Когда мы пришли с речки, пустая кровать, стоявшая в нашей комнате, оказалась заправленной. Рядом с ней стояли два чёрных лакированных чемодана. На столе - авоська, а в ней какие-то свёртки, банки с ананасами, крабами и паюсной икрой.

Дмитрий осмотрел все это брезгливо и сказал:

- В наш шестерочный пасьянс упал туз.

В комнату вошли двое. Один - молодой человек с теннисной ракеткой. Из-под берета выбивались русые вьющиеся волосы, нос был увенчан большими очками в тонкой золотой оправе. Взгляд у него скучающий, высокомерный. Другой - мужчина лет пятидесяти. Лысый, полный. Полнота не рыхлая, а крепкая. На нем чесучовые брюки, шёлковая рубашка с расстёгнутым воротником и засученными рукавами. Все в нем говорило о здоровье, доброте и жизнерадостности. Я глянул на него и подумал: как вдохновенно и с каким аппетитом, должно быть, ест этот человек, в особенности, если перед ним гусь, баранья нога или что-нибудь другое, требующее энергичного применения мускульной силы.

- Приветствую вас, товарищи гидростроители! - подняв руку ладонью вперёд, отсалютовал мужчина, сочным, медово-густым баритоном. А какая у вас роскошная стройка! Впрочем, сначала давайте познакомимся. Степан Степанович Степанов. Так сказать, эс в кубе. Но во мне не только эс, но и многое другое в кубе. Грешник: люблю пожить и, знаете, эдак со смаком!.. Мой сын - Олег Степанович Степанов. То, что во мне в кубе, в нем в отрицательной степени. Учен, умён, да... кажется, слишком. Завёз его к вам для огрубления. Человек должен быть проще, тогда в нем негде скапливаться пыли.

Я заметил, что Степан Степанович изрядно выпил, поэтому его речь не казалась мне странной.

Олег стоял у окна, курил и сквозь голубой дым смотрел на отца с таким видом, будто говорил нам: не обращайте на него внимания, чем бы дитя не тешилось, лишь бы не плакало.

Дмитрий, прислонившись спиной к грядушке, полулежал на кровати и с весёлым презрением наблюдал за происходящим.

Мы назвали себя, пожали гостям руки.

- Все идёт роскошно, точно по графику. Это вы и есть тот самый знаменитый начальник арматурного участка? Да, да, слышал. Мне так и сказали: «Король арматурного дела!» Прекрасно!

Вы мне нравитесь. Олег будет работать на вашем участке. Приказ завтра подпишется.

- На моем... А что ж, пусть, даже интересно.

- Теперь, уважаемые гидростроители, надо по старому русскому обычаю оросить нашу встречу. Да и не только встречу. У нас сегодня куча поводов. За знакомство - раз, за новоселье моего сына - два, за начало его трудовой жизни - три. Олег! Ну-ка, укрась этот стол!

Мы переглянулись с Дмитрием, и я направился было к двери: Степан Степанович понял наш замысел и помешал нам. Он с распростёртыми руками, широко расставив ноги, стал в дверях и, счастливый своей щедростью, загоготал, словно гусь на утреннее солнце:

- Не позволю! Го-го-го! У меня припасу на целую роту хватит. Го-го-го! Олег, батарею - на стол! А вы, други, помогайте потрошить-распотрашивать.

Дмитрий перестал подозрительно улыбаться, ему нравилась простодушная удалая весёлость Степана Степановича.

Мы откупоривали бутылки, открывали консервы, а Степан Степанович ходил вокруг стола и все говорил:

- Вот это я понимаю! Сразу видно настоящих людей. Люблю простоту-матушку. Водочку сюда, а курочку вот сюда... Луковица, луковица моя где?.. Вы, други, сядете здесь, а ты, чадушко, сядешь здесь со своим квасом.

Наконец все было готово, мы сели за стол. Степан Степанович налил Олегу сухого грузинского вина, а нам и себе - по стопке водки.

- Будем живы! - сказал он и выплеснул свою водку в широко раскрытый рот. Потом восторженно ахнул, торжествующе глянул на нас, и захрустела на его зубах белая сочная луковица. Одним ловким движением он развалил пополам жареную курицу и стал отправлять куски мяса в рот.

Дмитрий свою водку пить не стал, потихоньку вылил её в кружку. Ведь ему идти на свидание.

