Все разрешилось неожиданно и очень просто.
Вера поправлялась не по дням, а по часам. Врачи этому удивлялись, а мы радовались. Мне кажется, Вере так сравнительно легко удалось перебороть свою болезнь потому, что она считала её порогом, через который надо обязательно перешагнуть, чтобы идти дальше, по новой дороге. У неё проявились сила и воля, как у нежного бледного ростка, который, пробиваясь к свету, взламывает толщу асфальта.
Выздоравливала Вера, и в нашем доме постепенно восстанавливался порядок. Павел Петрович стал бриться дома, по вечерам не уходил в подвал, а на ночь опять пеленал свои непослушные усы.
Анна Сергеевна вытеснила Люду с кухни и по-прежнему сама готовила для всех нас ужины и завтраки.
Как-то само собой выработался режим - после ужина все садились за газеты и книги: Анна Сергеевна - в кухне, Павел Петрович - в своей комнате, Вера - в своей, а мы с Людой - в своей: она - на мягком диване, который, кстати говоря, тоже нам сделал Павел Петрович во время своего «сидения» в подвале, а я за столом.
В половине девятого к нам приходили Олег и Дмитрий. Олег оставался с Верой, а мы отправлялись в кино. Люда под руку с Анной Сергеевной шла впереди. Мы втроём - сзади. Наша маленькая колонна в праздничных пальто и резиновых сапогах степенно двигалась по чёрному парку, в котором уже сошёл снег, но ещё не поднялась трава.
В кинотеатре Павел Петрович покупал пять бутылок пива, из внутреннего кармана пальто доставал пять тарашек и раздавал нам. Мы принимали эти дары, как на Кавказе знатные гости принимают рог с вином из рук именитого хозяина.
После кино наша компания превращалась в группу спорщиков. Под ногами хлюпала и чавкала грязь, но никто не обращал на это внимания. Громко говорили, размахивали руками. Из пятерых только двое почти всегда соглашались друг с другом: Павел Петрович и Дмитрий.
Однажды мы смотрели фильм «Дом, в котором я живу». Это был первый фильм, о котором все единогласно сказали: «Картина очень хорошая». А потом произошёл следующий разговор между Павлом Петровичем и Анной Сергеевной.
- Я бы таких баб своими руками давила, - сказала Анна Сергеевна. - Надо же, такого золотого мужа бросить.
- А твоя-то сестра зачем своего бросила и с другим уехала? Уж тот ли ей не муж был?
- От седины у тебя глупость, что ли? То ж любовь была, а это дурость.
- Ты могла бы и повежливее выразиться... Теперь для тебя все дурость.
- Почему это у меня теперь все дурость?
- От седины... Вот, скажем, Вера наша взяла бы да и влюбилась в какого-нибудь мужчину, а у него жена, дети.
Я видел, как согнулся Дмитрий, будто его ударили тяжёлой палкой по спине.
- Ишь ты, сравнил. Что ж, ей холостых да и молодых мало? И это, я считаю, не любовь, а дурость.
- Вот оно и видно теперь, у кого от седины глупость, а у кого мудрость... Дурость это или не дурость, а Вера у тебя не спросится, как и твоя сестричка не спросила, кого ей любить.
- Ну и пусть. Я ей не мать после этого.
- А куда ты, старая, денешься?
Тут вмешалась в разговор Люда:
- И чего вы об этом заговорили? Слава богу, Олег неженатый, и детей у него нет.
- Какой Олег? - проворчал старик. - Свистун этот, что ли? Да я его...
- Вот оно и видать, у кого от седины глупость, а у кого мудрость, - до крайности робея, проговорила Анна Сергеевна.
Старик молчал. Все молчали. Темно - лиц не видно. Но эта темнота, это молчание было похоже на заряжённый патрон, брошенный в костёр.
В этот вечер Олег, как бывало раньше, нас не дождался.
Вера не спала. В её глазах стояло никому не понятное недоумение и страдание.
Нам с Людой не хотелось спать, не хотелось и говорить, хотя Верины глаза не давали покоя.
Мы просидели с логарифмическими линейками до трёх часов ночи. Сначала от цифр у меня рябило в глазах. Мне хотелось смести их на пол и выписать на бумаге пять жирных вопросов: Вера, Дмитрий, Олег, Павел Петрович, Анна Сергеевна.
Все они хорошие люди, но, может быть, они скоро станут врагами. И кто будет в том виноват? Кто прав из них и кто не прав?
Я знал и знаю сотни таких людей. Большинство из них порядочные люди, добрые и милые. Но в то же время они разделены на два нелюбящих друг друга, а то и просто враждующих стана. Слушаешь одного, и кажется, что виноват тот - другой, слушаешь другого - получается наоборот. Все правы, и все виноваты.
Черт возьми, оказывается, я живу среди людей, которые по меньшей мере не желают друг другу добра и рассудить которых труднее, чем взлететь на Луну.
Мне хочется вместо пяти вопросов написать один: ЧЕЛОВЕКИ.
...Цифры уже не сыпались беспорядочно на бумагу, а выстраивались в ровные столбики, в строфы. Я слышал чёткий ритм математических стихов. Несмотря на всю их сложность, мысль в них выражена неизмеримо яснее и точнее, чем в стихах Блока и Мартынова.
Эх, если бы можно было для каждого юноши и девушки решить уравнение со многими неизвестными, дать ответ на мой вопрос - ЧЕЛОВЕКИ - с помощью математических формул!
Мне казалось, что это можно сделать и что я, в сущности, это и делаю, выворачивая наизнанку математику, рассчитывая стальные мослаки гидроузла. Разве без расчёта Архимеда и Ломоносова, Ньютона и Коперника, Лобачевского и Менделеева люди смогли бы ответить на вопрос, как жить дальше, в каких широтах человеческого бытия лежит невыдуманная земля обетованная?
Я, конечно, не корифей и не первооткрыватель, но что делали бы эти самые корифеи, если бы для них безвестные столяры не выдумали удобных стульев, если бы простые рудокопы не достали для них из-под земли руд? Вот и выходит, что я своей арматурой, хоть и микроскопическое, но положу зёрнышко в одну из ступенек, по которым люди поднимаются все выше и выше.
И что это такое: я, я, я... А Люда? Ведь она тоже сидела со мной рядом и вдохновенно сочиняла математические стихи. Я слышал, как она бормотала формулы и цифры, видел, как на её вспотевший лоб, на глаза падали пушистые волосы. И ей некогда было их убрать, она просто их сдувала, выставив совочком нижнюю губу.
В три часа ночи мы увидели за окном ослепительный всплеск первой весенней молнии. Гром, яростный и радостный, грянул и раскатился по небу.
Люда вскочила, захлопала в ладоши и заплясала, напевая что-то мальчишески глупое и весёлое. Я смотрел на неё и не мог понять, что случилось.
- Все, все! Наша взяла! - закричала Люда, ожесточённо целуя меня. - Когда слышишь первый гром и что-нибудь задумаешь, оно обязательно сбудется. Вера выйдет замуж за Олега!
- Как тебе не стыдно, комсомолка!
- И ни чу-точ-ки, и ни чу-точ-ки!
Врачи разрешили Вере короткие прогулки.
В воскресенье на первый выход наша компания собралась полностью. Пока женщины одевали Веру для такого торжественного выхода, мы, мужчины, стояли у подъезда и курили.
Нас было четверо, мы были едины, но это единство походило на неустойчивое единство ядра урана. Распад мог произойти со взрывом, а мог и спокойно, как в реакторе. Мы все четверо хорошо знали это.
Олег был в лайковых перчатках, берёте и прорезиненной курточке. С его лица, обветренного и возмужавшего за зиму, не сходила улыбка. Но была эта улыбка какая-то нервная.
Я все эти дни пытался понять, что произошло между ним и Верой в тот вечер, когда он не дождался нас из кино, и не мог. Олег своей уверенностью и спокойствием сбивал меня с толку. Как-то на эстакаде я прямо спросил его об отношениях с Верой. Он выпустил колечко дыма, одним глазом через это колечко глянул на меня и лукаво сказал:
- Все идёт, мой дорогой друг, отлично. К свадьбе я закажу тиснённые золотом пригласительные билеты. Мой папа поздравляет меня с производственными успехами и посулил купить в подарок «Волгу»... Свадебное путешествие состоится в легковой машине. Кстати, он шлёт вам привет.
Под Дмитрием горела земля. Он стоял, угрюмо ссутулившись. Из-под темно-зелёной велюровой шляпы выбивались на виски волосы, которые давно надо было подстричь. В них светилась седина. Сначала Дмитрий вырывал каждый седой волосок, а потом перестал. Мне казалось, он был бы рад, если б седых волос появилось ещё больше, если б можно было вообще не стричься и не бриться, зарасти как дикарю. Я спросил у него:
- Зачем тебе это?
- Я не мальчик, чтобы выхорашиваться.
- Чудак. Ей же приятно видеть тебя опрятного, свежего.
- Сам ты чудак, - ответил Дмитрий, махнул рукой и пошёл прочь.
Странной была его борьба за свою любовь. С одной стороны, он не верил в то, что Вера может полюбить его, что он достоин её. С другой стороны, он больше всего боялся снисхождения. Вера должна не просто влюбиться в него, как влюбляются мягкосердечные девчонки или сентиментальные женщины, а должна почувствовать силу - именно силу его мужской большой любви.
Павел Петрович мне однажды сказал:
- Молодец Митька. У него моя хватка. И чего этот Олег ввязался в такое дело? С кем тягаться задумал? Кость у него тонка против Митькиной. А жалко парня. Ты б там как-нибудь посодействовал, чтобы без этих, как их... эксцессов. Убедил бы ты его или...
- А в чем убеждать-то? Ещё ничего не известно.
- Как это не известно? - вдруг обиделся Павел Петрович. - Я все вижу, меня не проведёшь.
- А я сомневаюсь.
- Ну и сомневайся. Мы с Митькой не сомневаемся.
Сегодня Павел Петрович ожидал чего-то особенного. Весь вид его говорил об этом. Он то прохаживался, то садился на бревно, лежавшее у подъезда. Весь он светился какой-то затаённой радостью. А потом ни с того ни с сего подошёл к Дмитрию, взял его за лацкан пальто и стал рассказывать. Может быть, ему это надо было для того, чтобы убить как-нибудь время, которое для него, видно, уж очень медленно двигалось.
- В крестьянстве отцу моему не везло. Все время, сколько помню себя, ели мы хлебушко пополам с мякиной с самой осени, а весной и вовсе переходили на лебеду. Хлебный дух слышали только из чужой трубы по утрам, когда соседи караваи в печь сажали. Потом и мы с братом повыросли, хоть паши на нас, и трудолюбивыми были, и все одно плохо жили, будто углём чёрным меченые. Где какая беда в селе - все с нашего двора начиналось. Сапом болели наши лошади, свиньи от рожи у нас повыдохли, суховей хлеба палить с нашего поля начинал... Отец осерчал на свою крестьянскую долю, проклял её. А тут как раз в соседней губернии железную дорогу строить начинали. Продали мы все, чуть ли не до последних портков, купили ещё двух лошадёнок и стали втроём грабарить. Вытащила нас железная дорога из беды - немного лучше жить стали. Чуть оттает земля, люди - в поле, а мы гуськом, как птица перелётная, на своих грабарках - в город. Вот так я и стал землекопом. С той поры почти пятьдесят лет прошло. Передержал в своих руках все экскаваторы, от американского парового до нашего шагающего. Городским человеком стал начисто, помирать уж пора, а как по весне оттает земля, так и тянет меня в кочевье, будто цыгана к костру. Ведь вот и зимой и летом копаю землю, а никогда она меня не волнует, как весной.
