное управление. Оно находилось на территории завода километрах в трёх от города. Напрасно прождав попутную машину, я связал свои чемоданы полотенцем, перекинул их через плечо и двинулся по вязкому от жары асфальту.

Горячий пыльный ветер. Из-под соломенной шляпы на глаза сбегали струйки мутного пота. Не хотелось ни радоваться, ни сердиться, ни думать о прошлом, будущем, и я, ощущая лишь глухую, ноющую боль в плече, бездумно брёл по мягкой чёрной ленте асфальта.

И хорошо, что течёт пот, что дорога бесконечна и в ней можно раствориться... Подполковник чудак. Зачем мне уезжать отсюда? Не все ли равно капле, где она сольётся с океаном? А я капля. Девятого вала из меня не получилось. Ну и что?

И вот я на арматурном заводе. Кусок неогороженной степи длиной в полтора километра, шириной триста метров. На этом куске штук пятнадцать козловых и портальных кранов. Они переносили пачки круглого металла, многотонные, причудливой формы армаконструкции - части стального скелета гидроузла. Мне хотелось различить, где нога, где спина этого великого существа, которое люди хотят сделать, а потом оживить. По ночам на высоких светильниках загораются прожекторы. Они не могут забить сполохи электросварок, и к чёрному небу вздымаются трепетные синие столбы.

В кабинет начальника управления я вошёл прямо с чемоданом. Прохладно и сумрачно - окна завешены зелёными суконными шторами. Начальник - тучный седеющий человек - что-то писал. .Увидев меня, он показал на стул у письменного стола и повернул ко мне тупорылый вентилятор. Я шире раскрыл ворот сорочки. Ветер заходил по моему разгорячённому телу. От удовольствия я закрыл глаза и услышал глухой раскатистый смех.

- В баньку бы теперь, попариться, а? Здорово тебя разделало наше солнышко. Сухого места, говоришь, нету? А ты чего с чемоданами таскаешься?

- Да ваши «деятели», видно, никак не могут освоить одно из великих открытий нашего века - камеру хранения.

- Правильно сказано. Но это у нас ещё не самая большая беда. Давай-ка документы.

Он долго их рассматривал, читал, перечитывал, а потом сказал:

- Человек ты нам подходящий, Геннадий Александрович. Мы можем дать тебе хорошую инженерскую работу в техническом отделе... А-а, кстати, меня зовут Сергеем Борисовичем. Каспаров. Но ты понимаешь, какое тут дело... Наше управление ещё только организуется. Неразбериха - по всем швам. Мне нужна правая оперативная рука - старший инженер-диспетчер. Работа, сам понимаешь, адская, но крайне необходимая. Оклад тысяча восемьсот рублей. Прогрессивки рублей триста. Как ты на это смотришь?

И он меня спрашивал. Не знаю, как кто, а я считаю, человек может быть только тогда счастлив, когда он крайне необходим.

- Согласен.

- Та-ак, - протянул Каспаров. - На работе я крутой и даже жёсткий, милую редко. Работу меряю не временем, а результатом. Надеюсь, понимаешь, что это значит. Вот так. Поэтому с ответом не тороплю. Подумай. Я такой человек: работа даже самая тяжёлая - это моя радость, а ты...

Мой взгляд случайно упал на тумбочку, стоявшую в углу за столом. На ней были пакетики с таблетками, пузырёк с бромом. Я не удержался и съязвил:

- Таблетки принимаете тоже от радости?

Лицо Каспарова нервно дёрнулось, но он тут же улыбнулся:

- Это я для своих держу. Будешь работать, может быть, и тебе придётся этим пузырьком воспользоваться. А потом, молодой человек, доживёшь до моих лет, не знаю, что ты будешь принимать.

Сергей Борисович рассмеялся. Я тоже. Отсмеявшись, я сказал:

- Если у человека есть необходимость принимать бром - значит, он живёт. У меня уже несколько лет не было в этом нужды. Это плохо. Я согласен у вас работать.

Год прошёл с того дня, как я вошёл в кабинет Каспарова, вот до этой минуты, когда сижу на берегу Ахтубы под кустистым молодым тополем, но принимать бром ещё не приходилось. Несмотря на всю суматошность работы, я как-то спокойно, может быть, слишком спокойно - тянул свою лямку...

Светозарная буфетчица открыла уже вторую бочку пива. Рядом с бочкой пристроилась сиротливая старушонка и продавала, наверное, третью сотню тощеньких тарашек по рублю за штуку.

Оркестр заиграл вальс «Амурские волны», и казалось, что не трубы играли, а звенели колокольцами брызги, задумчиво и привольно пели ласковые волны реки...