Основательно закусив, Степан Степанович опять заговорил:

- Самое главное за столом - не зевать. Пододвигайте к себе балычок, икорку... Все я одолел в своей жизни, все превозмог. Из Собачьего хутора до Москвы поднялся, из подпасков в управляющие трестом выбился, а один орешек не разгрыз - сына своего.

Дмитрий окончательно поддался обаянию Степана Степановича и слушал его внимательно.

- А зачем его разгрызать? - спросил Дмитрий.

- Надо, надо было положить его на зуб. Посмотрите, как он ест. Будто рыбий жир принимает. Вот так всю жизнь пропускает - ни радости, ни злости. Вина пьёт только грузинские, сухие, закусывает только ананасами и крабами. От священного ржаного хлеба русского рыло воротит... И хоть разозлился бы по-человечески или расхохотался - нет, все на полутонах. Он говорит, что у меня в мозгу слишком много прямых линий, а у него извилины... Ну, разозлись ты, детинушка, доставь мне такую радость. А-а, не можешь. Пылью позабились твои извилины. Ну ничего, тут стройка, а не институтик, и твоей милой мамочки нет под боком. Эти ребята повытряхнут из тебя пыль, порасправят твои извилины.

Вскоре у Дмитрия и Степана Степановича завязался горячий разговор о мамочках, которые балуют своей любовью детей.

Олег снял очки и глянул на меня обиженными серыми с зеленцой глазами:

- Жалко старика. Он страдает примитивизмом и непостоянством характера, слабоволием. Для него жизнь - таблица умножения. Бросьте сивуху, давайте пить приличное вино.

Олег надел очки. Нагнулся ко мне. Нежная кожа его лица раскраснелась от вина.

- Здесь он, видите, какой широкий. На работе поуже, а дома совсем узкий - чёрточка. Разве когда подвыпьет, расшумится без толку.

Сначала Олег мне показался умным, спокойным, уже зрелым человеком, но это было только первое впечатление. Потом я подумал: Олег - хрупкий, позолочённый мальчик, у него слишком много самоуверенности, его кто-то убедил, что он незаурядный человек. На самом же деле Олег будет сбит с ног первым серьёзным ударом судьбы.

Кончилось наше знакомство со Степановыми тем, что Степан Степанович окончательно опьянел, лез целоваться к Дмитрию, за что-то называл его русским богатырём, а потом снял с себя ремень и порывался бить Олега.

- Дурак я, дурак набитый, - кричал Степан Степанович, - что за двадцать три года пальцем тебя ни разу не тронул. Дайте хоть сейчас выпорю. Не даёте, так пусть он меня порет. Пори, пори меня за то, что я тебя не порол!

Мы с Дмитрием стали укладывать его в постель. Он вяло сопротивлялся, бормотал что-то несвязное, а потом как-то вдруг обмяк, уткнулся в подушку носом и уснул, спокойно посапывая.

Олег во время этой сцены стоял в стороне и с едва заметной ядовитой усмешкой смотрел на отца.

- Зря ты на него так смотришь. Славный он мужик, сердце только у него беда как мягковато, - сказал Дмитрий Олегу.

- Напился, тюфяк, - процедил сквозь зубы Олег и брезгливо сплюнул.

Я ждал, что Дмитрий скажет что-нибудь резкое, а он только усмехнулся и сказал мне:

- И трудно же будет этому дитю у нас. Шёл бы лучше в контору. С бумагой легче, чем с людьми.

- А что такое «трудно»? Может быть, это вино особого рода, которое я ещё не пробовал? - спросил Олег.

- Кому вино, а кому слезы.

- Это уже интересно.

- Ишь ты, а если не интересно?

- Тогда это и не вино и не слезы.

- Жалко, времени у меня нет, поспорим в другой раз.

Дмитрий надел галстук, туфли начистил и ушёл... Я завистливо посмотрел ему вслед и пожелал, чтобы она не пришла. Не от злости пожелал такое, а от тоски по Дмитрию, вернее, от страха перед своим одиночеством.

Раскрытое окно захлопнулось с такой силой, что посыпались, зазвенели стекла. В комнату ворвалась пыль и закружилась над столом с объедками... Молния блеснула, ударил гром.

Олег закрыл окно, но пыль, обрывки бумаги, сухая трава врывались в дыры между остриями разбитых стёкол и метались по комнате. В темно-рыжей мгле за окном вспыхивали молнии, и гром бил и бил, становясь все злее, все яростнее - словно оттого, что никак не может выбить дождя из скупых чёрных туч.