Старик умолк.
Женщины наши вышли. Вера ничего не видела, кроме солнца, яркого неба и млеющей от радости земли. Да и видела-то она их словно в первый раз. А поэтому была счастлива. Белое личико её загорелось, маленькие мочки ушей, выглядывавшие из-под пуховой шапки, источали розовый свет, а грудь не дышала - вздрагивала от желания вобрать в себя пряный, дурманящий запах весны.
Олег и Дмитрий мельком взглянули на Веру и стали деловито закуривать новые папиросы.
Павел Петрович видел все: Веру, Олега, Дмитрия, солнце, землю. Он был доволен своей судьбой, первым по-настоящему весенним воскресеньем. Он встал с бревна, отряхнул пальто, поправил усы, фуражку...
Анна Сергеевна ничего не видела, кроме шарфика на шее Веры, который плохо повязан, расстегнувшейся пуговицы пальто. И все хлопотала вокруг дочери, боялась, как бы её не продуло.
Я видел только Людины глаза: в них таились хитрость и предчувствие торжества. Она взяла под руку Веру, Олега и защебетала:
- Пойдёмте на Набережную. Какая сегодня чудесная погода. И солнышко, и ветра нет.
Они втроём - впереди. За ними старики. Мы с Дмитрием сзади.
Все шло так, как замышляла, видно, Люда, но вдруг Вера все поломала. Она оглянулась и спросила:
- Дмитрий Афанасьевич, вы на Набережной живёте?
- Да.
- Мне так хочется видеть вашу дочку. Зайдёмте к вам. Пусть и Светлана погуляет с нами.
Дмитрий молчал.
- Зайдём. Правда? - настаивала Вера.
- И зачем это, Верочка? - не без раздражения сказала Анна Сергеевна.
- И в самом деле, зачем тащить ребёнка к реке? Там сыро, можно простудиться, - поддержала Анну Сергеевну Люда.
- Так и я могу там простудиться, - ответила Вера, освободилась от Олега и Люды, решительно подошла к Дмитрию, взяла его под руку и тоном, не допускающим возражений, сказала: - Я иду к вам. Ведите.
- И я к Мите, - буркнул Павел Петрович.
Мы четвёркой пошли впереди.
Сзади нас беззвучно рвались мины.
Дмитрий почти беспрерывно нажимал на кнопку звонка. Звонок яростно трезвонил за дверью, но никто не открывал.
- Мама... плохо слышит. У неё уши... - смущённо бормотал Дмитрий. Его лицо побагровело и обливалось потом.
- Сколько же можно звонить, - говорила Люда, - она, наверно, ушла, куда-нибудь. Пойдёмте...
Вера нервничала, волновалась из-за Дмитрия и уговаривала его:
- Ещё... Позвоните ещё раз.
Дверь наконец открылась. Перед нами стояла испуганная крошечная старушка в широкой оборчатой юбке и белой косынке. И не понять, где косынка, а где волосы - они одинаково белы.
- Мама, принимай гостей, - громко сказал Дмитрий...
- Какую комиссию? - тоненьким голосом спросила старуха.
- Гостей, гостей! - крикнул в самое ухо матери Дмитрий.
- А-а, гостей, - пропела облегчённо мать и низко нам поклонилась. - Проходите, пожалуйста, проходите.
Первой вошла Вера, последним - Олег. Он не хотел, видно, входить, но Дмитрий взял его под руку и ввёл в коридор.
- Раздевайтесь, раздевайтесь, - просила старушка, и никто не смел её ослушаться, хотя сначала и не собирались раздеваться.
Дмитрий сбивчиво объяснил:
- Евдокией Евлампиевной маму зовут. Ей восемьдесят шестой пошёл... Домработница вчера ушла... Не понравилось, видать, у нас.
Евдокия Евлампиевна прицепила электрическое ухо. Все так же робко улыбалась и все приглашала:
- Пожалуйста, гостечки, проходите в комнату.
Павел Петрович разделся, поправил перед трюмо галстук и, наклонившись к Евдокии Евлампиевне, громко спросил:
- Откуда будете, мамаша?
- А ты не напружайся, сынок, я с этим ухом хорошо слышу. Из станицы Кременской мы, Усть-Медведицкого округа.
- Казаки значит?
- Казаки мы, казаки... Проходите в комнату.
Светланка спала чутким сном. Едва мы успели войти в комнату, как она в одной рубашонке прибежала к нам из другой комнаты.
Протёрла кулачком глаза и стала пытливо нас осматривать. Никто не удостоился её особого внимания. Но вот Светланка направилась к Вере, сидевшей на тахте.
- А ты... - хотела что-то спросить Светланка у Веры, но запнулась, усомнилась в чем-то и, не сводя с Веры глаз, стала искать руками отца.
- Папа... папа...
Дмитрий подошёл к ней, присел на корточки, обнял. Вера ждала чего-то с волнением и болью.
И мы вдруг стали ждать. Но что должно произойти, почему должно произойти, - никто не знал.
- Ты привёл нашу маму? - радостно, со слезами на глазах спросила Светланка.
- Нет, - испуганно и торопливо ответил Дмитрий.
- Мама... Мама!
Светланка рывком освободилась от отца и робко, веря и не веря себе, пошла к Вере.
Остановилась, ещё раз внимательно осмотрела её и тихонько спросила:
- Ты очень долго болела, правда?
- Правда, - прошептала Вера.
И Светланка бросилась к ней. Взобралась с ногами на тахту, стала обнимать Веру, целовать... И захлебнулась слезами.
Вера тоже обнимала Светланку, целовала её и тоже плакала. Потом они стали вытирать друг дружке слезы и рассмеялись.
Вера достала из кармана пальто резиновую куклу и дала Светланке.
- Вот я тебе Катьку принесла. Хорошая?
- Хорошая. Масенькая-масюсенькая.
Ночью мы опять с Людой обманывали друг друга: делали вид, что спим, а сами не спали - не могли. Даже с логарифмическими линейками ничего не вышло. Случившееся на квартире У Дмитрия оказалось сильнее железных математических формул. Как мы с Людой ни пыжились в этот раз, не смогли стадо цифр построить в ровные математические строфы...
А Люду я таки обманул: она поверила в то, что я сплю, поднялась и вышла в кухню. Вскоре скрипнула и другая дверь - это вышла Вера, догадался я.
Не знаю, уславливались они или нет, но сошлись ночью и стали говорить.
Наша дверь была приоткрыта, и хотя женщины говорили почти шёпотом, я все отлично слышал. Желание послушать их разговор было настолько велико, что я дал клятву: подслушиваю впервые в жизни, и пусть у меня отсохнут уши, если я решусь это сделать хоть бы ещё раз на своём веку до самой гробовой доски (а там уж, в могиле, мне ничего не останется делать, как только подслушивать людскую жизнь).
- Я ничего не понимаю, - говорила Люда. - Почему Светланка подошла к тебе, а не ко мне, скажем? Наверно, Дмитрий показал ей твою фотографию?
- У него нет моей карточки.
- Может, ты похожа на его первую жену?
- Не знаю.
- А кукла откуда у тебя взялась?
- Это моя любимая. Я её с детства храню.
- А-а. И специально взяла. Значит, собиралась к Светланке? С Дмитрием договаривались?
- Ни о чем не договаривались. Сама я давно собиралась увидеть Светланку.
- Зачем?
- Испытать. Узнать.
- Кого испытать-то?
- Себя и её... Я... мне...
- Ну чего ты, чего... Успокойся. Услышат.
- ...и решила - если со Светланкой сойдёмся, тогда уж мне некуда деваться от Дмитрия.
- А говорила - Олега любишь.
- Уговаривала себя... а оно все сломалось...
И опять заплакала Вера. Долго плакала.
Люда её не успокаивала. По-моему, она и сама плакала, только неслышно, просто роняла слезы.
Я долго ловил сдавленные всхлипывания, приглушённые судорожные вздохи. Думал, им конца не будет, хотел было выйти и сказать: «Хватит вам!» Но тут как раз Люда прошептала:
- Олега жалко.
- А мне, думаешь, не жалко? - ответила Вера.
- И что он теперь будет делать? Как-то он немного выпил и говорил мне: «Каждому человеку свой женьшень нужен. Если он найдёт его, будет долго и интересно жить. Я почему-то думаю, что Вера - мой женьшень...»
Вера заплакала навзрыд.
- Тише ты. Услышат. И чего плачешь? Не пойму.
- И я... не пойму...
- А отец-то, отец твой как доволен - козырем каким ходит...
- А мама сказала: «Я этого не переживу».
Помню, Дмитрий говорил мне: «Катеришки мы». А что получилось? Сам он вон каким глиссером обернулся!
На другой день после свадьбы рано утром мы были с Дмитрием на эстакаде.
- Посмотри, - сказал он мне, указывая туда, где сейчас, как и когда-то, с геодезической рейкой стояла Вера, - думал я, вечер наступил в моей жизни, а мне ещё утренняя звёздочка досталась. Ну глянь, чем не звёздочка...
А через несколько дней по радио передали указ о награждении строителей. Дмитрия наградили орденом Ленина.
Павел Петрович от радости хотел даже усы сбрить, но мы ему рассоветовали. Тогда он сказал Анне Сергеевне:
- Хочу приём в честь зятя устроить. Не вечеринку, настоящий приём с важными гостями. И чтоб каждому было по две салфетки, по два ножа, по две вилки, по три ложки. Вина чтоб всякие, и под каждое вино должна быть особая посудина. Пусть селёдка будет с петрушкой во рту, а плавники из морковки. Цветов наделать из свёклы и лука. Сынов обоих выпишу.
Анна Сергеевна терпеливо выслушала такую необычно длинную речь своего мужа, а когда он вышел, перекрестилась (лет тридцать уже не крестилась) и прошептала:
- Видно, уж совсем конец моему старику. Господи спаси, сохрани и помилуй его.
...Все было так, как желал старый землекоп, а когда после торжества разошлись важные гости из парткома и горисполкома, кончились силы у Анны Сергеевны, заплакала она, запричитала:
- И нет моей головушке покоя, и нет моей сирой приюта, и за что на меня такая беда накинулась, и за что она меня, несчастную, терзает...
На другой день уехала Анна Сергеевна со старшим сыном в Братск.
Олег не был ни на свадьбе, ни на «приёме». Он даже на работе избегал нас, прятался.
Один раз в котловане Олега видели сильно пьяным. Ильичёв увёл его в бендежку, уложил спать и закрыл двери на замок.
Я дважды заходил к нему в общежитие, но ни разу не застал дома.