...Всё-таки надо уточнить, как я прожил этот год. Хорошо или плохо? Днями хорошо, а вечерами плохо. Сначала я не отличал дня от вечера. Диспетчерская служба - это нервная система гигантского строительного организма, и я, как диспетчер, постоянно ощущал напряжённый, а подчас просто бешеный ритм этого организма. В первые месяцы работы приходил домой поздно, поужинав наспех, заваливался спать. А в иные дни - особенно в конце месяца - ночевал на участках. Да какое там ночевал! Поспишь часочка три на столе - и опять в бригады, где сдаются под бетон блоки, на завод, где отгружается срочная арматура. В то время у меня не оставалось ни минуты для скуки, для праздных размышлений. Все здесь для меня было ново и необычно. Я с благоговением спускался в котлован и отмеривал километры по сырой земле, лежавшей ниже дна Волги, вдыхал илистый запах голубых спрессованных песков. Я пробивался сквозь толпу, окружившую только что отрытые останки мамонта, и у меня дрожали пальцы, когда я прикасался к холодным, ещё не очищенным от песка бивням. Поднявшись на эстакаду, ходил под портальными кранами, уступал дорогу мотовозам, смотрел вниз, где люди монтировали арматуру, укладывали бетон, думал о том, что через два-три года здесь будет бурлить волжская вода.

Так было в первые месяцы, а потом я постиг все хитрости диспетчерской службы, у меня появилось свободное время по вечерам, я не знал, куда его девать. Да и работа стала надоедать.

К вечеру, усталый, я возвращался в постылую комнату общежития. «Ах, - мрачно думал я, - как хорошо было бы стать тихим мещанином: более или менее любимая жена, славные детки, всегда вкусные обеды, чистое бельё со всеми пуговицами, диван, газета, горячий чай. Сказки бы деткам читал, слушал с ними «Угадайку». У меня была бы постоянная забота о благе семьи...»

Дмитрий появился мокрый, как мышь, и злой, как черт.

- За дурной головой ногам покоя нет,- буркнул он, косясь на передвижной буфет, в котором была и водка и закуска.

Оказывается, он ходил в город, не заметив буфета.

Выкупавшись, мы оба повеселели и с наслаждением принялись за трапезу. Выпили, и у Дмитрия, по обыкновению, замаслились блаженной улыбкой глаза. Я думал, он скажет: «Давай споём. Тихохонько». Но он сказал другое:

- Давай с девчонками познакомимся. С хорошенькими. Чего ты смеёшься, дурень? Просто посидеть бы с ними, поговорить, за ручку подержать. А то мы и в самом деле превратимся в буксирные катера.

- А ты все ещё в глиссеры метишь?

Вздохнув, он ответил:

- Мечу, друг, мечу.

Допил он пиво прямо из горлышка, бросил бутылку в кусты и посмотрел на меня упрекающе. Посмотрел и ничего не сказал. Встал, потянулся, поднимая длинные руки к небу, будто хотел достать облака, и вдруг сорвался с места, побежал к воде. Бежал легко, похваляясь крепким жилистым телом.

Дмитрий оглянулся, громко рассмеялся, а потом, вдребезги разбивая встречные волны, бросился в воду, нырнул.

А когда вышел из воды, его невозможно было узнать: бесцветные глаза стали ярко-голубыми, мускулы на груди вздрагивали в каком-то нетерпении. Сел он рядом со мной, не видя меня. Взял недопитую водку и стал выливать её тоненькой струйкой на песок.

- Брехня, Геннадий Александрович, - сказал Дмитрий, наблюдая, как песок жадно впитывает водку. - Вот как я ещё скручу её. - И он показал мне свой шишковатый кулак.

- Кого скрутишь-то?

- Её! - И Дмитрий указал взглядом на девчонку, выходившую из воды.

Худенькая, беленькая. Её действительно можно было скрутить в верёвочку.

- За что?

Он беззвучно засмеялся.

- Чудак. Судьбу свою скручу. А эта девушка мне назначила сегодня свидание.

- Ты, наверно, рехнулся. Ведь она ещё совсем девчонка. В школу, должно быть, ходит.

Он с усмешкой глянул на меня и процедил:

- А за каким чёртом мне нужна старуха?

- Пусть так. А как её зовут?

- Не знаю...

Мальчонка бросал в воду камешки. На лодке пели какую-то грустную песню:

Я не знаю, где скрылся...

Оркестр играл «Барыню»... Может быть, Дмитрий и вправду сегодня пойдёт на свидание?

Я не знаю ничего...

Девчонка надела платье, широкополую белую шляпу и стала девушкой.

На пляже яблоку негде упасть. Толстые - тонкие, молодые - старые, белые - бронзовые. Солнце всех сплавило в один слиток...