Я ликовал: я люблю грозу. Радовался и Олег, но по-своему: скупо, с оглядкой. Черт возьми, неужто его глаза и в самом деле могут только щуриться, сверкать вороватым огоньком и не могут широко раскрыться в удивлении, в восторге? Неужели его яркие губы не могут обнажить белых зубов, растянуться в бесшабашном смехе? Неужели это действительно его натура, а не наигранность? А что, если схватить его за шиворот и выбросить в окно?

Дождь - крупный, густой - ударил по земле. Гром зарокотал удовлетворённо и торжественно. Запахло мокрой землёй. Воздух очищался от пыли. Синие сполохи молний стали светлее и радостнее...

Я раскрыл окно и вскочил на подоконник:

- Пойдём туда, Олег!

Он поёжился. Это ещё больше подзадорило меня.

- Пойдём! - Я схватил его за руку и тащил за собой: под дождь, под ветер, под восторженные удары грома. Он сопротивлялся, а я ещё громче хохотал и тащил сильнее. Злость, вялая злость в золотой оправе глянула на меня.

- Сумасшедший, дикарь, брось! - крикнул Олег.

Я бросил его руку и прыгнул в окно на кучу земли.

Как внезапно пришла ко мне неистовая радость, так же внезапно под холодными струями дождя уступила она место другой радости - спокойной, глубокой. Я стоял под молодой акацией и ощущал всем телом, как стихает ветер, как с листьев акации на мою спину падают тяжёлые капли. По асфальту бежали бурные ручьи. На горизонте сквозь чёрные тучи прорезалось голубое лезвие неба.

- Геннадий Александрович, ну хватит вам. Простудитесь, - проговорил Олег.

В самом деле, меня начинало знобить. Я вспрыгнул на подоконник. Глаза Олега с холодной усмешкой смотрели на меня из золотой оправы...

Мы сидели рядом у открытого окна. Солнце зашло. Скоро стемнеет. Земля за день раскалилась и теперь исходила паром. В сумерках не видно было пара, но я улавливал его тёплый аромат.

- Почему я с вами не прыгнул. Не в простуде дело. Простуда - чепуха для меня. Это был бы прыжок из самого себя. Я вам противен?

- Не знаю.

- Скажите честно.

- Честно.

- Хорошим людям я всегда противен.

- Я хороший?

- Да.

- Откуда ты знаешь?

- Интуитивно.

- А вдруг я и в самом деле хороший?

Гром уже не гремел, а где-то далеко над степью ворковал. На кровати деликатно похрапывал Степан Степанович.

Олег молчал, а мне хотелось говорить. О чем? О чем-то очень красивом, волнующем. Оно бродило во мне - какое-то неясное и очень хрупкое. Я не находил слов, чтобы выразить его, и молчал, ждал, пока оно выплеснется само.

Олег затянулся долгой затяжкой. На лице, на стекле очков, на золотых ободочках задрожал красный свет. Потом огонёк сигареты, описав дугу, шлёпнулся в лужу за окном, зашипел.

- Зря вы не дали отцу избить меня. Больше никогда не защищайте. Хочу хоть раз в жизни быть битым.

Я слышал дрожь в его голосе.

- Отец мой рос в деревне, в очень бедной семье, - продолжал Олег. - Однажды его мать привезла из города пять фунтов сахара-песка. Завязала торбу семью узлами и спрятала под кровать в маленьком сундучке. Отец - тогда ещё мальчишка - целую неделю обдумывал, как полакомиться сахаром, и придумал. Ночью, когда уже все крепко спали, он с кружкой воды залез под кровать, достал торбочку, обмакнул в воду уголок и стал сосать. Несколько ночей подряд мочил он и сосал сладкий угол торбы. Может быть, никто и не узнал бы его хитрости, но однажды он насытился и уснул прямо на торбе. Его била вся семья... Отец уверяет, что теперь не умеют делать такого вкусного сахара, говорит, старинный рецепт утеряли... Я никогда не ел очень вкусных вещей. Ел более или менее вкусные. Я никогда ничего не хотел сильно. По натуре я осторожный и не жадный человек. Так что все шло отлично.

Говорил Олег спокойно, почти равнодушно, как будто не о себе, а о другом, чужом ему человеке. Но за этим равнодушием я учуял горечь и боль и поэтому воспринимал рассказ Олега не как самодемонстрацию, а как исповедь. Вот только трудно было понять, чего он хочет: жалости, сочувствия? Да нет, Олег, кажется, горд и самолюбив.

- Мне прочили блестящее будущее, меня считали положительным, умным... В результате из меня получился человек, которому ничего не хочется. Это не дико звучит?