Был я и на стадионе. Там сказали, что целую неделю уже не видели Олега на тренировках, а скоро областные соревнования...
Думали, что с зимой рассчитались, ан нет. В субботу подул с юго-запада сиверский ветер, нагнал чёрных лохматых туч, и засвистело, завьюжило...
Снег тяжёлыми мокрыми комьями шлёпался об оконные стекла, налипал белыми наростами на стенах, карнизах, неровным бугристым слоем ложился на крыши, на кочковатую чёрную землю. К обеду весь город оказался погребённым под слоем водянистого снега.
В котловане было настоящее столпотворение. Машины буксовали на подъёмах и юзом сползали обратно. У бетонного завода перевернулись два самосвала. Наши гружёные армовозы стояли наверху. Около них ругались прорабы, требуя арматуру.
Шофёры с армовозов, величественные и спокойные, сидели в кабинах и отвечали прорабам на все их ругательства одним железным словом: «Нет».
Бульдозеры счищали на подъёмах грязь. Скреперы привозили зеленоватый песок и усыпали им дорогу. Но после двух-трёх автомашин, взобравшихся с натугой наверх, приходилось все делать сызнова.
Шофёры сгрудившихся машин собирались кучками, покуривали и мирно поругивали начальство, которое «все экономит, натягивает шкурку на кисель, а теперь из-за их «экономии» вылетают в трубу десятки тысяч...»
Трещали телефонные звонки, металась по проводам метелица ругани, рылись в грязи бульдозеры и гусеничные тракторы, покуривали шофёры и бетонщики.
Снег валил и валил, будто вся вселенная превратилась в мокреть и лавиной обрушилась на строителей.
К вечеру я охрип от ругани. Плащ и телогрейка промокли, и неприятный холодок щекотал плечи. Квартира и мягкая тёплая постель казались мне высшим благом. И вот наконец я добрался до города.
Люды дома не было!
На столе лежала записка: «Вместо горячего ужина прими мой горячий воздушный поцелуй. Мои общественные обязанности разрушили твои грёзы о домашнем тепле и уюте, а главное, о горячем борще. Мужайся - мы строим крупнейшую в мире гидроэлектростанцию. Соверши подвиг: сам приготовь себе ужин и сам постели себе постель».
В мокром плаще, в грязных сапогах я сидел на табурете посредине комнаты и тосковал. И мне нравилась моя тоска, и она была тем приятней, что под мокрую холодную одежду уже начало проникать ласковое тепло...
Дмитрий и Вера теперь приходили к нам очень редко - ведь и мы с Людой ходили не часто к своим друзьям в первое время после женитьбы.
Анны Сергеевны не было, и кухня стала скучной.
От Павла Петровича в квартире осталось только фырканье по утрам и вечерам во время умывания - все свободное время он теперь пропадал у молодых.
Сегодня он забыл выключить радиоприёмник. По пустой квартире, будто в насмешку надо мной, разносились шаловливые опереточные песенки.
Счастье Дмитрия и Веры опустошило нашу квартиру, и она стала похожей на заброшенный город, в котором только и осталось два забытых человека - я и Люда.
Я и Люда? А что же тогда говорить Олегу? Вот уж кто действительно оказался забытым всеми. И мне так захотелось обнять Олега, сказать ему несколько слов товарищеского утешения, что я, наверно, тотчас пошёл бы к нему, если бы так адски не хотелось спать.
Только я снял один сапог и принялся за второй, как раздался звонок - это к нам. Сунув обратно ногу в сапог, я пошёл открывать. Открыл - и оторопел: передо мной в зелёном офицерском плаще стоял подполковник Пельников. Он с ехидцей улыбался:
- Вот уж не думал, что и вы подвержены этому суеверию.
- Какому?
- Будто милиция - всегда к худу и никогда - к добру.
- Да что вы, товарищ подполковник...
- Ладно уж, пропускайте в хату.
Подполковник не стал раздеваться, сказал, что очень торопится. Он откинул капюшон плаща, снял фуражку, сел на краешек дивана. На мгновение его взгляд, будто вспышка электронной лампы, остановился на мне, а потом, успокоенный, задумчивый и неторопливый, поплыл по комнате. Ковёр на стене, магнитофон на тумбочке...
- Вчера Олег... ваш друг Олег во Дворце культуры нокаутировал трёх человек, в том числе сержанта милиции. За это его надо посадить... Молчите, значит, согласны, что такого хулигана надо немедленно арестовать?
- Как согласен? Нет! Да он же никакой не хулиган. Поймите... девушка... любовь...
- Знаю.
- Я сейчас пойду к нему...
- За этим я и зашёл.
Я сразу отправился к Олегу, но опять не застал его.
На другой день вечером к нам пришёл Каспаров. Я рассказал ему историю с Олегом. Он долго тёр ладонью свой большой лоб, а потом сказал:
- И парень-то ведь умный. Хороший. Хороший, говорю! А вот поди ж ты... Давайте подумаем. Есть у меня на примете одно дельце.
Сергей Борисович предлагал послать Олега с бригадой на два месяца на укрепление берега Волги. Этот участок строительства находился в угрожающем прорыве. Условия труда и быта - почти окопные, как сказал Сергей Борисович.
Люда решительно запротестовала:
- Ему и здесь тошно, а там он просто пропадёт!
- Мотыльки гибнут на ветру, а Олег, по-моему, не мотылёк.
Люда начала постепенно сдаваться, мы с Павлом Петровичем и Дмитрием стали активнее поддерживать Сергея Борисовича. Наконец она сказала:
- Я согласна, но это жестоко, очень жестоко.
Спустя две недели после отъезда Олега с бригадой Ильичева на укрепление берега меня встретил Сергей Борисович и сказал:
- Съезди завтра на берег, посмотри, а то, может быть, наш парень там и в самом деле скис.
Я поехал.
Забетонированный откос берега был в одном месте разрушен, будто проломлен тяжёлой неразорвавшейся бомбой. Изуродованные плиты, сухожилия арматуры скорбно свисали над воронкой, заполненной мутной водой.
У этой пробоины стояли две баржи, гружённые крупным камнем. На обеих баржах работало человек двести рабочих в тяжёлых брезентовых плащах. Вконец уставшие люди, с красными от бессонницы глазами двигались по палубе, будто маятник старых ленивых часов: от кучи камня к борту, от борта к куче камня. Даже эти камни, сбрасываемые усталыми людьми, падали, как мне казалось, медленно, будто парили. И всплески воды были спокойные, ласковые, словно Волга глотала, не камни, а что-то вкусное, лакомое, и облизывалась от удовольствия.
Дождь то переставал, то опять принимался за своё нудное, наверное, и ему самому надоевшее дело. За водянистой мглой не видно было Сталинграда. Мгла напитала лес. От этого он разбух и казался бесформенным.
На откосе в брезентовом плаще, в берёте стоял Олег и спорил с каким-то мужчиной. Спорил, и до того отчаянно, что снял очки и размахивал перед самым носом собеседника.
Я улыбнулся: «Не заметно, чтоб Олег тут скис. Вот когда он стал похож на настоящего прораба».
Наш катер ткнулся в баржу, и я, не дожидаясь, пока он окончательно причалит, перепрыгнул через перила и подался по барже, а потом по трапу на берег.
Не успел я ещё подняться на откос, как Олег увидел меня и радостно замахал руками:
- Сюда, сюда, Геннадий Александрович. Помогите мне убедить этого мальчика. Впрочем, раньше познакомьтесь, Геннадий Александрович Гуляев - старший прораб из нашего управления, известный инженер...
Я удивлённо посмотрел на Олега: что за чушь он городит?
Олег даже глазом не моргнул, рассчитывая на мою поддержку.
- А это - Пётр Николаевич Костерин, механик прорабства механизации. Молодой механик, молодой, но подающий надежды перестраховщик и бюрократ.
Я посмотрел на механика. Он в самом деле был почти мальчик. Видимо, год или два назад окончил институт. Худенький, невысоконький, с женственными чертами лица и голубыми глазами. Под большущим брезентовым плащом, испачканным в масле и грязи и висевшим на нем, как стальная кольчуга на младенце, он смотрел на нас покойно, но упрямо.
Я пожал его холодные, тонкие и вместе с тем сильные пальцы.
- Скажите ему, Геннадий Александрович, - сказал Олег, - что считать разгрузку этих барж с помощью бульдозеров сложнейшей проблемой - это все равно что считать себя изобретателем велосипеда. Ведь эти же самые баржи вы разгружали в Куйбышеве бульдозерами?
- Да, - спокойно соврал я. - Дело в том, что разгрузка бульдозерами уже далеко не новое дело, хотя я вовсе не работал в Куйбышеве и вообще не занимался этими делами.
- Ну?! - наседал на Костерина Олег. - Молчишь?
- Я знаю, что это не новость, - с невозмутимым спокойствием ответил механик. Голос у него был приятный - чистый, юный баритон. - Но, во-первых, надо тщательно осмотреть палубы барж, составить акт...
- Ты инженер, черт возьми, ну и осматривай! - кричал Олег.
- Во-вторых - и это самое главное, - бульдозерист должен быть виртуозом, чтобы работать на этом блюдечке. Ведь малейшая ошибка - и прощай машина. У меня нет такого отличного мастера, на которого бы я мог положиться.
- Но Колька-то соглашается? Просится парень! Он по этой барже на своём бульдозере будет лучше ездить, чем ты ходишь по земле!
- Не могу.
- Я буду жаловаться твоему начальнику управления, и он тебе прикажет!
- Это другое дело.
- А?! Как вам это нравится? Такая авария произошла... Люди из сил выбиваются без сна и отдыха. Каждую минуту Волга может смять эти плиты, как папиросную бумагу, вывернуть наизнанку этот остров, а ему, видите ли, нужен приказик, бумажечка! Да ты!..
И, совершенно выдохшись от злости, Олег вдруг спокойно, но со своей убийственно-ядовитой улыбочкой сказал механику:
- Ты, мальчик, на четвереньках ловок ходить и далеко пойдёшь. С чем и поздравляю.
Помолчав немного, Олег попросил меня:
- Наши ребята работают вон на той барже. Сходите туда, поговорите с ними, а мне надо пойти к телефону, чтобы составить «протекцию» этому мальчику.
Арматурщиков своих я не узнал. Грязные, небритые, с припухшими от недосыпания глазами, жёлто-бледные, они старались здороваться со мной приветливо, но у них ничего не получалось.
Ильичева я тоже не узнал. Весел, подстрижен, чисто выбрит, свеж и румян. Яловые рабочие сапоги блестели как зеркало, а из-под брезентовой куртки выглядывал кипенно-белый, тщательно отутюженный воротничок сорочки. Таким аккуратненьким и чистеньким я его не встречал даже в городе.
Увидел он меня, картинно распростёр объятия и пошёл навстречу с довольным похохатыванием. Потом долго обнимал меня чугунными ручищами, приподнимал, как маленького, и все повторял:
- Вот спасибо, что навестили, вот радость-то!
- Как вы поживаете здесь? - удалось мне наконец спросить у него.
- Отлично! - громко, чтобы слышали все, ответил он.
- Видно. Ты расфрантился, как на парад.
- А мы и есть на параде, - громче прежнего сказал он, - на нас вся стройка сейчас смотрит.
- Отойдём в сторонку, поговорим немного.
Ильичёв вдруг стал подавать мне какие-то знаки, а потом прошептал:
- Поспрашивайте у меня ещё чего-нибудь. Потом я вам объясню.
- Ну... а... как ребята настроены, как работают?
- Настроение у всех боевое, - опять громко заговорил Ильичёв, - работают, как львы.
- Трудновато?
- Очень трудно. Вот как трудно, - и он ребром ладони полоснул себя по горлу, - да мы не такие, чтобы киснуть.
- А заработки?
- Довольны. Все довольны. За прошлые две недели денщина обошлась по восемьдесят рублей. А теперь, - прошептал Ильичёв, - можно и отойти.
Мы сели на корме, свесили ноги.
- Трудненько нам тут достаётся, Геннадий Александрович. Вот я, чтоб малость подбодрить ребят, и устроил все это. Кой тут леший ботинки чистить - побриться некогда, да и лень в такой холодине. А я нарочно форс держу. Если командир крепко держится в бою, так и солдат за ним тянется. - Ильичёв нагнулся к самому моему уху: - Я, если что, так и щеки подкрашу, чтобы бледность была незаметна. Тактика. Боевой дух.
И он расхохотался весело, звонко.
- А как здесь Олег Степанович себя чувствует?
Ильичёв присвистнул.
- Я вам такое расскажу... Он даже меня, потомственного строителя, так пристыдил...
Начальник участка укрепления берега Мийбрат встретил меня у конторы.
- Здоров.
- Здоров, - ответил я.
- Зачем к нам?
- Посмотреть.
- Смотри. До свидания. Дела режут...
- Как тут у вас работает наш прораб?
- Степанов?
- Я тебе должен кое-что рассказать о нем...
Мийбрат взял меня под руку.
- Он...
После разговора с Мийбратом я направился к столовой. Меня окликнул Олег:
- Я вас ищу уже полчаса. В столовой сейчас очень много народу, пойдёмте побродим по лесу. Там уже есть фиалки.
- Ты любишь собирать цветочки? Это для меня новость.
- Я всегда любил бродить по лесу. Пойдёмте. Я так соскучился по вас. Так хочется поговорить... разгрузиться.
Уезжал я домой под вечер. По дороге к катеру Олег говорил мне:
- Завтра будем разгружать камень бульдозером. Теперь мы Волге глотку забьём. Мальчик этот, механик, обозвал меня карьеристом. А потом даже пригрозил мне. Парень он, видать, ядовитый, службист, но мне от его угрозы только веселей стало.
Когда катер стал отходить, Олег вдруг грустно сказал:
- Передавайте привет всей нашей большой семье. Скажите им... Впрочем, я сам приеду и сам скажу.
- Приезжай в выходной.
- Нет. Мы на казарменном положении. С Волгой шутить нельзя.
Начало смеркаться. Я сидел на палубе, слушал шум волн и думал об Олеге.
Вспомнился рассказ самого Олега, Ильичева о нем, Мийбрата. Я представил себе то, что происходило здесь две недели назад...
...Такого туману Олегу ещё не доводилось никогда видеть. Холодный, мутно-рыжеватого цвета, он наваливался из степи на Волгу вал за валом. Это был не просто туман, а бесшумный небесный шторм. Едва только становилось возможным увидеть воду за бортом катера, узнать в лицо человека, сидевшего на палубе, как новая безмолвная лавина опять поглощала все.
Рабочие в брезентовых костюмах, в плащах сидели на палубе насквозь промокшие, будто попали под проливной дождь.
Все молчали, всматриваясь в непроглядную мглу, слушали тревожное завывание сирены, шорох льдов за бортом.
Олег, сняв очки и тяжёлый промокший берёт, неподвижно сидел в распахнутом плаще. На его курчавых волосах лежали капли воды. Время от времени эти капли собирались в крошечные ручейки и сбегали за воротник. В резиновых сапогах мёрзли ноги, мёрзли колени под мокрыми, прилипшими к телу брюками. Язык распух, стал жёстким, как рашпиль, будто Олег курил не табак, а сухие листья. И всё-таки курил сигарету за сигаретой...
Когда на заводе Сергей Борисович говорил с ним о трудном, ответственном задании, он не вникал в смысл слов, а просто смотрел на начальника и думал: почему раньше не замечал на его щеке родинку, во взгляде мягкую отеческую доброту? Почему многие считают начальника чёрствым человеком и не знают, что он любит грустные, протяжные песни, любит помечтать, как мечтают девушки и безусые юнцы.
И вот Олег на крохотном катере. Штормующий туман, тревожные вскрикивания сирены, подозрительный шорох льда за бортом, нахохлившиеся, почти невидимые люди... Пусть здесь сыро и неуютно, пусть за воротник струится омерзительный липкий холод. Олег не откажется, ни за что не откажется от этого опасного крохотного мирка величиной в несколько шагов. Здесь никто не посмеет напомнить ему о нелепом существовании «ракетки в очках», никто не станет смотреть на него, как на столичного пижона и героя трёх нокаутов.
Как взрослые люди с радостью и умилением вспоминают о своих мальчишеских грёзах, со снисходительной улыбкой думают о наивных мечтах и заблуждениях юности, так и Олег перебирал в своей памяти недлинную свою биографию и улыбался.
Пробивая толщу водянистого тумана, откуда-то прилетела на катер песенка.
...Во поле берёзонька стояла,
Во поле кудрявая стояла...
Она прилетела из неугомонного большого мира. С самого раннего детства Олег знал эту нехитрую песенку. В Подмосковье, неподалёку от их дачи, посредине поля росла молодая берёза, и Олег свято верил, что именно про неё и сложена эта песня.
Теперь он уже взрослый, а всё-таки ему приятно думать и верить, что именно про ту берёзу, про его детство сложена эта хорошая песня.
Схлынула волна тумана. Косой луч солнца ударил в тёмную волжскую воду, скользнул по обмытым синим льдинам. Совсем рядом показался из тумана песчаный берег. Телеграфные столбы, будто невзначай, в баловстве, сбежали с насыпи в ледяную воду, ахнули и вытянулись, высоко подняв перекладины-плечи... Вырванный с корнями из земли, кружился в водовороте начавший зеленеть кустик ивы...
Катер приветливо отсалютовал берегу длинным гудком и пристал к барже, гружённой камнем. Олег сошёл с катера последним.
- Олег Степаныч, - крикнул уже с берега Ильичёв, - вы с ребятами подождите здесь, а я пойду узнаю, где наши хоромы и перины пуховые.
На корме баржи сидела старуха в ватнике и крутила ручку небольшого барабана, на который наматывался трос. Олег подошёл поближе. На тросе поднималась из воды сетка, а в сетке билась пара отменных лещей.
Старуха оглянулась и заговорила:
- Вот они, соколики, вот они, тузики-голопузики! Подай-ка, парень, сак. Мы их сейчас...
Она ловко выхватила сачком лещей из сетки, бросила их на палубу и опять стала опускать сетку, приговаривая:
- Ловись, рыбка, большая и маленькая. Большую изжарим, а маленькую на волю вольную выпустим.
Олег с любопытством смотрел на ловкую, крепкую старуху. Она закончила дело, повернулась к нему обветренным скуластым лицом и простецки, приветливо сказала:
- Хочешь жареного лещика с керосинцем? Пойдём угощу... Э-э, да ты весь синий, замёрз. Заходи, обогрейся малость и обсушись, а тем временем и жарёха у меня поспеет.
Она чуть не силой втащила Олега в натопленную тесную каюту и бросила коротко:
- Раздевайсь! Сушись. Грейсь.
А сама засучила рукава, начала чистить лещей - только чешуя с треском разлеталась во все стороны.
Олег раздеваться не стал, только расстегнул телогрейку и подался грудью к печке.
- А вы что делаете на барже, бабушка?
Быстро орудуя ножом, она объяснила:
- Дед мой шкипером на этой барже ходит. Плох становится, так я ему помогаю шкиперить. Я покрепче его буду. Кость у меня потвёрже и характер упористей.
- Вы говорили, что лещи с керосинцем. Это почему?
- Вот те и почему. Заводов-то вон сколько понагромоздили. Всю погань мазутную выливают в Волгу. А рыба-то она в воде живёт... И штрафуют директоров, да они штрафы-то не из своего кармана платят - из государственного. Один тракторный каждый год два миллиона платит. И посмотри, какую хитрость применяют, посмотри, как план составляют: столько-то миллионов на рабочую силу, столько-то на железо и два миллиона - на штрафы - неужто есть такая статья, на штрафы? А её и нету. Да ведь керосином пахнет - это полбеды. А икра-то красной рыбы и белорыбицы в этом мазуте почти вся заживо погибает. Вот оно главное...
- Бабушка, где здесь шутиха?
- И чего ты меня все бабушкой погоняешь? Меланьей Фёдоровной зовут. А тебя как?
- Олегом.
- Вот теперь все честь по чести, а то «бабушка». Шутиха, спрашиваешь? Тут она, прямо за бортом.
Олег подошёл к окошку. За бортом была всего-навсего спокойная мутная вода.
- А мне говорили, что она берег размывает. Я думал, бурлит, кипит, а тут тише, чем у котлована.
Меланья Фёдоровна убрала локтем волосы со лба и с хитрецой улыбнулась Олегу.
- Сразу видать, по речному, по волжскому делу ты мелко плаваешь. Когда Волга разгуляется разозоруется, ты её не бойся, - она как шутливая баба. Безвредная. А тихой, смирной когда прикинется, тут её и опасайся. Недаром говорится - в тихой воде черти водятся. Вы там Ахтубу перегородили у котлована, и Волга вроде бы ничего, не обиделась, этак тихонечко, смирненько течёт. Ан нет. В прошлом году тот берег во-он где был, вишь, там катера сейчас ходят. Вот сколько она землицы доброй слизала. Норовит в старицу прорваться. Вы, мол, меня так, а я вас вот этак. И все тихонечко, будто ласкается к берегу, а сама рушит землю, уносит в море. Приглядись-ка получше, у берега крутит воду - это и есть шутиха. Она со дна тайком подтачивает берег, а смотришь - ах! - и нет куска земли. Большущая сила у шутихи, бороться с ней у-у-у!
- Олег Степаныч!
- Зовут меня. Надо идти.
- Надо так надо. А управишься, заскочи на минутку. Ты не сомневайся, у меня рыба без керосина - я секрет знаю. Согрелся немного? Ты, я вижу, славный парнишка, сердцем чую. И неладно у тебя чего-то на душе, и дело трудное досталось. Так заходи. Погреться...
Поднимался ветер. Туман уплывал к Сталинграду. Сквозь мглу смотрело на землю болезненно-жёлтое солнце. На берегу стояли повеселевшие арматурщики. Рядом с Ильичевым - высокий мужчина в полковничьей папахе, кавалерийской шинели. Олег подошёл к ним. Ильичёв познакомил его с человеком в папахе - это был начальник участка Мийбрат.