- Диковато.

- Человек без желаний... Если бы я был писателем, то написал бы роман под таким заглавием.

- А ты валяй напиши.

- Как говорила моя бабушка, не дал бог жабе хвоста, чтобы она травы не мяла. Хорошие книги могут писать только те, кто любит жизнь.

- Ну, брат, - снова пошутил я, - если ты уж и романа написать не можешь, тогда и впрямь твоё дело табак... А впрочем, милок, всё-таки ты врёшь, притворяешься. Неужели тебе не хотелось бы стать, скажем, Миклухо-Маклаем или первым полететь на Луну?

- Изволите шутить? Миклухо и стал им только потому, что был без памяти влюблён в жизнь, а на Луну полетит самый влюблённый на Земле человек. А мне-то что там делать? .

- Прятаться в кратерах со своей зелёной тоской.

- Разве что.

- Врёшь ты, все врёшь. Тебе хочется, многого хочется. Сколько чудесного, неизведанного вокруг нас, сколько неразгаданных великих тайн! Хотя бы ради подступа к одной из них стоит мечтать, жить ненасытно. (Говорил я ему так и вдруг почувствовал, что это самое я должен бы сказать самому себе.)

И опять смешок. Сквозь зубы, ехидный:

- Простите бога ради, Геннадий Александрович, но несёте вы галиматью. Лично для меня подвиг - это абстракция, дерево без корней.

Я понял Олега: он не жаловался мне, не раздевал себя передо мной, а скорее обвинял тех, кто сделал его таким. Понял я и другое: Олег очнулся на полустанке, на котором нет справочного бюро, и расписаний с указанием маршрута поездов. Он на ходу выпрыгнул из своего душного вагона и теперь стоит, смотрит во все стороны на немые дороги и не знает, куда идти. У него есть и желание и силы, чтобы идти. Но куда, зачем? Да и стоит ли? Этого он не знает. Правда, он самолюбив и не скажет этого, а может быть, и сам ещё не осознал своего положения.

И вот тут-то шевельнулась во мне солдатская моя гордость. Ведь Олег доверился мне как старшему товарищу. Наверное, он что-то искал во мне, ждал от меня того цепкого слова, которое я не нашёл ещё и сам. Я почувствовал ответственность и... испугался.

- Ну, спать, пора спать, - сказал я. - Только скажи: зачем ты сюда приехал?

- Приехал? Меня привезли.

- Как - привезли?

- Сейчас модно это делать. Да и мама сказала, что после окончания института надо бы проехаться на периферию. Покручусь здесь годок, а потом как заслуженного человека меня пристроят в какой-нибудь научно-исследовательский институт. Вы здесь будете открывать всякие тайны, а я, чтобы не канителиться, буду их там потихоньку прикрывать.

- Циник же ты.

- А разве я вам этого ещё не сказал? Правда, есть ещё одна дерзкая мыслишка. Я в своей долгой двадцатитрехлетней жизни уже испытал все, кроме трудностей. Надо из интереса испробовать и их.

- И ещё я хочу у тебя спросить: почему ты мне, незнакомому человеку, вдруг стал все это говорить?

Было уже темно, я не видел лица Олега. Он долго не отвечал - то ли думал о чем-то, то ли подбирал нужные слова, - а потом произнёс:

- Трудно сказать. Может быть, гроза подействовала, а скорее всего... Бездомный пёс своим особым чутьём угадывает в человеке друга или врага. Наверно, поэтому я и произнёс свою благородную речь...

Вспыхнул свет. Это вошёл Дмитрий и повернул выключатель.

Свидание состоялось! Это я понял по оживлённым глазам Дмитрия, по тому, как он вошёл в комнату, - не вошёл, а вторгся, будто раздвинул её своими плечами.

- Все философствуете? Бросьте это пустое занятие. Давайте спать. Ты, - обратился он к Олегу, - ложись на моей кровати, а я на полу.

Олег начал протестовать.

- Нет, - остановил его Дмитрий, - на полу я лягу. Сегодня мне и на гвоздях было бы очень удобно спать... давай, давай ложись.

Утром нас всех разбудил Степан Степанович. Он стоял в дверях без рубашки, вытирал мохнатым полотенцем своё красное тело, широко улыбался свежими, умытыми глазами и гремел:

- Вставайте, богатыри, вас ждут великие дела! Вставайте, други!