- Пошли, - сказал Мийбрат, - по дороге в общежитие я вам щось покажу, да и сразу за дело, а то мне некогда.
Шли вдоль берега по уже засыпанному и спланированному мелким щебнем откосу, готовому к установке арматуры и укладке бетона.
Мийбрат воспалёнными глазами смотрел на Волгу и не то извинялся, не то объяснял:
- Всю зиму просил, настаивал: завозите стройматериалы, пока лёд стоит, давайте скорее технику. Ну и шо? Як об стенку горох. А теперь давай-давай, гвалт у всесоюзном масштабе. Вот ваш участок - самый ответственный и самый тяжёлый. У нас тут осенью были затоплены маты и отсыпан банкет - шутиха смыла. А тут, видите, был ерик, мы его засыпали. Грунт ещё слабый. Если прозевать, вода разом, як корова языком, всё слижет. Тогда уж гвалт в мировом масштабе будет: Волга прорвётся в старицу, и трудно сказать, чем все это кончится. Мне звонил ваш начальник управления и сказал: «Моим орлам дайте самый ответственный участок». Пожалуйста, мы вам оказываем такую честь.
- Честь и славу вы можете поделить с нашим начальником пополам, - сердито проворчал Ильичёв. - Вы тут шляпили, а нам кашу в мировом масштабе расхлёбывать?
Мийбрат остановился, растерянно посмотрел на Ильичева, потом на Олега, пытаясь понять, шутит Ильичёв или нет.
Ничего не поняв, увидев только широкую, чем-то похожую на мельничный жёрнов спину Ильичева, чмыхнул и продолжал говорить, теперь уж обращаясь к Олегу:
- Справа от вас будет работать бригада из домостроительного управления, а слева - добровольцы из Сталинграда. Они тоже сегодня приедут. Вот и всё. Хворост, видите, перед вами, инструмент в инструменталке. С технологией вязки матов, я слышал, вы знакомы, а если хотите, то наши ребята вам покажут.
- Технологию эту мы можем ещё и вашим ребятам показать, а вы нам лучше скажите, как насчёт горючего. А то ведь в такой воде работать... - Ильичёв сухо и угрожающе посмотрел на Мийбрата.
Тот заторопился с ответом:
- Завтра мы вам спиртику подбросим. Начальник строительства распорядился.
- Завтра, - недовольно протянул кто-то, - а сегодня хоть сдохни.
- Шо не могу, то не могу. Желаю успеха.
Мийбрат ушёл. Арматурщики проводили его удручёнными взглядами, потом повернулись к Волге. Горстка людей в тридцать человек и мутная, зловещая Волга остались один на один. Маленькие человеческие руки и грозная лавина воды - кто кого?
У людей есть нервы - тоненькие, чувствительные ниточки, которые могут не выдержать и оборваться. У людей могут воспалиться нежные бронхи, их руки и ноги может скрутить адская ревматическая боль. А у Волги нет чувствительных нервов, нежных бронхов, у неё нечему болеть, её не во что ударить так, чтобы она взвыла от боли и отступила.
Но у этих маленьких людей есть воля, разум, которые могут оказаться сильнее любой стихии.
Арматурщики, конечно, не думали ни о бронхах, ни о нервах. Они просто постояли минуту, прикидывая, с чего начать, а потом выругали Мийбрата, ещё кого-то, махнули рукой, вздохнули и пошли со своими чемоданчиками в общежитие, чтобы вскоре вернуться и приняться за дело.
Олег отдал свой чемодан Ильичеву:
- Пойду посмотрю обстановку, а ты давай разворачивайся.
- Да мы-то развернёмся. А ты скажи этому самому «брату», пусть пошевелится. Хворосту мне хватит только на сегодня. И вообще, в зубы им не смотри. Шуруй их там. И начальника строительства и всех. А то я сам могу заказать за свой счёт разговор с министром, раз тут мировой масштаб.
Олегу не совсем понравился тон Ильичева, но тот был прав, поэтому Олег одобрительно кивнул головой:
- Все будет как надо.
Строители должны были укрепить берег на протяжении трёх километров. Тюфяки уже затоплены всюду, кроме участка, на который поставили арматурщиков. По всему фронту уже отсыпали банкет, заканчивали укладку бетона в первый, нижний, ряд плит и поднимались выше.
Из гидрометбюро сообщили, что в ближайшие дни ожидается резкий подъём воды у Сталинграда, значит, надо поторапливаться с укладкой бетона и во второй ряд плит. Воде достаточно проникнуть в малейшую брешь - и она подмоет, взломает все сооружение.
Строители работали в три смены.
По разрытой земле ползали хмурые, а в сущности самые безобидные и самые работящие машины - бульдозеры. Самосвалы развозили бетон, щебёнку. Плавучие краны разгружали баржи. В лесу гудели бетономешалки. Вот и вся, пожалуй, техника. Она выглядела так скудно, что её невозможно было даже сравнивать с техникой в котловане. Зато людьми здесь был усеян весь берег. И это заставило Олега вспомнить старые фотографии - далёкие времена, когда на пятачках первых строек работали сотни землекопов, каменщиков, плотников и раздавались зычные команды десятников.
Сейчас здесь было все так же, только не было слышно подхлестывающих команд и «дубинушки» - работали молча, сосредоточенно.
Туман исчез, спустились с небес чёрные водянистые тучи и сеяли на рабочих мелкий въедливый дождь. Ветер с силой, как сапожник гвозди, вбивал холодные острые капли в лица людей, в их красные жилистые руки.
Олег брёл по мокрому песку, по скользкому суглинку в тяжёлых резиновых сапогах и думал, что вот эта полоска земли, вот эти люди сегодня самые главные на всей стройке. И стройка ему вдруг представилась в виде огромного снаряда, взрезывающего упругие пласты необозримых просторов. И если стройка - снаряд, то этот участок - самая важная его деталь, остриё, которое принимает на себя всю силу сопротивления упругого пласта. А его, Олега, участочек - жало острия...
Все это я представил себе из рассказов Ильичева, Мийбрата и, главным образом, из рассказа самого Олега. Когда он говорил, то смотрел на меня насторожённо и недоверчиво: не стану ли я смеяться над его «высоким штилем»?
Я не смеялся, потому что иногда и сам изъяснялся возвышенно. Да и как сказать: хорошо это или плохо? Ведь бывают у человека такие минуты, когда ему не хватает слов, когда все они кажутся ему затёртыми, слепыми.
Я не мог смеяться над Олегом, я только удивлялся и радовался.
Конечно, в том мире лени, праздности, из которого он ушёл, «выпрыгнул», смеялись бы над ним, над его самоуверенностью и увлечённостью. А глупо. Человек, может, потому и бывает несчастлив, что недооценивает самого себя.
Понятно, если какой-нибудь заштатный дворник из какого-нибудь заштатного городишка скажет, что он самый главный работник на земле, и заставит людей поклониться своей метле, то ясно, он будет выглядеть глупее и смешнее лягушонка, решившего проглотить слона. Но если он скажет, что его дело, как и всякое, - самое важное на земле, и станет его делать с усердием и любовью, как самое важное, то, кто знает, может быть, его метла будет сметать не только мусор с тротуаров, а и с космических дорог.
...Олег долга ходил по берегу и наконец набрёл на контору участка. Начальника участка на месте не оказалось.
- А другое какое-нибудь начальство есть? - спросил Олег у женщины, вязавшей в коридоре шерстяной чулок.
- Волков. Там, в кабинете.
Олег вошёл в кабинет. За столом в самом деле сидел заместитель главного инженера гидростроя Волков. Подперев ладонью щёку, он сладко спал. Его фетровая шляпа валялась на полу. Прорезиненная куртка была измята, испачкана в глине. Лицо Волкова темнело щетиной, под глазами синие круги. В тарелке стыла недоеденная котлета с гречневой кашей.
Олегу жалко было будить Волкова, он хотел тихонько уйти. Но как только стал поворачиваться, Волков открыл глаза и, не отнимая ладони от щеки, усмехнулся:
- Я слышал, как вы входили. Грешным делом, думал уйдёте, а я посплю ещё несколько минут.
- Извините.
- Это уж ты меня извини.
- Тогда доброе утро!
- Значит, доброе. Кто ты, что ты и чего тебе?
- Прораб Степанов, прибыл с бригадой арматурщиков на прорыв. Поставили на десятый пикет. Хворосту хватит на сутки, не больше. Нам нужен ещё один плавучий кран... и... сами понимаете, дождь, холод, работать в ледяной воде...
- Иди на склад, получи по сто граммов спирту, а на работающих непосредственно в воде - по сто пятьдесят.
- Мийбрат сказал, только завтра привезут спирт.
Волков сцепил зубы, хотел стукнуть по столу, но сдержался.
- И хворосту, говоришь, нет? Та-а-ак... Кран получишь.
Волков встал, потянулся, достав руками до дощатого потолка, потом подошёл к Олегу и положил ему руки на плечи.
- Мийбрат тебе все рассказал о десятом пикете?
- Рассказал.
- Хворост, кран, спирт, - все это так. А вот Волга - это самое главное. Ты меня понял?
- Да.
- Московский кончал?
- Московский.
- У Скирдина работаешь?
- У Скирдина.
- Надеюсь на тебя. Только запомни: главное - Волга и люди. Ты инженер. Уже сейчас надо продумать все возможные варианты, все крайние случаи. А случиться может и так, что времени не станется, чтобы прийти сюда посоветоваться. Тогда уж действуй сам. Надо будет - эту хату ломай, баржу затопи, штаны с Мийбрата сними, а воду задержи...
Олег внимательно слушал Волкова и думал, что ничуть не преувеличивал, когда посчитал себя с арматурщиками самыми главными людьми на стройке.
Волков вдруг улыбнулся и совсем мирно сказал:
- Ничего этого, может, и не случится, но если!.. Понимаешь?
- Понял.
Ильичёв стоял на откосе, заложив руки за спину, смотрел на Волгу и пел «Из-за острова на стрежень». Слух у него плохой, слов он толком не знал, но пение получалось всё-таки воинственное. Фуражчонка с заломленным кверху козырьком, сдвинутая на затылок, чудом, держалась на густых рыжих волосах. Он увидел Олега и направился к нему:
- Стою я тут, смотрю на Волгу и думаю: сидели б мы лучше дома, без громкой славы, путляли бы свою арматуру, хлебали горячие щи домашние... А тут, ох, тяпнем мы горюшка...
- Что-то я тебя, Степан, не узнаю. Хнычешь, что ли?
- Да это я так... Туго, конечно, но бывало и туже. Вяжут по двое. Больше десяти минут не выдержишь в этой воде. Одна пара работает - две греются в бараке. Так колесом и меняются. Работать будем круглосуточно. А где второй кран? Один не справится с подачей хвороста.
- Второй кран сейчас пригонят.
- А как с заработком?
- О нормах не спрашивал.
Ильичёв нахмурился:
- Нормы, как дышло: куда повернул, туда и вышло. А вы ж понимаете, будут платить копейки, значит, и работа тут копеечная, её можно делать и не делать. Энтузиазм будет не тот.
- Волков здесь. Я поговорю с ним. Думаю, не обидят.
- И мы так думаем, а всё-таки... Хворост когда привезут?
- Волков сейчас этим вопросом занимается.
Они стали спускаться к воде.
- Такое важное дело, - сказал Степан, - и так запустили. Этих руководителей да сюда бы, в водичку, в другой раз они были бы умнее, разворачивались посноровистей.
- Руководителей нельзя во всем винить. Маты были вовремя затоплены, а Волга их...
- Правильно. А почему нет запаса хвороста на всякий случай? Ведь Волга, а не тёща тут. А бетон почему до сих пор не уложен? А теперь «давай-давай»!
Арматурщики работали неторопливо, но споро. Маты вязали, стоя по колено в воде, два щупленьких паренька - десятиклассники - так их называли в бригаде, потому что они пришли в бригаду после десятилетки. Остальные обслуживали этих ребят: разбирали и подносили хворост, отталкивали баграми льдины, которые прибивало к берегу водоворотом.
Смотрел на них Олег и думал: что же такое героизм? Эти двое парнишек настоящие герои, их труд - это и есть героизм. Но ребята не чувствуют этого. Как жалко, что они вот так просто стоят в воде, вот так просто вяжут и вяжут маты, считая, что делают самое обыкновенное дело.
А невидимый сапожник невидимым молотком все вбивал и вбивал в людей мелкие холодные гвозди.
- Степан Алексеевич, - ласково обратился Олег к Ильичеву, - мы с тобой время поделим пополам, посменно будем находиться с бригадой.
- Время не корова, разделим, - ответил Ильичёв.
- Так ты оставайся, а я пойду. Мне надо кое-что обдумать, посмотреть.
После своего дежурства, в час ночи, Олег разбудил Ильичева. Тот вскочил в одних трусах, смотрел на Олега очумелыми глазами и бормотал:
- А? Что? Где прорвало?
Олегу с трудом удалось растолковать ему, что нигде ничего не прорвало. Ильичёв расхохотался.
- А мне приснилось, будто на нашем участке Волга прорвалась. Значит, все в порядке? Ну ложись, отдыхай. Прямо на мою койку, на тёпленькую, а то здесь собачья холодина. Печи дымят, и поэтому их никто не топит.
Степан подоткнул одеяло под бока, под ноги Олега, накрыл поверх одеяла телогрейкой и плащом. Сел в ногах, совсем, как отец, бывало, в детстве перед уходом на работу. Закурил, помолчал...
- Ну так спи, а я пошёл. Хворосту не привезли?
- Нет.
- Эх, и сделаю я им сейчас весёлую жизнь!
- Кому?
- Всем. И начальнику строительства позвоню. Я его подниму с лебяжки.
- Не надо, Степан Алексеевич. До утра хватит, а к утру, может быть, и подвезут.
- А если не подвезут? Нет, так дело не пойдёт. Готовь сани с лета. А ты спи, Олег Степанович, спи, родной.
Олег засыпал лёгким радостным сном. Во время дежурства ему надоело просто руководить, и он всю смену таскал с ребятами хворост, работал у крана. Руки и спина у него теперь приятно гудели, сердце выстукивало какую-то танцевальную мелодию.
За стеной играли на баяне танго.
- Олег Степанович, да вы, никак, легли спать? Вот уж дело негодящее. Вставайте! В красном уголке такие танцы, что небу жарко!
Это Саня Гущин будил его. Олег натянул на голову одеяло, но Саня сдёрнул его. Олег хотел рассердиться, обругать Саню, но тот с таким простодушием смотрел на него, что ругаться было невозможно.
- А девчонки там какие! Одевайтесь!
Без особой охоты Олег оделся и поплёлся за Саней.
В красном уголке было действительно «небу жарко». Шум, гам, смех, теснота неимоверная.
Олегу показалось, что его сунули в тесный музыкальный ящик, где все крутилось и пело, и он сам закрутился, завертелся.
Потом ему трудно было вспомнить, то ли он сам пригласил какую-то девушку в синих шароварах, то ли она его пригласила. Зато он отлично помнил, как они танцевали. Не танцевали, а мотыльками летали по зелёному лугу.
Несмотря на тесноту, у Олега осталось впечатление небывалого простора. Он все время ощущал запахи ромашки, васильков, заячьего горошка, черёмухи. Может быть, это происходило потому, что девушка была надушена? Однако запахи были тоньше и приятней всех духов.
Баянист взахлёб играл вальс «Над волнами», незамысловатую польку, и они казались Олегу необыкновенно красивыми, звучными. Он все смеялся и смеялся, ему было чертовски весело.
Батюшки! Я даже представить себе не могу безудержно весёлого Олега! Но верю, верю, что все так и было, как он рассказывал.
Они танцевали с девушкой - глаза в глаза, шаг в шаг, и когда оба уж слишком уставали, девушка, тряхнув локонами, принималась напевать.
Олег смотрел на неё, счастливую, весёлую, смотрел на девушек и юношей, пришедших сюда прямо с берега Волги в спецовках, испачканных бетоном и землёй, неумытых, и видел в их глазах яркий свет радости, веселья, молодости.
Девушка изнемогала от вальсового вихря и вихря радости.
- Хватит! - наконец решила она. Остановилась у стены, закрыла обеими руками глаза и тихонько засмеялась. - А вы знаете, - сказала девушка таким тоном, словно делала очень важное и секретное сообщение, - веселье - это награда. Она выдаётся многим, но далеко не всем. Мне приходилось бывать в «избранных» компаниях. Скучища там невыносимая! Все сложные, тонкие, глубокие. Все пыжатся быть весёлыми, а все равно не получается. Пришли б они сюда, посмотрели и наверняка сказали бы: «Примитив». Мой папа был опереточным артистом. Он говорил, что непосредственность, бездумная радость молодости - это великая мудрость жизни.
Олегу показалось, что у него под ногами начало колебаться и рушиться что-то. Это ощущение было приятно ему.
Баян заиграл грустное дремотное танго.
- Пойдёмте, - сказала девушка, - расскажите мне сказку... Не знаете?
Олег подумал, что он и в самом деле не помнит ни одной сказки.
- Тогда я вам расскажу.
Она осторожно положила руку на его плечо, обещающе улыбнулась.
- В некотором царстве, в тридевятом государстве жили-были три брата - два умных, а третий дурачок...
- Тихо-о, музыка! - рявкнул кто-то у входа. - Прораб Степанов, на выход!
- Меня зовут, - с досадой сказал Олег.
- Пойдёмте, - успокаивающе ответила ему девушка, - наша сказка от нас не уйдёт.
Они с трудом пробрались к дверям. Там стоял комендант общежития, комната которого находилась рядом с красным уголком. Заспанный, с опухшими, красными глазами, он был одет в какой-то серый лапсердак. Из-за пазухи у него выглядывала рыжая кошка.
Рядом с комендантом стоял Мийбрат.
- Слухайте, товарищ Степанов, - прогудел Мийбрат, - приведите своего бригадира в порядок.
- Что случилось?
- Он там такой гвалт поднимает! С ума сошёл человек. Два часа ночи, а он надумал звонить самому начальнику строительства. Мне неприятность - бог с нею, но он ставит под удар Волкова!
- Зачем он хочет звонить начальнику строительства?
- Да насчёт же хвороста!
- Так хвороста в самом деле нет?
- Так будет.
- Сегодня хворост решает все. Ильичёв поступает правильно. Молодец! Будьте здоровы, товарищ Мийбрат.
Олег резко повернулся, взял под руку девушку и пошёл прочь.
- То-ва-ри-щи-и! - испуганно вдруг закричал комендант. - Нарушение общественного спокойствия не позволю! Танцы, музыка и другой шум в местах общественного жития разрешается только до одиннадцати часов. Прошу освободить помещение и разойтись по койкоместам!
- Пошли к бетонному заводу, - крикнул кто-то, - там есть хорошая полянка!
И все направились к бетонному заводу.
Ветра уже не было - стих. Дождик по-прежнему моросил, но был уже не такой злой.
Дежурный электрик, пожилой мужчина, залез на столб, повернул прожектор в сторону полянки, и танцы продолжались.
- Тебя зовут Олегом. Я тебя знаю давно. Все хотела познакомиться. Потом передумала - ведь ты мог сказать: «Сама навязывается, сама на шею вешается». У нас так в общежитии девчонки говорят. Потом опять передумала: «Кто дал мальчишкам монопольное право на первенство в знакомстве с девушками?» Вот и познакомилась с тобой сама. Сама пригласила тебя на танец.
Говоря это, девушка смотрела мимо Олега, в темноту. И танцевала она теперь так, будто была одна. Одна кружилась, одна мечтала о чем-то...
- А меня зовут Валей. Мне надо идти спать - сна осталось всего несколько часиков. Сказку я тебе потом расскажу. Обязательно расскажу.
Вальсируя, Олег незаметно для Вали увёл её за ивовый куст и неожиданно крепко поцеловал. Она вырвалась и скрылась в темноте. Оттуда крикнула ему:
- Молодец!
- Постой, Валя! Где же ты?
- Захочешь - найдёшь.
И она исчезла.
Олег долго не мог уснуть.
«А как же Вера? - думал он. - Что такое была для меня Вера?»
В ушах шумело - это продолжало разрушаться то, что начало рушиться в красном уголке.
Веселье - награда. Она выдаётся не всем. Бывал ли он когда-нибудь таким безотчётно весёлым, как сегодня? Пожалуй, нет. Только в детстве. За что же ему сегодня эта награда выпала?
Что такое сегодняшний вечер с Валей? Флирт? Но почему не проходило волнение? И Волга стояла перед глазами. Хворост, хворост... А из мутной воды, из зловещего водоворота выглядывал кто-то, грозил пальцем: «Большущая сила у шутихи. Бороться с ней - у-у-у!» Потом в облике отца - молодого, давнишнего - явился Ильичёв. Подоткнул одеяло, укрыл телогрейкой, посидел в ногах, покурил.
Олег уснул.
Ему снилось, будто он с Валей в чёрное звёздное небо запускал на верёвочке какой-то блестящий шар. Чем выше улетал в небо шар, тем ярче разгорался, переливаясь цветами радуги. Кончилась верёвка, и Валя сказала: «Бросай, не бойся!» Он бросил. Они стояли с Валей обнявшись и с весёлой грустью следили за шаром. Но вот он ослепительно вспыхнул, превратился в золотую ленту, которая плавно опустилась к их ногам. Они подняли эту ленту, положили её на свои плечи и в ту же минуту взвились в небо, которое вдруг стало светлеть, загораться ласковым огнём...
Олег не успел насладиться полётом, его разбудил Ильичёв. Хмурый, виноватый, Степан стоял у кровати и не решался чего-то сказать.
Олег все ещё находился в плену чудесного видения и тоже молчал, улыбался. Наконец Степан сказал:
- Вставайте, девять часов.
- Почему же ты меня раньше не разбудил?
Олег выскочил из-под одеяла на холод и, ухая, крякая, стал заниматься гимнастикой.
- Так почему раньше не разбудил?
- Шумок там... маленький.
- Какой шумок?
- Сарычев и Фролов заболели. Теперь без спирту никто не хочет лезть в воду.