Дмитрий лежал на спине и, наверно, снова переживал своё вчерашнее свидание. Его смуглые щеки светились, как тёмная бронза на солнце.

Олег, услышав зов отца, откинул одеяло и тоже принялся смотреть на потолок. Его зеленоватые расплывчатые глаза без очков казались плоскими. Так лежал он недолго. Вскочил и стал заниматься гимнастикой с гантелями. Атласные розовые плавки почти не выделялись на его холёном теле. И всё-таки это тело было телом гимнаста, а не барчука. Плечи, бицепсы, грудь, бедра - все мускулисто, прочно.

В душевой он поднимал руки, подставлял спину под ледяные струи...

Глядя на него, я сказал:

- А судя по выправке, ты скорее эпикуреец, чем пессимист.

- Чепуха. Просто средство от насморка.

Степан Степанович собрал завтрак и нетерпеливо прохаживался, ожидая, когда мы сядем за стол.

Мы с Олегом пить отказались.

- А я попрошу граммов сто, - сказал Дмитрий, - сегодня у меня такое настроение. Только ты, молодой человек, не делай из этого дурных выводов. Пьяных я на работе не терплю. Да и вообще водка - дрянь...

- Вы говорите, у вас сегодня такое настроение. А если у меня иногда бывает «такое»? Тогда, значит, можно? - не без ехидства спросил Олег.

- А ведь ты прав. Не буду пить, - дружелюбно ответил Дмитрий.

- Разве так можно, Олег? Это же твой начальник, - вежливенько заметил Степан Степанович.

Олег говорил правду: трезвый Степан Степанович был совсем другим человеком. Он уже не ругал сына, не кричал на него, а заискивающе смотрел ему в глаза и тихонько просил:

- Ты, сынок, смотри уж здесь, старайся. Человеком-то надо когда-нибудь становиться. Строители народ хороший. Твой начальник участка - известный и уважаемый человек. Он тебе поможет.

Дмитрий кисло посмотрел на Степана Степановича.

- И хотел бы вам помочь, - сказал он, - но понимаете, у нас не институт благородных девиц... А впрочем, мы сталь толщиной в девяносто миллиметров гнём, как прутики. Может, и его обломаем. Как ты думаешь, молодой человек?

Дмитрий встал, глянул на Олега сверху вниз н тяжело опустил на его плечо свою большую руку, попробовал пригнуть Олега. Плечо не дрогнуло:

- Кажется, отец, дело будет. Чую я это. - лукаво объявил Дмитрий.

- Ну и слава богу. Я, признаться, никогда и не сомневался в своём сыне...

Начальник управления принял Олега неласково. Ему, видно, уже звонили из управления строительства, видно, о чем-то просили, предупредили... Каспаров вздохнул, закрыв глаза, покачался на стуле, а потом приоткрыл один глаз, посмотрел на Олега, сидевшего на диване, и спросил:

- Куда же мне тебя пристроить?

Олег оскорбился таким тоном и презрительно глянул на начальника. Сергей Борисович открыл второй глаз...

- Как это - пристроить? Я всё-таки инженер и...

- Инженеры к нам сами приходят, а тебя спустили с облачков на парашюте.

Олег покраснел, снял очки и откровенно вызывающе посмотрел на Каспарова.

- Может быть, мне лучше опять в облачка подняться и поговорить с вами оттуда?

Сергей Борисович побледнел, на его скулах выступили желваки.

- Генка, закрой, дверь поплотнее. Я хочу поговорить с этим прелестным юнцом по душам.

Он вышел из-за стола, заложил руки в карманы. Я видел, что они были там сжаты в кулаки.

- Ты видишь решётку на окне? Если я тебя пущу, так ты сквозь неё пулей проскочишь. Щенок! Мы не делаем погоды в облачках, мы её делаем здесь, на земле, по которой ходим.

И все. Сергей Борисович сел за стол, стал рыться в кипах бумаг, чтобы успокоиться... Наконец поднял голову, в упор посмотрел на Олега.

Олег надел очки и, будто за щитом, спрятался за стёклами.

- Ты сегодня оформляться пришёл?

- Работать.

- В лайковых перчатках? - насмешливо спросил Каспаров.

- Да.

- Ну, будь здоров. Ты, Геннадий Александрович, сейчас в котлован? Вот и хорошо. Захвати его с собой, к Скирдину. Да повози товарища по стройке, покажи все наше хозяйство.

Мы шли с Олегом и молчали. Сергей Борисович, наверно, глотал сейчас какие-нибудь таблетки. Как мне хотелось влепить за это Олегу по физиономии!

- У него, вероятно, крепкие связи с Москвой? Иначе он со мной так не разговаривал бы.

Я молчал.

- Придётся потерпеть до маминого приезда.

Больше молчать было невозможно, и я, затаив раздражение, сказал:

- Есть люди, которые держатся в пространстве на связях, на паутинках, а другие - на собственной силе. Мне кажется, последнее и надёжнее и благороднее. Сергей Борисович держится на своей силе.

- Насчёт благородства, может быть, и правда, а насчёт надёжности - сомневаюсь. Сила у человека одна. Подорви её, и он полетит вверх тормашками. А если паутина, если их много... Оборвёшь одну-другую, а он будет держаться на остальных и плести новые. Недаром говорится: не имей сто рублей, а имей сто друзей.

- Так то друзей, а не дружков, паутинок. Один порыв ветра - и все кончено. А большую силу может одолеть только большая. Да и сила силу всегда уважает.

Олег, не раскрывая рта, засмеялся:

- Знаете, есть такие стихи: «Не большой горой, а соломинкой сняли голову». Это же делается так просто. Однажды «с облачков» позвонят сюда и очень мило скажут: «Присмотритесь к такому-то товарищу повнимательнее. Вы что-то в нем просмотрели. У нас есть сигналы...» И смотришь, человек пополз вниз. Сначала его забудут избрать в президиум на собрании, потом в партбюро...

- Но, кроме облачков, есть ещё и облака.

- Не так боги, как боженята, - гласит мудрая народная пословица. - И опять засмеялся, тихонько, иезуитски.

Тут я не сдержал своего возмущения:

- Знаешь, твой отец прав: от скуки - злоба, а от злобы - подлость.

Олег остановился, приподнял очки и. весело улыбаясь, сказал мне:

- Вы знаете, какое решение я принял после разговора с начальником управления? Напишу маме, чтобы она прислала мне дюжину лайковых перчаток.

Мне вдруг стало весело. Захотелось показать этому столичному юнцу всю нашу громадную стройку. Какое там стройка - это целое строительное государство. Мы поехали. Смотри, Олег, и слушай. Вот тебе энциклопедический очерк по всем правилам.

Территория. Сто двадцать квадратных километров. На востоке – горько-полынная степь с сайгаками, гордыми орлами, волнистыми жёлтыми песками. На западе - Волга и Сталинград, на юге - Ахтуба. В живописной Волго-Ахтубинской пойме - леса, сады, бахчи, овощные плантации. В протоках и озёрах водятся сазаны, лини. А главным образом в тех местах полно комаров. Соловьи - в зависимости от потребности: старики слышали их реже, молодёжь - чаще.

Промышленность. Бетонный, механический, арматурный, керамзитовый и много других заводов. Есть до предела механизированный мясокомбинат (строители любят колбасу и прочие вкусные жирные вещи).

Сельское хозяйство. Крупный механизированный овощеводческий совхоз «Лебяжья поляна». Добровольное садоводческое общество «Изобилие». Правда, фрукты из этих весьма молодых садов на наши столы ещё не поступали. А что касается редиски, огурцов и помидоров, то некоторые изворотливые хозяева экспортируют их даже в Сталинград по сходным ценам. По слухам, один такой хозяйчик купил «Волгу» и достраивает собственный каменный дом. Вообще частные дома даже двухэтажные здесь не редкость - есть целый Рабочий посёлок. Вокруг него бахчи, так что в арбузах и дынях строители не нуждаются. Особой любовью в рабочем посёлке пользуется виноградарство: выращивают «дамские пальчики».

Транспорт. Сотни километров железных дорог, асфальтированных, шоссейных. Грунтовые не меряны, и, наверно, бесконечны. По этим дорогам бегают около трёх тысяч автомобилей, десятки паровозов и мотовозов. На стройку ежесуточно прибывают около пятисот вагонов с различными грузами. Водный транспорт представлен солидной флотилией. К нам приходит много барж. Иногда кажется, что не баржи пришли, а собрались в гости со всей страны города: «Кострома», «Ташкент», «Хабаровск», «Волоколамск»...