К удивлению Ильичева, прораб не только не рассердился, а, кажется, обрадовался этому сообщению.
- Забирай-ка моё полотенце, одежду и - за мной. Только быстро. Очки не забудь.
В одних трусах Олег кинулся на улицу и легко, ловко, как на стадионе, побежал к Волге.
Степан онемел от удивления и последовал за прорабом.
Арматурщики, сидевшие на берегу у костра, не успели толком ничего рассмотреть, сообразить, как их голый прораб с разбегу бросился в воду.
Вынырнув, поплавал немного, отталкивая руками раздроблённые льдины, издавая восторженные вопли, потом выскочил на берег и подбежал к Ильичеву.
- Брось одежду! - скомандовал он. - А теперь давай бокс! Ну, бей хорошенько! Крепче, крепче! Так! Ещё!
Степан бил сначала нерешительно, а потом, поняв, что от него требуется, стал методически массировать своими кулаками грудь и спину Олега. Оба они смеялись и прыгали, как на ринге.
Арматурщики окружили прораба с бригадиром и подзадоривали их.
- Девочки, если они здесь есть, отвернитесь, я буду трусы снимать, - сказал Олег и стал переодеваться, продолжая говорить как бы самому себе: - Спирт - это самообман. Моё средство самое вернее, испытанное веками. Давай сапоги. Я полезу вязать. Ты, Степан, можешь без спирта?
- Вы бы лучше спросили, чего я не могу.
- Вот и чудесно. Айда! Надо же кому-то выручать наших хиленьких ребятишек.
Прораб и бригадир работали слаженно и напористо. Через десять минут их сменили...
Маты были связаны и затоплены. Двое суток арматурщики отсыпались, потом им поручили вязать арматуру для плит, укладывать бетон.
Работа эта тоже была напряжённой, но арматурщикам после ледяной воды, которая разжигала их, после бессонных ночей она казалась вялой, неинтересной. Хотя и не так уж было холодно, арматурщики ёжились, позевывали на работе, устраивали у костра затяжные перекуры.
Олег томился и от скучной работы, и от того, что вот уже четвёртый день не видел Валю. Он искал её и не мог найти. Да и как найдёшь, если, кроме имени, ничего не знаешь.
В субботу в красном уголке задолго до начала киносеанса собралась молодёжь - танцевали, пели песни. Вали там не было...
Олег пошёл к Волге, посидеть, покурить, посмотреть на Сталинград. Баржа, на которой плавала Меланья Фёдоровна, пришла новым рейсом и, заякоренная, стояла у берега.
- Добрый вечер, мамаша, как поживаете?
- Слава богу, слава богу, сынок. Заходи на уху. Эх, и славная сегодня у меня уха.
Уха в самом деле оказалась удивительной. Кроме запахов лаврового листа, лука, чёрного перца, она издавала и ещё какие-то неизвестные Олегу запахи.
Меланья Фёдоровна лукаво сощурила глаз:
- Учуял, значит? Зимой я всегда добавляю в уху сушёной петрушки, чабреца и другой травки. Самую малость. Для духу, чтобы лето было слышно. Люблю я это. Окромя трав, кладу ещё две картошки и чайную ложечку пшена. Рыба от этого становится духовитой и не приторной. И есть уху надо прямо с пылу, чтобы обжигаться. Тогда все поймёшь.
И они ели, обжигались, обливались потом.
Олег рассказывал о своей бабушке, которую плохо помнил, потому что был ещё маленьким, когда она умерла. И чем больше он говорил о своей бабушке, тем больше выходила она похожей на Меланью Фёдоровну. Такой же любвеобильной, доброй и большой любительницей всяких душистых трав, цветов.
- Мамаша, - с неожиданной для себя теплотой вдруг сказал Олег и запнулся...
Меланья Фёдоровна смотрела на него спокойными, добрыми глазами и ждала.
- У меня вот...
Олег негромко, взволнованно рассказал ей свою историю с Верой и Валей. Рассказал и умолк.
И опять Меланья Фёдоровна молчала. Ждала. Знала, он не все сказал.
- Так как же? - наконец спросил Олег. - Выходит, сегодня одна, завтра другая? Пустой я какой-то, что ли? Сегодня одна, завтра другая... Может, и с Валей будет, как с Верой. А когда ж настоящее? Есть оно?
- Про это у меня не спрашивай. Сердечко своё спроси. Оно настоящего не пропустит - скажет. И не бойся, жди. Не робь.
Олегу почудился какой-то гул за окном. Он прислушался. В самом деле, на берегу встревоженно шумели люди.
- Чевой-то расшумелись, - сказала Меланья Фёдоровна и подошла к окошку. Подошла и припала к стеклу. - Вот она, шутиха. Жрёт, - не то с испугом, не то со злостью прошептала Меланья Фёдоровна.
Когда подбежал к окошку Олег, на берегу уже все было кончено: изуродованные бетонные плиты висели над мутной вспененной водой.
- Пойдём, - скомандовала Меланья Фёдоровна, - одевайся. Шутки плохи, она, проклятая, может дальше пойти, все сожрать!
- Что же делать? - спросил Олег таким тоном, будто он был не инженером, а маленьким мальчиком.
- Пойдём!
Они сбежали по трапу на берег. Там уже находились Мийбрат, прорабы, бригадиры и много рабочих.
Одни что-то советовали Мийбрату, другие требовали команды.
- Нельзя же стоять сложа руки! Командуй!
Мийбрат, заложив руки в карманы кавалерийской шинели, надвинув папаху на самый лоб, тупо смотрел на вспененную воду. Он тоже понимал, что все эти встревоженные, куда-то рвущиеся люди беспомощны перед Волгой. Он смотрел на ленивый зловещий водоворот с таким видом, словно хотел узнать: успокоилась шутиха или в чёрной глубине ещё продолжает точить берег, чтобы поглотить новую глыбу земли? Будет она дальше разрушать или нет? А может быть, она к утру все смоет?
- Чего ворожишь! Давай команду, начальник!
- Самосвалы сюда с землёй!
- Хворост и камни надо гатить!
Тучка ушла и открыла кровавое солнце, висевшее над горизонтом. Чёрная вода стала похожей на чёрную кровь. Люди теснее и теснее обступали зияющую прорву. Они будто готовились ринуться и закрыть её своими телами.
Олег протолкался к Мийбрату и твёрдо сказал ему:
- Предлагаю немедленно подвести поближе к берегу баржи и затопить их. Они своими корпусами закроют пролом и приостановят размыв.
Мийбрат глянул тяжёлым мрачным взглядом на Олега и ничего не ответил. Поднялся повыше на откос, снял папаху, замахал ею над головой и крикнул с такой силой, что перекрыл весь шум:
- Ти-и-и-хо-о!
И смолкло все разом.
- Бригадирам, прорабам, капитанам катеров, шкиперам барж - ко мне в контору немедленно! Всем остальным разойтись по общежитиям и ждать распоряжений! По берегу не ходить - опасно!
Сдержанно, одобрительно загудела толпа. Людям нравился твёрдый приказ, он вселял в них веру в свои силы.
Меланья Фёдоровна дёрнула Олега за рукав и шепнула:
- Поотстань-ка малость.
Они отстали, и Меланья Фёдоровна сказала Олегу:
- Ты на своём не настаивай. Баржи затопишь без толку. Тут надо берег камнем пригружать - старый способ. Подвинуть баржи поближе к шутихе и гатить, гатить...
На летучем пятиминутном совещании Мийбрат , именно такое решение и принял. Он, видимо, уже не раз сталкивался с шутихами.
Первые два-три часа разгружали с шумом, весело. Бригада арматурщиков не очень слаженно, но громко, с задором пела кем-то сочинённую песню о строителях.
Потом стали ослабевать силы от нудной, однообразной работы. Другое дело, если бы можно было напрячь свои мускулы до звона, подойти всем вместе, взять баржу за борт и по команде перевернуть её, высыпать в ненасытную волжскую пучину сразу тысячу тонн камня. И пусть бы потом упасть от усталости, пусть, грозясь разорваться, колотилось бешено сердце! Так нет же. Приходилось утомительно качаться маятником от борта к борту и уставать не от напряжения, а от однообразия движений, от досады, что нельзя с гиком сразу опрокинуть баржу.
Так проходили часы, длинные и тягучие. И каждый из строителей, в том числе и Олег, понимал, что ему досталось трудное испытание - испытание упорства, терпения, воли...
...Олег пришёл в общежитие под утро. От усталости у него подгибались ноги и ныли, будто стонали, руки, а в голове стоял однообразный шум, похожий на скрежет камней и всплески воды. Ему казалось, что он мгновенно уснёт и проспит целые сутки.
Он разделся, погасил свет, забрался под одеяло и тут же понял - не уснуть. Тревожилось, болело сердце. Олег вспоминал прошлую ночь, лица арматурщиков. Он видел эти освещённые прожекторами лица: усталые, суровые. Но главное в них было не это, а спокойствие, уверенность, и этим они были сильнее него. Поэтому-то у Олега и ныло сердце, тревожилось. Неужели он не выдержит?
Вспыхнул свет. Олег выглянул из-под одеяла и увидел секретаря парткома строительства Мозовикова.
Секретарь снял кожаный треух, пригладил обеими руками лысеющую седую голову. Снял брезентовый плащ, полушубок, повесил на вешалку у дверей и потом виновато улыбнулся Олегу.
- Извините, я вас побеспокоил.
- Ничего, ничего, - заторопился с ответом Олег, - я не сплю.
Мозовиков подошёл к пустой койке, положил на матрац чемоданчик и стал доставать, раскладывать в тумбочке свои вещи: бритву, помазок, книги, мыло...
Олегу показалось, что все это он делал так, будто только что вернулся из далёкого похода в свой родной, уютный дом. Он радуется и ржавой кровати, и старенькой тумбочке, и лампочке без абажура. Глаза этого пожилого грузного человека лучились не броской, но какой-то глубокой радостью.
Олег приподнялся и сел, опершись о спинку кровати.
- Уж не собираетесь ли вы здесь жить? - удивлённо спросил он.
- Собираюсь, как видите, уже расположился, - ответил Мозовиков и сел на табурет рядом с койкой Олега. - А что, разве плохо тут у вас?
Светало. Где-то далеко гудел пароход. По-весеннему звонко горланили, видно, кем-то вспугнутые грачи...
И непонятно почему Олег вдруг в простом вопросе Мозовикова услышал что-то очень важное, большое...
- Трудно, а вообще-то здорово! - уверенно ответил он, обрадовался своей уверенности и... вдруг страшно захотел спать.
- Я и приехал, потому что трудно.
- Будто нельзя было приехать днём?
- Да уж, наверно, нельзя... Спите. Спите, молодой человек. Завтра нам будет ещё трудней...
...Олег засыпал и все бормотал: «Механизировать разгрузку... обязательно. Механизировать...»
Размыв был приостановлен, но шутиха возникла в другом месте, а потом в третьем. Казалось, люди ни за что не одолеют Волгу, но они всё-таки одолели. И не только маленькими своими руками, но и с помощью угрюмых, неповоротливых и в то же время самых неутомимых машин - бульдозеров.