Культура и быт. У нас один из лучших в стране Дворец культуры. Причём сооружён без особых архитектурных излишеств и без всякого намёка на двадцатый век - кажется, что это сооружение целиком перевезено из древнего Рима. Всего в нем сто двадцать помещений, обставленных дорогой мебелью, устланных коврами. Часть из этой мебели каким-то таинственным образом попала на квартиры председателя постройкома и его помощников. Правда, потом им пришлось так же таинственно возвращать её. Во дворце работают двенадцать различных кружков художественной самодеятельности. Есть в городе один широкоэкранный и два простых кинотеатра, в которые билеты достать труднее, чем в Москве, чудесный стадион на десять тысяч мест, зимний плавательный бассейн. Детская музыкальная школа, гидротехникум, много средних школ, институты. Детских садов столько, что не сочтёшь. Правда, пока ребёнок дождётся своей очереди быть принятым в детсад, ему уже время идти в школу. По этому факту можно судить о рождаемости и «женитьбоспособности» наших строителей.

Рыболовецкое хозяйство. Развиты главным образом любительство и браконьерство.

Краткий исторический очерк. Там, где сейчас находится наш город, раньше ютилось село Безродное. Здесь когда-то проходили главные прасольские пути. Мимо этих мест (именно мимо) тянули бурлаки, мозоля свои плечи, тяжёлые баржи, гружённые чёрной икрой, белорыбицей, персидскими коврами... Плыло богатство мимо нищего села Безродного в императорские, княжеские и купеческие хоромы. Но эти древние берега видели не только пот, горе и слезы - здесь родилась русская вольница, здесь гулял со своими богатырями атаман свободы Степан Разин...

Год от года, век от века крепчала, суровела волна народной воли и наконец девятым валом семнадцатого года смыла всю нечисть, обновила нашу землю.

А в 1942 году всенародная сила на этих рубежах отстояла Свободу, Родину.

Я не знаю, в каком месте планеты будет воздвигнут памятник человеческому Разуму, Воле и Бесстрашию, но, по-моему, его надо бы воздвигнуть здесь, на наших берегах.

Олег трясся рядом со мной на сиденье и слушал как будто равнодушно, но в его глазах нет-нет да и мелькали живые искорки.

Спустя две недели, в воскресенье, я, проснувшись, увидел странную картину. В пустом кувшине на столе торчала теннисная ракетка. В её дырочки были продеты очки таким образом, что все это сооружение походило на клетчатое, какое-то странное лицо человека. Дмитрий сидел на своей кровати и улыбался.

- Это ты сделал? - спросил он, кивнув на ракетку.

- Нет.

- А кто же?

- Не знаю.

Помолчав, Дмитрий спросил:

- На кого этот тип похож?

Я затруднялся ответить. Тогда Дмитрий встал, взял с вешалки берёт Олега и надел его на ракетку.

Батюшки, какое поразительное сходство! Мне показалось, что ракетка улыбается полуживой улыбкой Олега.

- Здорово, а? Глянь-ка... - Дмитрий взял папиросу, зажёг её и воткнул в воображаемый рот. Олег-ракетка прищурился, казалось, от дыма.

Нечёсаные, неумытые, мы хохотали, сидя на койках.

- А теперь посмотри..?

Я оглянулся и удивился ещё больше. Наш чистюля Олег лежал на белой простыне в грязном комбинезоне и сладко похрапывал. Руки широко раскинуты, лицо грязное, у щеки лежат изорванные, перепачканные в ржавчине лайковые перчатки. И если бы не храп, то можно было бы подумать, что Олег мёртв.

- Когда он пришёл? Что с ним случилось? - спросил я.

- Понятия не имею. Эй, сынок, вставай с постели, горячие блины поспели.

Олег проснулся, но долго не мог открыть глаза - так хотелось ему спать. Он и поднялся с закрытыми глазами, потягивался, сидя на кровати. Но вот наконец глаза открылись и ласково улыбнулись. Он хотел мне что-то сказать, но, взглянув на Дмитрия, осёкся, лёг лицом к стене.

- Ну поговорите, посекретничайте. Не буду вам мешать, - сказал Дмитрий, оделся и ушёл.

- Хороший человек Дмитрий Афанасьевич, а я вот его почему-то стесняюсь, - говорил Олег, не поворачиваясь ко мне. - Строгий он какой-то и... честности его боюсь, что ли?

- То есть?

- Честность, она как тяжёлый камень...

Олег сел, свесил с кровати ноги. Пальцами грязных рук, будто большим гребнем, причесал густые русые волосы и как-то неожиданно простодушно стал рассказывать:

- А знаете, мы вчера сошлись с начальником управления один на один. Я думал, он будет мне мстить за мою угрозу... А он...

...Армовоз с шестой фермой застрял на спуске в котлован и закрыл дорогу. Около него скопилось больше сотни самосвалов. Начальник по телефону приказал мне немедленно спустить эту телегу и разгрузить. Я пошёл узнать обстановку. Армовоз стоял на крутом спуске у сороудерживающего сооружения, на нем ферма высотой и шириной в шесть метров. Справа - обрыв, слева - откос. На краю откоса - сварочные аппараты. Внизу укладывали бетон. Край фермы упёрся в электробудку - не объехать. Шофёр, Сашуня Гривнев, решил всё-таки выбраться. Армовоз гудел и раскачивался, в любую минуту мог сорваться. Сколько бы там было человеческих жертв, потом сосчитал бы за меня прокурор... Я приказал Сашуне заглушить мотор. Сашуня с вывертом выругался, но мотор заглушил-таки. Я позвонил Сергею Борисовичу и сказал: «Возить по таким отвратительным дорогам десятитонные фермы - это грубейшее нарушение правил техники безопасности. Самое лучшее, что можно придумать, - пригнать десятитонный кран, разгрузить ферму на месте». Сергей Борисович пробормотал что-то невнятное, а потом довольно внятно и угрожающе сказал: «Сейчас я привезу тебе кран, он у меня в боковом кармане. Подожди минутку». Вскоре он приехал на своём «козле». Долго стоял на обрыве, а потом спрыгнул, направился ко мне... «Здорово, инженер. Техника безопасности, говоришь? Сейчас мы это дело разжуём». Он подошёл к шофёрам самосвалов: «Ребята, надо эти сварочные аппараты растаскать. У кого есть трос?» Когда дорогу освободили, Сергей Борисович спросил у Сашуни: «Спустишься?» Тот усмехнулся: «Это меня прорабчик сбил с толку, я бы давно спустился». Сергей Борисович стал на одно крыло машины, я на другое, и армовоз двинулся. Мне, как понимаете, ничего не оставалось делать, только краснеть и ругать себя. Я подумал: «Прав был начальник, когда в кабинете назвал меня «дитем». Мы благополучно добрались до места, теперь оставалось только разгрузить машину. Но наших рабочих уже не было. Сергей Борисович попросил у шофёра рукавицы, подал команду крановщику и полез стропить ферму. Ему тяжело было взбираться, но он не демонстрировал своего начальнического подвига. Работал... Что мне оставалось в этой ситуации делать? Было противно, но я всё-таки тоже полез на ферму. Правда, для меня, спортсмена, это просто увеселительная прогулка... Я не знал, куда и как цеплять стропы, но мне думать об этом не приходилось, надо было только слушать команды Сергея Борисовича и выполнять их.

Колючий стальной трос рвал мои перчатки. Я в кровь изодрал руки, но лазил по ферме и не боялся, что в любую минуту могу сорваться и своим лбом испытать крепость стали... Разгружённый армовоз ушёл. Мы сели с Сергеем Борисовичем на песок и закурили. Я ждал упрёка, насмешки. А вместо этого вдруг услышал лёгкий храп. Я глянул на своего начальника. Дымящаяся папироса выскользнула из его рук. Он спал. Тут только я заметил, что уже горели прожекторы. У меня под мокрым комбинезоном холодела спина... Минут через пять Сергей Борисович проснулся. «Пойдём купанемся в Волге, - сказал он. - Ночью хорошо искупаться. А потом домой». Мне хотелось побыть одному, и я отказался от приглашения. Сергей Борисович пожал мне руку, наверно, ощутил на ней липкую кровь, но не подал виду. И, усталый, сутулый, зашагал по песку... На подъёме из котлована меня догнал грузовик. Шофёр крикнул: «Ты, гусь, в город? Садись». Я влез в кузов, и мы понеслись. От усталости или оттого, что никогда не ездил в кузове, глотая ветер и темноту, я совсем опьянел и чуть не выл от восторга. А когда показались огни города, запел во все горло: «Шумел камыш, деревья гнулись...»

Не знаю, что испытывал человек, когда он впервые вскопал клочок земли и бросил туда зерно, но мне кажется, он испытывал то же, что и я...

Олег, шлёпая босыми ногами по полу, подошёл к столу, снял с ракетки очки, обернулся.

- Неужели человеческое счастье такое примитивное? - спросил он, глядя на свои грязные, со следами засохшей крови руки.

- Нет, - ответил я, - оно не примитивное, а простое, ясное. Зачем ему быть уравнением с тремя неизвестными?

- Но и счастье, похожее на дважды два... Это же такая скука…

И он иронически улыбнулся.