- Черт возьми, что за чудо, - говорил мне Олег. - Понимаешь, когда я со своими арматурщиками ходил по барже и сбрасывал в воду камни, микроскопические в сравнении с Волгой, то ощущал себя колоссально сильным. Бросишь эту пылинку и думаешь: «Вот я тебе задам». Смешно, а ведь всё-таки задали мы ей, остановили. Выходит, я и в самом деле сильнее Волги.
Я сидел на палубе, слушал шум волны и думал об Олеге. По-моему, он действительно «выпрыгнул» из самого себя.
Первого мая мы все волновались: придёт к нам Олег или нет. Люда, Вера и Светлана в зале (так мы называли большую комнату Твердохлебовых) ещё возились у праздничного стола. Причём, Светланка, как маленькая хозяйка, суетилась больше всех. Она непременно хотела все сделать по-своему и особенно стремилась «украсить» стол. Люда её поддерживала, а Вера нет.
- У тебя, подружка, - говорила Вера, отбирая у Светланки большое блюдо, - неправильное понятие о праздничном столе. Я не могу с тобой согласиться.
- А я с тобой... - смешно нахмурив брови, возразила Светланка.
Спор у них разгорелся по двум вопросам: зажаренный петух и вино.
- Быть голым у всех на виду - стыдно, - возмущалась Светланка.
- Но петух жареный. Посмотри, какой он аппетитный.
- Но он голый, мамочка. Стыдно, стыдно...
- А кто же ест петуха в перьях?
- И не в перьях. Давай его оденем, закроем луком и петрушкой.
- Я за, - решительно заявила Люда.
И петуха с ног до головы завалили зеленью.
- Вино надо поменять на лимонад и томатный сок, - выступила уже по другому вопросу Светланка.
- Ну это ты уж совсем не то говоришь, подружка. Что же это за праздничный стол без вина?
- А нам воспитательница говорила, что вино - это очень плохо. Зачем ты его купила?
- Я и тут за Светланку. Долой вино, - сказала Люда.
- У вас блок, мне тоже придётся блокироваться с мужчинами. А ну-ка, спросите у них, надо вино или нет?
Светка пошла к деду. Тесть и зять играли в шахматы.
- Деда, вино человеку вредно?
- Вредно, внученька, вредно.
- А зачем его тогда купили?
- Праздник, праздник, внученька, - не отрываясь от доски, отвечал Павел Петрович.
- А в праздник можно пить и вредное?
- Немножко можно.
- А зачем?
- Для веселья, внученька.
Светланка удивлённо пожала плечами и ушла.
Вера стояла у окна. Она вдруг спросила:
- Правда, что Олег сильно изменился?
- Правда, - ответила Люда. – И в лучшую сторону.
От дыхания Веры стекло запотело, и она вывела на нем три вопросительных знака.
- Говорят, он там влюбился? - почти неслышно снова спросила Вера.
- Ему обязательно надо было влюбиться.
- Я рада за него.
Вера стёрла вопросительные знаки ладонью, дохнула опять на стекло, чтобы оно запотело, но ничего не вышло - на влажное стекло пар не хотел ложиться. Вера опять выводила какие-то знаки, но их не было видно.
- По-моему, он не придёт. И лучше бы...
- Почему? - спросила Люда.
- И ему будет трудно и нам.
- А может быть, наоборот: всем нам будет легче.
- И Митя так говорит. Хорошо бы.
Я тоже боялся, что Олег у нас будет чувствовать себя неловко. Дмитрий же говорил:
- Славный он парень. Вот придёт, и сами увидите. Я встретил его вчера и так обрадовался. Небритый, грязный, и весёлый, будто виновней бродит. И обиды у него нет.
Позвонили. Вошли Олег с Меланьей Фёдоровной.
Олег был удивительно светлым и праздничным. Полотняный костюм, русые волосы, золотые очки. Похудевшее лицо было крепким и загорелым. Серые с бирюзовым отливом глаза смотрели на нас зорко и насторожённо. Но эта насторожённость держалась у него недолго. Он всех пристально оглядел и повеселел. Я заметил в глазах Олега уверенность, твёрдость, они стали чем-то сходны с глазами Каспарова и Дмитрия.
- А мы в гости, с Меланьей Фёдоровной...
- Ты что, парень, - перебила она его, - я только на минуточку.
- Да ты, Фёдоровна, не гоношись, - выходя из комнаты, сказал Павел Петрович, - раз уж пришла, так будь гостем.
- Батюшки! - вскрикнула Меланья Фёдоровна. - Да это ты, что ли, Павел Петрович? А я-то сослепу и не разглядела тебя...
- Вовсе состарилась, своих не узнаешь?
Меланья Фёдоровна крепко пожала всем руки, поздравила с праздником.
- А ты-то её откуда знаешь? - спросил Павел Петрович Олега.
- Меланья Фёдоровна на своей барже камень нам возила, когда Волгу укрощали.
Меланья Фёдоровна сидела за столом рядом с Олегом. В белой косынке, в цветастой блузке.
- Мы вчера с дедом преступление сотворили, - говорила она, хитро подмигивая, - да и то сказать, осерчали сильно. Праздник подходит, на Волге живём, а уж и забыли, когда осетрину ели. Что же, говорю деду, директора заводов всякими мазутами миллионы рыбы изводят, и им ничего, а нас, говорю, наистарейших волгарей, неужели за одну рыбёшку повесят? Ну и взяли сеточкой одного осетренка на пятнадцать килограммов... А сегодня-то утром вспомнила про Олега. Парень, думаю, застенчивый, из Москвы, одинокий, у кого о нем душа поболит, как не у меня. Вот и принесла ему свежины. А он, пойдём да пойдём, говорит, к моим лучшим друзьям. Что ж, подумала, с друзьями стаканчик пропустить можно. Ой, совсем забыла! Дед-то мой дома ждёт меня не дождётся!
- А неужели он по тебе все как по девке скучает?
- Чудак ты. Петрович. Самая сильная любовь только и бывает это в медовый месяц да в старости, перед смертью. А Сергеевна твоя где? Никак у сынов.
- У сынов.
- Тоже поди по ней скучаешь?
- Скучаю. Немного. - И Павел Петрович нахмурился.
Меланья Фёдоровна после первого тоста ушла.
Послеобеденное солнце светило прямо в окно. На столе, возвышаясь над снедью и вином, стояли в кувшинах букеты алых цветов. По старой дружбе их достал в оранжерее Олег.
В одних трусишках, разбросав ручонки, спала на тахте Светланка. Рядом с ней кукла. Тоже в одних трусиках, тоже «спала».
У дверей на вешалке висел серый льняной пиджак Олега и серая шляпа. Мне казалось, что на них лежала пыль дальних дорог. Он сидел среди нас и самыми обыкновенными скупыми словами рассказывал о шутихе, об укрощённой Волге.
Павел Петрович, одетый в вышитую рубаху, лениво жевал корочку хлеба, жмурился. Шевелились его усы, двигались глубокие морщины. Вот теперь-то Олег ему нравился.
Дмитрий улыбался глазами-криничками: «Видите? А что я говорил? Вон какой славный парень наш Олег».
Вера и Люда откровенно восторгались Олегом...
Ну, а я? Я тоже, слушал его и тоже был доволен тем, что все так хорошо получилось. Мне казалось, что я, Олег, Павел Петрович, Люда, Вера, Дмитрий, Светланка и даже её кукла - все мы прожили вместе много лет, так много, что даже и не вспомнишь, когда это началось. «Передай всей нашей семье привет», - так сказал Олег, когда прощался со мной там, на берегу. Он прав, мы - семья. Большая и дружная...
Я не заметил, когда закончил свой рассказ Олег. Услышал только голос Павла Петровича:
- А ну, девоньки, приготовьте чаек, а мы пойдём подвигаем шахматишки.
- Двигайте, - сказал я, - а мы с Олегом будем вас веселить. Покрутим пластинки.
Мы перешли в нашу комнату. Я поставил долгоиграющую пластинку. Олег поманил меня к окну.
- Посидим, поговорим немного, а?
Мы закурили.
- Вы знаете, я сейчас живу в постоянном страхе, - сказал Олег.
- Странно. Чего же ты боишься?
- Раньше жизнь мне казалась неинтересной. А сейчас у меня появились радость, цель, я, кажется, понимаю теперь вкус жизни...
- И отлично! Что же здесь плохого, чего ты боишься?
- Уж очень легко и просто пришло все это ко мне. До того просто, что кажется ненастоящим. Как я боюсь, очень боюсь, что вот сейчас или через минуту возьмёт и рухнет и любовь и шутиха... моё сегодняшнее счастье...
- Чепуху ты говоришь.
- Это не чепуха.
Олег горько улыбнулся, надел очки и посмотрел в окно. Там праздничная компания отплясывала под гармошку «Трепака».
- «Веселье - это награда». А ведь правильно, черт возьми. Вы смогли бы вот так, на улице, отплясывать? Вам это не показалось бы диким?
- Я смог бы, а ты?
- Конечно! Пойдёмте!
И он стал тащить меня за руку, как когда-то я его тащил на дождь, на ветер. Я хохотал и сопротивлялся.
- Эх, вы! Смотрите!
И Олег опрометью выскочил на улицу. Компания на минуту оторопела от неожиданности, а потом расступилась и стала хлопать в ладоши.
Олег подмигнул мне и пустился в какой-то бешеный пляс. Вместо платочка у него в руках были очки, и он помахивал ими над головой. Ногами выписывал замысловатые кренделя, делал присядку не в такт музыке и смеялся, смеялся! А потом выпрямился, торжествующе глянул на меня, глубоким, до земли, русским поклоном поблагодарил компанию. Ему бурно аплодировали.
Пришёл в комнату раскрасневшийся, запыхавшийся, с озорным огнём в бирюзовых глазах.
- Это вам за тот вечер, за бурю. Помните?
- Помню.
- Квиты?
- Квиты.
- Вот так я вас. На обе лопатки. А теперь вот что... - Он сел рядом со мной и заговорил почти шёпотом: - Помните один старый наш разговор? Мне было смешно слышать, что объяснение в любви - это очень трудное дело. И Вере объяснялся в любви спокойно, а вот перед Валей я робею. И самое главное - не пойму, любит ли она меня?
- За любовь надо бороться, - сказал я.
- Если бы я знал, что она любит меня, а то ведь не знаю. Объяснишься ей, а она язык покажет, рассмеётся и убежит. От Вали всего можно ждать. Вот за это и люблю её.
- А это хорошо, что не знаешь. Любовь без загадки - это не любовь.
- Эй вы, музыканты? Долго вы там шипеть будете?
Это кричала с кухни Люда. В самом деле, пластинка давно кончилась и из репродуктора доносилось шипение. Я переставил иглу и сказал Олегу:
- Я работаю над одним усовершенствованием. Хочешь быть моим соавтором?
- Усовершенствование по арматуре?
- Формально по арматуре, а в действительности там все шире и глубже. Я влез в такие теоретические дебри, что одному трудно выпутаться, а ты всё-таки собирался работать в научно-исследовательском институте...
- Если думаете, что моего терпения хватит на эти теоретические дебри, то я согласен.